ГЕНРИХ СЕНКЕВИЧ
ГЕНРИХ СЕНКЕВИЧ
Грюнвальдская битва*
Грюнвальдская битва*
* Из романа ‘Крестоносцы’.
‘Интернациональная литература’, No 9-10, 1941
Грюнвальдская битва, Сенкевич Генрик, Год: 1900
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Немецкая армия, медленно спускаясь с высокой равнины, миновала Грюнвальд и Танненберг и остановилась в полном боевом порядке на половине поля. Снизу, из польского лагеря отлично ‘видно было грозную волну закованных в железные латы коней и рыцарей. Люди с наиболее острым зрением даже ясно различали, насколько позволял ветер, колыхавший знамена, различные знаки, вышитые на них, как-то: кресты, орлов, грифов, мечи, шлемы, ягнят, головы зубров и медведей.
Старый Матько и Збышко, которые по прежним войнам с крестоносцами знали их войска и гербы, показывали своим серадцам два полка гросмейстера, в которых служил лучший цвет рыцарства, и общее знамя всего ордена, и громадное знамя святого Георгия с красным крестом на белом поле, и много других орденских знамен. Незнакомы им были только знаки разных заграничных гостей, которые пришли тысячами и со всех стран света: из Рагуз, Баварии, Швабии, Швейцарии, знаменитой своим рыцарством Бургундии, богатой Фландрии, солнечной Франции, про рыцарей которой когда-то говорил старый Матько, что даже лежа на земле они все еще говорят доблестные слова, из заморской Англии, отчизны метких стрелков, и даже из далекой Испании, где среди постоянной борьбы с сарацинами расцвели пышней, чем во всех других странах, мужество и рыцарская честь.
У всей этой закаленной шляхты из-под Сераиза, Конецполя, Кжесни, Бощанца, Рогова, Бжозовой и из всех других польских земель начала кипеть в жилах кровь при мысли, что сейчас им придется встретиться с немцами и со всем этим блестящим рыцарством. Лица старших стали серьезны и суровы, потому что они знали, какая тяжелая и страшная это будет работа. Зато сердца молодых стали рваться так, как рвутся на привязи охотничьи псы, когда они увидят издали дикого зверя. Одни, сильнее сжимая в руках свои копья, рукояти мечей и топоров, осаживали коней, как бы пуская их вскачь, другие начали быстро дышать, точно им стало вдруг тесно в панцырях. Но более опытные воины успокаивали их, говоря:
— Не минует и вас, хватит на всех работы, дай бог, чтобы было ее не слишком много.
Но крестоносцы, глядя сверху на лесистую ложбину, видели на краю леса только несколько польских полков и вовсе не были уверены, что там вся королевская армия. Правда, налево около леса блестело что-то вроде наконечников сулиц, т. е. легких пик, которые употребляли литвины. Но это могло быть только незначительное подкрепление. Однако беглецы из разрушенного Гильгенбурга, которых провели к гросмейстеру несколько сот, говорили, что здесь собралось все польско-литовское войско.
Но тщетно говорили они об их могуществе, гросмейстер Ульрих не хотел им верить, потому что с самого начала этой войны он верил только тому, что было ему на-руку и предрекало несомненную победу. Разведчиков и гонцов он не рассылал, понимая, что и без этого дело должно дойти до общей битвы, а битва эта не может кончиться иначе, как страшным поражением врага. Кичась своим войском, какого еще не выводил до тех пор в поле ни один гросмейстер, он презирал противника, а когда гневский комтур, который делал разведки по своему почину, выставлял ему на вид, что войско Ягешло еще многочисленнее, он отвечал:
— Какое там войско! Только с поляками придется немного считаться, а остальные, хоть бы их было и еще больше, это все ведь последняя дрянь, им бы лучше ложки держать, а не оружие.
Идя с такими силами в битву, он распалился великой радостью, когда вдруг очутился перед врагом и вид знамени всего королевства, красный цвет которого был виден на фоне темного леса, не позволял уже более сомневаться в том, что перед ним собралась вся армия.
Тогда гросмейстер собрал совет, чтобы скорее обсудить, каким образом выманить неприятеля из лесу.
— Клянусь святым Георгием,— воскликнул гросмейстер,— мы проехали две мили, по отдыхая, жар невыносим, и тела наши обливаются потом под латами. Не ждать же нам, пока неприятелю угодно будет выступить в поле.
На это граф Венде, человек больших лет и большого ума, сказал:
— Конечно, здесь уже смеялись над моими словами и смеялись такие, которым едва ли удастся уйти с этого поля, на котором я лягу костьми (при этом он взглянул на Вернера фон-Тэтлинген), по я все-таки скажу то, что велят мне совесть и любовь к ордену. Дело не в том, что у поляков нехватает храбрости, но я знаю, что король все еще ждет, не явятся ли послы для переговоров о мире.
Вернер фон-Тэтлинген ничего не ответил, он только презрительно фыркнул, но и гросмейстеру тоже не понравились слова Венде, и потому он ответил:
— Разве теперь время думать о мире? Мы должны обсудить другое дело.
— Всякое время хорошо для божьяго дела,— ответил фон-Венде.
Но жестокий глуховский комтур, который поклялся, что велит носить перед собой два обнаженных меча до тех пор, пока оп не окунет их в польскую кровь, обратил к гросмейстеру свое толстое, потное лицо и крикнул в ужасном гневе:
— Лучше смерть, чем позор! Будь я один, я и то ударю со своими мечами на целое польское войско!
Ульрих слегка нахмурил брови:
— Ты нарушаешь своими словами святые обеты,— сказал он. Затем он обратился к контурам:—Держите совет о том, как бы выманить неприятеля из лесу.
Все советовали различно, в конце концов и комтурам, и знатнейшим гостям из рыцарей понравилось мнение Герсдорфа, что следует послать к королю двух герольдов с ‘Известием, что гросмейстер посылает ему два меча и вызывает поляков на смертельный бой, я если им мало поля, то он отступит немного с войском, чтобы дать место.
Король только что съехал No берета озера и отправился на левое крыло польских войск, где должен был посвятить целую толпу рыцарей, когда ему Noдруг сказали, что два герольда едут со стороны немецкого войска.
Сердце Владислава забилось надеждой.
— А что, если они едут с предложением справедливого мира?
— Дай бог!— сказали духовные лица. Король послал за Витольдом, а тем временем герольды, не торопясь, приближались к войску.
При ярком блеске солнца было отлично видно, как они подъезжали на огромных боевых конях, покрытых чепраками, у одного на щите был цезарский горный орел в золотом поле, у другого, который был герольдом князя Щетиньского,— гриф в белом поле. Ряды войск расступились перед ними, а они, сойдя о коней, встали перед великим королем и, слегка склонив головы для оказания ему чести, исполнили то, что им было поручено.
— Гросмейстер Ульрих,— сказал первый герольд,— вызывает твое величество, государь, и князя Витольда на смертный бой, а чтобы оживить ваше мужество, которого вам, как видно, не хватает, он посылает вам эти два обнаженные меча.
Оказавши это, он положил мечи к ногам короля. Ясько Монжик из Домбровы перевел его слова королю, но едва он кончил, как выступил другой герольд, с грифом на щите, и сказал:
— Гросмейстер Ульрих велел также сказать, государь, что если вам мало поля для битвы, он отодвинет назад свое войско, чтобы вы не вязли в чаще.
Ясько Монжик перевел и эти слова, после чего все смолкло, только рыцари в королевской свите начали потихоньку скрежетать зубами на эту дерзость и презрение.
Последние надежды Ягелло рассеялись, как дым. Он ожидал посольства мира, а это было посольство войны и спеси.
Подняв к нему полные слез глаза, он ответил:
— Мечей у нас довольно, но я принимаю и эти, как предзнаменование победы, которое мне посылает сам бог через ваши руки. Поле битвы тоже назначено господом богом, к справедливости коего я ныне обращаюсь, принося жалобу на мои обиды и вашу неправоту и гордость. Аминь.
И две крупные слезы скатились по его загорелым щекам. Тем временем голоса рыцарей из королевской свиты начали кричать:
— Немцы подаются назад, очищают место!
Герольды отошли, и вскоре снова видно было, как они поехали под гору на своих огромных конях, горя на солнце шелковыми одеждами, которые были надеты на них поверх доспехов.
Польское войско вышло из лесу и из чащи в правильном боевом порядке. Впереди был так называемый ‘головной’ отряд, состоявший из лучших рыцарей, за ним общий, а за общим — пехота и наемники. Между отрядами образовались две длинные улицы, но которым летели Зындрам из Машкова и Витольд. Последний был без шлема, в великолепных доспехах, похожий на алую звезду или на пламя, гонимое ветром. Рыцари забирали побольше воздуху и крепче садились в седла.
Вот, вот сейчас должна была вспыхнуть битва.
Между тем гросмейстер смотрел на королевские войска, которые выступали из лесу.
Долго смотрел он на их громаду, распростертую наподобие крыльев гигантской птицы, на колеблемую ветром радугу знамен, и вдруг его сердце сжалось каким-то неведомым страшным чувством. Может быть, он увидел духовными очами кучи тел и реки крови. Не боясь людей, он, может быть, убоялся бога, держащего уже там, на вершинах небес, победное знамя.
В первый раз пришло ему в голову, какой ужасный наступил день, и в первый раз он почувствовал, какую безмерную ответственность он взял на себя.
Лицо его побледнело, губы стали дрожать, из глаз полились обильные слезы. Комтуры с удивлением смотрели на своего вождя.
— Что с вами?— спросил граф Венде.
— Нечего сказать, подходящий случай для слез,— проговорил жестокий глуховский комтур Генрих.
Главный комтур Куно Лихтенштейн надул губы и спросил:
— Я прямо порицаю тебя за это, гросмейстер: тебе следует теперь ободрять рыцарей, а не ослаблять их бодрость. Право, мы никогда тебя таким не видали.
Но, несмотря на все старания, слезы так непрерывно катились на черную бороду гросмейстера, точно в нем плакал кто-то другой.
Наконец он немного овладел собой и, обратив суровые глаза свои на комтуров, воскликнул:
— К знаменам!
Каждый бросился на свое место, потому что гросмейстер вымолвил это очень властно, а он протянул руку к оруженосцу я сказал:
— Дай мне шлем.
В обоих войсках сердца бились, как молоты, но трубы еще не возвещали начала битвы.
Настала минута ожидания, быть может, более тяжкая, чем самая битва. Среди поля, между немцами и королевской армией, поднималось несколько вековых дубов, на них влезли местные крестьяне, чтобы посмотреть на встречу этих рух войск, которые были так огромны, что мир о незапамятных времен не видал ничего подобного. Но, кроме этой кучки^ все иоле было пусто, серо и страшно, как мертвая степь. По нему ходил только ветер, а над ним носилась уже смерть. Глаза рыцарей невольно обращались к этой зловещей безмолвной равнине. Проносившиеся по небу тучи закрывали по временам солнце, и тогда на нее спускался сумрак смерти.
Поднялся ветер. Он зашумел в лесу, оборвал тысячи листьев, вырвался на поле, подхватил сухие клоки трав и понес их в глаза немецких воинов. В туже минуту воздух потряс пронзительный звук рогов и пищалок, и все литовское крыло бросилось и полетело, как огромное стадо птиц. По обычаю своему, они сразу пустились вскачь. Лошади, вытянувшей и прижав уши, изо всех сил неслись (вперед, всадники, махая мечами и копьями, со страшным криком летели на левое крыло крестоносцев.
Гросмейстер был именно здесь. Волненье его совершенно прошло, и из глаз его вместо слез уже сыпались искры. Увидев несущуюся тьму литовского войска, он обратился к Фридриху Валленроду, который был предводителем этой стороны, и сказал:
— Витольд выступил первый, начинайте же и вы во имя бога!— и мановением правой руки он двинул четырнадцать полков железного рыцарства.
— С вами бог!— крикнул Валленрод.
Полки наклонили копья и пошли сначала шагом. Но как камень, который, скатившись с горы, все быстрей и быстрей движется, так и они: от шага перешли в рысь, потом в скачь, и шли страшные, неудержимые, как лавина, которая все должна стереть и раздавить на своем пути.
Земля под ними стонала и гнулась.
Литва согнулась под страшным натиском немцев. Первые ряды, которые были лучше всего вооружены и состояли из богатейших бояр, полегли мостом. Следующие яростно схватились с крестоносцами, но никакая храбрость, никакая выдержка, никакая сила человеческая не могла спасти их от погибели и поражения. Да как и могло быть иначе, когда с одной стороны сражались рыцари, закованные в стальные доспехи, на конях, защищенных сталью, а с другой стороны были хоть и сильные и рослые люди, но все же на мелких лошадках, прикрытых одними шкурами?.. Тщетно старался упорный литвин добраться до шкуры немца. Копья, сабли, острия рогатин, палки с кремнями или гвоздями на концах — все отскакивало от железных лат, как от скал или как от замковых стен. Бремя людей и коней давило несчастные отряды Витольда, мечи и топоры их резали, бердыши кололи и сокрушали их кости, конские копыта их мяли. Тщетно совал Витольд в эту пасть смерти все новые и новые отряды, напрасно было упорство, напрасна ярость, ни к чему презрение к смерти и ни к чему реки крови! Сначала побежали татары, бессарабы, валахи, а вскоре лопнула стена литвинов, и дикий страх охватил всех воинов.
Большая часть войска бежала в сторону озера Любеня, и за ней погнались главные силы немцев, производя такое страшное опустошение, что весь берег покрылся трупами.
Но другая, меньшая часть Битольдова войска, в которой были три смоленских полка, отступала к польскому крылу, теснимая шестью полками немцев, а потом и теми, которые возвращались после преследования. Но лучше вооруженные смолевцы более успешно сопротивлялись. Битва перешла здесь в резню, потоками крови омывался каждый шаг, почти каждая пядь земли. Один из смоленских полков был уничтожен почти до тла, два другие защищались с яростью и отчаянием. Но ничто уже не могло остановить победоносных немцев. Некоторые немецкие полки охватило какое-то безумие битвы. Одиночные рыцари, пришпоривая коней и заставляя их взвиваться на дыбы, без оглядки бросались с поднятым топором или мечом в самую гущу врагов. Удары их мечей и бердышей приобрели почти нечеловеческую силу, а весь отряд, давя, топча и разбивая смоленских рыцарей и коней, подошел, наконец, к боку общего и передового отряда полков, а те уже более часу сражались с немцами, которыми предводительствовал Куно фон-Лихтенштейн.
Но дело Куно оказалось не так легко, потому что здесь вооружение и лошади более соответствовали друг другу, а рыцарская выправка была одинаковая. Польские копья даже остановили и отбросили немцев назад, тем более, что прежде всего ударили на них три страшные полка: краковский, гончий, имевший во главе Ендрка из Брохотиц, и придворный, находившийся под начальством Повалы из Тачева. Но самая страшная битва возгорелась только тогда, когда, сломав копья, рыцари схватились за топоры и мечи. Тут щит ударялся о щит, один воин схватывался с другим, падали кони, опрокидывались значки, лопались под ударами палиц и топоров шлемы, наплечники, панцыри, обливалось кровью железо, падали с седел витязи наподобие срубленных сосен.
Летели вверх искры, выбитые железом, обломки копий, значки, павлиньи и страусовые перья. Лошадиные копыта задевали за кровавые панцыри, лежавшие на земле, и за конские трупы. Кто падал раненый, того сокрушали подковы.
Но не пал еще ни один из первых польских рыцарей, и шли они вперед среди тесноты и сумятицы, выкрикивая имена своих патронов или родовые девизы, подобно тому, как идет по сухой степи огонь, пожирающий кусты и траву. Прежде всех схватился Лис из Тарговиска с храбрым комтуром остеродским Гамратом, который, потеряв щит, обернул вокруг руки свой белый плащ и защищался от ударов плащом.
Острием меча Лис пробил плащ и наплечник, отрубил от плеча руку, а другим ударом проткнул живот так, что острие задело крестцовую кость. Крикнули в ужасе люди из Остерода при виде смерти вождя, но Лис бросился между ними, как орел в стадо журавлей, а когда Сташко из Харбимовиц и Домарит из Кобылян подскочили к нему на помощь, они начали лущить их втроем так страшно, как лущат медведи зеленые стручья, когда нападут на поле, засеянное молодым горохом.
Тут же Пашко Злодей из Бисвуниц убил знаменитого брата Кунца Адельсбаха. Увидев перед собой великана с кровавым топором в руках, на котором прилипла вместе с кровью космы волос, Кунц ужаснулся в душе и хотел отдаться в плен. Но Пашко, не дослышав его в шуме битвы, поднялся на стременах в разрубил ему голову вместе со стальным шлемом, как разрубают на-двое яблоко. Вслед за этим погасил он жизнь Лоха из Мекленбургии, и Влингенштейна, и Твоба Гельмсдорфа из знаменитого графского рода, и Лимпиха, и Нахтервица из-под Могунции, так что, наконец, начали расступаться перед ним испуганные немцы влево и вправо, а он колотил их, как падающую стену, и каждую минуту видно было, как он поднимался на седле для удара, а вслед за тем видны были сверкание топора и немецкий шлем, катящийся вниз между лошадьми.
Тут же могучий Ендрко из Брохотиц, сломав меч о голову рыцари, имевшего на щите сову и забрало в виде совиной головы, схватил его за руку, сломал ее и, вырвав из нее клинок шпаги, сейчас же лишил им рыцаря жизни. Он же взял в плен молодого рыцаря Дынгейма, которого ему жаль стало убивать, потому что тот был без шлема и, будучи почти мальчиком, смотрел на него детскими глазами. Бросил его Ендрко своим оруженосцам, не зная, что берет себе зятя, потому что этот юный рыцарь женился после на его дочери и навсегда остался в Польше.
Тут немцы с яростью налегли на поляков, желая отбить молодого Дынгейма, который происходил из знатного рода прирейнских графов, но передовые рыцари, Сумак из Надброжа и два брата из Пломыкова, и Добко Оквя, и Зых Пикна сразу их осадили, как лев осаживает быка, и отбросили к полку святого Георгия, поселяя среди них несчастье и гибель.
С гостями крестоносцев сражался королевский придворный полк, который вел Телек из Желохова. Здесь Повала из Таче-ва, обладавший нечеловеческой силой, повергал людей и коней, сокрушал железные шлемы, как яичные скорлупы, и ударял один на целые толпы, а рядом с ним шли Лешко из Горая, другой Повала из Выхуча и Мстислав из Скжынева, и два чеха: Сокол и Збиславек. Долго длилась эта борьба, потому что на один этот полк ударили три немецких, но когда пришел ему на помощь двадцать седьмой полк Ясько из Тарнова, силы их более или менее сравнялись, и немцев отбросили почти на пол-арбалетного выстрела от того места, где происходила первая встреча.
Но еще дальше отбросил их большой краковский полк, который вел сам Зындрам из Машковиц, причем в первом ряду шел страшнейший из всех поляков: Завита Черный герба Сулима. Рядом с ним сражались брат его Фарурей и Флориан Елитчик из Ворытницы, и Скарбек из Гур, и знаменитый Лис из Торговиска, и Пашко Злодей, и Ян Наленч, и Отах из Харбимовиц. Под ужасной рукой Завиши гибли славные воины, точно в этих черных доспехах шла навстречу им сама смерть, он же сражался с нахмуренными бровями и тяжело дыша, спокойный, серьезный, точно справляя обычную работу, по временам ок слегка двигал щитом, отражая удар, но каждому сверканью его меча отвечал страшный крик сраженного воина, а он даже не оглядывался назад и, работая, шел вперед, как черная туча, из которой ежеминутно падает молния.
Познанский полк, имевший на знамени орла без короны, тоже бился на жизнь и смерть, а полк архиепископа и три мазовецких полка шли взапуски с первым. Но также и все другие состязались друг перед другом в ревности и настойчивой храбрости. В серадском полку молодой Збышко из Богданца бросался, как кабан, в самую гущу врагов, а рядом с ним шел старый и страшный Матько, сражаясь обдуманно, как старый волк, который кусает только затем, чтобы загрызть до смерти.
Он везде искал плазами Вуно Лихтенштейна, но, не видя его из-за тесноты, намечал других, на которых были самые лучшие доспехи, и несчастным был каждый рыцарь, которому приходилось с ним встретиться. Недалеко от обоих богданских ры-парей пробивался страшно зловещий Чтан из Рогова. При первом натиске ему разбили шлем, и теперь он сражался с открытой головой, пугая своим волосатым окровавленным лицом немцев, которым казалось, что перед ними не человек, а какое-то лесное чудовище.
Однако сначала сотни, а потом п тысячи рыцарей покрыли землю с обеих сторон, и, наконец, под ударами рьяных поляков начала колебаться немецкая рать, но тут произошло нечто такое, что могло бы в одну минуту решить судьбу всей битвы.
Возвращаясь с погони за литвинами, разгоряченные и упоенные победой немецкие полки ударили сбоку на польское крыло.
Думая, что все королевские войска разбиты и битва решительно выиграна, они возвращались большими беспорядочными толпами, с криком и песнями, как вдруг увидали перед собой страшную резню и поляков, которые почти победили и овладели немецким отрядом.
Опустив головы, с удивлением смотрели они через решетки забрал на то, что происходило, а затем всякий с места пришпоривал коня и бросался в водоворот битвы.
Прибывала одна толпа за другой, и, наконец, целые тысячи их навалились на утомленные битвой польские полки. Немцы радостно крикнули, увидав подоспевшую помощь, и с новым жаром бросились на поляков. По всей линии закипела страшная битва, земля оросилась потоками крови, небо нахмурилось и раздались глухие удары грома, точно сам бог хотел встать между воюющими сторонами.
Победа начала клониться на сторону немцев… Казалось, вот-вот начнется смятение в польских рядах, уже обезумевшие в битве ряды крестоносцев начали петь в один голою победную песню: Христос воскресе!..
Но тут случилось нечто ужасное.
Один лежавший на земле крестоносец распорол ножом брюхо коня, на котором сидел Мартин из Вротиадовиц, державший большое, священное для всего войска краковское знамя с орлом в короне. Конь и ездок внезапно упали, а с ними зашаталось и упало знамя.
В одну минуту сотни железных рук протянулись за ним и из всех грудей немцев вырвался рев восторга. Им показалось, что это конец, что страх и тревога охватят теперь поляков, что приходит час поражения, убийства и смерти, что им придется только настигать и бить убегающих.
Но их ожидало кровавое разочарование.
Правда, при виде падавшего знамени все польское войско вскрикнуло в отчаянии, как один человек. Но в этом крике и в этом отчаянии был не страх, а бешенство,— точно живой огонь упал на доспехи. Как голодные псы, бросились к месту падения страшнейшие воины из всего войска, и около знамени разбушевалась как бы целая буря. Люди и кони смешались в один чудовищный вихрь, и в этом вихре мелькали руки, звенели мечи, ворчали топоры, визжала сталь о железо, треск, стоны, дикий крик убиваемых воинов,— все слилось в один ужасающий шум, столь страшный, точно голоса погибших раздались вдруг из самой глубины ада. Поднялась пыль, а из нее выскочили только ослепшие от ужаса кони без всадников, с налитыми кровью глазами и дико развевавшейся гривой.
Но это недолго длилось. Ни один немец не вышел живым из этой бури, и вскоре над польскими рядами уже вновь развевалось отбитое знамя. Ветер поколебал, развернул его, и оно пышно расцвело, как гигантский цветок, как знак надежды, знак божьего гнева для немцев и победы для польских рыцарей.
Все войско приветствовало его криком торжества и ударило на немцев с такой яростью, точно в каждом полку стало вдвое больше силы и воинов.
А немцы, которых били без милосердия, перерыва и передышки, теснимые ео всех сторон, неумолимо поражаемые ударами мечей, секир, топоров и палиц, начали снова колебаться и уступать. Там и сям раздавались просьбы о сострадании. Там и сям выскакивал из сумятицы какой-нибудь заграничный рыцарь с лицом, побелевшим от страха и удивления, и убегал, не помня себя, туда, куда нес его не менее испуганный конь. Большая часть белых плащей, которые носили поверх доспехов орденские братья, уже лежала на земле.
Великая тревога овладела сердцами орденских вождей, так как они поняли, что все их спасенье только в гросмейстере, который стоял наготове во главе шестнадцати отборных полков.
Он же, глядя сверху на битву, также понял, что час настал, и двинул свои железные полки, как двигает ветер тяжелую градовую тучу, несущую поражение.
Но еще раньше того перед третьей линией поляков, которая до тех пор не принимала участия в битве, явился на скачущем коне следивший за всем и наблюдавший за ходом битвы Зындрам из Машковиц.
Здесь среди польской пехоты стояло насколько рот чехов. По главные силы составляли польские полки, состоявшие из сидевших на конях без доспехов бедных владетелей, из городской и еще более многочисленной крестьянской пехоты, вооруженной рогатинами, тяжелыми цепами и носами, насаженными на шесты.
— Готовься, готовься!— кричал громовым голосом Зындрам из (Машковиц, пролетая, как молния, вдоль рядов.
— Готовься!— повторили вожди.
Крестьяне, поняв, что пришел их черед, воткнули в землю шесты от пик, цепов и кос и, осенив себя крестным знамением, начали сплевывать на свои огромные рабочие руки.
По всей линии раздалось это зловещее сплевывание, потом каждый взялся за свое оружие. В эту минуту прилетел к Зындраму слуга с приказанием от короля и шепнул ому что-то на ухо запыхавшимся голосом, а он, обратившись к пехоте, махнул мечом и крикнул:
— Вперед!
— Вперед, рядами, ровно!— раздались голоса вождей.
Все двинулись, а для того, чтобы итти ровным шагом и не смешивать рядов, начали повторять в один голос:
— Бо-го-ро-ди-це де-во, ра-дуй-ся, бла-го-дат-ная Ма-ри-я!!!
И шли, как один человек. Шли наемные полки и городские слуги, крестьяне из Малой и Великой Польши, и силезцы, которые спрятались в Польшу перед войной, и мазуры из-под Элка, которые убежали от крестоносцев. Заблестело и засверкало все поле от копий на шестах и от кос.
И вот они дошли.
— Бей!— закричали вожди.
— Ух!
Каждый ухнул, как сильный дровосек, который в первый раз замахнулся топором, а потом начал рубить, насколько хватало у него силы и мощи в груди.
Крик и шум поднялись до самых небес.
А тем временем король со всей своей свитой подвергся величайшей опасности.
Гросмейстер, действуя по примеру тех, которые вернулись после разгрома литвы, и тоже желая подъехать к полякам сбоку, описал круг, вследствие чего шестнадцать отборных полков должны были находиться как раз около того самого пригорка, на котором стоял Владислав Ягелло.
Опасность была сейчас же замечена, но уже не было времени отступить. Успели только свернуть королевский знак, и в то же время королевский писец Збигнев из Олесницы во весь опор поскакал к ближайшему полку, который как раз готовился к встрече с врагом под предводительством рыцаря Николая Келбасы.
— Король в опасности, на помощь!— воскликнул Збигнев.
Но Келбаса, потерявший перед тем шлем, сорвал с головы всю мокрую от пота и окровавленную шапочку и, показывая ее гонцу, закричал в страшном гневе:
— Смотрел бы прежде! Что мы здесь, сложа руки, что ли, сидим? Не видишь разве, что эта туча идет на нас и что мы как раз навлекли бы ее на короля? Ступай-ка прочь, не то я тебя мечом съезжу!
И забывая, с кем говорит, остервенелый и не помня себя от гнева, рыцарь действительно замахнулся на гонца, а тот, видя с кем имеет дело, и главное, что старый воин прав, поскакал назад к королю и повторил ему то, что слышал.
Королевская стража выступила вперед стеной, чтобы заслонить государя грудью, но на этот раз король не дал себя удержать и встал в первом ряду. Едва они установились, как немецкие полки оказались так близко, что можно было хорошо распознать гербы на щитах. Вид их мог наполнить тревогой самые отважные сердца, потому что это был лучший цвет рыцарства. В великолепных доспехах, на огромных, как туры, конях, не разгоряченные битвой, в которой они еще не принимали участия, вполне отдохнувшие, шли они, как ураган, со звоном и топотом, с шумом знамен и значков, а сам гросмейстер летел перед ними в белом широком плаще, который, развеваясь по ветру, походил на огромны? орлиные крылья.
Гросмейстер миновал уже королевскую свиту, потому что что ему значила какая-то горсть рыцарей, стоявшая в стороне, среди которой он не угадал да и не узнал короля? Но от одного из полков отделился гигантский немец, узнал ли он короля, соблазнили ли его серебристые королевские доспехи или хотел он показать свою рыцарскую удаль, но только он склонил голову, вытянул копье и помчался прямо на короля.
Король пришпорил коня и, прежде чем успели его удержать, тоже поскакал к нему. Они, без сомнения, сразились бы на смерть, если бы не тот же Збигнев из Олесницы, молодой секретарь короля, одинаково сведущий как в латыни, так я в рыцарском ремесле. Имея в руках обломок копья, он подъехал к немцу сбоку и, хватив его в лоб, сокрушил его шлем, который свалился на землю. В эту минуту сам король ударил его острием в открытый лоб и удостоил убить его собственноручно.
Так погиб славный немецкий рыцарь Динольд Кикеритц фон-Дибер. Коня его подхватил князь Ямонт, а сам он лежал сраженный на смерть в своей белой одежде поверх стальных доспехов и в золоченом поясе. Глаза его подернулись туманом, но ноги еще рыли землю до тех пор, пока величайшая успокоительница людская — смерть не покрыла его ночною мглою и не успокоила его навсегда.
Подскочили рыцари немецкого полка, желая отомстить за смерть товарища, но сам гросмейстер загородил им дорогу и, крича: ‘Назад, назад!’, погнал их туда, где должна была решиться участь этого кровавого дня, т. е. к главной битве. И снова произошло нечто странное. Ближайший к полю Николай Келбаса узнал врагов, но из не рассмотрели в пыли другие польские полки и, думая, что это возвращается из поле битвы литва, не поспешили им навстречу.
Только Добко из Олесницы выскочил навстречу скакавшему впереди гросмейстеру и узнал его по плащу, по щиту я по большому ковчегу с мощами, который был у него да груди, на панцыре. Но польский рыцарь не посмел ударить копьем в ковчег с мощами, несмотря на то, что далеко превосходил гросмейстера силой, и потому тот подбросил вверх острие его копья и слегка ранил его коня, после чего они миновали друг друга, описали круг и поскакали каждый к своим.
— Немцы! Сам гросмейстер!— крикнул Добко.
Услышав это, польские полки бросились с места вскачь в сторону врагов. Первый ударил со своими Николай Келбаса и опять закипела битва.
Но оттого ли, что рыцари из Хелминской земли, между которыми было много людей польской крови, не от сердца ударили на врага, оттого ли, что ничто уже не могло удержать ярость поляков, а только это новое нападение не оказало того действии, на которое рассчитывал гросмейстер. Ему казалось, что это будет последний удар, наносимый силе Ягелло, а вместо того он вскоре заметил, что поляки напирают, идут вперед, бьют, поражают, охватывают эти отряды точно железными клещами, а его рыцари скорее защищаются, чем нападают.
Тщетно ободрял он нх своим голосом, тщетно гнал в битву мечом. Они защищались и защищались с силой, но в них не было ни того размаха, ни того жара, который уносит победоносные войска и которым возгорелись сердца поляков. В расшибленных доспехах, все в крови, в ранах, с зазубренным оружием, без голоса, в самозабвении рвались польские рыцари в самую гущу врагов, а те начинали то дергать коней, то оборачиваться назад, как бы желая знать, замкнулись или нет те железные клещи, которые все страшней их охватывали, и уступали медленно, но постоянно, как бы желая незаметно уйти из этого убийственного круга. А тут вдруг со стороны леса загремели новые крики. То Зындрам готовил и пускал в битву крестьянское войско. Заскрежетали по железу косы, зазвенели под цепами панцыри, трупы падали все чаще и чаще, кровь лилась ручьями на утоптанную землю, и битва обратилась в одно гигантское пламя, так как немцы, увидев, что спасение их только в мечах, начали отчаянно защищаться.
Так сражались они, еще не зная, кто победит, до тех пор, пока гигантские клубы пыли не поднялись вдруг по правую сторону поля битвы.
— Литва вернулась!— радостно крикнули польские воины.
И угадали. Литва, которую легче было разбить, нежели победить, возвращалась назад ж с нечеловеческим криком мчалась в битву, как вихрь, на своих быстрых конях.
Тогда несколько комтуров, и во главе их Вернер фон-Тэтлинген, подскакали к гросмейстеру.
— Спасайся!— кричал побледневшими устами комтур Эльблонгский.— Спасай себя и орден, покуда кольцо еще не замкнулось.
Но рыцарственный Ульрих посмотрел а, подняв руку к небу, воскликнул:
— Упаси меня бог покинуть это поле, где полегло столько храбрых! Сохрани, боже!
И, крикнув людям, чтобы они шли за ним, бросился в самое пламя битвы. Тем временем промчалась литва и поднялась такая суматоха и такой водоворот, что человеческий глаз ничего уж не мог разобрать.
Гросмейстер, пораженный в рот острием литовской пики и два раза раненный в лицо, еще отражал некоторое время слабеющей рукой сыпавшиеся на него удары, но, наконец, его ткнули рогатиной в шею и он свалился на землю, как дуб.
Его покрыл целый муравейник воинов, одетых в звериные шкуры.
Вернер фон-Тэтлинген бежал с несколькими полками, по все остальные полки оказались замкнутыми в железный круг королевских войск. Битва обратилась в резню и в такое неслыханное поражение крестоносцев, каких было мало во всей история человечества. Сдались те поляки, которых гросмейстер повел последними в битву. Хелминцы повтыкали в землю свои значки. Другие рыцари соскочили с коней в зиак того, что они сдаются в плен, и встали на колени на землю, пропитанную кровью. Весь полк св. Георгия, под знаком которого служили заграничные гости, сделал то же самое месте со своим вождем.
Глуховский комтур Генрих, тот самый завзятый враг польского племени, который поклялся, что до тех пор велит носить перед собой два меча, пока не окунет их оба в польской крови, крался теперь тайком с поля битвы, точно лисица, что крадется из окруженного охотниками загона, как вдруг ему загородил дорогу Збышко из Богданца. Увидев занесенный над собой меч, комтур крикнул!
— Сжалься!— и в страхе сложил свои руки, услышав это, молодой рыцарь не мог уже удержать свою руку и ее размах, но мог еще перевернуть меч и ударил только плашмя по жирной и потной морде комтура, а после бросил ‘го своему оруженосцу, который, накинув ему на шею веревку, потащил его, как вола, туда, куда сгоняли всех орденских пленников.
А старый Матько все искал на кровавом поле Куно Лихтенштейна, и судьба, во всем благоприятная в тот день для поляков, отдала, наконец, Лихтенштейна в его руки в чаще, где притаилась горсть рыцарей, уходивших от страшного погрома. Блеск солнца, заигравший на их доспехах, выдал их присутствие преследовавшим полякам. Все они разом упали на колени и сейчас же сдались, но Матько, узнавший, что в числе пленных находится главный орденский комтур, велел поставить его перед собой и, снявши шлем с головы, спросил его:
— Куно Лихтенштейн, узнаешь ли меня?
Тот сдвинул брови и, вперив глаза в лицо Матько, сказал:
— Я видел тебя при дворе в Плоцке.
— Нет,— ответил Матько,— ты видал меня прежде! Ты видел меня в Кракове, когда я молил тебя о жизни моего племянника, который был осужден на смерть за необдуманное нападение на тебя. Тогда-то я и дал обет богу и поклялся рыцарской честью, что отыщу тебя и сражусь с тобой на смерть.
— Знаю,— ответил Лихтенштейн и гордо надул свои губы, хотя вместе с тем сильно побледнел,— но теперь я твой пленник, и ты бы опозорил себя, если бы поднял на меня меч.
Лицо Матько зловеще передернулось и стало совсем похоже на волчью морду.
— Куно Лихтенштейн,— сказал он,— я не подниму меча на безоружного, но скажу тебе только, что если ты откажешься со мной биться, я повешу тебя на веревке, как пса.
— У меня нет больше выбора, идем!— воскликнул главный комтур.
— На смерть, не на плен!— еще раз предостерег Матько.
— На смерть.
Минуту спустя, они сошлись в присутствии немецких и польских рыцарей. Куно был искуснее и моложе, но Матько настолько превосходил противника силою рук и ног, что в одно мгновение повалил его на землю и притиснул ему живот коленом. Глаза комтура вышли из орбит от ужаса.
— Прости!— простонал он, выбрасывая изо рта слюну и пену.
— Нет!— ответил неумолимый Матько.
Битва обратилась в резню и преследование. Кто не хотел сдаваться, тот погибал. Много бывало в те времена битв и сражений, но никто из живых людей не помнил такого ужасного погрома. У ног великого короля пал не только Ливонский орден, но и вся Германия, которая в лице своего лучшего рыцарства помогла этой ‘передовой страже’ тевтонов, шее глубже и глубже вонзавшейся в славянское тело.
Из семисот ‘белых плащей’, предводительствовавших этой германской ратью, осталось не больше пятнадцати. Более сорока тысяч тел лежало в вечном сне на этом кровавом поле. Целая армия крестоносцев перестала существовать.
Литвины принесли исколотое мечами и покрытое пылью и кровью тело гросмейстера Ульриха фон-Юнгинген и положили его перед королем, а он печально вздохнул и, глядя на огромный труп, лежавший на земле навзничь, сказал:
— Вот тот, который еще нынче утром мнил себя выше всех земных государей…
На холме около короля столпились главные рыцари и, дыша усталою грудью, смотрели на эти знамена и трупы, лежавшие у их ног, подобно тому, как смотрят усталые жнецы на сжатые и связанные снопы.
Король, отдававший себе отчет в громадности этого поражения, все смотрел перед собой как бы в удивлении и, наконец, спросил:
— Неужели здесь весь Орден?
На это ксендз-подканцлер Николай, который знал предсказание святой Бригитты, ответил:
— Пришел час, когда выломаны их зубы и отрублена правая их рука!..
И не только вероломный Ливонский орден лежал здесь вповалку у ног короля, но и вся немецкая сила, заливавшая до тех пор, как волна, несчастные славянские земли…
А потому тебе, святое, великое прошлое, тебе, пролитая кровь, да воздастся слава и честь во все времена!