Григорій Борисовичъ Іоллосъ.
Григорій Борисовичъ Іоллосъ.
Вл. Короленко.
‘Русское богатство’, No 3, 1907
Григорий Борисович Иоллос, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1907
Время на прочтение: 5 минут(ы)
13 марта, среди благо дня, въ Москв, на Спиридоновк, убитъ Григорій Борисовичъ Іоллосъ. Товарищъ и другъ Герценштейна, убитаго ‘каморрой народной расправы’ въ Финляндіи, онъ погибъ той же смертью, посл ‘предостереженій’, исходившихъ изъ того-же источника…
Имя Григорія Борисовича Іоллоса пользовалось широкой извстностью въ литературныхъ и интеллигентныхъ кругахъ. Уроженецъ Полтавской губерніи, города Кременчуга, онъ окончилъ гимназію въ Одесс и затмъ отправился для продолженія образованія въ Берлинъ. Здсь, по окончаніи курса въ Берлинскомъ университет, онъ написалъ диссертацію по рабочему вопросу, давшую ему ученую степень и открывавшую почетную дорогу въ ученыхъ кругахъ Германіи. Однако, чисто ученая карьера не влекла къ себ этого живого и отзывчиваго человка. Онъ былъ журналистъ по натур, по всему складу ума и по всмъ склонностямъ. Солидное научное образованіе только углубило и усилило въ немъ журналиста. Живя въ Берлин, онъ сталъ посылать коррессонденціи въ ‘Русскія Вдомости’, и очень скоро читатели этой распространенной передовой газеты привыкли, получая свжій номеръ, прежде всего разыскивать въ немъ статьи, подписанныя скромной буквой I. Это были не корреспонденціи въ обычномъ смысл слова. Изложенныя живо, ярко, часто даже художественно,— это были бесды умнаго, талантливаго, глубоко образованнаго человка обо всхъ явленіяхъ общественной, литературной и парламентской жизни Германіи. Послдній трудъ извстнаго ученаго, новая драма выдающагося художника, рчь Бебеля или Рихтера въ парламент, митингъ рабочихъ, партійный създъ соціалъ-демократовъ, рчь императора и корректный отвтъ на нее независимаго общественнаго дятеля, порой просто описаніе обычнаго берлинскаго дня, съ его текущими ‘злобами’, погодой, уличнымъ движеніемъ, толками и развлеченіями,— все это подъ перомъ Іоллоса жило, волновалось, мыслило и возбуждало волненія живой мысли въ его русскихъ чдтателяхъ. Было что-то особенное въ этомъ яркомъ и перемнчивомъ калейдоскоп чуждой намъ жизни,— что длало ее и для насъ близкой, понятной, захватывающе интересной. Еврей по происхожденію и религіи, европеецъ по образованію, такъ долго жившій за границей, Іоллосъ никогда не переставалъ быть русскимъ гражданиномъ по чувствамъ, симпатіямъ и стремленіямъ. Живя на высотахъ умственно-политической жизни одного изъ европейскихъ центровъ, окруженный атмосферой свободной и высокой культуры,— онъ никогда не терялъ ощущенія той связи, которая и на чужбин соединяетъ русскаго гражданина съ его безправнымъ отечествомъ. Схватывая на лету проявленія боле высокой умственной и политической жизни, облекая ихъ въ живую форму своего яркаго, гибкаго, пластически-выразительнаго слова,— онъ никогда не забывалъ, что его письмо съ берлинской маркой должно отправиться за германскій рубежъ, въ Россію, гд его будутъ читать люди, живущіе въ другой атмосфер, среди другихъ политическихъ условій. Корреспонденты, долго живущіе за границей, порой теряютъ ощущеніе своей аудиторіи, вовлекаются въ подробности междупартійныхъ заграничныхъ споровъ, такъ что и отчеты ихъ начинаютъ отражать иной разъ чуждую намъ страстность къ заграничнымъ дламъ и столкновеніямъ, къ мимолетнымъ вопросамъ чужой тактики данной минуты… Іоллосъ никогда не переносилъ центра тяжести своихъ симпатій изъ Россіи въ Германію. Въ его статьяхъ, правда, всегда билось особенное, живое чувство, которое не позволяло имъ превратиться въ безстрастные репортерскіе отчеты. Но это чувство было чувство русскаго гражданина, коренившееся въ живомъ интерес къ русской жизни. И если во всхъ работахъ Іоллоса, подъ обаятельно спокойной формой, всегда ощущалось живое волненіе и, пожалуй, полемика, споръ, даже борьба,— то это не была борьба европейскаго партійнаго полемиста. Нтъ,— въ статьяхъ Іоллоса сама европейская жизнь, культура, политическая свобода всегда оспаривала, порицала и стыдила русскій произволъ, русское темное безправіе. И это чувствовалось ясно какъ друзьями, такъ и противниками русскаго обновленія. Брюзгливая и желчная московская цензура всегда косилась на Іоллоса, не имя, однако, возможности придраться къ отдльнымъ статьямъ. Это послднее обстоятельство объяснялось совсмъ не ухищреніями автора, не уловками эзоповскаго стиля. Нтъ, Іоллосъ писалъ всегда ясно, просто, прозрачно и, прибавимъ — вполн цензурно.
Но въ этихъ простыхъ безыскусственныхъ картинкахъ вставала подлинная европейская жизнь въ изображеніи искренняго русскаго публициста. И безъ подчеркиваній, безъ напряженной тенденціи, безъ явнаго намренія,— вс эти картины рождали невольный, жгучій вопросъ: а у насъ? Это было ясно и неуловимо, ‘неблагонадежно’ съ цензурной точки зрнія и — не искоренимо. Это вытекало изъ самого положенія вещей. Писалъ все это европеецъ по культур и образованію, и русскій по живому гражданскому чувству. Подъ самой радостной картиной чуждой жизни — слышалась своя, русская горечь, своя русская скорбь. Это создавало особую, естественно приподнятую точку зрнія, съ которой Іоллосъ трактовалъ вс явленія европейской жизни. Бебель могъ спорить съ Рихтеромъ враждебно и страстно. Вождь свободомыслящихъ такъ же страстно могъ опрокидываться на вождя католическаго центра. Іоллосъ рисовалъ правильно и безпристрастно общую картину этой борьбы, но у него самого горла одна сдержанная страсть, преобладала одна перспектива: онъ бралъ эти европейскіе споры въ ихъ общемъ отношеніи къ русской жизни — безправной, темной, лишенной политической культуры. И вотъ почему выходило, что не только слова Бебелей и Либкнехтовъ, Зингеровъ и Рихтеровъ звучали призывомъ впередъ, къ отдаленнымъ горизонтамъ свободы,— но даже благонамреннйшія рчи Виндгорстовъ, вождей центра и самыхъ отсталыхъ германскихъ консерваторовъ вызывали невольное сравненіе уровня ихь политическихъ воззрній и культуры съ нашимъ ‘консерватизмомъ’, отрицающимъ самыя основы всякой культуры… Русскій читатель чувствовалъ тутъ глубокую, свою собственную, русскую правду. Задолго еще до открытія россійскаго парламента — онъ уже получалъ въ письмахъ Іоллоса уроки парламентской практики съ ея запутанной казуистикой, и, что еще важне — съ ея философіей политической борьбы и спокойной терпимости на почв свободы.
Съ наступленіемъ новой эры ‘россійской конституціи’, Іоллосъ тотчасъ же оставилъ Европу и вернулся въ Россію, гд онъ былъ выбранъ въ Думу отъ гор. Кременчуга. Въ Дум онъ не выдавался ни яркой полемикой, ни боевыми выступленіями. Какъ подъ своими статьями въ газет онъ подписывалъ только одну скромную букву, такъ и въ Дум онъ не выставлялся впередъ, незамтно внося въ практику новаго русскаго учрежденія свой огромный парламентскій опытъ. И нтъ сомннія, что на протяженіи сколько нибудь продолжительнаго времени эта работа стала бы такъ же замтна и значительна, какъ и его, тоже очень скромныя по форм, берлинскія корресподенціи.
Судьба судила иначе. Первая Дума разогнана, во вторую Іоллосъ, какъ и многіе депутаты перваго призыва, не попалъ по причинамъ вншняго свойства… Но какъ журналистъ и редакторъ,онъ представлялъ большую силу.
13-го марта онъ убитъ.
‘Предостереженія’ онъ получалъ давно, еще въ ноябр и декабр прошлаго года, но относился къ нимъ съ спокойствіемъ человка, знающаго свою дорогу и ту цль, къ которой она ведетъ. Каждый день онъ проходилъ въ одни и т же часы мимо роковыхъ воротъ на Спиридоновк, у дома Торопова. Въ этомъ дом съ дворомъ, выходящимъ на дв улицы, помщается штабъ-квартира союза русскаго народа, редакція газ. ‘Вче’, тамъ же квартира князя Щербатова. Лицевой стороной каменнаго дома эта ‘усадьба’ выходитъ на Никитскую. На Спиридоновку глядятъ мрачныя старыя деревянныя ворота, съ калиткой на цпи. Ежедневно два раза безоружный журналистъ безпечно проходитъ на работу и съ работы мимо этихъ воротъ, и очень можетъ быть, что уже не разъ въ него впивались въ ето время внимательные взгляды врага, выжидавшаго случая для безнаказаннаго убійства. 13 марта около двухъ часовъ дня изъ-за калитки высунулась рука съ револьверомъ. Спиридоновка была пуста… Раздались выстрлы.
Исторія освтитъ когда-нибудь и подробности убійства, и его пружины. На современное россійское правосудіе надежды мало, а кидать обвиненія безъ точно установленныхъ фактовъ, конечно, не слдуетъ. Итакъ, пока несомннно только одно: Іоллосъ, всю жизнь боровшійся только перомъ за новую свободную и просвщенную Россію, за ея обновленіе на началахъ свободы и самодятельности,— убитъ закоренлою ‘старою’ Русью, на грязныхъ задворкахъ старой Москвы, людьми, стоящими за возвратъ къ темному прошлому, съ его произволомъ, безправіемъ и нищетой народа. На его смерть глядли въ роковую минуту только грязныя ворота враждебной крпости, и враги огласили его паденіе злораднымъ издвательствомъ и поруганіемъ {См. газету ‘Вче’ отъ 14, 16, 16 марта.}…
Но — кто въ сущности побдилъ въ этомъ столкновепіи? Герценштейнъ и Іоллосъ, два еврея по происхожденію убиты одинъ вслдъ за другимъ. Одинъ усплъ заявить себя въ борьб русскаго парламента за землю для русскаго народа. Другой всю жизнь проводилъ идею русскаго гражданскаго освобожденія. И имена этихъ двухъ евреевъ теперь связаны навки съ борьбой русскаго народа за землю и волю.
Этого ли добивалась юдофобствующая націоналистическая ‘старая Русь’?.. Ни Іоллосъ, ни Герценштейнъ никогда спеціально не занимались такъ называемымъ еврейскимъ вопросомъ. Оба находили, что ршеніе всхъ вопросовъ въ общемъ освобожденіи. И, однако, можно ли придумать лучшій аргументъ противъ спеціалистовъ племенной вражды, чмъ тотъ, который невольно диктуется этой яркой смертью двухъ евреевъ, погибшихъ на глазахъ у всего русскаго народа за дло общерусскаго обновленія!
Таковь неуклонный, неотвратимый и роковой ходъ великаго историческаго процесса, направляющагося отъ тьмы человконенавистничества и безправія къ свту освобожденія и терпимости. Даже гибель отдльныхъ лицъ служитъ грядущему торжеству ихъ стремленій!