Николай Константиновичъ Михайловскій.
Николай Константиновичъ Михайловскій.
Вл. Короленко.
‘Русское Богатство’, No 2, 1904
Николай Константинович Михайловский, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1904
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Эту книжку журнала намъ приходится открывать тяжелою, скорбною встью, которая, впрочемъ, для читателей не будетъ уже новостью… Въ ночь съ 27 на 28 января умеръ Николай Константиновичъ Михайловскій.
Смерть подкралась къ нему внезапно. Еще въ тотъ-же вечеръ, присутствуя въ засданіи комитета Литературнаго фонда, Николай Константиновичъ былъ оживленъ и бодръ и принималъ самое дятельное участіе въ обсужденіи текущихъ длъ и повседневныхъ нуждъ пишущей братіи… Между часомъ и двумя его не стало…
Нельзя, однако, сказать, что смерть эта явилась совершенной неожиданностью.
Въ теченіе вотъ уже нсколькихъ лтъ здоровье Михайловскаго внушало роднымъ и близкимъ къ нему людямъ самыя, серьезныя опасенія. Тревожные признаки обнаружились впервые въ 1896 году, когда у Николая Константиновича появились припадки внезапной дурноты, головокруженія и даже временной потери сознанія. Нкоторое время онъ не могъ ходить по улицамъ одинъ, изъ опасенія этихъ припадковъ.
Это было тмъ тревожне, что появилось почти непосредственно посл возвращенія съ лтняго отдыха. Врачи потребовали немедленнаго прекращенія занятій и новой поздки куда-нибудь на югъ. Николай Константиновичъ, съ однимъ изъ близкихъ друзей, ухалъ въ Ялту.
Черезъ мсяцъ съ небольшимъ онъ вернулся, повидимому, совершенно оправившимся и бодрымъ, и тотчасъ же опять вошелъ въ обычную рабочую колею. На всхъ окружающихъ онъ производилъ впечатлніе здороваго, и недавніе зловщіе признаки начинали казаться какимъ-то мимолетнымъ кошмаромъ.
Однако,— эта радостная иллюзія была непродолжительна: черезъ нкоторое время припадки, хотя не съ такою силою, повторились и,— что особенно угнетало Николая Константиновича,— къ прежнимъ симптомамъ присоединилась боль въ правой рук, одно время мшавшая ему писать.
Потомъ и это прошло, временами лишь напоминая о себ, то появляясь, то исчезая.
Врачи совтовали перемну режима. И очень можетъ быть, что, если бы Николай Константиновичъ исполнилъ вс предписанія и вовремя устранился отъ волнующей заботы, связанной съ неустанною журнальной и редакторской дятельностью, если бы онъ удалился изъ Петербурга, во-первыхъ, и изъ сферы текущей жизни, съ ея печалями и злобами, во-вторыхъ… если бы онъ отдался исключительно отвлеченной мысли, съ ея формулами, достаточно приподнятыми надъ волнующей житейской суетою,— онъ могъ бы, вроятно, прожить еще долго…
Но это было невозможно, и препятствіе было прежде всего — въ самомъ Михайловскомъ.
Почти съ тхъ самыхъ поръ, какъ онъ выступилъ на литературное поприще (а выступилъ онъ, какъ извстно, очень рано), его дятельность шла въ двухъ направленіяхъ: онъ былъ мыслитель, публицистъ, писатель — съ одной стороны, и съ другой — редакторъ журнала, т. е. организаторъ общаго литературнаго дла извстной, опредленной группы писателей.
Вся его жизнь опредлялась этой двойной работой, сначала — въ ‘Отечественныхъ запискахъ’, потомъ въ ‘Сверномъ Встник’ и, наконецъ, въ ‘Русскомъ Богатств’…
Посл закрытія ‘Отечественныхъ Записокъ’ для Михайловскаго наступилъ промежутокъ, когда онъ оставался только писателемъ. Онъ работалъ тогда въ изданіяхъ, близкихъ по направленію (‘Русская Мысль’ и особенно — ‘Русскія Вдомости’), но это его явно не удовлетворяло. Вс, знавшіе его въ то время, помнятъ приступы какой-то особенной, дкой тоски, которые овладвали Михайловскимъ безъ видимой причины. Правда, русская жизнь не скупится на причины этого рода, и отчасти объяснялось это недавнимъ еще крушеніемъ ‘Отеч. Записокъ’. Но и за всмъ тмъ,— былъ, очевидно, еще какой-то особенный мотивъ, ослаблявшій настроеніе привычнаго ко всякимъ невзгодамъ сильнаго человка. Этотъ мотивъ объяснилъ мн Глбъ Ивановичъ Успенскій,— сказавъ какъ-то о Михайловскомъ и объ его растроеній:
— Ему нуженъ собственный журналъ.
И, дйствительно, ему былъ необходимъ собственный журналъ, собственный не въ матеріальномъ, а въ духовномъ смысл, какъ знамя, подъ которое, на его зовъ, могли бы собраться вс единомышленники и въ которомъ, по возможности цльно и полно, онъ могъ бы проводить всю систему своихъ воззрній, объединяя и группируя вокругъ нея родственныя силы.
Только при этомъ условіи онъ чувствовалъ себя боле или мене нормально. На вс угнетающія явленія безотрадной дйствительности ему мало было отвчать непосредственно своими собственными статьями, въ которыхъ соціологъ-мыслитель чередовался съ публицистомъ. Ему необходимо было отдавать еще избытокъ своихъ силъ и своего настроенія на стройную организацію литературнаго дла, которое-бы отзывалось безпрерывно и всесторонне на вс запросы и злобы современности. Только въ этой двойной роли онъ чувствовалъ себя въ своей привычной нравственной сфер, и самъ могъ работать во всю. Въ теченіе многихъ годовъ это была его привычная обстановка, и онъ признавался, что ему всего лучше работается ‘между двухъ корректуръ’, въ то время, когда его листковъ ожидаетъ уже посыльный изъ типографіи…
Въ 1889 г., посл неудавшейся попытки сгруппировать разсянныхъ товарищей вокругъ ‘Свернаго Встника’, наступилъ для Михайловскаго новый промежутокъ редакторской бездятельности и, наконецъ, онъ принялъ въ свое завдываніе ‘Русское Богатство’ и сразу же сталъ писать больше… Двойная работа, кипучая, тревожная, разносторонняя, безпрестанно требовавшая настроенія и нервовъ — стала уже его родной стихіей. Она постепенно и преждевременно подтачивала его силы, но она же составляла для него неискоренимую органическую потребность…
И вотъ почему было совершенно невозможно исполнить настойчивыя требованія врачей. О томъ, чтобы совсмъ оставить редактированіе журнала,— для людей, знавшихъ Михайловскаго,— не могло быть и рчи. Уступая очевидной необходимости, онъ пытался въ послдніе годы хоть нсколько ослабить свой трудовой режимъ, узжая лтомъ на боле продолжительное время, постепенно уступая т или другія работы по редакціи, отдаваясь на досуг разработк темъ, выходящихъ изъ рамокъ текущаго журнальнаго дня.
Но онъ былъ уже человкъ обреченный, и совсмъ уйти отъ привычной работы органически не могъ. Очень скоро, въ прекрасной, спокойной обстановк, окруженный любовью и заботой близкихъ людей,— онъ начиналъ чувствовать утомленіе… отъ отдыха… Ему опять нужны были корректуры, разговоры о состав ближайшихъ книжекъ, переговоры съ сотрудниками и авторами, ‘цензорскіе оттиски’, наконецъ — просто петербургская атмосфера, съ ея нервностью, съ ея лихорадочной смной мыслей, впечатлній, событій. Ему нужно было стоять среди всего этого, непосредственно воспринимать вс животрепещущія явленія общественнаго дня и такъ-же непосредственно откликаться на нихъ, возводя вс эти частности къ общимъ формуламъ своихъ воззрній и освщая ихъ съ своей точки зрнія. Ему необходимо было кипть и волноваться всми тревогами русскаго общества и видть, что на все дается откликъ, отвтъ, а гд нужно — отпоръ…
И вотъ почему отдыхъ начиналъ такъ скоро томить его… На письма, успокаивавшія его тревоги изъ Петербурга, онъ отвчалъ съ возраставшимъ нетерпніемъ и въ одинъ прекрасный день опять являлся, почти всегда ране назначеннаго срока, въ редакціи и сразу окунался въ привычную работу. И это возвращеніе съ любимому длу съ его тревожной обстановкой оказывало всякій разъ отличное дйствіе. ‘Уставшій отъ отдыха’, Михайловскій оживалъ за работой и опять на нкоторое время производилъ впечатлніе человка вполн оправившагося, бодраго и сильнаго… И опять начиналась жизнь съ двойной ношей, съ которой онъ и дошелъ до конца…
Вторая половина 90-хъ годовъ, когда впервые появились признаки роковой болзни Николая Константиновича, была, какъ извстно, особенно для него дятельна и особенно тревожна. Я говорю о період такъ называемаго марксизма. Здсь, разумется, не мсто возобновлять затихшую полемику, ставшую достояніемъ исторіи, и если я упоминаю о ней, то лишь потому, что этотъ эпизодъ играетъ выдающуюся роль въ жизни Николая Константиновича за послдніе годы. Теперь это — уже прошлое, но всякій, кто оглянется на это время съ безпристрастіемъ историка, если не съ любовью единомышленника и друга,— долженъ будетъ признать, что Николай Константиновичъ Михайловскій и въ это, яко-бы отрицавшее его, время стоялъ въ самой середин идейной борьбы, что отъ него исходили и къ нему направлялись вс мысли даже самыхъ страстныхъ его противниковъ. И едва-ли большинство читающей публики, слдившей за этой полемикой, порой необыкновенно страстной и кипучей, подозрвало, что этотъ неутомимый полемистъ, принимавшій на себя и отражавшій столько ударовъ,— уже сильно надломленъ физически. Его умъ былъ все такъ-же свжъ, его настроеніе было такъ же молодо и его отношеніе къ предмету спора было полно все той-же пламенной страстности…
Безъ сомннія, въ этотъ періодъ ему пришлось пережить не мало горькихъ минутъ. За свою долгую жизнь онъ привыкъ къ атакамъ съ извстнаго фронта. На этотъ разъ борьба шла между направленіями близкими во многихъ существенныхъ пунктахъ, и отсюда ея необыкновенная страстность. И, однако, если этотъ эпизодъ доставилъ много до тхъ поръ незнакомаго Михайловскому волненія,— то онъ же далъ ему и значительное удовлетвореніе… Не пытаясь длать подсчеты ‘взаимныхъ потерь’, мы укажемъ на то, что очевидно безъ всякихъ подсчетовъ. Посл временнаго отлива,— къ вопросамъ ‘народа’ опять приливаютъ новыя волны живого интереса и симпатіи. Начало этого процесса отмчено еще всмъ памятнымъ юбилеемъ Михайловскаго, истиннымъ праздникомъ передовой русской мысли, когда къ нему со всхъ концовъ Россіи стекались выраженія любви, уваженія, признанія. И въ этихъ чувствахъ слились опять старыя поколнія съ молодыми, люди съ сдющими или посдвшими уже головами и юноши, только еще вступающіе въ сознательную жизнь… Съ чувствомъ нкотораго облегченія въ тяжелой утрат,— мы можемъ сказать, что этотъ новый приливъ общественнаго вниманія къ дорогимъ для Михайловскаго стремленіямъ и идеямъ значительно скрасилъ настроеніе послднихъ годовъ его жизни.
Но и это не въ состояніи было отвратить неотвратимое. Правда, работа Николая Константиновича стала значительно спокойне, и его полемическіе удары шли опять въ сторону, для него привычную, а удары, которые теперь направлялись въ него — уже его не задвали въ такой степени и не нарушали его настроенія… Но годы шли, силы убывали, тяжесть двойной работы сказывалась, а опять ее было невозможно, потому что она срослась съ самой его жизнью.
И онъ остался до конца на посту, въ качеств мыслителя-публициста и чуткаго руководителя журнала…
Много условій соединилось въ русской жизни для того, чтобы выработать тотъ типъ журнала, какимъ онъ сложился у насъ, и тотъ типъ журналиста, котораго Николай Константиновичъ Михайловскій былъ однимъ изъ самыхъ яркихъ и крупныхъ представителей. За отсутствіемъ парламентской и иной трибуны, съ которой русское общество могло-бы принимать участіе ‘дятельнымъ словомъ’ въ судьбахъ нашей родины,— у насъ естественно, въ силу самой логики вещей, сложился особый характеръ общественно-политической прессы, ярче всего выражаемый журналами. Русскій ежемсячникъ — не просто сборникъ статей, не складочное мсто, иной разъ совершенно противоположныхъ мнній, не обозрніе во французскомъ смысл. Къ какому бы направленію онъ ни принадлежалъ,— онъ стремится дать нкоторое идейное цлое, отражающее извстную систему воззрній, единую и стройную. Нападки на эту якобы ‘доктринерскую узость’ составляютъ издавна общее мсто нашей реакціонной печати. И однако — такова сила вещей, которую передовая журналистика ставитъ передъ собой совершенно сознательно и которая является несознательнымъ закономъ для печати реакціонной: мы помнимъ нсколько попытокъ основанія журналовъ ‘безъ направленія’ или ‘терпимыхъ ко всмъ направленіямъ’. Вс он кончались жалкими неудачами и прежде всего впадали въ противорчіе съ собственными заявленіями: черезъ короткое время отъ срой безличности он переходили къ самому мрачному и крайнему реакціонному доктринерству…
Для Николая Константиновича Михайловскаго журналъ всегда являлся своего рода идейнымъ монолитомъ, и никто не умлъ такъ, какъ онъ, спаять вс его отдлы органическимъ единствомъ извстной цльной общественно-литературной системы… Онъ родился мыслителемъ и бойцомъ вмст, и его время потребовало отъ него обоихъ этихъ качествъ. Въ другой стран, при другихъ условіяхъ, Михайловскій, быть можетъ, сталъ бы только ученымъ, и это былъ бы одинъ изъ самыхъ выдающихся ученыхъ. У насъ и въ наше время это былъ ученый, мыслитель, публицистъ, беллетристъ и редакторъ журнала… Онъ отдалъ всю глубину своей страстной и глубокой аналитической и обобщающей мысли на служеніе насущнымъ злобамъ русской современности. Очень рано выработавъ собственное, въ высшей степени оригинальное и стройное міровоззрніе, онъ ринулся съ нимъ въ суету перестраивавшейся посл реформы русской жизни. По рдкому сочетанію способностей,— съ силой чисто научной мысли въ немъ соединился крупный публицистическій талантъ. И эти черты составили вмст ту яркую, своеобразную, сильную и изящную литературную фигуру, которую мы видимъ въ теченіе свыше 40 лтъ на вершинахъ русской журналистики. Все, что слагалось въ его оригинальномъ и глубокомъ ум въ общія формулы, охватывавшія широчайшія области жизни и мысли, всю силу своего анализа и своихъ обобщеній онъ, какъ его соратники по ‘Отечественнымъ Запискамъ’, Щедринъ, Елисеевъ, Успенскій,— съ торопливою страстностью отдавалъ тотчасъ же для насущныхъ надобностей текущаго дня. Такъ онъ работалъ десятки лтъ и этимъ опредлился самый характеръ его работы. Широкія схемы, коренившіяся въ самыхъ начаткахъ первичной жизни и обнимавшія самыя сложныя и высшія ея проявленія,— принимали формы полу-философскихъ трактатовъ, полу-публицистическихъ, чисто боевыхъ статей, и свжій, животрепещущій фактъ текущаго дня становился иллюстраціей отвлеченной соціологической или философской схемы…
Я не стану говорить здсь объ удобствахъ и неудобствахъ, достоинствахъ и недостаткахъ этого пріема работы. Въ этихъ строкахъ, торопливо набрасываемыхъ подъ свжимъ еще впечатлніемъ невознаградимой утраты,— я пытаюсь лишь возстановить наиболе выдающіяся черты этого крупнаго человка, и теперь, надъ его свжей могилой, намъ остается сказать, что все это было именно такъ и, въ связи съ условіями времени и мста,— не могло быть иначе. И такъ, какъ оно было, это было не только необходимо, но и прекрасно.
Да, это была прекрасная жизнь отъ начала и до конца. Жизнь, полная однимъ кипучимъ и неустаннымъ трудомъ, и за нею пришла смерть несомннно слишкомъ ранняя (Михайловскому былъ только 61 годъ), но совершенно соотвтствовавшая жизни. Онъ умеръ на своемъ посту, и ни болзнь, ни утомленіе не вызвали перерыва въ работ и не успли нарушить прекрасную цльность этой жизни, состоявшей изъ пламенной мысли и горячаго, до конца неостывшаго чувства…
Въ самые послдніе годы физическія силы Михайловскаго замтно падали. Онъ снялъ съ себя нкоторую часть обычной редакторской работы, но только часть и при томъ очень небольшую. Затмъ онъ сталъ нсколько избгать шумнаго общества. Въ извстные традиціонные дни, когда, по обычаю, тсная квартира Михайловскаго вся наполнялась его друзьями разныхъ возрастовъ,— въ этотъ послдній годъ онъ узжалъ въ Сестрорцкъ. Привычный дружескій шумъ этихъ праздниковъ уже утомлялъ его слишкомъ сильно. Вообще, когда онъ начиналъ чувствовать нервную усталость,— тихій сестрорцкій курортъ, съ его видомъ на взморье, съ сосновымъ лсомъ и пеленой ровныхъ снговъ по зимамъ — сталъ его любимымъ пріютомъ… Все чаще и чаще онъ искалъ тамъ уединенія и отдыха, и каждый разъ опять возвращался окрпшимъ… Но все-таки прогрессировавшая слабость возбуждала въ его друзьяхъ все большую тревогу. Временами, среди самой оживленной бесды,— лицо Михайловскаго становилось совершенно блымъ, сливаясь съ его ровной, красивой сдиной…
Съ особенной горечью жаловался онъ на боль въ рук и порой на потерю памяти. Его мысль оставалась все такой же послдовательной и ясной, но порой въ памяти образовывались временные проблы, которые, пожалуй, составляли явленіе, нормальное въ его возраст,— но его безпокоили и пугали. Впрочемъ, эти признаки исчезали, какъ только онъ становился за рабочей конторкой и начиналъ нервнымъ почеркомъ выводить свои ровныя, крупныя строки. Намтивъ тему и подобравъ матеріалы, онъ писалъ уже безостановочно, твердо, почти безъ помарокъ, и изъ всхъ постоянныхъ сотрудниковъ журнала онъ былъ всегда самымъ аккуратнымъ. Никогда остановка или запозданіе выхода книги не происходили изъ за очередной статьи Николая Константиновича. Память его во время работы прояснялась, загоралось опять воображеніе, цитаты являлись сами собою, безъ справокъ, и листокъ за листкомъ откладывался весь исписанный… Въ эти минуты онъ опять былъ бодръ, красивъ и какъ будто молодъ. Своя работа не мшала ему въ промежуткахъ зорко слдить за постепеннымъ возникновеніемъ очередной книги журнала…
Такъ была приготовлена и сдана январьская книга. Въ ней появилась обычная статья Михайловскаго ‘Литература и жизнь’, а въ этой стать, вызванной письмомъ стараго священника изъ Сибири, Николай Константиновичъ защищалъ память Чернышевскаго и Елисеева отъ озлобленной клеветы. Онъ спорилъ съ мертвымъ человкомъ и споръ шелъ о мертвыхъ людяхъ… И читая теперь эти строки, проникнутыя живой любовью къ этому живому прошлому, такъ трудно примириться съ мыслью, что и самъ онъ теперь присоединился къ этимъ памятнымъ тнямъ.
Январьская книга вышла въ Петербург въ обычный срокъ, и почта развозила ее въ вагонахъ или на тройкахъ въ самые дальніе углы Россіи. Но въ то время, какъ тысячи читателей-друзей Михайловскаго пробгали страницы его очередной статьи,— его уже не было въ живыхъ…
Мене всего друзья и родные Михайловскаго ждали катастрофы именно теперь. Въ послдній мсяцъ своей жизни Николай Константиновичъ чувствовалъ себя лучше, чмъ когда бы то ни было въ этотъ годъ, и его оживленный, бодрый видъ и свтлое настроеніе совершенно усыпили обычную тревогу. Книга вышла, нужно было готовить другую… Николай Константиновичъ намтилъ уже и очередную тему… Французскій журналъ ‘La Revue’ предпринялъ, въ конц истекшаго года, анкету по вопросу о ‘патріотизм’. Извстно, до какой степени извращенія довели это понятіе французскіе націоналисты, и понятно, что многія проявленія этого монополизированнаго патріотизма и не въ одной только Франціи легко принять за признаки смерти и разложенія. И вотъ, французскій журналъ ставитъ вопросъ: не отжило-ли свой вкъ самое чувство, называемое патріотизмомъ, которое фактически такъ часто становится антагонистомъ общечеловческой солидарности?.. Или, наоборотъ, ему предстоитъ еще значительная дятельная роль въ дальнйшихъ судьбахъ человчества?..
Изъ русскихъ писателей редакція обратилась и къ Михайловскому. Его отвтъ, изложенный въ вид коротенькой замтки, появился въ февральской книжк французскаго журнала {Въ слдующей книжк мы надемся напечатать эту замтку въ оригинал. Въ настоящее время рукопись находится въ редакціи ‘La Revue’.}, которая получена въ Петербург еще при жизни Михайловскаго. ‘Патріотизмъ можетъ состоять въ стремленіи доставить въ своемъ отечеств торжество идеаламъ человчности’ — такова основная мысль Михайловскаго, но ‘есть люди, которые считаютъ себя патріотами только потому, что стремятся сохранить вс предразсудки своей среды’. ‘Естественному патріотизму угнетенныхъ національностей, ратующихъ за освобожденіе*, онъ противопоставляетъ ‘стремленіе нкоторыхъ государствъ, мечтающихъ о расширеніи своихъ владній изъ то же время угнетающихъ свободу народностей, имъ уже подвластныхъ’… Очевидно, однако, что рамки коротенькой замтки не удовлетворяли Михайловскаго, и онъ задумалъ боле широкую работу на эту же тему для ‘Русскаго Богатства’.
Нужно сказать, что предметъ этотъ, затрогивавшій одну изъ самыхъ глубокихъ проблемъ современной общественности и совпадавшій съ самой болящей злобой нашего дня,— былъ темой Михайловскаго по преимуществу. На Дальнемъ Восток, какъ туча, подымались уже первые раскаты неизбжной войны, и въ русской пресс раздавались крикливые, далеко не всегда разумные отголоски… и въ это же время во французскомъ журнал обсуждается вопросъ о ‘любви къ отечеству и народной гордости’ въ его теоретическихъ основаніяхъ… Бреаль, Леруа Бодье, Мезьеръ, Рише, Тардъ, Элизе Рекдю, Анатоль Франсъ и — Дерулэдъ… Моммзенъ, Максъ Нордау, Вандерведьде, Каутскій и — Францъ Кошутъ… Понятно, съ какимъ интересомъ Михайловскій встртилъ эти ‘протоколы’ литературнаго ‘парламента мнній’, обсуждавшаго на Запад теоріи, практика которыхъ на Дальнемъ Восток уже гремла раскатами первыхъ выстрловъ и готова была окраситься потоками крови…
Намъ приходится теперь писать некрологъ для той самой книжки, для которой Михайловскій задумывалъ свою работу… Какъ мы уже сказали, его умъ до конца сохранилъ свжесть, которую можно бы пожелать многимъ боле молодымъ писателамъ. Но физическій организмъ уже дошелъ до своего предла…
По понедльникамъ, каждыя дв недли, происходятъ засданія комитета Литературнаго фонда. Николай Константиновичъ съ давнихъ поръ состоялъ членомъ этого комитета, выбывая изъ него лишь на короткое время, по уставу. Въ этотъ роковой понедльникъ онъ присутствовалъ на обычномъ засданіи и проявлялъ, какъ всегда, живое вниманіе къ текущимъ вопросамъ.
Въ город или, врне, въ литературныхъ кружкахъ Петербурга, говорили впослдствіи, будто это насданіе было почему то особенно бурно, и Михайловскій сильно волновался… Это не врно. Никакихъ особенно волнующихъ вопросовъ не было, и Михайловскій казался всмъ совершенно бодрымъ и даже не уставшимъ. Около 12 часовъ онъ отправился домой… Швейцаръ замтилъ, что онъ поднимался на лстницу тише обыкновеннаго и повременамъ останавливался. Затмъ онъ открылъ свою дверь и вошелъ въ кабинетъ… Здсь, съ обычной аккуратностью, отличавшей вс его дйствія, онъ положилъ на стулъ снятый сюртукъ, приготовилъ порошокъ, который принималъ въ послднее время для успокоенія нервовъ, и слъ на постель, чтобы совсмъ раздться…
Когда, черезъ короткое время, въ комнату вошелъ его племянникъ,— Михайловскій, блдный и спокойный, полулежалъ на своей постели безъ признаковъ жизни. Тотчасъ же былъ призванъ врачъ, которому оставалось только констатировать смерть отъ паралича сердца.
Такъ умеръ этотъ работникъ русскаго слова, непосредственно посл засданія въ литературномъ учрежденіи, между двумя очередными статьями и между двумя книгами журнала, изъ которыхъ одну онъ только что закончилъ и уже начиналъ другую… Закаленный въ подвиг упорнаго труда, умъ его горлъ сильно и ярко, до самаго момента смерти.
30 января, въ своей маленькой рабочей комнат, на Спасской, онъ лежалъ спокойный и величавый, среди лентъ и цвтовъ. Кадильный дымъ застилалъ синими клубами книжныя полки… Съ лвой стны съ большого, во весь ростъ, портрета, глядлъ на него своими глубокими скорбными глазами Глбъ Ивановичъ Успенскій. Бюсты Шелгунова и Елисеева высились надъ рядами книгъ… Михайловскій лежалъ, такимъ образомъ, среди своихъ старыхъ, ране умершихъ друзей и соратниковъ…
Комната, узкіе обороты лстницы, улица передъ подъздомъ были покрыты тсной толпой живыхъ друзей, пришедшихъ попрощаться съ любимымъ писателемъ… Въ этой толп было очень много молодежи…
Похоронная процессія растянулась очень далеко. Говорятъ, со времени похоронъ Тургенева, Петербургъ не видлъ такой толпы за гробомъ писателя. День былъ чисто петербургскій, пасмурный, холодный… На кладбищ втеръ срывалъ сухой снгъ съ могильныхъ памятниковъ и несъ его дальше, разсыпая надъ другими могилами. Свистки маневрирующаго за оградой паровоза прерывали прощальныя рчи… Похоронили Михайловскаго у ‘литераторскихъ мостковъ’, недалеко отъ Успенскаго.
Когда мы возвращались, среди раннихъ петербургскихъ сумерокъ, съ Волкова кладбища,— по Лиговк долго еще тянулись группы людей, въ которыхъ можно было узнать провожавшихъ гробъ Михайловскаго.
А на встрчу, съ Невскаго, неслись громкіе крики. Это шла патріотическая манифестація,— второй день уже ходившая по улицамъ Петербурга съ воинственными криками.
И мысль съ невольной тревогой обращалась отъ этихъ шумныхъ проявленій жизни къ спокойному величію смерти…
Настоящая книга ‘Русскаго Богатства’, которую намъ приходится открывать этими прощальными строками,— вся составлена еще при непосредственномъ участіи и руководств Николая Константиновича. Многія статьи для ближайшихъ книжекъ тоже отправятся въ типографію съ помтками, сдланными его своеобразнымъ почеркомъ. Дальше — это непосредственное, хотя и посмертное участіе, по необходимости, будетъ становиться все меньше…
Замнить эту утрату, безъ сомннія, невозможно. Но наше стремленіе и наша надежда состоятъ въ томъ, чтобы наши читатели чувствовали его вліяніе въ журнал такъ-же долго и такъ-же живо, какъ мы, ученики, товарищи и друзья Михайловскаго чувствуемъ въ своей сред неумирающее вяніе его идей и коей его своеобразной личности, полной какого-то особеннаго, только ему свойственнаго, величаво-суроваго обаянія.