ГЯУРЪ.
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
. Злинскій.
‘Гяур’ (Байрона), Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1904
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Источник: Байрон. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
Байрона, въ противоположность Гете, называли ‘поэтомъ личности’, обозначеніе это правильно, хотя и не въ смысл контраста съ великимъ нмецкимъ поэтомъ. Но развитіе и идеализація личности возможны въ двоякомъ смысл, выражаясь символически, мы можемъ отличать личность-пальму отъ личности-дуба. Въ первомъ случа человкъ весь отдаетъ себя служенію одной цли, одной иде, вс его жизненные соки направлены къ тому, чтобы питать и ростить этотъ единственный его побгъ, пусть необходимость или случайность скоситъ этотъ побгъ — и человкъ гибнетъ, какъ гибнетъ пальма, верхушка которой оторвана бурей. Развитіе такой личности до крайнихъ, возможныхъ для человка предловъ даетъ людей съ героическимъ характеромъ, ея же идеализація дале этихъ предловъ превращаетъ героическую личность въ демоническую. Во второмъ случа человкъ старается гармонически сочетать въ себ вс зиждительныя силы человка какъ такового, стремится къ тому, чтобы, говоря словами Теренція, ‘ничто человческое ему не оставалось чуждымъ’, онъ много воспринимаетъ, много творитъ, много терпитъ неудачъ — но ни одна изъ нихъ его не погубитъ, какъ не погубитъ дуба тотъ втеръ, который отломитъ одинъ его сукъ. Предльную точку развитія такого характера въ человческой сред и обстановк, знаменуетъ собой законченно — гуманная личность, ея же идеализація дале этого предла — идеализація, въ силу которой человкъ вмщаетъ въ себ человчество, говоря вмст съ Фаустомъ: ‘то, что всему человчеству удлено, я желаю объять одной своей личностью’ — даетъ человка-титана.
Демонизмъ и титанизмъ, такимъ образомъ, въ сфер идеаловъ — два противоположныхъ другъ другу предла въ развитіи личности. И каждая развивающаяся личность носитъ въ себ одинъ изъ этихъ двухъ идеаловъ, носитъ обязательно, такъ какъ ея идеалъ — не что иное какъ предвареніе мыслью конечной, хотя и недостижимой въ дйствительности цли ея развитія. Но т принципы, которые въ теоріи представляются противоположностями, въ исторіи нердко бываютъ послдовательными ступенями эволюціи.
Для Байрона, какъ и для Гете, титанизмъ былъ заране намченнымъ поэтическимъ идеаломъ. Его воспріемникомъ, если можно такъ выразиться, былъ ‘Прометей’ Эсхила, его онъ трижды прочелъ еще въ Гарроуской гимназіи, ему онъ, по собственному позднйшему признанію, былъ обязанъ концепціей своихъ поэтическихъ характеровъ, начиная уже съ ‘Гяура’. Но Прометей для насъ — представитель двухъ началъ, примиреніе которыхъ въ высшемъ единств является самой заманчивой задачей поэта-мыслителя, съ одной стороны это — духъ возмущенія, съ другой — всевдущій и всеобъемлющій геній-руководитель страждущаго человчества. Своимъ первымъ началомъ онъ близокъ къ демонизму, но оно лишь переходная ступень ко второму. Таковымъ было оно и въ развитіи Байрона. И для Байрона демонизмъ былъ переходной ступенью къ титанизму, къ послднему онъ приблизился лишь къ концу свой жизни, въ ‘Каин’ (въ которомъ ‘огненосецъ’ греческой саги превратился въ ‘свтоносца’ (Lucifer) эллинизованной еврейской легенды) и въ ‘Донъ-Жуан’. Не забудемъ, что безвременная смерть унесла Байрона въ самомъ цвтущемъ період его поэтической дятельности. Да, смерть, этотъ великій абсурдъ, отняла у насъ Байрона-титана, отсюда то жестокое несоотвтствіе между обоими періодами его творчества, въ силу котораго мы преимущественно представляемъ его себ, какъ поэта демонической личности.
‘Гяуромъ’ открывается рядъ демоническихъ характеровъ нашего поэта, здсь впервые, посл неопредленныхъ и безотчетныхъ чаяній его страстнаго пилигрима Чайльдъ-Гарольда, томящее его смутное чувство вылилось въ опредленный образъ. Его онъ еще нсколько разъ варіировалъ въ слдующихъ поэмахъ: Селимъ, Корсаръ съ Ларой, Альпъ, Мазепа — все это отдльныя ступени въ развитіи одного и того-же человка-демона вплоть до его самаго могучаго и полнаго воплощенія въ Манфред, Но, странное дло! Создавая одного за другимъ своихъ демоновъ, поэтъ какъ бы сознавалъ, что это — только временныя, преходящія творенія, и надъ нимъ все время витала его кормчая звзда — Прометей. Между Альпомъ и Мазепой стоитъ Шильонскій узникъ, это первое появленіе въ байроновской поэзіи титана… да, но только титана страждущаго. Все же и эта временная концепція его настолько удовлетворила, что онъ послалъ ей въ слдъ свой гимнъ къ Прометею. Да и въ ‘Гяур’ чувствуется тяготніе титана, но чтобы это выяснить, мы должны подойти къ нашей поэм еще съ другой стороны.
Дйствіе ‘Гяура’ происходитъ въ Греціи — подъ Аинами, въ ущельяхъ Парнасса и (вроятно) въ Корфу, въ Грецію же переноситъ насъ и ‘Корсаръ’, и ‘Осада Корина’, да въ сущности и ‘Абидосская невста’. Все это — филеллинскія поэмы. Тмъ же филеллинизмомъ проникнуты и довольно крупные пассажи въ ‘Чайльдъ-Гарольд’ и въ ‘Донъ-Жуан’. Какъ объяснить это явленіе?
Скажутъ: путешествіемъ, предпринятымъ нашимъ поэтомъ въ 1810 и слдующихъ годахъ, путешествіемъ, заведшимъ его именно въ Грецію. Безъ сомннія, личныя воспоминанія слышатся тутъ на каждомъ шагу. Но мы вправ спросить дале: почему же это путешествіе завело его именно въ Грецію и въ греческую Азію? Всякій русскій читатель, читающій Байрона параллельно съ Пушкинымъ и Лермонтовымъ, скажетъ, что для ‘Гяура’ и ‘Корсара’ греческая обстановка иметъ такое же значеніе, какое иметъ кавказская или крымская для ‘Кавказскаго плнника’ и ‘Бахчисарайскаго фонтана’, для ‘Демона’ и ‘Мцыри’. Чего же искали эти столь родственные душою поэты въ этихъ столь чуждыхъ имъ странахъ? Отвчаемъ: природы — но въ томъ особомъ, таинственномъ значеніи, въ какомъ понимала это слово неогуманистическая эпоха.
Кличъ ‘къ природ!’ и требованіе природной поэзіи были характернымъ явленіемъ уже въ Англіи 18 вка, оно нашло себ могучаго союзника въ воскресшемъ интерес къ античности, съ тхъ поръ какъ Вудъ (Wood) въ 1769 г. указалъ на Гомера какъ на перваго и въ то же время самаго совершеннаго ‘поэта-природника’. Книга Вуда, нын забытая, имла тогда огромный успхъ, главнымъ образомъ потому, что ея авторъ лично постилъ Грецію и Іонію и съ жаромъ энтузіаста разсказалъ своимъ соотечественникамъ о красотахъ этихъ несчастныхъ, порабощенныхъ турками странъ. По счастливому стеченію обстоятельствъ, появленіе книги Вуда почти что совпало съ возстаніемъ Греціи, начавшимся подъ эгидой Екатерины и столь варварски подавленнымъ турками посл ухода русскихъ войскъ — тмъ самымъ, къ которому пріурочено и дйствіе нашей поэмы, такъ то понятія ‘природа’, ‘красота’, ‘свобода’ слились въ одной общей иде — иде филеллинизма, благодаря расцвтшей именно тогда англійской филологіи, эта идея, неразрывно соединенная съ изученіемъ греческой античности, проникла и въ школы (не забудемъ, что до начала 19 в. Англіи принадлежало первенство въ филологической эллинистик), однимъ изъ послднихъ отпрысковъ англійскаго филологическаго дерева былъ скромный м-ръ Друри, учитель Байрона, долго жившій въ благодарной памяти своего ученика.
Возникшій такимъ образомъ и питаемый самыми живыми соками современной культуры филеллинизмъ былъ, однако, не узко-греческой, а міровой идеей: онъ опредлялъ отношеніе человка не только къ Греціи и Турціи, но ко всмъ великимъ и малымъ движеніямъ, предметомъ которыхъ была попираемая свобода — и къ возстанію Америки, и къ французской революціи, и даже къ эманципаціи ирландцевъ. Особенно это относится къ англійскому филеллинизму вплоть до послдняго великаго его представителя — Гладстона. И вотъ причина, почему этотъ филеллинизмъ дйствительно наполнялъ собою умственную жизнь благороднйшихъ людей той эпохи, вотъ также причина. почему вдохновенные приверженцы идеи міровой свободы такъ тяготли къ порабощенной и жаждавшей свободы Греціи. Къ нимъ принадлежалъ и Байронъ, неудивительно, что его ‘паломничество’ въ десятыхъ годахъ завело его въ Грецію. Но въ одномъ филеллинъ Байронъ сильно отличался отъ большинства филеллиновъ своей эпохи — это было его отношеніе къ дйствительности того народа, который былъ носителемъ великихъ воспоминаній и завтовъ прошлаго и сосудомъ идеи міровой свободы. Т или не видли этой дйствительности, или, видя, разочаровывались въ своихъ идеалахъ, Байронъ, напротивъ, въ общеніи съ ней черпалъ ту силу, которая должна была создать со временемъ его титана. Такимъ же забитымъ, презрннымъ, погруженнымъ въ дрязги мелочной житейской суеты былъ и весь человческій родъ, когда къ нему снизошелъ Прометей, такъ и греческій народъ теперь ждетъ своего Прометея. Байронъ чувствовалъ въ себ достаточно зародышей духовной мощи, чтобы стать имъ… но со временемъ, теперь, въ 1813 г., титанъ въ немъ еще не усплъ окрпнуть, его силъ хватало только для демона. Онъ въ немногихъ словахъ шлетъ привтъ человку-титану, спасшему нкогда — увы, напрасно!— свой народъ отъ рабства, но его герой — еще не онъ, не емистоклъ. Съ грустью отказывается поэтъ отъ задуманной титанической псни, внезапно прерывая ходъ своихъ мыслей и чувствъ, онъ начинаетъ свою повсть о гяур.
Повсть эта отрывочна, загадочна, рядъ видній мелькаетъ передъ глазами читателя, но врядъ ли кто либо, посл перваго бглаго чтенія, съуметъ дать себ отчетъ въ томъ, что собственно поэтомъ разсказано. И нтъ сомннія, что въ этой загадочности заключается добрая часть прелести этой чисто романтической поэмы,— прелести, которую анализъ можетъ только разрушить. Любителю таинственнаго полумрака, можетъ, быть лучше будетъ оставить эту главу непрочитанной, все же долгъ толкователя — выяснить то, что поддается выясненію.
По словамъ самого поэта, дйствіе поэмы пріурочено къ тому времени, когда ‘Семь острововъ (т. е. Корфу, Занте и др.) принадлежали венеціанской республик, и вскор посл того, какъ арнауты были прогнаны изъ Мореи, которую они опустошали впродолженіе довольно значительнаго времени, послдовавшаго за русской оккупаціей’. Эта оккупація состоялась, какъ извстно, въ 1770 г., когда русскій дессантъ подъ начальствомъ гр. Алекся Орлова высадился на берегу Лаконики и, призвавъ грековъ къ возстанію, занялъ нсколько городовъ Мореи. Къ сожалнію, самыя смлыя изъ греческихъ вольницъ — маиноты (жители такъ наз. Маины, т. е. южной Лаконики) руководились гораздо боле жаждой добычи, чмъ патріотизмомъ, и быстро разочаровались въ своихъ вожделніяхъ, оставленный ими Орловъ не могъ удержаться противъ посланныхъ султаномъ арнаутовъ (албанцевъ) и снова слъ на корабли, оставляя Морею во власти свирпыхъ враговъ. Девять лтъ безчинствовали арнауты въ беззащитной стран, отказывая въ повиновеніи султану, наконецъ въ 1779 г. противъ нихъ двинулся Гассанъ-паша и нанесъ имъ при Триполиц пораженіе, которое положило предлъ ихъ разбоямъ.
Очень вроятно, что этотъ Гассанъ-паша далъ свое имя второму герою нашей поэмы,— считать его самого этимъ героемъ рискованно, такъ какъ поэтъ своего Гассана нигд пашей не называетъ. Во всякомъ случа это былъ важный турецкій сановникъ, жившій въ аинской гавани Порто-Леоне (въ древности и нын: Пирей). Одной изъ его женъ — и притомъ любимой — была черкешенка Леила, ее то полюбилъ и обольстилъ главный безыменный герой поэмы, называемый въ ней просто ‘гяуромъ’. По національности онъ — согласно вступительнымъ словамъ поэта — былъ венеціанцемъ, изъ вышеприведеннаго же продолженія ‘въ то время, когда Семь острововъ принадлежали венеціанской республик’ можно вывести заключеніе, что онъ, проведя молодость въ Венеціи (гд у него остался другъ, см. его исповдь), поселился въ Корфу и отсюда вступилъ въ сношенія съ арнаутами, которые такъ пригодились ему впослдствіи.
Какимъ образомъ гяуръ познакомился съ Леилой — этого поэтъ не говоритъ, самый мотивъ у него повторяется въ ‘Корсар’, гд Гассану довольно точно соотвтствуетъ Сеидъ-Паша, Леил — Гюльнара, а гяуру — Конрадъ {Ср. особенно гл. V и VIII 3-ей псни этой поэмы. О подозрніи, возбужденномъ въ господин одалиски, говорится также и въ нашей поэм (стр. 9), съ другой стороны и Гюльнара считается съ возможностью такой же кары для себя, которой подверглась и бдная Лейла.}. Какъ бы то ни было, влюбленные насладились полнымъ счастьемъ, и Леила ршила послдовать за своимъ избранникомъ. Временемъ побга былъ назначенъ канунъ Байрама: воспользовавшись отсутствіемъ Гассана, которому слдовало отправиться въ мечеть, Леила должна была оставить гаремъ и, переодвшись ‘грузинскимъ пажемъ’, встртить гяура, чтобы затмъ съ нимъ вмст умчаться на его кон… Все это поэтъ искусно намъ сообщаетъ въ стр. 9.
Но подозрительный Гассанъ предупредилъ исполненіе этого плана, когда гяуръ въ условленный часъ пріхалъ за своей возлюбленной (стр. 4), онъ ее увидлъ,— да, но увидлъ также и Гассана и его нубійцевъ, которые по приказанію своего господина схватили Леилу на глазахъ ея милаго (на эту встрчу намекается въ стр. 14). Въ безсильной злоб гяуръ бжалъ, Леила же подверглась обычной участи неврныхъ женъ — ее зашили въ мшокъ и бросили въ море (стр. 5 и 6). Все же Гассанъ не сразу забылъ свою фаворитку, его гаремъ ему опостыллъ, онъ долгое время пытался заглушить свое горе непривычными для него утхами охоты (стр. 9), наконецъ, онъ ршилъ покончить съ прошлымъ и замнить покойную новой красавицей (стр. 11).
Тмъ временемъ гяуръ жилъ для одной только мести, сталъ ли онъ ради нея ренегатомъ, какъ это предполагаетъ Гассанъ (стр. 14) и поздне монахъ (стр. 20),— сказать трудно: поэтъ оставилъ этотъ мотивъ здсь подъ сомнніемъ и зато разработалъ его подробно въ ‘Осад Корина’. Во всякомъ случа мы вторично встрчаемъ его атаманомъ разбойничьей шайки арнаутовъ — быть можетъ изъ тхъ, которые спаслись бгствомъ посл триполицкаго разгрома. Долго поджидалъ онъ своего врага, наконецъ, поздка Гассана за невстой дала ему возможность исполнить свое намреніе. Путь Гассана лежалъ черезъ ущелье Парнаса (нын Ліакуры, стр. 13 {Его невста, стало быть, жила въ Салон или еще дальше къ западу. Никто въ Греціи до сооруженія желзной дороги не совершилъ бы этого путешествія иначе, чмъ моремъ по Коринскому заливу. Быть можетъ, Гассанъ имлъ основаніе опасаться маинотскихъ пиратовъ, но вроятне, что поэтъ, самъ бывавшій на Парнас, хотлъ помянуть въ своей поэм ‘вчно облачную вершину Ліакуры’. (Не слдуетъ смшивать съ Парнасомъ упоминаемый въ стр. 71 Парнетъ — (Parnes, греч. Parnes. род. Parnethos), гору сверне Аинъ).}), тутъ его встртилъ гяуръ со своей шайкой. Месть удалась, вс пали отъ пуль и кинжаловъ арнаутовъ, одинъ только старый татаринъ былъ нарочно оставленъ въ живыхъ, чтобы отвезти матери Гассана окровавленную голову ея сына (стр. 17).
Опустлъ домъ Гассана посл его смерти (стр. 4, конецъ), но и въ сердц гяура водворилась пустота. Свою шайку онъ распустилъ, посл нсколькихъ лтъ безцльныхъ скитаній онъ вернулся въ Корфу {На это указываютъ слдующія соображенія: 1) онъ прибылъ моремъ изъ турецкой страны (стр. 20), но тмъ не мене 2) онъ не на родин, не въ Венеціи, гд онъ оставилъ друга (стр. 25), а въ такомъ мст, гд съ нимъ могъ встртиться тотъ турокъ, который былъ свидтелемъ его бшеной скачки въ Порто-Леоне. Конечно, особенно полагаться на эти улики нельзя: поэтъ вовсе не стремится къ послдовательности, и очень возможно, что говоря о друг, оставленномъ ‘тамъ гд цвтутъ рощи моей родной долины’, онъ думалъ не о Венеціи, a o своей собственной родин.} и поступилъ монахомъ въ Францисканскій монастырь (стр. 20). Тамъ онъ провелъ остатокъ своей жизни, чуждаясь прочей братьи, кром одного игумена — что дало монахамъ поводъ предположить, что онъ его подкупилъ. Онъ же, повидимому, принялъ и его исповдь наканун его смерти (стр. 23).
Таково содержаніе ‘Гяура’, но какъ ведетъ поэтъ свой разсказъ?
Онъ назвалъ свое произведеніе ‘отрывкомъ изъ турецкой повсти’, этимъ оправдывается его дйствительно фрагментарный характеръ. Но почему же ‘турецкой’, когда главные герои не турки, а дйствіе происходитъ въ Греціи? Потому, что поэтъ говоритъ не отъ своего лица, тотъ ‘я’, который, какъ очевидецъ, разсказываетъ о происшедшемъ — турокъ. Въ стр. 5 этотъ ‘я’ оказывается владльцемъ барки, очевидно, это тотъ самый рыбакъ, который появляется въ стр. 3, первое живое лицо въ нашемъ разсказ. Здсь о немъ говорится въ третьемъ лиц, но начиная съ стр. 4, разсказчикомъ выступаетъ онъ.
Итакъ, посл роскошнаго вступленія о Греціи (стр. 1, 2) поэтъ знакомитъ насъ съ тмъ, отъ котораго онъ слышалъ свой разсказъ, а затмъ предоставляетъ слово ему. Рыбакъ въ ночь на Байрамъ возвратился въ Порто-Леоне (стр. 3), здсь онъ увидлъ примчавшагося — для чего, онъ не знаетъ — гяура, и его видъ произвелъ на него неизгладимое впечатлніе. Пусть читатель внимательно прочтетъ этотъ стр. 4 — онъ убдится, что разсказъ рыбака идетъ приблизительно до стиховъ
Какъ филина зловщій крикъ п т. д.
Остальное говоритъ уже не очевидецъ, a сердцевдъ, равнымъ образомъ и разсказъ объ опустніи дворца Гассана (стр. 4) ведется не отъ имени рыбака. Гяуръ исчезъ, а затмъ (стр. 5).
…Вижу я блистанье
Опять знакомое намъ ‘я’, отрывки 5 и 6 несомннно принадлежатъ нашему рыбаку. Съ стр. 7 мы его снова теряемъ, о смерти Гассана разсказываетъ не онъ,— ея очевидцемъ онъ быть не могъ. Но и разсказъ ведется не отъ имени какого нибудь лица, правда, въ стр. 10, гд описывается одухотворенная красота Леилы, опять слышится ‘я’, но это ‘я’ — несомннно не рыбакъ, никогда не видвшій Леилы. Но вотъ стр. 20.
Обстановка стр. 4, опять значитъ, передъ нами турецкій рыбакъ… Рыбакъ представленъ въ разговор съ корфіотскимъ монахомъ — насколько эта встрча правдоподобна, другой вопросъ, но, видно, поэту очень хотлось выдержать фикцію ‘турецкаго разсказа’, если онъ ради нея ршился даже на такую натяжку. Монахъ удовлетворяетъ любопытство рыбака (стр. 20) — и разсказъ конченъ, можно прямо перейти къ заключительному шестистишію, въ которомъ поэтъ говоритъ:
This hroken tale was all he knew
Of hevr he loveid, of hirane slew
разумя подъ первымъ ‘he’ очевидно своего рыбака.
Пусть теперь читатель прочтетъ выдленный нами ‘разсказъ рыбака’ въ его трехъ составныхъ частяхъ (стр. 4 появленіе гяура, стр. 5, 6 смерть Леилы, стр. 20 разговоръ съ монахомъ), съ пропускомъ остальныхъ: при всей загадочности онъ содержитъ все, что требуется для пониманія. Правда, мы не знаемъ, зачмъ появляется гяуръ, не знаемъ, что погружаютъ въ воду эмиръ и его спутники — но разсказъ монаха рыбаку о таинственной вин гяура, о его видніяхъ даютъ намъ требуемую разгадку.
Въ дальнйшихъ прибавленіяхъ пришлось поневол расширить рамку, поэтъ заинтересовался своимъ гяуромъ, первоначальный разсказчикъ-рыбахъ ни по соображеніямъ вншняго правдоподобія не могъ быть очевидцемъ его участи, ни по складу своей души не могъ отражать въ себ его демоническую натуру. Все же поэту хотлось сохранить по мр возможности турецкій характеръ своего разсказа, и вотъ онъ предполагаетъ, что его авторъ — турецкій поэтъ. Какъ поэтъ, онъ, конечно, пользуется правомъ знать вс вншнія и внутреннія условія событій, не давая отчета въ томъ, откуда онъ ихъ знаетъ, какъ турокъ онъ, однако, и обсуждаетъ и передаетъ ихъ съ турецкой, мусульманской точки зрнія: онъ симпатизируетъ Гассану и ненавидитъ гяура. А такъ какъ симпатіи Байрона (и наши) прямо противоположны его симпатіямъ, то получается интересный и трудный методъ повствованія, называвшійся у древнихъ ductus obliquus (иллюстраціей этого метода можетъ служить разсказъ Лскова ‘Полунощники’): предполагаемый поэтъ проклинаетъ гяура и прославляетъ Гассана — но его похвалы послднему звучатъ въ нашихъ ушахъ ироніей (особ. стр. 18), а его вражда къ первому только усиливаетъ наше сочувствіе. Этому ‘турецкому поэту’ принадлежитъ большинство прибавленныхъ отрывковъ до 19 включительно. Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобъ ductus obliquus былъ выдержанъ поэтомъ, такъ, говоря о прегршеніи Гассана (4 стр.) онъ очевидно приписываетъ своему турку свою собственную точку зрнія.
Какъ бы то ни было — въ этомъ дополнительномъ вид (въ которомъ впервые Гассану и Леил были даны ихъ имена) разсказъ производитъ впечатлніе перевода или пересказа съ турецкаго, очевидно, желая поддержать эту иллюзію, поэтъ говоритъ въ предисловіи, что его ‘повсть въ своемъ цльномъ вид (when entire) содержала (contained) судьбу рабыни и т. д.’ и упоминаетъ въ своемъ послднемъ примчаніи о разсказчик турецкой кофейни: пусть публика думаетъ, что поэтъ переводитъ отрывки изъ существовавшей раньше боле полной поэмы. — Но продолжая углубляться въ созданный имъ характеръ и родниться съ нимъ, Байронъ вынужденъ былъ отказаться отъ маски турецкаго поэта: третье наслоеніе отрывковъ онъ прибавляетъ уже прямо отъ себя. Это третье наслоеніе, кром немногихъ мстъ первой части, обнимаетъ особенно всю исповдь гяура {Предложенная здсь теорія происхожденія ‘Гяура’ покоится исключительно на соображеніяхъ внутренняго характера: вншнія данныя мы имемъ только со времени появленія I изданія (ср. К. Hoffmann. Uber Lord Byrons ‘the Giaour’ стр. 13 сл.). Въ этомъ I изданіи мы находимъ уже вс три выдленные нами элемента, въ послдующихъ были прибавлены лишь нижеозначенныя части и частицы поэмы: 1) во II изд.: стр. 2, начало (красота Греціи, ея сравненіе съ умершей), стр. 14, конецъ (два теченія), стр. 13, конецъ (‘не боюсь смерти’), 2) въ III: стр. 4, часть (психологія гяура), стр. 10, конецъ (Леила: лебедь), стр. 21, конецъ (отсутствіе раскаянія у убитаго), 3) въ V: стр. 2, конецъ (патріотическій призывъ), стр. 4, конецъ (опустніе двора Гассана), стр. 17 (мать Гассана), стр. 25, главныя части (психологія любви и память о друг), 4) въ VII гл. обр. стр. 20, втор. часть (описаніе гяура монахомъ) и частицы исповди. Такимъ образомъ, въ первомъ изданіи за вступленіемъ (стр. 1) слдовало тотчасъ упоминаніе рыбака (стр. 3), а потомъ — краткое описаніе появленія гяура (20 стиховъ) и его исчезновенія (11 ст., непосредственно предшествующіе сцен опустнія). Прочтите внимательно эти стихи — вы убдитесь, что гяуръ появляется уже какъ бгущій отъ Гассана, лишь вставка ІІІ изд. измняла всю ситуацію и заставила читателя представлять себ гяура примчавшимся, чтобы увезти невсту. Вообще въ первомъ изданіи ‘Гяуръ’ содержитъ ок. 700 ст. (въ VII и слдующихъ боле 1300), между тмъ мы знаемъ, что первоначально онъ состоялъ лишь изъ 400, и что уже для перваго изданія поэтомъ длались вставки. А такъ какъ предисловіе и послднее примчаніе имютъ въ виду поэму въ томъ вид, въ какомъ она являлась разсказомъ турецкаго поэта. то позволительно предположить, что именно въ этомъ вид она состояла изъ 400 ст., изъ коихъ на ‘разсказъ рыбака’ приходилось 136 (стр. 16, стр. 312, стр. 431, стр. 5 и 6 — 36, стр. 20 — 25, закл. — 6). а на прибавленія — ‘турецкаго поэта’ 203 (стр. 9—34, стр. 10 — 31, стр. 11 до 14 — 101, стр. 15 и 16 — 34, стр. 18 и 19 — 63).}.
Съ вншней стороны такимъ образомъ наша повсть не можетъ быть названа органическимъ цлымъ, но внутреннее единство въ общемъ соблюдено. Оно заключается, во-первыхъ, въ переданной выше фабул, а во-вторыхъ, въ изображенныхъ характерахъ. Не безынтересно произвести анализъ обоихъ элементовъ.
Особенностью Байрона была его страсть вплетать опыты своей личной жизни въ стихотворенія, это хорошо извстное и нигд не скрываемое стремленіе заставляло его критиковъ иногда заходить слишкомъ далеко въ своихъ отожествленіяхъ, тмъ боле, что самъ Байронъ, которому эта ихъ склонность доставляла удовольствіе, самъ ихъ къ тому поощрялъ разными намеками и недомолвками. Въ данномъ случа личные элементы фабулы заключаются въ слдующемъ. Въ свою бытность въ Аинахъ, Байронъ былъ свидтелемъ жестокой сцены: мимо него пронесли зашитую въ мшокъ молодую одалиску, обвиняемую въ любовной связи съ христіаниномъ, за этотъ грхъ ей грозила казнь черезъ утопленіе. Своимъ энергическимъ вмшательствомъ Байрону удалось освободить гршницу и доставить ее въ ивы, въ христіанскій монастырь, гд она вскор затмъ умерла отъ лихорадки. Несомннно, что эта сцена дала толчокъ фантазіи поэта и стала ядромъ его разсказа, но для современниковъ Байрона, заинтригованныхъ его эксцентричной жизнью, этого было мало. Стали доискиваться боле интимныхъ совпаденій, а такъ какъ поэтъ въ своемъ гяур безспорно изобразилъ демоническій идеалъ своей личности, то и ршили со свойственной толп прямолинейностью, что тмъ христіаниномъ — возлюбленнымъ спасенной Байрономъ одалиски — былъ не кто иной, какъ онъ самъ. И опять нельзя не признать, что поэтъ однимъ своимъ намекомъ (въ V изданіи) далъ пищу этой легенд: его загадочныя слова, непосредственно предшествующія разсказу рыбака:
Поймете вы мое страданье
Когда я слушалъ въ первый разъ
Тотъ незатйливый разсказъ.
наводили невольно на это толкованіе. Впослдствіи, однако, эта сплетня ему надола, и по его просьб другой очевидецъ спасенія одалиски, лордъ Слейго, засвидтельствовалъ его полную непричастность къ романтическому грху несчастной жертвы мусульманскаго изуврства.
Подлинникомъ Гассана былъ разумется тотъ знаменитый Али-паша, котораго Байронъ постилъ въ Янин, впрочемъ, ему предстояло еще развить этотъ типъ въ большемъ соотвтствіи съ подлинникомъ въ ‘Абидосской невст’ и ‘Корсар’, здсь же онъ въ угоду фабул даже нсколько уклонился отъ него, вводя въ характеръ своего героя извстную чувствительность. ‘Влюбленный Гассанъ у фонтана’, ‘Гассанъ, тоскующій по Леил’, ‘Гассанъ, разъдаемый угрызеніями совсти’,— вс эти черты, сдлавшія его первообразомъ пушкинскаго Гирея, какъ-то не вяжутся съ нашимъ представленіемъ о грозномъ янинскомъ властител, гордомъ и строптивомъ вассал султана. Да и самъ поэтъ не остался имъ вренъ: какъ видно дале изъ стр. 24 (кон., прибавл. въ III изд.) убійца Леилы не чувствовалъ никакихъ угрызеній совсти, и именно эта несокрушимая послдовательность и цльность мусульманской натуры, лишая месть гяура ея внутренняго содержанія, удваивала его отчаяніе.
Кром Али-паши, еще одно янинское воспоминаніе видимо преслдовало нашего поэта: войдя въ городъ, онъ увидлъ внушительный символъ тамошней власти — прибитую къ стн отрубленную руку мятежника, крпко, точно въ судорог, сжимающую мечъ. О впечатлніи, произведенномъ на поэта этимъ зрлищемъ, можно судить по нашей поэм: оно воспроизведено и въ сцен смерти Гассана (стр. 15) и поздне въ описаніи видній гяура (стр. 20). Само собою разумется, что вся обстановка, пейзажъ и пр. описано по личнымъ воспоминаніямъ, о боле интересныхъ частностяхъ сказано въ примчаніяхъ. О заимствованіяхъ — боле или мене гадательныхъ — у его предшественниковъ мы здсь говорить не будемъ (ср. объ этомъ вышеупомянутую брошюру К. Hoffman’a, стр. 41 сл.), спшимъ къ тому образу, въ который поэтъ влилъ собственную душу — къ образу гяура.
Впрочемъ, это послднее замчаніе нуждается въ оговорк. Интересы психологической загадки, представляемой гяуромъ, дйствительно заключается въ томъ, что поэтъ надлилъ его своей душой — но только, и это слдуетъ помнить, не всей своей душой, а одной лишь ея частью, той, которая ему самому была наиболе понятна и легче прочихъ могла быть отпечатлна въ поэзіи. Что это въ самомъ дл такъ, въ этомъ насъ убдитъ — помимо прочаго, исповдь гяура, особенно стр. 25 съ его лозунгомъ: ‘умереть — но не знать второй любви’. Съ какимъ жаромъ отстаиваетъ тутъ поэтъ устами своего героя принципъ исключительности настоящей любви, съ какимъ презрніемъ обличаетъ онъ того глупца (the fool), того ‘слабаго, безсердечнаго человка’ (feebele, heartless man), который, хуже безсловесной птицы, мняетъ предметъ своей страсти!.. кого иметъ онъ тутъ въ виду? Увы, прежде всего — самого себя: не отъ голубя научился Байронъ любить. И все-таки этотъ гяуръ, отвергающій и непризнающій его,— часть его собственной души. Не въ исключительности, а въ иллюзіи исключительности состоитъ примта настоящей мужской любви, а способность отдаваться иллюзіи — отличительная черта поэта.
Но въ гяур поэтъ изобразилъ состояніе своей души именно въ моментъ такой иллюзіи, этотъ моментъ онъ, чтобы развить его вполн, продлилъ и въ прошлое и въ будущее. Его герой одержимъ одной только страстью, именно поэтому онъ — демоническая натура. Вся его прошлая жизнь была лишь безсознательнымъ исканіемъ этой любви, безцльнымъ скитаніемъ въ туман непонятыхъ чаяній и стремленій. Явилась любовь — и разомъ озарила собою все, разомъ стала тмъ искомымъ средоточіемъ, куда направились въ естественномъ, разумномъ, дружномъ стремленіи разрозненныя до тхъ поръ и скрещивавшіяся силы его души. Это не была сверхземная любовь ‘прекрасныхъ душъ’ той эпохи, плодъ экзальтаціи чувствъ при одновременной атрофіи плоти: гяуръ полюбилъ всми фибрами своего естества, полюбилъ любовью, наполнявшею его всего, той, которая является прочнымъ, но зато и единственнымъ залогомъ счастья. И онъ былъ счастливъ. Какое ему дло до того, что его милая, по какому то нелпому, не имъ и не для него созданному закону, составляетъ собственность другого! Этотъ глупый и грубый фактъ важенъ лишь постольку, поскольку онъ является препятствіемъ для полнаго и постояннаго, единственно нравственнаго и законнаго обладанія, какъ таковое, онъ долженъ быть устраненъ: они сговариваются о побг наканун Байрама.
Здсь центральный моментъ всей поэтической картины. Любовь уничтожается внезапно, какъ разъ въ тотъ мигъ, когда вс силы души судорожно напряжены къ ея достиженію, они должны найти выходъ — но куда? Это то и ршаетъ то ‘одно мгновеніе* (стр. 4), которое кажется вчностью для души героя, кажется потому, что въ теченіе его совершается то перерожденіе страсти, на которое при другой обстановк потребовались бы долгіе и долгіе годы. Вначал — благо психологическій микроскопъ различаетъ начало мгновенія — положеніе возлюбленной представляется ему только опасностью, имъ овладваетъ страхъ за нее, ему хочется броситься въ эту толпу враговъ, спасти ее — тогда любовь, ставшая страхомъ, вновь по минованіи опасности явилась бы въ своемъ первоначальномъ образ. Но нтъ, страхъ и надежда уже неумстны, то, что предстало передъ его глазами, уже не опасность, а гибель — неизбжная, безповоротная гибель. Вторично страсть перерождается, изъ того страха сверкнуло новое чувство, чувство… Нтъ, наше слово ‘ненависть’ не можетъ передать демонической силы этого ‘Hatred’, какъ его, олицетворяя, называетъ поэтъ, сила же эта такова, что поэтъ все послдовавшее опустніе двора Гассана приписываетъ этому удару молніи, сверкнувшей изъ мрачныхъ очей гяура. Будь онъ слабе душой, или вообще будь его душа иная,— онъ все-таки бросился бы въ толпу и погибъ бы на глазахъ милой. Но нтъ, теперь его силы вновь сосредоточились вокругъ этой новой идеи ненависти, еще есть нчто, ради чего стоитъ жить, это — месть.
И вотъ часъ мести наступилъ. Но и месть, подобно любви, чтобы быть полной, должна стремиться къ обладанію и тломъ и душой ненавидимаго. Ахъ, если бы онъ могъ предстать предъ своимъ врагомъ съ двойнымъ ликомъ ангела-мстителя и, медленно, съ жестокимъ сладострастіемъ высосавъ всю кровь его души, затмъ, быстрымъ ударомъ сразить его тло! Тогда онъ достигъ бы цли своей жизни и тихо завялъ бы, какъ вянетъ лоза, отдавшая земл свой плодъ. Но и въ этомъ мрачномъ удовлетвореніи судьба ему отказываетъ. Душа Гассана, цльная и законченная въ своемъ узкомъ мусульманскомъ традиціонализм, ему недоступна. Гассанъ по своему возстановилъ свою поруганную честь. Не муки совсти гонятъ его изъ дворца, а только тоска по утерянномъ источник нги,— тоска, отъ которой есть исцленіе: скоро ему опять полюбятся жемчужные переливы его родного фонтана, когда его журчаніе сольется съ томной псней новой красавицы въ одинъ сладостный аккордъ… И не ангеломъ мести является ему гяуръ, a презрннымъ похитителемъ и убійцей, онъ падаетъ отъ его руки,— да, но падаетъ съ несломленной душою, въ ожиданіи врной награды, которую коранъ сулитъ павшимъ въ бою съ неврными. Онъ счастливъ, a гяуръ…
Опять страсть, неудовлетворенная, перерождается и, не находя боле вн себя предмета своимъ силамъ, обращаетъ ихъ противъ своего носителя. Отнын гяуръ — упырь, тотъ страшный образъ живого мертвеца, котораго поэтъ рисуетъ устами своего мусульманина (стр. 19),— врно передаетъ состояніе его души. Ея неизрасходованныя силы, заключенныя въ ней самой, съ мучительной медленностью подтачиваютъ ее, заставляя ее перечувствовать по ступенямъ всю послдовательность этой растянутой на безконечные годы смерти. Ни мысль о пережитомъ счастіи, ни образъ неполной мести не въ состояніи разогнать этихъ, все сгущающихся тучъ, душа ищетъ орудія для собственныхъ мукъ и находитъ его въ этомъ образ погибшей любовницы, ‘павшей не черезъ него, но ради него’ (стр. 24) — вотъ непрестанная тема самоубійственныхъ мукъ этого упыря, и не его только: въ ‘Манфред’ мы встртимся съ ней вновь.
Медленно, медленно точилъ червь могучую душу — наконецъ, его дло сдлано. Буря страстей улеглась, гяуръ передъ лицемъ смерти. Умирая, онъ желаетъ только, чтобы эта его смерть была окончательной, чтобъ ея не пережила ни его душа на томъ свт, ни память о немъ на этомъ, онъ желаетъ глубокаго и полнаго сна, безъ видній и главное — безъ пробужденія.
Въ предыдущихъ главахъ мы попытались охарактеризовать ‘Гяура’ съ общечеловческой и всемірной точки зрнія, но для русскаго читателя его интересъ — а равно и интересъ прочихъ ‘демоническихъ’ поэмъ — сказаннымъ не исчерпанъ. Конечно, здсь не мсто поднимать вопросъ о ‘байронизм’ въ русской и вообще славянской литератур, мы желаемъ только указать, ограничиваясь наиболе существенными чертами, т мотивы байроновскихъ поэмъ, которыя вызываютъ сравненіе съ соотвтственными мотивами въ поэмахъ славянскихъ поэтовъ и допускаютъ предположеніе, что ими именно вдохновилась ихъ творческая фантазія.
Тутъ первое мсто безспорно принадлежитъ нашему ‘Гяуру’, и всякій, при его чтеніи, сразу назоветъ ту русскую поэму, на которой сильне всего отразилось его вліяніе, это ‘Бахчисарайскій фонтанъ’. Что образы ‘Гяура’ витали передъ Пушкинымъ въ то время, когда его душа носилась съ этимъ дивнымъ твореніемъ, это призналъ онъ самъ, отклоняя съ первыхъ же стиховъ всякую мысль о томъ, чтобы ‘дочь неволи, нгъ и плна, гяуру сердце отдала’. Оттого то и гяура въ этой поэм нтъ, но образъ Гассана удержанъ, съ еще большимъ развитіемъ его чувствительности. Подобно Гассану, Гирей возненавидлъ свой гаремъ посл утраты той, которую онъ боле всхъ въ немъ любилъ, а казнь Заремы —
…она Гарема стражами нмыми,
Въ пучину водъ опущена
явно воспроизводитъ центральный мотивъ байроновской поэмы. Правда, казнь только упомянута, не описана, описаніе, какъ
…при лун въ водахъ плеснувшихъ
Струистый исчезаетъ кругъ…
уже было дано въ другомъ мст (‘Кавказскій плнникъ’ конецъ). Не забудемъ и самой идеи фонтана, однообразная пснь котораго такъ врно изображаетъ безпечно монотонную жизнь восточнаго гарема — мы имемъ ее также въ ‘Гяур’ (стр. 8), равно какъ и описаніе опуствшаго посл смерти хозяина двора. Начало пушкинской поэмы напоминаетъ начало же ‘Абидосской невсты’, но это не существенно: гяура, повторяю, мы въ ней не находимъ. Зато мы найдемъ его въ другихъ твореніяхъ той эпохи: Алеко, въ сущности, совершаетъ то, на что и гяуръ считаетъ себя способнымъ (стр. 24), его ‘души печальной хладъ’ раздляетъ кавказскій плнникъ, этотъ упырь, котораго судьба свела со свжей еще и цльной любовью, его исповдь находитъ себ параллель въ исповди ‘мцыри’, краткая воля котораго была такимъ же сладостно-роковымъ моментомъ, какъ и воля Селима въ ‘Абидосской невст’… Кстати, Селимъ — Селимъ и Джаффиръ, не узнаемъ ли мы этой четы въ Галуб и Тазит Пушкина? Но въ немъ, какъ мы увидимъ, демонизмъ пошелъ на убыль, боле мощно звучитъ его голосъ въ самомъ гяур, затмъ въ Конрад, Лар… съ нимъ сравнится только одинъ образъ русскаго романтизма, наиболе полное воплощеніе демонизма, самъ ‘демонъ’. Объ одной его сцен читатель невольно вспомнитъ, читая у Байрона описаніе побоища въ ущель Парнаса, а затмъ — гяуръ и ‘упырь’ Конрадъ въ ‘Ддахъ’ Мицкевича, Селимъ и его же Валленродъ, Альпъ изъ ‘Осады Корина’ и Альфъ, Лара и герой ‘небожественной комедіи’ Красинскаго… всего не пересказать.
Таково органическое развитіе поэтическихъ мотивовъ, вполн совмстимое съ самой зиждительной силой поэтическаго генія. Указаніе этой зависимости нимало не роняетъ великихъ поэтовъ-эпигоновъ въ глазахъ тхъ, кто мало-мальски выяснилъ себ таинственный процессъ поэтическаго творчества, они не нуждаются, для возстановленія своего никмъ не оспариваемаго величія, въ рискованномъ утвержденіи, что они все-таки, ‘лучше’ воспроизвели заимствованные у англійскаго поэта мотивы. Рискованномъ, да, разъ зашла рчь о форм, то русскому читателю очень трудно быть безпристрастнымъ судьею между его родной поэзіей и англійской, гд вслдствіе различныхъ условій языка, все ему такъ трудно и такъ чуждо. И лучше будетъ, оставляя въ сторон безплодный споръ о первенств, любовно и безкорыстно вникнуть въ это великое явленіе въ исторіи русской литературы, которое мы называемъ байронизмомъ — явленіе столь же единичное и невозвратное, какъ и самъ Байронъ. Его земляки не поняли этого бурнаго потока горныхъ водъ, такъ жестоко разрушавшаго вс плотины canta и прочаго лицемрнаго джентльменства, но у насъ его поняли, и въ отвтъ его могучему голосу раздался рокотъ нашихъ родныхъ потоковъ со скалъ Крыма и Кавказа.