ГРХЪ ПОПУТАЛЪ.
(Изъ сельской хроники).
ГРХЪ ПОПУТАЛЪ.
(Изъ сельской хроники).
I.
II.
——
III.
——
——
IV.
——
V.
VI.
——
Грех попутал, Забытый О., Год: 1880
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Филиппъ Ивановъ и Семенъ едоровъ были сваты, ибо сынъ Филиппа Иванова поялъ дщерь Семена едорова. Это обстоятельство, а равно и то, что оба они служили въ течени 20-ти лтъ клириками при одной и той-же церкви и жили по сосдству, было причиною ихъ неразрывной дружбы.
Филиппъ Ивановъ былъ мужчина высокаго роста, широкоплечй, несмотря на пожилыя лта, онъ держался прямо и отличался во всхъ дйствяхъ проворствомъ, доходившимъ часто до торопливости. Физономя его каждому бросалась въ глаза необыкновенно рзкими чертами. Глаза у него были почти сплошь черные, какъ у лошади, такъ что трудно было сразу замтить, гд въ нихъ помщаются зрачки, маленьке, полузакрытые, они бгали, какъ таракашки, и въ нихъ искрился огонь сильной, но при этомъ капризной и озлобленной души. Носъ его, узкй въ основани, расширялся къ концу, въ вид воронки. По низенькому, мясистому лбу его тянулись въ нсколько рядовъ крупныя морщины, а между густыми, круглыми бровями, надъ носомъ, сдланы были жестокой природой дв клинообразныя насчки, отъ носа къ угламъ губъ шли дв глубоко прорзанныя дороги, въ вид скобокъ. Коротенькй, тупой подбородокъ его былъ украшенъ хвостикомъ крупныхъ, рденькихъ волосъ, зато на голов произростала такая роскошная флора, что Филиппъ Ивановъ не зналъ, что съ нею длать. Волосы его, когда онъ ихъ распускалъ, ниспадали до поясницы и причиняли владльцу не малую досаду, мшая ему во время работы. Несмотря на это, Филиппъ Ивановъ ни за что не хотлъ разстаться съ своей ‘гривой’, какъ онъ называлъ свое капиллярное украшене, и въ тоже время носилъ почему-то длинный сюртукъ и фуражку, хотя это вовсе не гармонировало съ его длинноволосемъ и возбуждало глумлене прихожанъ. Лтомъ, въ рабочую пору, Филиппъ Ивановъ лишалъ себя всякаго верхняго платья, ходилъ босикомъ, на голов носилъ или старую фуражку безъ козырька, или же повязывался худымъ платкомъ, а то и вовсе являлся съ открытой головой.
Въ должность онъ вступилъ еще десяти лтъ, едва умя читать, и занялъ мсто своего умершаго отца. Но, вслдстве сильныхъ природныхъ дарованй и долговременной практики, онъ достигъ, наконецъ, такого совершенства въ усвоени литургической премудрости, что все, что полагается въ церкви читать и пть, читалъ и плъ наизусть. Въ знани устава, со всми его замысловатыми: ‘аще случится’, ‘прилучится’ и съ ‘Марковыми главами’, не было ему равнаго въ цлой епархи. Въ пни онъ былъ нетолько знатокъ, но и поэтъ. Плъ онъ сильнымъ, чистымъ и звонкимъ теноромъ. Когда Филиппъ Ивановъ былъ въ дух, то этотъ теноръ возвышался у него почти до дисканта и поражалъ слушателей безконечными затйливыми переливами и неожиданными пассажами, въ которыхъ нердко слышался — Богъ всть, какими судьбами ворвавшйся въ храмъ — мотивъ какой-нибудь народной псни. Одинъ только недостатокъ сильно конфузилъ Филиппа Иванова, а именно: отъ долговременнаго торопливаго чтеня онъ перебилъ языкъ, такъ что не могъ внятно прочесть ни одной молитвы, онъ залпомъ произносилъ нсколько словъ и быстро соединялъ начало молитвы съ концомъ ея. Это зло осталось въ немъ совершенно неисправимымъ. Однажды, мужики, желая подтрунить надъ Филиппомъ Ивановымъ и зная пламенную любовь его къ чарочк, предложили ему четверть водки, съ условемъ, чтобы онъ прочелъ имъ внятно сначала до конца ‘Отче нашъ’, въ случа-же неисполненя этого условя, требовали, въ вид штрафа, съ него четверть. Филиппъ Ивановъ нсколько минутъ улыбался, облизывался, но потомъ, горько вздохнувъ и безнадежно махнувъ рукой, проговорилъ: ‘нтъ, ну васъ! Лучше такъ поднесите’.
Семенъ едоровъ былъ человкъ ледащй: тощй, сутуловатый, разслабленный. Больше, на выкат, блые глаза его, точно обтянутые рыбьимъ пузыремъ, не обнаруживали ни ума, ни энерги. Физономя его была длинная, узкая и блдная, лобъ высокй и съ правой стороны точно стесанный, носъ тонкй, прямой, борода росла у него какъ-то странно, изъ-подъ подбородка. Коротке, льняного цвта, волосы вчно стояли на голов дыбомъ. Бывши въ отрочеств послушникомъ одного монастыря, онъ возлюбилъ подрясникъ и шляпу и считалъ грхомъ перемнить ихъ на сюртукъ и фуражку. Лтомъ онъ хотя и жаллъ сапоги, но зато непремнно носилъ опорки и никогда не позволялъ себ выходить изъ дома босикомъ или безъ жилетки. На голов у него обыкновенно красовалась шляпа, хотя подчасъ съ проломленнымъ верхомъ и отставшими полями. Въ знани церковности онъ далеко отсталъ отъ Филиппа Иванова, хотя и не меньше его состоялъ на служб, и, разъ признавши за нимъ первенство, смиренно обращался къ нему за совтами и разъясненями.
Филиппъ Ивановъ, какъ человкъ съ боле сильнымъ характеромъ и какъ прославленный знатокъ ‘по своей части’, постоянно тянулъ за собой Семена едорова, точно на буксир. Первый во всемъ бралъ на себя иницативу, являлся руководителемъ, тогда какъ послднй только повиновался или подражалъ. Все, что длалось въ дом или въ хозяйств Филиппа Иванова, съ необыкновенной точностью повторялось въ дом или въ хозяйств Семена едорова. Филиппъ Ивановъ сошьетъ себ новый тулупъ, и Семенъ едоровъ соорудитъ себ такой же, Филиппъ Ивановъ обзаведется новыми рукавицами, и Семенъ едоровъ разгорится на новыя рукавицы, Филиппъ Ивановъ купитъ передки къ телег, и Семенъ едоровъ пробртетъ новые передки, Филиппъ Ивановъ ‘пуститъ на племя’ дв овцы въ зиму, и Семенъ едоровъ постарается известь всхъ овецъ, кром двухъ племенныхъ, Филиппъ Ивановъ засетъ три полосы овсомъ, дв гречей и одну льномъ, и Семенъ едоровъ сдлаетъ тоже самое. Все это длалось у Семена едорова безъ особенныхъ усилй со стороны Филиппа Иванова. Рдко бывали случаи, когда Филиппъ Ивановъ вынужденъ былъ употреблять въ дло свое краснорче, чтобы склонить своего свата къ подражаню.
Кром родства, общности положеня, интересовъ и привычекъ, обоихъ сватовъ соединяло еще то, что у нихъ былъ общй врагъ — попъ. Этотъ попъ былъ человкъ въ нкоторомъ смысл историческй. Во-первыхъ, это была довольно замчательная древность. Въ 1812 году онъ былъ уже благочиннымъ. Во-вторыхъ, въ ряду сельскихъ священниковъ своего узда онъ былъ единственный студентъ. Въ третьихъ, онъ былъ знакомъ съ историческими львами и львицами, жившими по округ на поко. Совокупность такихъ крупныхъ обстоятельствъ сдлала изъ него человка заносчиваго и ужаснйшаго самодура. Отъ этихъ добродтелей сильно страдали люди, надъ которыми онъ имлъ какую-нибудь власть. Разъ причты его благочиня представили ему метрическя книги для отправленя въ консисторю. Отцу Савелю (такъ звали старика) не понравился почеркъ этихъ книгъ, и онъ пишетъ своимъ подчиненнымъ циркуляръ: ‘поелику вамъ неоднократно и строго внушаемо было вписывать въ книгу врне и чище, а вы сего не исполняете, то посему присылайте мн съ причта по три рубля, дабы я, нанявъ писца и оныя въ лучшую исправность приведя, начальству безъ срамоты представить могъ’. И началъ онъ собирать по три рубля съ причта на писца, а между тмъ, книгъ и не думалъ переписывать. За подчиненными своими онъ слдилъ съ ревностью истиннаго инквизитора и имлъ по селамъ своихъ фискаловъ, преимущественно между лицами женскаго пола. Для записи прегршенй подвластныхъ ему клириковъ у него заведена была огромная тетрадь изъ синей толстой бумаги. Къ сожалню, отъ этой тетради уцлли для потомства только немноге разрозненные листки. Но и въ этихъ листкахъ можно вычитать довольно характерные для личности о. Савеля факты, въ род слдующихъ: ‘Мсяца ноемвря, въ день шестый, въ пятокъ посл обда, Ирина Климова мн донесла, что въ третй день того же мсяца, дьячокъ села Зеленаго, пришедъ въ ярость, выдернулъ у пономаря того же села правый усъ и попалилъ оный огнемъ’. Или: ‘По дошедшимъ ко мн отъ Матроны Власовой слухамъ, дьяконъ села Горшкова внезапно выскочилъ на улицу, а рыло въ крови, а былъ день недльный, маа девятаго, и множество много людей и глумлене превеликое’…
Подъ управленемъ такого-то пастыря находились наши сваты.
Сваты были, вообще говоря, довольно исправны по служб, но это не избавляло ихъ отъ постоянныхъ придирокъ сиваго съдуги, какъ они называли своего настоятеля. Распекать, тснить и душить подчиненныхъ составляло какъ бы органическую потребность о. Савеля. Придерется къ тому, къ сему, а больше ни къ чему — и пошелъ!..
Разъ сваты выпросили себ у купца лску для починки амбаровъ и сговорились рано утромъ привезти его. Наступило радостное для нашихъ дьячковъ юньское утро. Не теряя ни минуты времени, сваты наскоро изготовили колесни и запрягли лошадей. Еще минута, и они бы укатили за ‘лскомъ’, но вдругъ передъ ними, какъ изъ земли, выростаетъ о. Савелй. Онъ еще съ вечера узналъ о промышленныхъ замыслахъ сватовъ и ршился воспрепятствовать ихъ осуществленю.
— Э, э, куда вы? воскликнулъ ‘съдуга’, когда сваты уже услись на колесни.
— Въ лсъ… на минутку! отвтилъ Семенъ едоровъ, стоя между передними и задними колесами и держа въ рукахъ возжи.
— Благовсти! грянулъ о. Савелй:— служить нужно.
— Разв кто заказывалъ? возразилъ Семенъ едоровъ, опустивъ возжи и снявъ шапку.
— Благовсти! лаконически повторилъ настоятель.
— Да вдь нынче не праздникъ, даже полелея никакого нтъ, снова осмлился возразить Семенъ едоровъ.
— Благовсти, говорятъ теб! гнвно крикнулъ о. Савелй, затопотавъ ногами.
Лошадь Семена едорова, испугавшись крика и топота настоятеля, дернула впередъ. Доска, пристроенная на колесняхъ для сиднья, въ расплохъ толкнула озадаченнаго свата, онъ упалъ и чуть-было не переломалъ себ ногъ.
Сваты должны были отпречь лошадей, и черезъ четверть часа заунывный, дребезжащй звукъ маленькаго будничнаго колокола звалъ въ церковь о. Савеля, да церковнаго сторожа (изъ прихожанъ, по случаю рабочей поры, никто не явился). Ни праздника, ни полелея, ни ‘заказа’ не было. Религозная цль богослуженя ни на оту не достигалась, потому что вс служаще были не въ дух. Но за то достигнута была цль житейская: о. Савелй помшалъ сватамъ създить за ‘лскомъ’. Посл обдни они должны были поспшить уже въ поле. Благословляя ихъ при выход изъ церкви, о. Савелй строжайше приказалъ имъ по утрамъ не отлучаться, ‘потому что опять можетъ быть служба’. Запрещене утреннихъ отлучекъ и цлодневная работа въ пол были причиною того, что сваты принуждены были перевезти свой лсокъ глубокою ночью.
Нердко капризный отецъ Савелй отрывалъ сватовъ безъ всякой надобности и отъ полевыхъ работъ. Узнаетъ, бывало, что сваты забрались косить или жать на самыя дальня полосы въ пол, и устроитъ тревогу. Подойдетъ къ колокольн, возьмется за веревку, протянутую отъ сторожевого колокола, и ну благовстить. Сваты, заслышавъ призывные звуки, скачутъ въ-попыхахъ къ церкви, версты за дв. Прибгутъ, а о. Савелй встрчаетъ ихъ въ церковной оград.
— Вы гд это пропадали?
— Извстно, гд — въ пол. Молебенъ что-ль кому?..
— Да, ищи теперь молебенъ! Одинъ приходилъ, просилъ отслужить, а васъ нтъ… Онъ ждалъ, ждалъ, да и ушелъ. Изъ-за васъ вотъ упущене дохода! Нерадивые! Ужо вычту я съ васъ!
Сваты внутренно злятся на неудачу, на упущене дохода, на распеканье, на угрожающй вычетъ, но не говорятъ настоятелю ни слова. Потъ катится съ нихъ градомъ, во рту пересохло, едва переводя духъ отъ усталости, они тупо озираются кругомъ, какъ бы отыскивая того одного, который просилъ отслужить молебенъ. Между тмъ, никто и не думалъ просить о. Савеля о молебн, сваты въ послдстви узнавали о козняхъ ‘съдуги’ и, конечно, слагали ихъ въ сердц.
Чмъ дальше шло время, чмъ чаще повторялись нападеня со стороны о. Савеля и тяжеле становилось положене сватовъ, тмъ больше они привязывались другъ къ другу. Но вотъ на долю сватовъ выпадаетъ годъ, особенно богатый событями, важными для нихъ обоихъ по своимъ послдствямъ.
Подъ какой-то большой праздникъ, лтомъ, Семенъ едоровъ ударилъ къ вечерн какъ разъ въ то время, когда Филиппъ Ивановъ, сидя въ бан, только-что распустилъ и смочилъ водой свою безконечную косу. Боясь опоздать къ вечерн, онъ опрометью выскочилъ въ предбанникъ, наскоро собрался и бросился въ церковь, почти не мытый и совсмъ не чесанный. Промелькнувъ среди народа, наполнившаго церковь, Филиппъ Ивановъ, съ мокрой гривой, прижатой воротникомъ сюртука, вскочилъ на клиросъ. Только-было онъ прислонился къ стн, чтобы нсколько отдохнуть, какъ о. Савелй уже возгласилъ: ‘Благословенъ Богъ нашъ’… Нужно было читать повечере. Филиппъ Ивановъ зачиталъ. Такъ какъ онъ читалъ все наизусть, то сообразилъ, что во время повечеря ему можно будетъ заняться туалетомъ, не оконченнымъ въ бан въ слдстве торопливости. Вытянувши изъ-за воротника свою ‘гриву’ и взявши съ окна покоробившйся грязный гребешокъ, лтъ десять тому назадъ выброшенный, за ненадобностью, изъ алтаря, онъ началъ приводить въ порядокъ свою голову. Расчесываемые только въ рдкихъ случаяхъ, волосы его страшно спутались и свалялись, такъ что гребешокъ на пути слдованя по нимъ встрчалъ непреодолимыя препятствя. Эти препятствя весьма замтно отзывались на самомъ процесс чтеня, производя въ голос Филиппа Иванова странныя вибраци и по временамъ даже какой-то трескъ… ‘Беззаконе мое азъ знаа-аю!’ выкрикивалъ вдругъ Филиппъ Ивановъ среди ровнаго и монотоннаго чтеня, забравшись гребешкомъ въ непроницаемое гнздо волосъ. Прихожане начали засматривать на клиросъ, подозрвая, не совершается-ли съ Филиппомъ Ивановымъ что-нибудь недоброе. Когда выкрикиванья стали повторяться, то и о. Савелй въ алтар обратилъ на нихъ внимане. Навостривъ уши, онъ крадучись подвигался къ боковой двери, чтобъ взглянуть на клиросъ. ‘Окропиши мя иссо-о-опомъ!’ выкрикнулъ Филиппъ Ивановъ, глубоко завязивъ гребешокъ въ чащ волосъ надъ самымъ ухомъ и прищуривъ одинъ глазъ.
— Ты что это длаешь?! воскликнулъ о. Савелй, высунувшись въ боковую дверь.— На колни, негодяй!
Филиппъ Ивановъ, съ всклоченными волосами и съ гребешкомъ въ рукахъ, опустился на колни, а продолжать чтене было приказано Семену едорову. Семенъ едоровъ долго искалъ страницу, съ которой ему нужно было начать чтене, и потомъ, найдя ее, долго не могъ пересилить въ себ смха, который, какъ нарочно, въ эти опасныя минуты разбиралъ его сильне, чмъ когда нибудь. За этотъ смхъ Семенъ едоровъ тоже поплатился, какъ и Филиппъ Ивановъ за неблаговременное заняте туалетомъ. Его тоже поставили на колни, только уже посл вечерни. Кром того, оба свата подверглись внесеню въ синюю книгу и (почему-то) еще вычету изъ доходовъ.
Одна бда не приходитъ, а влечетъ за собой другую. Эта пословица вполн оправдалась на сватахъ на другой же день посл искушеня. Совершается литургя. Церковь биткомъ набита народомъ. Духота. Раздается вялое дребезжанье надорваннаго баритона Семена едорова и капризные переливы Филиппъ-Ивановскаго тенора, въ которомъ слышится ‘то разгулье удалое, то сердечная тоска’. Вдругъ быстрыми шагами выходитъ на амвонъ отецъ Савелй, взволнованный, блдный, съ широко раскрытыми глазами. ‘Православные! воскликнулъ онъ: — меня дьячки отравить хотятъ! Узрлъ я въ чаш нкое зеле и листве’…
— Ничего, батюшка: это чай! добродушно изъяснилъ Семенъ едоровъ, вытянувъ шею съ клироса.— Это я давича поспшилъ въ церковь, а воды-то не приготовилъ, да и налилъ вчерашняго чаю въ мдный-то чайникъ. Вотъ, чаинки-то, значитъ, и плаваютъ…
— Въ случа чего, засвидтельствуйте, православные, произнесъ о. Савелй, подозрительно посмотрвъ на Семена едорова.
О. Савелй, конечно, остался живъ, но Семена едорова опять записалъ въ синюю книгу и приговорилъ къ вычету.
25 сентября, вечеромъ, на храмовой праздникъ во имя Сергя Преподобнаго, о. Савелй отправился вмст съ причтомъ въ деревню Щеголиху служить всенощную у микроскопическаго фабриканта, Захара Семенова, который искони вковъ обыкъ приглашать на этотъ день поповъ ‘для всенощной’. Щеголиха отстояла отъ резиденци нашего причта на десять верстъ, а потому о. Савелй и сваты, отслуживъ всенощную у Захара Семенова, обыкновенно оставались у него ночевать. Такъ было и въ данномъ случа. Супруга фабриканта, Мавра Прохоровна, какъ богобоязливая и предупредительная хозяйка, изготовила причту на полу постель изъ свжей соломы, покрытой самодльными дерюгами. Причтъ, посл гостепримныхъ возлянй, преспокойно улегся на этомъ патрархальномъ лож и заснулъ праведнымъ сномъ. Но вотъ, во время сна, Филиппа Иванова (помщеннаго рядомъ съ о. Савелемъ) посщаетъ
Виднй страшныхъ рядъ,
И вскакиваетъ съ ложа
Онъ, ужасомъ объятъ.
Что послдовало дальше — объ этомъ въ мстной былин изображено такъ:
Поднимаетъ онъ (Филиппъ Ивановъ) руку дерзкую
Ударяетъ онъ кулакомъ своимъ
Во стары ребра своего попа.
— Батюшка, простите Христа ради! взмолился Филиппъ Ивановъ, опомнившись и понявъ, въ чемъ дло.— Ей-Богу, я безъ намреня. А какъ собственно Захаръ Семенычъ разсказывалъ давича о разбойникахъ, то они и напали на меня во сн, а я отбиться отъ нихъ хотлъ. Вотъ и все. Ну, ей Богу же такъ! Вотъ истинный Богъ — не лгу! (При этомъ Филиппъ Ивановъ перекрестился).
— Хоть всхъ святыхъ поснимай съ полки, и то не поврю! вскричалъ о. Савелй, торопливо обуваясь.
Семенъ едоровъ, пробужденный шумомъ, мгновенно собрался и, боязливо отступивъ къ двери, сталъ прислушиваться къ говору, чтобы постигнуть причину суматохи.
— И-и, кормилецъ, зачмъ ужь такъ больно къ сердцу принимать этакую вещь? успокоивалъ потерпвшаго хозяинъ, окруженный недоумвающими домочадцами.— Бываетъ: онъ ненарокомъ…
— Не тотъ человкъ! пробормоталъ о. Савелй, застегивая подрясникъ.
— Вс люди, вс человки! продолжалъ хозяинъ.— У насъ вотъ недавно былъ случай… тоже во сн. Сосдъ мой ка-акъ хватитъ жену кулакомъ! Такъ ловко приладилъ, что ей ажъ болзнь приключилась. Вотъ и судите! Жену не пощадилъ, не то что…
— Вы мн не толкуйте! явное покушене и больше ничего, заключилъ о. Савелй и тотчасъ же веллъ сторожу запрягать лошадь.
Дорогой сторожъ еще подлилъ масла въ огонь, сообщивши батюшк, что видлъ у Филиппа Иванова церковную губку. Это обстоятельство значительно увеличило преступность Филиппа Иванова въ глазахъ его настоятеля, хотя эту криминальную губку, за ея негодностью къ церковному употребленю, подарилъ Филиппу Иванову самъ ктиторъ.
Прхавъ домой, о. Савелй немедленно принялся строчить архерею прошене на своихъ враговъ. Три дня сряду сидлъ онъ въ своемъ кабинет, мрачный, сосредоточенный, и все писалъ и писалъ, то и дло зачеркивая и перечеркивая написанное. Гусиное перо, какъ бы сочувствуя негодованю автора, страшно трещало и брызгало по толстой синей бумаг. И вотъ, о. Савелй создалъ нчто широковщательное и многошумящее и постарался подвести своихъ враговъ подъ ‘совокупность’.
Въ силу этого прошеня, сваты наши получили указъ явиться въ монастырь подъ строгй началъ. ‘При семъ, какъ было сказано въ указ:— дабы не было затрудненй въ совершени богослуженя за отсутствемъ обоихъ церковпослужителей, пусть явится сперва Зубовъ, а потомъ, по отслужени имъ своего наказаня, предстанетъ предъ начальство и Губинъ’.
Объявлене указа подйствовало на сватовъ не одинаково. На физономи Семена едорова отпечатллся испугъ и страдане, и онъ жалобно проговорилъ: ‘Батюшка! за что же это вы насъ подвели? Неужели мы каке-нибудь!’. Филиппъ Ивановъ выслушалъ резолюцю начальства съ невозмутимымъ спокойствемъ и, вмсто объясненй съ попомъ, молча посмотрлъ на него продолжительнымъ стальнымъ взглядомъ. Когда жена и Семенъ едоровъ убждали его подать тамъ отъ себя просьбу и принести оправдане, онъ говорилъ только: ‘ладно!’. До самаго отъзда своего онъ, кром этого слова, ничего не говорилъ. Только усвшись совсмъ въ телегу и мелькомъ взглянувши на поповъ домъ, онъ произнесъ: ‘ну ужь… погоди!..
Филиппъ-Иваново ‘ладно’, которое онъ произнесъ въ отвтъ на убжденя жены и свата своего — подать прошене и проч.— вовсе не означало, какъ показали послдствя, что онъ согласенъ на протестъ. Безмолвно предсталъ онъ предъ начальство и аккуратно выслужилъ полуторамсячное наказане. Только въ душ его накоплялось больше и больше ожесточеня, и онъ чаще и чаще повторялъ въ свое утшене: ‘ну ужь… погоди!..’
Семенъ едоровъ, скучая по свату и томясь ожиданемъ кары, потерялъ всякое присутстве духа и даже запилъ, чего прежде съ нимъ не бывало. Разъ онъ объяснилъ жен, что ему нужно сходить въ деревню Подпольное (за пять верстъ), отдать тамъ сапоги въ починку. Взявъ старые сапоги подъ мышку, онъ дйствительно отправился въ Подпольное, но, прйдя туда, зашелъ не къ сапожнику, а въ кабакъ, и пилъ до глухой ночи, пока цловальникъ не сказалъ ему: ‘ступай, братъ едорычъ, ступай съ Богомъ: будетъ… больше не велно, лучше когда-нибудь еще полакомишься’. Свсивъ голову на грудь и пошатываясь, Семенъ едоровъ, безъ сапоговъ и безъ шапки, побрелъ изъ кабака. Ночь была лтняя, темная. Втеръ то совершенно стихалъ, то проносился неровными порывистыми волнами. Группа густыхъ облаковъ медленно плыла по небу, изрдка очищая клочекъ далекой синевы, на которомъ мелькали дв-три пары звздъ и тотчасъ же закрывались вновь надвигающимся облакомъ. На горизонт, то тамъ, то сямъ мелькали молни. Собаки сонно перекликались сиплымъ лаемъ. По дорог, съ сильнымъ скрипомъ, тащился одинокй возъ, нагруженный чмъ-то тяжелымъ. Семенъ едоровъ незамтно подвигался къ тому самому лсу, изъ котораго онъ съ сватомъ когда-то ночью возилъ дареныя бревна. Онъ то энергически выпрямлялся и высоко и медленно поднималъ на ходу ноги, то вдругъ, какъ подхваченный бурей, несся въ сторону быстрыми и дробными шажками и потомъ долго искалъ дорогу, съ которой сбивалъ его насмшникъ — хмль. Вотъ ужь Семенъ едоровъ у самой опушки лса. ‘Лсокъ…’ бормочетъ онъ. ‘Нельзя?.. Отчего нельзя?.. Служба?.. Какая тамъ служба!.. Никакой службы нтъ… н-н… нтъ… А? это ты, сватъ?’ Я, послышалось Семену едорову. ‘Вдь службы нтъ?’ Нтъ… я… и… нтъ — послышалось ему. ‘Здравствуй! Давай руку…’ Семенъ едоровъ, не останавливаясь, протянулъ руку, и ему показалось, что онъ сжалъ руку Филиппу Иванову. Но рука эта оказалась маленькою-маленькою, съ слипшимися вмст пальцами, въ форм сливы. Въ это время Семенъ едоровъ шелъ уже лсомъ, гд по об стороны дороги группировались молодыя березки. Филиппъ Ивановъ показался ему тоненькимъ, поджарымъ, жиденькимъ и то-и-дло перебгающимъ съ одной стороны дороги на другую. ‘Ты, сватъ, подъ началъ? бормочетъ Семенъ едоровъ.— А? Ну, да, и я подъ началъ, ну, пойдемъ подъ началъ. Да ты не бгай… не избгнешь.. Ишь, они тебя какого сдлали!.. А? Сдлали? Ну да… А чего ради? Мы свое знаемъ… И уставъ знаемъ… и заповди знаемъ… И не укради знаемъ’. Въ лсу раздался странный звукъ ночной птицы. ‘Чего же ты плачешь, сватъ? а? спрашиваетъ Семенъ едоровъ:— чего ради?’ Таинственные и на этотъ разъ разнообразные звуки раздались въ нсколькихъ мстахъ. Семену едорову постоянно слышалось одно и тоже: не укради… укради… не укради. Темное облако надвинулось на лсъ и совершенно стушевало очертане предметовъ. Втеръ влажною, прохладною струею сильно пахнулъ въ лицо Семену едорову и взбударажилъ его жиденьке волосы. Вдали раздался легкй раскатъ грома. ‘Хохочетъ… чего хохочетъ?’ проговорилъ Семенъ едоровъ. ‘Сватъ!’ продолжалъ онъ: ‘гд же ты?’. Втеръ пахнулъ на него еще боле прохладною струею и зашелестилъ листьями деревъ. ‘Сватъ!’ крикнулъ Семенъ едоровъ громче прежняго, озираясь во вс стороны. Раскатъ грома повторился нсколько ясне. ‘Господи исусе! закричалъ Семенъ едоровъ, остановившись.— Да воскреснетъ Богъ! Ой, Владычица!’ причиталъ онъ, хватаясь за голову и усиливая голосъ. Подъ влянемъ втра и усиливающихся звуковъ грома Семенъ едоровъ скоро отрезвился и мало-по-малу сообразилъ, что онъ одинъ, безъ свата и идетъ совсмъ не по той дорог, по которой ему слдовало бы идти домой. Ощутивъ въ рук что-то мягкое, онъ, при помощи обоняня, умозаключилъ, что это кончикъ соленаго огурца, захваченный имъ въ кабак. Къ утру онъ добрался не всми правдами до дома. Глубоко запала ему въ душу бесда съ мнимымъ сватомъ, онъ постоянно размышлялъ о ней и ршился передать ея содержане Филиппу Иванову, когда тотъ возвратится домой.
Прхалъ Филиппъ Ивановъ изъ-подъ начала. Увидавъ въ окно, какъ онъ подъзжалъ къ своему крыльцу, Семенъ едоровъ опрометью бросился изъ избы, дорогой напяливая на себя подрясникъ. Въ Филипп Иванов произошла значительная перемна. Онъ страшно исхудалъ, скобки, идущя у него отъ носа къ губамъ, врзались еще глубже, вокругъ глазъ появились больше темные круги, при необыкновенной блдности физономи, глаза его казались еще темне, въ выражени ихъ проглядывала какая-то дикость, чего прежде не замчалось, губы плотно сжались, точно онъ воды въ ротъ набралъ, даже волосы сдлались будто короче и жиже. Замтивъ въ сват такую перемну, Семенъ едоровъ чуть не обмеръ отъ состраданя и отъ страха за себя.
— Сватушка! голубчикъ!.. воскликнулъ онъ, обнимая Филиппа Иванова.— Тяжело, знать? а?
— Узнаешь… лаконически проговорилъ Филиппъ Ивановъ, слъ къ столу и, съ выраженемъ усталости, склонилъ голову на грудь.
— Какъ же мн-то теперь? а? допытывался Семенъ едоровъ, подсаживаясь къ свату.
— Узнаешь… мрачно повторилъ Филиппъ Ивановъ.
Произошла непродолжительная пауза.
— Я теб скажу только, что дло это не великое, началъ Филиппъ Ивановъ.— Дло совсмъ не великое, съ ударенемъ повторилъ онъ, выпрямившись.—Великое дло только одно: вотъ гд великое дло! воскликнулъ онъ, сильно колотя себя кулакомъ въ грудь.— А это все…
Филиппъ Ивановъ махнулъ рукой и отвернулся.
— Ой-ой-ой! болзненно простоналъ Семенъ едоровъ.
Разговоръ между сватами долго не клеился. Наконецъ, они разговорились, и Семенъ едоровъ подробно, даже съ прибавленями и прикрасами, разсказалъ Филиппу Иванову, какъ онъ въ лсу бесдовалъ съ нимъ о заповдяхъ. Филиппъ Ивановъ, внимательно выслушавъ разсказъ, долго сидлъ молча и задумчиво и, наконецъ, проговорилъ:
— Это что-нибудь не такъ… Это что-нибудь означаетъ… Это хорошенько понять нужно.
На этотъ разъ разговоръ тмъ и кончился. Но пока Семенъ едоровъ отбывалъ въ монастыр свою повинность, Филиппъ Ивановъ, по поводу видня свата въ лсу, серьзно углубился въ размышлене о своемъ положени и пришелъ къ весьма важному заключеню.
Строгй началъ оставилъ въ Семен едоров еще боле глубоке слды, чмъ въ Филипп Иванов. Онъ прхалъ сгорбленный, изсохшй и даже закопченый, точно онъ вс полтора мсяца вислъ вмст съ окороками ветчины. Давъ свату нсколько отдохнуть и успокоиться съ дороги, Филиппъ Ивановъ зашелъ къ нему однажды вечеромъ, чтобы сообщить ему результаты своихъ одинокихъ думъ. Семенъ едоровъ сидлъ въ это время въ темной изб и молча барабанилъ пальцами по столу.
— Сватъ, ты дома? спросилъ Филиппъ Ивановъ, слегка отворивъ дверь.
— Дома, отозвался Семенъ едоровъ, вставая съ лавки.
— Пойдемъ, пошатаемся: я теб кое-что скажу.
Семенъ едоровъ молча досталъ съ полки шляпу и вышелъ изъ избы.
— Пойдемъ къ сараю, тамъ удобне, проговорилъ Филиппъ Ивановъ, слзая съ крыльца.
Сваты завернули за уголъ и направились къ сараю. Дорогой они обмнивались отрывочными фразами, съ нкоторыми недомолвками и намеками, какъ обыкновенно объясняются люди, которымъ предметъ рчи извстенъ, какъ пять пальцевъ.
— Вотъ, сватъ, и ты теперь побывалъ…
— Да, побывалъ… еще какъ побывалъ-то!
— Видлъ тамъ… все?
— Собственными глазами…
— То-то и есть-то… А запримтилъ ты, какъ энтотъ-то?
— Какъ не запримтить? Это слпой, и то запримтитъ…
— Ну, вотъ видишь… И про энто дло слышалъ?
— Слышалъ, все, какъ есть, слышалъ.
— То-то и дло-то… Этакя художества — и ничего! а насъ подъ началъ! А? И съдуг ничего, а намъ вотъ что!
— Что-жь длать-то!..
Сваты подошли къ омету соломы и услись возл него.
— Сдлать кое-что можно… очень можно, съ разстановкой проговорилъ Филиппъ Ивановъ:— сколько намъ ни…
— Ну, что же ты тутъ сдлаешь? перебилъ Семенъ едоровъ.
Филиппъ Ивановъ нсколько секундъ молча повозился на мст, затмъ пробилъ спиной нишу въ омет и, углубившись въ нее всмъ корпусомъ, наконецъ, приступилъ къ длу. Началъ онъ издалека.
— Ты помнишь свое лсное видне? спросилъ онъ таинственно.
— Помню… а что? спросилъ, въ свою очередь, Семенъ едоровъ, облокотившись на колно свата.
— Какъ ты объ этомъ понимаешь?
— Какъ понимать-то? Вражье дло — и больше ничего.
— Такъ-ли? На погублене-ли?
— А что же: о спасени что-ль онъ хлопотать будетъ?
— Врагу что любо: когда человкъ хорошо живетъ, или когда плохо?
— На что ему наше хорошо!..
— Вотъ видишь… А онъ теб что сказалъ? Не укради…
— Да вдь это заповдь.
— Нтъ, ты вникни: зачмъ это онъ сказалъ теб? Затмъ, что, если ты не украдешь, то теб будетъ плохо, а онъ возрадуется.
— Что ты, сватъ, Богъ съ тобой! съ удивленемъ воскликнулъ Семенъ едоровъ, принявъ локоть съ его колнки.
— Тшъ! произнесъ Филиппъ Ивановъ.
Онъ услся поудобне, слегка кашлянулъ въ руку и въ полголоса продолжалъ:
— Это врно! Я объ этомъ день и ночь думалъ, почитай, два мсяца. И за себя думалъ, и за тебя думалъ. Не дадимъ врагу посмяться, сдлаемъ такъ, чтобъ намъ было хорошо, а ‘съдуг’ плохо.
— Что же ты хочешь? спросилъ Семенъ едоровъ.— Воровать, что-ли, въ самомъ дл, задумалъ?
— Сватъ, положись ты на меня!… положись на меня, ради Бога! съ небывалымъ воодушевленемъ прошиплъ Филиппъ Ивановъ, притягивая къ себ Семена едорова за руку.
Что-то магическое почувствовалось Семену едорову въ этомъ шипни свата и въ энергическомъ движени его руки, и онъ вдругъ, какъ-то безотчетно, возымлъ готовность съ полною доврчивостью внимать каждому его слову.
— Ну-ну? съ нетерпнемъ прошепталъ онъ, тсно придвигаясь къ Филиппу Иванову.
— Вдь горько теб жить на свт? Ты скажи: вдь горько? вкрадчивымъ шопотомъ допрашивалъ Филиппъ Ивановъ.
— Самъ знаешь… чего-жь тутъ? отозвался Семенъ едоровъ.
— А отчего? Оттого, что скуденъ ты, скудне мужика послдняго, уничиженъ ты, съдуга верхомъ на теб детъ, послднюю копейку у тебя за ничто вычитаетъ, подъ судъ упекаетъ! А будь у тебя деньжонки, небось бы!.. Ты бы крылья-то порасправилъ, теб бы плевать тогда на все! Такъ вдь?
— Само собой…
— Ага!.. Вотъ и нужно это обдлать. А для этого теперь самое удобное время. Денегъ въ церкви накопилось много: вотъ и…
— Ахъ, сватъ, что ты это! возразилъ Семенъ едоровъ, невольно вздрогнувъ.
— Да ты слушай! торопливо проговорилъ Филиппъ Ивановъ, схвативъ его за об руки.— Вдь теб ужь все равно… Чего ты ждешь?.. Что послднй хвостъ выщиплютъ, да въ ‘родъ жизни’?.. Обезчещенъ ты, униженъ ты… А ‘съдуга’ величается и къ пущему угнетеню устремляется. Такъ вотъ пущай же его!..
— Да что же ему-то?
— Ему-то? А вотъ что. Въ прошлый разъ мы съ тобою деньги не считали: тебя не было, а я нарочно не пошелъ. Возьмемъ ихъ теперь, поправимъ свою жизнь, ободримъ свой духъ, а попъ въ отвт останется. Первое число далеко, хватятся не скоро, а подозрня на насъ быть не можетъ. При счет насъ не было — кто взялъ? Значитъ, попъ. Вотъ вдь штука-то какая! А?
И Филиппъ Ивановъ закиплъ тихимъ, протяжнымъ, ядовитымъ смхомъ.
— Охъ, сватъ, смотри! Что-то сердце не покойно, проговорилъ Семенъ едоровъ, высвобождая свои руки изъ рукъ Филиппа Иванова.
— Пустое! ободрительно произнесъ Филиппъ Ивановъ.— Для этого у насъ есть кое-что.
При этихъ словахъ, онъ досталъ изъ кармана полштофъ водки, ототкнулъ пробку, отпилъ сперва самъ изъ горлышка значительную часть, потомъ предложилъ выпить Семену едорову. Тотъ молча повиновался и, глубоко вздохнувъ, осушилъ чуть не все оставшееся въ полштоф.
— Значитъ, идетъ? спросилъ Филиппъ Ивановъ, снова пряча полштофъ въ карманъ.
— Какъ хочешь! произнесъ Семенъ едоровъ, ршительно махнувъ рукой.— Куда ты, туда и я! Мн все равно!
— Молодецъ! ободрилъ Филиппъ Ивановъ, хлопнувъ свата по плечу.— Нынче-же обработаемъ! Завтра праздникъ: пойдемъ вмст къ попу за ключами, да и… передъ утреней-то… Не покуда ему…
— Сколько намъ ни… проговорилъ Семенъ едоровъ, вставая на ноги.
Для сокращеня пути, сваты вернулись домой огородами, нсколько разъ перелзши черезъ плетень.
Посл переговоровъ съ сватомъ, Семенъ едоровъ никакъ не могъ заснуть. Онъ постоянно ворочался съ боку на бокъ и все помышлялъ объ одномъ: о предстоящемъ предпряти. Были минуты, когда онъ готовъ былъ на попятный дворъ. ‘Господи, чтоже это я? Съ ума сошелъ?’ шепталъ онъ, но вскор-же посл этого онъ произносилъ: ‘поскоре бы ужь!..’ И онъ вставалъ съ постели, выходилъ на крыльцо и прислушивался, не идетъ-ли сватъ. Лицо его сильно горло, дышалъ онъ отрывисто, какъ больной.
Филиппъ Ивановъ, добившись отъ свата вожделннаго соглася, тоже заснулъ не скоро, но не вслдстве той душевной тревоги, какую испытывалъ Семенъ едоровъ, а вслдстве избытка удовольствя. ‘Славное дло выйдетъ! думалъ онъ, сладостно улыбаясь въ темнот:— этакъ-то вотъ лучше… Пусть-ка онъ теперь… чортовъ сынъ!..’ Онъ потянулся, звнулъ, крякнулъ и, наконецъ, преспокойно заснулъ.
Старинные, купленные по случаю часы пробили четыре. Филиппъ Ивановъ проснулся и началъ собираться. Черезъ нсколько минутъ, онъ уже стучалъ кулакомъ въ раму сватова окна.
— Сейчасъ! послышалось изъ избы въ отвтъ на этотъ стукъ.
Филиппъ Ивановъ не усплъ еще путемъ уссться на лавочк крыльца, какъ у наружной двери прогремла задвижка и вышелъ къ нему Семенъ едоровъ.
— Живй! прошепталъ Филиппъ Ивановъ, поднимаясь съ лавки.
Осенняя ночь была мрачна и безмолвна. Моросилъ частый, мелкй дождичекъ. Филиппъ Ивановъ шелъ спокойнымъ, мрнымъ шагомъ. Около него сменилъ Семенъ едоровъ, то забгая впередъ, то простанавливаясь и постоянно поскальзываясь на мокрой трав. Вотъ они подошли къ дому ‘съдуги’. Филиппъ Ивановъ простановился за крыльцомъ, а Семенъ едоровъ постучался въ дверь. Заспанная, босая и раздтая работница, съ тяжелымъ лошадинымъ сапомъ, вышла на крыльцо и подала ему на толстомъ широкомъ ремн пару массивныхъ ключей. Дверь захлопнулась, сваты направились къ церкви. Они шли по прежнему молча. Слышался только легкй шорохъ длиннаго платья, болтавшагося около ихъ ногъ, да слабый звукъ ключей, изрдка ударявшихся другъ о друга. Этотъ звукъ нсколько смутилъ Семена едорова, и онъ, разъединивши ключи посредствомъ пальцевъ, тихо проговорилъ:
— Сватъ, а не то ужъ посл какъ-нибудь?..
— Ну-ну! строго прошиплъ Филиппъ Ивановъ.
Они подошли къ паперти.
— Ну, что-жь теперь? спросилъ Семенъ едоровъ, остановившись въ нершительности.
— Что? Отпирать и… А потомъ ползешь благовстить.
— А если сторожъ? возразилъ Семенъ едоровъ.— Ну-ка онъ… только-что мы тамъ… а онъ?..
— Поди-ка посмотри, затворена караулка или нтъ? предложилъ Филиппъ Ивановъ.
— Нтъ, сватъ, сдлай милость… поди лучше ты! сказалъ Семенъ едоровъ, почесывая у себя за ухомъ.
— Да что ты, въ самомъ дл! Маленькй что-ль! упрекнулъ Филиппъ Ивановъ.— Ну, живй!
Семенъ едоровъ передалъ ключи свату и осторожно, на цыпочкахъ, поплелся къ караулк. Не усплъ онъ еще подойти къ двери караулки, какъ изъ-за угла ея послышался чей-то тяжелый, звучный, отчетливый топотъ. Семенъ едоровъ опрометью бросился къ паперти. Молча толкнувъ свата въ плечо, онъ быстро вскочилъ на паперть. Филиппъ Ивановъ тоже счелъ нужнымъ забраться на паперть. Черезъ минуту, мимо паперти прослдовала чья-то корова и тоскливо замычала.
— Шкура съ тебя на шестъ! прошепталъ Филиппъ Ивановъ и выругалъ Семена едорова за трусость.— Ну, ступай скорй! заключилъ онъ, толкая свата.
— Нтъ, сватъ, ей-Богу… Какъ хочешь… Ступай самъ… Я лучше тутъ, закопошился Семенъ едоровъ.— Да и что теб дверь? Главное, чтобъ онъ спалъ…
— А если онъ не спитъ? возразилъ Филиппъ Ивановъ.— Такъ вдь, я думаю, запереть его нужно… Ворона!
Филиппъ Ивановъ подошелъ къ двери караулки, нащупалъ на ней коротенькую цпь, тихо наложилъ ее на пробой и вернулся на паперть.
— Ну, отпирай! скомандовалъ онъ:— давно ужь пора.
Руки у Семена едорова задрожали, сердце безпокойно застучало въ груди, и онъ долго не могъ совершить привычнаго для него дйствя, такъ что уже Филиппъ Ивановъ долженъ былъ помочь ему отпереть двери. Тяжелыя желзныя двери съ довольно рзкимъ визгомъ растворились, и сваты вошли въ церковь. Церковь была слегка освщена слабо мерцающей лампадкой передъ огромной иконой Божей Матери.
— Сейчасъ-же загасить! прошепталъ Филиппъ Ивановъ, идя по церкви на цыпочкахъ.
Семенъ едоровъ подошелъ къ икон. Ликъ Богоматери, слегка наклоненный къ головк Божественнаго Младенца, привтливо выглянулъ на него большими кроткими глазами. Семенъ едоровъ невольно перекрестился.
— Скорй! торопилъ Филиппъ Ивановъ.
Семенъ едоровъ торопливо и слабо дунулъ раза три по направленю къ лампадк, но ни разу не могъ направить своего дыханя на фитиль. Пламя лампадки слегка заколебалось, но не погасло. Но икон пробжали тни, и глаза Богоматери показались Семену едорову моргающими.
— Сватъ! тревожно зашиплъ онъ, отскочивъ отъ иконы.
— Что еще? отозвался Филиппъ Ивановъ, что-то разыскивая около свчного ящика.
— Поди лучше ты…
— Что за баба такая! проворчалъ Филиппъ Ивановъ.
Онъ быстро подошелъ къ икон и, махнувъ на лампадку шапкой, мгновенно загасилъ ее.
Въ церкви воцарился глубокй мракъ, среди котораго слышался отрывочный, торопливый шопотъ: ‘сватъ, гд ты?.. А?.. Сейчасъ… Ну-ка!.. Постой!.. Сюда-сюда!.. Такъ!..’ Что-то треснуло, громыхнуло, стукнуло… Вотъ какое-то шуршане… Легкй металлическй звонъ… Опять что-то стукнуло и… раздался благовстъ къ утрен.
Филиппъ Ивановъ, сбросивъ цпь у двери караулки, кричалъ: ‘Евдокимъ, а Евдокимъ! Ай не слышишь? Благовстятъ!..’
— Жен, сватъ, не сказывай пока: пусть все это уляжется, внушалъ Филиппъ Ивановъ Семену едорову, идя съ нимъ изъ церкви.
— А куда-же ихъ двать-то?
— Засунь подальше куда-нибудь, чтобы никто… ни-ни! Въ сундукъ не надо. Посл можно и въ сундукъ, а теперь ни-Боже мой!.. Подойдетъ первое число, попъ хватится, скажетъ: гд деньги? А мы, молъ, почемъ знаемъ? Мы, молъ, по своему отсутствю, къ этому не причастны. Станетъ насдать, благочиннаго позоветъ — опять тоже тверди: знать не знаю и вдать не вдаю! Грозить станутъ, а намъ то и нужно. Коли, молъ, такъ, ваше преосвященство, али тамъ еще кто, коли такъ, Богъ съ вами совсмъ! При такой напраслин, при такомъ угнетени, мы и служить больше не хотимъ. Мы, молъ, не боимся: сундуки у насъ вс на лицо, обыскивайте, а перенести этого мы не можемъ. Хоть мы, молъ, и скудны, а по этой части, молъ, не намрены…
— Да какъ же это? Значитъ, намъ теперь увольнене? Что же это будетъ? Куда же мы днемся?
— А ты постой… Намъ бы только ошеломить ихъ, а тамъ видно будетъ. Какъ мы имъ этакую штуку подпустимъ, они и увидятъ… Тогда и окажется, что это все попъ, а не мы. Его, милаго дружка, и притянутъ… хе-хе-хе!..
— А ежели насъ отршатъ?
— Такъ что-жь? пускай отршаютъ! Теперь-то намъ не страшно, какъ денежки-то въ карман. Мы такую съ тобою жизнь откроемъ, что на-поди! Тогда лови насъ! спрашивай: откуда деньги? Мы, молъ, теперь не при церкви, мало-ли гд съ честностью добыть можно? Съдуг конецъ — это врно, тутъ и толковать нечего. Надо только умючи…
— Ты ужь, пожалуста, сватъ, выручи. Теб виднй… Что длать-то… Грхъ общй… Спасай! улаживай какъ-нибудь, упрашивалъ Семенъ едоровъ, прощаясь съ сватомъ возл крыльца своего дома.
— Да ужь… что тутъ? Дло видимое… Какъ сказалъ, такъ и будетъ, заключилъ Филиппъ Ивановъ.
Перваго числа слдующаго мсяца о. Савелй и староста съ ужасомъ узнали объ опустошени церковнаго денежнаго сундука.
— Боже мой, что же это такое! воскликнулъ о. Савелй, всплеснувъ руками.
— Кто же это? Когда же это? вторилъ староста, задвъ больше пальцы обихъ рукъ за кушакъ и вытаращивъ глаза на священника.
— Вотъ этакъ-то! Вотъ теб и на! Вотъ и насъ не было! твердо проговорилъ Филиппъ Ивановъ съ явнымъ злорадствомъ.
— Господи помилуй! Чего съ роду не было… въ смущени бормоталъ священникъ, безсознательно водя рукой по стнкамъ порожняго сундука.
— Ай-ай-ай! Что длать теперь? Что теперь длать? твердилъ староста, нагнувшись надъ сундукомъ.
— То-то и дло-то… проговорилъ Филиппъ Ивановъ тмъ же тономъ, въ свою очередь заглядывая въ сундукъ черезъ плечо настоятеля.
— Оказя! произнесъ Семенъ едоровъ, глубоко вздохнувъ.
— Чмъ бы подъ началъ-то упекать, лучше бы достояне-то Боже блюли, продолжалъ Филиппъ Ивановъ.
— Чего ты тутъ лаешь? воскликнулъ о. Савелй: — ну, чего лаешь? добавилъ онъ, оборотившись къ Филиппу Иванову.
— А тово… Кто вотъ теперь отвчать будетъ? отозвался Филиппъ Ивановъ, на шагъ отступивъ назадъ.
— Ты — вотъ кто! съ сердцемъ произнесъ настоятель.
— А намъ что? Мы не причастны… насъ не было… изъяснилъ Филиппъ Ивановъ, заложивъ руки назадъ.
— Знамо, не причастны… Какое-жь тутъ наше причасте? вставилъ Семенъ едоровъ.
— Это врно, батюшка: ихъ дло тутъ совсмъ не касаемое, а вотъ намъ… вотъ кому горе великое! сокрушенно проговорилъ староста.— Главное, нтъ взлома снаружи. Будь взломъ — тогда бы еще и такъ и сякъ, а то гд теперь этотъ самый взломъ? Нтъ взлома!..
— Вотъ и значитъ, что кто-нибудь изъ своихъ, сообразилъ о. Савелй.
— Ну да… А то кому же больше? Своихъ-то у насъ не Богъ знаетъ сколько… Насъ съ сватомъ не было, значитъ, кому же?.. язвилъ Филиппъ Ивановъ.
— Позвать сторожа! скомандовалъ о Савелй.
Семенъ едоровъ сбгалъ за сторожемъ.
— Ты укралъ деньги? допрашивалъ о. Савелй Евдокима, дряхлаго отставного солдата съ сдой, неровно подстриженной бородой.
— Какя?
— Церковныя… сумму…
— Съ нами крестная сила! съ разстановкой произнесъ удивленный Евдокимъ и при этомъ перекрестился.
— Говори прямо, больше некому! продолжалъ о. Савелй.
— Святители Божи!.. Господи!.. Вотъ разргзи меня на мелкя косточки! Не взвидть мн свту благо, зачиталъ отороплый сторожъ, проворно крестясь.
— Смотри… вдь къ становому… признавайся… все равно… убждалъ священникъ.
— Къ царю, батюшка кормилецъ, къ царю пойду, не то что… кипятился Евдокимъ.— Хоть ржьте меня, мн одна статья. Огарочкомъ не попользовался… есть, что вотъ огарочекъ послднй, и тмъ не попользовался, а не то, что… добавилъ сторожъ сквозь слезы.
— Ну чего мучить человка, коли онъ не повиненъ? замтилъ Филиппъ Ивановъ.— Поближе-то… лучше бы было…
— Ты не лай, ты у меня не лай! окрысился на него о. Савелй.
— Что-жь, батюшка, въ самомъ дл… коли не повиненъ? вставилъ Семенъ едоровъ.
— Вотъ я вамъ дамъ: неповиненъ! пригрозилъ о. Савелй и отпустилъ сторожа.
Священникъ со старостой ршили, что покража совершена кмъ-нибудь ‘по близости къ церкви’ и что ‘надобно насчетъ этого что-нибудь измыслить: авось Господь покажетъ’…
Всть о покраж въ церкви въ мигъ облетла все село и произвела сильное волнене въ народ. На улиц толпились густыя группы мужиковъ, бабъ, и у всхъ было только и разговору, что о необыкновенной покраж. Мужики припоминали и сообщали другъ другу различные случаи воровства и святотатства, бывше въ разныхъ мстахъ и въ разныя времена. Бабы постарались подыскать знаменя, которыя, по ихъ мнню, должны были предвщать недавнюю покражу въ церкви.
Между тмъ, растерявшйся о. Савелй думалъ, думалъ и ничего не могъ придумать для отысканя вора. Наконецъ, онъ ршился обратиться за совтомъ къ одной старух своего села, Жучих. Это была маленькая старушенка, съ огромной головой и съ страшными, пестрыми глазами. Она еще въ молодости потеряла голосъ, вслдстве чего ея говоръ походилъ на шипучй бой столтнихъ стнныхъ часовъ. Уродливость Жучихи, ея оригинальные глаза и шипне вмсто голоса — все это внушало нкоторымъ безотчетный страхъ къ ней. Поговаривали даже, будто она была колдунья, хотя на самомъ дл она была не только безвредное, но и полезное существо. Никто не сомнвался въ ея мудрости, а мудрость эта проявлялась въ томъ, что она давала многимъ весьма дльные и полезные совты на разные случаи жизни. Къ этой-то мудрой Жучих и обратился о. Савелй. Услышавъ отъ батюшки, что онъ подозрваетъ въ покраж церковныхъ денегъ своихъ людей, она присовтовала ему устроить въ церкви всенародное молебстве и во время этого молебствя поставить на амвон жаровню съ курящимся ладаномъ. ‘Въ какую сторону потянетъ дымъ, шипла вщая Жучиха:— въ той сторон и воръ, и онъ тогда самъ скажется’. О. Савелй съ жаромъ ухватился за эту мысль и поспшилъ привести ее въ исполнене.
Призывный звукъ колокола долго разносился по окрестности. Вс прихожане отъ мала до велика подняты были на ноги и привлечены къ молебствю. Церковь биткомъ набита была народомъ. О. Савелй, облачившись въ траурную ризу, мрачный, блдный, съ опущенными глазами, вышелъ за амвонъ. Тотчасъ же на амвон появилась, на желзномъ треножник, жаровня. Сторожъ не поскупился на уголь и наклалъ его столько, что на немъ можно было бы сварить пудъ варенья. Разведши уголь, Евдокимъ всыпалъ въ него цлую горсть ладана. Начался молебенъ Божей Матери. ‘Пре-свя-тая Бо-го-ро-ди-ца, спа-си насъ!’ зазвенлъ сильный теноръ Филиппа Иванова, аккомпанируемый дребезжащимъ баритономъ Семена едорова. Жаровня сильно затрещала. Синеватый дымъ неровными, разбгающимися струями поднялся отъ нея вверхъ, разрываясь на клоки и расплываясь жиденькими полосами во вс стороны. ‘Сла-ва Отцу и Сыну и Свято-ому Ду-ху’, едва слышно тянулъ о. Савелй, не спуская глазъ съ поднимающагося изъ жаровни дыма. ‘Тише, тише! Не шевелиться!— вдругъ закричалъ онъ, обращаясь къ народу.— Двери на-глухо, на-глухо двери!’ Кто-то громыхнулъ выходною дверью, и народъ до того стихъ, что пересталъ даже креститься. Изрдка только кто нибудь испускалъ глубокй вздохъ. Семенъ едоровъ, сперва стоявшй на клирос на виду, отодвинулся къ окну. Пока пропли довольно длинный стихъ: ‘къ Богородиц прилежно’, возл алтаря успла скопиться цлая туча дыму. Туча эта сперва нкоторое время уравновшивалась, совершая колебательныя волнообразныя движеня, потомъ часть ея, въ форм тупого угла, направилась-было въ отворенныя царскя врата, но вдругъ этотъ тупой уголъ, превратившись въ острый косякъ, поплылъ направо мимо иконостаса и быстро устремился къ правому клиросу, возл котораго въ окн было выбито два звена. Мурашки пробжали но тлу Семена едорова, когда онъ замтилъ хлынувшую на него волну испытательнаго дыма. ‘Кто бы насъ избавилъ отъ толикихъ бдъ’ плъ онъ, стоя возл разбитыхъ звеньевъ и дрожа, какъ въ лихорадк. Страхъ его усилился, когда онъ увидлъ, что вся масса дыму повалила на него. Едва онъ протянулъ слова: ‘Твоя бо рабы спасавши…’ голосъ его оборвался, и онъ закашлялся.
— А-а, такъ вонъ гд! воскликнулъ о. Савелй, постоянно наблюдавшй за движенемъ дыма.
У Семена едорова закружилась голова и потемнло въ глазахъ. Не помня себя, онъ выскочилъ на амвонъ и воскликнулъ: ‘православные! берите меня: это мы съ сватомъ’…
— Что ты, что ты?! Ай съ ума сошелъ? возгласилъ Филиппъ Ивановъ, высунувшись изъ-за стны клироса.
Молебенъ прервался. Въ церкви поднялся страшный шумъ.
Къ вечеру того же дня просторная изба постоялаго двора превратилась въ судейскую камеру. Тутъ были: и становой, и судебный слдователь, и понятые. Тутъ же былъ священникъ и Семенъ едоровъ. Не было только Филиппа Иванова.
— Оказя! говорилъ Семенъ едоровъ, сидя возл большого стола, съ связанными веревкой руками.— Вмст грхъ творили, и вдругъ онъ теперь этакое дло раздлываетъ: знать не знаю, вдать не вдаю! Гд-жь у него Христосъ? гд пресвятая Богородица? Господи! А еще сватъ называется!..
— Батюшка, сходите хоть вы къ нему, наконецъ, можетъ быть, усовстите. Что же это такое? Долго-ли намъ биться съ нимъ? говорилъ судебный слдователь, мужчина лтъ сорока, коротко остриженный, бритый, съ большимъ краснымъ носомъ.
— Что-жь, я пойду… я, пожалуй, пойду, покорно произнесъ о. Савелй.
Филиппъ Ивановъ сидлъ въ своей изб за столомъ, положивъ голову на руки. Передъ нимъ горлъ закоптлый, грязный глиняный ночникъ. Жена его, Ольга Семеновна, здоровая стройная женщина, съ умнымъ и добрымъ лицомъ, безпокойно ходила по изб и причитала:
— И что онъ это затялъ? Господи, что онъ затялъ! Добро бы ужь воръ — мошенникъ былъ какой… Ну, какъ ты вотъ теперь отвертишься?
— Молчи! молчи, теб говорятъ! ворчалъ Филиппъ Ивановъ, хмурясь и потирая лобъ.
Вошелъ о. Савелй. Ольга Семеновна смутилась. Она подняла какую-то соломенку на полу и подошла къ батюшк подъ благословене.
— Хоть бы вы, батюшка, защитили насъ, невинныхъ! проговорила она сквозь слезы.
— Невинныхъ… Знаемъ мы васъ! проговорилъ о. Савелй, подходя къ столу.
Филиппъ Ивановъ поднялъ голову, но не всталъ, а только остановилъ на ‘съдуг’ мутный, злобный взглядъ.
— Филиппъ! началъ о. Савелй:— и чего теб не признаться? Признался бы да и только… И себя бы развязалъ, и насъ. Вдь ужь не отвертишься… Послушай-ка, что вонъ слдователь говоритъ: все равно, говоритъ, въ Сибирь…
— Я въ три Сибири пойду, а тебя видть не хочу! вскричалъ Филиппъ Ивановъ, сжавъ кулаки.— Туда же… увщевать пришелъ! Почище себя нечего увщать. Самъ себя увщай!..
— Нтъ, да вдь… что же тутъ? Передъ Богомъ не скроешь… робко продолжалъ о. Савелй, пораженный поведенемъ и тономъ Филиппа Иванова.
— Взяли одного дурака, и будетъ съ васъ, шьте его! Чего вамъ еще нужно?
— Батюшка, да неужели, коли одинъ укралъ, такъ, значитъ, и другой укралъ? возразила Ольга Семеновна.— Это даже обидно!..
— Такъ что же, Филиппъ, такъ-таки не признаешься? спрашивалъ о. Савелй, не обращая вниманя на слова Ольги Семеновны.
— Не въ чемъ, отозвался Филиппъ Ивановъ, не глядя на него.
— Ты воззри на Бога-то: ну, какъ не въ чемъ? надодалъ о. Савелй.
— Самъ воззри! пробормоталъ Филиппъ Ивановъ.
— И геенны ты не боишься? ораторствовалъ о. Савелй.
Филиппъ Ивановъ молчалъ.
— И тартара не боишься?
Филиппъ Ивановъ молчалъ.
— Идеже огнь не угасаяй и червь не умираяй? декламировалъ батюшка.
— Отстанешь ты, или нтъ? воскликнулъ Филиппъ Ивановъ, бшено сверкнувъ глазами.
О. Савелй кашлянулъ и молча вышелъ изъ избы нераскаяннаго гршника.
Долго еще истязали Филиппа Иванова, приводили на постоялый дворъ, длали очную ставку съ Семеномъ едоровымъ, убждали, грозили. Филиппъ Ивановъ не сознавался. Было уже за полночь. Въ сняхъ, на крыльц, подъ окнами постоялаго двора тснился народъ, наполняя воздухъ несмолкаемымъ шумомъ.
Филиппъ Ивановъ вздумалъ-было поужинать, но кусокъ не шелъ ему въ горло. Ршился-было онъ лечь спать и началъ молиться, по какой-то червь точилъ ему сердце, въ голов у него помутилось, нервы пришли въ странное напряжене. Безсознательно пробормотавъ ‘Отче нашъ’ до половины, онъ вдругъ прервалъ молитву и началъ тревожно озираться по сторонамъ. Потомъ онъ ршительными шагами подошелъ къ полк, схватилъ съ нея шапку и выбжалъ изъ избы. Чрезъ нсколько минутъ онъ предсталъ предъ синедронъ постоялаго двора.
— Ну, что скажешь, дружокъ? спросилъ его слдователь.
— Власти праведныя, прикажите ему уйти!.. проговорилъ Филиппъ Ивановъ, кивая на о. Савеля.
— Батюшка, извините… позвольте васъ просить… вжливо сказалъ слдователь, указывая на дверь.