В. Кокосов
Гулянка
ПРИМЕЧАНИЯ *)
Гулянка, Кокосов Владимир Яковлевич, Год: 1907
Время на прочтение: 9 минут(ы)
В. Кокосов. На Карийской каторге
Чита, 1955
В числе других дал согласие и я: ‘почтить, по подписке, в квартире полицмейстера прибывших из областного города председателя военного суда, майора Жаматина и аудитора суда Семена Петровича как людей, потрудившихся на общую пользу’.
С семь часов вечера начали сходиться приглашенные. Вошел смотритель каторжного лазарета, в чине зауряд-хорунжего. Афанасий Христофорович Совраев. Коренастый, среднего роста, с одутловатым, мясистым, широким смуглым лицом, с выкатившимися главами.
Поздоровавшись с хозяином и выпив по приглашению водки. Совраев спросил:
— Начальник каторги, командир батальона будут?
— Должны придти, приглашал, обещались, все обещались.
— Что нам начальник каторги, командир батальона? Мы и без них выпьем, в карты сыграем, случай подойдет — подеремся,— громко говорил входивший в комнату есаул Никифоров, засланный в каторжный сводный батальон, как последнее для него место военной карьеры. Вошедший был, что называется в ‘угаре’. — Невидаль какая, начальник каторги, командир батальона! Для вас — страх и сила, для меня — наплевать. Выпил, с вашего позволения, — я понимаю, все остальное плевка не стоит, ей-богу, правда! Будет день — будет хлеб, будет хлеб будет и водка, так говорят порядочные люди. Здравствуйте, господа, прошу любить и жаловать.
Пожилой человек лет сорока пяти, с красивым, симпатичным, хотя и обрюзглым лицом, с голубыми открытыми глазами, с сильной проседью в темных волосах, Никифоров держал себя просто, непринужденно: было видно, что когда-то человек вращался в противоположной настоящему среде.
Никифорова не любили ‘за дерзкий язык’: не стесняясь, он обзывал чиновников ‘кнутобоями’, ‘грабительской командой на казенном содержании’, ‘севастопольскими интендантами’. Практиковавшиеся на Каре способы ‘усмирения строптивых’ в виде кулачной расправы ‘скопом’ или ‘в одиночку’ в отношении Никифорова оказались неудачными.
Играли в карты, Никифоров метал банк, партнеров собралось человек десяток. Смотрителю тюрьмы Одинцову в начало игры карта ‘везла’ с шуточками, прибауточками забирал он выигранные деньги, под конец игры карта изменила, он проигрался. Не предупредив банкомета, Одинцов поставил на карту крупную сумму.
— Ваша карта бита, позвольте деньги.
— Денег нет, в долг поверьте, не убегу: не велика штука полсотенная.
— В долг в карты не играю: ваши карты бить не буду.
— Как? Мне не веришь? Мне, смотрителю тюрьмы?!
— Совершенно справедливо: в картах отцу родному не поверю.
— Зазнался, пропойная сволочь, проучки захотел! — и Одинцов через стол схватил Никифорова.
Раздался выстрел, все шарахнулись в стороны. Одинцов с криком ‘убил’ повалился на пол. С бледным, подергивающимся судорогами лицом Никифоров подошел к валявшемуся на полу и пнул его сапогом.
— Раз навсегда заявляю, господа,— усаживаясь за стол, заявил он громко,— все позволяется, но особа моя на счет мордобоя неприкосновенна: об этом вы знайте раз навсегда! Кто ставил карты? Пожалуйте, инцидент окончен.
У Одинцова оказалась содранной кожа нижней части правого уха, и опаленным газами лицо. Тем история закончилась.
— По нашему каторжному положению, что ни прохвост, то и особа, — выпивая и закусывая, продолжал Никифоров. — Все мы, здесь в Каре, особы с коровьим брюхом и толоконной головой. Не сердитесь, любя говорю, осердитесь — ваше дело, мое дело — сторона. ‘Кара-речка так богата, в одно лето сто пуд злата я берусь намыть’. Так, кажется, каторга поет? Рекомендую, песня вразумительная, За здравие хозяина и всех вас — православныхъ христиан, вкупе собравшихся. Урррааа! В каторге, ей-богу, служить можно! Разбойники, грабители по тюрьмам сидят, честные люди их окарауливают: оголтелое место, а мы оглашенные. Закладывать, что ли? Пятьдесят рублей в банке.
— Подождем, Алексей Федорович, полковника,— обратился к нему хозяин,— председателя суда ожидаем, по их приходе — сколько угодно.
— С удовольствием! Будем ждать, коли хозяин просит: что сейчас проиграться, что после разница небольшая. Пока суд да дело выпьем за здоровье ожидаемых. С вашего позволения, и за здоровье присутствующих. ‘Всякая беда — не беда, когда водка имеется да девка на придачу’, говаривал монах, отбивая земные поклоны, наложенные на него настоятелем монастыря, за чрезмерное пьянство и непотребную жизнь. Мы не монахи, нам бог простит! За ваше здоровье драгоценное…
Около стола с питиями и яствами толкалось человек пятнадцать: чокались рюмками, жевали мясо, перебрасываясь отрывочными фразами.
— Первая колом, вторая соколом, с третьей мелкая пташка.
— Пожалел хозяин водки, колом застряла в горле, требуется вторая рюмка для прочистки.
— Водка, закуска — общее, хозяина не имеют.
— За ваше драгоценное.
— Вам того же желаю.
— Был на заседании суда?
— Опоздал, да ну их к чёрту! Без меня к веревке присудит.
— Молодчина председатель, укомплектовал Горшкова, другим повадно не будет.
Комнаты наполнились табачным дымом, становилось душно и жарко, пахло жареным мясом и водкой. Зажженные на столах стеариновые свечи казались окруженными туманом, с колеблющимися красными кружками над пламенем. Любители на трех столах играли в ‘генеральский’, председатель играл с аудитором визави, полковник и командир батальона прислали записки,— ‘по недомоганию’ прибыть не могут.
— Начальства меньше, нашим легче, пользы мало, беспокойства короб,— проговорил Никифоров.
— Четвертые черви.
— Пас.
— Без козырей.
— Потянула Маланья в гору, что немазаная телега.
— Пропадай моя телега, все четыре колеса.
— Без трех, важная штрафенция.
— Выпить, господа, выпить, закусить, чем бог послал.
— За ваше здоровье! Не в злость, не в осуждение.
— Петр Николаевич, хозяин дома сего! Зачем фальшивишь? Тебе половину рюмки, нам полняком. Я пить не буду.
— Ве-ерно-о-о! Пить следует по совести. Горшкова за упокой помянуть. Ха-ха—ха! Спасибо председателю, укомплектовал мерзавца. Ура председателю суда!
— Всякую сволочь поминать, много чести…
— Вы-пи-ть следует, по-о-со-о-ве-сти-и,— тянул пьяный голос.— За здо-оровье-е-е пред-се-еда-ателя, чтобы ч-ё-ё-ерт его-по-обр-ал!
— Урра майору, качать майора!
Майора подхватили и минут пять подбрасывали к потолку на руках.
— Спасибо, спасибо, повадки не дали, нас, карийцев, огородили от мерзавцев.
— Не го-о-во-ори-и-и! По-о-мо-оему-у-у, Горшкова-а-а пове-есят за-а шею, Потемкина-а рядо-ом с ним за-а но-о—ги… Ха-ха—ха! Один дру-уго-ого-о сто-о-оит.
— Музыкантов сюда, плясунов! Ой, жги, говори, рукавички бараночки!
Ходи барыня, ходи печь, Хозяину негде лечь…
— Валяй барыню, камаринскую!
В передней раздались звуки плясового мотива трех скрипок и бубна доморощенного оркестра из двух казаков батальона и двух каторжных вольной команды, наигрывали ‘барыню’. Повскакавши из-за столов, игроки и не игравшие образовали среди комнаты круг, в который с криком, присвистом, щелканьем в ладоши, приседая и притопывая каблуками, волчком вкатился есаул Никифоров и грузный смотритель Одинцов. Началась бешеная, присядочная пляска, с быстрыми вытягиваниями ног параллельно полу, с громкими звукоподражаниями в мотиве наигрываемой ‘барыни’. К плясунам прибавились новых две пары, и беспорядочно-шумная, дико-захватывающая пляска минут двадцать занимала общее внимание. Пьяный Совраев, попробовавший пуститься вприсядку, упал на пол и лежал на животе, при общем хохоте выделывая самые смешные движения.
— Ха-ха-ха! Го-го-го! Браво! Брависсимо! Валяй, ребятушки!
Барыня, барыня, сударыня барыня.
У барыни огурцы, ее любят все купцы.
Барыня, барыня, сударыня барыня.
У барыни огород, ее любит весь народ.
Барыня, барыня, сударыня барыня.
В душной, пропитанном замахом водки и пота комнате стоял грохот и гул от топанья ног, выкриков песни, и весь этот хаос звуков покрывался диким выкриком отборнейшего, матерного ругательства, ни к кому не относящегося, никого не оскорбляющего.
— В штосс, господа! Сто рублей в банке! — раздался громкий голос майора Жаматина.
Пляска и песни прекратились.
— Иде-е-т! Пять рублей двойка.
— Три рубля карта.
— Угол от пяти. Па-а-азвольте получить.
— Бита попадья, чтоб ей пусто было, до того света не доехать…
— Выпьем, Ваня, выпьем, Христа ради, за здоровье хозяина.
— Урррра хозяину дома!
— Три рубля око, четвертная мазу.
— Транспорт с кушем, по кушу очко, и… и… пятьдесят рублей мазу.
— Обмишулила чёртова карта! Ваня-я, друг дорогой, налей рюмочку, Христа ради, на счастье. Не ве-езет! Полнее наливай, Ванечка, да кусочек хлебца махонький. Проигрываюсь.
— Языком закусывай.
— Пятьдесят рублей карта. Па-а-азвольте получить…
Ходи, барыня, ходи, печь.
Хозяину негде лечь…
Ваша карта бита…
— Чтоб чёрт ее забрал!
Вот в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон
Поражает Русь на нарте
Указательным перстом.
— К чёрту Пальмерстона! Попа Ивана вместо Пальмерстона, поддержит святительским благословением.
— Смею доложить, развеселый у нас попина, господин майор, удалая головушка, мастер на все руки, рекомендую познакомиться. Вприсядку плясать, с бабами играть — в грязь лицом не ударит.
— Здо-оро-овый попина! Двух молодых баб для малых детушек содержит, третья приходит изредка, объясняет вдовьим положением. В женской тюрьме, вместо исповеди, большие опустошения производит. Верно говорю! А молодчинище.
— Послать за попом нарочного.
— Прикатит сейчас, ручаюсь вам, господин майор, хлебом не корми, гулянку подавай, карты заслышит, обедню служить бросит.
Поп Иван не замедлил явиться. Поджарый, высокого роста. борода клином с проседью, с лисьим выражением лица, с ласково-лукавыми бегающими глазами, лет сорока восьми, одетый в шелковую голубую рясу, он сразу внес оживление.
В минуту жизни трудную, ставя на карту сторублевую бумажку, поп Иван прищуривал глаза, пригибал голову к левому плечу и, молитвенно вздыхая, приговаривал:
— Грехи наши тяжкие! Грехи наши тяжкие! Грешим перед господом богом: плоть человеческая немощна, во грехах родимся. Моя карта взяла, чадо мое милое, любезное. Позвольте заполучить неотъемлемую собственность. Ай, дамочка бубен, знает кралечка, где звон! выручила раскрасавица, поцеловать тебя на удачу. Поп целовал карту, сжимал в кулак полученные деньги и торопливо засовывал в карман подрясника.
— С тобой, отче, в ад не страшно, ей-богу, правда! Самому сатане зубы заговоришь, всенепременно.
— Всуе взываешь, чадо, отца духовного осуждаешь. Плоть человеческая немощна.
— Твоя плоть, батя, немощна? Отца-то Ивана? — пьяным, хриплым голосом заговорил Совраев, оборачивая к игравшим скуластое, широкое лицо с оскаленными зубами. — Твоя плоть, батя? Неве-рно! Вот тебе Христос — неверно! Ставь пополам сотенную на счастье, получай денежки. Забиррай, батя!
— Истину глаголешь, чадо мое милое, неразумное: по писанию, ослицы говаривали человеческим голосом. Идет карта пополам на твое счастье.
— Для чего берешь, батя, в дом свой красивых каторжанок? — назойливо приставал с вопросом пьяный. — Разных мастей подбираешь: одну черненькую, другую беленькую — изъясни, батя?
— Для детушек малых прислугу выбираю, для сироток. Вдов бо есмь, за грехи наказан, одному с ребятками не справиться.
— Не пой, батя, Лазаря, не представляйся казанской сиротой,— подходя к столу и ударяя по спине попа, проговорил Совраев. — Ваша жеребячья порода известна.
— Ваша карта бита, отец Иван! — кидая на стол карты, заявил банкомет,— туз лег направо.
— Лезет чёрт знает с чем! Как банный лист пристал к человеку, отвязаться невозможно! — со злобой в голосе заговорил отец Иван. — Под руку в картах говорить — подлость. Пристал хуже сатаны, из-за него проигрывайся.
— Не-е бу-у-ду-у, ба-атя-я, ей-богу, не буду! Прости, Христа ради. Пошутил я с приятелем. Отсохни язык, не буду. Поцелуемся, батя. Друзья мы с тобой закадычные, добра тебе желаю от о сердца, ей-богу, правду говорю. Поцелуемся, батя.
— Отстань, Христа ради! Не до поцелуев, когда карту бьют. Разлюбезное дело.
— По банку! — раздался хриплый голос, все насторожились, наступила тишина.
— Ваша карта бита.
— Чтоб чёрт ее забрал! Сколько?
— Сейчас подсчитаем.
Полицмейстер проигрывался, сосредоточенно, молча, с посеревшим, потным лицом ставил он карту за картой, торопливо вынимал из кармана деньги, комкал в руке и бросал на стол, при каждой битой карте руки его вздрагивали.
— Пе-е-тя-я! Пе-е-тя-я, друг закадычный! Люблю я тебя,— обратился к нему Совраев. — Поставь на счастье Горшкова, ей богу, правда! Висельники счастье приносят, веревка повешенного клад для игрока. Бери сто рублей, ставь пополам. Кррровью и потом денежки заработаны.
— Идет! — отозвался суеверный в душе Петя.
Поставленная карта была дана.
— Урррра! наша взяла!— расталкивая стоявших у стола, заорал во все горло Совраев, забрав деньги, оскалив зубы, он глупо улыбался, растягивая между пальцами собранные бумажки. — Кровью и потом нажитое не пропадает.
— Во-о-ри-и-на-а! — раздался громкий голос.
— Что-о-о?!
— Не мешайте, господа, другим играть, когда сами перепились до безобразия. Какая может быть игра при криках и ругательствах? Ставьте карты хоть на чёрта, а другим не мешайте.
— Ты кто такой? Что за хозяин проявился? Я здесь за свои деньги что хочу, то и делаю. В морду хочешь?
— В морд-у-у-у-у?! руки коротки, отскочишь.
— Вот тебе отскочишь!
От удара по лицу Одинцов свалился на пол, началась остервенелая драка. Все повскакали на ноги, окружили бойцов плотным кругом. Одинцов и Совраев катались по полу, оглашая воздух ругательствами.
— Валяй его, Афоня! Под микитки, под микитки. Ха-ха-ха!
— Полюбовное межевание между приятелями.
— Ты кусаться, рассукин сын? Вот тебе!— было слышно, как стучала об пол голова оказавшегося поднизом Одинцова.
— Карррау-у-ул! Грабит!
— Кто тебя грабит? кто тебя грабит?
— Тащите за ноги петухов, растаскивай!
— Довольно, довольно. Ха-ха-ха!
Бойцов растащили за ноги в разные стороны, около каждого собралось человек по шести, десяток рук удерживали их на местах. Истерзанные, окровавленные, со всклокоченными волосами, в разорванных сюртуках, они с ожесточением переругивались.
— Сволочь, подлец! Кнутобой! всю каторгу ограбил.
— Раздавлю!
— Образина! Недаром тебя каторжанки в парашку головой окунули, юбочный грабитель.
— Полноте, господа, бросьте ссориться, успокойтесь, Христа ради,— примирительно говорил отец Иван, подходя к тому и другому из переругивавшихся. — Собрались на гулянку хорошие люди, сослуживцы, приятели и вдруг… ссора ни за грош, ни копейку. Ради за меня, отца вашего духовного, примиритесь, пожалуйсиа.
— Ве-ерн-о, батя, выпьем за мировую! Петр Петрович, Афанасий Христофорович, будет вам, побаловали немного и в сторону.
— Подводи петухов, подводи! Не будут пить, заставим, насильно вольем в глотку.
Бойцов свели и заставили поцеловаться.
— Давно бы так, по-хорошему.
— Отчего не выпить,— плаксивым голосом, со слезами на глазах говорил Одинцов, беря в руку рюмку.
Из его носа текла кровь, из глаз слезы. Он обтирал левой ладонью лицо, размазывая кровяные пятна.
Совраев сел около стола с выпивкой, закрыл лицо руками и горько рыдал.
— Петя! Петя! За что? Разве я тебя не-е люблю-ю? Всей моей душой. Голубчик! Четвертная за тобой долгу, разве я требую!
— Будет тебе, Якуня-ваня, сопли распускать, водку выпьют тебе не оставят.
— Вре-е-ешь?!
— Ей-богу, правда.
— Пого-одят! Моя денежка не щербата, кррровные заплатил. Батяня, выпьем со мной! Сирота-а я убо-о-огая, выпьем!— подходя к отцу Ивану, плаксиво всхлипывая, тянул Совраев. — Обиде-ели-и меня.
— Будет тебе, будет! Полно, голубчик, иди умойся. Я выпью. Отчего не выпить с приятелем? С удовольствием. Люблю вас обоих. Грех ссориться, тяжкий грех. Поцелуйтесь, а я за примирение выпью.
— Обидел он меня, кровно обидел.
— Будет тебе, казанская сирота! Подходи к столу, когда товарищи добром просят.
Враги поцеловались, чокнулись с компанией рюмками, вторично поцеловались уже без всякого настояния.
— Урррра отцу Ивану, смирителю грешных, укротителе строптивых!
— Качать отца Ивана…
— Подхватывай!
Поднятый на руках отец Иван взлетал к потолку, его голубая шелковая ряса развевалась по воздуху.
— Да будет над вами, чада мои, Петр и Афанасий,— поставленный на ноги, задыхающимся голосом, говорил отец Иван,— мир, любовь и в человецех благоволение!— и трагически взмахнув руками над головами стоявших, повернулся к зеленому столу и начал выбирать из колоды карту.
— Петя-я, за что ты меня обидел? кровно обидел!— сидя в обнимку с Одинцовым, плаксиво говорил Совраев.
— Прости, друг, выпьем. Угости меня сегодня прачечкой Машей, хороша-ая-я бабеночка.
— Идем, Петя, друг ты мой! Чем богат, тем и рад.
Обнявшись, оба вышли из комнаты.
Часа в четыре утра игра закончилась, многие из приглашенных по бессилию уснули тут же, кто где мог найти себе подходящее место. Дольше всех играли председатель, отец Иван и полицмейстер.
— Баста! На сегодня будет, пора на покой грешному телу,— кладя на стол карты, заявил отец Иван. — Плоть человеческая немощна.
— Будет, так будет!— согласился банкомет-председатель. Майор-председатель спал сном праведника в отведенной для него и презуса квартире, когда часов в шесть утра с пятью вооруженными казаками в его квартиру ворвался полицмейстер.
— Отдавай назад выигранные деньги! Не отдашь — отберу силой: азартные игры законом воспрещаются.
Перепуганный майор выбросил деньги и, ни с кем не простившись, в тот же день выехал из Кары.
*) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева ‘Исследователи и литераторы старого Забайкалья’, Чита, 1954. Стр. 203—204.
Впервые напечатано с подзаголовком ‘Из воспоминаний врача о Карийской каторге’ в журнале ‘Трудовой путь’ (СПБ), 1907. No 6, стр. 39—43.