Грехи тяжкие, Успенский Глеб Иванович, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 101 минут(ы)

ГРХИ ТЯЖКІЕ.

(Очерки).

I. ‘Промчался!’.

Быстро бжитъ пароходъ внизъ по Кам, направляясь къ Казани. Въ числ прочихъ всякаго званія прозжающихъ ду и я, возвращаясь въ Петербургъ посл продолжительной поздки въ Западную Сибирь. Пора! Ужь близятся осенніе дни, идетъ вторая половина августа,— пора! Но съ каждымъ оборотомъ пароходныхъ колесъ, настойчиво и быстро возвращающихъ меня въ обыденныя, привычныя условія внутренней русской жизни, я съ прискорбіемъ начинаю ощущать, что идетъ ко мн, надвигается на меня опять ‘то же самое’, отчего я и похалъ ‘отдохнуть’… Что-то непрерывно-безпокойное и таящееся не въ личныхъ обстоятельствахъ жизни, а въ глубин обихода жизни общественной, близится ко мн съ каждою минутой и истребляетъ въ воспоминаніяхъ все то ‘животворное’, что дала моя поздка, чувствую я, что не удержать мн тхъ животворныхъ вяній, которыми опахнуло меня кое-гд и кое отъ чего въ чужелальней сторон… И потому я чувствую, что вянія эти были мимолетны, жадно схвачены, почти буквально на-лету, тогда какъ то, что приближалось ко мн, было ощущаемо всмъ существомъ десятками лтъ и воскресало поэтому съ поразительною ясностью.

Дло въ томъ, что поздка, посл которой я теперь возвращался, хотя и продолжалась боле двухъ съ половиною мсяцевъ, но никоимъ образомъ не можетъ быть опредляема словомъ путешествіе. Имя цлью видть въ Западной Сибири только два-три важныхъ для меня по нкоторымъ причинамъ пункта (кратковременному пребыванію въ которыхъ я собственно и обязанъ моими животворными впечатлніями), я, при огромности сибирскихъ разстояній, большую часть моего времени долженъ былъ тратить исключительно на передвиженіе, на преодолніе этихъ варварскихъ пространствъ. Настоящій путешественникъ, любящій осматривать достопримчательности, останавливающійся везд, гд есть что-либо достойное вниманія: храмъ, памятникъ, даже хоть только мамонтовъ клыкъ, долженъ бы, былъ на то же пространство пути (боле пяти тысячъ верстъ) истратить, даже при самыхъ непродолжительныхъ остановкахъ, въ пять разъ больше времени, чмъ могъ истратить я. Никакихъ остановокъ, не имвшихъ отношенія къ прямымъ цлямъ моей поздки, я никоимъ образомъ не могъ сдлать и поэтому не прохалъ, а почти ‘промчался’ вс эти пять тысячъ верстъ, минуя безчисленное множество всякаго рода достопримчательностей.

Направляясь въ Сибирь и вплоть до Томска я халъ по желзнымъ дорогамъ и на пароходахъ. Блага цивилизаціи ни на минуту не покидали меня. На николаевскомъ вокзал кондукторъ 00, который занялъ мн отдльное мсто у окошечка, распорядился моими вещами такимъ образомъ: чемоданчикъ ткнулъ подъ ноги, саквояжъ положилъ на стку противъ моего мста, а пальто повсилъ такъ, что въ окно не было ничего видно. Давъ ему на чай, я слъ на свое мсто и похалъ… и, кажется, на томъ же самомъ мст и при той же самой обстановк пріхалъ ‘незамтнымъ образомъ’ въ Томскъ: передъ глазами саквояжъ, подъ ногами чемоданчикъ и пальто виситъ такъ, что ничего не видать въ окно, Удобства желзныхъ дорогъ и пароходныхъ каютъ длаютъ то, что при безостановочной зд пассажиръ детъ какъ ‘закрытое письмо’: написанное въ Петербург, оно въ неизмнномъ вид достигаетъ на край свта. Соприкосновенія съ ‘окружающею дйствительностью’, если не считать однообразія станціонныхъ и буфетныхъ суматохъ, ‘закрытому’ въ вагон или въ кают прозжающему нтъ почти ршительно никакого: сотни верстъ самыхъ характерныхъ, разнообразныхъ мстностей могутъ быть вовсе и не замчены прозжающимъ: саквояжъ, чемоданчикъ и пальто — вотъ та ‘окружающая дйствительность’, которую устроилъ кондукторъ No 00 и которая не измняется для торопливаго путника тысячи верстъ, ибо во всхъ вагонахъ, во всхъ каютахъ всевозможныя стки для саквояжей, крючки для пальто и мстечки у окошечекъ,— все это приспособлено такъ, чтобы пассажиру было удобно видть только собственныя свои вещи, для чего всякія стки и крючки придланы и вбиты на однихъ и тхъ же мстахъ. При такихъ удобствахъ хать ‘закрытымъ письмомъ’, едва ли есть какая-нибудь возможность обогатить себя боле или мене разнообразными впечатлніями.

Обратный путь отъ Томска до Тюмени я сдлалъ уже на лошадяхъ. Этотъ родъ передвиженія, казалось бы, уже совершенно не похожъ на способъ передвиженія ‘закрытаго’ письма. Нтъ здсь ни стнъ вагоновъ и каютъ, отдляющихъ васъ отъ всего свта, нтъ ни крючковъ на извстномъ опредленномъ мст, и пальто не заслоняетъ окна, потому что и окна никакого нтъ,— кругомъ просторъ, ширь необъятная, передъ глазами не саквояжъ, а сибирскій ямщикъ, живой человкъ, съ которымъ можно разговаривать человческимъ языкомъ, остановки не у буфетовъ, какъ дв капли похожихъ другъ на друга, а постоянно среди новыхъ людей, въ семьяхъ, живущихъ каждая на свой образецъ, пока запрягаютъ лошадей, не только у дружковъ, а и на почтовыхъ станціяхъ, всегда есть время видть людей и вести съ ними разговоръ. Словомъ, ‘окружающая дйствительность’, въ условіяхъ сухопутной поздки на лошадяхъ, совершенно не похожа ни на вагонную, ни на каютную, а ‘въ самомъ дл’ настоящая ‘дйствительность’ природы и человческой жизни. Все это такъ. Но нужно знать особенности сибирской зды, особенности сибирской лошади и ямщика, чтобы понять, почему и этотъ родъ поздки среди незакрытой ничмъ дйствительности могъ ооогатить меня путевыми впечатлніями опять-таки въ самыхъ малыхъ размрахъ.

До первой станціи отъ Томска прозжающіе дутъ обыкновенно не на ‘настоящихъ’ сибирскихъ лошадяхъ и не съ настоящими сибирскими ямщиками. Меня, напримръ, везъ еврей на кляченкахъ, которыя, кром гоньбы съ прозжими, изнурены уже и городскою работой. Совсмъ не то подлинная сибирская тройка и сибирская зда, съ которыми прозжій начинаетъ настоящее знакомство только на второй или, врне, на третьей станціи. На этой станціи не выводятъ уже зазженныхъ кляченокъ изъ конюшни, а сначала идутъ ‘ловить’ лошадей въ поле. Одно это роняетъ уже въ непривычное въ ‘сибирскимъ’ ощущеніямъ сердце прозжающаго зерно какого-то тревожнаго ощущенія. Пока ‘ловятъ’, времени много для разговора, но самое это слово ‘ловятъ’ и значительный промежутокъ времени, употребляемый на это дло, смущаютъ васъ и ослабляютъ интересъ къ разговору. ‘Гонятъ!’ — говорить кто-нибудь изъ домочадцевъ, разговаривающій съ вами, и тотчасъ прекращаетъ разговоръ, чтобы бжать помочь хозяину, который, наконецъ, ‘поймалъ и гонитъ’. ‘Помогаютъ’ вс, кто есть въ это время на двор и даже на улиц. Надо махать руками, гаркнуть, даже заорать, чтобы дикія лошади всунулись въ ворота и вбжали безпорядочною толпой во дворъ. Съ безпокойствомъ видите вы, что лошади эти — не зазженныя клячи, а своевольныя, несмысленныя существа, едва ли даже знающія свои лошадиныя обязанности. Посмотрите, что нужно длать, чтобы надть узду на такую несмысленную тварь: добрая хозяйка насыпала овса въ какое-то лукошко и, ласковымъ голосомъ подманивая ни о чемъ недогадывающуюся, крпкую, но наивную, растрепанную, какъ растрепанъ ребенокъ, только что валявшійся на сін, лошадку,— осторожно подходитъ къ ней съ лукошкомъ, всячески стараясь сосредоточить все ея вниманіе на овс. А, въ то же время, хозяинъ, какъ будто бы и не обращающій на лошадь никакого вниманія, осторожно подвигается къ этому же дикому, но наивному созданію съ уздой, держа ее, однакожъ, за своею спиной. Съ величайшею осторожностью хозяинъ и хозяйка выполняютъ свои спеціальныя обязанности и посл долгихъ стараній, наконецъ-таки, успваютъ сдлать какъ-то такъ, что когда лошадь прикоснется къ овсу и сдлаетъ попытку пошевелить губами, въ ротъ ей попадетъ не овесъ, а желзная палка узды, и тогда только наивная тварь очувствуется, рванется, но тотчасъ же опомнится и пойдетъ въ оглобли.

Такимъ образомъ, все, что длается на вашихъ глазахъ, прежде чмъ вы подете, не сулитъ вамъ ничего хорошаго. Но ужь совсмъ нехорошо начинаете вы чувствовать себя, когда, наконецъ, ‘все готово’ и когда хозяинъ скажетъ:

— Пожалуйте, господинъ, садиться!

Самъ онъ, однакожь, не садится, онъ даже возжей въ руки не беретъ, а только укладываетъ ихъ осторожными движеніями рукъ на козлахъ такимъ образомъ, чтобы за нихъ можно было ловче схватиться, и все время тихохонько произносить: ‘тпр… тпр…’

— Нтъ, ужь садись сначала ты,— говоритъ прозжающій, у котораго начинаетъ что-то холодть въ груди.

— Да я вскочу съ! Не безпокойтесь! Духомъ взмахну на козлы!

Этихъ успокоительныхъ увреній вполн достаточно для того, чтобы прозжій окончательно упалъ духомъ и возопилъ:

— Нтъ! Ни за что! Садись ты, я сяду потомъ!

— Да не извольте безпокоиться! Духомъ вспорхну!

— Ни за что на свт!

— Н-ну!… Михайло, затворяй ворота! Ты, ддушка, держи коренную-то… держи, напри на нее!

Ворота заперты, лошадей держать, но когда осторожно усаживающійся ямщикъ, все-таки, старается всячески не дать лошадямъ замтить, что онъ беретъ возжи, прозжаго нисколько уже не радуетъ и то, что, по его настоянію, ямщикъ уже сидитъ на козлахъ. Напротивъ, страхъ окончательно овладваетъ всмъ его существомъ и если же, наконецъ-таки, онъ и садится въ повозку, такъ единственно потому, что невозможно этого не длать, точно также какъ преступнику нельзя не класть голову подъ топоръ гильотины.

Наконецъ, голова подъ топоромъ и прозжающій въ повозк.

— Отворяй! Пущай!

Что же это такое происходитъ?

По плану деревни, разстояніе отъ того постоялаго двора, гд запрягли тройку, до мстной церкви опредляется въ версту, отъ церкви до поскотника (караульщика у воротъ для окружающей селеніе загороди) будетъ версты дв, а отъ поскотника до торной дороги, окопанной канавами, еще верста. Посл слова ‘пущай!’ вс эти разстоянія исчезаютъ: испуганный глазъ прозжаго едва ощущаетъ обликъ отворяемыхъ старыхъ воротъ и, кажется, одновременно и тутъ же, гд мелькнули ворота, мелькаетъ и храмъ, и поскотникъ, и вотъ чистое поле,— все вмст и все какъ во сн! Не знаешь, кто тутъ сошелъ съ ума и пришелъ въ неистовство, ямщикъ ли рехнулся, очумлъ и въ безпамятств не видитъ: что и онъ, и прозжіе, и лошади должны разбиться въ дребезги, или эти лошади взбсились и дошли до такого изступленія, что съ ними не справится никакая сила, что ямщикъ въ ужас опустилъ руки и обомллъ…

Чмъ все это кончится?

Не раньше какъ на пятнадцатой, верст прозжающій, наконецъ, узнаетъ, что такое съ нимъ случилось, оказывается, что ни ямщикъ, ни лошади не впадали въ изступленное состояніе, не бсновались, а длали свое дло такъ, какъ слдуетъ его длать по сибирскому обычаю — просто хали ‘на сибирскій манеръ’. На пятнадцатой верст ямщикъ сразу остановитъ своихъ бшеныхъ коней, слзетъ съ козелъ, походитъ около повозки, покуритъ, поговоритъ. Но неопытный прозжающій, хотя и иметъ случай сознать себя непогибшимъ, но еще ршительно не въ состояніи придти въ себя и получить хотя бы малйшій интересъ къ ‘окружающей дйствительности’. Въ пору только отдышаться и почувствовать, что въ тл произошло какое-то ужаснйшее потрясеніе. Возможность какого-либо вниманія въ окружающему возникаетъ въ неопытномъ прозжемъ не ране, какъ на третій, четвертый день знакомства съ сибирскою здой, вс же эти дни, несмотря на роздыхи во время зды, всецло поглощаютъ вниманіе прозжаго на заботахъ единственно только о самосохраненіи. Всякій краткій роздыхъ непремнно переходитъ въ бшеный неистовый порывъ сибирской зды, и этотъ моментъ бшенства ямщика и тройки не скоро перестанетъ потрясать неопытнаго прозжаго. Вс эти первые дни зды онъ долженъ употреблять единственно на напряженнйшее вниманіе къ самому себ, къ собственной своей участи, къ изобртенію всякихъ средствъ къ своему спасенію. Онъ придумываетъ, какъ бы ему ‘выскочить’, какъ бы удержаться ‘руками’, упереться ‘ногами’, и только тогда, когда онъ вполн сознаетъ, что вс его физическія средства израсходованы, что изобртательныя способности его исчерпаны, когда онъ весь встряхнутъ, какъ мшокъ съ орхами,— тогда только онъ можетъ, наконецъ, дать волю и умственной дятельности, а, слдовательно, и вниманію къ окружающей дйствительности. На третій, четвертый день, когда принципъ сибирской зды понятъ вполн, когда вс ‘суставы’ во всхъ направленіяхъ растрясены и когда изнеможеніе охватываетъ человка уже съ головы до ногъ, и, притомъ, распредляется по всему организму вполн равномрно, тогда уже вступаетъ въ свои права и духовная дятельность. Еле добравшись до станціоннаго дивана или даже до ступеньки станціоннаго крыльца, можно уже найти въ себ возможность для вниманія къ окружающему, къ природ, людямъ, можно ощутить и потребность побесдовать съ этими людьми.

Но и этотъ родъ поздки, какъ видите, не изъ тхъ, во время которыхъ впечатлнія окружающаго могли бы оставаться въ сознаніи въ законченномъ вид. Немногимъ она, конечно, лучше закрытой поздки въ вагонахъ и каютахъ, но быстрота и малая возможность остановокъ,— все это заставляло ловить впечатлнія мимолетно, и вотъ почему я боялся за ихъ утрату, боялся, что они разсятся, какъ дымъ, подъ вліяніемъ надвигавшихся на меня, при возвращеніи, впечатлній привычныхъ, не мимолетныхъ, а прочно въвшихся въ плоть и кровь… А утратить все то животворное, что осталось въ моихъ воспоминаніяхъ даже посл такихъ мимо лтныхъ впечатлтній, мн было жаль.

— Однако,— можетъ спросить меня читатель,— что же тако ‘животворное’ можно было воспринять въ себя во время такого безостановочнаго мчанья? Дв-три остановки, по нскольку дней, это, вдь, только отдыхъ отъ тряски, качки и бшеной зды… А главное, опять-таки, въ чемъ именно животворное-то заключается? Откуда оно, въ чемъ? Вотъ на эти-то вопросы необходимы отвтить пообстоятельне!

Дйствительно, вс эти вопросы требуютъ самаго обстоятельнаго отвта и особенно въ виду того, что и самому читателю давно уже желательно воспринять въ свою душу чего-нибудь животворнаго. Но не знаю, будетъ ли для читателя какой-нибудь прокъ и какое-нибудь удовлетвореніе, если я на вс его вопросы отвчу слдующее:

— Все то животворное, что запало въ мои воспоминанія, можетъ быть выражено такимъ образомъ: я былъ радъ и счастлива тмъ, что могъ видть, хотя и мелькомъ, русскаго человка и его подлинномъ вид и, слдовательно, имлъ возможность думать какъ о немъ, такъ и вообще объ условіяхъ русской жизни подлиннымъ образомъ, мыслить подлинными мыслями. Я былъ радъ возможности видть русскихъ людей всякаго званія, всякаго свойства, худыхъ и хорошихъ, въ ихъ настоящемъ, подлинномъ вид и, слдовательно, могъ мыслить обо всемъ видимомъ, не окорачивая свою мысль, не осаживая ее соображеніями временными, мшающими видть подлинную суть хорошаго или худаго явленія,— вотъ въ чемъ было то ‘животворное’, что я боялся утратить.

Я знаю, что это объясненіе ршительно не удовлетворитъ читателя, прежде всего, потому, что онъ далеко не часто испытывалъ удовольствіе судить о томъ, что такое русская жизнь, вполн безпристрастно, безъ затемннія подлинныхъ фактовъ ея какими-либо (безпрерывными, притомъ же) неподлинными, временными соображеніями. А разъ онъ не испытывалъ этого удовольствія, хотя изо дня въ день и живетъ среди самыхъ, повидимому, настоящихъ условій русской жизни и ощущаетъ ее самымъ реальнымъ образомъ, то рчи мои о какой-то еще другой подлинной русской жизни должны показаться ему не имющими никакого основанія.

— Такъ все это не подлинное?— въ изумленіи воскликнетъ онъ и тотчасъ же завалитъ меня самыми реальнйшими фактами жизни.— Помилуйте! Мн только сорокъ лтъ, а посмотрите на меня? И это отъ неподлинной жизни?…Что могу я отвтить на это, кром самаго полнаго согласія съ тмъ, что жизнь его прошла среди самыхъ подлинныхъ фактовъ? А если я соглашу съ съ моимъ возражателемъ, такъ о чемъ же тогда я говорилъ раньше? И тамъ, и тутъ оказывается одна и та же подлинная русская жизнь.

Положеніе мое, какъ видите, весьма затруднительное, тмъ боле, что, соглашаясь съ моимъ возражателемъ, я никоимъ образомъ не могу отступиться и отъ того, что сказалъ въ объясненіе сущности животворныхъ впечатлній моей поздки. Очевидно, надобно выбираться изъ того нелпаго положенія, въ которое я сталъ, и я попробую это сдлать уже при чужой помощи. Читатель не постуетъ на это небольшое отступленіе, такъ какъ оно хоть слегка, а, все-таки, поможетъ намъ выяснить наши запутанныя мысли о подлинной и неподлинной русской жизни.

II. Случайный разговоръ.— ‘Самъ’ да не свой.

Какъ я былъ доволенъ, когда мои печальныя мысли были неожиданно разсяны дорожнымъ приключеніемъ! Когда уже было совсмъ темно, равномрный шумъ пароходныхъ колесъ и машины вдругъ превратился въ какую-то шумную сутолоку: послышались пронзительные свистки, пароходъ закачало, вода заплескала въ окна и, наконецъ, весь корпусъ парохода потрясло до основанія. Очевидно, онъ крпко ударился во что-то и сталъ.

— Конкурренція! Очень просто!— говорилъ тономъ знатока какой-то изъ пассажировъ, когда вс бывшіе на пароход, толкая и давя другъ друга, всею массой высыпали на верхнюю палубу.

Тьма была глубокая, чисто-осенняя.

— Ему, подлецу, даютъ свисткомъ сигналъ: ‘помоги!’ а онъ ишь претъ, ухомъ не ведетъ!— говоритъ еще кто-то, но кто — разобрать было нельзя.— Чмъ бы помочь…

‘Онъ’ былъ чей-то пароходъ, который, во-первыхъ, наскочилъ на нашъ, не предупредивъ никакими знаками, и, во-вторыхъ, шелъ, не обращая на насъ никакого вниманія. Баржа его едва не разбила корму нашего парохода.

— Это что вы изволите говорить? Чтобы, то-есть, онъ помогъ намъ?

— Да! Я говорю: ему, подлецу, свистятъ: ‘помоги!’ а онъ…

— А онъ и ухомъ не ведетъ?

— Видите, претъ, точно не слышитъ!

— А вы желаете, чтобы помогъ конкуррентъ-то?

— Конечно, онъ…

Не давъ договорить фразы, невидимый возражатель раскатился самымъ отчаяннымъ смхомъ:

— Помогъ? конкуррентъ-то?… Ха-ха-ха!… Боже мой милосердый! Это чтобы конкуррентъ-то помогъ?… Ха-ха-ха!… Просто отчихаться не могу, что вы сказали!…

Этотъ смхотворъ дйствительно и хохоталъ, и кашлялъ, и чихалъ. Съ хохотомъ и чиханьемъ онъ, оттсненный толпой отъ собесдника, не преминулъ, однакожъ, прокричать ему откуда-то изъ дальняго угла:

— Вотъ если бы вы пожелали, чтобы васъ съ пароходомъ ко дну пустить или, напримръ, пополамъ разсадить пароходъ, вотъ это бы онъ съ удовольствіемъ! Сдлайте одолженіе!… А вы желаете, чтобы помогъ? спасъ? конкуррентъ-то?… Конкуррентъ чтобы спасъ, да? Чтобъ! дьяволъ вамъ слюбезничалъ? сатана-то чтобы подобрлъ?… Ужь это напрасно!… Не такія времена!… Разсадить, утопить — такъ!… А то чтобы…

Скоро совсмъ не стало слышно его рчи, хотя его хохотъ и чиханье опять слышались откуда-то долгое время. Его болтовня развеселила публику, да и я чувствовалъ себя очень хорошо, потому что ясно видлъ, что мы застряли на весьма продолжительное время. Пароходъ такъ солидно врзался въ берегъ носомъ, что верхняя палуба его была замтно поката. Куда мы врзались, за темнотою нельзя было разобрать, но съ берега доносились человческіе голоса, слышались слова и рчи, исполненныя ‘меда и дегтя’ по отношенію къ пароходу ‘вообще’ и въ особенности недоброжелательныя къ пароходному начальству.

— Вотъ такъ ловко воткнулся! Посиди, погуляй тутъ у насъ съ недльку!

— Такъ васъ и надо, мошенниковъ! Только съ насъ дерете. А-а-а! воткнулся!— оралъ въ глубокой тм, очевидно, чей-то пьяный голосъ.

— Капитанъ!— звалъ кто-то зврскимъ хрипомъ.— Деньги отдай, слышь? Протоколъ составлю!

— За что деньги?— спрашивалъ кто-то изъ пассажировъ.

— У меня плотъ на этомъ мст стоялъ… двсти деревъ! За что!… Я васъ проберу! Капитанъ, выходи! Деньги отдавай!

— Прр-тколъ на нихъ, подлецовъ!

Такія недружескія отношенія берега къ пароходу и производили далеко не благопріятное впечатлніе и отнюдь не сулили скораго избавленія отъ бды, и я видлъ, что, благодаря участію судьбы, я имю время не вдругъ попасть въ ‘срединныя мста’.

— Чего тамъ орете?— сказалъ, наконецъ, капитанъ невидимымъ существамъ.— Какіе плоты? Что врешь, оселъ? Сколько васъ тамъ? Берите по рублю на человка, идите работать.

— Ребята! Слышь! по рублю!

Въ темнот слышно шлепанье по грязи множества ногъ.

— Ру-у-у-б-лю!— въ кулакъ гудитъ кто-то.

— Ау!

И какъ бы съ горы шлепаются звонко и плотно въ грязь чьи-то ноги. ‘Рубль’, очевидно, дйствуетъ.

— Живй, живй!— понукалъ капитанъ.

Скоро засвтился на берегу фонарь, очертились облики какихъ-то темныхъ фигуръ.

— Водочки по стаканчику, ваше благородіе! Въ холодную воду лзть надо.

Скоро явилась и водка, враждебнаго тона какъ не бывало. Деготь кончился, начался медъ.

— Благодаримъ покорно! Дай Богъ вамъ!

— Ну, ладно, ладно, живй! Шевелись!

На берегу появились еще фонари, босые люди въ рваныхъ рубахахъ и штанахъ ползли въ холодную воду. Въ рукахъ у нихъ были какія-то жердины, которыя, сравнительно съ огромными размрами обнаружившейся, благодаря мели, носовой части парохода, казались просто зубочистками. Нельзя было и мысли допустить, чтобъ эти зубочистки могли совершить что-нибудь путное съ этою массой желза, которая плотно, со всего разбга, была втиснута въ крутой берегъ изъ цпкой, желзистой глины. Ршивъ, что съ этими зубочистками микроскопическія фигурки рабочихъ не совершатъ ничего путнаго, я ушелъ въ свою каюту и спокойно улегся спать. Крики, охи и вс т разнороднйшіе звуки, обличающіе тяжелый народный трудъ, доносившіеся въ круглое открытое окно, ни мало не безпокоили меня. Я начиналъ уже дремать, когда пароходъ вдругъ шевельнулся, ослъ въ воду и поплылъ. И тотчасъ же съ берега понеслись опять самыя несимпатичныя для парохода слова:

— Стой! Отдай деньги!

— Деньги отдай! Дьяволы этакіе!

— Ребята, уходитъ! Не пущай!

— Садись въ лодку!

— Протоколъ! Стой! Мошенники!

— Гони, ребята! Уйдетъ!

Но пароходъ не ушелъ. Въ то же круглое окно очень скоро послышались опять медовыя рчи. Мужики, подплывшіе на лодк, вроятно, полностью получили деньги.

— Благодаримъ покорно!

— Дай Богъ вашскобродію много лтъ!

— Счастливо!

— Дай вамъ Господи!

И пароходъ понесся еще быстре прежняго, стараясь наверстать ‘опозданіе’, да и мсяцъ, къ тому же, выглянулъ откуда-то крошечною точкой свта.

‘Нтъ,— подумалъ я,— мчитъ-таки въ страну свера’. Захватило меня какое-то темное, тоскливое настроеніе. Спать я не могъ и пошелъ въ рубку, чтобы тамъ почитать какую-нибудь книжку. И здсь, благодаря счастливому случаю, я неожиданно получилъ такое душевное облегченіе, какого и ожидать было невозможно.

II.

— Ршительно, какъ подумаешь… чортъ его знаетъ, что та кое творится… Какъ же тутъ жить?…

— Ну, брать, какъ тамъ не мудри, а жить надо! Хочешь-не хочешь, а живи!

— Ну, ужь на это, я, другъ любезный, не согласенъ… Я, вдь человкъ… тоже совсть есть… Что же это за жизнь, ежели я, ежели я, напримръ…

— Ежели ты! Ежели ты будешь умствовать, такъ и пропадешь. А ты бы взялъ примр, какъ Сладкопвцевъ живетъ, вотъ бы и хорошо было. Ты, что, помнишь Сладкопвцева-то?

Этотъ разговоръ я слышалъ, поднимаясь въ рубку, и прервалъ его, появляясь въ ней, на послднемъ слов собесдниковъ. При всемъ моемъ желаніи не быть для нихъ помхой, для чего я тотчасъ же углубился въ самое пристальное перелистываніе старыхъ пароходныхъ книгъ, и я самъ, и собесдники, все-таки, должны были истратить нсколько мгновеній на то, чтобы оглядть другъ друга и взаимно оцнить, что ‘мы’ вообще за люди такіе? Собесдники были молодые люди. Я встрчалъ ихъ во время пути въ числ пассажировъ третьяго класса, теперь же, по случаю поздняго времени, когда пассажиры перваго и втораго класса укладываются спать и рубка пустетъ, они безпрепятственно могли напиться въ ней чаю, сдлать это не спша и потолковать безъ помхи отъ шумныхъ разговоровъ среди пассажировъ третьяго класса. Несмотря на грубость и простому одежды, нельзя было не замтить, что эти молодые люди не крестьянскаго происхожденія, по всей вроятности, они были изъ семей какихъ-нибудь городскихъ сословій, и, притомъ, семей хоть и не богатыхъ, но опрятныхъ, вообще не изъ числа семей темнаго царства. По тону разговора и даже по смыслу только двухъ-трехъ слышанныхъ мною фразъ, нельзя было не понять, что и грамота, книжка, не чужда имъ, и хотя понята въ умренныхъ размрамъ, но понята толково.

Одинъ изъ юныхъ собесдниковъ былъ плотный, румяный парень съ открытымъ и свтлымъ лицомъ. Пользуясь случаемъ безъ помхи ‘попить чайку’, онъ, съ большимъ удовольствіемъ во всемъ лиц, развязывалъ какіе-то узелки и корзиночки съ множествомъ всякаго рода, очевидно, дома напеченныхъ състныхъ прелестей. Другой, его товарищъ, былъ не такой: худощавый, костлявый, повидимому, очень нервный, это можно было замтить по безпрестанному, торопливому куренію, какъ говорится, ‘папироса за папиросой’, по той сосредоточенной, крпкой задумчивости, которая лежала на его худощавомъ лиц и въ большихъ темныхъ, выразительныхъ глазахъ. Протянувъ ноги на дв ковровыя табуретки и почти полулежа лвою стороной на стол, онъ поминутно и нервно ерошилъ свои жидкіе блокурые волосы. Оглядли собесдники меня также, какъ и я ихъ, и, вроятно, не найдя во мн никакой помхи для продолженія разговора, тотчасъ же возобновили его:

— Какой Сладкопвцевъ?— очевидно, совершенно не думая ни о какомъ Сладкопвцев, небрежно и задумчиво проговорилъ худощавый, но едва проговорилъ, какъ тотчасъ же съ нервнымъ и непріятнымъ волненіемъ, безжалостно комкая едва закуренную папиросу въ мдной, полной окурковъ пепельниц, прибавилъ:

— А чортъ его дери, твоего Сладкопвцева! Очень мн нужно помнить всякую дрянь!…

— Вотъ и напрасно!… Всякую дрянь! Еслибъ ты не оралъ и не бсновался, а выслушалъ, такъ и понялъ бы, въ чемъ дло…

— Поймешь тутъ чорта съ два!

Худощавый и нервный собесдникъ опять зажегъ и задымилъ папиросой.

— Что-нибудь да поймешь!— простодушно и не забывая уплетать вкусныя печенья, неспша проговорилъ румяный товарищъ.

— Ну, такъ говори. Не тяни. Что такое? Какой такой Сладкопвцевъ? Ничего не помню!

— Какъ же ты не помнишь этого великолпнаго кутейника? Гигантъ, силачъ, пьяница и разбойникъ? Неужели не помнишь?

— Не тяни, ради Христа! За какимъ чортомъ я буду помнить? Говори просто, въ чемъ дло, наконецъ!— и что-то даже жалобное послышалось въ нетерпливой рчи худощаваго.

— Дло-то именно въ томъ и есть, что надобно знать, что такое это за натура… На мой взглядъ ему бы самый разъ жить во времена Стеньки Разина. Пограбить и даже, пожалуй, кровушки повыточить. Какимъ образомъ ему удалось окончить семинарію, понять невозможно. Впрочемъ, плутъ порядочный, проведетъ и выведетъ… Однимъ словомъ, окончилъ, и даже невсту сталъ искать, да вдругъ открывается такъ называемый ‘институтъ’ урядниковъ… Самое подходящее дло! Плеть въ лап непрерывно, револьверъ, кажется, сабля, и, въ конц-концовъ ‘верхомъ’! Все пришлось въ самый разъ и онъ прямо вкатилъ въ этотъ самый ‘институтъ’… Въ самое короткое время раздуло, разнесло его. Угощенія на каждомъ шагу, потому кулаковъ и всякихъ обиралъ — тьма!… По части женскаго пола,— фабрики, заводы,— тоже тьма вообще въ нашихъ мстахъ. А по части вообще ‘упорядоченія’ и содйствія — и говорить нечего! Съ незапамятныхъ временъ у насъ идутъ распри крестьянъ съ помщиками, и даже крестьянъ съ крестьянами. Сладкопвцеву все это на руку: скачетъ, нанайкой хлещетъ, закусываетъ, пьетъ, опять скачетъ…

— Послушай!— нервно перебилъ худощавый.— Ты къ чему это плетешь канитель?

— Какъ къ чему? Ты о чемъ говорилъ-то?

— Такъ эта чертовщина разв касается совсти?

— А зачмъ же бы я и говорилъ-то?

— Такъ говори, говори пожалуйста! Только, ради Христа, не тяни!… Въ чемъ дло — вотъ главное…

— Ну, шутъ съ тобой… Такъ ты, прежде всего, возьми себ въ голову, каковъ былъ это зврь…

— Взялъ! вижу,— дальше!

— Ну, кое-когда мы еще съ нимъ встрчались, но потомъ я просто ужь сталъ его опасаться,— сущій разбойникъ и, притомъ, на вс руки. Какъ, бывало, завижу, сейчасъ на другую сторону улицы или въ переулокъ… А затмъ года три я совсмъ его нигд не встрчалъ и даже думать о немъ забылъ. И вдругъ, съ мсяцъ тому назадъ, иду по базару, глядь — Сладкопвцевъ! Еле даже узналъ его… Не только нтъ ничего разбойничьяго,— напротивъ, даже какъ бы благообразіе какое… Ей-Богу! Кажется, морда, а ничего, будто что-то и скромное нашлось въ ней… И, главное, въ штатскомъ, то-есть уже, очевидно, не урядникъ… Столкнулись носомъ къ носу, — ну, конечно, нельзя не сказать слова: ‘Ты, что-жь, говорю, теперь? Въ какой должности?’ — ‘Да пока еще такъ… безъ мста’.— ‘Почему же ты изъ урядниковъ-то вышелъ? Выгнали?’ — ‘Ну, вотъ! Меня-то! Нтъ, я вышелъ добровольно’.— ‘Отчего?’ На этотъ вопросъ онъ не сразу отвтилъ, а подумалъ, табаку даже понюхалъ и говоритъ: ‘Отчего? Это надобно теб разсказать подробно… Пойдемъ въ трактиръ… Я кстати, радъ, говоритъ, посовтоваться съ тобой’. Пошли.

— А это тоже… относится къ тому-то разговору?

— Я не буду съ тобой говорить ни одного слова, ежели ты будешь перебивать!

— Нтъ, я спрашиваю, относится это къ моему… о чемъ я?…

— Относится! Замолчи, пожалуйста! Отчего ты не пьешь чаю? Хоть бы пилъ и не болталъ. Если ты меня будешь перебивать…

— Нтъ, нтъ! Говори же, наконецъ!

И опять нервный собесдникъ сердито мялъ недокуренную папиросу въ пепельниц.

— Пришли въ трактиръ, спросили чаю. ‘Ну, говорю, въ чемъ дло?— ‘А вотъ въ чемъ… Два мсяца тому назадъ прізжаю я, говоритъ, въ село Кубышкино’.— ‘Это, спрашиваю, туда, гд ты воевалъ-то?— ‘Туда, говоритъ. Оглядлъ я, по просьб судебнаго пристава (хорошій парень) имущество у двухъ мужиковъ, для описи, т.-е. разузналъ, за что можно приставу схватиться, и пошелъ въ волость пить чай. Сижу. Пью. Старшина и говоритъ, между прочимъ: ‘Сегодня, говоритъ, попова дочь, Прасковья Ивановна, жениховъ смотритъ, выбираетъ, отецъ-то Иванъ еле живъ, дочери мсто сдаетъ, тамъ, говоритъ, изъ губерніи начальство прислало пять человкъ — выбирай любаго! ‘А Прасковья-то,— говоритъ Сладкопвцевъ,— давно меня за живое забирала, скульптурная, говоритъ, двица, натуральные, говоритъ, турнюры повсемстно… Брюнетка и глаза — сохрани Богъ!… Заинтересовало, говоритъ, это меня, думаю, пойду я къ попу, посл чаю, посмотрю. Вдь, это очень любопытно: не женихи выбираютъ невсту, а невста сама изъ пятерыхъ выбираетъ по вкусу… ‘Пятыя сутки, говоритъ старшина, живутъ женихи-то. Поятъ, кормятъ ихъ, а она сидитъ въ сторон, въ каждаго взоромъ проникаетъ’. До того, говоритъ, мн сдлалось ‘въ охотку’ поглядть собственно на Прасковью,— какова-то она въ такомъ положеніи?— что какъ только я допилъ чай, тотчасъ же и маршъ туда!’ Заглянулъ онъ сначала въ попову кухню — пекутъ и жарятъ! Поболталъ съ прислугой, пошелъ въ комнаты и вотъ что, по его разсказу, съ нимъ случилось: ‘Какъ только, говоритъ, я вошелъ, какъ только взглянулъ на Прасковью, вижу: вся она находится въ самомъ животрепещущемъ состояніи. Глянула она на меня, глянулъ и я на нее… Оглядли оба съ ней жениховъ, поняли сразу ихъ изнуренное тлосложеніе, почуяли что-то, опять другъ на дружку взглянули… и вдругъ точно огнемъ меня въ темя ударило… ‘Пойду опять въ духовное званіе! Женюсь на Прасковь! Одна дочь у отца, все имніе намъ — чего лучше надо?’ И она, въ ту же секунду, сразу поняла, что у меня въ башк проскользнуло. Что же ты думаешь? Не вытерпли, вдь, оба! Посидлъ-посидлъ я, всталъ, иду, гляжу, и она — шмыгъ изъ залы, а въ сняхъ и очутились другъ противъ друга. Безъ замедленія говорю: ‘такъ и такъ, Прасковья Ивановна’. И не дослушала: ‘Да, да, да! Согласна, хлопочите!’ И во всхъ отношеніяхъ въ самомъ животрепещущемъ состояніи! Коротко сказать: закипло дло. Жениховъ на утро свезли на вокзалъ въ одномъ тарантас, какъ телятъ, сдали въ вагонъ. Всю семью Прасковья тотчасъ же подняла на ноги. Я тоже не дремалъ. Словомъ, пошло писать. Теперь вотъ хлопочу. И она тоже, Прасковья-то, изо-всхъ силъ старается и сейчасъ, говоритъ, съ матерью здсь, въ номерахъ стоитъ… Субсидію привезла на подмогу’. Разсказалъ онъ все это и говоритъ мн: ‘Такъ какъ ты думаешь? Не проиграю я съ духовною-то частью? Вдь, я на хорошемъ счету. Могу въ становые, въ исправники — карьера, вдь! А съ другой стороны…’ Ну, братъ, тутъ ужь я не помню, что такое онъ мн бормоталъ, больше все насчетъ всякихъ коммерческихъ выгодъ той и другой карьеры. Я сидлъ противъ него, смотрлъ и просто ушамъ своимъ не врилъ.

Румяный на минуту остановился и, перемнивъ тонъ, спро силъ своего собесдника съ добродушною ироніей:

— Ну, что, понимаешь теперь, о чемъ рчь? ‘Относится’ или ‘не относится’ къ твоимъ-то разсужденіямъ? Какъ, по-твоему?

— Да, братъ, очень и очень относится!— уже не нервно, а просто и серьезно проговорилъ худощавый. Онъ даже пересталъ лежать, спустилъ ноги съ табуретокъ, слъ и, глядя на разскащика пристальнымъ и внимательнымъ взоромъ, проговорилъ:

— Продолжай, пожалуйста! Что же дальше?

— Я говорю, что не помню, что такое онъ мн высчитывалъ. Но все это меня такъ изумило, что я совсмъ не слушалъ его, и говорю, между прочимъ: ‘Послушай, Сладкопвцевъ, вдь, ты хочешь попасть въ то же Кубышкино?’ — ‘Да, туда!’ — говоритъ.— ‘Но, вдь, тамъ тебя мужики ненавидятъ? Вдь, ты тамъ чортъ знаетъ что длалъ? крыши ломалъ, людей билъ?’ — ‘Это врно. Такъ что-жь?— говоритъ.— Тогда была должность такая’ — ‘Тогда, говорю, ты съ нагайкой былъ, а теперь хочешь…’ — ‘Я, говоритъ, даже и не понимаю, о чемъ ты говоришь: то одна должность, а это другая!’ И все, что я ему ни говорилъ,— какъ къ стн горохъ! ‘То была одна должность, а это другая…’ Ну, ужь подивился я этой деревянной душ!

Румяный и плотный юноша при послднихъ словахъ и самъ немного взволновался. Выливая изъ чайника остатки жидкаго чая, онъ еще разъ сказалъ:

— Ну, видишь теперь, что ‘относится’?

— Вижу, вижу, братъ!

Задумчивый собесдникъ низко нагнулся надъ столомъ, царапалъ по немъ спичкой и, крпко раздумывая о слышанномъ, заговорилъ:

— Сладкопвцевъ твой самая современная фигура! Какъ разъ Для ныншнихъ временъ! ‘Исполняй должность! Стой и дйствуй тамъ, гд тебя поставили, исполняй, что прикажутъ, и ничего больше отъ тебя не требуется…’ Я вотъ про себя скажу: бывало, какъ жилъ я у отца, на мельниц, такъ, право, чувствовалъ, что есть на свт какое-то существо, которое можетъ про себя сказать: я, молъ, самъ. Встану я утромъ самъ, самъ надумаю, что длать,: самъ разсержусь на то, что мн не по душ, самъ и порадуюсь хорошему… Вообще, тогда я понималъ, зачмъ у меня глаза, руки, ноги… Зналъ, что мн надо. А пришло времячко, такъ въ то же мгновеніе почувствовалъ, что ужь теперь я не ‘самъ’ и ‘не свой’… Нтъ, братъ, шалишь! И глазами гляди, какъ по должности положено, и поступай, какъ сказано, и чувство выражай, когда слдуетъ!… Аминь, братъ!

— Такъ, вдь, братецъ ты мой,— какъ бы съ состраданіемъ въ голос проговорилъ румяный,— вдь, какъ тамъ ни суди, а нельзя безъ этого! Какъ же Россіи-то быть?

— Вовсе я не о томъ и говорю. Не безпокойся! Дойдетъ до чего, такъ помремъ за отечество, какъ должно! Совсмъ не въ томъ дло. Я теб говорю про самого себя, про свою личную совсть. Для меня, напримръ, не то, что человка убить, а воробья подстрлить — и то страшно. А я, вдь, буду бить людей, ежели понадобится!… Понимаешь ты это? Буду бить людей, которыхъ я и въ глаза не видалъ, и меня могутъ убить люди, которые также меня въ глаза не видали… Ты не читалъ ли одного разсказика изъ французской войны съ нмцами?

— Ну, гд тамъ! Перечтешь разв все-то? Какой разсказикъ? Въ чемъ дло?

— Да похалъ ‘на войну’, по своей охот, какой-то любитель сильныхъ ощущеній, думалъ полюбоваться кровопролитіемъ. Вдь, любопытно посмотрть на поволочку-то хорошую, особливо въ костюмахъ? Точно въ опер! Похалъ и пріхалъ въ какой-то отрядъ. И что же? Никакой поволочки нтъ! Гд непріятель? ‘Это, говорятъ, надо на карт видть, а такъ непріятеля не видать… Далеко’. А пушки, между тмъ, такъ поставлены, что прямо будутъ бить въ непріятеля, только не видно его, а на карт кружочекъ сдланъ, такъ собственно не въ человка дуютъ ядрами и пулями, а въ ‘пунктъ’. И оттуда, отъ непріятеля, также въ ‘пунктъ’ жарятъ. А такъ, чтобы сцпиться, чтобы за горло — этого нтъ!… Просто, стоятъ люди и пускаютъ пули: положитъ пулю, щелкнетъ — и такъ дале. А съ магазинками еще лучше: дергай курокъ, а самъ можешь что хочешь думать, хоть стихи сочиняй о любви къ ближнему, но только ужь щелкать куркомъ не переставай, братъ! Сочиняй, сдлай милость! Что у тебя тамъ на душ, это только тебя и касается, но ты не смй отойти съ своего мста и долженъ пускать заряд за зарядомъ въ извстномъ направленіи. Съ одной стороны, ты долженъ заряды пускать куда-то въ воздухъ (не въ человка, Боже мой, а просто въ ‘пунктъ’), а съ другой — и самъ долженъ получать изъ этого же воздуха тоже всякаго рода заряды. Кого ты бьешь — не знаешь. Кто тебя бьетъ — тоже неизвстно. И это я говорю теб не про военное дло или вообще про солдатскую часть, солдатскую должность. Ни одна должность изъ всхъ, которыми держится теперь хоть и блый, но такой скучный, скучный свтъ, не требуетъ отъ тебя личной нравственности. Ты не читалъ въ газетахъ, какую штуку удрали съ королевой Наталіей?

— Не до чтенія мн, другъ любезный, было. Я двухъ братишекъ цлое лто къ экзамену готовилъ. Нтъ, братъ, не читалъ. Въ чемъ же дло?

— Да просто отняли отъ нея сына. Пришелъ нмецкій городовой, взялъ сына и увелъ.

— У королевы? Городовой?

Румяный юноша, начавшій обратную укладку въ мшокъ всякой домашней провизіи, былъ такъ неожиданно пораженъ этимъ извстіемъ, что какъ бы окаменлъ, и, держа въ рук свертокъ съ цыпленкомъ, въ величайшемъ недоумніи переспросилъ:

— Городовой?… У королевы-то?

— А если бы у Авдотьи? Разв не одно и то же?

— Постой! ты, кажется, чортъ знаешь, что говоришь. У королевы и у Авдотьи?… Что такое Авдотья и что такое королева?

— Да ты самъ-то не сходи съ ума. Я теб разскажу про одного почтальона, такъ ты сразу поймешь, въ чемъ дло…

— Теперь ужь и почтальонъ какой-то явился? А королева-то?

— И съ королевой то же самое вышло, что съ почтальономъ.

— Ну, братъ, ужь я окончательно ничего не понимаю!

— Такъ сядь и слушай!…

— Да, ужь лучше ссть!…Пожалуй, такъ-то, въ разсянности, и не сообразишь ничего…Про кого же ты: про почтальона, про королеву или про Авдотью?

— Я пока про почтальона. Премилйшій и предобрйшій былъ этотъ Максимъ Максимычъ. А ужь труженикъ — положительно неусыпный, истинный подвижникъ! Семья большая, жалованьишко ничтожное, но его спасало добрйшее сердце. Не пилъ никогда ни капли, горя не заливалъ, а работалъ до упаду. И, вдь, все дло въ лошадиной ходьб. Часто я удивлялся, когда, бывало, встрчаешь, какъ онъ живъ? Ноги, очевидно, ужь разломило и разбило, а онъ, все-таки, аккуратно соблюдаетъ, что по должности слдуетъ. А тутъ, лтъ пять-шесть назадъ, ко всмъ пакетамъ и газетамъ прибавилась еще масса пустопорожнихъ предметовъ — карточки, поздравленія, всякая чепуха. Максимъ Максимычъ не только не ропталъ на это, а радовался: ‘больше мстовъ — больше двугривенныхъ’. Открылась городская почта, присталъ и къ ней,— словомъ, бился изъ всхъ силъ… Думалъ, что въ конц жизни достигнетъ, наконецъ, до успокоенія въ должности станціоннаго смотрителя, да вдругъ и грянулъ на него громъ! Какъ разъ въ праздникъ, въ Новый годъ, кажется, въ самую суетливую пору, когда у почтальона сумка вситъ, благодаря разсылаемымъ по почт вжливостямъ, фунтовъ двадцать, бжитъ мой Максимычъ изъ всхъ силъ, сколько ихъ еще оставалось въ ногахъ, и наскочилъ на свою жену. Та также мчится ему на встрчу, ни жива, ни мертва. ‘Что такое?’ — ‘Васютка, старшій сынъ, на конькахъ разшибся, голову разбилъ, лежитъ безъ памяти!’ Максимычъ забылъ все: и праздничные доходы, и свои почтальонскія обязанности. Прибжалъ домой, бросилъ сумку куда-то въ уголъ, забылъ о ней и пять дней просидлъ около ребенка, не выходя изъ больницы… Про сумку, про служебныя обязанности вспомнилъ только тогда, когда въ мальчик пробудилась жизнь… Но въ эти пять дней противъ Максима Максимыча поступила такая куча жалобъ, тмъ боле, что онъ не могъ сказать, гд сумка, что когда онъ, наконецъ, могъ придти въ контору, онъ былъ уже уволенъ и съ строжайшимъ выговоромъ. Вотъ теб! Понялъ?

— А королева-то къ чему-жь пристала тутъ?

— Потому же самому и королева. ‘Не смй давать воли своему чувству, своему горю, своей радости,— словомъ, своей личности. Отъ тебя, если ты, положимъ, тотъ самый почтальонъ Максимъ Максимычъ,— отъ тебя требуется, чтобы въ семь часовъ, минута въ минуту, ты сунулъ газету или письмо въ щель двери. Тебя и видть намъ не надо, не надо намъ знать, кто ты, какъ тебя звать, каково твое положеніе. Не только не надо, а просто намъ и самимъ нельзя даже безпокоиться о томъ, что у тебя тамъ въ семь или тмъ паче на душ? То же самое и съ Авдотьей, и съ королевой… Разв ‘королева’ — не должность? Разв, занимая эту должность, она не должна — ‘по служб’ — улыбаться вотъ этому Бабичу или Булкычу, которые лично ей ненавистны, какъ скверные люди, которыхъ она по совсти не можетъ уважать? Непремнно должна, какъ солдатъ долженъ стоять на часахъ, какъ почтальонъ долженъ доставлять пакеты. Передъ ней не Бабичъ, Булкычъ, Дуричъ, а манекены разныхъ должностей… Булкычъ и самъ ее лично терпть не можетъ, а посмотрите-ка, какую ‘по должности’ сдлалъ для нея благоговйную морду!… И она должна такъ же притворяться, и лицомъ, и словомъ! А она вздумала просто по-человчески поступать, по совсти. Булкычъ какъ противенъ ей вообще, такъ и противенъ несмотря на его должность, какъ прямо она выражаетъ къ нему непріязнь гд-то не въ парадныхъ комнатахъ, такъ она позволила себ ненавидть его и въ парадныхъ. А это все равно, что караульный оставилъ свой постъ, кочегаръ ушелъ къ больной жен и остановилъ паровикъ, почтальонъ забылъ о сумк, предавшись горю о сын. Всмъ за это теперешняя жизнь одинаково даетъ по шапк!…

— Ну, а сына-то какимъ же родомъ отняли?… Онъ-то при чемъ?

— Да, вдь, и у него должность! Разв можно дозволить ему просто, по-человчески, по-дтски любить мать? У него обязанности. Онъ ‘принадлежитъ’ кому-то и чему-то… Вдь, ты принадлежишь? И я принадлежу, и вс принадлежимъ! Пусть бы вотъ этотъ самый городовой, который королеву-то ‘не пущалъ’ проститься съ сыномъ и не далъ ей выдти изъ-за ршетки парка, а приперъ дверь,— пусть бы онъ попробовалъ пожалть ее по-человчески, помирволилъ бы, ‘допустилъ’,— и опять въ одно бы мгновеніе праху бы отъ него не осталось! А, вдь, у него семья, онъ любитъ своихъ дтишекъ, какъ же ему оставить ихъ безъ хлба, безъ пріюта, если его выгонятъ за неисполненіе своихъ обязанностей? Онъ и долженъ заглушить въ себ чувство состраданія къ чужому ребенку, чтобы удовлетворить это чувство къ своему. И, вдь, ршительно нтъ человка во всей этой механик, у котораго на душ-то, то-есть тамъ, гд источникъ и объясненіе его существованія, не было бы нагорожено этою жизнью всякаго лома и хлама, какъ въ какомъ-нибудь чулан! А такъ, посмотрть со стороны, все идетъ превосходно,— вс на своихъ мстахъ, въ своихъ костюмахъ! Точно представленіе въ опер…

— Такъ въ результат, по-твоему, оказывается: чуть-что, такъ и по шапк?— придя въ себя и освоившись съ мыслью своего собесдника, совсмъ спокойно сказалъ румяный и поспшилъ окончить укладку.— И почтальона, и городоваго, и тебя, и меня, и Авдотью… Авдотью-то, впрочемъ, за что же?

— И Авдотью за то же самое! Какая ея должность? Спроси, ее, она сама теб отвтитъ: ‘наша должность — въ кухаркахъ живемъ’, или въ швеяхъ, въ прачкахъ, въ гувернанткахъ… Разъ попала на какую-нибудь должность, держись въ струн, а иначе ‘по шапк’! Пусть-ка какая-нибудь, положимъ, хоть продавщица такъ называемая, находящаяся на самомъ хорошемъ счету у хозяйки, вдругъ — сохрани Господи и помилуй,— забеременетъ! Она, вдь, женщина, сударь мой! Она, вдь, просто-таки должна исполнить свой женскій-то долгъ. Анъ нтъ. Настоящая продавщица должна быть только продавщицей, должна всю жизнь отдавать все свое вниманіе изученію чужихъ вкусовъ. Легкое ли дло ‘потрафить’ по-вкусу каждой покупательницы! Стоитъ только послушать, сколько разговору о фасон шляпки, о цвтк… ‘Не тотъ’, ‘не этотъ’. Иная, вдь, выходитъ изъ себя, ей не то даютъ, чего она хочетъ, а чего хочетъ — она и сама не знаетъ. Вдь, иная грубости говоритъ, дерзости,— скажи слово: ‘Позвольте, молъ, что вы?’ — пожалуется хозяйк… Словомъ, отдай чужимъ интересамъ все твое вниманіе, напрягай весь твой умъ въ угоду существу, которое не знаетъ, чего хочетъ, умй понять капризное созданіе,— вотъ твоя задача, задача иногда всей жизни! А чуть позволила себ вздохнуть, ршилась быть женщиной, стала беременна, т.-е. омрачила свои магазинныя мысли своею личною скорьбью и заботой, тутъ-то ее и по-шапк! Пошла вонъ! Роди, нищенствуй и пропадай! Всю жизнь отдай магазину, а если хочешь быть женщиной, такъ будь ей по-ти-хонь-ку!… Чтобъ и виду не было! Разв это не правда? А разв Авдотья — кухарка, прачка, нянька — можетъ она что-нибудь сама себ дозволить въ чужомъ дом? Попробуй-ка она пригласить въ кухню фельдфебеля Мишу, да запой псню — и похала верхомъ на сундук!…

— Отличный ты рисунокъ воспроизвелъ, нечего сказать!

— Не все еще я воспроизвелъ-то! Представь-ка себ, что бы было, если бы все это вдругъ заговорило и возопіяло о своей личной забот, своемъ личномъ гор и желаніи? Городовые, Авдотьи, почтальоны, продавщицы, телеграфисты, мы съ тобой,— словомъ, вс ‘должности’ вдругъ бы возопіяли человческимъ голосомъ и сердцемъ? Городовой говоритъ: ‘Нешто можно отнять ребенка? Иди къ матери!’ Почтальонъ говоритъ: ‘Отнеси самъ карточку съ поздравленіемъ, ежели ты вжливъ!’ Королева кричитъ: ‘Не хочу притворяться, что люблю того-то и уважаю того-то!’… Не уважаю! Не хочу! Не пойду! Я хочу самъ! сама!… Что бы это такое было?

— Смахиваетъ, на мой взглядъ, на вавилонское столпотвореніе!

— Истинно столпотвореніе! И только потому, что человкъ попробовалъ бы уважать себя больше, чмъ конвертъ, патронъ, мсто въ магазин, мсто въ банк, мсто въ парламент. Нтъ, братъ! Твой Сладкопвцевъ самый настоящій манекенъ для настоящаго времени. Въ глубин сердца ничего не шевелится, кром того, что шевелится въ сердц хорька или мыши, живущей въ нор. Кто ее знаетъ, какія у ней тенденціи? Да и чортъ съ ней! И у Сладкопвцева вс тенденціи въ его нор, и никому до нихъ нтъ дла… Кто онъ такой — никому не нужно этого знать! А ты вотъ исполни что полагается, сдлай что потребуется, и живи! Сладкопвцевымъ хорошо! А что тому длать, который душу-то въ себ чувствуетъ? Вдь, душа-то, если заболитъ, такъ, вдь, болитъ ужасно. Не исполняетъ человкъ ея повелній, отмахивается отъ нихъ, долженъ отмахиваться. Да! Долженъ не давать имъ ходу, тогда только и можешь еще хоть дышать-то на бломъ свт. Гд ужь тутъ жить!…

— Ну, братъ, слушалъ, слушалъ я тебя. Очень ты врно… А, все-таки, я теб скажу, какъ будто не такъ!…

— То-есть?

— По-твоему выходитъ — умирай! А этого нельзя — надо жить! И я теб скажу, хоть человкъ по-твоему и посаженъ въ клтку, а онъ человкъ, добра, — если онъ добръ, — ты изъ него не истребишь. Онъ его проявитъ во что бы то ни стало… Я знаю, напримръ, одну швею, Анису Петровну,— должность по-твоему мизерная, а сколько она могла сдлать добра!

Эти слова румянаго собесдника были неожиданно прерваны продолжительнымъ свистомъ парохода, извщавшимъ пассажировъ о томъ, что мы подходимъ къ пристани. Собесдники вдругъ прервали рчь и стали поспшно собирать свои пожитки.

— Пріхали! Звони! Плати!…— командовалъ румяный, застегиваясь, увязывая узелки. Пришелъ лакей, стали выходить пассажиры изъ каютъ, начался говоръ, но пріятели старались, хоть и второпяхъ, договорить недоговоренное.

— Добрыхъ людей — тьма! Иначе жить нельзя бы… Конечно, такъ-то вообще незамтно…

— Отчего незамтно? Добраго-то?

— Поищи! Покопайся въ иномъ — глядь, и зерно золотое!…

— Почему только зерно? Почему оно незамтно!

Суматоха увеличилась, собесдники ушли, не переставая вести отрывочную бесду, но я уже не могъ разобрать, что они говорятъ.

III.

Этотъ случайный разговоръ произвелъ на меня самое успокоительное впечатлніе. Прежде всего, онъ неожиданно вывелъ меня изъ того заколдованнаго круга темныхъ и непривтливыхъ мыслей, которыя одолвали меня все время обратнаго пути. Конечно я всячески старался сохранить въ себ пробужденную поздкой возможность думать о русской жизни ‘подлинными’ мыслями, но не говоря о томъ, что эта возможность поминутно ослаблялась уничтожалась близостью возвращенія въ ‘срединныя мста’, да же и ‘подлинныя’ мысли о русской жизни оставляли на душ нчто вообще тоскливое, мало радовали, а, главное, заставляли сосредоточивать вниманіе на пониманіи только нашихъ горестей или радостей, держали въ въ тсномъ углу нашихъ сегодняшнихъ заботъ. Случайный разговоръ совершенно неожиданно вывелъ меня изъ этого угла нашихъ сегодняшнихъ печалей и далъ возможность оглянуть огромную печаль общеевропейскаго культурнаго общества, что помогло мн сосредоточить все мое вниманіе именно на размрахъ духовной дятельности человка, запертаго этими порядками въ тсную клтку мертвыхъ обязанностей. Затмъ сталъ я думать и о томъ, что, вдь, и къ намъ идутъ, ‘лскомъ перелетаючи’, ‘по малу, по полсаженк’, также эти порядки. И какъ только во мн стала жить мысль объ этомъ, такъ понемногу стали выясняться и приходить въ порядокъ не только животворныя впечатлнія недавней поздки, но и много изъ того, что было пережито и передумано въ прежнее время. И все это ютилось около мысли о томъ, много ли нашъ-то ‘срединный человкъ накопилъ своего собственнаго духовнаго добра, какъ его бережетъ’.

——

Прежде нежели продолжать начатые мною очерки, я долженъ разъяснить одно прискорбное обстоятельство, которое, совершенно для меня неожиданно, затруднило продолженіе начатой работы. Всякій, кто далъ себ трудъ просмотрть т два очерка, которые были помщены въ октябрьской книжк Рус. Мысли, наврное, замтилъ, что въ нихъ какъ будто бы чего-то недостаетъ, что между ними нтъ внутренней связи и что вообще въ нихъ что-то неладно. Чтобы возстановить эту внутреннюю связь и досказать недосказанное, я не могу миновать необходимости пересказать въ нижеслдующей глав, какимъ образомъ вся эта путаница (основаніемъ которой была самая обыкновенная деревенская случайность) нагрянула на меня и какимъ путемъ она разъяснилась.

III. Подробности неожиданной путаницы.— Пришествіе господина Купона.— Слды темной старины.

Дло происходило въ деревн, куда я пріхалъ, не зная еще о выход въ свтъ октябрьской книжки журнала.

— Скажи, пожалуйста, что это такое?— сказалъ мн одинъ изъ моихъ пріятелей, земскій врачъ, заглянувъ ко мн случайно во время разъздовъ по окрестнымъ деревнямъ.— Я привезъ теб книжку, гд есть твоя статья, которая прямо говорить о твоемъ окончательномъ психическомъ разстройств. Вотъ посмотри, что ты написалъ, — сказалъ онъ и вынулъ изъ дорожнаго мшка октябрскую книжку Русской Мысли.

Необходимо замтить, что пріятель мой, несмотря на сложныя и утомительныя обязанности земскаго врача, послдніе годы страстно предался изученію душевныхъ болзней, такъ какъ и въ деревн въ настоящее время психически-разстроенный человкъ — далеко не рдкость. Быть можетъ, страстное увлеченіе наукой было причиной того, что онъ и ко мн сталъ съ нкотораго времени относиться какъ къ субъекту, подлежащему изученію съ психіатрической точки зрнія, и уже давно потолковывалъ о томъ, что меня ожидаетъ ‘параличъ воли’, какъ результатъ, во-первыхъ, продолжительнаго сосредоточенія мысли все на однихъ и тхъ же и, притомъ, невеселыхъ явленіяхъ жизни и, во-вторыхъ, какъ результатъ невозможности отражать эту самую мысль какимъ-либо реальнымъ дйствіемъ въ обиход той же самой дйствительности.

— Писать, чувствовать и не выражать всего этого въ живомъ дл,— все это, въ конц-концовъ, перегубитъ всхъ васъ, господа писатели!— не разъ говаривалъ онъ мн, иногда грозя пальцемъ и какъ бы предостерегая отъ пагубныхъ послдствій.— Оставь!… Увряю тебя, что такимъ путемъ можно дойти до самаго невозможнаго состоянія… Думать будешь непомрно много и всякаго рода обязанностей будешь ощущать тьму, но ровно ничего не сдлаешь, или, думая одно, сдлаешь совершенно другое. Даже вотъ что можетъ быть при сильномъ, конечно, воображеніи: теб будетъ казаться, что ты такое-то или такое-то дло уже сдлалъ, а ты, между тмъ, только сидлъ на одномъ мст и пальцемъ не пошевелилъ!

Иногда он сряду по нскольку вечеровъ допекалъ меня подлинными документами по части паралича воли, приносилъ спеціальныя сочиненія и на основаніи ихъ объяснялъ многіе изъ фактовъ ежедневной жизни.

И надо отдать ему справедливость: увлеченный страстью къ изученію любимаго имъ предмета, онъ съумлъ-таки разстроить мои нервы въ довольно значительной степени {Подъ вліяніемъ его внушеній и чтенія приносимыхъ имъ статей, я былъ именно съ его точки зрнія пораженъ смертью B. М. Гаршина, о чемъ тогда же и написалъ. Не раскаиваюсь въ этомъ и теперь.}. Никогда не думая о возможности превращенія въ мыслящаго истукана, я, подъ вліяніемъ неотразимыхъ научныхъ доказательствъ, преподносимыхъ мн пріятелемъ, иногда, вслдствіе дйствительнаго упадка силъ, сталъ побаиваться за свою будущность, сталъ пугаться такихъ нервныхъ настроеній, на которыя прежде не обращалъ вниманія, сталъ даже впадать иногда какъ бы въ столбнякъ, припоминалъ съ глубокимъ страхомъ доводы пріятеля и даже иногда самъ описывалъ ему такія мои душевныя настроенія, которыя какъ нельзя лучше доказывали ему, что подозрнія его справедливы и что я точно приближаюсь къ ‘параличу воли’.

— Не говорилъ ли я теб сто разъ, что это непремнно случится?— съ состраданіемъ и тревогой говорилъ онъ, глядя на меня и торопливо роясь въ книг.— Посмотри, что ты такое написалъ? Сначала какіе-то пароходы и тройки, и ты чему-то радъ… Что-то случилось съ тобой ‘животворное’… потомъ пароходъ воткнулся въ берегъ… потомъ два молодыхъ человка… Что это такое? Я утверждаю, что ты писалъ не то, что думалъ, что у тебя были какія-то другія мысли, а написалъ ты Богъ знаетъ что!

Онъ подвинулъ ко мн книгу и я со страхомъ сталъ пересматривать мою статью. Тонъ, которымъ говорилъ мой пріятель, а, главное, его видимая увренность въ моемъ психическомъ разстройств и уже собственная моя вра въ это разстройство возымли, наконецъ, должное дйствіе. Пересматривая мою статью, я какъ будто бы ощущалъ только недоумніе и едва могъ понимать, что въ ней дйствительно недостаетъ чего то. Остатокъ здраваго разсудка напомнилъ мн о моемъ журнальномъ опыт и я съ удовольствіемъ схватился за мысль о томъ, что, быть можетъ, редакція сдлала пропуски, по какимъ-нибудь соображеніямъ, обрадовавшись этому соображенію, я тотчасъ же послалъ въ редакцію телеграмму, спрашивая ее, не выкинула ли она изъ моей рукописи что-нибудь? Въ ожиданіи отвта пріятель мой какъ бы ршился сдерживать себя, не мучилъ меня доказательствами и, пожавъ плечомъ, какъ бы говоря: ‘Посмотримъ, попробуй, но, все-таки…’ — сталъ молча читать книгу въ ожиданіи отвта. Отвтъ былъ изумительный и вполн подтвердилъ діагнозъ моего пріятеля. Редакція отвчала, что она не выбросила ни одной строчки, но что и ей кажется, будто бы чего-то не хватаетъ. Это извстіе до такой степени было неожиданна и такъ подтверждало теорію моего пріятеля, что онъ не только уже не пытался доказывать мн основательность своихъ пророчествъ, но и самъ испугался за мое положеніе. Онъ только слегка, и то тихимъ голосомъ, позволилъ себ сослаться на Рибо, у котораго якобы сказано, что при сложной мозговой работ стремленія могутъ задерживаться одно другимъ, т.-е. превращаться въ нуль, что, вроятно, и случилось со мной, но, не договоривъ этой прискорбной для меня рчи, сразу превратился въ няньку, въ сидлку, въ сестру милосердія, налилъ мн полстакана холодной воды, заставилъ выпить и заговорилъ со мною такъ, какъ говорятъ съ больными, приходящими въ чувство посл обморока. Онъ убждалъ меня успокоиться, ‘придти въ себя’, припомнить, не спша, все, о чемъ, мн показалось, ‘будто бы’ я написалъ, совтовать припомнить самую ‘суть’ и, такимъ образомъ, понемногу вовлекъ меня въ продолжительную бесду.

II.

‘Самую суть’, какъ желалъ мой пріятель, я объяснилъ ему такъ:

— Мн пришло на умъ подумать о размрахъ ‘личной’ самобытности и самостоятельности, до которыхъ дожило наше поколніе русскаго народа… Каковы эти размры? Много ли эта самая ‘личность’ нажила своего ‘добра’ и даже могла ли она его нажить? Хотлось мн думать объ этомъ, потому что и на насъ, россійскихъ людей, идутъ ‘изъ-за моря’, какъ и на всхъ людей всего свта, новые, сокрушительные — именно для ‘личности’ — порядки…Молодые люди, которые разговаривали на пароход, разговаривали уже объ этихъ самыхъ порядкахъ… Стало быть, они, новые-то порядки, пришли уже, чуются, пугаютъ добрыхъ людей… Я даже былъ радъ, что разговоръ молодыхъ людей далъ мн возможность думать о такомъ значительномъ дл, онъ высвободилъ меня отъ тяжкихъ думъ о пережитомъ, мучительномъ, но временномъ, осложненномъ временными случайностями… Думать только обо всхъ этихъ случайностяхъ нашего времени — значитъ исчахнуть отъ тоски. Но думать о томъ же времени, разбирать его съ точки зрнія результатовъ, которыхъ оно достигло по отношенію къ самобытному развитію ‘личности’ россійскаго человка,— думать объ этой личности, въ виду новой угрозы, идущей на нее изъ-за моря,— это другое дло! При такомъ условіи является охота разобраться даже и въ самомъ скучнйшемъ матеріал, который далъ жизнь нашему поколнію.

— Однако, — прервалъ меня пріятель, — что же это такое идетъ на насъ ‘изъ-за моря’-то? Какая такая это сила, или какой такой порядокъ?

На это я отвтилъ ему, что ‘порядокъ’, надвигающійся между прочими народами и на насъ, не знаетъ различія между какими бы то ни было націями. Не иметъ онъ никакого отношенія къ идеаламъ этихъ націй и вообще не желаетъ оказывать ни малйшаго вниманія къ нравственной, духовной жизни человчества. Человкъ, живущій на экватор или на полюс, русскій ли мужикъ, или индіецъ, китаецъ, папуасъ, арабъ, туркменъ,— вс эти человческія разновидности и особенности ихъ самобытной духовной жизни ничего не значатъ для грознаго порядка, который идетъ на всхъ съ одинаковымъ желаніемъ переломать весь строй этой разнообразнйшей самобытности на свой однообразный и бездушный образецъ… Это идетъ капитализмъ, меркантилизмъ или просто-на-просто ‘господинъ Купонъ’, а по-мужицкому разумнію — прямо самъ антихристъ… Рабство свободнаго, боле или мене полномыслившаго человка — вотъ что приноситъ этотъ купонный порядокъ туда, гд только онъ запуститъ свой кого-токъ. Человкъ, имвшій право думать о себ, создававшій себ правила жизни, мучившійся надъ ршеніемъ вопросовъ о правд и неправд, знавшій мученія и радости совсти и только изъ всего этого слагавшій въ своемъ сознанія понятія ‘о жизни’,— этотъ человкъ, попавшій въ лапы купона, немедленно лишается счастія жить многосложною душевною, нравственною заботой и превращается въ инструментъ, приставляемый на службу къ другому инструменту.

Я сказалъ пріятелю что не только не нуженъ купону ‘человкъ’, какъ человкъ, но даже и рчь-то человческая ему не нужна. При этомъ я привелъ ему и примръ:

Ротшильдъ, будучи въ Одесс, почти ‘до смерти’ былъ напуганъ именно этимъ мертвымъ молчаніемъ огромныхъ массъ народа, который пришелъ на него смотрть, который только и могъ, что смотрть на него и, притомъ, такимъ взглядомъ, который не можетъ имть выраженія, объяснимаго ‘по-человчески’. Это взглядъ привиднія, которое идетъ на тебя, смотритъ и, что особенно страшно, молчитъ. Вс знаютъ, что Ротшильдъ — что-то огромное, могущественное, но ни въ чьемъ человческомъ сердц не найдется такого человческаго побужденія, которое бы смогло ощутить это могущество. По-человчески этого могущества не почувствуешь,— оно не иметъ никакой связи съ радостями или скорбями этихъ милліоновъ человческихъ сердецъ. Самъ Ротшильдъ, стоящій на вершин власти въ новомъ порядк вещей, также молчитъ передъ тысячною толпой, онъ такой же инструментъ, прикованный къ верениц безчисленныхъ инструментовъ купоннаго строя жизни, какъ и кочегаръ, прикованный къ печк и кочерг. Они могутъ только смотрть другъ на друга, такъ какъ понимать другъ друга не могутъ, и поэтому должны молчать. Одинъ изъ инструментовъ купоннаго механизма, Ротшильдъ не можетъ имть ни малйшей нравственной связи съ тми тысячами другихъ инструментовъ того же механизма, которые пришли на него смотрть и которые, будучи такими же инструментами, какъ онъ самъ, также не имютъ съ нимъ никакой нравственной связи, какой нтъ у кочегара съ кочергой или съ каменнымъ углемъ. Въ этой ужасной картин мертво-молчащей тысячной толпы инструментовъ, обездушенныхъ купоннымъ механизмомъ, разъединенныхъ другъ отъ друга отсутствіемъ малйшей нравственной связи, не можетъ вырваться ни единаго звука человческаго, ни восторга, ни радости, ни злобы. Нтъ такого лозунга, который бы могъ быть выраженъ этими тысячами человко инструментовъ въ человческихъ звукахъ. Во имя чего при вид такого могущественйшаго инструмента, какъ Ротшильдь, другой инструментъ могъ бы закричать: ‘ура!’ ‘да здравствуетъ!’ и т. д.? Или найдется ли хотя малйшая возможность самому огромному инструменту ощутить потребность въ какомъ бы то ни было обмн словомъ съ этою мертво-глядящею на него толпой?… Я такого слова не могу даже и представить себ — ни съ той, ни съ другой стороны. И вотъ — мертвое молчаніе человческой толпы, не ощущающей въ себ ни одного движенія человческаго сердца! Вотъ какъ рисуется этотъ порядокъ, одинаково, по шаблону перемалывающій въ муку вс національности, вс породы людей, вс ихъ нравы, мысли, желанія! Вотъ мн и стало страшно за нашего, россійскаго-то, человка. А ужь объ этомъ разговариваютъ, чуютъ приближеніе духовнаго опустошенія и печалятся…

На вопросъ моего пріятеля, объ этомъ ли ‘грядущемъ’ намренъ я писать, мн пришлось отвтить отрицательно, такъ какъ мы вс вообще мало знаемъ о положеніи ‘купоннаго дла’ у его источника. И лично я не знаю, такъ ли я смотрю на эти грозные для меня порядки? Есть взгляды, освщающіе ихъ совершенно инымъ свтомъ, есть люди умные, знающіе эти порядки въ подлинник, то-есть изучившіе ихъ на мст ихъ возникновенія, въ Европ, которые смотрятъ на это дло совершенно иначе. Уравненіе всего общества, то-есть всхъ сортовъ ‘инструментовъ’, отъ огромнаго до самаго маленькаго размра, будто бы уравняетъ все перекалченное человчество и въ стремленіи къ выходу изъ этихъ тисковъ, мало того, наши разглагольствованія о мужик и о томъ, что онъ ‘все самъ’ и такъ дале, почитаются проповдью полнаго отчужденія отъ общественности, проповдью охраненія себя отъ малйшаго осложненія своей личной нравственной жизни, хотя какимъ-нибудь вниманіемъ къ ближнему. Берлога медвжья — вотъ что такое ‘трудами рукъ-то своихъ’, братецъ ты мой! Уйти въ берлогу — это не значитъ уйти ‘отъ грха’, а, напротивъ, уйти ‘къ грху’, покориться ему и бросить тревогу о чужомъ гор, чужомъ грх, чужой печали, снять съ себя бремя тревоги о своихъ обязанностяхъ къ ближнему, стремленіе усыпить совсть, убаюкать ее, довести ее до невозможности постоянно толкать въ твое сердце и упрекать тебя въ безчеловчіи и неправд. Да, братъ, существуютъ и такіе взгляды на трудолюбиваго земледльца! Что будешь длать? Дйствительно, для иного безчувственнаго существа лучше такой берлоги, какъ деревня, не найти мста, можно прожить вкъ, не ощутивъ душевнаго безпокойства,— а это неправда, потому, что кругомъ бда и горе, и грхъ. Надо крпко подумать объ этомъ дл. Можетъ быть, и правда, что современныя купонныя злодйства увнчаются, въ конц-концовъ, всеобщимъ, всечеловческимъ стремленіемъ къ устроенію жизни ко благу всякаго, я не знаю!

При этомъ я разсказалъ пріятелю такой случай:

— Дло было въ провинціальномъ город, въ какомъ-то общественномъ саду. Къ нашей толп общихъ знакомыхъ какими-то судьбами присоединился акробатъ изъ мстнаго цирка, завязался общій разговоръ о его ‘успх’, съ анекдотами и взрывами смха, и, въ конц-концовъ, акробатъ былъ до невозможности сконфуженъ. Была и моего тутъ капля дегтя. ‘Напрасно вы такъ объ насъ полагаете!— обиженно заговорилъ со мной акробатъ, когда мы выходили изъ сада.— Мы, будьте уврены, тоже люди… Не хуже васъ, сдлайте милость!… Мн недосугъ съ вами разговаривать, а вотъ не угодно ливамъ,— кстати со мной въ карман захвачена одна книжонка,— не угодно ли вамъ почитать? Именно про насъ пишутъ, про циркъ-съ,— такъ тогда, можетъ быть, будете смотрть на нашего брата поблагосклоннй. А прочитаете, бросьте въ кассу, тамъ будутъ знать — передадутъ. Напрасно-съ! Жестоко, господинъ, говорите. Извольте-ка почитать!’ Книжку я взялъ, прочиталъ и… раскаялся. Книжка была оттискъ изъ какой-то провинціальной газеты и носила названіе: Циркъ, съ какою-то итальянскою фамиліей, но написана была русскимъ, и написана самымъ добросовстнымъ образомъ. Безъ малйшаго впутыванія въ факты дйствительности какой-нибудь интересной выдумки, интриги, было совершенно достоврно разсказано, какъ какой-то иностранецъ пріхалъ съ труппой въ губернскій городъ, какъ онъ остановился на площади и какъ сталъ приманивать мстныхъ безпріютныхъ дтей въ участники на представленіяхъ разныхъ феерій. Описаны эти разстроенныя посл освобожденія крестьянъ семьи дворовыхъ людей, причемъ отцы, привыкшіе ‘служить и угождать’, спиваются съ горя отъ невозможности работать, незнанія какого-нибудь ремесла, описывается нужда дтей въ ученьи, въ хлб… Описывается сила въ этой трудной, безнадежной жизни такой приманки, какъ конфетка, которую предлагаетъ хозяинъ цирка, сначала ‘просто такъ’, а потомъ и съ цлью пріучить ребенка къ своему цирку. Бдная двочка-ребенокъ, которую изъ милости учатъ въ школ женскаго монастыря, соблазняется костюмомъ какой-то сказочной царицы, съ восторгомъ здитъ въ золотой колесниц и мало-по-малу втягивается въ это суетное дло совсмъ и навсегда. Все просто, достоврно, но отъ всего этого становится до глубины души обидно за человка, и, въ то же время, во всемъ этомъ обидномъ мір кривлякъ и шутовъ не перестаешь видть именно живую душу, которую мнутъ, комкаютъ, коверкаютъ, но которая жива, стремится жить, въ какіе бы безжалостные тиски ее ни заточали. Акробатка-итальянка, кажется, Адельфина какая-то, ежедневно кривляющаяся на трапеціи, молится потомъ цлые часы, прося у Бога прощенія за соблазнъ, въ который она вводитъ людей своими тлодвиженіями, она предостерегаетъ отъ этого грха ту дворовую двочку, которая перестала ходить въ женскій монастырь и поступила въ циркъ, стережетъ ее отъ всякихъ искушеній, заступается, помогаетъ, какъ родная мать, въ несчастіи, которое съ ней случилось. И двочка и ея брать, который также попалъ въ эти сти, кривляясь и ломаясь, тоскуютъ и не покидаютъ мысли объ оставленной ими, посл перезда въ другой городъ, старшей сестр, мучаются ея горемъ, не покидаютъ мысли выбиться на блый свтъ, какъ и Адельфина, которой до извстнаго времени нельзя оставить своего дла по тысяч нравственныхъ обязанностей, лежащихъ на ней. Все это каждый Божій день кривляется, ломается и каждую минуту мучается больною душой. И есть въ этой шутовской жизни минуты такого высокаго напряженія скорби о гор ближняго, печали даже о такомъ человк, который ушелъ навсегда, съ которымъ никогда не встртишься или съ которымъ, встртиться нтъ, какъ говорится, ‘никакой корысти’, что, право, думается, будто всмъ намъ во вки не перечувствовать такъ много чужаго горя. Пропадаетъ ли эта невидимая подъ раскрашенными лицами и шутовскими колпаками искренняя скорбь чужаго человка о чужомъ? Нтъ, какъ видимъ, не пропадаетъ. Вотъ, вдь, заставила же она кого-то взяться за перо и разсказать обществу обо всемъ этомъ. Заставила и меня прочитать, пристыдила меня и выяснила мое до сихъ поръ совершенно безразличное отношеніе ‘зрителя’ къ этимъ кривлякамъ. Нтъ! Я, какъ и всякій русскій ‘читатель’, плохо знаемъ, что такое купонный строй жизни. Лтъ въ пятьдесятъ этотъ строй перековеркалъ вс европейскіе порядки, прогналъ вс хорошія европейскія учрежденія. А какъ живутъ европейскіе люди, превращенные въ инструменты купоннаго механизма, какія у нихъ надежды, какія у нихъ силы, чего они добились уже хоть по вершочку, а, главное, какъ и въ какомъ направленіи осложнена ихъ личная жизнь, расширилась ли она, или съузилась, ссохлась до ничтожества,— объ этомъ мы почти ршительно ничего не знаемъ. Не знаемъ, по крайней мр, лтъ за пятьдесятъ. Но самъ я, все-таки, боюсь этого пришествія.

— Но, вдь, ты былъ радъ, когда молодые люди напомнили теб объ этомъ пришествіи?

— Я былъ радъ не ‘пришествію’, котораго боюсь, а тому, что разговоръ этотъ далъ мн и моей мысли, такъ сказать, хорошую работу.

— Какъ же ты говорилъ, что въ теб уже и безъ того было что-то ‘животворное’?

— Такъ ты поэтому и можешь судить, что такое было у меня на душ! Вдь, Сибирь — это вся ‘виноватая Русь’! Здсь заканчиваются сотни тысячъ біографій, которыя ране вс были реализованы въ нашей россійской сред, а здсь только окончились. Такъ вотъ какая участь нашего претерпвшаго поколнія: возможность видть людей нашего прискорбнаго времени въ законченномъ, неприкрашенномъ вид и то уже животворитъ! Передъ тобой подлинный фактъ, и, судя по немъ, ты можешь безошибочно думать о русской жизни (о настоящемъ времени я не говорю), о жизни людей нашего поколнія. Вдь, вс наши годы съ дтства прошли въ самыхъ противорчивыхъ впечатлніяхъ, передъ нашими глазами постоянно шли явленія смшаннаго, смутнаго качества… Одно уже то, что у каждаго изъ насъ все дтство и юность прошли въ самыя мрачныя дореформенныя времена, что безразличное отношеніе къ добру и злу было намъ знакомо съ дтства, подкрплялось темными преданіями недавняго для нашихъ родителей прошлаго, — преданіями, въ которыхъ самое безграничное попраніе личности человческой не могло подлежать не только порицанію, но даже и мысли не допускало хотя бы только о его объясненіи,— одно уже это обстоятельство длало насъ несчастными, омраченными на всю жизнь, такъ какъ нельзя было не сознавать намъ, что мы уже ослаблены въ нравственной твердости съ ранняго дтства, что со всми нами — ‘глазомъ не моргнетъ’ — сладитъ безъ всякаго усилія сильная безстыжестью въ преслдованіи своихъ личныхъ, своекорыстныхъ цлей дореформенная старина. И въ дйствительности все, что переживалось дале, доказывало, что старина, враждебная новизнамъ, жива, сильна, хитра, практична и съумла отстоять первенствующее мсто для своихъ аппетитовъ. Жить среди такой обстановки, въ которой грубо-эгоистическая старина являлась переодтою въ костюмы новаго фасона, значитъ не испытывать возможности жить среди достоврныхъ фактовъ жизни, а это значитъ — не имть удовольствія врить своей мысли, быть увреннымъ въ своихъ умозаключеніяхъ и поступкахъ на основаніи видимыхъ фактовъ: факты-то были все не настоящіе! Такъ вотъ этого-то поглощенія опять же недостоврностью видимой жизни я, какъ претерпвшій ее съ дтства, и боялся, возвращаясь изъ поздки. Мн привычно несимпатичное отношеніе къ недостоврной дйствительности, и я боялся потерять способность и удовольствіе мыслить о людяхъ, являющихся въ неприкрашенномъ вид. Даже это-то ‘удовольствіе’ боялся я утратить!… А если такъ, въ здравомъ-то ум оглядть все это и ‘удовольствіе’, и ‘неудовольствіе’, такъ, вдь, чему-жь тутъ вообще-то порадуешься? Огляди-ка ту жизнь, гд предсдателемъ такого новаго учрежденія, какъ земская управа, могъ быть человкъ съ допотопными, хищническими инстинктами… Дйствуя по своему ‘дореформенному’ опыту, онъ могъ расхитить сорокъ пять тысячъ десятинъ башкирскихъ земель, а дйствуя, въ то же время, по ‘новому’, могъ прикрыть это расхищеніе пожертвованіемъ 300 десятинъ на школу. И разв, имя власть и умнье длать то и другое, онъ не могъ сокрушить врага, человка, понимающаго, кто онъ такой, какого нибудь сельскаго учителя, корреспондента? Посмотрть тамъ, въ ‘виноватой Россіи’, на притворявшееся добромъ — зло и на добро, загрязненное притворявшимся зломъ, и увидть ихъ въ настоящемъ вид, то-есть зло съ волчьею пастью, а добро съ отмытымъ отъ чуждой грязи лицомъ,— и то уже великое счастіе опять-таки для людей нашего поколнія. Вотъ что меня немного оживило, а все вмст, конечно, угнетало и мучило!…

Выраженіе лица моего пріятеля говорило мн, что тревога его о моемъ психическомъ разстройств какъ бы поутихла и онъ смотрлъ на меня уже боле спокойнымъ взоромъ.

— И дальше что?

— А дальше будетъ кое-что разсказано, въ какомъ именно вид и съ какими оборонительными ‘средствіями’, переживъ весь періодъ нашихъ нетвердыхъ въ различеніи добра и зла временъ, дожили мы до новой и грозной минуты.

— Только кое-что?

— Да, что придется!

— Такъ!

Пріятель мой помолчалъ и скоро сталъ собираться домой. На прощанье онъ, однакожь, не забылъ дать мн кое-какіе совты: во-первыхъ, прекратить всякую умственную работу, во-вторыхъ, обтираться утромъ и вечеромъ холодною водой и на ночь ‘непремнно’ компрессъ. Оставшись одинъ, я, все-таки, недоумвалъ: неужели же я, въ самомъ дл, пришелъ къ ‘параличу воли’?

III.

— А, вдь, одинъ пакетъ-то остался! такъ и не попалъ на почту!— съ самою развеселою улыбкой по поводу этого смшнаго случая сказалъ громко и какъ бы съ огромною радостью молодой парень, входя въ мою комнату и внося на сапогахъ кучу снга.

Этотъ парень обыкновенно прислуживаетъ мн: покупаетъ, носитъ письма на почту и получаетъ ихъ съ почты.

— Эво!— еще веселе гаркнулъ онъ, вытащивъ изъ-за пазухи большой, но уже испачканный и изломанный пакетъ.

— Такъ ты забылъ отправить пакетъ?

— Да я братану далъ, а онъ, вишь, запьянствовалъ, марокъ не купилъ, а пакетъ скрылъ… Я его самъ нашелъ въ сара… Кабы зналъ бы… Экой песъ!…

Михайло что-то ораторствовалъ, но я его не слушалъ, такъ какъ поистин былъ пораженъ неожиданнымъ и мгновеннымъ разршеніемъ всхъ моихъ сомнній и тревогъ, заставившихъ меня почти помириться съ мыслью о моемъ психическомъ разстройств.

Вотъ какимъ образомъ началась и кончилась эта прискорбная путаница. Но такъ какъ кончилось все благополучно, то въ аптеку я не посылалъ и сталъ продолжать начатое дло.

IV. Радтели о народной совсти.

Стали мн, прежде всего, вспоминаться простые русскіе люди, истинные, добрые, искренніе радтели о чистот народной совсти, борцы съ народнымъ невжествомъ и дикостью, т.-е. люди, вносившіе въ темную народную среду хотя крошечный, но несомннный и необходимый ей истинный свтъ. Воображеніе, конечно, стало собирать воедино все, что касалось этихъ ‘радтелей’, и, прежде всего, конечно, изъ ближайшихъ моихъ впечатлній, изъ всего, что приходилось думать объ этомъ во время послдней поздки.

Сижу я ныншнимъ лтомъ въ пустомъ номер какой-то гостиницы, въ какомъ-то город,— не то на Кам, не то на Волг, не то на Оби,— и ожидаю утра, чтобы хать куда-то, а куда именно — хорошенько уже не помню. Въ рукахъ у меня старый нумеръ Губернскихъ Вдомостей, такъ какъ никакой иной газеты въ гостиниц не оказалось. Въ неоффиціальномъ отдл читаю я сказаніе объ одной древней чудотворной икон и въ моемъ воображеніи рисуется такая картина.

Дло это было ‘въ лто отъ міробытія 7393, а по Р. Христовомъ 1685 года маія въ 22 день, при держав благоврныхъ государей и великихъ князей Іоанна и Петра Алексевичей и при патріарх Адріан’. Въ эти далекія отъ насъ времена, въ тхъ мстахъ, которыя въ настоящее время лежатъ въ Сольвычегодскомъ узд, были дремучіе, темные лса, съ разбросанными тамъ и сямъ поселками. Въ дикихъ мстахъ проживалъ дикій народъ, сохранившій множество языческихъ преданій и обычаевъ. Если и въ наши времена въ Вятской губерніи сохранился обычай весеннихъ игрищъ ‘между селъ’, такъ въ такой глуши, да, притомъ, двсти слишкомъ лтъ назадъ, дикіе языческіе обычаи держались еще въ полной сил, а постояныя связи съ дремучимъ лсомъ, съ дикимъ и немилосердымъ зврьемъ не способствовали смягченію нравовъ, внося во вс бытовыя отношенія ничмъ несмиряемую грубость проявленія животныхъ инстинктовъ. Кое-гд были бдныя деревянныя церковки, съ священниками, жившими почти такимъ же крестьянскимъ обычаемъ, какъ и само дикое лсное стадо, которое они пасли. Но что могли значить эти кое-гд разбросанныя церковки, когда ‘кабакъ’ уже пробрался и въ эти глухія мста,— пробрался со всми своими антихристовыми вліяніями, и не только кабакъ пробрался, но и ‘чертово зелье — табакъ’ уже знакомо было еще полудикому человку..

Можно представить, какое вліяніе эти новшества — чертово зелье и кабакъ — могли имть на людей, въ жизни которыхъ господствовали еще въ самой сильной степени только одни инстинктивныя побужденія? Очевидно, народишко спивался и безобразничалъ и отъ новшескихъ гнусностей, и отъ языческихъ привычекъ, и вообще ‘утопалъ во грхахъ’. Болзни, смерти, скотскіе падежи, а за ними хищенія, кабаки и всякое разстройство шли параллельно успхамъ кабака, не разъединимаго съ чортовымъ зельемъ, т.-е. успвшаго уже истребить въ одичалой масс даже и сомнніе въ такомъ грх, какъ куреніе табаку. Житье было темное, пьяное, распутное, непристойное слово гудло и въ кабакахъ, и въ семьяхъ, и все шло въ этой жизни въ рознь, къ худу и ко грху.

Но былъ среди всхъ этихъ погрязшихъ во грх ‘мужиченковъ’ умный-преумный крестьянинъ по имени Родіонъ. Онъ всею душой страдалъ и печалился обо всхъ своихъ гибнущихъ братіяхъ, тосковалъ, явственно видлъ, какъ они вс гнвятъ Бога, что Богъ грозится на нихъ большимъ наказаніемъ за вс ихъ животныя безобразія,— зналъ, что нельзя оставить вс эти гибнущія христіанскія души безъ помощи, что надобно спасать эти души, если видишь, что он погибаютъ, что нельзя молчать и быть равнодушнымъ ко всему этому, что не даромъ какой-то ‘невидимый гласъ’ укоряетъ его и дни и ночи во грхахъ людей, среди которыхъ онъ живетъ. Надобно спасать ихъ отъ погибели. Ему дана эта печаль отъ Бога, онъ не можетъ ее отогнать отъ себя, и вотъ впечатлительный ‘Родіонъ-земледлецъ’ неотразимо чувствуетъ, что ему пришло время исполнить Божіе повелніе.

Раннимъ майскимъ утромъ, на зорьк, межъ кустовъ и высокихъ деревьевъ, по лснымъ тропинкамъ, шла въ разбродъ, возвращаясь въ деревню, нагулявшаяся за ночь ‘между селъ’, дикообразная толпа мужиковъ и бабъ. По тамошнимъ мстамъ май мсяцъ — начало весны, первые дни весенняго тепла, самое время разыграться нечестивымъ мужичонкамъ. И вотъ шли растрепанныя, иногда въ изорванныхъ платкахъ, съ изорванными сарафанами бабы, шли он кустами, словно стыдились мужиковъ, хотя поминутно и выглядывали оттуда, и голосами бабьими пищали, а у иной безстыжей даже еще охота не пропала и псни пть: вдругъ захлопаетъ въ ладоши, заведетъ голосомъ,— только прочія изо всхъ кустовъ, изъ разныхъ глухихъ мстъ загалдятъ на нее, осмютъ. Мужики плелись съ одурлыми лицами, хоть и изъ нихъ были неугомонные и сильно еще одурманенные сивухой. Солнце начинало всходить: яркій, по низу, межъ кустовъ и деревьевъ промелькнувшій лучъ говорилъ, что начинается блый день, и какъ бы стыдилъ распутную толпу.

— Братцы!— воскликнулъ одинъ изъ распутниковъ, еле волочившій ноги,— а, вдь, это Родіонъ лежитъ! Никакъ померъ!

Родіонъ, бездыханный, со сложенными на груди руками, недвижимо, какъ покойникъ, лежалъ при дорог,— лежалъ на спин, съ вытянутыми ногами, обутыми въ лапти, шапка валялась въ сторон. Какъ вкопанный, остановился около Родіона одинъ изъ распутниковъ и стоялъ, какъ пень, а за нимъ стали останавливаться и другіе, и изъ лсу стали выходить и приближаться къ мужикамъ разгульные зврки — бабенки и двки. Все это сходилось и скапливалось около бездыханнаго Родіона, и стояла толпа, пораженная его смертью. Одна уже смерть Родіона отшибла у толпы вс ея нечистыя мысли,— Родіонъ не похожъ былъ на нихъ ни въ чемъ, давно онъ имъ грозился, сулилъ что-то, твердилъ о Бог, да не слушала его зврообразная толпа. И вотъ онъ окончился и лежитъ съ такимъ праведнымъ лицомъ… Наврное, ангеловъ Божіихъ видитъ.

— По-ме-ръ!— шепотомъ, на какой способны медвди, передавалось изъ устъ въ уста, и толпа продолжала стоятъ, заражаясь совсмъ иными мыслями, чмъ т, съ которыми шла домой посл игрища. И вдругъ бездыханный Родіонъ, оставаясь бездыханнымъ, медленно поднялъ мертвую руку, вытянулъ ее вверхъ и медленно опустилъ на лобъ, потомъ на грудь,— словомъ, оснилъ себя большимъ крестомъ, — и продолжалъ лежать бездыханно. Эта неожиданность совсмъ преобразила настроеніе толпы: передъ ней совершается что-то чудесное, невиданное, что-то имющее связь съ небесами, которыя Родіонъ, очевидно, видитъ: душа у него тамъ, на небесахъ, у Бога, а здсь, на земл, лежитъ только тло. Говорено было объ этомъ зврообразнымъ дуботолкамъ, что есть тутъ большая разница, не хотли вникнуть, а теперь вотъ явное дло — ушла душа на небо, она у Бога, въ раю, а здсь только тло и, стало быть, надобно за душу-то побаиваться! Вс распутныя мысли исчезли въ толп, какъ дымъ, и у всхъ въ воображеніи были небеса, ангелы, Богъ, сіяніе и золотыя ризы угодниковъ. Орда зврообразнаго народа затихла, ‘перепужалась’ близости суровыхъ взглядовъ Бога съ самой середины неба, которые она теперь явственно ощущала на своей шкур, даже прямо на самомъ темени, и каждый ясно слышалъ, какъ у каждаго и во всей толп мужиковъ и бабъ колотитъ какъ молоткомъ испуганное сердце.

Въ эту минуту Родіонъ открылъ глаза, и хотя происшествіе происходило 200 лтъ тому назадъ, но я, сидя съ газетой въ гостиниц уже въ наши дни, во второй половин девятнадцатаго вка, несмотря на огромное разстояніе времени, раздлявшее меня отъ Родіона, какъ будто мелькомъ примтилъ, что Родіонъ былъ все время не совсмъ бездыханенъ и что у него какъ будто бы по временамъ шевелилось что-то въ глазу, точно онъ хотлъ посмотрть, каково-то настроеніе распутной орды людей, и лежалъ, ожидая, пока орда окончательно преобразится въ своемъ распутномъ настроеніи, испугается грха, почувствуетъ страхъ наказанія и, вообще, когда у этихъ истукановъ начнутъ, наконецъ, трястись даже поджилки. Очень можетъ быть, что я длаю на Родіона недобросовстный поклпъ, и каюсь въ этомъ, но несомннно то, что Родіонъ открылъ глаза именно въ ту самую минуту, не пропустивъ лишняго мгновенія, когда волки, разбредавшіеся съ игрища, превратились душевно въ самое кроткое стада овецъ.

— Живъ!— не медвжьимъ шепотомъ, а шелестомъ листьевъ прошелестла эта всть по всей толп изъ конца въ конецъ, не разъ и не два.

Родіонъ хоть и ожилъ, но продолжалъ лежать, крестился широкимъ, медленнымъ крестомъ и шепталъ такъ, что вс слышали: ‘Пресвятая Владычица Богородица, спаси насъ! Спаси насъ, Пресвятая Богородица!…’ Толпа съ каждою минутой становилась чувствительнй, нжнй, предчувствуя, что съ Родіономъ совершилось что-то чудесное, иные стали бережно подходить къ нему, помогая оправиться, встать на ноги, подняли и надли шапку, и все время Родіонъ, какъ бы пораженный чмъ-то необычайнымъ, ни на кого не глядя и весь поглощенный какою-то страшною мыслью, не переставалъ креститься и шептать: ‘Пресвятая Богородица, спаси насъ!’ Наконецъ, онъ какъ будто что-то вспомнилъ, оживился, взглядъ его прояснлъ, засверкалъ какимъ-то гнвнымъ выраженіемъ и онъ твердо сказалъ толп:

— Вс идите за мной! Несу вамъ повелнія Пресвятыя Богородицы! Вс за мной идите!…

Толпа, которая разбрелась бы по разнымъ мелкимъ поселкамъ, хлынула за нимъ, какъ одинъ человкъ. Родіонъ шелъ безъ шапки, впереди всхъ, постоянно крестился и громко говорилъ: ‘Пресвятая Богородица, спаси насъ!’ А за нимъ стала также повторять этотъ возгласъ и вся масса народа. Чмъ дальше шли, тмъ шли скоре, тмъ боле вс возбуждались, и скоро вся масса народу ввалила въ село Рождественское, стоявшее невдалек отъ мста воскресенія Родіона.

— Въ церковь Божію!— командовалъ Родіонъ.— Бей въ колоколъ! Бги за священникомъ!

Ударъ въ колоколъ, какъ набатъ, всполошилъ все полусонное село. Священникъ не усплъ расчесать свои спутанные волосы и бороду, хотя и взялся уже было за деревянную гребенку такихъ размровъ, о какихъ теперь не имютъ уже понятія, выскочилъ съ просонокъ въ чемъ былъ и, безъ шапки, въ лаптяхъ, бросился къ деревянной и бдной церковк. Возбужденный чмъ-то неожиданнымъ и грознымъ, грховодникъ парень дулъ въ колоколъ безъ милосердія. Только что поднявшееся солнце по низу широкими, ослпительными лучами освщало улицу, кишащую полураздтымъ, лохматымъ, босымъ народомъ. Все это въ испуг валило къ церкви, затмъ вломилось внутрь храма и съ біеніемъ сердца, въ мертвомъ молчаніи, ожидало, что будетъ. Священникъ въ тревог облачился въ старую рясу, которая у него была въ алтар, въ испуг вошелъ на амвонъ и въ испуг спросилъ толпу:

— Господи, помилуй насъ! Что приключилось? не несчастіе ли какое?

— Отъ Пресвятыя Богородицы принесъ я, Родивонъ, объявленіе всему крестьянству… Сама Пречистая повелла мн: ‘Иди въ Рождествено и скажи священству и мірскимъ людямъ, что я теб повелла!’ Не свои слова говорю, а по повелнію Пречистой Божіей Матери!…

Родіонъ сказалъ это такъ твердо и былъ въ такомъ восторженномъ состояніи, что. никто не сомнвался ни въ одномъ его слов. Священникъ волновался, дрожалъ и едва могъ сказать Родіону:

— Поднимись на ступеньку, повыше,— слышнй будетъ!

И, блдный, крестился и шепталъ молитвы, да и вся церковь крестилась и шептала молитвы.

— Пошелъ я ‘третеводни’ въ лсъ,— понадобилось лску для работы,— и шелъ такимъ родомъ долго и зашелъ въ нашъ большой дремучій лсъ,— началъ Родіонъ свой разсказъ.— Былъ я задумавшись о грхахъ нашихъ и крпко преогорчился нашими мірскими непотребствами… Забывши дло, иду въ чащ, ни на что не взираю. И вдругъ меня какъ лютымъ холодомъ обдало: содрогнулся я, опомнился и вижу: несутся на меня по тропинк пренеобыкновенные изувры и зврь промежду нихъ. Несутся, какъ вихорь, двое истукановъ. Не то они люди, не то невдомо что,— длинные, какъ деревья, и лица страшенныя престрашенныя. Были ли у нихъ ноги или руки, не въ примту мн было, а что огромные, глазастые, и рты у нихъ огромные,— это видлъ, и видлъ еще, что волосищи у нихъ длинные, отъ маковки до земи и еще по земи хлещутся. Но только одинъ изъ истукановъ — красный весь отъ маковки до земли, а другой — весь черный, и промежду нихъ ‘ниже зврь, ниже скотина, четвероногое’. Какъ бурунъ нанеслись на меня, и возопилъ я въ страх: ‘Кто вы?’ — а они ужь обогнали меня, на мой окликъ обернули свои страшенныя хари, разинули рты и стали рычать: рыгнулъ черный — точно дубъ столтній переломилъ въ щепки, потомъ красный рыгнулъ — еще того страшнй, а потомъ четвероногое обернулось и по низу такое рычаніе пустило, что притиснулся я со страху къ дереву и не могу отойтить. И слдъ ихъ простылъ, а рычали они еще долго, и такъ страшно, что какъ бы окаменлъ я и мертвъ стадъ. Прижался въ дереву и стою бездыханно.

Бездыханно стояла и вся толпа народа, наполнявшаго церковь.

— Прижался я къ дереву и, будучи въ страх и ужас недвижимъ, замчаю въ дремучемъ лсу свтъ блый, какъ снгъ, и вижу, что идетъ это блое на меня, и все ближе, ближе… Пришелъ и сталъ насупроти неподалеку: не то женскъ полъ, не то мужескъ,— не понять мн было,— потому одтъ былъ тотъ человкъ, пресвтлаго лика, весь сверху донизу въ блое, словно изъ пушистаго снга, одяніе, а на голов, какъ платокъ спущенъ, плащаница была. Затрепеталъ я сего ангелообразнаго виднія, но свтлообразный сказалъ мн: ‘Миръ теб, Родіоне!’ — и потеплло мн сразу отъ этого гласу ангельскаго и отъ слова ангельскаго: ‘Миръ теб, Родіоне!’ Стало быть, не на худое Господь посылаетъ мн видніе ангелоподобное, ежели такъ пріятно поздоровался. Обрадовался я, услыхавши, что по имени меня свтлоангельскій образъ обозвалъ и миръ посулилъ, и малость духомъ моимъ укрнился. И вопроси меня образъ ангельскій: ‘Что еси видлъ по пути семъ прежде меня?’ Окрпши духомъ и безъ страха отвчалъ я образу ангельскому, какъ и что я видалъ и какихъ изувровъ встртилъ и между ними четвероногое. И тогда свтлообразный съ сокрушеніемъ сердца изрекъ мн тако…

Здсь Родіонъ остановился, выпрямился и въ сильномъ возбужденіи обратился одновременно къ толп и къ священнику:

— Слушайте теперь, православные! Словечка не пророните изъ свтлоангельскихъ словъ!… Все про насъ было сказано!

Родіонъ даже руку поднялъ надъ толпой и какъ бы грозилъ ей, находясь самъ въ величайшемъ возбужденіи.

— Двое сутокъ я бездыханнымъ отъ этихъ пречистыхъ словъ лежалъ! Слушайте вс, міряне! Съ небеси т слова идутъ къ вамъ!…

Глубокіе вздохи, какъ темныя тучи по небу, носились надъ удрученною грхами толпой, наполнявшею маленькую церковку.

— Съ сокрушеніемъ, съ прискорбіемъ и съ воздыханіемъ свтлоангельскій образъ сказалъ мн такія слова: про чернаго изувра-истукана сказалъ: ‘это немощь черная на людей вашихъ’, а про огненно-краснаго — ‘это, сказалъ, немощь — огневица называемая, на васъ же, на людей, а четвероногое — немощь на скотину. И все это Господь попуститъ на васъ’. Слушайте, міряне многогршные! ‘Все это, говоритъ, на васъ, на всхъ васъ Господь попускаетъ за грхи ваши. За непотребную брань вашу ежеминутную, за жадность, за то, что и въ праздникъ идете на работу, лишь бы деньги получить и пропить, а не Богу отдать праздничный-то день. За братонелюбіе, за пьянство и за прелестное питіе табачное!’ Все наше богомерзкое распутное житіе перещиталъ свтлоангельскій образъ, даже до малости послдней, ни про единаго изъ насъ не забыто. Міряне! Не забыто ни про единую душу, ни единаго грха! Помните это, безумные! ‘Иди,— говорилъ мн свтлоангельскій образъ,— иди ты и сказуй во всхъ вашихъ мстахъ, всему народу, чтобы духовнаго чина и мірскіе люди отнюдь непотребною бранію не бранились и великихъ грховъ не творили, въ праздники бы Господни и Богоматери не работали, другъ друга бы любили и табачнаго питія не употребляли и молились бы Богу, съ любовію, другъ за друга, молились бы о своемъ благоденствіи и объ оставленіи грховъ. ‘Скажи, говоритъ, имъ всмъ вашимъ по всей округ: аще, говоритъ, послушаютъ гласу Божію, тогда Господь отвратитъ отъ нихъ гнвъ свой праведный, и станутъ они жить въ благоденствіи и изобиліи плодовъ земныхъ… Аще же не послушаются и богомерзкихъ грховъ не оставятъ…’

Родіонъ опять угрожающе поднялъ руку и громко, на всю церковку, воскликнулъ:

— Слухайте эти слова на оба уха! Со страхомъ и трепетомъ и всмъ сердцемъ припадите къ повелнію!

Тяжкимъ вздохомъ охнула толпа, сдвинулась плотною массой около Родіона и вперила въ него пронизанные трепетомъ взоры.

— ‘Аще же,— вопіялъ Родіонъ, не опуская руки,— не послушаютъ они меня и отъ богомерзкихъ грховъ не отстанутъ, тогда не изыдутъ отъ нихъ изувры истуканные, черный, красно-огненный и четвероногое!… Будутъ на нихъ моры великіе, на скотъ падежи, будутъ засухи и дожди безвременные, и хлба будетъ недородъ безъ перерыву и поэтому голодъ безпрерывный. Такожде яви мн Господь!’ Это мн свтозарный образъ, міряне, повеллъ! А кто онъ?

Родіонъ находился почти въ экстаз.

— Онъ здсь, во храм! Образъ Пресвятыя Богородицы! Она, матушка, посланница, Сама отъ Господа снизошла къ намъ! Она, Она мн повелла взять Ея праведный обликъ изъ этого храма: ‘Иди, Родіонъ, въ Рожествено, тамъ, въ притвор церковномъ, на десной сторон, въ углу трапезной, въ забвеніи образъ честнаго моего Успенія’. Идите, глядите! И не свои слова говорю вамъ!

Толпа хлынула въ притворъ, загалдла, заволновалась, а Родіонъ продолжалъ вопіять:

— И повелла: ‘возьми сей образъ…’

— Есть, есть! Вотъ Она, Царица небесная!

Трепетъ, рыданія, стонъ и вой кликушъ смшивался съ криками толпы, выламывавшейся изъ притвора съ высоко-поднятою вверхъ, запыленною иконой.

— Она, Она Пресвятая!— гудла толпа.

— ‘И возьми, повелла,— вопіялъ Родіонъ среди необычайнаго всеобщаго волненія,— два ко-ло-кола…’ Слухайте, міряне! ‘Два колокола возьми, всхъ убогихъ и сиротъ собери и иди!’ Идите за мной, православные міряне!

Родіонъ самъ исчезнулъ въ толп и быстро пошелъ изъ церкви, за нимъ, впопыхахъ, побжалъ священникъ и вся масса народа хлынула вонъ, нищіе и убогіе калки, вс, конечно, собравшіеся тотчасъ посл набата, все это тронулось за иконою. Колокола, обрубленные съ маленькой колокольни, двигались вмст съ толпой, качаясь на чьихъ-то гигантскихъ спинахъ. Вся масса была въ глубокомъ потрясеніи, охала, стонала, плакала, блудныя бабы рвали на себ рубашки, падали на дорогу въ истерикахъ, ребятишки выли и мчались въ общемъ бурномъ поток людей. Все это двигалось за Родіономъ, впереди котораго несли икону. Самовольно выхвачены были изъ церкви хоругви и здоровенные дтины мчались съ ними вслдъ за иконой, разввая ихъ длинныя кисти по втру. Вся толпа стремительно неслась далеко за селомъ, по тропинкамъ дремучаго лса, пока не дошла до высокаго, обрывистаго берега между двухъ рчекъ.

— Здсь!— произнесъ Родіонъ и сталъ.— Здсь повелла Владычица часовню рубить, а перво-на-перво крестъ на лугахъ поставить, а посл часовни храмъ долженъ быть, а потомъ и монастырь будетъ! Ставь, ребята, крестъ! Ставь часовню! Повелла Сама Владычица Богородица!

Треевъ пошелъ по лсу, застучали топоры, заскрипли телги. ‘Собрашеся,— сказано въ сказаніи,— все множество людское, овни лсъ скуще, иніи возяще, другіе же на мст созидающе’. И въ этой суматох Родіонъ все еще досказывалъ о видніи: объяснилъ, что праздники будутъ три раза въ годъ, и, повдавъ все повелніе Божіе, повдалъ, наконецъ, и о себ нчто потрясающее.

— Ужаснулся я отъ тхъ странныхъ наказаній Божіихъ! Ждутъ насъ великія истязанія, ежели хотя малостію забудемъ Божіе повелніе! Вдь, какъ и меня-то гршнаго Господь наказалъ! Повелла мн Царица небесная и вознеслась. Испужался я грховъ нашихъ, побжалъ народу объявить Божію грозу. Бгу, да и запнись за пень, за колоду запнулся ‘и паде и разби руку свою и избранился непотребнымъ словомъ, и абіе услыша шумъ и втръ ужасный и поднявши меня вверхъ, удари о землю, и отъ того ударенія лежалъ я вн ума два дни и дв нощи и егда въ разумъ пріиде, пойде въ село Рожествено…’

Въ этомъ бездыханномъ состояніи нашелъ Родіона народъ. Все теперь было для всхъ поразительно ясно. Глубокое сознаніе грховъ, страхъ жестокаго наказанія, общаніе милосердія Божія,— все это подняло силы толпы до высшей степени. Работа кипла и все ‘множество людское единымъ днемъ поставило на лугу крестъ, а на гор создались часовню’ единымъ днемъ.

‘И совершивши сіе, поставиша въ ней (часовн) образъ и молитвовавше довольно, съ радостію отъидоша въ домы своя, славяще Пречистую!…’

И домой воротились далеко уже не такими, какими были вчера. А Родіонъ, обрадованный всмъ этимъ, добравшись до своей хибарки, со слезами радости на глазахъ сталъ лицомъ къ темному лику образа и, весь трепещущій отъ счастія, прошепталъ:

— Слава Теб, Господи! Образумились-таки мои грховодники! Запало имъ въ совсть чистое зерно! Пообдумаютъ они теперича и о своей чистот, и о любви къ ближнему, и о сирыхъ, и о убогихъ. Слава теб Пречистая Богородице!

Потомъ онъ отворилъ окошко, выглянулъ на улицу и послушалъ. Тишина стояла надъ деревней небывалая. Попробовала было одна необузданная бабенка псню запть, но тотчасъ же получила отъ своего мужа такой тумакъ, что сразу образумилась и безъ слова, какъ мышь, шмыгнула съ крыльца въ домъ.

Только этотъ тумакъ и слышалъ Родіонъ въ тишин этого вечера и радовался:

— Ишь какая благодать! Пущай образумятся, обдумаютъ! Пущай!

II.

‘Видніе’, изображенное въ этомъ отрывк, написано вполн точно съ церковною записью. Начиная съ появленія двухъ изувровъ и кончая постройкой часовни, все, что касается собственно виднія, передано безъ всякихъ прибавленій, измненъ только кое-гд языкъ, но въ рчахъ свтлоангельскаго образа ничего не прибавлено и не убавлено. Именно эти рчи — ихъ скорбящій и человколюбивый смыслъ и заслуживаетъ особеннаго вниманія. Родіонъ могъ воочію видть все то, что видлъ, и слышать все, что слышалъ, онъ могъ въ самомъ дл лежать два дня въ обморок, но чтобы вс эти виднія, вс эти галлюцинаціи могли имть такое опредленнйшее содержаніе, нужно было, чтобы самъ Родіонъ крпко страдалъ о народномъ разстройств, мучился бы этимъ, думалъ бы о томъ, какъ высвободить народъ изъ грха, думалъ до нервнаго разстройства, до галлюцинаціи.

Въ этомъ видніи нтъ ни одного слова и ни одной чудовищной неожиданности, которыя бы имли источникомъ просто разстроенное воображеніе. Ничего лишняго, ненужнаго, ничего такого, о чемъ бы не болла душа Родіонова, съ тщательностью перечислены вс пороки мірянъ, которые могъ понимать Родіонъ и могъ ими возмущаться, страдать отъ нихъ, тщательно обозначены пути къ исправленію, къ освтленію темныхъ душъ и порочныхъ сердецъ, указаны, также съ поразительною ясностью, вс т наказанія, которыя и Родіонъ, и народъ считали самыми жестокими. Здсь нтъ капли фантазіи, а есть самое опредленное выраженіе скорби о ближнемъ, ясно очерченной во всхъ подробностяхъ.

Эта ясность, опредленность въ пониманіи своего дла по отношенію къ ближнему составляютъ непремнную черту всхъ нашихъ истинныхъ радтелей и борцовъ съ народнымъ невжествомъ и горемъ. Впечатлительный къ житейскимъ неправдамъ человкъ, чуткая душа, разъ она охвачена понятою ею скорбью, не уходитъ отъ зла, не стремится выдлить себя изъ оскорбляющей его совсть среды, а именно потому, что ему Богъ далъ понять чужое безобразіе и грхъ, идетъ прямо сюда, въ эту разстроенную, гршную, грязную среду и беретъ на себя всю черную работу высвобожденія этихъ людей отъ ихъ несчастія и горя. Столпники, затворники,— это явленія подвижничества, выработанныя не нашею жизнью, хотя и чтимыя въ ней. Человкъ, который не жалетъ своей плоти, ходитъ въ лютый морозъ босикомъ или заковываетъ себя въ вериги, съ тмъ, чтобъ, измождивъ плоть, сохранить собственную свою душу въ чистот,— это не святой, а юродивый Божій человкъ. Святой тотъ, кто работаетъ неустанно для бдныхъ, темныхъ и несчастныхъ людей. Съ давнихъ временъ всякій чистый, умный, впечатлительный русскій человкъ, разъ его покорили мысли о своемъ душевномъ страданіи, непремнно переноситъ эти мысли на общія народныя страданія и находитъ выходъ своимъ силамъ и своимъ душевнымъ побужденіямъ непремнно въ черной работ среди безпомощныхъ, темныхъ и несчастныхъ людей. Даже и въ наше время, помимо проявленія свойствъ того же типа и въ высшихъ кругахъ интеллигенціи, и собственно въ народной сред интеллигентный человкъ живетъ и дйствуетъ почти такъ же реально и практически на пользу ближнему, какъ дйствовалъ и Родіонъ, двсти лтъ тому назадъ,— дйствовалъ, конечно, сообразно окружавшей его обстановк и средствамъ дйствія.

Въ моихъ замткахъ есть слдующая вырзка изъ одной провинціальной газеты, относящаяся къ 1885 г. Лтомъ въ Вятской губерніи была сильная засуха и суеврный народъ приписалъ это бдствіе тому обстоятельству, что полиція пріостановила богослуженіе въ церкви отца Стефана. Отецъ же Стефанъ и поселился среди суеврнаго народа именно только потому, что народъ былъ суеврный. Когда-то этотъ отецъ Стефанъ былъ сельскимъ учителемъ, но, вроятно, взгляды его на свои нравственныя обязанности не могли быть удовлетворены вковчнымъ толкованіемъ четырехъ правилъ ариметики и чистописаніемъ. Родіонъ въ свое время могъ обличать и бороться противъ всхъ пороковъ людей своего времени. Современному сельскому учителю едва ли уже ‘дадутъ’ окружающіе его люди нашего времени длать что-нибудь подобное. Не чувствуя въ себ силы на борьбу хотя бы въ форм обличительной корреспонденціи, отецъ Стефанъ ршилъ уйти отъ грха и поступилъ въ монастырь. Но и здсь, вроятно, не нашлось возможности удовлетворить всмъ нравственнымъ требованіямъ, жившимъ въ сознаніи о. Стефана, онъ оставилъ монастырь въ сан іеромонаха, удалился въ лсъ, въ полуверст отъ своей деревни построилъ себ избушку и мирно жилъ, занимаясь, между прочимъ, и поученіемъ навщавшихъ его. Мало-по-малу слухъ объ отц Стефан сталъ распространяться въ народ и къ нему стало приходить множество людей всякаго званія: кто поговорить и найти утшеніе, ‘кто поскорбть о неизлечимомъ недуг’. Жаждущій утшенія словомъ всегда выслушивалъ такое отъ о. Стефана. Но, главное, онъ сочинялъ книжки: ‘ученіе, какъ усовершенствоваться въ добр’, ‘слово къ обидимымъ и обидящимъ’, о вред пьянства и проч. Въ этихъ книжкахъ много говорится вообще ‘о миролюбивыхъ семейныхъ отношеніяхъ’. Написаны книжки языкомъ, приноровленнымъ къ крестьянской рчи. Нердко крестьяне получали отъ о. Стефана и денежную помощь на покупку лошади, на посвъ. Мало-по-малу около его жилища построились отдльные домики и церковь. Не мало труда положилъ о. Стефанъ на культуру избраннаго имъ мста жительства: крайне живописный лсъ, расположенный на скат горы, весь расчищенъ, правильныя, утрамбованныя дороги, гати во всхъ направленіяхъ перескаютъ лсъ, мстность совершенно безводная, до появленія здсь о. Стефана, теперь иметъ три пруда, для чего вода поднята на значительную высоту, вс ручьи обложены дерномъ (мстность своимъ видомъ напоминаетъ Желзноводскъ). Церковь еще не освящена, но о. Стефанъ служитъ въ ней молебны, причемъ поетъ сформированный имъ женскій хоръ. Постройка церкви была разршена архіереемъ Аполлосомъ, но письменнаго разршенія на это дано еще не было, вотъ почему церковь, какъ построенная безъ письменнаго разршенія, и запечатана.

Корреспондентъ заканчиваетъ свое письмо желаніемъ, чтобы церковь была открыта и освящена, такъ какъ ‘несомннно, что для народонаселенія о. Стефанъ своимъ примромъ приноситъ большую пользу’. Не знаю, оправдаются ли ожиданія корреспондента. Вдь, о. Стефанъ не отшельникъ, какъ поименовалъ его корреспондентъ, а,— странно сказать,— дятель общественный, вокругъ него образуется общество людей, соединяющихся, прежде всего, нравственными узами, въ обиход жизни общины о. Стефана играютъ роль не одни только агрономическія усовершенствованія и людъ собирается къ нему не во имя желанія имть картофель въ два фунта всомъ, а во имя толковъ объ усовершенствованія въ добр, во имя разговоровъ и размышленій объ ‘обидимыхъ и обидящихъ’, и, соединившись на такихъ нравственныхъ началахъ только во имя ихъ, и начинаетъ устраивать вншній обиходъ своей жизни. Не знаю, будетъ ли въ этой общин дло для мироваго судьи, для судебнаго пристава и окажется ли надобность въ кутузк. По существу созидающейся общины, именно тмъ-то она и привлекаетъ народъ, что ничего въ ней не должно быть подобнаго, она и основана, и цвтетъ именно во имя наилучшихъ нравственныхъ побужденій. Кабатчикъ или рестораторъ, который пожелалъ бы открыть для губернской публики ресторанчикъ съ арфистками, въ такомъ живописномъ мст, гд устроился о. Стефанъ, наврное, получить грозный отпоръ ото всей общины, а что изъ этого обыкновенно выходитъ, всмъ намъ очень хорошо извстно, хотя бы только изъ тхъ безчисленныхъ опытовъ не имть кабака, которые постоянно возникаютъ и не въ такихъ ‘особенныхъ’ общежитіяхъ, какъ общежитіе о. Стефана, а прямо въ черныхъ, крестьянскихъ деревняхъ. Несмотря на мірскіе приговоры и всеобщее желаніе не пить, не пьянствовать, не пропиваться, кабакъ будетъ открыть непремнно, кабатчикъ дойметъ, допечетъ мужиковъ. А въ общин о. Стефана разв нтъ грховъ, которыми можно донять? Разстояніе между постройками неправильное,— по закону такъ, а на дл не хватаетъ. Снести пять-шесть домишекъ, иначе снесутъ по распоряженію, обязательно станутъ выгонять народъ за тридцать верстъ для починки дороги. Да мало ли! И думать объ этомъ не стоить,— такъ много случаевъ привести человка къ одному, со всми прочими, знаменателю. Однихъ мужицкихъ разговоровъ на тему: ‘Эхъ бы, и намъ такъ-то?’ — вполн достаточно для того, чтобы усомниться въ полезности существованія общины о. Стефана. Что такое значитъ: ‘Эхъ бы, и намъ такъ-то’? А вамъ разв теперь не такъ? Въ конц-концовъ, о. Стефанъ, если онъ человкъ жалостливый къ собравшимся около него людямъ, либо приметъ на душу грхъ, пойдетъ на компромиссъ и дозволитъ кабатчику торговать (только вонъ въ томъ, молъ, мст, за горкой, а не здсь), либо, не желая принять грха, уйдетъ ‘въ странствіе’. А на мст его общины, вроятно, устроится, на скудныя земскія средства, училище для агрономическихъ смотрителей и вообще начнется культура: огромнйшій картофель, бразильская рожь, бранденбургскій баранъ… Хорошо, да скучно, скучно!… О братолюбіи-то не слыхать, нтъ разговору объ обидимыхъ и обидящихъ,— картофель да картофель, картофель да картофель!… ‘Легче помереть!’

Во время поздки по Западной Сибири мн пришлось слышать и еще объ одномъ ‘радтел’ на благо простаго сраго человка, и хотя онъ также не понимаетъ блага безъ его реальнаго осуществленія на дл, но его исторія показываетъ, до какой степени времена съузили, со дней житія Родіона, размры, этого раднія и его сущность.

Въ г. Т. мн цлый день пришлось ждать тюменьскаго парохода. Всякихъ разговоровъ и всякихъ сибирскихъ типовъ пришлось переслушать и перевидать множество. Между прочимъ, памятенъ мн. разговоръ одного священника съ однимъ городскимъ жителемъ. Священникъ былъ человкъ развязнаго обращенія и полагалъ, должно быть, что разъ онъ не при исполненіи своихъ обязанностей, то можетъ позволить себ, при всей публик, почесаться, огромною рукой такъ, что зрители непремнно посовтуютъ ему идти въ баню. Огромный, хорошо закусившій, хохочущій и не стсняющійся въ жестахъ батя разговаривалъ такимъ развязнымъ тономъ, какимъ въ пору разговаривать хорошему торговцу на базар.

— Ну, а что эта кляуза?— грубо и громко спросилъ онъ у молодаго человка.

— Кто такой?

— Да разстрига-то?

— А, N — въ!… Ничего…

— Все мудритъ-мутитъ?

Неохотно отвтилъ ему молодой человкъ:

— Все попрежнему.

— Не покоряется? Который разъ съ него рясу-то въ участк снимаютъ?

— Да ужь раза три, кажется…

— И все претъ въ церковь?… Все попомъ себя почитаетъ еще?

— Дйствительно, не признаетъ разстриженія… Прямо изъ участка въ сромъ пиджак вошелъ въ церковь, въ алтарь, облачился и сталъ служить вторымъ…

— Такъ чего же его по ше не огрютъ?

— Ну, вотъ! По ше!

— И прямо по ше!… Чего тутъ?

— Ну, ужь, право, не знаю…

Скоро священникъ ухалъ на другой берегъ рки, на большой лодк, мягко застланной соломой и ковромъ. Онъ растянулся, какъ турецкій султанъ обыкновенно ‘разстягивается’… на лубочныхъ картинахъ. Съ нимъ сли и два здоровенныхъ же, хорошо закусившихъ сына, одинъ изъ нихъ былъ въ фуражк министерства финансовъ. Этотъ юнецъ, едва появился на пароходной пристани, безъ всякой церемоніи подошелъ ко мн, сказалъ: ‘Позвольте папироску!’ — и ни съ того, ни съ сего заговорилъ о своихъ семейныхъ длахъ, точно я былъ вкъ съ нимъ знакомъ. ‘…А старшая сестра, Марія, за становымъ… У насъ рука есть… большой богачъ’. Обжорною жадностью плотоядныхъ существъ отдавало отъ этихъ верзильныхъ и грубыхъ людей, и я радъ былъ, что ихъ унесло куда-то. Радъ былъ и молодой человкъ, котораго донималъ разговоромъ грубый попъ.

Мы заговорили другъ съ другомъ и я спросилъ его о томъ ‘разстриг’, о которомъ разспрашивалъ неопрятный батя.

— Это замчательная личность!…

— Можетъ быть, извстный нашъ недугъ… пьянство погубило его?— спросилъ я, такъ какъ разговоръ шелъ о немъ, какъ о забулдыг.

— О, нтъ! Онъ не пьетъ ни капли… Это умный, энергическій, живой человкъ… даже писатель! У него выпущено въ свтъ очень много брошюръ, книжекъ…

— О чемъ же онъ пишетъ?

— Исключительно для народа… и, главнымъ образомъ, хозяйственныя. Вообще, это человкъ до крайности дятельный.

— Однако, вотъ, что-то съ нимъ случилось?

— Да, случилось! И очень все вышло нелпо. Дло началось съ пустяковъ… Не довольствуясь книгами, сталъ онъ въ своемъ приход вводить разныя хозяйственныя нововведенія: обращики хорошихъ смянъ, разведеніе такихъ растеній, которыхъ нтъ въ Сибири, но которыя могутъ въ ней произростать… Словомъ, много работалъ въ смысл улучшенія хозяйства. Но можетъ быть, у него мало было земли, или онъ просто увлекся своимъ дломъ и не обратилъ вниманія на народное невжество, только плантаціи его вышли изъ предловъ собственно его двора, весь его огородъ былъ уже разработанъ, и онъ, не думая сдлать худаго, разгородилъ его и пошелъ дальше, разводя разныя растенія на томъ лоскутк земли, который былъ между его домомъ и церковью, и добрался до самаго алтаря, да съ чмъ? Съ табакомъ! Народъ возопіялъ, а невжество народа возмутило священника. Могъ ли, въ самомъ дл, такой человкъ уступать такой непомрной тьм? Но и мужики не уступили,— пожаловались. Потребовали N — ва, внушили, приказали не раздражать народъ. Пустяки, кажется? Но для N — ва это были никакъ не пустяки. Именно на этомъ пустяк онъ долженъ былъ признать преимущество невжества и тьмы… покориться чепух мужицкой! А онъ вообще образованный, начитанный человкъ,— именно образованный!… Ко всему этому, онъ еще и нервный, впечатлительный, горячій, ни за что не хотлъ исполнить того, что ему приказывали. Я думаю, онъ даже не могъ бы пойти на такой компромиссъ, чтобы разводить табакъ въ другомъ мст… Вдь, дло въ томъ, чтобы преклониться предъ невжествомъ, голою глупостью, онъ и не преклонился. А затмъ не могъ уже избжать кары за неповиновеніе… И пошло: перевели въ отдаленнйшій приходъ,— не похалъ, протестовалъ… Дальше, больше… Взяло его за живое, и ринулся онъ въ непрерывную борьбу… Ни семейное разстройство, ни недостатокъ,— ничто его не остановило, по мр того, какъ дло перешло совсмъ на иную почву и разыгрывалось уже не въ деревн, а въ судахъ, въ канцеляріяхъ,— онъ ни на одну секунду не усомнился въ томъ, что считалъ справедливымъ, онъ пробирался съ своимъ протестомъ въ Петербургъ, въ высшія мста, и такимъ образомъ до… ‘изверженія изъ сана’.

— Но и этого не признаетъ?

— Да! До сихъ поръ считаетъ себя священникомъ… Недавно раздвали третій разъ въ участк, а теперь онъ опять въ ряс. Замчательный человкъ,— а измается, погибнетъ. И теперь онъ не перестаетъ протестовать и такъ же настойчиво… Книжки его покупаются охотно, — вотъ единственное его средство. Прошелъ слухъ, что онъ хочетъ уйти въ расколъ… Но не знаю, врно ли это.

Кстати сказать, этотъ же молодой человкъ разсказалъ мн про другаго мстнаго протоіерея Л.— ва, недавно умершаго въ Самар и перешедшаго за нсколько лтъ до смерти въ расколъ. Объ этой замчательной личности будетъ сказано особо въ одномъ изъ слдующихъ очерковъ. Общественная дятельность этого образованнаго священника происходила не въ той сред, о которой идетъ у насъ рчь. Я говорю теперь только о ‘радтеляхъ’ въ сред нашей темной крестьянской массы и поэтому опять возвращаюсь къ разговору объ г. N — въ, также желавшемъ быть радтелемъ въ темной крестьянской сред.

Также, какъ Родіонъ, какъ о. Стефанъ, и священникъ N — въ не смогъ сберечь своихъ знаній и своего пониманія о недостаткахъ и горестяхъ ‘темнаго народа’ въ поученіе для самого себя, но стремился, какъ и вс истинные радтели, отдать ихъ сейчасъ же на пользу этимъ самымъ темнымъ массамъ, нескладная, безтолковая жизнь которыхъ и возмутила его. Этотъ типъ, наиболе яркій образецъ котораго въ нашемъ разсказ представляетъ Родіонъ, постоянно примтенъ въ нашемъ обществ въ настоящее время. Наши учителя и учительницы въ огромномъ количеств длали свое дло подвижнически, не ремесленнымъ образомъ и не изъ-за хлба, не изъ-за хлба только работали и работаютъ врачи, фельдшера, акушерки. Но не знаю, скажутъ ли они сами, что дятельность ихъ оживотворена сознаніемъ связи ея съ подъемомъ и просвтленіемъ личности, духовной жизни крестьянина, т.-е. съ самымъ кореннымъ побудителемъ человка улучшать, упорядочивать свою жизнь, осложняясь ея заботами объ упорядоченіи и общественной жизни?

Заглянемъ для проврки опять въ т глухія мста, гд дйствовалъ когда-то Родіонъ, въ этихъ мстахъ теперь считается ревизскихъ душъ 2,589, тогда какъ наличныхъ уже 6,600 душъ. Крестьяне живутъ преимущественно земледліемъ, а въ зимнее время, кром того, небольшая часть населенія занимается кустарнымъ промысломъ, длаетъ сани, коробья, берестяные бураки, телжныя колеса. Промыселъ этотъ поддерживаетъ какъ при отбываніи казенныхъ повинностей, такъ и въ хозяйственныхъ расходахъ, причина весьма незавиднаго положенія крестьянъ — малоземеліе, неимніе лсовъ, вслдствіе чего они арендуютъ очень много земли въ сосднихъ помщичьихъ дачахъ, уплачивая за арендованныя земли, отпускъ лса и выгонъ много денегъ. Положеніе родіоновскихъ потомковъ, какъ видите, изобилуетъ несравненно большимъ количествомъ скорбей, чмъ было ихъ у прародителей, но за то и радтелей у теперешнихъ потомковъ Родіона почти такое же количество, какъ и самыхъ скорбей, то, что у нихъ земли нтъ,— это самымъ подробнымъ образомъ изслдовано и занесено въ статистическій сборникъ, то, что при тснот пространства и утроившагося количества жителей могутъ въ село придти опять т самые два изувра, одинъ красно-огненный, а другой черный и между ними ‘четвероногое’, это также не составляетъ тайны для образованнаго общества, и какъ только явится четвероногое, такъ явится и ветеринаръ, какъ только начнется эпидемія красно огненнаго или чернаго качества, такъ явится и врачъ, священникъ будетъ хоронить мертвыхъ и крестить живыхъ, староста будетъ собирать подать, воровъ и пьяницъ берутъ кутузка и судъ, истощаютъ и развращаютъ народъ кабатчикъ и кулакъ, учитель учитъ писать и читать, священникъ поучаетъ о любви къ ближнему,— словомъ, на каждую ‘личную’ духовную потребность обывателя, на каждый его личный грхъ или несчастіе поставлено по особому, постороннему радтелю, не имющихъ другъ съ другомъ ничего общаго. Когда мужъ колотитъ жену и она кричитъ на все село, ни одной изъ радющихъ профессій до этого дла быть не можетъ. Жалуйся — разсудятъ. Учитель будетъ учить читать стихи, толковать о правописаніи, но сказать ученикамъ о томъ, чтобы они не судили такъ на волостномъ суд несправедливо, какъ вотъ вчера осудили за водку неповиннаго, онъ не можетъ,— это не его дло. Докторъ, ветеринаръ будутъ аккуратно каждый годъ изнурять себя на тяжкой работ искорененія язвъ, вносимыхъ тми же самыми изуврами, будутъ длать свое дло подвижнически, до изнуренія, но докладывать на земскомъ собраніи будутъ только о статистическихъ данныхъ по дяніямъ ‘изувровъ’ и ‘четвероногаго’, а приводить все это въ связь съ подавленіемъ ‘личности’ — не могутъ. И такъ, всякій радтель знаетъ и длаетъ только свое дло.

Несмотря на такое количество радтелей, никакихъ явно осязаемыхъ результатовъ, которые бы доказывали, что родіоновскій потомокъ въ чемъ бы то ни было превзошелъ своихъ предковъ, пока, кажется, не видать. Вс радтели и сами по себ изнурены и истомлены безплодностью однообразнйшаго труда, а т, о которыхъ радютъ, не только не дожили до расширенія своихъ духовныхъ потребностей, до береженія своей души, но какъ бы и думать-то объ этой роскоши перестали. Съ ихъ личной совсти снята всякая отвтственность за общественное зло, тогда какъ радтель Родіонъ прямо соединялъ общественное зло — красно-огненную и черную болзнь и вс бды и язвы, изъдавшія народъ,— съ личными грхами и пороками этого народа: ‘питіе табаку’, ‘піянство’, т.-е. всякія личныя неопряности онъ умлъ отразить въ общественныхъ бдствіяхъ деревни, привести въ связь личную опрятность или неопрятность съ проявленіемъ того и другаго въ обществ. Способъ раднія нашего времени снимаетъ съ нашей совсти отвтъ ршительно за все то зло, которое творится кругомъ насъ. Кражи, самоубійства, всякаго рода несчастія, о которымъ мы читаемъ ежедневно въ газетахъ, не касаются насъ, читателей, ни въ какомъ отношеніи. ‘Дознаніе производится’ — и конецъ длу, и слда не остается отъ кровавой драмы или отъ ужаснйшаго несчастія. Съ каждымъ днемъ строй жизни освобождаетъ нашу совсть отъ отвтственности за общественныя язвы, предупредительно говоритъ всмъ намъ: ‘не безпокойтесь’, а иногда: ‘не ваше дло’, и предоставляетъ самое свободное, всми удобствами культуры обставленное существованіе въ пустомъ пространств. Родіонъ же требовалъ отъ человка отвта за вс эти общіе грхи. Эпидеміи и падежи, и прочія напасти онъ связывалъ съ неопрятностью личной нравственности обывателей. Расколоучитель, заманивая въ свою секту, прельщаетъ не матеріальными выгодами, а осмысливаетъ и осложняетъ личныя потребности вовлекаемаго въ секту. ‘Куда намъ, подлецамъ!’ — говоритъ человкъ, убдившійся въ своемъ свинскомъ житіи. Росколоучитель доказываетъ ему противное, ‘вынетъ’ изъ его сознанія это самопрезрніе, вдохнетъ бодрость и нкоторую гордость сознанія своей душевной цнности, освжитъ представленіе въ человк ‘образа Божія’ — и вотъ человкъ уже не вернется туда, гд ‘вс мы подлецы’,— не можетъ вернуться. Конечно, ‘личная’ чистота раскольника весьма и весьма-таки частенько выражается въ замкнутости, въ отчужденіи и даже въ явной вражд къ людямъ, не осненнымъ тмъ просіяніемъ, которымъ осненъ просіявшій. Частенько этотъ просіявшій, для сохраненія собственной чистоты, не церемонится, для устроенія своего уютнаго, уединеннаго житія, опустошать и забирать въ лапы цлыя деревни и узды сраго ‘церковнаго’ народа. Иной разъдается на своей заимк до размровъ мамонта и, такимъ образомъ, устраиваетъ для собственной своей души трехъэтажные аппартаменты, но такими, изъ жира и сала созданными капищами ‘для пребыванія свтлой души’ проявленіе дятельности раскола не исчерпывается, множество самыхъ прекрасныхъ и гуманныхъ учрежденій, врод скитовъ, возникало подъ вліяніемъ идеи бережливаго охраненія личности и совсти человческой въ обществ, — идеи, возникшей опять же изъ личнаго побужденія беречь свою душу. Нашъ же ‘срый’ крестьянинъ матеріальныя заботы всякаго рода вынужденъ ставить неизмримо выше заботъ о собственномъ грх. Несомннно, ‘грхъ’ томитъ его, между прочимъ, желаніе ‘уйти отъ грха’ играетъ не послднее мсто и въ переселенческомъ движеніи. Но кому уйти нельзя и ждать не откуда нечего, во имя ‘отстраненія только матеріальной нужды, тотъ, несмотря на все обиліе радтелей, иногда вынужденъ прибгать также къ союзной жизни, по, примрно, вотъ какого рода:

‘Я, вдова Н. О. Ш., съ согласія сына Мирона (13 лтъ), золовки Настасьи и тещи Ш., по случаю смерти мужа и неимнія средствъ къ пропитанію малолтнихъ дтей и золовки, которая въ настоящее время находится калкою и даже сама ходить не можетъ, а свекровь находится уже въ преклонныхъ лтахъ (80), изъ дтей же: сыну 13 лтъ, одной дочери 5 лтъ и другой 3 года,— почему я, для пропитанія вышеупомянутаго семейства и содержанія хозяйства, вступаю въ законное супружество съ крестьяниномъ Р., котораго принимаю въ домъ вмст съ сыномъ его Кондратіемъ 6 лтъ’ {Сверный Встникъ, No 9. Ст. Щербины: Договорныя семьи.}.

Не знаю ничего ужасне этого союза тамъ, гд ‘личность’ и подумать-то не сметъ о собственномъ благообразіи, чему училъ Родіонъ. Матеріальное горе чувствуется такъ неотразимо, что не трудно ‘прозакладывать’ и послдніе остатки души. Вотъ и отецъ N — въ, имя возможность, согласно общему направленію жизни, ‘радть’ только въ какой-нибудь одной отрасли ‘улучшенія быта’, живя въ деревн, не имлъ уже ни права, ни возможности связать практику выгодъ травосянія и бранденбургскаго овса съ удовлетвореніемъ главнаго, нравственнаго благообразія человка, какъ это могъ длать Родіонъ,— и, конечно, не могъ имть успха.

III.

На этомъ образ ослабвающаго ‘радтеля’ изсякли вс мои ‘матеріалы’, касавшіеся этого типа. Перебирая и припоминая вновь все пережитое и перечитанное и углубляясь воображеніемъ въ самое отдаленное прошлое, и постоянно видлъ передъ собою облики радтелей, всегда близкихъ къ облику Родіона. Въ какомъ бы званіи и общественномъ сло они ни находились, въ какія бы времена ни жили, разъ радніе ихъ не подлежало сомннію,— они съ виду очерчивались передо мной въ образахъ, близкихъ къ образу Родіона. Образъ этотъ меркнулъ по мр приближенія къ нашему времени и, наконецъ, окончательно разсялся въ какомъ-то туман. ‘Агрономическій смотритель’ было почти послднее, что промелькнуло въ моемъ сознаніи, и такъ какъ я никогда агрономическихъ смотрителей вжив и яв не видалъ, то мысль моя о нихъ не успла даже облечься въ какія бы то ни было очертанія и изсякла. Затмъ съ быстротою мыши прошмыгнуло въ памяти слово ‘фосфоритъ’ и, какъ мышь исчезаетъ въ нор, также исчезло безъ всякаго развитія и слда. И, въ конц-концовъ, ничего уже боле не возникало и даже не шмыгало въ памяти по части современнаго ‘раднія’. Но за то почти тотчасъ, какъ только я понялъ, что боле ‘по этой части’ мн нечего вспоминать и сказать, цлою несмтною тьмой-тьмущей стали надвигаться на меня оживотворенные ‘результаты’ уже нашего нераднія. ‘Результаты’ неслись на меня въ опоркахъ, въ рвани, съ растрепанными волосами и бородами, въ скорбяхъ, болзняхъ и съ, такими ужасными словами, съ такими ужасными жестами, что я не могъ не затрепетать. И, только обуздавъ себя благоразуміемъ и успокоившись, я ршился пересказать читателямъ кое-что, касающееся этихъ ‘результатовъ нераднія’.

V. ‘Невидимки’.

Едва только грховодникъ купонъ прикоснется своею антихристовою печатью къ тихой степной станиц или къ тихому черноземному селу, на тихой рк, и запечатлетъ это прикосновеніе, бросивъ на тихомъ берегу пароходную пристань, а въ привольной степи станцію или вокзалъ желзной дороги,— такъ съ той же минуты и въ станиц, и въ сел начинаетъ твориться что-то никогда небывалое, никому неизвстное и, главное, нчто такое, чему никакъ нельзя не повиноваться. Какая-то невдомая сила разламываетъ бленькіе уютные домики, утопавшіе въ зелени тополей, и строитъ огромнйшіе, столичнаго фасона дома, строитъ одно зданіе вслдъ за другимъ, безъ отдыха и остановки, наполняетъ эти зданія то г станицами, огромными, невиданными прежде магазинами, изъ которыхъ какъ бы сами собой лзутъ и сами собой надваются на всхъ по-просту одтыхъ обывателей новые небывалые костюмы, пиджаки, визитки, всякія необыкновенныя шляпы, тюрнюры. Невдомая сила, не говоря ни слова, не приказывая черезъ полицію, начинаетъ выгонять мирныхъ жителей, проводившихъ тихіе лтніе вечера за игрою въ дурачки, въ кафе шантаны, въ загородные сады, заставляетъ слушать шансонетки на непонятномъ язык, учитъ не стыдиться короткихъ, выше колнъ, юбокъ, выразительныхъ движеній акробатовъ и наздниковъ цирка, и сразу, по щучьему велнью, гипнотизируетъ массы скромныхъ и совершенно невинныхъ двушекъ, дочерей мстныхъ небогатыхъ обывателей, выгоняя ихъ на новый промыселъ на новомъ тротуар. Вчера одна изъ этихъ невинныхъ двушекъ думала выйти замужъ за дьячкова сына или за прикащика въ овощной лавк, получающаго три рубля, другая собирались торговать калачами, а третья и ея подруга совсмъ было ршили идти въ монастырь. Но пришелъ антихристъ, изумилъ тысячами неожиданностей, прервалъ и уничтожилъ вс мысли, воспитанныя исконною жизнью въ тихой семь тихой станицы, тихаго села, и, оставивъ безъ своихъ мыслей, ‘внушилъ’ страхъ ‘пропасть’, живя съ пустыми руками, осрамилъ простой самодльный нарядъ, осрамилъ наивныя мечты быть счастливой съ прикащикомъ, съ дьячковымъ сыномъ, и вытащилъ, почти безъ сопротивленія, точно виноватыхъ въ невжеств и бдности, въ сады, въ ‘шантаны’, на гулянья, въ номера, закабалилъ оджей, шляпкой, зонтикомъ, ботинкомъ съ коблучкомъ.

Такого рода послдствія прикосновенія антихристовой печати къ тихимъ уголкамъ русской земли большею частью привтствуются людьми безразличнаго образа мыслей о себ и ближнемъ, какъ радостныя событія, какъ благодатный дождь, оросившій пустынныя мста и пробудившій въ нихъ жизнь, но въ комъ есть капля чувства, чтобы ощущать въ длахъ человческихъ разницу между ‘медомъ и дегтемъ’, между добромъ и зломъ, тому нельзя, безъ ощущенія кровнаго огорченія, равнодушно смотрть на эти внезапныя, мгновенныя процвтанія нашихъ тихихъ селъ, тихихъ станицъ. Приглядвшись и притерпвшись на своемъ вку ко всякимъ жестокостямъ жизни, и даже привыкнувъ немалое количество ихъ почитать ‘неизбжными фазисами’, я, все-таки, не могъ не испытать, при вид этихъ внезапныхъ процвтаній, того самаго ощущенія, которое иногда выносилось съ кладбища, гд только что зарыли милаго и симпатичнаго человка. Два года тому назадъ онъ, милый человкъ, былъ живъ, сидлъ, веселый и здоровый, подъ этимъ окномъ, любовался вечеромъ и тополемъ, сидлъ онъ въ одной рубах, распоясанный, и отъ жары былъ даже босикомъ, но, главное, онъ былъ простъ, добръ, веселъ и, еще главне, былъ живъ. А теперь онъ одтъ, застегнутъ, обритъ, причесанъ, но уже мертвъ, блденъ, съ истощеннымъ лицомъ, хотя и въ красивомъ, глазетовомъ, позолоченномъ гробу.

Хорошо, весело было прохать по грунтовымъ дорогамъ Кубанской области, когда еще ‘чугунка’ только строилась и только еще носились слухи, что она ‘когда-то будетъ’. Что будетъ посл этого, никто не зналъ, да и не думалъ объ этомъ. Овощный прикащикъ вполн еще врилъ въ свой предстоящій бракъ и невста его терпливо ждала того дня, когда ея женихъ наживетъ пятнадцать рублей, чтобы заплатить за свадьбу. Тихо тянулись свтлые, несуетливые дни, солнце, не спша, шло по небу цлый Божій день, не торопилось оно и начинало садиться лишь тогда, когда уже видло, что стала позвывать вся Кубанская область. Для шутливаго разговора, отъ котораго даже и въ старикахъ играла жизнь, времени хватало ни чуть не меньше, чмъ на работу. Но прошло два года, припечаталъ антихристъ къ ‘тихому мсту’ шумный вокзалъ, и вся эта благодать пошла прахомъ. За огромными зданіями пропала древняя станичная церковка, ранній, до заутрени, унылый, тревожный, пронзительный свистъ паровика поглотилъ скромные, рдкіе, осторожные звуки колокола, начинавшаго призывомъ къ ‘заутрени’ тихій станичный день, пропала мягкая дорога и каждое колесо затрещало, загремло по каменной мостовой, суета, огни, суматоха встрчныхъ и поперечныхъ пиджаковъ, шляпъ, турнюровъ, зонтиковъ. Суматоха безъ разговоровъ, молчаливая, дловая, молчаливая, скучная, задумчивая, обремененная антихристовыми печатями толпа, снующая по гуляньямъ, бульварамъ, циркамъ, снующая подъ звуки скрипокъ, духовыхъ инструментовъ, подъ хлопанье турецкаго барабана, который какъ будто всми силами старается растолкать этотъ, удрученный антихристовою печатью, народъ. Нтъ, это уже гробъ глазетовый, обитый серебряною парчой, и въ немъ уже не живой, хотя и разукрашенный покойникъ.

II.

Въ такомъ-то новоявленномъ, внезапно процвтшемъ город Кубанской области пришлось мн, года два тому назадъ, прожить цлую недлю. Передъ этимъ я былъ въ немъ еще двумя годами раньше, и хотя въ немъ и тогда были уже замтны кое-какіе слды пришествія антихриста (новая гостиница, какая-то панорама и лотерея), но все это было еще въ самомъ слабомъ намек и вовсе не мшало вполн ясно ощущать и видть жизнь большой, обильной довольствомъ станицы, тихаго, простаго, лниваго, но не купленнаго и не проданнаго уголка. Несказанно пораженъ былъ я блескомъ глазетоваго гроба, когда заглянулъ сюда еще черезъ два года посл перваго посщенія, степной городъ, т.-е. большая, богатая станица, былъ уже припечатанъ антихристомъ къ новороссійской желзной дорог, чрезъ станцію Тихорцкую былъ уже скованъ рельсовыми желзными объятіями со всею Россіей, а чрезъ Черное море и Новороссійскій портъ — со всмъ блымъ свтомъ. Онъ уже присосался ко всему блому свту и блый свтъ присосался къ нему. И уже жадно пьютъ они другъ изъ друга ‘свженькую кровушку’…

Не будь у меня самой настоятельной необходимости прожить въ этомъ город недлю и не имй я въ это время работы, которая приковывала меня къ столу и почти не выпускала изъ номера новой гостиницы, я не знаю, какъ бы я пережилъ эту недлю тоски при вид преобразованной въ городъ станицы и тихой станичной жизни въ шумную, трескучую городскую суету-суетъ. Но хотя обязательная работа и держала меня почти постоянно въ номер гостиницы у стола и у пера, все-таки, нельзя было не выходить на улицу. Палящій іюльскій зной раза три, а то и четыре въ день непремнно выгонялъ меня на Кубань, въ купальню, и тогда я, волей-неволей, долженъ былъ видть реформированную купономъ жизнь новаго города. Путь мой изъ гостиницы на Кубань лежалъ по большой улиц, мимо училища и собора, мимо цлаго ряда новенькихъ съ иголочки магазиновъ, кондитерскихъ, конторъ нотаріусовъ, мимо вывсокъ ссудныхъ кассъ, зубныхъ врачей, парикмахерскихъ и т. д. вплоть до третьяго перекрестка, обогнувъ который я уже шелъ до Кубани по прямой линіи мимо большой базарной площади, бывшей въ это время положительно человческимъ рынкомъ.

Въ особенности было многое множество станичныхъ молодыхъ женщинъ и двушекъ (старухъ, вдь, не берутъ на работу), которыхъ всякаго рода ‘арендатели’ буквально расхватывали цлыми толпами на полевыя работы. Въ это время во всхъ направленіяхъ дорогъ, идущихъ къ Темрюку, къ Крымской станиц и за Кубанью, постоянно мчались фуры и всякаго рода повозки, нагруженныя этимъ живымъ товаромъ, человкъ по восьми, по десяти молодыхъ женщинъ и двушекъ сидятъ, свсивъ голыя ноги по бокамъ фуры, и иногда псни поютъ, а иногда молчатъ, точно бараны, которыхъ везутъ на продажу и которые не понимаютъ, что съ ними длаютъ. Огромное количество ихъ везутъ на табачныя плантаціи, огромное количество ихъ поглощаетъ Ростовъ на табачныхъ фабрикахъ, огромное количество ихъ, тысячами, моетъ въ Дону овечью шерсть. Все это приходитъ полное цвтущаго здоровья, приноситъ съ собой дтскую способность придавать труду оттнокъ простой, изящной, радостной игры, но какъ все это гибнетъ, какъ все это истаптывается подъ ногами купона, какъ все это рвется въ клочья! Одни разсказы о пришлыхъ и уже отвдавшихъ благъ купона рабочихъ о томъ, что творится съ этими молодыми женщинами на однхъ только табачныхъ плантаціяхъ, которые мн пришлось слышать, производятъ непередаваемое словами, кровное огорченіе, и, вдь, съ дтскимъ весельемъ, даже, пожалуй, съ пснями, постепенно только замирающими, гибнутъ он. Сколько молодаго тепла, живой силы, могучаго здоровья чувствуешь, бывало, въ этой сплошной масс молодаго рабочаго народа, пробиваясь сквозь ихъ плотные ряды (он тснятся около какого-нибудь ‘арендателя’) по дорог въ купальню. Раннимъ утромъ ихъ бывало на базар, буквально, видимо-невидимо. Точно изъ бани жарко натопленной выйдешь, выбравшись изъ океана этой продающейся живой человческой силы, и тутъ же, на каждомъ шагу, видишь, какъ эта сила выматывается изъ человка.

Вся правая сторона базара застроена новыми домами, переполненными всякаго рода питейными заведеніями, портерная смняется кабакомъ, кабакъ — трактиромъ безъ машины, а этотъ послдній смнился огромнымъ вертепомъ съ неустанно ревущимъ оркестріономъ, конечно, дешеваго издлія. Во всякое время дня, особливо въ самые ранніе часы, въ часы похмлья посл вчерашняго, и вечеромъ, посл оконченной работы, для похмлья завтрашняго,— все эти пьяныя мста бывали переполнены народомъ обоего пола и всякаго возраста, въ открытыя отъ жары, духоты, трактирнаго кухоннаго смрада окна видны были толпы рабочаго народа, кучами облипавшаго крошечные трактирные столики. Городъ ‘процвталъ’ не по днямъ, а по часамъ, строился, красился, прифранчивался на вс манеры — и рабочій народъ валилъ сюда тысячными толпами. Пьянаго народа, горланящаго псни или безпомощно склонившагося надъ столомъ, свсившаго голову за спинку стула, какъ изъ мужчинъ, такъ и изъ женщинъ, даже изъ самыхъ юныхъ двушекъ, всегда было во всхъ этихъ заведеніяхъ множество. Пришлый народъ зарабатывалъ и пропивалъ, входилъ въ случайныя связи, совращалъ и самъ совращался съ пути. Много всякаго безобразія приходилось мн видть въ открытыя окна заведеній каждый разъ, когда я шелъ на Кубань, и подъ конецъ моего пребыванія положительно едва могъ переносить эти ревущіе звуки органовъ, эти уханья барабана, мднаго скрежета органныхъ тарелокъ, акомпанировавшихъ угасанію живой силы въ сивух и въ грубомъ распутств.

Наконецъ, слава Богу, насталъ день отъзда. Поздъ отходилъ днемъ, часа за полтора до отъзда я заглянулъ на почту и въ первый разъ въ теченіе недли имлъ случай пройти по городу необычнымъ для меня путемъ. Возвращался я черезъ базаръ, но уже съ противоположнаго конца, и долженъ былъ перейти его весь, и поперекъ. Въ этомъ конц звуки неистовствовавшаго органа были почти совершенно не слышны, по временамъ только едва-едва слышалось его гуднье и только въ такихъ случаяхъ, когда въ немъ сразу занеистовствуетъ очень ужь много инструментовъ. Но среди непривычной тишины, въ этомъ углу базара, неожиданно стали слышаться откуда-то какіе-то иные звуки, унылые, глубокіе, трогательные. Они такъ были неожиданны посл пьянаго кабацкаго рева и грохота трактирныхъ машинъ, что я невольно остановился и прислушался. Звуки ясно доносились до меня и ясно напоминали звуки церковнаго органа. Что-то глубоко одолвающее душу горькою печалью слышалось въ нихъ, хотя они были какъ-то отрывочны и, прозвучавъ, растрогавъ, замолкали на нсколько мгновеній. Скоро я уловилъ тотъ пунктъ, откуда они доносились, и пошелъ по ихъ направленію. Огромная толпа народа окружала то мсто, откуда они шли и слышались все ясне и ясне, но, къ сожалнію, замолкли въ то время, когда я сталъ торопливо проталкиваться опять сквозь ту же горячую, сплошную массу человческихъ тлъ.

III.

Звуки замолкли, толпа хранила мертвое, благоговйное молчаніе, а я увидлъ слдующее: прямо на земл, то-есть на толстомъ сло сухаго навоза, стоялъ, покосившись на бокъ, старый-престарый гармоніумъ. Отъ дождей, отъ ветхости онъ было самаго жалкаго вида, задняя часть, для защиты механизма отъ пыли, была кое-какъ завшена грязнымъ лоскуткомъ пестрой фланели, повидимому, вырзанной изъ женской юбки, какое-то дорогое дерево, которымъ былъ когда-то отдланъ инструментъ, мстами было совершенно ободрано, а мстами вздулось пузырями и уже лопнуло. Подвижные бронзовые подсвчники были отломлены, а вверху инструмента стояла деревянная чашка, точь-въ-точь такая, какую протягиваютъ прохожему, прося подаянія, слпые нищіе.

За этимъ жалкимъ инструментомъ сидлъ слпой человкъ, полный, какъ бы отекшій, слегка рябой. Куча густыхъ черныхъ волосъ, топорщась на затылк, закрывала весь его лобъ. Песокъ густо напитался въ эти густые волосы, густо покрывалъ инструментъ и весь нищенскій костюмъ (рваный пиджакъ и грязную рубаху съ разстегнутымъ воротомъ) слпца. Онъ сидлъ на старомъ, мягкомъ, но тоже совершенно оборванномъ кресл и, повидимому, отдыхая, нюхалъ изъ тавлинки табакъ. Несмотря на его впалые, мертвые глаза, лицо его не носило отпечатка горя или несчастія, напротивъ, оно было самое добродушное, веселое, даже до того веселое, что ослабляло т впечатлнія печали, которыя доносились отъ мста, гд былъ слпецъ и его гармоніумъ. Онъ какъ бы не замчалъ, что онъ слпъ, и, повертывая въ жирныхъ, короткихъ, хотя, признаться, грязныхъ прегрязныхъ пальцахъ свою березовую тавлинку, разговаривалъ съ народомъ всегда съ легкою улыбкой на губахъ. А къ нему подходили изъ толпы разные люди довольно часто.

— Отпойте, будьте милосливы, нашей Корсунской!— робко, почти шепотомъ, проситъ старенькій крестьянинъ, подходя къ гармоніуму безъ шапки и кладя въ деревянную чашку пятакъ.

— ‘Заступница усердная’?— спрашиваетъ слпецъ, поворачивая лицо какъ разъ въ ту сторону, гд шепчетъ крестьянинъ, и уничтожая этою чуткостью слуха всякую тнь непріятнаго впечатлнія его слпоты.

— Ужь будьте добрые, нашей Корсунской!… Не прочимъ какимъ…

— Прочихъ, душа моя, никакихъ нтъ!— поплотнй привалившись спиной къ креслу и понюхивая табакъ, ужь прямо съ улыбкой, добродушнйшимъ голосомъ, начинаетъ онъ разсуждать.— Есть это у васъ упрямство: то Корсунской, то Почаевской, то Владимірской… Упорство этакое, чтобы ‘нашей’!… Отпой именно ‘нашей’, а не чужой!

Слышатся въ толп какіе-то голоса и возраженія, но сразу ихъ не поймешь.

— Никакихъ ‘прочихъ’ нтъ, а есть одна Владычица Богородица! Одна! Въ тысячахъ мстахъ она являлась, а все одна и во всхъ мстахъ ей одна похвала — ‘Заступница усердная, Мати Господа вышняго!…’ И нтъ ничего больше… ‘Нашей’!… Одна Она Владычица!

Слпецъ крпко понюхалъ и отеръ носъ скомканнымъ платкомъ непостижимаго цвта.

— Ну, пущай ужь! Отпойте хошь!

— Вотъ такъ бы и надо!

Слпецъ потеръ носъ и прибавилъ:

— Отпою! Очереди надо погодить… Раньше псаломъ просили…

Во время этого разговора изъ толпы постоянно выходили крестьяне, козаки, мужчины, женщины и клали деньги въ чашку. Одинъ высокій русскій мужикъ, плотникъ, съ инструментами и мшкомъ за спиной, поспшно прохода мимо толпы и слыша разговоръ о божественномъ, оглядлъ все это, минуту пораздумалъ, потомъ, быстро снявъ шапку, перекрестился, проворно вынулъ изъ кошелька дв копйки, положилъ ихъ въ чашку и, взявъ оттуда копйку сдачи, поспшно пошелъ ‘по своимъ дламъ’. Деньги каждую минуту звякали въ чашку, каждую минуту люди подходили и просили отпть либо то, либо другое (‘Упокой, Господи, душу раба твоего…’ и пр.), а слпецъ сидлъ, поигрывалъ табакеркой, очевидно, ясно ощущалъ каждый звукъ копйки, падающей въ чашку, и, повидимому, вовсе не скучно себя чувствовалъ.

Изъ среды обыкновенной массы рабочихъ и деревенскихъ людей, которые толпились около слпца, иной разъ выдлялись какія-то странныя личности бродяжнаго, безпріютнаго типа, доказывая постороннему наблюдателю, какъ много въ народ этихъ странствующихъ оригиналовъ и какъ мало мы знаемъ нашъ народъ, понимая его только какъ земледльца. Неожиданно подошелъ изъ толпы какой-то рослый дтина, блестящіе, возбужденные, какъ у дервиша, глаза, раскрытая, опаленная солнцемъ грудь, нищенскій костюмъ, мховая рыжая шапка и какія-то сумки, повшенныя черезъ оба плеча справа и слва, и, наконецъ, длинный, въ ростъ человка, посохъ,— все это говорило, что человкъ этотъ какой-то фанатикъ скитальчества, безпокойный искатель чего-то, а, пожалуй, и проповдникъ.

Послднее подтвердилось очень скоро. Протолкавшись сквозь толпу, онъ протянулъ слпцу руку, на которой не было двухъ пальцевъ, и сказалъ нервно и торопливо:

— Возьми руку-то!… Пощупай!… Что? узналъ?

Слпой нсколько секундъ молча ощупывалъ руку и вдругъ, какъ будто что-то вспомнивъ, весь просіялъ и съ юношескою улыбкой обернулся въ сторону странника.

— А-а-а! Кузнецовъ? Ты, что ли?…

— Я, я, я, Кузнецовъ! Вспомнилъ?

— Какъ не вспомнить!… Ну, какъ же ты? Откуда? Куда?

Но пока слпой говорилъ это, Кузнецовъ уже кричалъ ему:

— Не говори! не спрашивай! Нельзя намъ при народ болтать!… Понимаешь? Одно — всмъ укажу пути! Всмъ пути укажу!… Молчи, не разговаривай! Понимаешь?

Кузнецовъ вырвалъ у слпца руку и отошелъ въ толпу, а слпой опять понюхалъ табаку, тихо разсмялся и, слегка повернувъ голову въ ту сторону, гд онъ ощущалъ присутствіе Кузнецова, смшливымъ тономъ сказалъ ему:

— Эхъ, Кузнецовъ, Кузнецовъ!… Все ты, я вижу… пути все у тебя! Ужь ежели мы съ тобой пути будемъ показывать, такъ вс, братъ, отъ насъ разбгутся!… Пути!

И слпой засмялся, но Кузнецовъ, попрежнему, еще не дослушавъ его словъ, опять кричалъ:

— Молчи, молчи! не говори! Укажу, укажу пути! Оставь!… Прощай!?

— Ай идешь?

— Иду, прощай! Спаси тебя Христосъ!… Укажу!…

— Ну, съ Богомъ!

Слпой еще разъ со смшкомъ сказалъ: ‘пути!’, затмъ протянулъ руку къ чашк, ссыпалъ изъ нея деньги въ горсть и положилъ ихъ въ боковой карманъ, потомъ торопливо понюхалъ табаку, отеръ носъ тмъ же пріемомъ и, подвинувшись съ табуретомъ немного впередъ, спросилъ толпу:

— Кто желалъ ‘Помилуй мя, Боже’?

Посл незначительнаго молчанія какой-то мужичокъ выдлился изъ толпы и почти шепотомъ сказалъ:

— Мы!

— Ну, вотъ, извольте.

IV.

Слпой придвинулся съ кресломъ къ инструменту, протянулъ руки къ клавишамъ, низко нагнулся надъ ними и въ ту же минуту лицо его приняло умное, даже глубоко-умное выраженіе. Тихимъ речитативомъ, тихимъ и мягкимъ теноромъ, онъ не проплъ, а съ глубокимъ чувствомъ произнесъ, медленно, вразумительно, первую строчку псалма: ‘Помилуй мя, Боже, помилуй мя!’

Осторожное прикосновеніе къ клавишамъ, двумя тремя тянучими скорбными нотами, придало этому покаянному вздоху рыдающее выраженіе,— и толпа была сразу взята этими звуками ‘за душу’, ‘за живое’. Приходилось мн бывать на богослуженіяхъ въ католическихъ соборахъ за границей, въ Париж, Кельн, сравнивать музыку церковныхъ органовъ съ музыкой ветхаго гармоніума на базарной площади, конечно, было бы дломъ ‘неумственнымъ’, но мн кажется, что въ речитативахъ и музык базарнаго пвца было одно несомннное достоинство: речитативы его возбуждали въ толп понятныя душевныя муки и скорби, прямо проникали въ душу, въ совсть слушающей толпы, въ речитативахъ слпца звуки только усиливали смыслъ и значеніе какъ бы пересказываемыхъ имъ душевныхъ терзаній псалмопвца. Красота, сила и могущество звуковъ органа и хора поглощаютъ простой и трогательный смыслъ слова, выраженнаго въ духовной псн. Эти звуки органа и хора волнуютъ, потрясаютъ, то радуютъ, то разжалобливаютъ, но дйствуютъ, главнымъ образомъ, только на нервы слушателя, волнуя ихъ неясно сознаннымъ, хотя и могущественнымъ впечатлніемъ. Великолпный архіерейскій хоръ въ нашемъ православномъ каедральномъ собор также потрясаетъ только нервы слушателей, стремясь къ тому, чтобы въ сильные моменты религіознаго пнія громокипящими звуками былъ переполненъ весь огромный храмъ, вплоть до самой дальней глубины всхъ четырехъ куполовъ. ‘Хорошо!’ — говорятъ знатоки хороваго пнія, когда дьяконъ съуметъ расколоть своимъ многолтіемъ нсколько аршинныхъ стеколъ въ окнахъ собора. И точно хорошо, даже, какъ иногда выражаются любители, ‘любо-два’.

Но все это ничто сравнительно съ вразумительнымъ, задушевнымъ пересказомъ внятными, понятными каждому живому человку, словами, который сразу захватилъ за душу всю толпу простаго народа, какъ только слпецъ произнесъ первое слово, и усилилъ его осторожнымъ, въ мру взятымъ, простымъ, подходящимъ къ смыслу слова звукомъ своего полугнилаго гармоніума.

Омой меня отъ беззаконія моего и отъ грха моего очисти меня…

Беззаконія мои я сознаю и грхъ мой всегда предъ Тобою… Я въ беззаконіи зачатъ и во грх родила меня мать моя…

Когда, при какихъ условіяхъ русскій простой человкъ, этотъ вчный недоимщикъ, неплательщикъ, этотъ постоянный разрушитель доврія къ Россіи крупныхъ финансовыхъ фирмъ, постоянный напоминатель всему отечеству о предстоящихъ неурожаяхъ, засухахъ, голодовкахъ, когда это существо, съ представленіемъ о которомъ всегда мерещится какое-то и чего-то разореніе, изможденіе, непосильное растрачиваніе силъ, питаемыхъ мякиной, древесною корой,— когда и при какихъ наилучшихъ обстоятельствахъ своей жизни могло бы это существо хоть только ознакомиться съ ощущеніемъ своего личнаго паденія, грха, личнаго страданія, личною скорбью о самомъ себ? Тотъ же псаломъ весь вкъ бормоталъ ему сельскій приходскій дьячекъ также въ недалекомъ отъ него разстояніи — съ клироса и также съ цлью наполнить звуками ‘кумполъ’ сельской церкви. О покаяніи во грхахъ и батюшка упоминалъ передъ великимъ постомъ съ амвона. И каяться ходилъ всякій изъ этой блуждающей по лицу земли Русской толпы простаго народа, плетущагося за кускомъ хлба, за пропитаніемъ для своего семейства… Но никогда никто изъ всей этой темной, удрученной кускомъ хлба массы не ощущалъ самого себя и не задумывался надъ самимъ собой, надъ своею совстью, надъ своею душой въ такихъ огромныхъ, неожиданныхъ размрахъ, какъ это заставилъ его невольно ощутить простой, задушевный, выразительный пересказъ базарнымъ музыкантомъ понятныхъ всякому живому человку словъ о понятныхъ человку человческихъ грхахъ и скорбяхъ.

Слова, исходящія изъ страдающей души человческой и проникающія въ такую же страдающую душу, которая никогда не придавала имъ никакого значенія, да и теперь лишь ощущаетъ только то, что затронуто что-то горькое въ душ,— эти слова на неизмримо-далекое разстояніе унесли вс мысли толпы отъ ея ежеминутной, вковчной трудовой маяты. Толпа вся состояла изъ тхъ же самыхъ трактирныхъ и кабачныхъ, опухшихъ или истощенныхъ рабочихъ, привлеченныхъ ‘процвтаніемъ’ когда-то тихаго и чистаго мста. Крестьяне, козаки, женщины, продающіяся на плантацій и на разныя полевыя работы,— словомъ, все былъ тотъ самый народъ, котораго всякій видитъ не иначе, какъ живущимъ подъ властью какихъ то суетныхъ заботъ, тревогъ, огорченій и вообще не свтлыхъ, не широкихъ мыслей. И вся эта масса ординарныхъ, иногда ничего не внушающихъ лицъ или внушающихъ только тяжкія мысли и ощущенія, была поистин неузнаваема. На опухшихъ кабачныхъ лицахъ легли черты дтской слезливости, а у иного тряслась голова и изъ тусклыхъ глазъ падали слезы куда ни попало. Слышались глубокіе вздохи, иногда всхлипыванія и вообще вся толпа превратилась въ скорбящаго человка, человка съ сокрушеннымъ сердцемъ, совсмъ не похожаго на ту человческую силу, которая безцльно тратитъ себя въ лошадиномъ труд и въ смрадномъ кабак.

Нтъ! нигд — ни на базар, ни на черной работ, ни въ кабак — никогда не забирала такая горькая тоска за самого себя, какая забрала толпу словами и звуками базарнаго пвца и базарнаго инструмента. Слова и звуки до мельчайшихъ подробностей слышались всею толпой среди ненарушимой тишины. Солнце ярко и внимательно смотрло на этихъ крпко задумавшихся людей, и они безъ шапокъ, съ вспотвшими головами, съ огорченными лицами жадно припадали своими сокрушенными сердцами къ простымъ, но ‘за живое’, ‘за душу’ берущимъ словамъ:

Возврати мн радость спасенія Твоего!

Быстро мчался поздъ, убгая отъ процветающаго города и направляясь къ станціи Тихорцкой. Но я разставался съ нимъ далеко не съ тмъ удовольствіемъ, которое ощущалъ нсколько часовъ тому назадъ при приближеніи минуты отъзда. Теперь я бы охотно остался въ этомъ город еще на цлую недлю, лишь бы мн хорошенько разузнать подробности о слпомъ базарномъ пвц и музыкант, ближе сойтись съ нимъ, познакомиться, послушать его разсказы о томъ, что видлъ онъ на своемъ вку. Но нельзя было остаться ни минуты и я, волей-неволей, долженъ былъ отказаться отъ истиннаго удовольствія хотя еще разъ видть и слышать этого человка. Однако, желаніе, все-таки, хоть что-нибудь и отъ кого-нибудь узнать о немъ не покидало меня и въ дорог. Не разъ я обращался съ вопросами къ моимъ сосдямъ, пассажирамъ третьяго класса, все людямъ простымъ, большею частью чернорабочимъ, прохожимъ и перехожимъ людямъ, полагая, что если имъ извстны базарные кабаки и базаръ вообще, то не можетъ быть неизвстенъ и базарный пвецъ. Почти вс до единаго, къ кому я ни обращался, знали его, слыхали, вс были растроганы его псалмами, вс хвалили, но никто ничего боле обстоятельнаго о немъ не зналъ. Раза два я пересаживался и перетаскивалъ мой дорожный мшокъ изъ вагона въ вагонъ, входилъ въ знакомства съ новыми прозжими новыхъ вагоновъ, но нее было безуспшно, наконецъ, уже подъ самою Тихорцкою станціей, на мое счастье, попались мн препріятные собесдники. Это были наши великороссійскіе мужики, перезжавшіе на заработки въ другую половину свернаго Кавказа, къ Ставрополю, такъ какъ въ ‘этикъ мстахъ’ дюже много ‘набило’ народу со всхъ концовъ Россіи.

Вс они знали пвца и вс хвалили.

— Ужь чего лучше! Ужь разжалобить, такъ разжалобить!… Ужь нечего сказать!

— Хорошо, одно слово — хорошо!… И везд онъ, по всмъ станицамъ, по ярмаркамъ здитъ и везд его почитаютъ!

— Въ нашихъ мстахъ и не слыхивамо, чтобы этакъ-то божественное пть!

— Танъ тебя слезой и прошибаетъ.

— Кто-жь онъ такой?— спросилъ я, вдоволь наслушавшись искреннйшихъ похвалъ.

— А Богъ его знаетъ! Звать-ьo его Семенъ Васильевичъ… въ Кіев, вишь, въ монастыр, монахъ его слпого научилъ музык то… А такъ, чтобы толкомъ сказать, нтъ, этого не знаемъ.

— Хочешь знать, кто таковъ Семенъ Васильевъ?— громко и храбро провозгласилъ какой-то мастеровой изъ желзнодорожныхъ. Развязный парень, въ картуз на бекрень, занявъ ногами два переднихъ мста, сидлъ у окна на противуположной отъ насъ сторон и крутилъ папироску изъ газетной бумаги.

— Коли знаешь, такъ скажи.

— Адвокатъ! вотъ кто Семенъ-то Васильевъ!

— Слпой-то?— въ изумленіи спросили мужики, да и я не могъ не воскликнуть.

— Какъ? Этотъ слпой и пвецъ — адвокатъ? какъ же можетъ это быть?

— Очень просто! Прималъ дла, ршалъ по законамъ!

— Слпой?

— Окончательно!

— Врно, врно!— подтвердилъ слова мастероваго новый собесдникъ, по вншности мелкій торговецъ.— Врно! Дйствительно былъ когда-то… занимался. Теперича онъ оставилъ это занятіе, а года два тому назадъ очень много дловъ длалъ.

— Да какъ же онъ могъ длать это?

— А очень просто: были у него законы, книги… И вотъ онъ заставлялъ читать ихъ свою жену, она читаетъ, а онъ запоминаетъ… А когда вытвердилъ, такъ приказалъ жен сдлать съ боку книги обрзъ. Какъ какая часть оканчивается, такъ она и выржетъ… Такъ оно, если сбоку смотрть, ступеньками вышло. И онъ щупомъ зналъ, на какомъ вырз надо отвернуть и по какому длу какой вырзъ… Покажетъ жен пальцемъ, на какомъ мст надо книгу открыть, и заставитъ ее читать законъ. ‘Читай мн статью такую-то’,— ну, та и читаетъ, а потомъ и пишетъ, что онъ приказываетъ, и бумаги за него подаетъ.

— Да кому же охота идти къ слпому, когда есть настоящіе, зрячіе адвокаты?

— Э-э-э! господинъ, разв мало тутъ темнаго народу-то по Кавказу ходитъ?… Пришлый онъ, темный, ничего не знаетъ,— гд ему адвоката искать? Онъ и такъ-то путается, какъ во тьм кромшной. Здсь его, пришлаго-то, иногородняго, любятъ теребить. Тамъ отдадутъ въ аренду, деньги возьмутъ и гонятъ, а иной, недобрый, мало прогнать, еще и взыскиваетъ… И условіе написать на аренду земли, и отъ напраснаго взыска вывернуться. Мало ли дловъ! Темный, несвдущій человкъ какъ паутиной ими опутанъ. Тутъ и слпому будешь радъ-радехонекъ, только бы заступился.

— А заступался?

— А какже? Прежде оченно его хвалили… Все подробно разсудитъ, разспроситъ, бумагу напишетъ, укажетъ, къ кому идти. Посовтуетъ, хорошо посовтуетъ… Хвалили!

— И деньгу даже хорошую наживалъ!— развязно присовокупилъ мастеровой.— Огребалъ, можно сказать, деньгу!

— Ну, ужь и огребалъ! Тоже, языкъ-то у тебя какъ обухъ грохаетъ!… Откуда ему огребать-то?

— И не токма огребалъ, а и подъ проценты пущалъ,— вотъ что, ежели теб угодно знать!… Да! подъ заклады давалъ! Понимаешь? чуешь? Подъ закладъ!

— Нтъ, почтенный, это не онъ. Это, ежели сказать правду, женино дло!… Дйствительно, очень можетъ быть. Но только это женино дло… Она тоже тонко дла понимала, и много помогала мужу. Теперь вотъ онъ безъ нея, то — какъ безъ рукъ!

— Умерла?— спросилъ я.

— Умереть не умерла, только время провела!— опять провозгласилъ мастеровой.

— Разсталась, то-есть,— объяснилъ мелкій торговецъ.

— Ра-зо-шлась!— иронически произнесъ мастеровой.— Подобрала деньжонки, да и удрала, съ Богомъ по морозцу… Ловкая дама. Умерла очень пріятно!

— Дйствительно, надо прямо сказать, скрылась она,— объяснялъ мн торговецъ,— неизвстно гд находится… Вотъ, какъ она ушла-то, ему ужь пришлось дла-то судейскія бросить. Куда! И много по этому случаю огорчается на него народу. Гд какія бумаги, не знаетъ, самъ сыскать не можетъ… Много убытку натворилъ!.. Напуталъ!… А то, бывало, день псалмы поетъ, а посл обда по судебнымъ дламъ принимаетъ… Ну, теперича ему осталось только что пть, да инструментъ… вотъ все его имущество.

— Что-жь, хорошо, хорошо поетъ! Дай Богъ ему здоровья… Хорошо!

— Этого ужь не отнять! Камень — и тотъ заплачетъ.

И опять много-много хвалили слпого пвца.

— А что, ребята, чудится мн, будто иной разъ, во псалм-то, словно бы не по нашему вкусу поется?

Это проговорилъ новый собесдникъ, молодой плечистый парень, все время слушавшій разговоры молча, пожевывая блый хлбъ. Парень былъ рослый, сильный и съ добродушнымъ лицомъ, но въ его глазахъ, маленькихъ и блдно-зеленоватыхъ или блдно-сроватыхъ, былъ какой-то нездоровый блескъ и какая-то неподвижность выраженія. Не то въ нихъ таилась скрытая, но острая злоба, не то до болзненности острое горе. лъ онъ не спша, какъ будто лниво, но казалось, что нервы его не такъ спокойны, какъ кажется съ перваго взгляда.

— Въ псалм-то не по твоему вкусу?— оборвалъ его мастеровой.— Очнись, прочухайся!

— Пра не по-нашему!— сдержанно улыбаясь и вовсе не смущаясь окрикомъ мастероваго, говорилъ парень, не спша продолжая жевать блый хлбъ.

— А ты слухалъ, какъ слпой-то плъ?

— Какъ не слухать! Плакалъ, не то что… Въ недлю-то раза во три отъ работы отрывался, даже сталъ вс слова запоминать…

— Ну, такъ что же не по-твоему-то вышло?

— Оно, коли ежели взять, какъ человкъ кается, такъ хорошо… нечего говорить! Это въ псалм хорошо! Вотъ я съ перву-то началу эти слова-то и прижалъ къ сердцу. Вс мы гршные. Мы, вдь, какія анафемы-то? (острая черта не то злобы, не то психическаго недуга мелькнула въ глазахъ парня). Нешто нашему брату, ежели сказать по совсти, можно вполн доврять? Когда передъ арендателемъ-жидомъ тихоней притворяемся — есть тутъ, вдь, правда? Норовишь самъ его оплесть! Вдь, на ум одно: только бы его-то оборудовать хорошенько, въ дуракахъ оставить! А баб, случаемъ, не наплетешь разв всякаго? Не обманешь?

— Нечего сказать! Хорошъ паренекъ!— нравоучительно проговорилъ мастеровой.

— Да и самъ-то ты нешто такъ и не норовилъ оплесть человка, чтобы теб лучше было?

— Оплетать — не оплеталъ, а охулки на руку не клалъ. Слушатели разсмялись, а тяжко настроенный парень продолжалъ:

— Вотъ такъ оно и есть по нашему-то вкусу! Виноватъ предъ Богомъ!… Ужь пойду каяться, такъ не къ теб, не къ арендателю и не къ баб!… Только къ Богу! Только Онъ можетъ меня помиловать… Распахнусь весь! Подлецъ я! Обманщикъ! Съ умысломъ одинъ глазъ на грхъ закрывалъ, будто не вижу!… Прости меня вс, кого я обидлъ и надулъ,— не легче мн отъ этого. Только Богъ, Онъ можетъ меня очувствовать… Передъ Нимъ — разорвусь! Н предъ кмъ не не откроюсь, только предъ Нимъ. Покаюсь изо всхъ силъ. Раздерусь, а съ пустыми къ нему не пойду.

— Чего?— совершенно не понимая, что говорить мужикъ, прищуриваясь, сболтнулъ мастеровой.

— Да, да пойду съ пустякомъ къ Создателю. Ты самъ не знаешь, отчаго ты оподллъ, очернлъ,— Онъ знаетъ! Передъ, нимъ надо только распахнуться! Всю на чисто сказать вполн! Вотъ, молъ, сколько въ меня нечисти нанесло. Какъ мн быть?… А чтобъ съ умысломъ подходить — это… ужь мн не по вкусу!

— Хорошъ, хорошъ паренекъ!— иронизировалъ мастеровой.— Хорошъ!… Оказывайся, умешь ты грховъ на душу-то намотать!

— Да, братъ. Много у меня грховъ, много! И у тебя, поди, не мало?

— Ахъ, ты, чудодй этакой!— снисходительно засмялся мастеровой.— Болтаетъ невдомо что. Такъ слпой-то не но вкусу пришелся?

— Нтъ, братъ, по вкусу онъ мн! Дай Богъ ему здоровья! Призри его, Господи,— добро онъ намъ дваетъ! А не по вкусу мн чтобъ молиться съ хитрымъ умысломъ,— это не по вкусу! За слезу-то и спасибо Семену Васильеву!… Это дло доброе!

— Передъ Богомъ — доброе дло!— подтвердили нсколько голосовъ.— Что хорошо, то ужь того отнять нельзя.

— Я и на работ плакивалъ съ холоду, да съ голоду, да со злу,— продолжалъ парень,— да не та была слеза!

Въ такихъ разговорахъ незамтно подошла и станція, и вс мы разбрелись это куда.

VI.

Со дня этой неожиданной встрчи съ слпымъ базарнымъ пвцомъ, оказавшимся, къ тому же, и крестьянскимъ адвокатомъ, прошло уже три года, но пройдетъ и еще три, а мн кажется, что эта мимолетная встрча не изгладится изъ моей памяти. Ежедневная газета приноситъ намъ десятки извстій о матеріальныхъ мученіяхъ народа и сотни проектовъ о мрахъ, предпринимаемыхъ къ облегченію его изнурительной жизни. Но до крайности рдко на этихъ мелко-премелко напечатанныхъ и длинныхъ предлинныхъ столбцахъ слышатся слова, касающіяся духовныхъ надобностей народа. Мы рады, благодарны, искренно цнимъ труды подвижниковъ на пользу народнаго благосостоянія, но не можемъ также не цнить и тхъ неимющихъ опредленнаго наименованія, званія, положенія ‘невидимокъ’, которыя среди темныхъ народныхъ массъ, изъ-за совсти или просто изъ-за куска хлба, удовлетворяютъ, какъ умютъ, т требованія духовной жизни народа, которымъ въ расходныхъ статьяхъ всевозможныхъ бюджетовъ не оказано ршительно никакого вниманія.

Не подвижники эти ‘невидимки’, радтели о духовныхъ надобностяхъ народа, это — просто добрые люди или же, повторяю, люди простаго разсчета, куска хлба, но въ томъ и другомъ случа,— честь имъ и хвала,— они умютъ понять, что народная душа разстроена не мене народнаго кармана, и ощущаютъ надобность придти ей на помощь, откликнуться на ея заботы и печали. Семенъ Васильевичъ беретъ деньги за псалмы, но, вдь, и ‘гречаника’ онъ бы могъ отдернуть, какъ слдуетъ, для пьяныхъ прикащиковъ, кутилъ-купчиковъ и вообще для всякихъ веселыхъ людей. Денегъ, конечно, эти веселые люди надавали бы ему гораздо больше, чмъ это могутъ сдлать крестьяне и рабочіе. Но почему-то онъ чувствуетъ себя лучше и пріятне, когда вокругъ него толпится душевно растревоженный, умиленный простой человкъ, дающій ему свои копйки отъ чистаго сердца и, — онъ знаетъ это?— за дло. И если Семенъ Васильевичъ предпочитаетъ трогать народъ ‘за душу’ не для веселья, а для пробужденія въ ней скорби о самой себ, то, стало быть, кром хлба, у него есть и добрая мысль о меньшемъ брат, и, перезжая на волахъ изъ станицы въ станицу, съ ярмарки на ярмарку съ своимъ инструментомъ и съ табакеркой, онъ до нкоторой степени сознательно заботился о пробужденіи народной совсти. Его нельзя не почитать на ряду съ тми ‘невидимками’, радющими о народной совсти, которыя, невидимо и непонятно для насъ, длаютъ въ народ добрыя дла несравненно большаго размра.

Учителя ‘невидимки’ изъ простыхъ крестьянъ, открывая свои школы,— не земскія и не церковныя,— учатъ грамот несравненно большее число народа, чмъ теперь могутъ выучить школы всхъ вдомствъ и учрежденій. Въ существенномъ же дл — устроенія жизни, взаимныхъ отношеній людей и осмысленія своего личнаго существованія,— въ этомъ важнйшемъ дл главнйшее участіе принимаютъ т же ‘невидимки’. И до чего оно важно и многосложно, это я постараюсь слегка указать въ слдующемъ очерк. Говорю ‘слегка’ потому, что свднія о лиц, которое сдлалось ‘невидимкою’ добровольно,— хотя къ этому не было никакой, понятной людямъ не ‘темной’ народной среды, надобности,— заимствованы мною изъ провинціальной печати. Лично я не зналъ этого замчательнаго человка, но и т лоскутки его некрологовъ, которые пришлось перечитать уже посл его смерти, все-таки, дадутъ понятіе о размрахъ тхъ нравственныхъ требованій темныхъ народныхъ массъ, которыя могутъ заставить человка, наилучшимъ образомъ поставленнаго въ такъ называемомъ обществ, по тому или иному поводу, предпочесть жизни и дятельности въ этомъ обществ жизнь и дятельность въ ‘невидимкахъ’.

VI. О томъ, что натворила акушерка Анна Петровна.

Земская акушерка Анна Петровна Иванова похала прошлымъ лтомъ погостить и поотдохнуть недли съ дв у своей старухи-матери, жившей въ сосдней губерніи, и, несмотря на то, что она хала дйствительно ‘отдыхать’ и что она дйствительно ‘устала’, устала не только отъ практики, но и вообще отъ безпрерывныхъ хлопотъ, которыхъ у нея было всегда великое множество, все-таки, она не утерпла, чтобы не взять съ собой не только необходимыхъ для ея дла инструментовъ, но прихватила еще и книжекъ ‘для народнаго чтенія’, лечебниковъ, календарей, даже кое-чего изъ дтской одежды. ‘Можетъ понадобится’, ‘можетъ случиться’, — безъ такихъ предположеній она не жила, кажется, ни одной минуты своей жизни.

Эту простую, сердечную заботу, которой какъ будто постоянно искали ея внимательные глаза, ощутилъ въ ней даже простой мужикъ, тотъ самый извощикъ, который ее везъ и съ которымъ она крпко торговалась прежде, чмъ наняла.

— Сердцемъ-то горяча, а душа у нея добрая!— сразу понялъ онъ, глянувъ на ея очень и очень простое лицо и извинивъ даже то, что у нея была ‘книжка подъ мышкой’ и что, наконецъ, она была ‘стриженая’.

Хотя мужикамъ и не была извстна полностью вся эта обширная поэма о ‘стриженыхъ’ и ‘долгогривыхъ’, все-таки, и до нихъ, чрезъ мстную пиджачную интеллигенцію, дошли кое-какія свднія о томъ, по какимъ именно признакамъ можно различать враговъ отъ радтелей. Но опытъ жизни съ этими долгогривыми и стрижеными, т.-е. самое тщательное, почти слдственное изученіе ихъ длъ и поступковъ, частенько-таки убждалъ слдователей (всегда безпощадно строгихъ), что и въ тхъ, и въ другихъ — и въ долгогривыхъ, и въ стриженыхъ — иной разъ также ‘случаются’ добрыя души, — благодаря чему, строгіе слдователи, въ конц-концовъ, и додумались до простаго, всегда свойственнаго простому человку вывода: ‘Надо разбирать и судить глядя по человку’. Такъ вотъ и извощикъ, наученный опытомъ, сразу расчухалъ, что ‘стриженая’ Анна Петровна — человкъ хорошій, простой, изъ тхъ людей, у которыхъ совсть чистая, душа дтская, а сердце горячее, и только потому не сталъ долго торговаться и повезъ ее ‘задешево’.

Двухъ верстъ они не отъхали отъ постоялаго двора, гд акушерка перемнила лошадей, а ужь между ними шелъ самый настоящій, одинаково важный для нихъ обоихъ разговоръ. И ямщикъ чувствовалъ, что разговоръ именно и ей, стриженой-то, такъ же существенно важенъ, какъ и ему, длиннобородому.

— Ужь непремнно вы женъ-то своихъ тираните!— убжденно и съ непритворнымъ огорченіемъ говорила Анна Петровна.— Знаю я это, довольно видла!

— Нтъ, не бьемъ мы бабъ!— съ искреннимъ волненіемъ въ голос протестовалъ извощикъ, сидя уже полуоборотомъ къ Анн Петровн.— Это ужь горе бьетъ, несчастье,— съ кмъ не бываетъ? Не токма бить — и оставить изъ-за заработка не хотимъ! Упираемся идти въ отходъ всячески, и ужь изъ всхъ силъ домъ бережемъ! У насъ этого нтъ, чтобы на фабрику уйти, пока Богъ хранить. А трудно! И бабамъ трудно, и мужикамъ не въ могуту… Нту, барышня, не бьемъ, почитаемъ!… Въ нашихъ мстахъ бабы-то не то лтомъ всякую полевую работу справляютъ, а и всю зиму за станомъ сидятъ,— да не то день, а и ночь! Нашихъ бабъ нельзя не почитать! Почитаемъ, врно теб говорю, а не въ могуту жить стало! Арендуемъ земли по тридцать рублей подъ ленъ на продажу… Нельзя безъ денегъ обойтись, то и дло: ‘отдай, отдай!’ Сама знаешь! Да, въ прежнее время прямо возили въ городъ въ первыя руки, и цна была хорошая, а теперича Господь наслалъ на насъ саранчу — скупщиковъ… Такъ и шмыгаютъ по всей округ. Запутали всхъ въ долги, цну сбили — бда!… Да и земля-то не родитъ, исчахла, дай Богъ самъ-два, а коли самъ-три, такъ и не знаемъ, какъ Бога благодарить… А все крпимся, все къ дому жмемся, не хотимъ оторваться или, сохрани Господи, бабъ нашихъ пустить въ отходъ! Не дай этого Господи?

— Разв никто изъ помщиковъ не продаетъ здсь земли?

— Сколько угодно земель продается, да поди-ко у купи!

— Какъ?— заговорило въ Анн Петровн ретивое.— А крестьянскій банкъ? Вдь, у васъ есть крестьянскій банкъ въ губерніи? Отчего вы не покупаете?

— И банкъ у насъ есть, и это мы очень прекрасно знаемъ, а поди-ко укупи изъ банка-то!

— Что ты это говоришь? Тамъ люди хорошіе, понимаютъ вашу нужду. Я знаю, у насъ въ губерніи Иванъ едоровичъ — такой хорошій!… Все сдлаетъ мужикамъ. Отчего же вы не согласитесь, не выберете кого-нибудь? Какъ такъ: вамъ даютъ деньги на покупку земли, а вы не сообразите, какъ купить?

— И соображали, матушка ты моя, и выбирали, а все толку нтъ! И банкъ есть, и земля есть, и мужикъ есть, которому земля нужна,— все есть! И все бы хорошо, да замшался между нами тремя жадный человкъ, такой же нашъ брать мужикъ, какъ волкъ, и все на свою сторону норовилъ обернуть — и банкъ, и землю!

— Кто же онъ, подлецъ этакой?— совсмъ разсердилась Анна Петровна.

— Много ихъ, не одинъ и не два, а тьма! Сама ты посуди, вдь, не вс мужики равны по карнану-то. Есть, вдь, и у насъ, у лапотниковъ, мужики съ толстою мошной, слдъ ли ему въ компанію съ нами, съ бднотой, идти, когда у него есть своя компанія?… Ихъ меньше насъ, да денегъ у нихъ больше, купятъ для своей компаніи, каждый помщикомъ станетъ, намъ же въ аренду будетъ отдавать, да еще чище помщиковъ сдеретъ!

— Такъ, вдь, васъ больше!— горячилась Анна Петровна.— Отчего же вы не сговоритесь и сами отъ себя не пошлете депутата?

— Сговаривались, и депутатовъ посылали, да вотъ какъ у насъ вышло-то: продавала одна барыня имніе, и мы послали старосту. Чего выбирать, коли онъ и такъ выбранъ? И пошелъ онъ туда, прямо сказать — за все общество хлопотать, да врагъ-то силенъ! Деньги теперь мутятъ нашего брата,— денегъ намъ надо!… Вотъ, вдь, порча какая пошла! Вотъ и нашъ староста пошелъ къ барын-то, сказалъ ей все, что было велно, а та сейчасъ согласилась, даже обрадовалась, что мужикамъ, да на грхъ послала его къ управляющему. А управляющій-то мало что на мужицкую цну не согласенъ, ужь имлъ своего покупателя-купца, жоха настоящаго… Купцу-то надо было лсъ изводить, денегъ онъ за имніе давалъ больше, чмъ мужики, и взятку управляющему далъ хорошую. Вотъ управляющій-то и говорить: ‘Хоть барыня и рада продать вамъ, мужикамъ, но у меня семейство, меня тоже надо пожалть, а мн купецъ три тысячи награды даетъ. Бери и ты отъ меня триста рублей, откажись и ступай съ Богомъ — есть и другія мста! А не согласишься, я ужь съумю барыню разговорить’.

— Взялъ?— вспыхнувъ, воскликнула Анна Петровна.

— Взялъ, вдь, взялъ, чертова кукла! взялъ! Утаилъ отъ насъ, сказалъ: ‘ужь продана!’ Взялъ, анаема!

— Ахъ, онъ!… Ахъ!…— вн себя отъ волненія восклицала Анна Петровна, стуча ногой и дождевымъ зонтикомъ въ дно телги и тмъ заглушая эпитеты, которыми она, по всей вроятности, награждала негоднаго мужиченку. Нельзя было разслышать этихъ эпитетовъ также и ямщику, потому что и самъ онъ также находился въ волненіи и не могъ прекратить своего разсказа громкимъ, напряженнымъ голосомъ:

— Взялъ, пострлъ! Продалъ, измнникъ! Да на эти же іудины деньги и еще разъ перепродалъ насъ же, анаема!

Лицо Анны Петровны стало совсмъ больное, она хотла что-то спросить и вдругъ закашлялась, схватилась за грудь, но глазами и рукой давала ямщику знать, чтобы онъ продолжалъ. Долго она откашливалась, приходила въ себя и долго ямщикъ повствовалъ о новой измн недобрыхъ людей противъ бднаго крестьянства.

— И перепродалъ-то какъ: въ компанію тихомолкомъ съ прочими плутами вступилъ,— не задумался ни единой минуты!… Вотъ ты гляди теперича округъ себя: видишь (ямщикъ показывалъ кнутомъ), вонъ виднется деревня Язева, а вонъ — Солнцево… Видла? Обернись-ко бокомъ-то, погляди,— эво, будетъ теб деревня Чеботарева, а глянь за спину — и Шишкину деревню чуть примтишь… Такъ и идутъ округомъ цлыхъ двадцать пять деревень, вотъ въ этотъ, въ лвый бокъ — да-алеко ихъ и много въ лвый-то бокъ, покуда до Язева-то опять добжишь. Тутъ въ округ-то и наша деревня Осиновая… И вс-то, родная ты моя, двадцать-то пять деревень какъ мухи облпили богатйшее имніе господское, графское. Вс мы у него арендовали, и всмъ намъ безъ него житья бы не было, и что управляющій хотлъ, то и брали съ насъ. Тридцать рублей десятина подъ ленъ! Чего ужь! И вдругъ пошелъ слухъ: продаетъ баринъ имніе это! Побжала всть по всей округ, надоумили добрые люди опять о крестьянскомъ банк. ‘Безпремнно намъ эту землю надобно купить! Купятъ кулачье — шкуру сдерутъ!…’ Идетъ забота по всей линіи, изъ деревни въ деревню,— а какъ вс двадцать пять согласить? Кому доврить? Пробовали доврять, сама видла, что вышло? И одну-то, и ту довренный надулъ!… Галдть — галдимъ, а толку нтъ, а время идетъ, то и гляди кулацкіе когти вопьются… Однако же, прошелъ слухъ,— были какіе-то мужики у самого у барина, ршились, сходили къ нему, разсказали свое житье-бытье… ‘Что-жь,— говоритъ баринъ,— я не. прочь. Мужикамъ-то — говорить,— для меня еще пріятне. Пусть добромъ меня поминаютъ. Пришлите трехъ-четырехъ человкъ!…’ А какъ намъ трехъ-четырехъ выбрать изъ двадцати-то пяти обществъ? И половины-то другъ дружку хорошенько не знаемъ… Надумали отъ каждой деревни по два человка, чтобъ одинъ друтаго подправлялъ когда надо. ‘Нтъ,— говорить баринъ,— этакъ я не могу… я не привыкъ… Говорить съ полсотней народу — не могу! Созывайте волостной сходъ, выбирайте старшину довреннымъ,— вдь, цлою волостью выбираете старшину-то?…’ А, вдь, и впрямь, думаемъ, такъ. Пошло по округ, собрали въ четырехъ волостяхъ сходки, выбрали четырехъ старшинъ: ‘длайте, ребята! Постойте за міръ крещеный!’ Богу помолились, отправили. Пошло дло въ ходъ. Согласенъ баринъ. Къ городъ надо хать. Стали наши депутаты шнырять, шмыгать то въ городъ, то изъ города. То вмст съдутся, то разъдутся,— по недлямъ ихъ нтъ… ‘Что же, какъ?…’ — ‘Погодите, ребята! Надо разузнать, что банкъ дастъ, — баринъ цну поднялъ эво какую!’ Пошелъ слухъ — цну баринъ проситъ огрома-адную!… Батюшка ходитъ по приходу, тоже поговариваетъ словно ненарокомъ: ‘Свяжетесь,— говоритъ,— съ банкомъ, не развяжетесь!… И дтямъ закаетесь на банкъ надяться! Коли недоимку не платишь, и то имущество продаютъ, а какъ еще долгу тысячъ шестьдесятъ на шею навалите, да не заплатите,— разв помирволять? И старое-то, что было, продадутъ, а новое и такъ отнимутъ… И деньги-то, какія дадите, тоже пропадутъ…’ И даже изъ газеты намъ читалъ, какъ банкъ рушитъ хозяйства… ‘Что такое?— думаемъ.— Зачмъ же эдакой непріятный банкъ удланъ? Будто бы, вдь, для хорошаго, такъ мы понимаемъ, а тутъ вотъ и батюшка пужаетъ’. ‘Рады,— говоритъ,— что гд-то деньги даютъ, такъ обими руками и хватаетесь. А потомъ кулакомъ слезы утирать станете!’ И депутаты то наши тоже на батюшку стали кивать: ‘Недаромъ, молъ, отецъ едосй скорбитъ!… да и баринъ не снисходитъ!’ И стала брать насъ оторопь, родная ты моя!…Потому стращать — стращаютъ, а сами депутаты ни дня, ни ночи покою не знаютъ,— шмыгаютъ и въ городъ, и къ батюшк, и къ барину… ‘Не мутятъ ли, молъ, и тутъ чего-нибудь?…’ Пошло по всей линіи сомнніе, стали было думать, какъ разузнать? Анъ, родная ты моя, третьяго дня, вотъ какъ мы съ тобой демъ, такъ трое сутокъ назадъ, стало быть, въ среду, вся ихняя язва-то и открылась… Прикатилъ купецъ Камилавкинъ изъ города въ волость, да прикатилъ-то, можетъ, получасомъ раньше, чмъ живорзы-то наши собрались, да и отрапортовалъ: ‘Имніе ужь,— говоритъ,— куплено у барина, только купили его не всми деревнями, а конпаніей, товариществомъ. Ваши депутаты, да прочіе, у кого деньжонки есть,— вотъ это и есть товарищи!’ И нашъ измнникъ въ той же компаніи! ‘А я,— говоритъ купецъ-то,— лсъ у нихъ, у конпаньоновъ, за десять тысячъ приторговалъ! Эти деньги пойдутъ барину въ задатокъ… Теперича вотъ пріхалъ поглядть лсокъ, денька чрезъ три-четыре и денежки отдамъ, а въ скорости и опять пріду лсъ рубить, васъ въ работники нанимать!’ Ка-акъ зарзалъ насъ купецъ этими словами! Пришибло насъ всхъ по всей округ… И, вдь, все нашимъ именемъ орудовали. ‘Бдные,— говорятъ,— мужички, цна велика… сбавьте, ваше сіятельство!’ И, вдь, сбавилъ! Поврилъ! Потомъ пришли къ барину, отказались отъ мирской покупки: ‘Не одолть,— говорятъ,— нашимъ мужикамъ! Уступите,— говорятъ,— ваше сіятельство, товариществу, мы, молъ, тоже крестьяне,— все своего брата поддержимъ!’ Да и предали насъ на съденіе!… Вотъ, родная, племя-то чортово какое развелось!…

У извощика выступили слезы на глазахъ. Анна Петровна была въ полномъ изнеможеніи.

— Когда былъ купецъ?— безсильнымъ шепотомъ спросила она.

— Третьяго дня, родная, третьяго дня!

— А, можетъ быть, задатокъ и не отданъ еще?

— Задатокъ-то, пожалуй, и не отданъ, да чего сдлаешь теперича? Ужь лсъ продали!

Минута была роковая въ жизни двадцати пяти деревень. Одна эта минута и надежды сотенъ людей облегчить свое изнурительное существованіе должны замереть въ нихъ навсегда передъ ними и передъ ихъ подростающимъ поколніемъ, ничего иного ужь не будетъ, кром безъисходной тяготы неблагодарнаго, изнурительнаго труда. Что бы мы, читатель, сдлали съ вами въ такую роковую минуту? Разв мужики не разсказывали намъ, при нашихъ случайныхъ встрчахъ съ ними, чего-нибудь подобнаго? Разв мы не читаемъ въ газетахъ ежедневно извстій о тягот, безсмыслиц этой тяготы крестьянской жизни, о ея неисходной безпомощности? Много мы ощущаемъ страданія, много ворчимъ, клянемъ всхъ и вся, ропщемъ на себя, на Бисмарка, на Европу, даже, въ конц-концовъ, додумываемся до мысли о самоубійств всякій разъ, когда насъ потрясетъ какая нибудь ошеломляющая безсмыслица нашей жизни,— но и только! Не такова была Анна Петровна.

— Но задатокъ, можетъ быть, еще не отданъ?— трепещущмъ голосомъ повторила она какъ бы про себя. Щеки ея зардлись лихорадочнымъ румянцемъ и, не дожидаясь отвта ямщика, она ршительно сказала ему:— Вези меня къ барину! Слышишь? Далеко онъ живетъ?

Ямщикъ остолбенлъ и глядлъ на Анну Петровну со слезами на глазахъ и съ открытымъ ртомъ.

— Слышишь? Далеко ли живетъ баринъ? Гд усадьба?

Анна Петровна стала теребить его за плечо, опять стучала ногой и зонтикомъ и черезъ нсколько секундъ столбняка ямщикъ сразу пришелъ въ неописанное волненіе.

— Подешь?— дергая и уже настегивая лошадь и задыхаясь отъ волненія, съ испугомъ и радостью прогудлъ онъ глухимъ голосомъ.— Скажешь?… А мо… а можетъ… Бо-богъ…

И онъ дралъ и гналъ лошаденку.

— Вези прямо къ барину! Если не данъ задатокъ, можно все поправить! Надо разсказать!

— Скажи, родная, скажи!…

И дралъ, и дралъ клячу.

Кое-какъ во время этого неистовства надъ клячей Анна Петровна узнала, что до усадьбы восемь верстъ въ сторону отъ ближайшей деревни, до которой оставалось версты три. Она сообразила, что на этой кляч ямщикъ ее не домчитъ, объяснила отуманенному огромнымъ значеніемъ роковой минуты ямщику, чтобъ онъ прямо мчалъ въ тотъ дворъ деревни, гд есть свжія лошади, и что она тамъ умоется и однется, потому что пыль уже густымъ слоемъ лежала на ея лиц и одежд.

— Что, ребята, не прозжали депутаты къ барину?— оралъ ямщикъ, несясь по деревн, до которой, наконецъ, дохали.

— Не!— орали ребята.

— Слава теб, Царица Небесная! Не прозжали! Запрягай скорй! детъ барышня къ барину! Всю правду скажетъ!

Потомъ была запряжена другая телга, мигомъ умылась, одлась, причесалась Анна Петровна и, въ компаніи съ старымъ ямщикомъ, который прислъ на облучокъ, помчалась къ барину. Анна Петровна и сама бы не могла разсказать, какимъ образомъ она добралась до него, владльца богатаго имнія, такихъ мелочей она даже и не помнила и только замерла сердцемъ, когда, наконецъ, увидла барина и должна была спросить его:

— Вы… получили задатокъ за землю?

— Нтъ!— изумленно глядя на взволнованную женщину, коротко отвтилъ баринъ.— Еще не получалъ. Сейчасъ должны быть…

Анна Петровна сразу ослабла и безъ приглашенія опустилась, почти упала въ кресло: ноги у нея подкосились.

— Васъ обманули… Вамъ говорили: ‘крестьяне не могутъ купить, бдны!…’ Сбили цну!… Крестьяне могутъ, могутъ! Васъ обманули!

Владлецъ не усплъ даже и сообразить еще, въ чемъ дло, какъ Анна Петровна уже съ необычайнымъ волненіемъ, со всею непритворною искренностью огорченнаго сердца, заражая слушателя своимъ гнвомъ противъ кулацкой подлости, наглости, обмана, торопливо и спшно разсказала ему всю предательскую исторію. Исторія изумила владльца. Кулацкая гнусность оскорбила его. И онъ, не сообразивъ и не подумавъ, кто все это ему сказалъ и кто предъ нимъ сидитъ, и почему эта ‘стриженая’ вмшалась въ его и крестьянскія дла, а единственно только отъ ненависти къ злу, которою заразила его чистосердечнйшая мольба Анны Петровны, съ искреннимъ негодованіемъ произнесъ:

— Ахъ, негодяи! ахъ, Колупаевы!… Надо сейчасъ дать знать въ банкъ.

— Я поду сама!… Я скажу! Я сама сейчасъ!

— Но какъ же такъ?…

— Я скажу! Вы только прогоните этихъ обманщиковъ! Прогоните и прізжайте!

——

Широкій ямской тарантасъ на лучшей тройк съ лучшаго постоялаго двора, весь биткомъ набитый ‘конпаньонами’, товарищами, во всю мочь мчался къ имнію того самаго барина, откуда уже выхала Анна Петровна. Веселы и шумно-разговорчивы были эти новые обращики будущихъ рабовладльцевъ, и сіяли ихъ лохматыя лица такъ же ярко, какъ и красныя рубахи.

— Вотъ и нашъ Іуда-предатель!— возопилъ старый ямщикъ, когда мимо телги, на которой хала Анна Петровна, промчалась эта кулацкая орда.— Вонъ онъ ноги свсилъ наружу, бороденкой трясетъ, дьяволъ!

Орда выпучилась проницательными взорами на этихъ прозжихъ, удивилась радостному тону мужика, который заклеймилъ измнника, и промчалась, умчавъ съ собой звуки еще нсколькихъ недобрыхъ словъ:

— Прозвали!

Эти непривтливыя олова гаркнули имъ вс мужики, облпившіе телгу, на которой хала Анна Петровна. Кром стараго ямщика, на эту телгу услось съ краевъ еще человка четыре крестьянъ, вс безъ шапокъ, вс босикомъ и вс въ радостномъ возбужденіи.

Среди ихъ радостнаго галднія не замолкалъ и радостный голосъ Анны Петровны, прерываемый иногда кашлемъ.

——

Скоро голосъ этотъ слышался уже въ комнат предсдателя крестьянскаго банка, слышался и въ канцеляріи, и везд правда, простота и сердечность каждаго слова, сказаннаго Анной Петровной, была какъ бы знакомъ того, чтобы на эти слова сходились люди съ такимъ же простымъ, но дятельнымъ сердцемъ, какое слышалось даже въ тон рчи Анны Петровны. Не разспрашивали ее, кто она такая, но прямо чувствовали, что дло, о которомъ идетъ рчь, возмутительное и нельзя допустить, чтобъ оно было выполнено. Искреннее сочувствіе выказалъ предсдатель, заскорблъ и бывшій въ присутствіи ‘хорошій человкъ’, хотя и посторонній банку, какой-то Николай Петровичъ, и его, посторонняго, взяло за живое, и еще Андреянъ Егоровичъ пришелъ изъ канцеляріи, и тотъ ‘вышелъ изъ себя’, и такимъ образомъ дло пошло въ ходъ.

— Да мы на моихъ лошадяхъ подемъ, — сказалъ Николай Петровичъ, обрадовавшись, что онъ неожиданно ‘ожилъ’, хотя, конечно, пять минуть назадъ и подозрвать не могъ, что его умчитъ по какимъ-то дламъ какая-то Анна Петровна.— И ихъ знаю, этихъ мужиковъ!— радостно говорилъ онъ, чувствую, что ‘положительно’ слдуетъ дйствовать.

— Чего же вы смотрли?

— Такъ, вдь…

И сначала дутъ Николай Петровичъ съ Анной Петровной, берутъ на подмогу стараго ямщика, перезжаютъ съ нимъ изъ деревни въ деревню, объявляютъ объ обман. А потомъ вмст съ владльцемъ детъ ужь и чиновникъ крестьянскаго банка, оба они составляютъ въ каждой деревн особые приговоры и дло принимаетъ законный ходъ. Убдившись, что дло кончилось благополучно, Анна Петровна опять нанимаетъ стараго ямщика, садится въ его телгу, кладетъ туда сумочку, связку книгъ и продолжаетъ путь къ матушк.

А скоро въ газетахъ появляется извстіе, что ‘въ такой-то губерніи, въ такой-то волости, 25 деревень всмъ міромъ, безъ всякаго изъятія хотя бы одного изъ его членовъ, купили у графа N. до трехъ тысячъ десятинъ земли, съ быстротой и точностью раздлили ее, сразу ожили, подняли свое хозяйство и на нсколькихъ десяткахъ десятинъ земли, которая осталась отъ общаго передла, вздумали устроить мірскую сыроварню’.

Но прежде нежели въ газетахъ появилось это извстіе, становой приставъ Буцефаловъ, женихъ дочери отца еодосія, покинулъ свою невсту и предпочелъ вступить въ бракъ съ купчихой Коробейниковой.

II.

— Такъ вотъ она какая, Анна Петровна-то, и что она натворила! Неужели вы, господа почтенные, и теперь еще будете по-волчьи выть о своей горькой дол?

Такими громкими и весело сказанными словами заключилъ свой переданный нами разсказъ объ Анн Петровн нкто Гавриловъ, податной инспекторъ N — ской губерніи, и ободряющимъ взоромъ оглядлъ всхъ своихъ, до сего времени чрезвычайно унылыхъ собесдниковъ. Замтивъ, что мрачныя лица этихъ собесдниковъ и сотоварищей его какъ будто бы въ самомъ дл просіяли посл его разсказа о доброй душ Анны Петровны, Гавриловъ, не откладывая дла въ долгій ящикъ, поспшилъ воспользоваться этимъ благопріятнымъ моментомъ и окончательно прояснить ихъ еще не совсмъ свтлыя мысли.

— Я сную по губерніи изъ конца въ конецъ, вижу тьму тьмущую всякаго народу и постоянно убждаюсь, что плодится и множится у насъ на Руси типъ простаго добраго человка, который воистину любитъ ближняго, какъ самого себя. Чистый совстью и горячій сердцемъ, онъ, изъ личной потребности не терять своей личной чистоты, противится всякой нечистот, въ которой можетъ погрязнуть ближній. Личное сознаніе хорошаго и худаго, какъ содержаніе личной жизни, практически предъявляется во всхъ личныхъ отношеніяхъ съ этимъ ‘ближнимъ’. Прочитаете въ газетахъ извстіе о какомъ-нибудь хорошемъ дл на пользу общую,— знайте, что безъ добраго человка, безъ Анны Петровны, дло, наврное, не обошлось. Пока добрый, незамтный человкъ только еще стережетъ худое и мертвое дло и длаетъ живое дло тамъ, гд придется и случится. Но придетъ время, живое дло потребуется въ большихъ размрахъ — и ‘врный въ маломъ’ несомннно ‘и во многомъ будетъ вренъ’. А разъ у насъ потихонечку множатся добрые люди, Анны Петровны,— какъ же смете вы, старичье вы преунылое, выть и скрежетать о вашемъ мучительномъ прошломъ и лжесвидтельствовать, будто бы оно миновало, не оставивъ слда, и что якобы ничего не вышло? Взываю къ теб, облыслое, посдлое, растолстлое или одряхллое старичье! Вышло и выросло! И ничего не пропало! Вышли и выросли Анны Петровны, выросли тысячами и сотнями тысячъ, а поживутъ он, цня и оберегая въ ближнемъ чистоту ‘самого себя’,— выростутъ, благодаря имъ, и цлыя тьмы! Да здравствуетъ же великолпнйшая Анна Петровна и будущія поколнія сочадъ ея!’

Осушивъ вслдъ за этимъ громогласнымъ многолтіемъ цлый стаканъ кахетинскаго, чего съ Гавриловымъ вообще не бывало, онъ уже не имлъ никакого сомннія въ томъ, что облыслое, посдлое, отолстлое и одряхллое ‘старичье’, унылое и омраченное до разсказа объ Анн Петровн, дйствительно и, такъ сказать, безповоротно просіяло дтскою радостью, ожило и воскресло изъ мертвыхъ. Нельзя было сомнваться въ томъ еще и потому, что лакей (дло происходило въ отдльномъ кабинет гостиницы Малый-Ярославецъ, на прошлой масляниц), очень скоро посл воскресенія ‘собесдниковъ’ изъ мертвыхъ, попросилъ этихъ господь немного ‘потишть’, такъ какъ въ сосднемъ кабинет дамы обижаются, и что если имъ угодно, то можно отвести другой кабинетъ въ отдаленномъ мст… И въ другомъ кабинет старичье не унялось, и не могло оно уняться до благо свта, даже ‘до участка’, потому что вся прошлая жизнь теперешняго ‘старичья’, омраченная въ послднія десять лтъ непрерывнымъ сознаніемъ ея безплодности, безрезультатности, пожалуй, даже причинности царящей въ обществ апатіи къ общественному длу,— теперь эта прошлая, юношеская жизнь ихъ, благодаря разсказу объ Анн Петровн, воскресла въ ихъ сознаніи съ настоящимъ ея смысломъ, дала имъ возможность припомнить самихъ себя въ ихъ подлинномъ ‘тогдашнемъ’ вид, а разъ это такъ или иначе случилось, оно, старичье, припомнило само себя людьми живой дятельности, точь-въ-точь такими, какъ и люди типа Анны Петровны, съ тою разницей, что они были охвачены безотложною потребностью съ перваго шага жизни быть врными сразу ‘во многомъ’. Ощутить въ себ въ тягостную минуту жизни каплю искренняго сознанія, что прошлое, хотя и утраченное, не было ошибкой, заблужденіемъ, и что оно принесло даже видимо хорошіе результаты,— это большое счастье для человка, оканчивающаго жизненный путь!

Анна Петровна дала имъ эту свтлую минуту и они ожили въ свтлыхъ юношескихъ воспоминаніяхъ, тогда какъ еще за пять минутъ до разсказа Гаврилова, не помышляя о прошломъ, утративъ въ своемъ сознаніи его значеніе и смыслъ и находясь только подъ впечатлніемъ настоящаго, они вс были мертвы, удручены и чувствовали себя людьми, лишь влачащими кое-какъ свое существованіе: Настоящее, казалось имъ, всми способами стремится къ тому, чтобы стереть съ лица земли людъ ихъ поколнія, и вотъ почему ихъ мрачное настроеніе, наконецъ-таки, могло вывести изъ терпнія Гаврилова. И къ тому, и къ другому были, дйствительно, весьма существенныя основанія. Съ половины шестидесятыхъ и вс семидесятые годы вс эти старые товарищи были очень близки другъ къ другу. Почти вс они жили большею частью въ Петербург, а если и разъзжались по разнымъ концамъ Россіи, то, все-таки, ни на минуту не теряли между собою взаимной связи. У всего тогдашняго молодаго поколнія было большое и дйствительно общее дло. Составитель учебника для сельской школы, копошась надъ этою новою и трудною работой въ холодной, нетопленной коморк на Петербургской сторон, не могъ ограничиваться только изложеніемъ своего предмета, ариметическую задачу нельзя было безъ всякихъ измненій перепечатать изъ гимназическаго учебника въ народный. ‘Локомотивъ, который пробгаетъ въ часъ столько-то верстъ’, надобно было замнить телгой, на которой Ермолай везъ хлбъ на мельницу, слдовательно, надобно было думать объ общемъ стро народной жизни, объ общемъ дл и непрестанно заботиться о томъ, чтобы даже ариметическая задача не вносила въ сознаніе начинающаго сознательную жизнь народа чего-нибудь противорчащаго общему тону дла — организаціи народныхъ массъ не приказомъ бурмистра, а общностью интересовъ и гуманностью взаимныхъ отношеній. Точно такими же цлями руководствовался и не такой, повидимому, мелкій работникъ общаго дла, какъ составитель учебника ариметики для народной школы, а и такой крупный дятель, какъ предсдатель губернской управы. Онъ отстаивалъ крупные, основные вопросы: реформу налоговъ, земельное уравненіе, кредитъ, деревенское самоуправленіе, сходъ, судъ, и во всемъ этомъ лежало одно и то же основное начало, проникавшее вс частности земскаго дла и все ихъ объединявшее,— именно начало обновленія жизни, обезличенной приказомъ бурмистра,— самостоятельнымъ стараніемъ народныхъ массъ о собственномъ и взаимномъ благополучіи. Такая общая идея родилась сама собой во всемъ молодомъ поколніи тотчасъ посл паденія крпостничества. Дла большого и общаго было много какъ для маленькаго человка, такъ и для большого: если большой человкъ домогался большого дла организаціи народнаго кредита, то и маленькому нельзя было помщать въ ‘книг для чтенія’ Громобоя, а надо было замнить его Урожаемъ. Такова была общая идея общаго дла, первое впечатлніе задачи самоуправленія. Но идея не успла даже и начать осуществляться на дл, какъ угрюмая, сердитая, хищная старина стала ему поперекъ. Съ успхомъ, совершенно непропорціональнымъ громаднымъ сравнительно съ успхомъ дла составителя учебника безъ Громобоя, эта сторона съ первыхъ же дней реформы направила всю свою стихійную силу на то, чтобы въ прахъ сокрушить малйшіе ростки молодыхъ побговъ жизни. Самыя неистовыя, явныя хищничества, земельныя, банковыя, концессіонныя, торжественно, безбоязненно, побдительно предъявляютъ себя молодому поколнію ежедневно въ теченіе многихъ и многихъ лтъ. Положимъ, что въ наши дни скамья подсудимыхъ заканчиваетъ эти хищническіе успхи, но, вдь, успхи шли непрерывно десятки лтъ, на глазахъ у людей, обязанныхъ историческимъ ходомъ вещей противиться имъ и никогда не имвшихъ во все это время ничего, кром неуспха. Мы понимаемъ, что хищная сила была такъ велика, что съ нею не ‘въ могуту’ было сладить гуманной власти, но надобно понимать и то, что она же, т.-е. этотъ ужасъ открытой неправды и торжествующаго зла, совратила молодое поколніе съ пути истины. Корреспонденція сельскаго учителя, направленная противъ сельскаго хищника, губила этого корреспондента и ни мало не вредила хищнику. Немудрено, что такое продолжительное несоотвтствіе добрыхъ и злыхъ теченій въ нашей жизни разршилось тою ужаснйшею истерикой, которая надолго пришибла сплошь все русское общество. Люди, по тмъ или инымъ причинамъ устоявшіе или устранившіеся отъ истерической эпидеміи, стали понемногу разъединяться другъ отъ друга, стали подумывать чаще, чмъ прежде, ‘о хлб’ и о тихомъ пристанищ.

Вотъ по всмъ этимъ основаніямъ понемногу разъединялись другъ отъ друга и т ‘старые товарищи’, которые спустя долгіе годы встртились неожиданно въ Маломъ-Ярославц. Вс они уже большею частью служили, но старались выбирать такія мста, гд имъ не скажутъ, примрно, слдующаго: ‘Вашъ докладъ написанъ прекрасно. Но поставьте, пожалуйста, частицу не тамъ, гд у васъ сказано въ утвердительномъ смысл, и тогда будетъ именно такъ, какъ слдуетъ’. Предпочитали они, поэтому, такого рода мста, гд не требовалось ни мнній, ни убжденій служащаго, а платились деньги только за механическій трудъ: банкъ, счетное отдленіе въ желзно-дорожномъ управленіи, статистическій комитетъ,— словомъ, такія мста, гд главную роль играютъ счеты, записываніе цифръ и возможность совершенно свободно размышлять о томъ, что изъ этихъ цифръ вышло, хотя размышлять и молча. Что-жь? молча можно съ полнымъ безпристрастіемъ и неустрашимостью раскритиковать или разоблачить какую-нибудь плутоватую цифру и, благодаря этому, можно не продавать за чечевичную похлебку своихъ взглядовъ и убжденій. Частицу не и здсь, разумется, поставятъ тамъ, гд найдутъ выгоднымъ и нужнымъ, но это сдлаютъ уже люди высшаго калибра, руководители тхъ или другихъ финансовыхъ предпріятій, механическій работникъ-счетоводъ тутъ не причемъ, и опять-таки, хотя молча, но можетъ сберечь въ себ протестующую мысль. И точно, если даже теперь, при полномъ, повидимому, разъединеніи старыхъ товарищей, забредетъ къ кому-нибудь изъ нихъ письмо, также отъ какого-нибудь стараго товарища, но во сто разъ боле, чмъ они, несчастнаго, вс они не отложатъ въ дальній ящикъ дла о помощи или хлопотъ по инымъ его просьбамъ, и сдлаютъ все, что нужно, все, что возможно въ ихъ положеніи.

Но съ годами и эта возможность ‘ожить’ въ какомъ-нибудь сочувственномъ дл стала все боле и боле уменьшаться и то, что въ нихъ осталось истинно хорошаго, непроданнаго за хлбъ и неизмннаго,— все это большею частью практиковалось только въ узкихъ предлахъ собственной семьи. Семьи ихъ, большею частью сложившіяся уже не въ молодыхъ годахъ, посл многочисленныхъ и трудныхъ испытаній, передрягъ, страданій, въ большинств случаевъ, возникали изъ строго обдуманныхъ основаній, и искра взаимной любви береглась поэтому измученными прежнею жизнью мужемъ и женой свято и безукоризненно. Такія семьи тщательно берегутъ сознательность во всхъ отношеніяхъ жизни въ своемъ углу, берегутъ личную самостоятельность другъ друга, берегутъ чуткую совсть своихъ маленькихъ дтей, горячо тревожатся объ ихъ совсти, а еще больше — объ ихъ участи. И т изъ случайно встртившихся старыхъ товарищей, кому Богъ далъ устроить, наконецъ, себ ‘тихое пристанище’ какъ въ заработк, такъ и въ семь, и которые по совсти ршили, что теперь единственное и существенное ихъ дло — ‘семья’ и ‘дти’,— всмъ имъ, при ихъ случайной встрч, конечно, прежде всего хотлось говорить о семь, о дтяхъ, но ихъ прошлое само собой заградило путь къ этой искреннйшей бесд, оно сразу напомнило о томъ, ‘какіе они были’, оно напомнило объ этомъ ихъ вншностью (сдиной, а то и лысиной), ихъ теперешнимъ положеніемъ, удовольствіемъ жить ‘въ тихомъ пристанищ’. Прошлое припомнилось въ тяжкихъ воспоминаніяхъ, оно вызывало въ ихъ памяти гораздо больше чернаго, чмъ благо,— и вотъ почему, несмотря на шумъ собесдниковъ, неизбжный при случайной встрч старыхъ знакомыхъ, разговоръ этотъ не былъ оживленъ и не сулилъ оживленія.

Къ счастью ихъ, неожиданно нашлась было весьма благодарная тема для общаго разговора, нкоторые изъ этихъ старыхъ товарищей, а нын податныхъ инспекторовъ, чиновниковъ при крестьянскихъ банкахъ, служащихъ въ желзно-дорожныхъ управленіяхъ и т. д., пользуясь отпускомъ въ Петербургъ, не преминули побывать и въ театр, видли драму г. Чехова Ивановъ, и такъ какъ о ней много говорили, то и они нашли возможнымъ по поводу нея коснуться вообще состоянія ‘современнаго общества’. Не растревоживая, такимъ образомъ, личныхъ воспоминаній своего прошлаго, они получили возможность высказать то, что въ своихъ банкахъ и управленіяхъ они молча думали о настоящемъ. И первое время разговоръ на эту тему какъ будто бы и дйствительно оживился.

— Ловко онъ схватилъ все это безобразіе! Отлично!

— Живо, врно, чудесно!— слышалось съ разныхъ сторонъ.

А желзно дорожный служащій, по фамиліи Усачовъ, немного уже охмлвшій, задумалъ было придать разговору шутливое направленіе и тономъ легкой насмшки сказалъ черезъ весь столъ растолствшему статистику Кондратьеву:

— А? Михаилъ Петровъ? А? брать? До чего мы дожили-то? Михалъ Петровъ?… Слышишь, что-ль?

— Слышу, слышу,— отвчалъ ему Кондратьевъ,— что такое? До чего дожили?

— ‘Давай съ тобой кувыркаться’! Помнишь, въ первомъ дйствіи, а?

— Что такое?— въ недоумніи отозвался было и податной инспекторъ Гавриловъ, больше всхъ посдвшій, но меньше всхъ прикасавшійся къ стакану.— Кто? что?…

— Умнйшая, братецъ ты мой, женщина!— иронизируя и соболзнуя, продолжалъ Усачовъ.— Женщина, которая изъ-за убжденія — понимаешь ли?— изъ-за извстныхъ цлей, конечно, высшихъ, перемнила вру, бросила семью, состояніе, пошла за человкомъ принципа… И теперь, въ наши времена, до того все это въ ней изсякло, что она этому самому Иванову, мужу, предлагаетъ иногда отъ скуки кувыркаться! ‘Вели принести сна и давай съ тобой кувыркаться!’ А? Это Сарра-до, которая шла на подвигъ! И, вдь, когда ей въ голову-то пришло? Вдь, передъ смертью, вдь, она умирала уже! Каковъ успхъ-то? А ну-ко и мы съ тобой такъ-то… помремъ кувыркомъ?… Вдь, доживаютъ люди! Почему-жь мы-то? Разв наша жизнь умне?

Но шутливая рчь Усачова не имла успха. Растолствшій статистикъ омрачилъ ее и тономъ рчи, и самою рчью.

— Нтъ, другъ любезный!— сказалъ довольно сурово Михаилъ Петровичъ Усачову,— дожили, дйствительно, дожили до такого безобразія, какое представлено въ драм г. Чехова,— это врно!— но какіе-такіе люди дожили до такого состоянія — этого я, кажется, не понимаю, я даже вотъ что теб скажу: объяснять причины такого безсмысленнаго существованія извстной части общества тмъ, что нкоторые изъ этихъ страдальцевъ погибаютъ отъ слишкомъ напряженной общественной дятельности,— это значитъ съ больной головы переносить вину на здоровую…

— Это, братъ Михайло, врно!— все боле и боле обмягчаясь, благодаря постоянно пополняемому стакану, уже почти лепеталъ Усачовъ.— Врно, Миша! Не присвоивай чужаго имущества!

— Погибъ и развалился въ дребезги, превратился въ прахъ отъ слишкомъ напряженной дятельности!— уже съ нкоторымъ негодованіемъ въ голос продолжалъ Михаилъ Петровичъ.— Слишкомъ страстно предался, видите ли, устройству школъ какихъ-то, вроятно, ссудо-сберегательныхъ товариществъ,— словомъ, изорвался въ любви къ ближнему до того, что, будучи земскимъ гласнымъ, не можетъ хать въ собраніе, а предпочитаетъ отдохнуть отъ своихъ ужаснйшихъ разочарованій, все-таки, при ней… И, вдь, читаетъ совты: не женитесь на женщинахъ съ убжденіемъ, не суйтесь въ реформы,— все это прахъ, все это доводитъ до безсмысленнаго состоянія. И газеты то же твердятъ: ‘Вотъ что означаютъ ‘реформы’! Пора вс эти бредни выкинуть изъ головы! Заблужденіе погубило! Самопожертвованіе довело до безсмыслицы!’

— И, вдь, всего только ‘годъ тому назадъ’ Ивановъ былъ ‘поглощенъ’ кипучею дятельностью! {Изъ драмы Ивановъ… ‘Если когда-нибудь въ жизни теб встртится молодой человкъ, горячій, искренній, неглупый, и ты увидишь, что онъ любитъ, ненавидитъ и врить не такъ, какъ вс, работаетъ и надется за десятерыхъ, сражается съ мельницами, бьется лбомъ о стны, если увидишь, что онъ взвалилъ на себя ношу, отъ которой хруститъ спина и тянутся жилы, то скажи ему: не спши расходовать свои силы на одну только молодость, побереги ихъ для всей жизни, пьянй, возбуждайся, работай, но знай мру, иначе жестоко накажетъ тебя судьба…’ (Дйствіе IV, явл. IX).} — съ тонкою насмшкой проговорилъ ‘служащій въ крестьянскомъ банк’, все время неразговорчивый, но не скучный и внимательный слушатель.

— Да!— разсердился уже совсмъ Михаилъ Петровичъ.— ‘Я,— говорилъ Ивановъ,— годъ тому назадъ былъ необыкновенно оживленъ дятельностью’ {Дйствіе III, явл. VI: ‘…Еще года нтъ, какъ былъ здоровъ и силенъ, былъ бодръ, неутомимъ, горячъ, работалъ этими самыми руками, говорилъ такъ, что трогалъ до слезъ даже невждъ, умлъ плакатъ, когда видлъ горе, возмущался, когда встрчалъ зло. Я зналъ, что такое вдохновеніе, зналъ прелесть и поэзію такихъ ночей, когда отъ зари до зари сидишь за рабочимъ столомъ или тшишь свой умъ мечтами. Я вровалъ, въ будущее глядлъ, какъ въ глаза родной матери… А теперь, о Боже! утомился’ и т. д.}. А Сарра считаетъ не годъ назадъ, а три года. ‘Три года назадъ,— говоритъ,— онъ былъ совсмъ другой!’… Числа-то даже перезабыли! Нтъ, ужь, пожалуйста, объясните эти безобразія какъ-нибудь по-иному!

И вслдъ затмъ началась скучная и томительная рчь и именно объ этихъ безобразіяхъ жизни. Оживленная бесда положительно не удавалась, это чувствовали вс, и вс думали, какъ бы перемнить разговоръ, но ‘служащій въ крестьянскомъ банк’ неожиданно перенесъ разговоръ о современномъ обществ въ такую таинственную область, что даже и скучные разговоры изсякли, замерли и слушатели были почти окончательно помрачены.

— Дйствительно, — началъ почти профессорскимъ тономъ ‘служащій въ крестьянскомъ банк’,— есть цлые слои общества, которые живутъ такъ же безсознательно, какъ и вс дйствующія лица драмы Ивановъ. То, что они не страдаютъ за общее дло,— это врно, но врно, что это и не пустяки, и что ихъ жизнь, повидимому, такая пустопорожняя, заслуживаетъ глубочайшаго вниманія!…

‘Служащій въ крестьянскомъ банк’ сказалъ это съ такимъ таинственнымъ выраженіемъ лица, что собесдники совершенно замолкли, и только Усачовъ нашелъ въ себ храбрость спросить:

— То-есть?

Къ всеобщему удивленію, ‘служащій’ тотчасъ же объяснилъ свои тайныя мысли еще боле неожиданными для собесдниковъ и ужь ршительно загадочными соображеніями.

— Жизнь этихъ людей — это жизнь… въ гипнотическомъ сн!

Этихъ страшныхъ словъ было совершенно достаточно для того, чтобы даже Усачовъ окончательно замолкъ и забылъ про то, что надо долить стаканъ. Но ораторъ, убдившись, что все общество находится въ столбняк, нашелъ этотъ моментъ весьма удобнымъ для того, чтобы прочитать сотоварищамъ цлую лекцію о гипнотизм, тянувшуюся не мене, какъ полтора часа. Пересказывая все, что происходило на этомъ товарищескомъ вечер, я никакъ не могу пропустить и этой длиннйшей лекціи, но постараюсь пересказать ее въ самомъ краткомъ вид.

Прежде всего, онъ обратилъ общее вниманіе на свойство и качество гипнотическаго сна. Такой ли это сонъ, какимъ спитъ дворникъ Егоръ, сидя зимой у воротъ? Всякому извстно, что не только приказаніе или ‘внушеніе’: ‘Егоръ, отвори!’ — не дйствуетъ на Егора, спящаго у воротъ, но что если и палкой его потолкать и даже за воротникъ шубы потрясти довольно энергически, да, притомъ же, непристойно повторять во всеуслышаніе всей улицы: ‘Егоръ, отвори!’ — и то Егоръ не послушаетъ этихъ внушеній и будетъ спать до тхъ поръ, покуда не будетъ приподнятъ за тотъ же воротникъ усиліями обихъ рукъ вопіющаго къ нему человка. Такимъ образомъ, ни внушеніе словесное, ни внушеніе помощью прикосновенія палкой къ плечу или рукой къ воротнику,— ничто не дйствуетъ на Егора, если онъ спитъ настоящимъ сномъ. Не такъ спитъ субъектъ загипнотизированный. Онъ засыпаетъ не по требованію всего организма, не исключая и желающаго отдохнуть сознанія, а именно только однимъ сознаніемъ. Желая довести человка до гипнотическаго сна, стараются удалить изъ всего многосложнаго механизма, называемаго человкомъ, только одного этого хозяина, повелителя надъ всмъ этимъ огромнымъ хозяйствомъ, именуемымъ человческою жизнью, и дйствуютъ при этомъ именно такъ, чтобы сознательная дятельность хозяина и повелителя сошла на нуль, сосредоточилась на безсмыслиц, на пустяк, отъ которыхъ хозяинъ уходилъ, не понимая ее: показываютъ свтящуюся точку, ‘сосредоточиваютъ’ вниманіе на кольц, на камн въ перстн, просятъ ни о чемъ не думать, кром предлагаемой безсмыслицы. Сознанію нечего длать съ безсмыслицей и оно уходитъ, тогда человку, у котораго уже нтъ царя въ голов, говорятъ: ‘спи!’ — и онъ остается въ ту же секунду вполн безъ малйшаго сознанія самого себя, но организмъ его вовсе не спитъ: онъ видитъ, слышитъ, ходитъ и длаетъ все, что ему прикажетъ — уже не собственный его хозяинъ, царь его собственной головы, а всякій чуждый ему хозяинъ, всякая чужая воля и мысль, его живое безсознательное тло, его живой, но безъ царя въ голов, организмъ воспринимаетъ безпрекословно всевозможныя не отъ него идущія впечатлнія. Ему говорятъ о стул, что это преступникъ, котораго надо убить, и даютъ ему для этого сигару, приказавъ видть въ ней кинжалъ. И точно: въ стул онъ видитъ убійцу, въ сигар — кинжалъ и убиваетъ имъ преступника. Онъ дрожитъ отъ холода, когда ему внушатъ, что онъ на льдин въ Ледовитомъ океан, и потъ льетъ съ него градомъ, когда внушатъ, что онъ на экватор. Не только впечатлнія слова воспринимаются этимъ живымъ трупомъ въ безукоризненной точности, согласно внушенію, но этотъ дивный механизмъ, эта невообразимо-сложная, божественная тайна, эта непостижимая тайна ‘премудрости’ откликается и на неосязаемыя велнія тайнъ мірозданія: магнитъ, коснувшись этого живаго трупа свернымъ полюсомъ, коверкаетъ его въ страшныхъ судорогахъ, тогда какъ прикосновеніе южнаго полюса разливаетъ во всемъ его организм ощущеніе чего-то необычайно радостнаго и пріятнаго. Нельзя себ вообразить, для какого безграничнаго обилія воспріятія и отраженія впечатлній, идущихъ изъ совокупности тайнъ всего мірозданія, способна и создана эта божественная загадка. (‘А за недоимку-то дерутъ!’ — не утерплъ Усачовъ). Но такъ какъ внушенія идутъ отъ людей, не спящихъ обыкновеннымъ человческимъ сознаніемъ, т.-е. не блещутъ какими-нибудь требованіями, превышающими обыденныя требованія жизни,— то опыты на практик доказываютъ съ полною ясностью только то, что ‘человкъ безъ царя въ голов’ живетъ тми впечатлніями, которыя идутъ къ нему со стороны, и по внушенію тхъ, кто ему приказываетъ и внушаетъ. Но вотъ этому рабу вншнихъ впечатлній говорятъ: ‘проснись!’ Теперь онъ опять съ царемъ въ голов, теперь онъ видитъ стулъ, а не преступника, теперь его нельзя заставить убить, заставить украсть, теперь онъ скажетъ: ‘не хочу!’ ‘глупо!’ ‘подло!’, теперь его хозяинъ, царь, царствующій надъ всмъ достояніемъ его естества, оберегаетъ свое право сопротивленія вншнимъ впечатлніямъ, отгоняетъ иныя изъ нихъ, другія беретъ, хранитъ, бережетъ. Теперь ни сверный, ни южный полюсы магнита не развеселятъ и не сокрушатъ это царское добро: сознаніе сторожитъ враговъ, не противится друзьямъ, теперь оно знаетъ, когда и почему нельзя не страдать, не рыдать или не смяться. Эти опыты сна сознанія непреложно говорятъ, что человкъ именно въ немъ, т.-е. только въ этомъ сознаніи, что въ немъ его сила, смыслъ, въ немъ его величіе, что только въ немъ источникъ смысла жизни человческой. Но бываютъ минуты, когда правамъ сознанія обрзаны крылья, когда хозяинъ божественнаго механизма почти бросаетъ хозяйство, и тогда живой трупъ начинаетъ жить не сознаніемъ впечатлній, а ощущеніемъ впечатлній… Люди, изображенные г. Чеховымъ, живутъ только ощущеніями. Они выросли и жили именно въ то время, когда сознательная жизнь все убывала и убывала въ своихъ размрахъ.

Нкоторое время вся компанія находилась какъ бы въ самомъ непробудномъ гипнотическомъ сн. Но когда ‘служащій’ замолкъ и, находясь нсколько въ возбужденномъ состояніи, налилъ себ стаканъ вина, то сотоварищи какъ бы проснулись, вспомнивъ, что и они забыли про свои стаканы,— и скоро, пробужденные отъ сна, шумно стали сообщать собственные свои коментаріи на эту лекцію.

— Помилуйте!— вопіялъ кто-то, покрывая вс голоса, — все снято съ плечъ, все! Никто ни въ чемъ не виноватъ!

— Если бы ‘хозяинъ’ въ моей голов жилъ, какъ подобаетъ хозяину, принимая одно, отвергая другое, я бы жилъ, я бы отстранялъ, боролся съ тмъ, что мой хозяинъ не принималъ, отвергалъ. Въ этомъ и жизнь!

— Теперь магнитъ дйствуетъ: пришелъ къ Иванову южный полюсъ, въ амазонк, — и развеселилъ, а тарелка съ объдками на письменномъ стол разсердила и огорчила.

— А жена то взбсила? Сверный полюсъ! Точь-въ-точь какъ сверный полюсъ судороги производитъ… Та, южный-то полюсъ, весела, какъ лягавая… что я?— какъ ласточка… а эта умираетъ! отъ нея несетъ смертью! Ну, и исковеркало судорогами!…

— И смютъ валить на страстность въ труд ‘для общества?’ — почти съ ожесточеніемъ уже гремлъ Михаилъ Петровичъ.— Это ‘жертвы ошибки’ жить во имя общаго счастья? Да разв дйствительныя страданія человка могутъ привести къ отвращенію жить? Можно и чахнуть, но не потерять сознанія!

И затмъ Михаилъ Петровичъ сталъ рисовать картину страданій людей своего поколнія. Не замедлили присоединиться къ нему и другіе товарищи съ своими воспоминаніями, но, начавъ рчь о томъ, что убжденіе не гаснетъ въ самыхъ тяжкихъ препятствіяхъ, идущихъ ему на перерзъ, незамтно стали припоминать только одни препятствія. Общая картина невознаградимыхъ страданій, вмст съ тягостными картинами жизни, о которыхъ шла рчь, благодаря драм г. Чехова, положительно привела всхъ опять въ самое тяжелое душевное настроеніе. Стали пить мрачно, говорить злобныя рчи.

Вотъ тутъ-то податному инспектору и стало ‘не въ могуту’.

Показалось ему, что изъ рчей собесдниковъ оказывается, будто ужь и свту ни откуда не видно, но онъ чувствовалъ, что’ это какъ будто не такъ.

И вдругъ онъ вспомнилъ Анну Петровну.

— Да что вы, господа, воете? Чего вы мраку-то напускаете? Да разв ваши страданія пропали даромъ? Разв на Руси изсякъ живой человкъ? Да я вамъ тысячи примровъ… Да вонъ у насъ есть акушерка Анна Петровна… тоже Иванова…

И съ искреннею радостью разсказалъ про то, что намъ уже извстно.

Точно гора свалилась съ плечъ у всхъ собесдниковъ. Вспомнилась свтлая сторона трудныхъ временъ, тяжкая жизнь, согртая горячимъ желаніемъ относиться къ ближнему подлинно, такъ же, какъ къ самому себ, и все, что оставалось въ ихъ сердцахъ живаго и нетлннаго, все вышло на блый свтъ и широко распахнулось.

— Дамы обижаются!— вопіяли лакеи.

— Михайло!— гнвался буфетчикъ,— скажи имъ! Что это такое?

— Не слушаютъ, Иванъ Матвичъ!

Около шести часовъ утра на Большой Морской слышны были даже возгласы:

— Городовой!…

Но, въ конц-концовъ, этотъ неожиданно сдлавшійся пріятнымъ вечеръ никто изъ сотоварищей,— опять разъхавшихся и разъединившихся по своимъ ‘мстамъ’,— никогда не забудетъ.

Такъ вотъ что натворила эта Анна-то Петровна Иванова!

Глбъ Успенскій.

‘Русская Мысль’, кн.X, XII, 1888, кн.II, IV, 1889

ГРХИ ТЯЖКІЕ.

I. ‘Промчался!’.

II. Случайный разговоръ.— ‘Самъ’ да не свой.

III. Подробности неожиданной путаницы.— Пришествіе господина Купона.— Слды темной старины.

IV. Радтели о народной совсти.

V. ‘Невидимки’.

VI. О томъ, что натворила акушерка Анна Петровна.

Читайте также: