Грызуны, Салов Илья Александрович, Год: 1878 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 64 минут(ы)

ГРЫЗУНЫ.

(РАЗСКАЗЪ).

Грызуны обитаютъ частію на деревьяхъ, частію на поверхности земли и даже въ земл, нкоторые же живутъ въ домахъ, по темнымъ угламъ. Многіе, живущіе въ домахъ, наносятъ значительный вредъ человку.

(Естественная исторія для первоначальнаго ознакомленія съ природою).

Въ конц прошлаго сентября, погода, посл долго продолжавшагося ненастья, установилась великолпная. Утренніе морозы, доходившіе до шести, семи градусовъ Реомюра, живо подсушили землю, а солнце, свтившее не хуже лтняго и обильно осыпавшее землю искристыми лучами, оживляло природу и такъ хорошо нагрвало воздухъ, что можно было выходить безъ теплой одёжи. Мужики засуетились. На гумнахъ застучали цпы, пошла молотьба и вйка, и каждый торопился воротить упущенное по случаю ненастья. Грязныя дороги накатались и, сдлавшись словно свинцовыми, ярко свтились на солнц. Загремли по нимъ телеги и далеко въ воздух разносился стукъ колесъ.

Въ одно именно такое-то утро, рано проснувшись и увидавъ ворвавшіеся въ окна лучи солнца, а главное замтивъ, что дымъ изъ трубъ поднимался совершенно прямыми столбами (что означало отсутствіе даже малйшаго втра), я ршился, въ туже минуту, воспользоваться этой восхитительной погодой и отправиться на охоту за зайцами по узерку. Наскоро одвшись и напившись чаю, я взялъ ружье, перекинулъ черезъ плечо патронташъ и отправился въ графскій боръ. Такъ назывался боръ, принадлежавшій графу Иксъ.

Охотой по узерку въ нашей мстности называется то время, когда заяцъ выцвтетъ, то есть, перемнитъ свою грязно-срую шерсть и, нарядившись въ зимнюю шубу, длается совершенно блымъ. Пока снгъ еще не выпалъ, блая шуба эта выдаетъ его и даетъ охотнику возможность подозрить его на далекомъ пространств. Заяцъ таится, поджимаетъ уши, но охотникъ, замтивъ добычу, идетъ къ нему смло и, если принадлежитъ къ числу шкурятниковъ, то прямо бьетъ его лежачаго, а если къ числу таковыхъ не принадлежитъ, то спугиваетъ его и бьетъ на бгу. Охота эта очень веселая, въ особенности въ чистыхъ сосновыхъ лсахъ, въ которыхъ видно кругомъ далеко.

Графскій боръ раскинулся на десятки верстъ и, соединяясь съ казенными лсами, представляетъ богатое убжище для зайцевъ и блокъ, въ немъ даже изрдка попадаются медвди, забирающіеся полакомиться медомъ на пчельники, лнившіеся по опушкамъ бора. Я очень люблю сосновые лса. Что за прелесть эти прямыя сосны, словно колоны, поддерживающія зеленый шатеръ втвей, и какъ роскошенъ и величественъ этотъ шатеръ, сквозь который даже солнце съ трудомъ пробиваетъ свои огненные лучи! Воздухъ пропитанъ запахомъ смолы и такъ легко дышется этимъ воздухомъ! А что за чистота кругомъ! Подъ ногами словно коверъ изъ низкой травы, брусники и мха, идете вы неслышно и только изрдка хрустятъ подъ вами свалившіяся сосновыя шишки и сухія втки. И вдругъ трескъ этотъ пугаетъ блку: стремглавъ бросается она на дерево, вбгаетъ по гладкому стволу его и, быстро достигнувъ втвей, въ одно мгновеніе изчезаетъ, перелетая съ одного дерева на другое. Изрдка въ лсахъ этихъ разбросаны болотца съ кочкарникомъ, окруженныя густо поросшимъ тальникомъ и березками! Болотца эти служатъ самымъ любимымъ прибжищемъ зайцевъ и можно смло разсчитывать, что въ кочкахъ этихъ охотникъ непремнно найдетъ двухъ, трехъ зайцевъ.

Я еще ни разу не былъ въ графскомъ бору и, откровенно сказать, очень былъ доволенъ, попавши въ него. Боръ былъ дйствительно замчательный. Сосны достигали необычайной вышины и были прямы, какъ свчи. Самый легкій втерокъ, пробгая по ихъ верхушкамъ, заставлялъ ихъ колыхаться, при чемъ втви, стукаясь другъ о друга, наполняли тишину бора какими-то волшебными звуками. Точно сотни невидимыхъ существъ стучали гд-то палочками и дразнили васъ этой странной музыкой… Клюква и брусника попадались на каждомъ шагу, кое гд, раскинувъ красиво свои шляпки, блли грузди. Отрывавшіяся съ деревьевъ сосновыя шишки падали иногда прямо на голову и заставляли вздрагивать. Красивые дятлы перелетали съ дерева на дерево, прицплялись къ стволу, и торопливо долбили носами…

Удачная охота и примшавшаяся къ этому новизна картины сдлали то, что я даже и не замтилъ, какъ прошло время и какъ наступило два часа. Пора было возращаться домой. Я повернулъ по направленію къ дому, но не прошло и десяти минутъ, какъ, проходя мимо небольшаго болотца, окаймлявшагося густымъ березникомъ, я поднялъ зайца. Я схватилъ ружье и только-что усплъ выстрлить, какъ въ березняк, какъ разъ по направленію выстрла, раздался испуганный крикъ и изъ кустовъ опрометью выскочилъ толстенькій мужчина со спущенными желтыми панталонами.

— Убили! кричалъ онъ.

И въ тоже время, изъ тхъ же кустовъ гремлъ чей то оглушительный хохотъ, сопровождавшійся хлопаньемъ въ ладоши и криками: браво, брависсимо! прелестно!.. это — превосходно!..

Все это было дломъ одной минуты. Я подбжалъ къ незнакомцу и, по правд сказать, перетрусилъ не на шутку.

— Что съ вами? спросилъ я.

Но, вмсто отвта, незнакомецъ продолжалъ корчиться, поджиматься и стонать. Я взглянулъ ему въ лицо и, несмотря на всю серьёзность минуты, чуть не покатился со смху. Смшне этого лица и вообще всей этой несчастной фигурки я еще ничего не видывалъ. Это былъ маленькій, толстенькій, кругленькій мужчина, лтъ сорока, на коротенькихъ кривыхъ ножкахъ, съ коротенькими ручками, съ круглымъ краснымъ лицомъ, посреди котораго, вмсто носа, торчала какая-то шишечка съ двумя раздутыми дырочками. Огромный ротъ съ толстыми губами, доходившими чуть не до ушей, круглые срые глаза, какъ будто собиравшіеся выскочить вонъ, все это смотрло до того смшно и до того смшно перекосилось, что трудно было придумать что нибудь уморительне. На незнакомц была форменная фуражка съ кокардой, какой то рыженькій пиджакъ и желтыя лтнія панталоны. Черезъ плечо вислъ патронташъ.

— Что съ вами? повторилъ я.

— Ничего, ничего! раздался вдругъ голосъ другого незнакомца, выходившаго изъ тхъ-же кустовъ, и затмъ опять тотъ самый хохотъ, который раздался вслдъ за выстрломъ.— Ничего, пустяки!..

— Пустяки, какъ-же! Теб хорошо смяться!

— Конечно, пустяки! Лёгонькій обжогъ, и только!

— Тебя-бы обжечь этакъ…

— Да гд-же вы были? спросилъ я.— Я не видалъ васъ.

— Тутъ-же за кустами! подхватилъ хохотавшій.— Евстафій Кузьмичъ хлопочетъ объ уменьшеніи объема своего живота и пьетъ разршающія воды.

Я было принялся извиняться, но товарищъ Евстафія Кузьмича опять перебилъ меня.

— Да ничего-же, говорятъ вамъ! басилъ онъ.— Евстафій Кузьмичъ очень хорошо понимаетъ, что запрещено бить лежачаго, а сидячаго дозволяется.

Я былъ въ самомъ неловкомъ положеніи, но, сообразивъ разстояніе, на которомъ я былъ отъ кустовъ, убдился, что ничего серьёзнаго быть не могло, и если я и попалъ нсколькими дробинами въ Евстафія Кузьмича, то ужь никакъ не могъ ранить его, а только напугать разв. Осмотрвъ затмъ совершенно неожиданно подвернувшуюся мн мишевь, я увидалъ три, четыре красныя пятнышка, но никакихъ ранъ не было/ Дробь была на излет и не пробила кожи.

— Ранъ нтъ? допрашивалъ между тмъ Евстафій Кузьмичъ.

— Ни малйшихъ! отвтилъ за меня товарищъ его.

— Батюшка, Валеріанъ Иванычъ! У тебя водка есть, примочи, отецъ родной!

— Можно! хоть и жаль тратить водку на такой ничтожный предметъ.

Мы прошли нсколько шаговъ по березняку и вышли на небольшую полянку, на которой тотчасъ-же увидалъ я приставленное къ дереву ружье, а неподалеку разостланную на трав салфетку съ остатками отъ закуски. Валеріанъ Иванычъ примочилъ ранки и опять принялся хохотать, а Евстафій Кузьмичъ, успвшій тмъ временемъ поуспокоиться, приподнялъ фуражку и отрекомендовался:

— Ласточкинъ, Евстафій Кузьмичъ, землемръ.

— А меня что-же не представили?

— И самъ можешь.

— Мстный адвокатъ Верхолётовъ.

Я назвалъ себя, и мы пожали другъ другу руки.

— Не прикажете-ли? проговорилъ Верхолётовъ, взявъ стаканчикъ и приложивъ къ нему бутылку.

— Съ удовольствіемъ.

Мы выпили и закусили калёнымъ яйцомъ.

— А вы-то что-же? спросилъ я землемра.

Онъ отрицательно покачалъ головой.

— Я говорилъ вамъ, замтилъ адвокатъ:— что Евстафій Кузимичъ воды кушаютъ, а спросите его: зачмъ?

— Затмъ, что нужно.

— А зачмъ это нужно?

— А затмъ, что печень страдаетъ и катаръ желудка.

— Ахъ, Боже мой, важность какая! У какого же порядочнаго человка не страдаетъ печень и нтъ катара!.. Нтъ, вы воды пьете для женщинъ съ… хочете быть граціозне, воздушне…

— Пожалуй, и для этого. Разв красота портитъ человка?

— Понятно, что красота ничего не можетъ портить, проговорилъ Верхолёговъ, и кстати за красоту выпилъ еще стаканчикъ.

По всему было замтно, что адвокатъ былъ пьянъ и что только сейчасъ случившееся его немного пріободрило. Онъ закурилъ папиросу и, прислонившись спиной къ дереву, замолчалъ. Напротивъ, Ласточкинъ, убдившись, что раны его несмертельны, видало развеселился и даже какъ будто обрадовался новому знакомству. Посмотрвъ на адвоката, онъ подмигнулъ мн и, щелкнувъ себя по галстуку, проговорилъ:

— А знаете ли, что я вамъ доложу-съ!.. Мое такое счастіе, что вс по мн стрляютъ… ей богу, не шучу!

— Это странно!

— Однажды даже цлый день въ меня паляли! подхватилъ онъ и молодецки разбилъ яйцо о каблукъ сапога.

— Неужели?

— Такъ таки цлый день и палили! И вотъ какъ дло было. Пошли мы однажды съ пріятелемъ на озёра за утками. Разошлись въ разныя стороны: я пошолъ направо, онъ — налво. Подхожу къ озеру, смотрю — сидятъ утки. Я началъ подкрадываться (а кругомъ озера кусты и камыши), подкрался, приложилъ ружье… вдругъ: пафъ! и мн въ щеку пятъ дробинъ!.. Оказывается, что пріятель то съ другаго берега хватилъ въ тхъ-же самыхъ утокъ, въ которыхъ и я цлилъ… Ну, конечно, оба перепугались, однако, вышло на поврку, что ничего особеннаго не было и тоже, какъ сегодня, покончилось однми ссадинами. Я снялъ шляпу, подвязалъ щеку носовымъ платкомъ, и мы опять разошлись.. Подошелъ лсъ. Я иду себ по лсу, а на грхъ подвернись клюква. Я прислъ, знаете ли, и сталъ себ собирать ягоды, вдругъ: пафъ! и опять мн въ щеку три дробины. Оказывается, что мы опять съ пріятелемъ сошлись и, такъ какъ я, собирая клюкву, прислъ, то концы благо платка, которымъ была подвязана щека, пріятель принялъ за заячьи уши да и выстрлилъ. Спасибо, далеко стрлялъ, а то на повалъ-бы убилъ. Я опять принялся кричать, а пріятель даже плюнулъ. ‘Чортъ тебя побирай! говоритъ.— Отъ тебя, дурака, ничмъ не отдлаешься, хоть бы убить тебя поскоре, чтобы ты не подвертывался! ‘ — И опять ничего, тоже примочили водкой и разошлись. Прошло часа два, я усплъ къ стану сбгать, перекусилъ немного и, оставивъ тамъ ружье, взялъ ястреба… А ястребъ былъ у меня отличный, самъ вынашивалъ и перепеловъ ловилъ превосходно! Попалось мн просянье, просо было уже въ снопахъ, значитъ — самое перепелиное мсто! И дйствительно, перепеловъ оказалось пропасть, и до того были они жирны, что насилу летли. Въ какихъ нибудь полчаса я штукъ тридцать накаталъ ихъ, право, не лгу…

— Я врю.

— День былъ жаркій, ястребъ мой пріусталъ, да и я тоже. Надо было отдохнуть… Выпилъ я рюмку водки (я еще тогда вкушалъ), прилегъ на снопы и руку-то съ ястребомъ тоже на снопъ положилъ, улегся великолпно, задремалъ… вдругъ: бацъ! и мой ястребъ наповалъ, а рука вся въ крови…

— Неужели опять пріятель? спросилъ я.

— Онъ, подлецъ! вскрикнулъ Евстафій Кузьмичъ.— Увидалъ моего ястреба да и выстрлилъ въ него… Ей-ей, не лгу, и вотъ вамъ доказательства…

И Ласточкинъ покачалъ мн слды дробинъ на щек и на рук.

— Въ рук, добавилъ онъ, до сихъ поръ еще одна дробянка сидитъ, не вытащили. И онъ далъ мн пощупать то мсто, гд сидла дробина.

— Ну съ, а вы, спросилъ онъ:— много убили сегодня?

— Шесть зайцевъ.

— Гд же они?

— Спряталъ, а завтра пріду за ними. Лнь было носить.

— Какая охота! Однако, мой дровокатъ-то заснулъ, кажется, вишь какъ захрапываетъ! И, указавъ на спящаго Верхолётова, опять подмигнулъ мн.

— Усталъ, должно быть…

— Водку-то пить! подхватилъ Евстафій Кузьмичъ и залился самымъ добродушнйшимъ и звонкимъ хохотомъ. Онъ съ собой цлую бутылку взялъ и всю осушилъ! И потомъ, нагнувшись ко мн, прибавилъ шопотомъ:— муху убить любитъ и пьетъ сухо.

— Онъ только и занимается однимъ адвокатствомъ? спросилъ я.

— Только этимъ и занимается, здитъ по судьямъ, по създамъ, у него и свидтельство отъ създа есть. Мужиковъ обираетъ ненадо лучше, да некуда… Онъ изъ священныхъ, отецъ его протопопомъ. И все, что выработаетъ, все пропиваетъ. Жаль, способный малый, и, не будь этой водки, далеко пошелъ бы. Разъ какъ-то отецъ вздумалъ было вытрезвлять его, держалъ у себя на глазахъ, водки давалъ понемногу… не вытерплъ! Напился лодеколономъ, надлъ на голову отцовскую комилавку — и маршъ въ кабакъ!..

И Евстафій Кузьмичъ опять захохоталъ.

— Однако, началъ онъ немного погодя и посмотрвъ на солнышко:— время и о ночлег подумать.

— Да, пора! проговорилъ я, вставая.

Евстафій Кузьмичъ тоже всталъ и, подойдя къ Верхолётову, крикнулъ:

— Эй! пріятель! amice!

Но amicus только соплъ, какъ то особенно надувъ губы и какъ то сердито наморщивъ брови.

— Вставай.

— Вы его не добудитесь!

— Нтъ, онъ — чуткій, вскочитъ разомъ. У него хмль скоро проходитъ, стоитъ вздремнуть немного и опять какъ встрепаный. Эй, адвокатъ, вставай!..

Верхолётовъ открылъ глаза и безсмысленно посмотрлъ на насъ.

— Вставай, пора идти.

Адвокатъ сталъ протирать глаза.

— Что это? говорилъ онъ.— Я никакъ заснулъ?!

— Похоже на то.

— Долго?

— Да съ полчасика будетъ… И храплъ во вс носовыя завертки.

— Это называется: потолки поднимать! замтилъ Верхолётовъ и, быстро вскочивъ на ноги, потянулся.

— Есть у тебя вода? спросилъ онъ Ласточкина.

— Сельтерская? переспросилъ тотъ.

— Ну, понятно.

— Одна бутылочка осталась еще!

— Дай-ка мн!

— А какъ же я-то безъ воды останусь?

— Одну-то бутылку, полагаю, можно уступить, Аполонъ ты бельведерскій.

— Ну, такъ ужь и быть, возьми, подавись, только пойдемъ поскоре.

Верхолётовъ отбилъ горлышко и залпомъ выпилъ всю бутылку.

— Хорошо, отлично освжаетъ! проговорилъ онъ.— Ну-съ, куда-же мы пойдемъ?

— Домой идти поздно, подхватилъ Ласточкинъ.— Надо идти на кордонъ къ графскому лсничему.

— Что-о? промычалъ адвокатъ.— Ты хочешь идти къ лсничему, къ Трампедаху!

— А что-же, забормоталъ Евстафій Кузьмичъ.— Почему-же не идти? Кстати, я съ женою повидаюсь…

— Кажется, послднее запрещено теб! замтилъ Верхолётовъ.

— Кто-же посметъ мн запретить?

— Тотъ, у кого она живетъ — Трампедахъ.

Ласточкинъ даже захохоталъ.

— Нтъ, все это кончилось! проговорилъ Ласточкинъ.— Жена со мной примирилась и, посл моего послдняго свиданія съ нею, даже просила меня навщать ее.

— Вотъ какъ! А давно это было?

— Съ недлю тому назадъ. Она убдилась теперь, что ссориться намъ неизчего.

— А вы тоже, конечно, съ нами? спросилъ Верхолётовъ, обращаясь ко мн.

— Конечно, конечно, заговорилъ Ласточкинъ.— Намъ будетъ веселе, и, кром того, домой засвтло вы не дойдете, а ночевать въ лсу, да еще осенью, не очень-то пріятно.

— Совтую слдовать за нами! проговорилъ Верхолётовъ.

— Что же это за кордонъ такой? спросилъ я.

Верхолётовъ снялъ фуражку, отмахнулъ назадъ волосы и, скова надвъ ее на бекрень, спросилъ:

— Кордонъ-то?

— Да.

— Кордонъ, это — разбойничье гнздо сихъ окружающихъ насъ лсовъ, атаманомъ котораго прусскій подданный Фридрихъ, Адольфъ, Августъ Трампедахъ (котораго, впрочемъ, мужики перековеркали и просто называютъ Астраханскій тарантасъ), одтый въ костюмъ лсничаго, т. е. срый пиджакъ съ зелеными кантами, таковымъ-же воротникомъ и зелеными аксельбантами, на концахъ которыхъ висятъ свистокъ и карандашъ. Это — мужчина высокаго роста, съ длинными усами, довольно красивый, курящій отличныя сигары и получающій жалованья 2400 въ годъ на всемъ на готовомъ. Мужчина этотъ весь пропитанъ могуществомъ Пруссіи (отъ войны съ Франціей, впрочемъ, отвильнулъ, пославъ свидтельство о болзни), на Францію смотритъ съ пренебреженіемъ, а на своего доврителя, какъ на дурака. Послдній взглядъ, впрочемъ, пожалуй, и вренъ. Разбойникъ этотъ 2400 ежегоднаго жалованья отлично рубитъ и продаетъ мачтовые лса, а взамнъ ихъ сетъ на грядахъ елки и сосны, имются уже трехъ и четырехлтные экземпляры, которые скоро будутъ высаживаться изъ грядокъ. На грядахъ этихъ, весьма красиво обдланныхъ, торчатъ ерлычки съ надписями: пинусъ абіесъ, пинусъ сильвестрисъ, пинусъ цембра и т. д… Разбойникъ этотъ, наконецъ, человкъ холостой, отбившій жену у сего юноши…

Ласточкинъ, покачивавшій до тхъ поръ неодобрительно головой, услыхавъ послднее, въ одинъ прыжокъ подскочилъ къ Верхолётову:

— Прошу не забываться! крикнулъ онъ.

И въ ту же секунду лицо его побагровло, щеки надулись, какъ будто ротъ его былъ полонъ воды, глаза выкатились, какъ у жабы, онъ стиснулъ кулаки, но Верхолётовъ, не обращая на все это ни малйшаго вниманія, продолжалъ, какъ ни въ чемъ небывало:

— Но для меня лично — человкъ хорошій. Угощаетъ меня водкой, коньякомъ и другими тонкими винами, которыя я пью, сколько душ угодно, угощаетъ прелестными сигарами, дарить чужія дрова и даже брусья и, покровительственно хлопая меня по плечу, называетъ добрымъ малымъ. Словомъ, свинья въ полномъ смысл…

— Чудесно, прелестно, превосходно… горячился Ласточкинъ съ пной у рта и брызгая во вс стороны слюнями.— Человкъ и поитъ, и кормитъ его, одолжаетъ дровами и лсомъ, а онъ называетъ его свиньей!..

— И свинья можетъ быть щедрою.

— А насчетъ жены моей, перебилъ его Евстафій Кузьмичъ:— вы напрасно такъ изволите выражаться… Моя жена ему не чужая-съ, она его кузина-съ, и если оставила меня и перехала жить къ нему-съ, то этимъ она хотла наказать меня-съ, за мою втренность и за любовь къ хорошенькимъ женщинамъ.

Дло становилось интереснымъ, и я ршился слдовать за моими новыми знакомыми, тмъ боле, что добраться засвтло додома дйствительно не было возможности.

Немного погодя, мы подходили къ кордону лсничаго.

Трудно было-бы представить себ, что нибудь восхитительне этой мстности и вообще того ландшафта, который раскинулся передъ нами. Кордонъ лсничаго, т. е. домъ и необходимыя службы былъ построенъ на довольно большой площади, со всхъ сторонъ окруженной темно-синимъ боромъ. Площадь эта, зеленвшая прелестной зеленью недавно скошеннаго рей граса, перескалась небольшой, но водной ркой, берега которой были искуственно срыты и устланы дёрномъ. Все, помщавшееся на берегу, какъ въ зеркал, отражалось въ этой рк. На противоположномъ берегу рки, на небольшомъ отлогомъ холмик, возвышался домъ лсничаго. Домъ былъ самой затйливой архитектуры, съ пристроечками, башенками, мстами въ одинъ, мстами въ два этажа, и со множествомъ балкончиковъ и террасъ. Онъ былъ срубленъ изъ прекраснаго сосноваго лса, украшенъ многочисленной и разнообразной рзьбой и покрытъ толемъ. На главной конусообразной башн разввался флагъ (обозначавшій, что самъ лсничій дома), а затмъ на остальныхъ торчали или флюгера, или оленьи рога, или какія нибудь другія украшенія. Я не знаю, что это была за архитектура, но знаю, что домъ своею оригинальностію чрезвычайно поразилъ меня. Службы были расположены неподалеку отъ дома и тоже не походили на обыкновенныя строенія въ этомъ род. Он не тянулись въ линію, какъ это всегда бываетъ, но были, напротивъ, разбросаны здсь и тамъ среди кустовъ и деревьевъ, разсаженныхъ съ большимъ вкусомъ по роскошному газону. Чистота повсюду была неимоврная, затйливо вьющіяся дорожки были усыпаны золотистымъ пескомъ, кое гд виднлись диванчики и скамейки и пестрли клумбы осеннихъ цвтовъ. Перейдя мостикъ, мы приблизились къ воротамъ. Ворота были затворены, но тутъ-же на столб виднлась ручка отъ звонка, а подъ ручкой надпись: звонокъ къ л&#1123,сному кондуктору. Я хотлъ было позвонить, но Верхолётовъ удержалъ меня.

— Это совершенно лишнее, проговорилъ онъ:— ворота никогда не запираются, и, толкнувъ ногою, онъ отворилъ ихъ.— Здсь правды нтъ, продолжалъ онъ.— Здсь все только для виду и все одна декорація. Правду увидите вы за полверсты отсюда, гд, вмсто мачтовыхъ лсовъ, словно ульи на пчельник, торчатъ пеньки, слды разрушительныхъ подвиговъ ученаго лсничаго, ловко набивающаго себ свои нмецкіе карманы…

— А! вотъ, кстати, очень кстати! долетлъ до насъ чей то рзкій голосъ.

Я оглянулся и въ нкоторомъ разстояніи увидалъ высокаго мужчину въ сромъ пиджак съ зелеными аксельбантами. Передъ нимъ, на колнахъ и безъ шапки, стоялъ оборванный мужичишка. По костюму, въ первомъ узналъ я лсничаго. Увидавъ его, Верхолётовъ сдлалъ нсколько шаговъ впередъ, снялъ фуражку и, почтительно наклонивъ голову, проговорилъ, указывая на себя и на насъ:

— Вельможный господинъ! Бродившіе по лсамъ вашимъ охотники, убившіе несравненно боле драгоцннаго времени, чмъ дичи, утомились и просятъ васъ великодушно дозволить имъ отдохнуть и провести ночь хотя-бы подъ одной кровлей съ вашими слугами и рабами.

И, принявъ театральную позу, онъ съ наклоненной головой и опущенными глазами покорно ждалъ отвта.

— Мой домъ, проговорилъ лсничій, подходя къ намъ и тоже принявъ театральную позу: — всегда открытъ усталымъ путникамъ. Путники могутъ войти въ него и быть увренными, что найдутъ у меня и ночлегъ, кусокъ мяса и кружку добраго вина.

— Вельможный господинъ! проговорилъ опять Верхолётовъ, указывая на меня рукою.— Я не назову вамъ имени этого путника, потому что забылъ и не знаю, откуда онъ, но этого, продолжалъ онъ, указывая ни Ласточкина:— могу назвать. Это — Евстафій Ласточкинъ, ищущій въ лсахъ этихъ своей Дульцинеи!

Ласточкинъ посл словъ этихъ сдлалъ комическій книксенъ и произвелъ всеобщій хохотъ, каковымъ и заключилась разыгранная сцена, въ продолженіи которой ободранный мужичишка, съ растрепавшимися волосами, держа обими руками шапку, словно одной онъ не могъ удержать ее, продолжалъ стоять на колнахъ, безсмысленно посматривая на всхъ на насъ. Ласточкинъ познакомилъ меня съ лсничимъ, который, крпко пожавъ мн руку и проговоривъ обрывисто: очень радъ! обратился къ Верхолётову.

— Вы очень кстати подошли, я хотлъ было посылать за вами нарочнаго.

— Что прикажете?

— Хочу опять просить васъ създить къ мировому и подать жалобу на этого мерзавца.

— Что же сдлалъ онъ, несчастный? спросилъ Верхолётовъ.

— Осьмушку дровъ увезъ, и пойманъ съ поличнымъ. Надо-же, наконецъ, прекратить это воровство и заставить ихъ уважать чужую собственность.

— Отецъ родной, прости! вопилъ мужикъ, бухаясь въ ноги.

— Я передамъ тебя въ руки правосудія и прощать теперь не могу, проговорилъ Трампедахъ и принялъ торжественно серьёзную позу.

— Да, несчастный! заговорилъ Верхолётовъ, подбоченясь и нахмуривъ брови.— Ты теперь въ моихъ рукахъ, и я теб покажу правосудіе! Что ты сдлалъ, несчастный? на что посягнулъ? на что ршился? Сообразилъ-ли, куда ты захалъ? У кого укралъ дрова? У графа… понимаешь-ли, у графа!.. Графъ и — ты, презрнный! Сообрази, какая между вами разница! Сообрази и отвчай!…

— Прости, родимый! вопилъ мужикъ.— Лукавый попуталъ… Другу недругу закажу, избёнку нечмъ топить было!

— Вдь, тебя въ тюрьму, понимаешь-ли? продолжалъ Верхолётовъ:— потому-что ты, вдь, не дерево съ корня срубилъ, а похитилъ лсное произведеніе, заготовленное и сложенное!

Мужикъ снова бухнулся въ землю и завопилъ въ голосъ.

— Я надюсь, продолжалъ между тмъ адвокатъ, обращаясь къ Трампедаху: — что вашъ кондукторъ записалъ имя и прозванье этого несчастнаго?

— О, это все оформлено, составлена сказка, которую я вамъ передамъ, и о поимк вора мною донесено уже контор рапортомъ.

— Превосходно! Имя все это подъ руками, можно считать дло оконченнымъ и прнія прекратить. Прошу васъ передать мн сказку.

— Покорнйше прошу въ домъ, проговорилъ лсничій, и мы направились къ дому, а слдомъ за нами поплелся и мужикъ, всю дорогу голосившій, что его попуталъ лукавый и что онъ другу недругу закажетъ воровать графскія дрова. Мужикъ не унялся даже и тогда, когда мы вошли въ переднюю. Онъ тоже вломился туда, опять упалъ въ ноги и дождался таки того, что его вытолкали въ шею.

Мы вошли въ огромную комнату съ квадратными большими окнами и стеклянной дверью на балконъ, выходившій въ садъ. Комната эта оказалась кабинетомъ лсничаго. Чмъ-то министерскимъ выглядла эта щегольски-убранная комната. Полы были устланы коврами. Массивныя драпировки оконъ, съ бахрамой и кистями, сообщали кабинету какой-то таинственный полумракъ Посреди комнаты стоялъ большой письменный столъ съ изящными письменными принадлежностями, тутъ были и бронзовыя статуэтки Бисмарка и Мольтке, и гипсовыя куколки дамъ, ищущихъ блохъ, и красавицъ въ однхъ сорочкахъ, обувающихъ ноги, и массивные счеты, и щегольскія конторскія книги. Вдоль одной стны тянулись полки съ красиво уложенными образцами бревенъ и на каждомъ изъ образцовъ этихъ отпечатана была цна, толщина, длина и даже возрастъ дерева. Задняя стна положительно закрывалась оружіемъ, тутъ были и ружья, и штуцера, и карабины, и пистолеты, и шашки, и сабли, и всевозможныя охотничьи принадлежности, развшенныя на оленьихъ и буйволовыхъ рогахъ. Тутъ же неподалеку, въ простнк между двумя окнами, помщалось пьянино. Мягкіе турецкіе диваны заставляли остальныя стны, а надъ диванами висли въ золотыхъ рамахъ картины весьма плохой живописи, но зато пикантнаго содержанія. Превосходныя чучела лисицъ, зайцевъ, блокъ и разныхъ птицъ разставлены со вкусомъ здсь и тамъ, а огромный каминъ съ мягкими передъ нимъ креслами довершалъ убранство этого изящнаго кабинета.

Войдя въ комнату и еще разъ крпко тряхнувъ намъ руки, лсничій свиснулъ, и въ комнату влетлъ мужчина съ солдатской наружностію и тоже въ форменномъ пиджак съ зелеными кантами, но только съ бляхой на груди, на которой (блях) была надпись ‘лсной сторожъ’. Влетвъ въ комнату, онъ вытянулся въ струнку, вытаращилъ глаза и растопырилъ усы.

— Вели подать намъ чаю…

— Слушаю-съ.

— Да скажи, чтобъ изготовили ужинъ…

— Слушаю-съ.

— Я очень хорошо понимаю, продолжалъ лсничій съ улыбкой, потирая руками:— что у людей, цлый день ходившихъ по лсу, апетитъ рождается отличный, а потому скажи, чтобы намъ изготовили хорошій бифштексъ…

— Слушаю-съ.

— Тушеныхъ грибовъ въ кастрюл…

— Слушаю-съ.

— И разварнаго судака съ той подливкой, длать которую я недавно научилъ повара.

— Слушаю-съ.

— Ну, ступай.

Сторожъ сдлалъ налво кругомъ и вышелъ.

— Дуракъ, но исполнителенъ! замтилъ лсничій, и потомъ, усадивъ насъ всхъ и похлопавъ насъ по плечамъ, добавилъ:— я тоже сегодня много шатался по лсу и тоже буду кушать съ удовольствіемъ. Кстати я сегодня отъ Депре получилъ такой портеръ, что чудо! И лсничій поцловалъ кончики своихъ пальцевъ.

— У меня даже теперь текутъ слюнки! замтилъ Верхолётовъ.

— Водка у насъ тоже отличная…

— Еще бы! имя свой винокуренный заводъ! вздохнулъ Верхолётовъ.

— Пятьдесятъ градусовъ и рисовая очистка… Недурно?

— Что можетъ сравниться съ этимъ! проговорилъ адвокатъ.

— Мы прикажемъ отпустить вамъ ведра два.

Верхолётовъ въ знакъ благодарности сдлалъ глубокій поклонъ и приложилъ руку къ сердцу.

— Вы знаете, какая штука! заговорилъ вдругъ лсничій, обращаясь ко мн.— Нашъ графъ, кром этой водки, никакой другой пить не можетъ — изжога съ нимъ отъ другой водки. Недавно получили мы отъ него письмо.— ‘Все идетъ хорошо, пишетъ онъ:— только одно скверно, что постоянно страдаю изжогой отъ здшней противной водки’.

— Отчего же вы ему не высылаете? спросилъ я.

— Куда! вскрикнулъ лсничій:— на Шибку-то!

— А онъ — на Шибк?

Лсничій даже съ мста вскочилъ.

— Да, на Балканахъ, на Шибк. А вы и не знали этого? Ахъ! это великолпнйшій человкъ, это такая добрая, широкая натура! Вы представьте себ: у него французъ поваръ, и у графа каждый день и обдаютъ, и ужинаютъ вс бдные офицеры… Подумайте, чего это стоить!

И взявъ меня за бортъ сюртука, лсничій слегка потрёсъ меня.

— О, зато графъ и бомбардируетъ насъ письмами о деньгахъ! Боже мой, какъ бомбардируетъ! И, вынувъ сигару, онъ откусилъ ея конецъ.— То и дло требуетъ денегъ, а денегъ нтъ! Кабацкое дло идетъ плохо, мужики пьютъ мало…

— А я думалъ, напротивъ, что они пропиваютъ послднее, замтилъ Верхолётовъ.

— Да, это — правда, совершенная правда! перебилъ его лсничій.— Но, такъ какъ у нихъ очень мало или, лучше сказать, ничего нтъ, то натурально и пропивать нечего. Отъ этого самаго и малъ доходъ, а между тмъ, нашъ графъ… о! онъ требуетъ!

— Такъ надо это разъяснить мужикамъ! замтилъ Верхолётовъ.— Пусть они почувствуютъ и уразумютъ, и пусть пьютъ… Словомъ, пусть поступаютъ, такъ, какъ я…

Лсничій захохоталъ грубымъ нмецкимъ хохотомъ.

— О, еслибъ вс были такіе, какъ мы съ вами!

— Не щажу ни жизни, ни живота, такъ сказать, для пользы графа и… и надюсь получить за это сигару…

— Ахъ, виноватъ, виноватъ! вскрикнулъ вдругъ лсничій.— Я и забылъ предложить… Но, позвольте, затормошился онъ:— эти сигары — такъ себ. Я предложу вамъ лучшихъ.

И, опустивъ въ карманъ руку, лсничій вынулъ цлую связку ключей, отперъ письменный столъ и вынулъ непочатый еще ящикъ сигаръ.

— Эти будутъ превосходне! проговорилъ онъ и, взявъ со стола соотвтствующій инструментъ, вскрылъ ящикъ, понюхалъ его, закрылъ отъ восхищенія глаза и предложилъ намъ по сигар.

— Прошу! А вотъ, кстати, и чай подаютъ.

.Дйствительно, знакомый уже намъ сторожъ вошелъ въ комнату съ подносомъ, на которомъ стояли стаканы съ чаемъ, лимонъ, сливки и графинчикъ съ ромомъ. Усвшись въ мягкія кресла, мы закурили сигары и принялись за чай.

Лсничій оказался самымъ любезнымъ и радушнымъ хозяиномъ. Это былъ мужчина, лтъ тридцати пяти, высокаго роста, плечистый, съ высокой грудью, съ руками мускулистыми, длинными крпкими пальцами и лицомъ грубымъ, но цвтущимъ здоровьемъ. Одтъ онъ былъ почти щегольски: блье снжной близны, длинные сапоги прекрасной работы, костюмъ сшитъ безукоризненно, словомъ, по всему было видно, что лсничій пощеголять любитъ. Длинные усы, смазанные фиксатуаромъ, онъ закручивалъ по-наполеоновски, на затылк носилъ англійскій проборъ, движенія имлъ развязныя, съ нкоторой даже претензіей на изящество, но тмъ не мене справедливость требуетъ сказать, что все это было какъ-то не то грубо, топорно. Насколько наполеоновскіе усы приличествуютъ французскому типу, настолько они неуклюжи подъ носомъ нмца, тмъ боле, что нмецъ всегда какъ-то пересолитъ.

Напившись какъ слдуетъ чаю и опорожнивъ при этомъ графинчикъ съ ромомъ, лсничій предложилъ намъ немного пройтись и освжиться. Онъ опять свиснулъ и на свистъ, какъ послушная собака, опять влетлъ лсной сторожъ и, остановясь у притолки, словно сталъ на заднія лапы.

— Мы пойдемъ немного прогуляться, командовалъ лсничій:— а ты пока накрой на столъ.

— Гд прикажете-съ?

— Ахъ, какъ ты глупъ, конечно, въ столовой.

— Слушаю-съ.

— Да скажи Софь Ивановн, что господа эти будутъ здсь ночевать, такъ чтобы она потрудилась распорядиться насчетъ постелей.

— Слушаю-съ! и солдатъ повернулся.

— Постой, куда! Передай эти ключи Софь Ивановн.

— Слушаю-съ.

— Теперь ступай.

Сторожъ повернулся и скрылся.

— Ну, господа, прошу! проговорилъ лсничій, указывая жестомъ руки на дверь.

Мы вышли.

— Я покажу вамъ свое хозяйство: питомникъ и пильню.

— А какъ здоровье многоуважаемой Софьи Ивановны? спросилъ Верхолётовъ, обращаясь къ лсничему.

— Изъ рукъ вонъ! Все по немъ тоскуетъ! проговорилъ лсничій, кивнувъ головой на Ласточкина.

— О, чувствительная женщина! И въ вознагражденіе за все это имть столъ безчувственнаго мужа! замтилъ Верхолётовъ.

— Ну, ужъ пожалуйста! подхватилъ Евстафій Кузьмичъ, закуривая папироску.— Можетъ быть, почувствительне другихъ еще!

— Это то и горе! продолжалъ грызть Верхолётовъ.— Ты, какъ мотылекъ порхаешь съ одного цвтка на другой, нисколько не заботясь о томъ, нравится ли это или нтъ той, которой ты поклялся въ постоянств.

Между тмъ, мы подошли къ питомнику. Онъ состоялъ изъ нсколькихъ десятинъ земли, огороженной живой изгородью кратегуса. Небольшая калитка вела внутрь питомника, отворивъ которую лсничій немного отстранился и, опять-таки, жестомъ руки пригласилъ насъ войти.

Мы вошли.

Все пространство, обсаженное кратегусомъ, было разбито ма правильныя красивыя гряды, усаженныя разными породами елей и сосенъ. Маленькія деревца эти, изъ которыхъ самыя большія достигали аршина, весело смотрли и зеленли самой молодой, свжей зеленью. Вс гряды были тщательно подпушены и на каждой изъ нихъ торчали ерлыки съ надписью о пород дерева. Весело было смотрть на это молодое поколніе растительнаго царства!

— Что за прелесть! невольно вскрикнулъ я, глядя на эти веселыя, кудрявыя деревца!

— Не правда ли? спросилъ лсничій съ нжной улыбкой.

— Прелесть.

— Это — мои дти! продолжалъ онъ.— Я ихъ сялъ, я ростилъ, я ухаживалъ за ними, я лчилъ ихъ и, право, вслдствіе всего этого, привязался къ нимъ, сжился съ ними, и теперь не безъ горести думаю о томъ, что скоро съ нкоторыми изъ нихъ придется разставаться!

— Отчего? спросилъ я.

— Нкоторыя изъ нихъ достигли уже того возраста, когда он должны жить самостоятельно, безъ няньки, безъ ухода. На будущій годъ многіе изъ этихъ моихъ питомцевъ покинуть школу и пересадятся въ лсъ, поступятъ, такъ сказать, на службу… Но, Боже мой! Сколько хлопотъ положилъ я, защищая ихъ отъ разныхъ невзгодъ, а главное, отъ нападеній этихъ докучливыхъ грызуновъ. Ихъ обижали и зайцы, и хорьки, и мыши, и крысы, и кроты… Ахъ, что за надодливая, что за назойливая тварь эти грызуны.

— Да, подхватилъ Вертолётовъ: — съ этими подлецами не скоро справишься…

— И трудно вести войну съ ними, потому что они — везд. Они и въ поляхъ, и въ лсахъ, и въ комнатахъ, и подъ поломъ, и, чортъ знаетъ, гд только нтъ ихъ. Идешь на медвдя, напримръ: вооружаешься — берешь штуцеръ, рогатину, ножъ, идешь на волка — тоже самое, а тутъ что вы сдлаете? Нарочно весь питомникъ густо обсадилъ колючимъ кратегусомъ, такъ нтъ-съ! И сквозь кратегусъ пробираются.

Осмотрвъ питомникъ, мы отправились на пильню. Пильня приводилась въ движеніе водою и построена была на той самой рк, на которой былъ и кордонъ. Еще далеко не доходя до пильни, до слуха нашего долетлъ стонъ и шумъ водяныхъ колесъ. Какъ-то особенно величаво стонъ этотъ царилъ въ окружавшемъ насъ лсу, то замиралъ, то раскатывался шаровой волной въ колонад сосенъ, молча внимавшихъ ему. То этотъ стонъ какъ будто убгалъ, куда-то далеко, далеко, и тогда, взамнъ его, слышался лязгъ стальныхъ пилъ, рзавшихъ стройные стволы деревъ. И заслыша лязгъ этотъ, живыя еще деревья словно содрагались… ‘Убійство! убійство!..’ словно шептали они, но, не имя силъ бжать, только махали своими втвями, протестуя противъ насилія. Такъ, вроятно, ждутъ своей очереди еще недорзаные члены семьи, въ домъ которой забралась шайка разбойниковъ и выходъ изъ котораго обложенъ.

Пильня имла видъ громаднаго фабричнаго заведенія. Вокругъ нея, точно на пристани, былъ повсюду наваленъ лсъ. По одну сторону пильни возвышались ярусы брусьевъ, комли которыхъ были заклеймены и носили на себ какіе-то красные знаки въ вид крестовъ и буквъ, а по другую сторону словно улица стояли выстроившіяся въ линію треугольныя стопы досокъ и тёса. Громадныя кучи опилокъ возвышались здсь и тамъ, а позади ихъ, и тоже правильными рядами, цлыя сотни сложенныхъ въ сажени дровъ.. Среди всего этого, словно на ярмарк, суетился народъ. Тамъ, подтаскивая брусья, распвали здсь наваливали дрова, швыряли полньями словно пряниками. Повсюду суетились какія-то чуйки съ бумажками въ рукахъ, муслили обгрызенные карандаши, и карандашами этими что-то записывали на бумажкахъ. Стонъ и гамъ царили повсюду и только изрдка заглушались шумомъ колесъ и лязгомъ стальныхъ пилъ. Пропитанный смолой воздухъ довершалъ эту картину лсного промысла.

— А что означаютъ эти красныя буквы? спросилъ Верхолётовъ указывая на помченныя бревна.

— Это — мтки, кому именно лсъ принадлежитъ, т. е. кмъ купленъ, отвтилъ лсничій.

— Чаще всего встрчается буква Т.

— Это означаетъ, что лсъ проданъ купцу Требухину.

— Я такъ и думалъ.

— О, онъ много покупаетъ лса, очень много!— Онъ нашъ главный покупатель.

— Да у него и денегъ много.

— Много денегъ и мало совсти! вскрикнулъ вдругъ молчавшій до того времени Евстафій Кузьмичъ, да такъ смшно, что вс невольно разхохотались.

Пильня была устроена по самой послдней систем и не оставляла желать ничего лучшаго. Насколько было много народа вокругъ пильни и насколько было много тамъ суеты и крику, настолько мало было того и другого внутри. Люди замнялись тамъ колесами, сила человка силою воды и гд только можно было оттолкнуть человка, тамъ человкъ это сдлалъ и воткнулъ шестервю. По милости шестеренъ этихъ, колесъ и води, пилы поднимались и опускались, и брусья, какъ будто самі, своей волей, ползли къ этимъ пиламъ, подставляли свои головы и молча дозволяли рзать себя на части.

Осмотрвъ пильню, мы пошли домой, а минутъ черезъ двадцать снова входили въ садъ, окружавшій кордонъ. Но только что успли войти въ калитку, какъ услыхали дробное побрякиванье бубенчиковъ и увидали стоявшій возл каретника тарантасъ, запряженный тройкой срыхъ толстыхъ лошадей съ громаднйшею дугой, разрисованной яркими букетами. Лошади были разнузданы и, привязанныя къ яслямъ, жевали сно.

— А! вотъ и Требухинъ пріхалъ! вскрикнулъ лсничій. Деньги привезъ.

Дйствительно, это былъ Требухинъ. Войдя въ кабинетъ, мы увидали его сидящимъ рядомъ съ Софьей Ивановной и попивающимъ чаекъ. При вид Софьи Ивановны, Евстафій Кузьмичъ немного смутился, но, вскор оправившись, подлетлъ къ ней мелкой рысцой, шаркнулъ своими кривыми ножками и приложился къ ручк. Всего этого Трампедахъ не замтилъ, потому что какъ только увидалъ Требухина, такъ въ ту же минуту растопырилъ руки и, прокричавъ: — ‘А! вотъ онъ, вотъ онъ, почтеннйшій Акимъ Саватичъ!’ принялся обнимать его.

— Давно-ли пожаловали?

— Съ полчаса небольше-съ.

— Чаю не хотите ли?

— Я пью-съ, вотъ и стаканъ мой. Софья Ивановна меня угостили.

— Отлично, отлично! сейчасъ буду благодарить ее…

Но, взглянувъ на Софью Ивановну и увидавъ стоявшаго предъ нею съ сіяющимъ лицомъ Евстафія Кузьмича, разразился громкимъ хохотомъ.

— А! вотъ оно что значитъ! проговорилъ лсничій.— Вотъ оно что значитъ!…

И, подойдя къ Софь Ивановн, онъ заговорилъ, повертывая ее передъ собою.

— Посмотрите ка, разфрантилась какъ!… Вотъ что значитъ муженька то увидать…

— Какъ это глупо! проговорила она и, надувъ губки, услась въ кресло, а Евстафій Кузьмичъ растерялся окончательно. Бдный не зналъ, что длать. Оборачиваясь то въ одну, то въ другую сторону, онъ краснлъ, какъ ракъ, вертлъ въ рукахъ фуражкой и съ какимъ-то особенно жалкимъ видомъ хлопалъ своими смшными глазами. Но на смшные глаза эти нельзя было смотрть безъ состраданія. Онъ хлопалъ ими, и тмъ не мене въ нихъ проглядывала мольба о пощад, объ оставленіи въ поко тхъ чувствительныхъ струнъ сердца, грубое прикосновеніе къ которымъ коробитъ человка. Но мольбы этой никто не хотлъ прочесть и вс, глядя на эти смшные глаза и на всю смшную фигурку Евстафія Кузьмича только хохотали. Хохоталъ лсничій, хохоталъ Верхолётовъ, хохоталъ мужикъ Требухинъ, и только одна Софья Ивановна продолжала сидть, нахмуря личико и протестуя противъ этой грубой выходки. Евстафій Кузьмичъ былъ весь мокрый, потъ ручьями катился съ его лица, онъ видимо изнемогалъ и опустился наконецъ на стоявшее возл него кресло.

— Свой своему поневол другъ! острилъ лсничій.

— Недаромъ говорится, подхватилъ Верхолётовъ:— оставь отца и мать свою и прилпися къ жен.

— А жена, да боится, забасилъ Требухинъ, подражая дьякону: — своего м…у..у..жа…а…а…

Но тутъ Евстафій Кузьмичъ не вытерплъ и, не давъ даже Требухину дотянуть какъ слдуетъ ‘мужа’ въ одинъ прыжокъ подскочилъ къ нему и поднялъ сжатые кулаки.

— И ты туда-же, алтынникъ! закричалъ онъ, брызгая слюнами.— И ты туда-же! Ты бы лучше мои деньги отдалъ!

Хохотъ мгновенно утихъ.

— Какія такія деньги-съ? тихо спросилъ Требухинъ, улыбаясь мягкой улыбкой.

— А такія, которыя ты мн долженъ! кричалъ Евстафій Кузьмичъ.— Я теб пять тысячъ десятинъ обмрилъ, пять тысячъ десятинъ на клтки разбилъ, планъ теб нарисовалъ… Договоръ у насъ былъ по десяти копеекъ съ десятины, а ты сколько мн отдалъ? а? сколько? говори!…

— Кажется, вс сполна-съ…

— Врешь, ты мн только сто рублей далъ, а четыреста зажилилъ.. халдейская твоя харя!

— Кажется, неправда-съ.

— Лжешь, правда. У нищаго суму отнялъ, а еще потомственный почетный гражданинъ! Воръ ты и грабитель!

— Господа-съ прислушайте-съ! проговорилъ мягкимъ голосомъ Акимъ Савятичъ, приложивъ руку къ сердцу и обращаясь ко всмъ намъ.— Прислушайте-съ….

И сдлавъ общій поклонъ, онъ отошелъ къ окну, возл котораго сидла Софья Ивановна.

— Воръ! воръ! гремлъ Ласточкинъ.

И Богъ знаетъ, скоро ли кончилась-бы вся эта сцена, еслибы лсничій не принялъ мръ умиротворенія. Онъ прикрикнулъ на Евстафія Кузьмича, приказавъ ему замолчать, пожалъ крпко руку Акиму Саватичу, шепнувъ на ухо, что на дураковъ не обижаются, и затмъ, обратившись къ перепугавшейся Софь Ивановн, приказалъ ей распорядиться насчетъ водки и закуски. Вс какъ будто переконфузились и только одинъ Верхолётовъ съ радостной улыбкой потиралъ руками.

— Отлично! шепнулъ онъ мн.

— Что именно? спросилъ я.

— Тутъ все есть, и клевета, и оскорбленіе, и халдейская харя…

— Такъ неужели Требухинъ будетъ судиться?

— Всенепремнно!

Акимъ Саватичъ Требухинъ былъ старичекъ, лтъ шестидесяти, благообразной наружности, средняго роста, сухопарый, съ лицомъ юнымъ и свжимъ. На лиц этомъ постоянно играла мягкая и пріятная улыбка, точно такъ-же улыбались и голубые глаза Акима Саватича, но, улыбаясь, глаза эти заглядывали какъ-то особенно глубоко, словно сверлили и выпытывали, что именно имется у васъ на душ, выказывая явное недовріе ко всему вами произносимому. Сдые волосы и борода, начавшіе даже желтть отъ времени, хотя и производили рзкій контрастъ со свжимъ и юнымъ лицомъ Акима Саватича, но тмъ не мене придавали ему еще боле благообразности. Походку имлъ онъ мягкую, каблуковъ не носилъ и потому ступалъ неслышно. словно подъзжалъ къ вамъ. Встртившись съ вами, онъ еще издали начиналъ улыбаться, какъ будто и невсть какъ доволенъ повидаться съ вами, и, улыбаясь, торопился какъ можно поскоре получить удовольствіе пожать вашу руку, которую за тмъ пожималъ крпко, не одною, а обими руками, долго не выпускалъ и даже слегка сверху поглаживалъ. Одвался онъ съ нкоторой претензіей на моду и хотя не могъ совершенно отршиться отъ длиннополыхъ купеческихъ сюртуковъ, но всё таки шилъ ихъ у модныхъ портныхъ по новйшему фасону, съ большими лацканами и модными низенькими воротниками. Панталоны тоже носилъ модныя и за сапоги не пряталъ. Платье его всегда было сшито изъ тонкаго хорошаго сукна, но зато всё то, что было подъ платьемъ и что длалось не на показъ, особенной доброкачественностію не отличалось. Такъ напримръ: когда изъ подъ рукава сюртука выбивался нечаянно рукавъ сорочки, то можно было убдиться, что сорочка эта грязная и ситцевая. Дома, однако, въ своемъ имніи, Акимъ Саватичъ костюмомъ не стснялся и ходилъ просто или въ засаленной поддевк, кли-же въ курпейчатомъ нанковомъ тулупчик.

Акимъ Саватичъ былъ однимъ, изъ очень богатыхъ землевладльцевъ узда, онъ имлъ тысячъ восемь десятинъ земли и жилъ въ большомъ барскомъ дом. Однако, многіе помнятъ, когда Акимъ Саватичъ былъ еще простымъ тарханомъ и когда онъ, разъзжая по селамъ и деревнямъ, скупалъ шкуры, пеньку, тряпки и торговалъ разнымъ крестьянскимъ товаромъ, а равно помнятъ и то время, когда, бросивъ тарханство, онъ занимался гуртами, каждый годъ отправляясь въ орду для закупки скотины. Вс, помнившіе вышеприведенное, смотрли и дивились, какъ это Акимъ Саватичъ изъ тархановъ вдругъ сдлался именитымъ купцомъ. Но именитый купецъ не звалъ. Поздивъ лтъ пять, шесть въ орду, онъ бросилъ гурты, сталъ покупать земли, а сдлавшись землевладльцемъ, вскор былъ возведенъ въ званіе потомственнаго почетнаго гражданина, получилъ за что-то (кажется за постройку женскаго монастыря) дв медали на шею и, несмотря на свою безграмотность, былъ избранъ въ члены училищнаго совта, въ уздные и губернскіе гласные и даже въ почетные мировые судьи. Нечего говорить, что на судейскій мундиръ и знакъ Акимъ Саватичъ денегъ не пожаллъ и расфрантился лучше всхъ судей. На създы однако онъ здилъ рдко и только тогда, когда нужно было выручить своего брата-купца, совершившаго какую нибудь пакость, какъ напримръ: пустившаго въ продажу солонину изъ дохлой скотины, подмшавшаго песку въ муку и т. д. Въ торжественныя минуты, Акимъ Саватичъ, блестя золотомъ, являлся на създъ судей, улыбался, пожималъ всмъ руки, шаркалъ ногами и затмъ, принявъ глубокомысленный видъ, проповдовалъ, что засадить потомственнаго почетнаго гражданина въ кутузку, человка, сверхъ того, ворочающаго мильйонами, будетъ скандалъ и позоръ на весь уздъ, что если обвиняемый, по недоразумнію, и посолилъ какого-нибудь дохлаго быка, то поступокъ этотъ не настолько еще важенъ, чтобы сажать за это въ кутузку вмст со всякой сволочью, надо притомъ принять въ соображеніе, что всякому своего добра жалко, не говоря уже о томъ, что дохлая скотина даже слаще убитой и вреда отъ этого никакого нтъ, доказательствомъ чего можетъ служить, что въ орд киргизы завсегда употребляютъ въ пищу дохлыхъ барановъ, и за всмъ тмъ отличаются примрнымъ здоровьемъ. Приводя въ примръ орду, онъ при этомъ совершенно справедливо доказывалъ, что мировой судъ потому и называется мировымъ, что обязанъ всячески умиротворять, а не раздражать и не допекать людей почетныхъ, что обвинить мильйонера значитъ досадить ему, возстановить его, такъ сказать, противу общества, которому онъ всегда можетъ быть полезенъ своими денежными пожертвованіями. Акимъ Саватичъ, въ отношеніи къ подобнымъ людямъ, приводилъ даже принципъ неприкосновенности, и ясно доказывалъ, что если человкъ носить званіе неприкосновенности, потомственнаго почетнаго гражданина, иметъ медали на ше и мильйоны за пазухой, то онъ долженъ быть неприкосновененъ. Иначе, къ чему бы служили и на какой лядъ почетное званіе и медали, если такое лицо будетъ имть одинаковыя привиллехіи съ какимъ-нибудь паршивымъ мужичишкой, что равнять людей нельзя никоимъ образомъ, что подобное выравниваніе и построеніе людей разныхъ сословій въ одну шеренгу будетъ большой политической ошибкой, могущей отозваться весьма тяжело какъ на нравственномъ, такъ и на финансовомъ положеніи страны…

По поводу быстраго и затмъ постояннаго обогащенія Акима Саватича, въ узд ходили, конечно, самые нелпые и разнорчивые слухи. Помнившіе прошлое Акима Саватича, когда онъ въ грязной поддевк, постукивая кнутикомъ въ мужичьи окна, выкрикивалъ:— ‘Нтъ ли продать чего!’, и взиравшіе на настоящіе хоромы Акима Саватича и на ежегодное разширеніе его владній, только руками разводили. Люди же опытные, искусившіеся все это оставляли безъ вниманія, ничему не удивлялись и съ усмшкой объясняли, что въ орд дураковъ до пропасти, потому ордынецъ или тамъ киргизъ чего въ степи видятъ, ни какой фабрикаціи не понимаетъ, ничего отличить не можетъ и съ роду настоящихъ денегъ и въ глаза-то не видывалъ!

Въ настоящее время, въ орду Акимъ Саватичъ уже не здитъ, а преспокойно живетъ себ въ своемъ барскомъ дом, выписываетъ ‘Саратовскій Справочный Листокъ’ и ‘Дневникъ’ и, наслаждаясь полемикой этихъ двухъ достопочтенныхъ органовъ мстной прессы, ведетъ торговлю хлбомъ, лсомъ, длаетъ громадные посвы и расточаетъ благодянія. Дйствительно, Акимъ Саватичъ былъ патріархомъ своей мстности и, занимаясь торговлей и посвомъ, онъ не забывалъ и нуждающихся и одолжалъ окрестныхъ мужиковъ всмъ, что только имъ требовалось, даже деньгами, а затмъ заключалъ съ ними въ волостныхъ правленіяхъ условьица, ставилъ неустойки и, одолживъ такимъ образомъ, успокоивался. Въ рабочую пору за жнитво пшеницы люди платили по 40, по 50 рублей за сотенникъ, а Акиму Саватичу жали такую же пшеницу за взятую баранью требуху. Люди, бывало, плачутъ, что пахарей нтъ, а у Акима Саватича все поле усяно пахарями за какую-нибудь гречишную солому. И все это Акимъ Саватичъ длалъ не свысока, не съ обычной купеческой грубостію, но со свойственной ему пріятной улыбкой и мягкими движеніями. Насколько Акимъ Саватичъ былъ благодтелемъ окрестныхъ мужиковъ, которыхъ онъ подъ веселую руку остроумно сравнивалъ съ киргизами, настолько былъ онъ и религіознымъ человкомъ. Религіозностію онъ отличался съ малыхъ лтъ, а когда достигъ сорокалтняго возраста, то даже выстроилъ небольшую женскую обитель, сдланъ былъ попечителемъ этой обители, а чтобы благочестивыя сестры не проводили время въ праздности (этой матери всхъ пороковъ), онъ возл обители построилъ себ мельницу и кирпичный заводъ. И нужно было видть какъ искусно чернички, за ничтожную поденную плату, мяли ногами глину, подвозили песокъ и воду, выдлывали кирпичи, обжигали ихъ и какъ проворно таскали на мельниц кули съ хлбомъ и мукой — только бывало пятки сверкаютъ до лстницамъ.

Однако, Акимъ Саватичъ выручалъ и не однихъ мужиковъ. Со свойственной ему предупредительностью онъ являлся на выручку и къ помщикамъ. Ему было все извстно и стоило только прослышать, что такой-то проигрался въ карты, у такого-то описанъ хлбъ, тому то надо хать за-границу, какъ Акимъ Саватичъ спшилъ уже на выручку даже и тогда, если нуждавшійся ему совершенно незнакомъ и живетъ не въ имніи, а гд-нибудь или въ Москв, или въ Петербург. Създить въ Москву или въ Питеръ ему было всегда кстати, а попавъ туда, кстати розыскивалъ и обрталъ нуждавшагося. Такъ пріобрталъ онъ прилегавшія къ его участку лсныя дачи, луга, пахотную землю и другія угодья.

Несмотря, однако, на то, что Акимъ Саватичъ, въ настоящую минуту, богатый землевладлецъ и пользуется почетомъ, онъ все таки не возгордился, къ происхожденію своему отвращенія не питалъ и своего прошлаго не стыдился, а даже напротивъ любилъ разсказывать про свою жизнь и невзгоды первыхъ лтъ тарханства. Онъ только умалчивалъ про орду, какъ будто въ воспоминаніяхъ этихъ не было ничего ни любопытнаго, ни остроумнаго, а ограничивался тмъ только, что, описывая киргизовъ, говорилъ, что эти самые киргизы какъ есть свинья, нечистый народъ, живутъ въ кибиткахъ, чай варятъ въ котлахъ и съ бараньимъ саломъ, но что всякаго скота, какъ то: лошадей, коровъ, овецъ у нихъ до пропасти и что киргизская овца для нагула не въ примръ лучше русской.

Тоже самое случилось и въ описываемый вечеръ. Какъ только подана была водка и приличная къ ней закуска, состоявшая изъ колбасы, сыра, икры, семги и балыка, и какъ только общество пропустило по рюмочк, такъ Акимъ Саватичъ тутъ же повеселлъ, щеки его зарумянились, а повеселвъ, онъ припомнилъ прошлое, и принялся разсказывать намъ анекдотъ за анекдотомъ, и надо сказать правду, что какъ разсказъ Акима Саватича, такъ и самые анекдоты были до того своеобразны и любопытны, что вс слушали ихъ съ большимъ удовольствіемъ. Когда же было выпито еще по другой рюмк, а немного погодя по третьей, то Акимъ Саватичъ разошелся окончательно и какъ будто забылъ про непріятное столкновеніе свое съ Евстафіемъ Кузьмичемъ. Подсвъ къ Софь Ивановн, онъ даже началъ съ нею любезничать, любовался ея ручками, ея маленькой ножкой, ея костюмомъ и выразилъ при этомъ удивленіе, что купчихи какъ бы много ни тратили денегъ на тряпки, а никогда не могутъ одться съ такимъ вкусомъ, съ какимъ одваются другія барыни. Софья Ивановна все это слушала и посмивалась.

Однако, какъ ни болталъ Акимъ Саватичъ, какъ ни былъ онъ веселъ и разговорчивъ, но, все-таки, помнилъ, что лясы точить можно, а дло забывать не слдуетъ, и потому, выпивъ еще рюмку водки и закусивъ ломтемъ балыка, обратился къ лсничему.

— Изъ Питера ничего не получали-съ? спросилъ онъ.

— Отъ кого?

— Отъ главнаго управляющаго?

— Ничего-съ. А что?

— Такъ, я спросилъ только, думалъ насчетъ лса нтъ ли распоряженій какихъ? И Богданъ Иванычъ тоже ничего не получали? допытывалъ Требухинъ.

— Ничего. Я сегодня утромъ былъ у него.

— Слухи до меня дошли, проговорилъ Акинъ Саватичъ, посмотрвъ на насъ и понизивъ голосъ: — что графъ тысячу десятинъ лсу продать желаетъ…

— На срубъ? спросилъ лсничій.

— Зачмъ на срубъ! съ землей въ вчность.

Лсничій какъ будто смутился.

— Не слыхалъ! сказалъ онъ.— А вы отъ кого слышали?

— Одинъ человкъ изъ Питера писалъ мн, вишь графъ изъ Турціи приказъ такой прислалъ главному управляющему: продай, говоритъ, немедленно тысячу десятинъ лса, потому мн до зарзу деньги нужны. Только это значитъ вздоръ выходитъ, потому вамъ ужъ безпремнно было бы извстно.

И потомъ, снова осмотрвъ насъ, добавилъ:

— Мн бы съ вами поговорить надо.

— Такъ что-жь, пойдемте сюда въ эту комнату… Ахъ, да! прибавилъ лсничій: — деньги привезли за дрова?

— Еще бы, конечно-съ…

— Всю тысячу?

— Вс до копеечки-съ! съ улыбкой проговорилъ Акимъ Саватичъ.

— Отлично.

И лсничій, обнявъ Акима Саватича за талію, повелъ его въ сосднюю комнату.

— Достопочтенный человкъ! проговорилъ Верхолётовъ, когда лсничій и Требухинъ вышли изъ комнаты.— Достопочтенная и многоуважаемая особа! И посмотрите что купитъ…

— Что?

— А эту тысячу десятинъ лса.

— Но, вдь, неизвсіно еще, назначенъ ли лсъ въ продажу?

— Это намъ неизвстно! подхватилъ Верхолётовъ: — а они-то знаютъ отлично. Ужь если Акимъ Саватичъ слышалъ, такъ ужъ это врно. А лсъ-то ему кстати, межа къ меж.

И потомъ, нагнувшись ко мн, прошепталъ:

— Я пари готовъ держать, что онъ теперь нмца подкупаетъ, чтобы не препятствовалъ, а напротивъ помогалъ бы дльце обдлать.

Между тмъ, Евстафій Кузьмичъ продолжалъ бесдовать съ Софьей Ивановной. Усвшись рядомъ съ всю возл окна, онъ что-то разсказывалъ ей, а она съ работою въ рукахъ слушала, изрдка улыбаясь самой пріятной дтской улыбкой. Евстафій Кузьмичъ былъ видимо счастливъ. Лицо его сіяло, губы слагались въ какую-то самодовольно-сладкую улыбку, глаза блестли. Не спуская ихъ съ Софьи Ивановны, онъ безпрестанно передвигалъ ножками и какъ-то судорожно потиралъ руками. Счастье и довольство проглядывало во всей его фигур.

Мн чрезвычайно понравилась Софья Ивановна.

Это была женщина, лтъ двадцати пятя, тоненькая, маленькая, живая, веселая и вмст съ тмъ весьма симпатичная и пріятная. Какъ-то весело становилось, глядя на нее, на это нжное симпатичное личико и на эти голубые глаза, окаймленные черными длинными рсницами… Точно вкъ былъ съ нею знакомъ и точно съ незапамятныхъ временъ находился съ нею въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ. Какъ теперь помню, блокурые волосы, перемшанные съ шиньономъ, были убраны изящно, но просто, даже небрежно, а пробранный на боку рядъ придавалъ еще боле веселости и безъ того уже веселому личику ея. Свтлое шерстяное платье, сшитое со вкусомъ, весьма пикантно обрисовывало ея нероскошныя, но хорошенькія формы, маленькія ножки были обуты въ щегольскія ботинки съ высокими каблуками, которыми она какъ-то особенно шикозно потопывала, прохаживаясь по мягкому ковру. Ходила она скоро, словно летала, быстро вставала, быстро садилась и, усвшись, закидывала одну ножку на другую, посматривала на эту ножку и какъ будто сама любовалась своею щегольскою обувью.

Словомъ, Софья Ивановна была женщина весьма симпатичная, съ которой весьма пріятно можно было провести время.

И дйствительно, вечеръ былъ проведенъ очень весело.

Акимъ Саватичъ какъ только покончилъ свои секреты съ лсничимъ, такъ сталъ собираться домой, предупредивъ, однако, что на всякій случай онъ завернетъ къ управляющему Богдану Иванычу узнать, нтъ-ли какой телеграммы изъ Питера отъ главнаго управляющаго. Затмъ, со свойственной ему пріятной улыбкой, онъ пожалъ намъ руки, поцловалъ ручку Софьи Ивановны и, сдлавъ холодно-вжливый поклонъ Евстафію Кузьмичу, взялъ подъ руку Верхолётова, и вмст съ нимъ вышелъ въ переднюю. Лсничій пошелъ провожать.

— Ну полноте, будетъ вамъ, ну охота, бросьте! послышался изъ-за двери передней голосъ лсничаго.

— Не могу-съ, ей-ей не могу-съ! раздавался голосъ Акима Саватича.— Для меня честь дорога-съ…

— Онъ, кажется, хочетъ прошеніе подать на васъ! заговорила Софья Ивановна, прислушиваясь къ разговору.

— Чорта съ нимъ, пускай подаетъ! вскрикнулъ Ласточкинъ.

Немного погодя, загремлъ тарантасъ, зазвенли бубенчики я Акимъ Саватичъ ухалъ.

Дла своего съ Евстафіемъ Кузьмичемъ онъ дйствительно не бросилъ, а напротивъ поручилъ Верхолётову привлечь Ласточкина къ отвтственности, и тутъ-же, въ передней, вынувъ пятьдесятъ рублей, передалъ ихъ Верхолётову, и объявилъ, что остальные пятьдесятъ онъ выплатитъ ему по окончаніи дла. Верхолётовъ торжествовалъ. Что-же касается до Евстафія Кузьмича, то, осчастливленный свиданіемъ съ Софьей Ивановной, онъ, какъ говорится, даже и ухомъ не повелъ, а напротивъ объявилъ, что, такъ какъ все высказанное имъ Акиму Саватичу есть истинная правда, то онъ и въ камер судьи назоветъ Требухина воромъ и подлецомъ. Все это очень возмутило Софью Ивановну, и она не на шутку вспылила на Верхолётова.

— И вамъ не совстно, проговорила она, возвысивъ голосъ: — браться за подобныя дла?..

— Нисколько.

— Очень врю, потому что въ васъ нтъ ни совсти, ни чести. Вы очень хорошо знаете, что Требухинъ дйствительно не додалъ мужу четырехсотъ рублей.

— Совершенно врно.

— А также понимаете и то, что неумстная выходка Требухина не только могла, но даже должна была вызвать гнвъ Евстафія Кузьмича?

— Понимаю очень хорошо.

— Но для васъ деньги выше всего?

— Дйствительно, они имютъ большое значеніе.

— И ради ихъ вы не стсняетесь ничмъ?

— Зачмъ-же я буду стсняться въ своемъ отечеств.

Съ какимъ-то презрніемъ взглянула Софья Ивановна на глумившагося Верхолётова, быстро отвернулась отъ него и услась снова въ кресло.

— Циникъ! проговорила она довольно громко и принялась опять за свою работу.

Евстафій Кузьмичъ былъ на верху блаженства. Онъ подошелъ къ жен, поцловалъ ея руку и даже объявилъ, что сердиться изъ-за такихъ пустяковъ и безпокоить себя не стоитъ.

Отъздъ Акима Саватича подйствовалъ на общество благотворно: точно гора съ плечъ свалилась, а такъ, какъ и гнвъ Софьи Ивановны тоже продолжался недолго, то вскор все было уже забыто и веселое настроеніе общества не замедлило вернуться. Софья Ивановна, какъ только подали свчи, услась за пьянино, разложила ноты, и веселый голосокъ ея раздался по кабинету. Ставъ позади ея стула, Евстафій Кузьмичъ перевертывалъ ноты, но такъ какъ ноты онъ зналъ плохо, то часто перевертывалъ листы невпопадъ, тогда Софья Ивановна, ко всеобщему удовольствію, хлопала его по рукамъ и принималась хохотать. Голосокъ Софьи Ивановны оказался пріятнымъ, а веселыя псенки, которыя распвала она, какъ разъ подходили подъ ея веселый видъ. Евстафій Кузьмичъ былъ самъ не свой: лицо его становилось все яснй и яснй, стоя за стуломъ жены, онъ впивался глазами и въ ея шею, и въ ея грудь, и глаза эти разгорались все боле и боле. Видно было, что человкъ и счастливъ, и въ тоже время страдаетъ! Страданіе это не ускользнуло ни отъ лсничаго, ни отъ Верхолётова. Глядя на него, они перешептывались, подсмивались, и кажется, еслибы видла все это Софья Ивановна, то имъ очень-бы досталось отъ нея.

Между тмъ, водка, конечно, убавлялась, лсничій, какъ оказалось, насчетъ выпивки былъ не дуракъ, и по мр того какъ выпивалъ, становился все веселе и веселе. Розыскавъ флейту (извстно, что нмецъ безъ флейты не мыслимъ), онъ сталъ акомпанировать Софь Ивановн, но такъ какъ по случаю выпивки плохо потрафлялъ дуть въ дыру флейты, то и счелъ за благо музыку эту прекратить, а взамнъ того, попросилъ Софью Ивановну уступить ему мсто и, усвшись за пьянино, забарабанилъ польку.

Однако, духота комнаты и выпитое вино потребовали чего-нибудь освжающаго… Я вышелъ на балконъ подышать свжимъ воздухомъ. Нельзя было подумать, чтобы сентябрь подходилъ къ концу, до того воздухъ былъ лтній. Ночь была темная, но втра ни малйшаго, все было тихо, только изрдка съ пильной долеталъ шумъ колесъ и лязгъ пилъ. Прямо передъ балкономъ, на темной синев неба, чернли два пирамидальныхъ тополя, между тмъ какъ ршетка балкона, освщенная свтомъ, падавшимъ изъ окна, блестла серебристымъ блескомъ… Очень эффектно бросалась въ глаза эта посеребренная ршотка на темномъ фон листвы тополей. Я спустился въ садъ и пошелъ по дорожк. Чуть слышно хрустлъ песокъ подъ ногами, я шелъ, и точно призраки двигались мимо меня, здсь и тамъ разбросанныя красивыми трупами деревья, въ особенности ели съ своими густыми, мохнатыми втвями, начинавшимися вплоть отъ земли, кончавшіяся шпилемъ, были красивы. Я оглянулся назадъ, освщенныя окна дома среди мрака блестли еще ярче, цлые снопы свта вырывались оттуда, серебря ближайшіе кусты я деревья. Весьма изящно выглядывалъ этотъ необыкновенный домъ, точно фантастическая иллюминація возвышался онъ съ своими башенками и ломаными линіями среди зелени деревъ. Я пошелъ дальше, и вскор былъ на берегу рки. Спокойно и обильно струилась вода, шелестя и покачивая прибрежнымъ камышемъ. На противуположномъ берегу чернлъ боръ, наполненный таинственнымъ гуломъ. Все было тихо, а гулъ между тмъ все таки былъ. Точно эти мохнатыя сосны и ели, пользуясь ночнымъ мракомъ, а главное отсутствіемъ людей, могущихъ ихъ подслушать, сдержанно роптали, и ропотъ этотъ тревожилъ нервы и невольно заставлялъ вздрагивать. Вдругъ балконная дверь отворилась, фортепіанные звуки, чуть слышные до сихъ поръ и сдерживаемые внутри дома, хлынули на свободу, послышалась серенада Шуберта, но дверь снова хлопнула, звуки опять замерли и еле еле долетали до меня. ‘Кто-то вышелъ’, подумалъ я, и пошелъ назадъ, но немного не дохода дома въ кустахъ сирени послышался шопотъ, изрдка прерываемый сдержаннымъ смхомъ. Я остановился и увидалъ лсничаго и Верхолётова. Оба они, сидя на скамейк, курили папиросы.

— Какъ-бы только Софья Ивановна не узнала! гудлъ Верхолётовъ.— Узнаетъ — плохо будетъ…

— Почему она узнаетъ! бормоталъ нетвердо лсничій.

— Боюсь я ее.

— Не узнаетъ… За то потха-то какая!

— Вы только подготовьте его хорошенько, скажите, что онъ сегодня увлекъ Софью Ивановну, а ужъ остальное мое дло… У насъ есть стряпуха, солдатка шустрая… цлковый ей въ зубы…

Верхолётовъ захохоталъ.

Вслдъ за тмъ они встали и пошли къ дому. Когда я вернулся, все общество было уже въ столовой. Посреди комнаты стоилъ столъ совсмъ уже накрытый, а у стны — другой, небольшой, съ водкой и закуской. Мы сли ужинать. Бифштексъ, тушеные грибы и разварной судакъ съ подливкой, о которой такъ хлопоталъ лсничій, были изготовлены на славу, а хорошее вино, которымъ обильно заливалось все это, какъ нельзя лучше довершили дло. Ужинъ прошелъ незамтно. Поблагодаривъ хозяина и Софью Ивановну, мы вс ожидали скорйшаго указанія ночлега.

Указавъ назначенную мн комнату и пожелавъ мн покойной ночи, лсничій вышелъ, а вскор на сосдней перегородкой послышались его шаги и голосъ Верхолётова.

— Ну что? спросилъ лсничій шопотомъ:— поврилъ?

— Нетолько поврилъ, но даже объявилъ, что онъ и безъ меня это знаетъ, потому де что ссориться намъ съ женою нечего…

Раздался сдержанный хохотъ.

— Ну-съ, а теперь я пойду командовать! проговорилъ лсничій опять-таки шопотомъ.

— Вы тогда разбудите меня.

— Непремнно.

И лсничій снова затопалъ мимо моей комнаты, заскриплъ гд-то дверной блокъ, хлопнула дверь и все замолкло. Я сталъ раздваться, но, заслышавъ подъ окномъ чьи-то шаги, отворилъ осторожно окно и увидалъ лсничаго. Онъ шелъ скоро, съ сигарой въ зубахъ, и немного погодя скрылся въ сняхъ одного изъ флигелей.

Я затворилъ окно, поспшно раздлся, потушилъ свчу и улегся въ постель. Все затихло, а усталость брала свое, глаза мои стали закрываться… гд-то запищалъ комаръ… гд-то въ углу за комодомъ завозился мышенокъ и принялся что-то грызть… Я заснулъ.

Вдругъ въ комнат Верхолётова хлопнула дверь, я вздрогнулъ и проснулся.

— Вставайте! крикнулъ лсничій.

— Что? отозвался Верхолётовъ.

— Тамъ.

— А я и забылъ, заснулъ.

— Идемте слушать..

Они ушли и всё стихло. На часахъ пробило три часа и сонъ опять склонилъ меня. На этотъ разъ я спалъ, какъ убитый, и проснулся только часовъ въ семь утра. Солнце было уже довольно высоко и весело освщало комнату. Утро также, какъ и наканун, было восхитительное. Я отворилъ окно, теплый воздухъ, пропитанный запахомъ смолы, ворвался въ комнату. Я сталъ умываться, какъ вдругъ дверь отворилась и ко мн вошелъ Евстафій Кузьмичъ, чистенькій, умытый, напомаженный и съ лицомъ, сіяющимъ отъ радости.

— Хорошо ли почивали? спросилъ онъ, улыбаясь.

— Отлично, а вы?

Но вмсто отвта Ласточкинъ только закрылъ глаза и вздохнулъ.

Минутъ черезъ десять, я былъ уже одтъ и такъ какъ вс еще спали, то я попросилъ Евстафія Кузьмича поблагодарить отъ меня хозяина за гостепріимство и пошелъ домой. Ласточкинъ проводилъ меня до воротъ.

— До свиданья, проговорилъ я.

— До свиданья.

— А вы скоро домой?

— Нтъ, теперь ужъ лсничій не скоро меня выживетъ отсюда! проговорилъ Ласточкинъ и залился смхомъ.

— О чемъ вы сметесь? спросилъ я.

— Да смюсь надъ тмъ, въ какихъ онъ дуракахъ остался! И Ласточкинъ снова захохоталъ.

— Этого только недоставало! подумалъ я и еще разъ простился съ Ласточкинымъ.

— До свиданья-съ! проговорилъ онъ и, напвая какую-то игривую псенку, пошелъ по направленію къ дому.

Недли черезъ дв посл описаннаго, я получилъ отъ мироваго судьи повстку, которою вызывался въ камеру въ качеств свидтеля, по длу объ оклеветаніи коллежскимъ регистраторомъ Ласточкинымъ, потомственнаго почетнаго гражданина Акима Саватича Требухина. Хотя до камеры судьи и было отъ меня верстъ сорокъ, но, все-таки, я съ удовольствіемъ собрался въ путь, желая узнать, чмъ окончится эта исторія. Не дозжая версты полторы до камеры, я догналъ Верхолётова и Ласточкина. Оба хали въ тарантас. Верхолётовъ былъ одтъ щегольски, на немъ былъ цилиндръ и совершенно новое пальто, подъ мышками виднлся раскрашенный разноцвтными полосками уставъ.

— Здраствуйте! крикнулъ я, поровнявшись съ ними.— Въ камеру?

— Да, въ камеру тащитъ, мерзавецъ! отвчалъ Ласточкинъ, указывая на Верхолётова.

— Нельзя-съ, отвчалъ тотъ серьёзно, не поворачивая головы.— Оскорблять людей почтенныхъ запрещено-съ… И вы тоже въ камеру? добавилъ онъ, важно раскланиваясь со мной. И тоже по нашему длу?

— Да.

— Отлично-съ!.. впрочемъ, вы меня извините, что я васъ потревожилъ… наша профессія такая! Можете просить судъ о вознагражденіи за отвлеченіе васъ отъ занятій, и съ него взыщутъ…

И онъ ткнулъ пальцемъ въ плечо Ласточкина.

— А вы повреннымъ?

— Да-съ. Повренный обвинителя.

— И вмст дете? спросилъ я.

— Это ничего, отвчалъ Верхолётовъ съ тою же серьёзностью.— Я, все-таки, питаю къ этому несчастному чувство непритворной дружбы, и хотя и буду хлопотать сегодня, чтобы его засадили въ арестантскую, но, имя въ своемъ полномъ распоряженіи покойный тарантасъ, принадлежащій Требухину, захалъ къ другу, дабы избавить его отъ лишнихъ расходовъ нанимать подводу, или же отъ непріятности сверлить сей путь терновый по образу пшаго хожденія. Я не говорю уже о томъ, что въ тарантас онъ, все-таки, детъ бариномъ и что вс встрчающіеся мужики передъ его какардой почтительно снимаютъ шапки.

Позади послышался быстрый конскій топотъ. Я оглянулся и увидалъ лсничаго. Крупной рысью и въ сопровожденіи трехъ лсныхъ сторожей, летвшихъ въ карьеръ, халъ онъ верхомъ на превосходномъ кон и, догнавъ насъ, осадилъ немного лошадь и расхохотался.

— Собирается сила, рать великая! проговорилъ Верхолётовъ.

— Боже мой, въ цилиндр! кричалъ, между тмъ, лсничій, глядя на Верхолётова, продолжавшаго съ комической важностію сидть въ тарантас, съ законами подъ мышкой.

— Это онъ все на требухинскія деньги накупилъ.

— А вы все получили съ него? спросилъ я.

— Вс впередъ-съ, иначе я не соглашался. Доврять-ему я считаю неумстнымъ.

Немного погодя, мы были уже въ камер. Судья еще не выходилъ, но народу было много. Въ числ мужиковъ я замтилъ и того, котырой изъ графскаго лса укралъ осьмушку дровъ. Въ углу камеры стоялъ какой-то священникъ въ ваточной рас, повязанный шерстянымъ шарфомъ, съ торчавшей, вслдствіе этого бородой кверху. Онъ назидательно объяснялъ что то двумъ мужикамъ, стоявшимъ передъ нимъ, оказывается, что и священникъ и мужики тоже пріхали судиться.

— Батюшка! брось ты дло это, ради Господа! упрашивали мужики.

— Я бы его и не началъ, говорилъ священникъ, богобоязненно закрывая глаза: — если бы вы не загнали моихъ поросятъ, изъ коихъ одинъ оказался съ проломленной ногой. Я нарочито засвидтельствовалъ это сосдямъ, которые все это подтвердятъ

— Мы, батюшка, не ломали.

— Это мн неизвстно.

— Вотъ т Христосъ не ломали! Мы только загнали ихъ въ хлвъ съ огорода, вдь, они у насъ картошку всю какъ есть выкопали, вдь, поросята съ добрую свинью будутъ, а ихъ одинадцать штукъ. Ты погляди-ка, какъ они огородъ нашъ перекопали.

— Заявили бы объ этомъ старост?

— Да гд-жъ его найдешь, старосту! Вдь, пора рабочая была, самъ знаешь, въ пол вс… брось, ради Бога, давай мириться!

— Я не прочь. Перевезите мн на огородъ мое сно…

— Да вдь сна-то у тебя восемь стоговъ.

— Вотъ ихъ перевезите, и я дло прекращу.

— Да вдь этакъ обидно, батюшка! говорили мужики.— Перевести съ луговъ восемь стоговъ сна, плохо стоитъ шестнадцать рублей, а поросенку цна рублевка.

— Всякому свое добро жалко! поучительно проговорилъ священникъ и продолжительно вздохнулъ.

— Встимо, жалко! Нтъ, а ты вотъ какъ давай мириться — чего намъ до большаго суда доходить! ты съ насъ за поросенка не ищи, вдь нога-то срослась у него, ужъ опять на огород былъ, а мы, значитъ, тебя за картошку не станемъ тревожить. Нужды нтъ, что безъ картошки остались.

— Нтъ, я такъ не согласенъ.

— Грхъ, батюшка, ей Богу, грхъ! Мы и сами теб можетъ пригодимся. Тоже, вдь, къ намъ часто ходишь: то топорикъ, то веревочка поводится… дло сосдское…

Священникъ опять вздохнулъ и, набожно закрывъ глаза, замолчалъ. Мировая не состоялась.

— Эхъ, головушка горькая! простонали мужики и сли.

Верхолётовъ снялъ пальто. Оказалось, что онъ былъ во фрак, оправивъ который, онъ сложилъ по-наполеоновски руки и съ какимъ-то олимпійскимъ видомъ прислонился къ стн. Ласточкинъ, какъ только вошелъ въ камеру, такъ въ ту же минуту упалъ духомъ.

Наконецъ, вошелъ и судья. Вс встали.

— Прошу садиться, проговорилъ судья, и, надвъ знакъ, слъ на свое мсто, поковырявъ языкомъ въ зубахъ. Взявъ изъ лежавшей на стел пачки верхнее дло, онъ громко прочелъ: Дло о похищеніи осьмушки дровъ изъ лса графа Икса крестьяниномъ деревни Гривокъ Петромъ Чуркинымъ. И, перевернувъ листъ, началъ вызывать: лсничій Трампедахъ!

— Здсь.

— Обвиняемый Чуркинъ?

— Есть.

— Свидтели: Дергачовъ, Горбачевъ, Левинъ, Митинъ…

— Здсь, здсь…

— Я довряю стать за себя г. Верхолётову! проговорилъ лсничій.

Верхолётовъ подошелъ и раскланялся.

— Свидтели! прошу васъ оставить камеру и пожаловать въ эту комнату. Канатниковъ! удалите свидтелей.

Писарь Канатниковъ вывелъ свидтелей.

Начался разборъ дла, наконецъ дошла очередь и до свидтелей.

— Освобождаете ли вы свидтелей отъ присяги? спросилъ суди, обращаясь къ тяжущимся.

— Я желаю, чтобы они были спрошены съ присягой, проговорилъ Верхолётовъ и, откинувъ назадъ волосы, заложилъ руку за жилетъ.

Свидтели были приглашены въ камеру, и по допросу оказалось, что никто изъ нихъ ни въ родств, ни въ тяжб со сторонами не состоитъ и что вс вры православной.

Судья оглянулъ публику и, замтивъ священника, спросилъ его:

— Вы, кажется — священникъ?

— Точно такъ-съ.

— Потрудитесь привести свидтелей къ присяг. Вотъ здсь въ эпитрахил крестъ и Евангеліе, проговорилъ онъ, указывая на лежавшую на стол свернутую эпитрахиль, и кстати немного отодвинулъ тутъ же стоявшую пепельницу.

Священникъ, неожидавшій, что его вызовутъ, сконфузился, засоплъ носомъ, но все-таки всталъ, подошелъ къ столу, надлъ эпитрахиль и разложилъ на стол крестъ и Евангеліе.

— Приглашаю встать! проговорилъ судья и тоже всталъ, подавъ священнику клятвенное общаніе.

— Свидтели, подойдите къ священнику.

Свидтели подошли, кром одного крестьянина.

— Вы что же не подходите? спросилъ его судья.

— Нельзя.

— Почему?

— Я безъ присяги…

— Что же вы, сектантъ что ли? допрашивалъ судья.

— Нтъ.

— Православный?

— Православный.

— Почему же не желаете принять присягу?

— Не могу.

— Вы обязаны объяснить причину.

Мужикъ переминался, вздыхаль и чесалъ въ затылк. Священникъ, немного ободрившійся, поднялъ глаза къ небу и приложилъ лвую руку къ эпитрахилю, борода продолжала торчать кверху.

— Объясните, почему вы не можете присягнуть? продолжалъ приставать судья.

Мужикъ мялся, мялся и наконецъ проговорилъ.

— Рубаху не смнялъ.

— Я васъ не понимаю, проговорилъ судья.

— Вечёрушну рубаху не смнялъ.

Священникъ подошелъ къ судь и шепнулъ ему что-то на ухо.

— Свидтель! проговорилъ потомъ священникъ: — я разршаю вамъ и благословляю васъ. Свидтели подошли къ священнику. Онъ перекрестился и, откашлянувшись, проговорилъ:

— Сложите пальцы, какъ молитесь, подымите руки вотъ такъ и говорите за мной. И священникъ звонкимъ теноромъ сталъ читать на о клятвенное общаніе! ‘Общаюсь и клянусь предъ Всемогущимъ Богомъ…

— ‘Богомъ’, повторяли свидтели.

— ‘И животворящимъ крестомъ Господнимъ въ томъ, что, не увлекаясь ни дружбою, ни родствомъ…

— ‘Ни родствомъ’, повторяли свидтели.

— ‘Я по совсти покажу въ семъ дл всю сущую о всемъ правду…’, читалъ священникъ и, докончивъ присягу, проговорилъ:— Аминь. Ну, теперь прикладывайтесь къ Евангелію и къ кресту.

— И говорите: клянусь! добавилъ судья.

Свидтели стали прикладываться, причемъ одинъ изъ нихъ, а именно тотъ, который не смнялъ рубахи, приложился, сверхъ того, и къ пепельниц, почему и воротился въ публику съ пепломъ и окурками папиросъ на бород.

— Ну, смотрите, говорите правду, не лгите и помните, что Господь Богъ за лживое показаніе строго васъ накажетъ, говорилъ священникъ, закрывъ глаза.

Одинъ изъ свидтелей былъ оставленъ въ камер, а прочіе удалены. Начался допросъ свидтелей. Свидтели изъ солдатъ подходили къ столу бойко, становились на вытяжку и руки по швамъ и въ показаніяхъ своихъ безпрестанно повторяли: значитъ, выходитъ, такимъ манеромъ, точно такъ ваш-діе, никакъ нтъ-съ и, затмъ, когда судья отпускалъ ихъ, длали налво кругомъ и садились на свои мста. Свидтели же изъ мужиковъ подходили съ перевалкой, шлепали лаптями, чесались, рыгали и все останавливали судью, требуя, чтобы онъ ихъ не перебивалъ и что они сами разскажутъ съ конца какъ дло было, а судью называли то ваше выкопревосходительство, то братецъ ты мой.

Наконецъ, разборъ кончился и обвиняемый Чуркинъ былъ приговоренъ къ тюремному заключенію на три мсяца.

Затмъ, вынувъ изъ пачки слдующее дло, судья опять, громко прочелъ: дло объ оклеветаніи коллежскимъ регистраторомъ Ласточкинымъ потомственнаго почетнаго гражданина Акима Саватьева Требухина.

— Вотъ оно! шепнулъ Евстафій Кузьмичъ.

— Обвиняемый Ласточкинъ?

— Здсь.

— Обвинитель Требухинъ?

— Имю отъ него довренность, проговорилъ Верхолётовъ и, подойдя къ столу, подалъ судь довренность. Затмъ были вызваны свидтели: я и Трампедахъ.

Минутъ черезъ десять по отобраніи отъ насъ обычныхъ вопросовъ, судья обратился къ Ласточкину и Верхолётову.

— Какъ желаете спрашивать свидтелей, съ присягой, или безъ присяги?

Осмлившійся священникъ привсталъ было съ своего мста, чтобы снова пофигурировать, но Верхолётовъ и Ласточкинъ великодушно отъ присяги насъ освободили.

Я взглянулъ на Ласточкина, и мн даже стало жаль бднягу. Онъ былъ красенъ, какъ ракъ, потъ ручьями катилъ съ лица его, между тмъ какъ Верхолётовъ посматривалъ на него съ какой то убійственно-холодной ироніей.

Трампедахъ былъ удаленъ, я же остался въ камер. На предложеніе. судьи разсказать все мн извстное по этому длу, я передалъ все какъ было.

— Такъ вы сами слышали, какъ Ласточкинъ обозвалъ Требухина воромъ?

— Да, отвчалъ я.— Укоряя Требухина въ неотдач ему четырехсотъ рублей за межевую работу, г. Ласточкинъ выразился такъ: ты у нищаго суму отнялъ, а еще потомственный почетный гражданинъ, ты просто воръ и грабитель!

Священникъ вздохнулъ и неодобрительно покачать головой.

— Я и не отпираюсь, бормоталъ Ласточкинъ.

— Скажите, обратился ко мн судья:— не было ли предварительно передъ этимъ какой-либо ссоры между Требухинымъ и Ласточкинымъ?

— Требухинъ передъ этимъ подшутилъ надъ супружескими отношеніями Ласточкина и жены его.

— Въ какихъ выраженіяхъ?

— Требухинъ привелъ изреченіе апостола, что жена должна бояться своего мужа и изреченіе это прочелъ громкимъ басомъ, какъ обыкновенно читается оно дьяконами при внчаніяхъ.

Священникъ скромно закрылъ глаза рукою.

— Конечно, это показалось мн насмшкой! забормоталъ Ласточкинъ, заикаясь и картавя.— Требухину были извстны мои бывшія отношенія къ жен, продолжалъ Ласточкинъ, налегая на слово бывшія:— и потому, понятно, меня это затронуло, оскорбило… Я не давалъ Требухину повода подтрунивать надо иной… ну, и назвалъ его воромъ и грабителемъ. А что Требухинъ дйствительно зажилилъ у меня четыреста рублей, такъ это извстно и г. Верхолётову, и онъ, вроятно, подтвердитъ это…

— Вы ошибаетесь, мн ничего неизвстно, и думаю, что довритель мой не сдлаетъ столь безчестнаго поступка.

Проговоривъ это и попросивъ у судьи дозволенія сдлать мн нсколько вопросовъ, Верхолётовъ сталъ ко мн придираться. Просилъ меня пояснить то и другое, просилъ припомнить съ азартомъ или безъ азарта была произнесена клевета, называлъ ли Ласточкинъ Требухина халдейской харей, поднималъ ли при этомъ кулаки, былъ ли пьянъ, или нтъ, извстно ли мн, что Требухинъ зналъ о холодныхъ отношеніяхъ, существующихъ или существовавшихъ между Ласточкинымъ и его женой, приведено ли Требухинымъ помянутое изреченіе апостола съ намреніемъ уколоть или оскорбить Ласточкина, или же просто безнамренно: гд я въ то время стоялъ, то есть далёко ли или близко отъ ссорившихся, словомъ, засыпалъ меня вопросами и нкоторые изъ отвтовъ моихъ просилъ занести въ протоколъ.

Точно также былъ допрошенъ и Трампедахъ, съ тою только разницею, что послдній, не желая, вроятно, распространяться о супружескихъ отношеніяхъ Ласточкина съ женой, объявилъ, что въ это время онъ былъ настолько подкутивши (онъ видимо стснялся произнести слово пьянъ), что ршительно ничего не помнитъ.

— Виноватъ, перебилъ его Верхолётовъ:— въ моментъ ссоры вы были еще трезвы, опьяненіе произошло гораздо поздне.

— Нтъ, нтъ, я былъ подкутивши…

— Помилуйте, настаивалъ Верхолётовъ: — мы даже ничего еще не пили.

— Нтъ, мы пили чай съ ромомъ, и я очень иного подливалъ рому.

— Все-таки, отъ чая съ ромомъ нельзя потерять память.

— Я еще до вашего прихода былъ готовъ.

Судья попросилъ перейти къ длу, и Верхолётовъ принялся обвинять. Отавъ въ приличную позу, онъ началъ съ того, что клевета въ общепринятомъ значеніи этого слова есть ложь, помрачающая честь и доброе имя человка, и что потому, согласно съ значеніемъ этого слова, наши уголовные законы считаютъ клеветою несправедливое обвиненіе кого-либо въ дяніи, противномъ правиламъ чести, что въ данномъ случа клевета выразилась въ лживомъ возведеніи Ласточкинымъ на потомственнаго почетнаго гражданина Требухина, неучиненнаго имъ безчестнаго дянія. Что, хотя законъ и не опредляетъ, что именно должно разумть подъ дяніемъ, противнымъ правиламъ чести, но что взамнъ того подчиняетъ это опредленію, общепринятому понятію и что поэтому несправедливое или неосновательное распространеніе между людьми, считающими, напримръ, безчестнымъ не полный разсчетъ съ кредиторомъ, заключаетъ въ себ, конечно, несомннное намреніе оскорбить это лицо. Затмъ, немного помолчавъ, Верхолётовъ перешелъ къ разсмотрнію оправданій, представленныхъ обвиняемой стороной, и объявилъ, что оправданія эти, какъ не имющія подъ собою почвы, не заслуживаютъ никакого вниманія. Что судъ тогда тонко можетъ дать нкоторое значеніе оправданіямъ г. Ласточкина, когда онъ убдится, что дйствительно г. Требухинъ, выражаясь словами апостола, имлъ намреніе посмяться надъ отсутствіемъ боязни у госпожи Ласточкиной къ ея мужу, и тогда только, когда судъ убдится, сверхъ того, въ существованіи такихъ отношеній между супругами, а равно и въ томъ, были ли отношенія эти, если только они существовали, извстны г. Требухину. Въ виду всего этого, а равно и того, что г. Ласточкинъ ничмъ не доказалъ, что будто г. Требухинъ не додалъ ему какихъ-то денегъ за какую-то межевую работу, Верхолётовъ просилъ подвергнуть Ласточкина наказанію, предусмотрнному 136 ст. Устава о наказаніяхъ, и при томъ имть въ виду то высокое положеніе, которое занимаетъ въ обществ его кліентъ.

— Вы не имете ли сказать что-либо въ свое оправданіе? спросилъ судья, обращаясь къ Ласточкину.

— Что мн говорить! забормоталъ онъ совершенно уничтоженный краснорчіемъ Верхолётова и оглядываясь кругомъ, какъ бы ища помощи:— что могу сказать я? обидлъ онъ меня… покрайней мр, а такъ понялъ. Требухинъ три года не отдаетъ мн денегъ… четыреста рублей для меня не бездлица… Однако, несмотря на это, я прежде никогда не называлъ его ни воромъ, ни грабителемъ, а тутъ, какъ онъ меня обидлъ, у меня я сорвалось съ языка!

И голосъ Ласточкина дрогнулъ.

— Не желаете ли покончить дло миромъ, спросилъ судья.

— Что же, если г. Требухинъ оскорбилъ меня неумышленно, то я готовъ попросить у него прощенія! проговорилъ Ласточкинъ и слезы хлынули изъ глазъ его.

— Я не желаю-съ, проговорилъ Верхолётовъ, вставая.

Судья сталъ писать приговоръ, и немного погодя, пригласимъ всхъ встать, прочелъ его и, ко всеобщему удовольствію публики, объявилъ Ласточкина оправданнымъ.

Верколётовъ заявилъ неудовольствіе.

Мы вышли.

Насколько Ласточкинъ былъ убитъ въ камер, настолько онъ торжествовалъ и, такъ сказать, воспрянулъ, очутившись на воздух. Его нельзя было узнать, откуда взялась бойкость! Онъ уже не хныкалъ, а напротивъ, надвъ картузъ на бекрень и подбоченясь фертомъ, допрашивалъ Верхолётова:

— Что, шляпа! чья взяла! Нтъ, братъ, врешь, вдь теперь не старыя времена!

Я былъ радъ за Ласточкина и отъ души поздравилъ его.

— Не преждевременно ли поздравленіе ваше! замтилъ Верхолётовъ, закуривая папиросу:— дло это я перенесу на създъ, и увренъ, что приговоръ будетъ отмненъ, а юношу сего посадятъ въ арестантскую.

— Неужели вы будете переносить это дло? спросилъ а.

— Всенепремнно-съ я даже радъ очень, что судья оправдалъ его! По крайней мр, дло пойдетъ дальше, и я опять получу сотенную.

— Требухинъ броситъ, я увренъ.

— Нтъ ужъ этого я ему не дозволю.

— Почему это?

— А потому, что наше дло разсевать раздоры, а не умиротворять оные.

И увидавъ лсничаго, Верхолётовъ вскрикнулъ:

— Хорошъ свидтель! а? Помнитъ, что пилъ чай съ ромомъ, а ссоры не помнитъ!

Лсничій, вмсто отвта, захохоталъ во все горло.

— Ну, да Богъ съ вами! проговорилъ Верхолётовъ.— А вотъ позвольте-ка съ васъ заполучить….

— За что?

— А за веденіе дла о дровахъ. Или тоже забыли?

— Нтъ, нтъ, это я помню. Сколько прикажете?

— Такъ какъ дло это было кстати, то, сверхъ общанной водки, достаточно и десяти рублей.

— И трёшницы довольно! подхватилъ Ласточкинъ.

Лсничій передалъ Верхолётову десять рублей, которые тотъ небрежно сунулъ въ карманъ жилета.

— А знаете что! почти вскрикнулъ Трампедахъ, обращаясь къ вамъ.— Подемъ ко мн. Вчера мужики какимъ-то образомъ убили лося, и я васъ такимъ накормлю блюдомъ, что пальчики оближите!

Какъ ни соблазнительно было предложеніе, но я отказался.

— А ты какъ думаешь? обратился Ласточкинъ къ адвокату.

— Я никогда не имю привычки отказываться отъ хорошаго.

— И прекрасно! проговорилъ лсничій.

Сторожъ, между тмъ, подвелъ ему лошадь. Лсничій ловко вспрыгнулъ въ сдло.

— Ну, маршъ!

— Стойте! кричалъ Ласточкинъ. Надо узнать прежде, посадитъ-ли меня съ собой сей баринъ въ шляп?

— Ага! проговорилъ Верхолётовъ, усвшись въ тарантасъ.

— Возмешь что-ли?

— Пожалуй, садись на козлы.

— Что я, лакей что ли!

— А иначе не возьму.

— Не хочу а на козлахъ….

— Какъ знаешь! И Верхолётовъ крикнулъ кучеру: трогай!

Лошади тронули, а Ласточкинъ пустился за тарантасомъ.

— Да будетъ вамъ шутить-то!.. кричалъ Ласточкинъ, силясь догнать тарантасъ.— Будетъ вамъ, въ самомъ дл!… Ну, какъ-же я, съ кокардой и буду сидть на козлахъ…. Да остановитесь же! Кучеръ! остановись!…

Въ это время изъ камеры вышелъ священникъ.

— Ну какъ ваше дло о поросенк? спросилъ а его.

— Отказали! проговорилъ онъ, махнувъ рукой.— Я это предвидлъ, ибо нтъ чести пророку въ отечеств своемъ. Обидно, весьма обидно….

Вышли и мужики и ршительно ничего не поняли, какъ разсудилъ ихъ судья.

— Теперь какъ же мы, батюшка? спросили они священника.— Теперь чего-же намъ длать.

— Вы слышали ршеніе! сухо проговорилъ священникъ, отвязывая свою лошадь.

— Слышать-то слышали, да поди-ка, какіе мы грамоти-то!

— Ну вотъ и прекрасно! Чего-же вамъ еще!

— Такъ. Значить, опять повстка будетъ?

— Какая-же теперь повстка!

— А копію просить надоть?

— Если желаете имть, то попросите, вамъ не откажутъ! вроговорилъ священникъ, налегая на слово вамъ.

— И ко дворамъ тоже можно?

— И ко дворамъ можно!

— Ну, благодаримъ!

И мужички пошли, все-таки, недоумвая, чмъ кончился судъ, Я слъ въ тарантасъ и похалъ домой.

На слдующій день, я отправился въ Москву, гд и провелъ зиму, а въ среднихъ числахъ марта, снова возвратился въ деревню.

Весна была ранняя: 12 марта санный путь уже рушился и незначительный снгъ, не имвшій зимой осадки, таилъ не по днямъ, а по часамъ. Когда я пріхалъ домой, рка была въ полномъ разлив, успла уже прорвать дв, три плотины, поснести нсколько мостовъ и гатей и шумно разливалась по раздольнымъ лугамъ. Погода была восхитительная, воздухъ теплый, пролётъ дичи большой. Въ неб звенли стаи журавлей, кричали гуси, утки, скворцы вились по скворечнямъ и, разсвшись по-парно на вткахъ, распвали, потряхивая крылышками. Словомъ, все, что такъ украшаетъ и длаетъ восхитительнымъ пребываніе въ деревн, было на лицо. Мужички оживли, принялись за прилаживаніе сохъ и боронъ. На возвышенныхъ мстахъ, на бахчаньяхъ сяли уже арбузы, все кипло дятельностію…. Война съ Турціей со славой окончена, въ рдкомъ город не было плнныхъ турокъ, народъ смотрлъ на нихъ и торжествовалъ патріотической гордостію. Все ликовало вмст съ пробудившейся природой, и даже слухи о тиф и козняхъ Англіи и Австріи не такъ уже возмущали народъ. Раненые, вернувшіеся на родину, передавая о славныхъ подвигахъ, собирали вокругъ себя толпы слушателей…

Въ конц марта, поля уже настолько просохли, что вс принялись за посвъ. Я тоже началъ сять и потому нигд не усплъ еще побывать. Правда, ходилъ раза два по вальдшнепамъ, но такъ какъ пролётъ ихъ былъ незначителенъ, то и пришлось на время оставить ружье въ поко. Весной хлопотъ много и потому ничего нтъ удивительнаго, что вставалъ я вмст съ солнцемъ, садился на лошадь и халъ въ поле, гд и проводилъ почти весь день. И зато какъ отлично спалось ночью! Заблеститъ заря и опять за тоже!— И все это среди этой ликующей природы, среди труженика-народа, муравьями разсыпавшагося по необозримымъ полямъ. Глядя на этихъ тружениковъ, забываются невольно вс мелочи и дрязги праздной жизни. Предавшись длу, я забылъ про все случившееся осенью, по крайней мр ни разу не вспоминалъ о немъ, какъ вдругъ пришлось опять все припомнить и всему случившемуся подвести итогъ.

Это было такъ.

Возвратившись однажды домой, я къ немалому изумленію увидалъ у себя Евстафія Кузьмича. Онъ сидлъ въ кабинет и читалъ газету. Къ Евстафію Кузьмичу я питалъ симпатію и потому даже обрадовался, увидавъ его. Онъ былъ одтъ совершенно по лтнему, въ парусинномъ плать.

— Извините, проговорилъ онъ, подавая мн руку.— Я. кажется, не во время пришелъ… такая пора, что вс заняты?

— Напротивъ, очень радъ, перебилъ я его, усаживая на кресло.— Ну какъ вы поживаете, весело-ли провели зиму?

— Какое-же можетъ быть веселье! Отсидлъ дв недли въ арестантской!

— Какъ, за что?

— Да все по длу Требухина.

— Что вы говорите! Но, вдь, вы были оправданы?

— Судья точно оправдалъ, а създъ засадилъ.

— И все Верхолётовъ дйствовалъ?

— Все онъ! Что жъ длать! вдь это хлбъ его насущный: онъ за это дло съ Требухина двсти рублей взялъ.

— А гд теперь Верхолётовъ?

— Незнаю, право, пропалъ куда-то!

Я веллъ подать чаю. Евстафій Кузьмичъ былъ видимо не въ дух, и какъ ни старался я развеселить его, вс старанія были напрасны. Онъ безпрестанно вздыхалъ и на вс вопросы давалъ самые короткіе отвты. Это былъ какъ будто совсмъ не тотъ Евстафій Кузьмичъ, котораго видлъ я осенью.

— А вы что то не въ дух? спросилъ я его, наконецъ.

— Горе у меня большое.

— Что такое?

— Жена больна очень.— Вотъ уже цлый мсяцъ съ постели не встаетъ….

— Чмъ-же больна Софья Ивановна?

— Боюсь, не чахотка-ли съ ней.— Незнаю, что и длать. Доктора-бы надо.

— Такъ что-жь, зачмъ дло стало? Вдь, здсь есть земскій врачъ.

— Что-что есть, все одно, что нтъ его. Для бдныхъ людей земскихъ врачей нтъ, не здятъ они къ нимъ и знать не хотятъ…

— Гд-жь теперь Софья Ивановна?

— У меня дома лежитъ.

— Такъ она не у Трампедаха, не у брата своего? поспшилъ я добавить.

— Нтъ, гд же! И Трампедаха-то ужъ нтъ давно… Онъ теперь въ Оренбург гд-то землю купилъ! Вдь, графъ все свое имніе продалъ, и винокуренный заводъ, и землю, и лсъ…

— Что вы говорите! Кому же?

— Требухинъ купилъ, не одинъ, а съ кмъ-то въ товариществ, человкъ пять, вишь, ихъ собралось… Сначала, графъ только одинъ лсъ хотлъ продать, а потомъ видитъ, что имніе дохода, не даетъ, что наживаются только одни управляющіе, винокуры, лсничіе, подвальные — ну, и ршился обратить все въ капиталъ.

Извстіе это было для меня совершенною новостью.

— Отчего же захворала Софья Ивановна?

— Простудилась, должно быть, отвчалъ онъ, глубоко вздохнувъ.— Вы знаете ее, видли, какой живой и веселый характеръ. Вдь, она на мст покойно не посидитъ, все бы ей рзвиться, бгать — вотъ и дорзвилась! И помолчавъ немного, онъ началъ: на послдній день масляницы было это дло. Пристала она ко мн: подемъ, да подемъ въ городъ турокъ плнныхъ посмотримъ, да кстати и въ клубъ на танцовальный вечеръ. А погода, надо вамъ сказать, дурная была, дожди все шли. Я было не соглашался, но она такъ пристала, что пришлось уступитъ. Мы похали, она въ одной коротенькой шубк была. Въ клуб пробыли часовъ до двухъ ночи, надо бы переночевать въ город, а мы похали въ ночь, да еще на грхъ заплутались да вплоть до свту и проплутали. Она прозябла, сдлалась лихорадка, а черезъ недлю слегла и съ той поры все хуже и хуже.

— И докторъ ни разу не былъ.

— Не былъ. Фельдшеръ земскій ходитъ, да что! проговорилъ Евстафій Кузьмичъ, махнувъ рукой.— Одинъ грхъ только!

— А что?

— Пьяный всегда! Того и гляди, съ пьяныхъ глазъ-то, вмсто леіарства, яду какого-нибудь закатитъ!

— А лекаря-то вы приглашали?

— Сколько разъ! Разъ пять самъ здилъ къ нему!

— И что же?

— Пріду, говоритъ — и не детъ. Знаетъ, что за визитъ платать нечмъ, ну и не детъ.

— Неужели же у васъ денегъ нтъ, столько-то хоть?

— Откуда же я ихъ возьму! какъ-то глухо проговорилъ Евстафій Кузьмичъ.— Сами знаете, теперь нашему брату, землемру, вовсе плохо, не то, что во время освобожденія крестивъ, когда мы надлы отводили! А зимой-то и вовсе ужъ сложа руки сидишь. Было у меня рублей полтораста, на черный день берегъ, а тутъ, какъ перехала ко мн жена, пришлось обзаводиться кое чмъ, надо было тоже и жену потшить, удовольствія ей кое-какія длалъ… денегъ и не стало. Жить, вдь, тоже нужно. Вдь, оно не видно, а расходъ-то каждый день… и такъ ужъ по мелочи кругомъ задолжалъ. Въ лавочк даже врить перестали.

— И у Софьи Ивановны нтъ денегъ?

— Ничего у нея нтъ, кром нарядовъ да бездлушекъ разныхъ. Можно было бы кое-что продать лишнее, да языкъ какъ-то не поворачивается объявить ей, что нужда, крайность подошла.

— А она сама не догадывается?

— Почему же она догадается, когда я изъ кожи вонъ лзу, чтобы только скрыть отъ нея все это. Вдь, жалко мн ее… вдь, не чужая она мн!

И вдругъ слёзы градомъ хлынули изъ глазъ его, и онъ упалъ мн въ ноги.

— Пожалйте!

— Что вы, что вы! вскрикнулъ я.

— Выручите, дайте рублей пятьдесятъ… я заработаю.

Я насилу поднялъ его, насилу уговорилъ его успокоиться, общавъ помочь горю, насилу усадилъ его въ кресло. Закрывъ лицо руками, онъ ревлъ, какъ ребенокъ.

И вотъ опять передо мною этотъ смшной человкъ, вся фигурка котораго какъ будто соединила въ себ все, что только можетъ возбудить смхъ. Вотъ онъ, это посмшище, издваться надъ которымъ доставляетъ столь великое удовольствіе любителямъ пошутить! Вотъ онъ, этотъ шутъ гороховый! Но отчего же глядя на этого шута, сердце сжимается и обливается кровью?

Въ слдующее же воскресенье, я похалъ въ село Песчанку, гд нанималъ Ласточкинъ квартиру.

Домикъ, или лучше сказать небольшой флигель, въ которомъ квартировалъ Евстафій Кузьмичъ, былъ окруженъ палисадникомъ, деревья котораго только-что распускали свои нжныя листья, наполняя воздухъ ароматомъ. Вымазанный и выбленный мломъ, флигель этотъ какъ-то особенно вёсело выглядывать и блестлъ на солнышк своими небольшими окнами съ зелеными ставнями. Просторныя сни раздляли флигель на дв половины, въ одной половин квартировалъ Евстафій Кузьмичъ, въ другой — хозяинъ съ своей семьей. Небольшое крылечко съ скворечной, привязанной къ колонк, вело въ сни. Какая-то женщина въ сарафан и съ лоханкой въ рукахъ встртилась мн.

— Что, матушка, здсь живетъ Ласточкинъ? спросилъ я.

— Межевой, что ли?

— Да, межевой.

— На-лво, сударикъ, на-лво.

Я отворилъ дверь, и только-что усплъ войти въ крохотную комнатку, служившую, какъ видно, прихожей, какъ изъ-за перегородки послышался продолжительный и съ какимъ-то захлебываніемъ кашель. Я остановился.

— Кто тамъ? послышался слабый голосъ, прерываемый этимъ кашлемъ.

Я отозвался.

— Да кто вы? войдите…

Я вошелъ и увидалъ Софью Ивановну. Маленькая, худенькая, сидла она въ большомъ кресл, обложенная подушками, и, нагнувшись надъ стеклянной плевальницей, вся багровая отъ напряженія, съ синими надувшимися на лбу жилами, продолжала хрипло кашлять, силясь освободиться отъ душившей ее мокроты. На ней былъ сренькій изящный капотъ, ноги, обутыя въ теплыя ботинки, помщались на скамейк. Батистовый платокъ, обшитый кружевомъ, лежалъ на маленькомъ столик. Превосходные волосы зачесаны все такъ же изящно-небрежно, должно быть, иначе Софья Ивановна и не умла причесывать ихъ.

Припадокъ кашля не позволялъ ей поднять головы и потому мн пришлось нсколько минутъ простоять незамченнымъ. Наконецъ кашель кончился, мокрота отдлилась, и больная, вздохнувъ свободне, поставила плевальницу на столъ. Огаревъ ротъ платкомъ, она взглянула на меня, и удивленіе выразилось на ея лиц.

— Какими судьбами? проговорила она.— Вотъ не ожидала-то!

— Пріхалъ навстить васъ, слышалъ, что больны.

— Отъ кого это вы слышали?

— Евстафій Кузьмичъ говорилъ мн, что вы простудились.

— А вы его видли?

— Да, онъ былъ у меня.

— Онъ мн ничего не говорилъ. Ну, благодарю, что вспомнили. Садитесь-ка и побесдуемъ. Мужа дома нтъ, онъ еще чуть свтъ къ лкарю побжалъ, впрочемъ, скоро долженъ вернуться. Такой, право, уморительный! заговорила она съ веселой улыбкой.— Вообразилъ, что я при смерти, и не даетъ покоя этому несчастному лкарю. И представьте, все пшкомъ бгаетъ, хоть бы лошадь нанялъ, а, вдь, до лекаря десять верстъ, не забудьте. Тотъ уже смялся мн.— ‘Я, говоритъ, на вашего мужа мировому прошеніе подамъ. Онъ, говоритъ, мн покоя не даетъ, нарушаетъ чуть ли не каждое утро мое супружеское спокойствіе. Привяжите, говоритъ, его за ногу что-ли къ чему-нибудь!’

— У васъ веселый докторъ!

— Прелесть, я отъ него въ восторг, и когда онъ бываетъ у насъ, я постоянно хохочу. Однако, соловья баснями не кормятъ, проговорила она и позвонила въ колокольчикъ.

— Вы чего хотите, кофею или чаю?

— Я буду пить тоже, что и вы?

— Ну, батюшка, меня, вдь, ячменнымъ кофеемъ поятъ.

— И я буду пить ячменный.

— Впрочемъ, я могу вамъ дать подправу, какъ называетъ лекарь, ромъ.

— И прекрасно.

Вошла двочка босая, съ востринькими плутовскими глазками, въ коротенькомъ ситцевомъ платьиц, съ дрянными бусами на шейк, вошла и, остановившись среди комнаты, выпятила впередъ животикъ.

— Врочка! проговорила Софья Ивановна: — свари-ка намъ кофею, только поскоре.

— Ячменнаго или простого?

Софья Ивановна улыбнулась.

— Она настоящій-то простымъ называетъ!— Да, свари намъ ячменнаго и рому подай.

— Рому, такъ чуть на донышк. Намдни лекарь всю охолостилъ.

— Ну, подай сколько есть.

Двочка бросилась за перегородку, постучала тамъ посудой и, немного погодя, промчалась съ кофейникомъ, топая и какъ-то вывертывая босыми ножками.

— Прелестный ребенокъ! задумчиво проговорила Софья Ивановна.— Это дочь нашего хозяина. Отъ скуки я ее грамот учу, и такая понятливая, что въ самое короткое время читать выучилась и теперь очень порядочно читаетъ.

И потомъ вдругъ перемнивъ тонъ, Софья Ивановна спросила:

— Вы что же не курите? Вы кажется курили!.. Да, да, конечно, курили… я помню…

— Хорошо ли это будетъ для вашего кашля?..

— Ахъ, вздоръ какой!.. Докторъ всегда курить… Вы отворите окно, и дыма не будетъ…

Я отворилъ окно. Чистый воздухъ ворвался въ комнату и заколыхалъ слегка блыми коленкоровыми занавсками оконъ.

— Ахъ, какъ хорошо! проговорила Софья Ивановна.— Съ какимъ удовольствіемъ пошла бы я теперь погулять! Да вотъ ноги что-то… Не то чтобы болли, не то что слабы… а какъ-то плохо ходятъ! А въ комнат, да еще вдобавокъ, въ этой, прибавила она, махнувъ рукой:— тоска, мученье! Какъ только выздоровлю, такъ передемъ отсюда въ городъ, а здсь, въ этомъ противномъ сел, лучше этой и квартиры нтъ.

Квартира дйствительно была незавидная и состояла только изъ одной комнаты, раздленной перегородкой на три части. Комната, въ которой мы сидли, была, какъ видно, самой большой и рзко бросалась въ глаза своими контрастами. Мебель бдная, соломенная, старинный диванъ съ рыжимъ ободраннымъ сафьяномъ, а надъ диваномъ фотографическіе портреты въ дорогихъ орховыхъ рамахъ. Разложенный ломберный столъ, приставленный къ простнку и накрытый зеленымъ запачканнымъ сукномъ, замнялъ письменный, а на стол красовались прекрасной работы бронзовая чернильница, такая же статуэтка Минина и Пожарскаго и роскошный массивный альбомъ для фотографическихъ карточекъ. Орховое кресло, обитое синимъ сукномъ, на которомъ сидла Софья Ивановна, тоже не подходило какъ-то къ остальной мебели. Направо, небольшая дверка вела за перегородку, и дверь эта позволяла видть желзную односпальную кровать, накрытую изящнымъ шерстянымъ одяломъ, висвшее надъ кроватью распятіе изъ слоновой кости и стоявшій въ ногахъ кровати орховый гардеробъ, изъ-за котораго торчали грязныя ножки астролябіи. Видно было по всему, что все это хорошее было принесено посл и не принадлежало хозяину этой квартиры, да и сама Софья Ивановна словно была не дома, а на почтовой станціи въ ожиданіи перемны лошадей: перемнить лошадей, напьется кофею и подетъ дальше.

Немного погодя, мы пили уже кофей. Рому дйствительно было мало, но недостатокъ этотъ вскор загладился, такъ какъ къ крылечку флигеля подкатилъ тарантасъ, въ которомъ увидалъ я Евстафія Кузьмича, съ бутылкой въ рукахъ, и рядомъ съ нимъ толстенькаго мужчинку въ поярковой шляп и сромъ пальто.

— А вотъ и докторъ! почти вскрикнула Софья Ивановна.

— И не одинъ, а съ ромомъ! подхватилъ врачъ, входя въ комнату, и подойдя къ Софь Ивановн, не снявъ даже верхняго пальто, подалъ ей руку.

— Ну что, какъ, моя хорошенькая паціентка?

— Да что, проговорила она.— Ваша хорошенькая паціентка скучаетъ, хочется ей на воздухъ, на волю…

— Понятное желаніе, моя красавица, понятное желаніе, но… весьма непріятно для меня. Ей Богу, жаль выпустить изъ клтки такую прелестную птичку.

Воител Евстафій Кузьмичъ съ бутылкой въ рукахъ и, увидавъ меня, словно просіялъ.

— Ахъ, здравствуйте! проговорилъ онъ.— Насилу-то навстили!

— Что это у тебя за бутылка? спросила Софья Ивановна.

— Ромъ, ромъ, подхватилъ докторъ.— Я уже имлъ честь докладывать вамъ объ этомъ. Въ прошлый разъ я замтилъ, что рому оставалось очень мало — ну, и порекомендовалъ почтеннйшему Евстафію Кузьмичу запастись новой бутылкой. Вдь, великолпно придумано?

— Великолпно.

— Очень радъ, что угодилъ. Гораздо лучше угодить человку, нежели дать ему подзатыльникъ.

Съ появленіемъ доктора, все мгновенно измнилось. Тяжелая картина какъ будто освтилась совершенно новымъ свтомъ: точно начался веселый водевиль посл тяжелой слезливой драмы. Докторъ оказался дйствительно развеселымъ малымъ и большимъ говоруномъ. Онъ болталъ безъ умолку и городилъ всякую ерунду, разсказывалъ анекдотъ за анекдотомъ, передавалъ уздныя сплетни, потребовалъ, чтобы ему немедленно, прежде кофею, дали водки и кусочекъ чернаго хлба на закуску, и только выпивъ водки и стакана два кофею съ ромомъ принялся разспрашивать Софью Ивановну о здоровь, началъ щупать пульсъ и выслушивать грудь. Чтобы не мшать ему, мы вышли съ Евстафіемъ Кузьмичемъ на крылечко.

— Ну что, какъ нашли вы жену?

Я началъ утшать, но видно не успшно, потому что Евстафій Кузьмичъ слушалъ меня и вмст съ тмъ недоврчиво покачивалъ головой. Вдругъ, изъ комнаты послышался веселый, звонкій хохотъ доктора. Евстафій Кузьмичъ встрепенулся.

— Должно быть кончилъ, проговорилъ онъ.— Пойдемте.

Мы вернулись въ комнату и убдились, что выслушиваніе груди докторъ дйствительно покончилъ, потому что онъ стоялъ уже посреди комнаты и, держа въ одной рук рюмку водки, а въ другой обильно посоленный кусочекъ хлба, докрашивалъ Софью Ивановну, указывая на рюмку.

— Это что?

— Водка.

— Нтъ, говорите: aqua vita.

— Ну, aqua vita.

— Изъ чего? говорите: изъ жита.

— Ну, изъ жита.

— А паспортъ ма? говорите: не ма.

— Не ма.

— Тамъ вотъ ей тюрьма! проговорилъ докторъ и, выпивъ залогомъ водку, добавилъ:— Не ходи бежъ паспорта, строго запрещено!

Посл этого, докторъ взялъ шляпу и сталъ прощаться.

— Вы теперь куда? спросила его Софья Ивановна.

— Къ Алексю Семенычу.

— Неужели онъ боленъ?

— Да, флюсомъ страдаетъ! Нтъ, я шучу. Просто ду поздравить его съ прошедшимъ ангеломъ. На Алекся Божьяго, по случаю вскрытія ркъ, не могъ попасть къ нему, такъ ду теперь воротить упущенное.

— Итакъ, лекарство тоже самое?

— Тоже самое-съ.

— А на воздухъ можно?

— Конечно, можно. Погода восхитительная, прикажите вынесть кресло на крылечко и посиживайте себ да любуйтесь природой. Вонъ какой у васъ прелестный видъ! говорилъ онъ, посматривая въ окно.— Вонъ огородъ передъ глазами, капустники, вонъ свинья съ поросятами… Что можетъ быть восхитительне этого ландшафта? А въ ма, красавица моя, кумысъ примемся пить. Въ Веков кумысъ великолпный, и спектакли, и музыка, и танцы, и даже въ кегли можно играть. Однако, до свиданья! вашу прелестную ручку!

Онъ пожалъ руку и вышелъ. Евстафій Кузьмичъ былъ уже въ сняхъ.

— Ну что? спросилъ онъ робко.

— Отлично, превосходно.

— Мн кажется, ей хуже.

— Съ чего это взяли? Ахъ вы, трусишка… ну, однако, до свиданья.

Евстафій Кузьмичъ протянулъ руку и, поблагодаривъ доктора, передалъ ему пять рублей, которые докторъ и препроводилъ въ карманъ панталонъ.

— Эхъ, тяжела ты служба ученая! проговорилъ онъ, кряхтя и усаживаясь на подушки.— Ну, валяй! крикнулъ онъ ямщику.

И еще ранъ поклонившись, онъ ухалъ, а изъ комнаты послышался снова тотъ ужасный кашель, свидтелемъ котораго я уже былъ.

Евстафій Кузьмичъ бросился въ комнату, а я остался на крылечк и, закуривъ папиросу, прислъ на скамейку.

Но не прошло и четверти часа, какъ къ крылечку подошелъ какой-то мужчина съ бородой, въ лаптяхъ и въ женской ваточной кацавейк, подпоясанной бечевкой, на голов былъ изодранный картузъ, изъ-подъ котораго выбивались вьющіеся черные волосы, лицо опухшее и съ синякомъ подъ глазомъ. Увидавъ меня, незнакомецъ остановился, продолжительно посмотрлъ на меня и вдругъ крикнулъ хриплымъ голосомъ:

— Не узнаете?

— Не узнаю.

— И не мудрено, потому что лта измняютъ человка.

Снявъ фуражку, онъ отрекомендовался:

— Мстный адвокатъ Верхолётовъ.

— Вотъ теб разъ! невольно вскрикнулъ я.— Что же это съ вами?… Давно ли я видлъ васъ во фрак, въ цилиндр…

— Полинялъ! Перемнилъ зимнюю шерсть на лтнюю.

И, подсвъ во мн, Верхолётовъ вынулъ изъ кармана ситцевый кисетъ и коротенькую трубочку.

— Ну что, какъ нашъ общій другъ поживаетъ? спросилъ онъ, выская огонь.

— Какой другъ?

— Ласточкинъ Евстафій?

— Жена у него умираетъ.

— Слышалъ-съ.

— Оть кого?

— Отъ господина земскаго врача, котораго имлъ честь только-что встртить.

— Что же онъ вамъ сказалъ?

— Сообщилъ, что скоро должна отправиться ad patres, сирчь засохнуть на вка.

И Верхолётовъ пыхнулъ дымомъ, дымомъ отвратительнйшей махорки,

— Какъ нравится вамъ моя сигара? спросилъ онъ, искоса взглянувъ на меня, но, не дождавшись отвта, проговорилъ какъ будто про себя:

— Да, много было дла, очень много!

— Когда?

— А когда мы лсничаго провожали! промычалъ онъ, сплюнувъ сквозь зубы.— Чуть было не оттягали у него всю движимость. Тутъ какой-то изъ Питера ревизоръ прізжалъ, сталъ доказывать, что вся движимость принадлежитъ графу, но мы этого не допустили и съ помощію лжесвидтелей доказали діаметрально противуположное. Да-съ, тутъ я рублей триста заработалъ, изъ коихъ, впрочемъ, рублей пятнадцать роздалъ свидтелямъ…

— Говорятъ, онъ имніе купилъ?

— Да-съ, женился и купилъ имніе въ Оренбург, чуть ли не десять тысячъ десятинъ.

— Разв Трампедахъ женился?

— Совершенно законнымъ образомъ, хотя и тайно отъ Софьи Ивановны. Слезъ было очень много, слезы лились потоками, а затмъ всё кончилось дракой, такъ какъ лсничій, видя неистовства Евстафія Кузьмича, заступавшагося за жену, счелъ необходимымъ отлупить его нагайкой и выпроводить вонъ изъ дома. Я его и выпроваживалъ.

— Какъ такъ?

— Въ качеств повреннаго Трампедаха, просилъ судъ объ очищеніи квартиры и получилъ за это четвертной билетъ, а потомъ и Трампедаха выпроводилъ.

— А его-то какъ же?

— Точно также судомъ, но только уже по просьб Требухина, купившаго имніе, и тоже получилъ четвертной.

— Всхъ разогнали!

— Положительно. А вотъ теперь плохо дло, рабочая пора… Эти подлые мужичишки уткнулись въ землю, помщики и купцы — тоже, и судбищъ нтъ никакихъ. Впрочемъ, вчера одного купца съ попомъ поссорилъ, попъ богатый и ужь просилъ меня сочинить челобитную.

Въ это время вышелъ на крылечко Ласточкинъ. Увидавъ Верхолётова, онъ даже забылъ про свое горе и захохоталъ звонкимъ раскатистымъ хохотомъ.

— Верхолётовъ, ты ли это? Да что ты на богомолье, что ли, собрался? кричалъ онъ, разведя руками и выпучивъ отъ удивленія и безъ того уже выпуклые глаза свои.

— Нтъ, отмолился, и возвращаюсь домой.

— А синякъ-то гд поднялъ?

Верхолётовъ усмхнулся.

— Подлецы дьячки отдули! проговорилъ онъ.

— Съ дьячками воевать началъ? Гд же это?

— Въ Горохов въ сел. Застали меня въ бан въ хорошемъ обществ — ну, и отлупили и меня, и общество… насилу вырвался! тамъ же утратилъ и верхнюю одежду, въ замнъ которой уже вечеромъ, тайно, получилъ отъ дьячихи сію кацавейку. Однако, вотъ что, любезный другъ, проговорилъ онъ, вставая.— Такъ гостепріимные люди не длаютъ. Я пришелъ къ теб въ гости, а ты даже меня и въ комнату не приглашаешь!

— Ну, братъ, извини, въ комнату, въ которой лежитъ жена, не приглашаю, потому что она тебя видть не можетъ, но и хозяйскую половину пойдемъ и даже водочкой тамъ угощу! А что же это у тебя, кром этой дьячихинской кацавейки, ничего разв нтъ?

— Да, я немного пообносился.

— И сапогъ нтъ?

— Сапоги слишкомъ жали ноги, и я промнялъ, ихъ…

— На лапти? подхватилъ Ласточкинъ.

— Да.

Ласточкинъ снова захохоталъ.

— Ну да ничего! Не унывай! проговорилъ онъ.— Мы это дло поправимъ. Пойдемъ, у меня есть сапоги и парусинная пара, всё это мн узко, а теб будетъ въ самую пору.

— Благородный другъ! перебилъ его Верхолётовъ.— Только предупреждаю, что въ моей контор денегъ нтъ.

— Ахъ, ты свинья! вскрикнулъ Ласточкинъ.— Да хоть бы они и были! Неужели же ты думаешь, что я взялъ бы съ тебя деньги?

Немного погодя, распростившись со всми, я ухалъ домой.

Черезъ нсколько дней и какъ разъ на первый день Паси является ко мн Верхолётовъ. Онъ усплъ уже снова обриться и принять прежній видъ. На немъ былъ лтній пиджакъ, такія же панталоны, смазные сапоги и даже пуховая шляпа. Войдя въ комнату, онъ небрежно бросилъ шляпу на столъ и, пожавъ мн руку, проговорилъ:

— А вдь Ласточкина-то умерла!

Хотя я и ожидалъ этого, но, всё-таки, тмъ не мене извстіе это меня поразило.

— Когда? спросилъ я.

— Передъ заутреней.

Я веллъ запречь лошадей и вмст съ Верхолётовымъ отправился къ Евстафію Кузьмичу.

Сни его квартиры были полны народомъ. По случаю праздника, вс были расфранчены и веселы. Шумъ происходилъ неимоврный. Тутъ были подвыпившія попадьи, дьяконицы, дьячихи, попы, мелкія купчихи, какіе-то молодцы въ суконныхъ чуйкахъ, съ нахальными лицами и съ гармоніями въ рукахъ, дьячки, горничныя, хихикавшія съ чуйками, словомъ — всякій разночинный сбродъ. Весело разговаривая и христосуясь, вся эта толпа грызла орхи, смечки, рожки и съ красными, лоснящимися лицами тснилась вокругъ Евстафія Кузьмича, державшаго въ рукахъ разныя шубки, бурнусы, платья, шляпки и другія принадлежности женскаго туалета. Волосы его были растрепаны, опухшіе красные глаза растерянно бгали. По требованію публики, онъ поднималъ то шубку, то платье. И всё это щупалось, гладилось руками, осматривалось съ лица, выворачивалось на изнанку, оцнивалось и корилось. Оказалось, что вся эта давка и этотъ шумъ происходили по случаю распродажа вещей покойницы. Торгъ былъ самый живой. Вс другъ друга толкали, стараясь долзть до Евстафія Кузьмича, а добравшись до него, разсматривали продаваемое.— ‘За шубку-то сколько?’ — ‘Бурнусу то какая цна?’ — ‘Платье-то матеревое дорого, что ли?’—‘Покажите-ка шляпку-то!’ И вс эти попадьи, купчихи, мщанки и молодцы въ поддёвкахъ, не имвшіе даже и понятія объ этихъ изящныхъ вещахъ, кричали:— ‘Дорого! дорого! Куда это! Разв можно!.. Это въ губерніи, въ магазин — и то дешевле!.. Куда это годится! Даже совстно такъ запрашивать!’

— Однако, покойница-то, говорила попадья мужу: — наклевала много кое чего… видно, нмецъ-то добрый былъ!

— Зл пріобртено, зл и расхищено! назидательно проговорилъ священникъ.

— Вотъ бы вы мн шляпочку-то купили! шептала горничная суконной чуйк.

— Можно, а свиданье гд назначаете для передачи этого самаго предмета?

— За мельницей, въ кустахъ! шепнула горничная.— Мы тамъ съ двушками яйца катать будемъ, такъ я какъ нибудь увернусь.

— Слушаю-съ, очень восхитительно будетъ.

Чуйка принялась торговать шляпку.

Я протолкался сквозь эту толпу и вошелъ въ комнату.

Тамъ всё было тихо.

Среди той самой комнаты, въ которой я такъ недавно еще бесдовалъ съ Софьей Ивановной, на стол, покрытомъ блымъ каленкоромъ, убраннымъ съ боковъ голубыми бантами, лежала теперь она, недвижимая, вся въ бломъ, со сложенными, какъ будто восковыми, руками и накрытая прозрачной кисеей. Кончились ея страданія! Три свчи коптли вокругъ нея, а неподалеку всторон, возл самаго окна, разложивъ на маленькомъ столик большую грязную церковную книгу съ мдными застежками, стояла Врочка и дтскимъ голосочкомъ, водя по книг пальчикомъ, читала псалтырь.

‘Учительница и ученица’, подумалъ я и подошелъ къ столу.

Точно спала Софья Ивановна, точно отдыхала, лежа на этомъ стол и положивъ голову на подуши, обшитыя кружевомъ. Таже веселая улыбка, также волосы причесаны, тотъ-же рядъ на боку. Внокъ изъ голубыхъ подснжниковъ, первыхъ встниковъ весны, лежалъ на подушк, окружая ея голову, муравей силился забраться подъ вку глаза. ‘Тоже и этотъ грызть собирается!’ И я прогналъ муравья. ‘Врочка! Свари-ка намъ кофе!— Какого прикажете, ячменнаго или простова?’ — вдругъ вспомнилось мн, и дрожь пробжала по тлу.

За дверью раздавался торгъ, а тутъ дтскій голосокъ Врочки, серьёзно читавшей псалтырь. Нахмуривъ брови, она словно урокъ твердила. И внимательно прислушиваясь къ голоску босоногой ученицы своей, Софья Ивановна улыбалась и какъ будто хотла сказать:— ‘Врочка! Ты не такъ ударенія длаешь. Не муки, а муки адскія. Мука — это изъ чего лепёшки пекутъ, а муки — это значитъ мученія!’

— Нтъ никакой возможности!.. Нтъ силъ никакихъ!.. раздался вдругъ голосъ Евстафія Кузьмича, ворвавшагося въ комнату.— Люди эти ничего не понимаютъ, ни цнности вещей, ни нужды человка! Я все бросилъ, все передалъ Верхолётову, пускай его продаетъ!

И потомъ, взглянувъ на жену, закрылъ лицо руками, упалъ на стулъ и зарыдалъ.

— Нтъ у меня жены! вскрикивалъ Ласточкинъ.

— И какъ неожиданно! какъ неожиданно! проговорилъ онъ, немного успокоившись. Утромъ вчера дурно сдлалось ей, очень дурно, кровь хлынула изо рта, такъ что она сама даже перепугалась и просила послать за докторомъ. У меня былъ Верхолётовъ, я его сейчасъ на лошадь верхомъ: скачи, говорю. Часамъ къ двнадцати дня ей сдлалось лучше, легко очень, она встала, ходила по комнат и даже пожалла, что за докторомъ послала, но при этомъ высказала желаніе причаститься — постомъ-то ей не пришлось говть! Часовъ въ восемь вечера пришелъ священникъ, причастилъ ее, а къ тому-же времени подъхалъ и докторъ съ Верхолётовымъ. Докторъ подъ куражемъ былъ. Посмотрлъ на нее, пульсъ пощупалъ и расхохотался.— Пустяки! говоритъ, вздоръ! И такъ знаете ли успокоилъ, такъ обнадежилъ, что даже и я повеселлъ. Стали чай пить, священника пригласилъ остаться, болтали, шутили, докторъ про кумысъ заговорилъ. ‘Въ Беково говорить, подемъ’, и даже объявленіе прочелъ, что два, три спектакля будетъ тамъ, на которые больныхъ будутъ пускать даромъ, посмялись еще, что изъ-за одного этого надо въ Беково лечиться хать, и жена даже шутила. Часамъ къ девяти она начала дремать, священникъ съ нею въ комнат остался, а мы, чтобы не мшать, пошли на хозяйскую половину. Докторъ веллъ подавать лошадей и попросилъ на дорогу водки. Рюмочка за рюмочкой, да такъ развеселились, что даже и про лошадей забыли. ‘Давайте, говоритъ онъ Верхолётову:— на дуэль выйдемъ!’ — ‘Можно, говоритъ.— На какомъ инструмент?’ — ‘На водк, говоритъ:— кто кого уложитъ?’ — ‘Отлично!’ Послали за водной, и пошла у нихъ дуэль, и достигли до такого градуса, что даже плясать затяли. ‘Евстафій Кузьмичъ, отецъ родной! кричитъ мн Верхолётовъ.— Ты, говоритъ, отлично барыню на губахъ играешь, утшь, съиграй, а мы попляшемъ!’ Я и руками, и ногами. И хозяинъ-то увщевать сталъ, сегодня де — великая суббота, въ церкви страсти Христов читаются! Не тутъ-то было! пристали такъ, что я и барыню заигралъ. Я сижу — играю, а они въ плясъ пустились, въ присядку, дробь ногами выколачиваютъ. Вдругъ въ комнату священникъ входитъ… ‘Что вы, говорить, длаете?.. Вдь Софья то Ивановна отходитъ!..’ Я бросился къ ней въ комнату, схватилъ ее за руку, а она такъ испуганно смотритъ на меня, сжала мн руку, ротъ у нея открытый… а тамъ внутри-то, въ горл-то клокотаніе, какого я сроду не слыхивалъ… Говорятъ, въ сняхъ слышно было это клокотаніе.. Словно какъ все у нея внутри перегнило, обратилось къ жидкость и прихлынуло къ горлу… Минуть пять прохрипла — и конецъ…

И снова раздалось его истерическое рыданіе.

Въ комнату вошелъ Верхолётовъ.

— Ну вотъ, на теб! проговорилъ онъ, положивъ передъ Ласточкинымъ пачку мелкихъ ассигнацій.

— Сколько тутъ?

— Сто двадцать рублей.

— Одна шубка двсти рублей стоила!

— Мало-ли чего! Всмъ извстно, что теб крайность!.. Ужъ это, брать, въ порядк вещей! Всякій человкъ пользуется случаемъ, тутъ претендовать нечего!

— Даже и похоронить то не удалось мн ее на собственныя деньги!.. Даже въ гроб-то будетъ лежать она въ чужомъ, а не въ моемъ! Вдь, не мое все это! Не мною куплено, не мною подарено!

И снова комната наполнилась рыданіями, и снова смшались они съ звонкимъ голосочкомъ Врочки, продолжавшей читать псалтырь.

Дня черезъ три посл похоронъ Софьи Ивановны, встртилась мн надобность въ брусьяхъ, и я похалъ къ Требухину на тотъ самый кордонъ, въ которомъ были когда-то у Трампедаха и на которомъ познакомился съ дйствующими лицами настоящаго разсказа. У Требухина засталъ я Верхолётова. Оба они, попивая водочку и закусывая пасхальными яйцами и ветчиной, сидли въ томъ самомъ кабинет, въ которомъ принималъ насъ лсничій. Но кабинета этого узнать ужъ было невозможно: ни ковровъ, ни мёбели — ничего не было. Передъ окномъ стоялъ столъ, обтянутый черной клеенкой, а на стол дв-три ободранныя конторскія книги, массивные счеты и пузырекъ съ ализариновыми чернилами, тутъ-же стоялъ и графинъ съ водкой, и тарелка съ яйцами и ветчиной. Стны были голыя, и только одни темныя пятна на обояхъ, да большіе невыдернутые гвозди обозначали т мста, гд висли когда-то картины. Требухинъ встртилъ меня съ тою-же мягкой ласковой улыбкой и, похристосовавшись, точно такъ-же обими руками пожалъ мн руку. Покончивъ съ нимъ дло о брусьяхъ, рчь зашла о новокупленномъ имъ имнія. Акимъ Саватичъ даже рукой махнулъ.

— Столько хлопотъ, что я даже вамъ и разсказать не могу. Ну, конечно, купилъ я его не одинъ, а въ товариществ со сватомъ, зятемъ и шуриномъ, а все-таки и четверо то не поспваемъ. Вотъ вы теперь и подумайте! продолжалъ онъ:— ужъ коли сами мы, хозяева, и то не усмотримъ, такъ какъ же можно было графу-то наемными-то глазами усмотрть! Я, признаться, все это отписалъ ему. Онъ сначала, вдь, только тысячу десятинъ лсу думалъ продать. Ну, я и написалъ ему, что лсъ я куплю, но что отъ ефтаго толковъ для него будетъ не много, а что лучше всего имніе обратить въ капиталъ и получать себ проценты. Помилуйте, скажите, ради Бога! Вдь, кому другому, а мн-то всё это видно было. Вдь, здсь, доложу вамъ, грабежъ шелъ, чистый грабежъ! Вдь, вс эти управляющіе, лсничіе, винокуры, подвальные, вдь, это все одна шайка грабителей была. Вдь, они съ графомъ-то пополамъ длили — посмотрите-ка какія имнія накупили! А что у нихъ было? Вдь я помню, какъ и Богданъ отъ Иванычъ сюда пріхалъ, и какъ Трампедахъ. Вдь, чисто шарманщики, въ одномъ карман вошь на аркан, а въ другомъ, дыра въ горсти! вдь — только всего и имнія-то у нихъ было! Нтъ, ты, какъ не трудись, а такихъ имній безъ грабежа не купишь. Вы вотъ сами хозяйничаете, сами до всего доходите, свой участокъ имете — а ну-те-ка: много ли у васъ денегъ то? Тоже, чай, иной разъ пятишницы нтъ! А вдь они — гд же! Ни одинъ помщикъ такъ не жилъ, какъ они! Помните, тогда, какъ вмст-то здсь были, какая закуска была? А лошади-то, а экипажи то? Вдь, подлецы, на лежачихъ ресорахъ, да на рысакахъ здили, мужикъ съ дороги не свернетъ, такъ, вдь, въ зубы. Вдь, вотъ они что, эти нмцы за русскую-то за хлбъ-то за соль длали! Вдь, вчуж зло брало!.. Наконецъ, не вытерплъ?— Стой, говорю, собачьи дти, ужь я распишу васъ! И расписалъ, да все подробно, до тонкости вс ихъ продлки выставилъ. Войска наши въ т поры ужъ за Дунаемъ были, я такъ на тотъ берегъ Дуная и письмо къ графу послалъ. Коли, говорю, не врите, ваше сіятельство, то извольте благороднаго человка прислать. Я думалъ, не дойдетъ письмо, однако, дошло: смотрю, и ревизоръ пріхалъ, родственникъ какой-то графскій. Да помилуйте, скажите, вдь, жалко смотрть! Ну, ужъ я и отдлалъ ихъ, разбойниковъ. Конечно, такъ, открыто дйствовать не ловко мн было, потому что, все-таки — пріятели: управляющій-то, Богданъ ать Иванычъ, даже кумъ былъ мн, потому воспреемникомъ его дочки былъ — такъ я, значитъ, черезъ стороннихъ указывалъ… Вотъ тутъ-то, молъ, проврь! Вотъ здсь-то гляди. И довелъ дло, какъ есть, какъ слдуетъ такъ, что къ ихъ имуществу было приступлено! За то ужь я ругали меня!

— Да, вдь, вы тайно, черезъ людей дйствовали!..

— Догадались, собачьи дти! Ну, да пёсъ съ ними! Покрайности, я знаю, что я его сіятельству графу заслужилъ и выручилъ его! Вдь, имніе-то съ укціону бы пошло! въ длишкахъ-то тоже позапутался, бднякъ! А теперь, по крайности, у него капиталъ хорошій, съ котораго процентъ получать будетъ. Только вотъ горе-то! прибавилъ онъ, покачавъ головой.— Какъ бы капиталъ-атъ эфтотъ не ахнулъ!

— Какъ такъ?

— А вотъ какъ-съ. Положилъ онъ его въ одинъ банкъ, а въ банк этомъ, читалъ я намдни въ вдомостяхъ, растрата! Казначей, вишь, какой-то на нсколько мильйончиковъ нагрлъ. Жалко будетъ! Вдь, вотъ какой народъ нын сталъ! совсмъ набаловался, другъ друга грызутъ… ей-Богу! Что ты будешь длать! Дуда дваться-то и съ деньгами! Жалко, жалко! ужь больно человкъ-отъ хорошій, души самой добрйшей. Я даже прослезился, когда поразсказалъ онъ мн про эту самую про войну, какъ они эту Плевну брали, да черезъ эти, стало быть, снговыя горы переходили! Господи! Вотъ гд страсти-то! бды!

— Да гд же вы графа видли? спросилъ я.

— Вдь, я туда къ нему здилъ..

— Куда? не безъ удивленія спросилъ я.

— Да въ этотъ самый городъ, гд они теперь стоятъ… Какъ бишь его… возл Царьграда-то…

— Сан-Стефано?

— Вово-во…

— Вы туда здили?

— Туда. Я въ Царьград былъ.

— Что вы говорите?..

— Съ мста не сойти! Меня туда самъ графъ возилъ… Подемъ, говоритъ, я теб Царьградъ покажу… Пущина лейтенанта, что къ туркамъ въ полонъ попалъ, тоже видть. Теперь ничего, на свобод, по улицамъ ходитъ.

— Да зачмъ же вы туда здили?

— Самое это имніе покупать. Вдь, какая штука-то! Прослышалъ я, что это самое имніе собирается купить Кособрюховъ, Пуплій Егорычъ — слыхали, можетъ? Купецъ богатый, денежный. И прослышалъ я, что онъ ужь въ Питеръ собирается, къ главному управляющему. Ахъ, думаю себ, я хлопоталъ, трудился, все дло какъ слдоваетъ подстроилъ, а онъ за чужой канонъ родителевъ поминать лзетъ! Постой, думаю! Кои ты въ Питеръ — такъ, вдь, мы и дальше махнемъ! И въ ту же минуту, пятьдесятъ тысячъ на задатки въ карманъ — и маршъ! А тутъ, знаете ли, какъ миръ-то заключили, такъ проздъ слободный вышелъ — на Одесту, а тамъ Чернымъ Моремъ. Докатилъ живо и въ два дня съ графомъ все покончилъ! А кабы не похать, такъ бы имніе это Кособрюхову и досталось. И какъ чудно вышло! Только-что я въ обдъ графу передалъ пятьдесятъ тысячъ, а вечеромъ телеграмма отъ главнаго управляющаго насчетъ Кособрюхова! Ужь и натерплся же я только муки! прибавилъ онъ, немного погодя:— когда по морю-то плылъ! Я думалъ, по морю то плыть все одно — что по Волг. Куда теб!.. Думалъ, что и нутро-то все изъ меня повыскочитъ! Какъ начало это насъ швырять, какъ начало… волны это, втеръ, свистъ, а самого-то тебя по кораблю-то такъ изъ угла въ уголъ и перебрасываетъ! Въ кровь избился весь! Ну, думаю, Требухинъ! Пропала твоя головушка, покорыствовался на имніе, а какъ бы, на мсто того, въ пучину не угодить! Ей-Богу, и не чаялъ дохать!.. Да чего! вотъ диковина-то!.. На берегъ-то когда вышелъ, такъ и на берегу-то, на земл-то все качало!.. Вотъ провалиться, не лгу, дня два качало, такъ вотъ земля изъ-подъ ногъ и уходитъ! Ужь графъ и то смялся: — ‘Что ты, говоритъ, словно пьяный ходишь!’

И потомъ, вдругъ перемнивъ тонъ, Акимъ Саватичъ спросилъ меня:

— Посвецъ-то свой покончили?

— Давно.

— Такъ-съ. Раненько сять начали… Обождать бы надоть. Вдь, вы до Благовщенія еще отсялись?

— Да.

— Поторопились! Вонъ у сосда-то вашего, у Александра-то Александровича, пашеничку-то морозцемъ прихватило. Вдь, она какъ иголочка лзетъ, много ли ей надо! А что въ прошломъ году овесецъ-то у васъ плоховато зародился?

— Да, незавидно.

— Землю съ осени не подготовили.— Зато продали хорошо, дороже всхъ…

— Да, я хорошо продалъ…

— Николаю Иванычу? подхватилъ Тебухинъ.— А знаете ли, овесъ-то вашъ до сей поры еще на плацформ въ куляхъ валяется! И что только длаютъ съ нами эти желзныя дороги, такъ это просто бды… сколько хлба погноили!..

— Все знаетъ! подумалъ я.

— А что, не слыхали? спросилъ онъ, обратясь къ Верхолётову.— Ласточкинъ все пораспродалъ посл покойной-то?

— Платье все продалъ. Хоронить не-на что было.

— Не зналъ я, проговорилъ Требухинъ.— Больше всего мн шубку бархатную съ куньимъ воротникомъ жалко!.. Эхъ, и хороша только шубка была! Безпремнно дочк своей купилъ бы, пускай бы щеголяла. И только вишь за четвертной билетъ пошла?

— Да, отвтилъ Верхолётовъ.

— Жалко, двсти рублей было заплачено!..

Немного погодя, я возвращался уже домой. Дорога шла степью. Далеко и необозримо разстилалась эта степь, сливаясь съ горизонтомъ, вся уставленная прошлогодними стогами сна. Нкоторые изъ стоговъ приплюснулись, нкоторые покосились. Видно, что урожай травы былъ громадный и что убирали ее кое-какъ, лишь бы убрать поскорй. День былъ превосходный, по чистому голубому небу только кое-гд носились прозрачныя блыя облачка, да и т какъ-то быстро таяли и исчезали, въ лучахъ солнца. Звенли жаворонки, кружились ястреба, плавно и величаво парили они въ воздух, а, завидвъ добычу, мгновенно останавливались, трепетали крыльями и, козырнувъ на землю, схватывали добычу и улетали съ нею прочь. Со всхъ сторонъ раздавался рзкій, обрывистый свистъ сурковъ. Они суетились, перебгали, кувыркаясь, отъ одной норы къ другой, ныряли въ норы, выскакивали изъ нихъ и, взбжавъ на курганъ, садились на заднія лапы, скрещивали на толстомъ живот переднія лапки и, оглядывая кругомъ степь, отчеканивали свой посвистъ.

— Эко сурковъ то сколько! проговорилъ кучеръ.

— Да, много.

— Ишь вдь, ишь вдь какъ торопится! продолжалъ онъ, поглядывая на этихъ грызуновъ.— Ужь такіе-то прокураты!..

— А что?

— Ужь больно шельмоваты. Насмотрлся я на нихъ достаточно, когда у барина у Вихорева въ кучерахъ былъ. У него два сурка подъ кухней жило — такъ не поврите ли, житья, бывало, отъ нихъ не было. Ничмъ не запрешься отъ нихъ, всюду пролзутъ, шкафы, бывало, отворяли… ей-Богу! У барыни образница была, а подъ образницей-то шкафчикъ небольшой устроенъ, въ который барыня варенье прятала — такъ отворятъ, бывало, дверки и все варенье полопаютъ. А ужь это сухари, хлбъ, сахаръ — лучше и на столъ не ставь, все погрызутъ, изъ рукъ, бывало, вырывали! Да, вдь, какъ это смшно смотрть: сядетъ на заднія лапы, а передними уцпитъ сухарь, къ примру, и, словно человкъ, сидитъ, да погрызываеть. Все то имъ надо, и все-то это они къ себ въ нору тащатъ. Разъ у меня подушку да сапогъ упёрли, а ужь платье лучше въ сундукъ прячь, а то какъ разъ въ клочки изгрызутъ. Спасибо, барыня разсердилась и приказала перевести ихъ!

— За что же разсердилась?

— Да и впрямь досада возьметъ! Цвты барыня любила очень, вокругъ дома столько, бывало, цвтовъ насадятъ, что пріятно даже смотрть было, а заберутся эти сурки — все и погрызутъ. Да вдь какъ: въ одну минуту чисто сдлаютъ! Зврокъ озорной, ну, а суслики, т еще хуже — т, проклятые, какъ разъ безъ хлба оставятъ! Охъ, и бда только, бда, гд эта тварь разведется!

— ‘Христосъ воскресе изъ мертвыхъ!’ слышалось гд-то вдалек…

Я оглянулся и увидалъ толпу богоносцевъ. Хоругви разввались въ воздух, блестли образа на солнышк, и все это двигалось такъ скоро, такъ торопливо, такъ спшно, что, казалось, и на лошади не догнать этихъ богоносцевъ. Ходили они изъ деревни въ деревню, изъ избы въ избу, христосывались, цловались, собирали яйца и пили водку.

— Въ Грачевку образа понесли! проговорилъ кучеръ и, снявъ купленный къ празднику картузъ, началъ набожно креститься.— Житье теперь попамъ! добавилъ онъ, немного погодя.

— А что?

— Да какъ же! Всего домой натащёть, и денегъ, и яицъ, и хлбовъ, и пироговъ, и соли.

— ‘Іесущимъ во гробхъ животъ даровавъ!’ отхватывали богоносцы, и громкіе голоса ихъ далеко разносились по широко раскинувшейся степи.

И. Саловъ.

‘Отечественныя Записки’, No 6, 1878

ГРЫЗУНЫ.

Читайте также: