Градива, Йенсен Вильгельм, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 68 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ИЗДАТЕЛЬСТВО ‘ЖИЗНЬ И ДУША’.

ГРАДИВА.

Фантастическое приключеніе въ Помпе.

Вильгельмъ Іенсенъ.

ПЕРЕВОДЪ СЪ НМЕЦКАГО.

Вры Барской.

Одесса.— 1912.

ГРАДИВА.

Осматривая одинъ изъ крупныхъ музеевъ древностей въ Рим, Норбертъ Ганольдъ наткнулся на барельефъ, особенно привлекшій его вниманіе, и былъ очень обрадованъ, когда, по возвращеніи въ Германію, ему удалось получить превосходный гипсовый слпокъ съ этого произведенія. И вотъ уже нсколько лтъ виситъ этотъ гипсъ на стн его рабочей комнаты, на почетномъ мст среди полокъ съ книгами, озаряемый въ часы заката вечернимъ солнцемъ. Приблизительно въ треть натуральной величины изображена была на этомъ барельеф идущая римская двушка,— virgo — лтъ двадцати. Она ничмъ не напоминала часто попадающіяся рельефныя изображенія Венеры, Діаны или какой нибудь другой обитательницы Олимпа, также мало походила она на Психею или Нимфу. Ея образъ воплощалъ въ себ нчто буднично-повседневное, но будничное не въ низменномъ значеніи слова, казалось, что художникъ наскоро, на ходу запечатллъ живую дйствительность совершенно такъ же, какъ въ наши дни онъ зарисовалъ бы ее въ вид эскиза на бумаг. Высокая, стройная фигура двушки, слегка вьющіеся волосы, почти теряющіеся подъ складками платка, тонкій овалъ лица,— все это производило чарующее впечатлніе. Однако ясно было, что она не гонится за такимъ впечатлніемъ: красивыя черты выражали равнодушіе ко всему, происходящему кругомъ, спокойный взглядъ, устремленный въ пространство, говорилъ о нетронутой еще сил проницательности и сосредоточенной мысли. Такимъ образомъ, молодая женщина не привлекала пластической красотою формъ, въ ней было нчто чуждое античной скульптур,— какая то естественная, простая двичья прелесть, которая, казалось, оживляетъ гипсъ. Эту прелесть придавала ей, повидимому, поза, въ которой двушка была изображена. Слегка наклонивъ впередъ голову, лвой рукой приподымала она платье, ниспадающее живописными складками, такъ что видны были ноги въ сандаліяхъ. Лвую ногу продвинула она впередъ, а правымъ носкомъ лишь слегка ірикасалась къ земл, причемъ подошву и пятку поднимала почти отвсно. Отъ этого получалось двоякое впечатлніе: крайне легкой подвижности идущей женщины и въ то же время спокойной самоувренности. И это соединеніе парящаго полета съ твердымъ шагомъ придавало ей своеобразную красоту.

Въ какой стран, въ какомъ город шла она такимъ образомъ и куда она направлялась? Докторъ Норбертъ Ганольдъ, доцентъ археологіи, не находилъ въ этомъ барельеф ничего особенно интереснаго для своей науки. Это не было произведеніе великаго, стараго искусства, скоре это была римская жанровая картинка, онъ даже не могъ понять, что въ ней привлекло его вниманіе, но что то безспорно привлекло его, и сила этого перваго впечатлнія осталась непоколебленной. Чтобы какъ нибудь назвать эту скульптуру, онъ далъ ей имя ‘Gradiva’ — ‘Шествующая’: правда, это былъ эпитетъ, приписываемый древними поэтами исключительно Марсу — ‘Марсъ Градивусъ’ — богу войны, выступающему въ бой,— однако Норберту казалось, что этимъ прозвищемъ онъ лучше всего выразитъ позу и движеніе молодой двушки или — если хотите — молодой дамы, ибо несомннно она принадлежала не къ низшимъ сословіямъ, а была дочерью ‘благороднаго’, во всякомъ случа отецъ ея былъ honesto loco ortus {Происходящій изъ почтеннаго рода.}. Быть можетъ, — приходило ему въ голову — принадлежала она къ семь какого нибудь патриціанскаго эдила, служившаго культу Цереры, и шла въ храмъ богини.

Но что-то мшало молодому археологу представить ее себ въ рамкахъ большого, шумнаго города — Рима. Ея спокойная, тихая манера не соотвтствовала, по его мннію, пестрой сутолок, гд люди не обращаютъ вниманія другъ на друга, скоре подходила она къ обстановк маленькаго городка, гд всякій встрчный зналъ ее и, остановившись и глядя ей вслдъ, говорилъ своему спутнику: ‘Это — Градива’… Норбертъ никакъ не могъ замнить это прозвище настоящимъ именемъ ‘дочь’. ‘Ея походка красиве, чмъ у всхъ двушекъ нашего города’…

Какъ будто онъ, дйствительно, слышалъ эти рчи,— такъ прочно засли он ему въ голову. Затмъ у него сложилась другая догадка, почти увренность. Во время своего италіанскаго путешествія онъ посвятилъ нсколько недль изученію древнихъ развалинъ Помпеи, и уже въ Германіи однажды пришла ему въ голову мысль, что женщина, изображенная на барельеф, проходитъ гд то тамъ — въ этомъ древнемъ город — по особымъ каменнымъ плитамъ, которыя давали возможность въ дождливую погоду переходить на другую сторону улицы, не мшая въ то же время прозду экипажей, И вотъ онъ видлъ, какъ одна нога ея уже перешагнула черезъ пролетъ между двумя плитами, а другая еще не оторвалась отъ земли, и когда онъ глядлъ на нее, шествующую,— въ его воображеніи возникала, какъ живая, вся окружающая ее обстановка. Дополняя картину своими познаніями по археологіи, онъ рисовалъ себ тянущіеся вдоль улицы, по бокамъ ея, два ряда домовъ, кое-гд храмы, колоннады. Кругомъ кипла жизнь, шла бойкая торговля,— tabernae officinae canponae,— лавочки, мастерскія, кабачки, булочники раскладывали свои хлбы, глиняные кувшины, укрпленные на мраморныхъ прилавкахъ, предлагали все необходимое для хозяйства и кухни, на перекрестк улицы сидла женщина съ корзинами и продавала зелень и плоды, она очистила наполовину нсколько большихъ грецкихъ орховъ, чтобы соблазнить покупателя видомъ свжаго и крупнаго плода. Куда ни обращался взоръ, всюду были живыя краски, пестро размалеванныя стны, колонны съ красными и желтыми капителями, все искрилось и ослпительно сіяло въ полуденномъ солнц. Дальше вглубь поднималась на высокомъ цокол блоснжная статуя, а за нею вдали виднлась затуманенная дрожащей игрой раскаленнаго воздуха гора Везувій, но не такая, какъ теперь — конусообразная, коричневая, пустынная, — а покрытая до самой расколотой крутой вершины изумрудной растительностью. По улиц двигалось мало людей, да и т, по возможности, искали тни — жаръ лтняго полудня обезсилилъ обычно дловую жизнь. И среди всего этого разнообразія шла по переходнымъ плитамъ Градива, спугнувъ съ нихъ золотисто-зеленую ящерицу.

Какъ живая, стояла эта картина передъ глазами Норберта Ганольда, но, когда онъ изо дня въ день разсматривалъ голову двушки у него постепенно начало складываться новое представленіе. Ему все боле и боле казалось, что черты ея не римскаго или латинскаго типа, а скоре греческаго, и мало по малу онъ сталъ убждаться въ ея эллинскомъ происхожденіи. Это происхожденіе можно было объяснить тмъ фактомъ, что въ древности весь югъ Италіи былъ заселенъ выходцами изъ Греціи, а отсюда вытекали уже дальнйшіе, пріятные для молодого археолога выводы. Легко было предположить, что молодая ‘domina’ {Госпожа.} говорила въ своей семь по-гречески и воспитывалась въ дух эллинизма. При боле внимательномъ изученіи эту догадку подтверждало также и выраженіе ея лица, за его непритязательностью безспорно скрывалось что то умное и тонкое, одухотворенное.

Однако эти соображенія не могли оправдать дйствительнаго археологическаго интереса къ маленькой скульптур, и Норбертъ сознавалъ, что его неудержимо влечетъ къ ней нчто другое, хотя несомннно близкое его наук. Онъ считалъ необходимымъ выяснить, изобразилъ ли художникъ картину движенія идущей Градивы соотвтственно дйствительности. Этого вопроса онъ не могъ разршить, и его богатая коллекція снимковъ пластическихъ произведеній древности тоже не могла помочь ему въ этомъ. Ему казалось преувеличеннымъ почти отвсное положеніе правой ноги, при всхъ опытахъ, произведенныхъ имъ на себ самомъ, никогда не получалось такого крутого наклона ноги, какъ у Градивы, формулируя свои наблюденія математически, онъ пришелъ къ заключенію, что его нога въ тотъ моментъ, когда она отрывается отъ земли, образуетъ половину прямого угла, и это казалось ему естественнымъ для механики хожденія, ибо было наиболе цлесообразнымъ. Однажды онъ задалъ этотъ вопросъ своему пріятелю, молодому анатому, зашедшему навстить его, но и тотъ не могъ дать ршительнаго отвта, такъ какъ онъ никогда не занимался наблюденіями въ этой области. Онъ признался, что его личный опытъ совпадаетъ съ опытомъ Ганольда, однако не могъ сказать, отличается ли женская походка отъ мужской, такъ вопросъ и остался нершеннымъ.

Все же этотъ разговоръ не прошелъ безслдно, посл него Норберту Ганольду пришло въ голову разршить интересующую его загадку посредствомъ наблюденій надъ самой жизнью. Правда, женщины были для него до сихъ поръ лишь отвлеченнымъ понятіемъ, воплощеннымъ въ мраморъ или бронзу, и онъ никогда не обращалъ на нихъ ни малйшаго вниманія. Но его жажда познанія пробудила въ немъ научное рвеніе, и онъ предался своеобразному изслдованію женской походки. Однако этому наблюденію, производящемуся въ сутолок большого города, препятствовало многое, а потому результатовъ можно было ждать только отъ посщенія мене оживленныхъ улицъ. Да и здсь длинныя платья женщинъ часто лишали возможности опредлить ихъ походку, — короткія юбки встрчались, главнымъ образомъ, у служанокъ, а он, за немногими исключеніями, не годились для ршенія вопроса, уже потому, что носили грубую обувь. Все-таки онъ настойчиво продолжалъ свои наблюденія и въ сухую и въ дождливую погоду, онъ замтилъ, что въ послднемъ случа скоре можно добиться успха, такъ какъ дамы вынуждены приподнимать платья. Несомннно многимъ изъ нихъ бросался въ глаза его пристальный взглядъ, устремленный на ихъ ноги, нердко дама выражала свое недовольство, давая ему понять, что считаетъ его поведеніе дерзкимъ или безтактнымъ, по временамъ въ женскихъ глазахъ свтилось нчто противоположное,— вдь онъ былъ молодымъ человкомъ привлекательной наружности — нчто ободряющее, но онъ не понималъ ни того, ни другого. Въ конц концовъ ему удалось собрать значительное число разнообразныхъ наблюденій. Одн женщины шли медленно, другія быстро, одн тяжеловсно, другія легкой походкой. Нкоторыя лишь скользили подошвой по земл, и только немногія приподнимали ступню до боле изящнаго крутого уклона. И все-таки ни одна изъ нихъ не повторяла походки Градивы, итакъ, Норбертъ, очевидно, не ошибся въ своей археологической оцнк барельефа. Но, съ другой стороны, эти наблюденія огорчили его, такъ какъ отвсное положеніе правой ноги казалось ему красивымъ, и онъ сожаллъ, что оно было созданіемъ фантазіи ваятеля и не отвчало дйствительности.

Вскор посл того, какъ онъ пришелъ къ этому выводу, ему приснился страшный сонъ. Онъ увидлъ себя въ древней Помпе, какъ разъ 24-го августа 79 года, въ день ужаснаго изверженія Везувія. Небо окутало обреченный городъ чернымъ плащемъ, лишь мстами можно было видть сквозь просвты какія то массы, залитыя кроваво-краснымъ свтомъ вырывающихся изъ кратера огненныхъ потоковъ: вс жители искали спасенія въ бгств,— одни врозь, другіе сбившись въ кучи, обезумвъ, потерявъ самообладаніе отъ невдомаго ужаса. На Норберта сыпались шлаки и пепельный дождь, но, какъ это случается во сн, они не стсняли его дыханія. Когда онъ стоялъ такимъ образомъ на краю Форума у храма Юпитера, онъ вдругъ увидлъ недалеко отъ себя Градиву: до этой минуты ему даже въ голову не приходило, что она можетъ быть здсь, но теперь сразу показалось вполн естественнымъ, что она, помпеянка, живетъ въ своемъ родномъ город въ одно время съ нимъ, хотя онъ этого и не подозрвалъ. Онъ узналъ ее съ перваго взгляда,— ея каменный портретъ оказался похожимъ на оригиналъ до послднихъ мелочей, точно также и ея походка, онъ невольно опредлилъ ее словомъ ‘lente festinans’ {Медленно торопящаяся.}. Такъ шла она спокойно-быстро по каменнымъ плитамъ Форума къ храму Аполлона съ характернымъ для нея безразличіемъ ко всему окружающему. Казалось, она даже не замчала разразившагося надъ городомъ бдствія и была поглощена своими мыслями, это заставило и его — правда, на нсколько минутъ — забыть страшную дйствительность. Чувствуя, что живой образъ ея быстро исчезнетъ, онъ старался возможно точне запечатлть его. И вдругъ, какъ блескъ молніи, пронеслась въ голов мысль, что, если она сейчасъ же не спасется, она погибнетъ вмст со всми, и крикъ ужаса сорвался изъ его устъ. Она услышала его: ея голова повернулась, передъ нимъ мелькнуло на мигъ ея недоумвающее лицо, — и опять тмъ же шагомъ продолжала она прежній путь. Только лицо ея стало еще блдне, словно она превращалась въ мраморъ, она дошла до самаго портика храма, тамъ сла между колоннами на ступень лстницы и медленно положила на нее голову. Теперь шлаки сыпались такъ густо, что образовали сплошную непроницаемую завсу, и Норбертъ потерялъ ее изъ виду. Бросившись въ ту сторону, гд она исчезла, онъ увидлъ ее лежащей подъ выступомъ крыши. Неподвижно вытянувшись на широкой ступени, она не дышала, повидимому, задохнувшись отъ срныхъ испареній. Красный свтъ Везувія озарялъ ея лицо, казавшееся благодаря опущеннымъ вкамъ, прекрасной скульптурой, оно не было искажено страхомъ, печать полнаго безразличія и спокойнаго примиренія съ неизбжнымъ лежала на немъ. Но скоро черты стали неясны, такъ какъ втеръ, гнавшій теперь въ эту сторону пепельный дождь, покрылъ лежавшую какъ бы срымъ флеромъ, погасилъ послдніе отблески свта на ея лиц и вскор совсмъ укуталъ ее, какъ зимняя метель на свер, ровнымъ покровомъ. Вокругъ нея стояли еще засыпанныя до половины колонны храма Аполлона, но и ихъ уже забрасывала срая масса пепла.

Когда Норбертъ Ганольдъ проснулся, въ ушахъ у него все еще звучали смятенные крики жителей Помпеи, ищущихъ спасенія, и глухо рычащій прибой бушующаго моря. Но потомъ онъ пришелъ въ себя, апрльское утро глядло въ его комнату, бросая на постель снопы солнечнаго свта, съ улицы несся многоголосный шумъ большого города, крики продавцевъ и грохотъ экипажей. Но передъ раскрытыми глазами все еще стояло сновидніе,— яркое, во всхъ своихъ подробностяхъ,— и понадобилось довольно времени, чтобъ освободиться отъ мысли, что онъ дйствительно присутствовалъ въ памятную ночь при драм, разыгравшейся 2000 лтъ тому назадъ въ неаполитанской бухт. Только одваясь, постепенно отдлался онъ отъ этого чувства, но даже, усиліемъ критической мысли онъ не могъ освободиться отъ представленія, что Градива жила въ Помпе и тамъ была засыпана вмст съ другими въ 79 году. Первое изъ этихъ предположеній даже укрпилось въ немъ до безспорности, а къ нему присоединилось и второе. Съ чувствомъ грусти смотрлъ онъ на старый барельефъ, пріобрвшій теперь для него новое значеніе. Это былъ въ нкоторомъ род надгробный памятникъ, въ которомъ художникъ сохранилъ для потомства портретъ женщины, такъ рано ушедшей изъ жизни. И когда онъ смотрлъ теперь на ея образъ, вкладывая въ него свое новое пониманіе, у него не оставалось уже ни малйшаго сомннія въ томъ, что въ роковую ночь она, дйствительно, умерла такъ спокойно, какъ это показалось ему во сн. Старая поговорка утверждаетъ, что именно своихъ любимцевъ уносятъ боги съ земли въ годы цвтущей юности.

Не надвая воротничка, въ легкомъ домашнемъ костюм, въ комнатныхъ туфляхъ, легъ Норбертъ на открытое окно и смотрлъ на улицу. Добравшаяся, наконецъ, и до свера весна стояла на двор, и хотя въ каменныхъ колодцахъ города о ней можно было судить только по голубому небу и мягкому воздуху, все же какое то томленіе волновало чувства, пробуждало тоску по солнечнымъ далямъ, по зеленой листв, по аромату, по пнію птицъ, слабые отголоски весны доносились и сюда,— торговки на улиц украсили свои корзины пестрыми букетиками полевыхъ цвтовъ, а на открытомъ окн громко заливалась запертая въ клтку канарейка. Норберту было жаль бдной птички, несмотря на ликующій тонъ, въ ея ясномъ пніи слышалась, тоска по свобод, по далекимъ странамъ.

Но мысли молодого археолога лишь мелькомъ остановились на этой картин, ибо ихъ поглотило теперь нчто иное. Только сейчасъ пришло ему въ голову, что онъ не обратилъ надлежащаго вниманія на то, дйствительно ли ожившая въ его сн Градива шла такой походкой, какъ ее изобразила скульптура, и какой современныя женщины во всякомъ случа не ходятъ. Это было тмъ боле странно, что его научный интересъ къ барельефу возбужденъ былъ какъ разъ этой походкой, но, понятно, что онъ могъ и не замтить ея, охваченный волненіемъ за жизнь двушки, которой грозила такая опасность. И онъ тщетно старался теперь возстановить въ памяти ея походку.

Вдругъ онъ вздрогнулъ: въ первое мгновеніе онъ не могъ даже сообразить почему. Но потомъ онъ понялъ: внизу по улиц, спиною къ нему, шла легкимъ шагомъ женщина, по виду и одежд, молодая дама. Лвой рукой она слегка приподнимала край платья, и ему показалось, что, когда она, во время ходьбы, на мгновеніе опирается на носокъ узкой ноги, ступня ея поднимается отвсно вверхъ. Но такъ какъ онъ смотрлъ сверху внизъ и ихъ раздляло большое разстояніе, онъ не могъ съ увренностью убдиться въ этомъ.

Мгновенно Норбертъ Ганольдъ очутился посреди улицы, не отдавая себ отчета, какъ онъ туда попалъ. Какъ мальчикъ, скользя по периламъ, спустился онъ съ быстротой молніи по лстниц, и пробрался среди экипажей, возовъ и людей. Окружающіе смотрли на него удивленными глазами, съ ихъ устъ срывались шутливые, полунасмшливые возгласы. Но онъ не понималъ, что они относятся къ нему, онъ искалъ взглядомъ молодую даму и ему казалось, что на разстояніи двухъ десятковъ шаговъ впереди онъ различаетъ ея платье, но только верхнюю часть,— нижней же половины и ногъ онъ совершенно не могъ разглядть, такъ какъ ихъ закрывали отъ него толпящіеся на тротуар люди. Въ это время какая то старая, добродушная торговка взяла его за рукавъ, придержала и спросила, слегка усмхаясь: ‘Скажите, сынокъ, наврно вы сегодня ночью влили въ себя слишкомъ много жидкости, если ищете свою постель на улиц. Лучше сходите домой и полюбуйтесь на себя въ зеркало’. Смхъ окружающихъ подтвердилъ, что онъ одтъ неподходяще для публичнаго мста, и тутъ только онъ сообразилъ, до какой степени безсознательно выбжалъ изъ своей комнаты. Это его смутило, такъ какъ онъ считался съ вншними приличіями, и, отказавшись отъ своихъ намреній, онъ быстро вернулся домой. Но, видно, чувства его находились еще подъ властью сновиднія и обманывали его ложными образами, ибо у него запечатллся послдній моментъ, когда при смх и крикахъ толпы, молодая дама на мгновеніе повернула голову, и ему показалось, что на него смотритъ не чужое лицо, а лицо Градивы.

——

Богатство доктора Норберта Ганольда длало его неограниченнымъ господиномъ своихъ длъ и поступковъ, и когда у него возникало какое нибудь желаніе, онъ осуществлялъ его, считаясь только съ самимъ собой. Этимъ онъ отличался отъ канарейки, которая только въ псн могла выразить свое врожденное стремленіе вырваться изъ клтки на солнечный просторъ,— да и это было безуспшно. Впрочемъ, въ остальномъ было много сходныхъ чертъ у молодого археолога съ этой птицей. Онъ тоже родился и воспитывался не какъ свободное существо, съ самаго рожденія онъ находился въ той клтк, которая создается семейной традиціей и воспитаніемъ и опредляетъ дальнйшую судьбу человка. Съ ранняго дтства въ дом родителей не было ни малйшаго сомннія въ томъ, что онъ, какъ единственный сынъ профессора университета и изслдователя древностей, призванъ поддерживать на томъ же поприщ блескъ фамильнаго имени, и даже усилить его, эту дятельность считалъ онъ издавна своей жизненной задачей. Онъ отдавался ей и тогда, когда, посл ранней смерти родителей, остался совершенно одинокимъ, прекрасно выдержалъ филологическій экзаменъ и совершилъ обычное научное путешествіе по Италіи, гд увидлъ въ оригинал множество произведеній древней скульптуры, которыя были доступны ему до тхъ поръ только въ снимкахъ. Нигд не могъ онъ встртить боле поучительнаго матеріала, чмъ въ музеяхъ Флоренціи, Рима и Неаполя, онъ самъ сознавалъ, что пребываніе тамъ использовалъ лучшимъ образомъ для обогащенія своего спеціальнаго образованія, и вернулся изъ путешествія съ новымъ запасомъ знаній, ршившись цликомъ отдаться своей наук. Онъ только смутно ощущалъ, что кром этихъ предметовъ далекаго прошлаго вокругъ него имется также настоящее. Для него мраморъ и бронза были не мертвой матеріей, а единственными живыми существами, — выразителями цлей и цнности человческой жизни. Такъ жилъ онъ между своихъ стнъ, книгъ и картинъ, не нуждаясь ни въ какихъ другихъ собесдникахъ, даже, по возможности, избгая всякаго общенія съ людьми, какъ пустой траты времени. Съ большой неохотой и изрдка поддерживалъ онъ, по необходимости, нкоторыя традиціонныя знакомства своихъ родителей. И вс знали, что, бывая въ обществ, онъ совершенно не замчаетъ того, что происходитъ вокругъ. Сейчасъ же посл обда или ужина при первой возможности, онъ откланивался и при встрч на улиц даже не здоровался ни съ кмъ изъ тхъ лицъ, съ которыми сидлъ за столомъ. Это, конечно, мало располагало къ нему людей, особенно молодыхъ дамъ: если ему въ видъ исключенія обмняться нсколькими словами съ какой-нибудь дамой, онъ все таки при встрч съ нею, не кланяясь, смотрлъ на нее, какъ будто видлъ ее впервые.

Сама ли по себ археологія является такой оригинальной наукой, или только такъ преломлялась она въ мозгу Норберта Ганольда, но вмст со своей археологіей онъ очень мало привлекалъ къ себ людей, да и самъ не умлъ пользоваться наслажденіями жизни, что такъ свойственно юности. Однако, въ противовсъ этому, природа, быть можетъ съ добрыми намреніями, надлила его чрезвычайно живой фантазіей, которая проявлялась не только въ сновидніяхъ, но часто и на яву,— и это мшало ему приспособляться къ трезвой и строгой методик изслдованія. Но это опять таки увеличивало сходство между нимъ и канарейкой. Она родилась въ плну, никогда не знала ничего, кром тсной клтки, и все-таки она чувствовала, что чего то ей не хватаетъ, и жажду этого невдомаго она выражала звуками своей псни. Такъ понималъ ее Норбертъ Ганольдъ, и, когда, вернувшись въ свою комнату, опять улегся на окн, ему снова стало жаль птицы, но сегодня кром того онъ испытывалъ родственное ощущеніе,— ему тоже чего то недоставало, и онъ не могъ сказать, чего именно. Однако, эти размышленія были безполезны. Мягкій весенній воздухъ, солнечные лучи, даль съ ея ароматами рождали въ немъ неясное возбужденіе,— и ему казалось, что онъ тоже сидитъ здсь въ клтк за ршеткой. Легче стало отъ сознанія что ему лучше, чмъ канарейк, потому что у него есть крылья, и ничто не можетъ помшать ему вылетть, при желаніи, на волю.

Это представлялось уже извстнымъ положеніемъ, которое можно было развивать логически дальше. Однако Норберту не много пришлось размышлять, и въ его голов быстро созрла мысль отправиться въ весеннее путешествіе. Въ тотъ же день осуществилъ онъ ее, уложилъ свой легкій чемоданъ, бросилъ въ сумерки прощальный, полный сожалнія, взглядъ на Градиву, которая, въ свт послднихъ лучей солнца, казалось, быстре обычнаго шла по каменнымъ плитамъ, и ухалъ съ ночнымъ курьерскимъ поздомъ на югъ. И хотя его натолкнуло на мысль о путешествіи какое то смутное чувство, все же въ дальнйшемъ онъ пришелъ къ заключенію использовать свою поздку въ научныхъ цляхъ. Онъ вспомнилъ, что не выяснилъ въ Рим нкоторыхъ важныхъ археологическихъ вопросовъ, касающихся многихъ статуй, и теперь отправился туда безъ остановокъ.

——

Не каждому дано испытать наслажденіе отъ поздки, когда путешествуешь весною изъ Германіи въ Италію молодымъ, богатымъ, независимымъ, потому что даже при всхъ этихъ данныхъ не вс люди обладаютъ и чувствомъ красоты. Особенно велико это наслажденіе, когда, оставаясь вдвоемъ въ медовые дни и недли свадебнаго путешествія, встрчаешь и провожаешь все, что попадается на пути, съ какимъ то необычайнымъ восторгомъ, безчисленными восклицаніями и, въ конц концовъ, возвращаешься домой съ тми же переживаніями и ощущеніями, которыя испыталъ-бы, никуда не узжая. По альпійскимъ долинамъ къ теплымъ странамъ, изъ которыхъ какъ разъ въ это время возвращаются перелетныя птицы, направляются обыкновенно весною брачныя пары. Во время всего путешествія къ Норберту доносились со всхъ сторонъ шумъ птичьихъ крыльевъ и ихъ голоса, словно онъ находился въ какой то подвижной голубятн, и впервые въ жизни онъ былъ вынужденъ боле подробно присматриваться и прислушиваться къ окружающимъ его людямъ. Хотя по языку вс они были его соотечественниками-нмцами, все же племенное сродство не вызывало въ немъ особеннаго чувства гордости. Напротивъ, онъ убдился въ томъ, что до сихъ поръ поступалъ вполн разумно, удляя какъ можно меньше вниманія живому виду homo sapiens классификаціи Линнея. Особенно касалось это женской половины названнаго вида, Ганольду впервые приходилось видть на такомъ близкомъ разстояніи лицъ, соединенныхъ взаимнымъ влеченіемъ, и онъ никакъ не могъ понять, что собственно влекло ихъ другъ къ другу. Для него было непостижимо, почему женщины выбрали именно этихъ мужей, но еще загадочне было, почему выборъ мужчинъ палъ на этихъ женщинъ. Всякій разъ, когда онъ подымалъ голову и взглядъ его падалъ на кого-либо изъ нихъ, онъ не находилъ ни одного лица, которое привлекало бы взоръ вншнимъ изяществомъ или указывало-бы на какую-либо внутреннюю работу мысли или чувства. Во всякомъ случа у Ганольда не было мрила для правильной оцнки женской красоты, потому что современныхъ женщинъ, конечно, нельзя было сравнить съ величественной красотой древнихъ произведеній искусства, но у него было смутное чувство, что онъ не гршитъ противъ истины, когда не находитъ во всхъ этихъ лицахъ ничего привлекательнаго.

Такъ раздумывалъ онъ цлыми часами надъ странными поступками людей и пришелъ, наконецъ, къ тому выводу, что среди всхъ человческихъ безразсудствъ первое мсто занимаетъ бракъ,— какъ самая крупная и самая непонятная и что вс эти безсмысленныя свадебныя путешествія въ Италію являются верхомъ человческой глупости.

И снова вспоминалась ему канарейка, которую онъ оставилъ дома: онъ чувствовалъ себя стсненнымъ, какъ въ клтк, со всхъ сторонъ его окружали восторженныя, молодыя пары, которыя мшали ему даже смотрть въ окно вагона. Вроятно поэтому предметы, мелькавшіе за окнами передъ его глазами, рождали въ немъ теперь иныя впечатлнія, чмъ нсколько лтъ тому назадъ. Листья оливковыхъ деревьевъ блестли боле сильнымъ серебристымъ цвтомъ, одиноко торчавшіе къ небу то здсь, то тамъ кипарисы и пиніи пріобртали боле красивыя и своеобразныя очертанія, деревушки, расположенныя въ горахъ, казались боле очаровательными, словно все, что онъ видлъ, было индивидуальностью съ своеобразнымъ выраженіемъ лица, а Тразиментское озеро имло такую нжную голубую окраску, какой онъ не видалъ еще никогда раньше на озерахъ. У него было такое чувство, словно по об стороны рельсъ открывались новые пейзажи,— словно прежде ему приходилось прозжать здсь всегда въ сумерки или въ дождливую погоду, а теперь онъ какъ-будто впервые видлъ природу въ богатств ея красокъ, озолоченную солнцемъ. Раза два поймалъ онъ себя на невдомомъ ему до тхъ поръ желаніи соскочить съ позда и пшкомъ поискать дороги къ тому или другому мсту, которое манило его чмъ-то своеобразнымъ, таинственнымъ. Однако онъ не поддался этому безразсудному желанію, и курьерскій поздъ доставилъ его прямо въ Римъ. Уже подъзжая къ городу, онъ увидлъ развалины храма Венеры Медицейской, которыми его встртилъ древній міръ. Освободившись отъ своей клтки, наполненной ‘miserable’ями’, устроился онъ предварительно въ знакомой ему гостиниц, чтобы затмъ, не торопясь, подыскать подходящую квартиру.

Весь слдующій день онъ провелъ въ поискахъ квартиры, не найдя ея, вернулся вечеромъ въ свой отель и легъ спать, утомленный непривычнымъ итальянскимъ воздухомъ, солнечнымъ жаромъ, продолжительной прогулкой и уличнымъ шумомъ. Онъ уже сталъ засыпать, когда былъ разбуженъ неожиданнымъ шумомъ: въ сосдній номеръ, отдленный отъ его комнаты дверью, которая была заставлени шкафомъ, вошло двое гостей, занявшихъ его еще утромъ. Судя по ихъ голосамъ, доносившимся къ нему сквозь тонкую перегородку,— это были мужчина и женщина, принадлежавшіе, безспорно, къ классу нмецкихъ весеннихъ перелетныхъ птицъ, съ которыми онъ вчера пріхалъ изъ Флоренціи. Ихъ настроеніе служило лучшей похвалой римскимъ ресторанамъ, а крпкое вино ‘Castelli romani’ развязало ихъ языки и они выражали свои чувства и впечатлнія довольно громко на сверно-нмецкомъ нарчіи:

— ‘Мой единственный Августъ!’.

— ‘Моя сладкая Грета!’.

— ‘Ну вотъ мы опять вмст’.

— ‘Да, наконецъ, мы опять одни’.

— ‘Что еще завтра мы должны осмотрть?’

— ‘За завтракомъ мы увидимъ въ Бэдекер, гд еще намъ необходимо побывать’.

— ‘Мой единственный Августъ, ты мн гораздо больше нравишься, чмъ Аполлонъ Бельведерскій.’

— ‘Я часто думаю, моя сладкая Грета, что ты много красиве капитолійской Венеры’.

— ‘А эта огнедышащая гора, на которую мы хотимъ взобраться,— она далеко отсюда?’.

— ‘Нтъ, мн кажется, надо прохать еще нсколько часовъ по желзной дорог’.

— ‘А, если-бы при насъ началось изверженіе,— чтобы ты сдлалъ?’.

— ‘Конечно, я захотлъ бы спасти тебя… Я взялъ бы тебя вотъ такъ на руки’…

— ‘Не уколись только о булавку’…

— ‘Я былъ бы счастливъ пролить за тебя мою кровь’.

— ‘Мой единственный Августъ’.

— ‘Моя сладкая Грета’.

На этомъ пока разговоръ прекратился. Норбертъ слышалъ еще какое-то неопредленное передвиганіе стульевъ, потомъ все стихло, и онъ опять погрузился въ полусонъ. Во сн онъ очутился въ Помпе какъ разъ во время изверженія Везувія. Пестрая толпа спасающихся людей кишла вокругъ него. Вдругъ онъ увидлъ въ толп Аполлона Бельведерскаго, который поднялъ Капитолійскую Венеру и положилъ на какой-то предметъ, въ безопасномъ мст, въ тни, повидимому это былъ экипажъ или телжка, на которой ее должны были увезти, потому что вслдъ за этимъ послышался грохотъ. Этотъ миологическій фактъ не удивилъ молодого археолога, ему показалось только страннымъ, что оба они говорили не по-гречески, а по-нмецки, ибо немного спустя, наполовину проснувшись, онъ услышалъ ихъ голоса:

— ‘Моя сладкая Грета’.

— ‘Мой единственный Августъ’.

Но вслдъ за тмъ сновидніе совершенно перемнилось. Вмсто спутанныхъ звуковъ наступила безмолвная тишина, и вмсто дыма и пламени на развалины засыпаннаго города легъ горячій солнечный свтъ. Городъ тоже постепенно преображался: скоро онъ превратился въ большую постель, по блымъ простынямъ которой поползли золотые лучи до самыхъ глазъ Норберта Ганольда, и онъ проснулся, разбуженный раннимъ римскимъ утромъ.

Но и въ немъ самомъ что-то измнилось, онъ самъ не могъ бы сказать, какъ это произошло, но имъ опять овладло, какое то странное, щемящее чувство, словно запертъ онъ въ клтку, которая на этотъ разъ называется Римомъ. Когда онъ открылъ окно, у него въ ушахъ зазвучали еще рзче, чмъ на его родин, разноголосые выкрики уличныхъ продавцевъ, онъ попалъ изъ одной шумной каменной шахты въ другую. Непонятное чувство удерживало его вдали отъ коллекцій древностей, отъ возможной встрчи съ Аполлономъ Бельведерскимъ и Капитолійской Венерой. И вотъ посл короткаго раздумья онъ отказался отъ своего плана отыскать квартиру, наскоро уложилъ опять свой чемоданъ и отправился по желзной дорог дальше на югъ. Чтобы избжать общества ‘miserable’ей’ онъ похалъ въ вагон третьяго класса, разсчитывая въ то же время встртить тамъ интересные и полезные для него съ научной точки зрнія итальянскіе народные типы, служившіе нкогда натурой для античнаго искусства. Но онъ встртилъ только обычную въ этой стран грязь, невыносимо вонючія сигары ‘Монополь’, маленькихъ искривленныхъ человчковъ, размахивающихъ руками и ногами, да представительницъ женскаго пола, по сравненію съ которыми его соотечественницы рисовались въ его воспоминаніи почти олимпійскими божествами.

Два дня спустя Норбертъ Ганольдъ поселился въ весьма сомнительномъ помщеніи, называемомъ ‘camera’ {Комната.}, въ гостиниц ‘Діомедъ’ рядомъ съ украшеннымъ евкалиптусами ‘Ingresso’ входомъ на выставку помпеянскихъ раскопокъ. Онъ разсчитывалъ довольно долго пробыть въ Неапол, чтобы опять основательно заняться скульптурой и стнной живописью въ Національномъ Музе, но съ нимъ произошло то же самое, что и въ Рим. Въ зал помпеянской домашней утвари его окружило множество дамъ — цлое облако модныхъ женскихъ дорожныхъ туалетовъ, повидимому недавно только замнившихъ двственныя атласныя, шелковыя и газовыя подвнечныя платья, каждую изъ нихъ сопровождалъ молодой или пожилой спутникъ въ такомъ же безукоризненномъ мужскомъ костюм. Норбертъ сдлалъ уже такіе успхи въ этой новой области знанія, ему до сихъ поръ неизвстной, что съ перваго же взгляда узнавалъ въ каждомъ изъ нихъ Августа или Грету. Но здсь, въ публичномъ мст, они уже разговаривали боле сдержанно.

— ‘Смотри, какъ это практично. Такую машинку для ды нужно будетъ и намъ пріобрсти!’

— ‘Да, но для ды, которую готовитъ моя жена,— она должна быть серебряной’.

— ‘Почему ты увренъ, что да, приготовленная мною, прійдется теб по вкусу?’.

Вопросъ этотъ сопровождался лукавой улыбкой, и отвтомъ на него былъ блестящій, влажный взглядъ. ‘Все, что ты мн ни приготовишь, покажется мн прелестнымъ…’.

— ‘Посмотри, вдь это жъ наперстокъ! Разв у нихъ тогда уже существовали иголки?’.

— ‘Кажется, существовали, но теб, мое сердце, этотъ наперстокъ не могъ бы пригодиться, онъ былъ-бы великъ даже для твоего большого пальца.

— ‘Ты въ самомъ дл такъ думаешь? А теб маленькія руки больше нравятся, чмъ большія?’.

— ‘Твои руки я отличу отъ рукъ всхъ женщинъ міра, даже въ темнот’.

— ‘Все это, право, такъ интересно. Намъ необходимо еще създить и въ самую Помпею…’.

— ‘Нтъ, не стоитъ, тамъ остались только старые камни и мусоръ. Бэдекеръ говоритъ, что все цнное перенесено сюда. Я боюсь, что солнце будетъ тамъ слишкомъ сильно жечь твою нжную кожу, этого я бы себ не простилъ’.

— ‘Вдругъ твоя жена сдлается негритянкой?’.

— ‘О нтъ, къ счастью, такъ далеко не идетъ моя фантазія. Но даже веснушка на твоемъ носик сдлала бы меня несчастнымъ. Если ты согласна, мы лучше завтра създимъ на Капри. Тамъ, говорятъ, все устроено очень удобно, и въ чудесномъ свт голубого грота я, наконецъ, узнаю, что выпало на мою долю въ лоттере счастья’.

— ‘Тише, кто-нибудь услышитъ… мн стыдно. Но куда бы ты меня ни увезъ, мн всюду хорошо, гд бы мы ни были…’.

Словомъ, т же Августъ и Грета, только въ нсколько смягченномъ вид. Норбертъ Ганольдъ былъ въ такомъ состояніи, какъ будто его со всхъ сторонъ угощали жидкимъ медомъ и ему приходилось принимать его глотокъ за глоткомъ. Онъ почувствовалъ тошноту и убжалъ изъ Національнаго Музея въ ближайшій ресторанъ, чтобы выпить рюмку вермута. Ему не давалъ покоя вопросъ: зачмъ наполняютъ сотни такихъ паръ музеи Флоренціи, Рима и Неаполя, вмсто того, чтобы заниматься дломъ размноженія въ своемъ родномъ отечеств? Однако, изъ цлаго ряда болтовни и любовныхъ разговоровъ онъ понялъ, что, по крайней мр, большинство птичьихъ паръ не думаетъ вить гнзда на развалинахъ Помпеи, а считаетъ гораздо боле разумнымъ свернуть на Капри, отсюда у него быстро явилась потребность сдлать именно то, чего он не длали. Во всякомъ случа, это давало ему надежду вырваться изъ этой перелетной компаніи и найти то, него онъ напрасно искалъ здсь, въ стран заката. Ему нужна была тоже пара, но не брачная, а братская — безъ вчнаго щебетанія — тишина и наука, дв спокойныя сестры, которыя одн только могли дать ему умиротворяющее убжище. Свое стремленіе къ наук,— если бы въ этомъ не было внутренняго противорчія, — Ганольдъ могъ бы назвать ‘страстнымъ’. Часъ спустя онъ уже сидлъ въ ‘carozella’ {Экипажъ, врод дрожекъ.}, которая быстро уносила его по безконечной дорог черезъ Портичи и Резину. Онъ халъ по улиц, торжественно убранной какъ-будто для древнеримскаго тріумфатора: справа и слва почти въ каждомъ дом висли, точно желтые ковры, подсыхающія на солнц необозримыя количества ‘pasta da Napoli’ {Неаполитанское тсто.}, любимаго лакомаго блюда населенія, въ вид толстыхъ и тонкихъ macheroni, vermicelli, spaghetti, cannel Joni и fidelini {Разновидности макаронъ.}, которыя принимали тамъ специфическіе вкусовые оттнки отъ запаха сала кухмистерскихъ, столбовъ пыли, мухъ и блохъ, носящейся по воздуху рыбьей шелухи и прочихъ дневныхъ и ночныхъ примсей. Потомъ показался вблизи надъ коричневыми, покрытыми лавой, полями, конусъ Везувія, а справа открылся въ сіяющей синев заливъ, точно подкрашенный жидкимъ малахитомъ и ляписъ-лазурью. Словно гонимая какимъ-то безумнымъ вихремъ, мчалась скорлупа на колесахъ, въ которой сидлъ Ганольдъ, по безжалостной мостовой Torre del Greco, миновала Torre dell’Annunziata, достигла обихъ гостиницъ — ‘Швейцарской’ и ‘Отель Діомедъ’, подобно Діоскурамъ, неустанно конкуррирующихъ между собой, и остановилась у послдней изъ нихъ, древне-классическое имя которой и теперь, — какъ и при первомъ посщеніи, — привлекло Ганольда, въ ней онъ и поселился. Съ величайшимъ спокойствіемъ смотрлъ на это владлецъ сосдней гостиницы, стоя у своей двери, онъ зналъ, что въ горшкахъ классическаго конкуррента варятъ на той же вод, что и въ его отел, и что такъ соблазнительно выставленныя у ‘Діомеда’ для продажи древности, подобно его собственнымъ, и не думали проводить два тысячелтія подъ покровомъ лавы.

Такъ, вопреки ожиданіямъ и намреніямъ, Норбертъ Ганольдъ былъ въ нсколько дней перенесенъ съ нмецкаго свера въ Помпею, онъ засталъ въ отел ‘Діомеда’ не особенно много путешественниковъ, но зато вс комнаты кишли musca domestica communis — обыкновенной домашней мухой. Норберту никогда не приходилось испытывать бурныхъ вспышекъ своего темперамента, но по отношенію къ этимъ двукрылымъ въ немъ кипл ненависть, онъ считалъ ихъ самой отвратительной изъ злостныхъ выдумокъ природы, изъ-за нихъ признавалъ безспорное преимущество зимы передъ лтомъ, какъ единственнаго времени, когда можно вести спокойное существованіе, и видлъ въ нихъ самое непровержимое доказательство отсутствія разума въ міровомъ порядк. Теперь ему пришлось сдлаться жертвой мухъ на нсколько мсяцевъ раньше, чмъ это бывало въ Германіи, цлыми дюжинами напали он на него, какъ на долгожданную добычу, вертлись у него передъ глазами, жужжали въ ушахъ, путались въ волосахъ, бгали, щекоча, по носу, по лбу, по рукамъ. Нкоторыя изъ нихъ напоминали ему парочки, совершающія свадебное путешествіе, говорили, очевидно, другъ другу на своемъ язык ‘мой единственный Августъ’ и ‘моя сладкая Грета, въ памяти истязуемаго проснулась тоска по ‘scacciamosche’, великолпно устроенной хлопушк для мухъ, которую онъ видлъ въ этрусскомъ музе въ Болонь, выкопанную изъ старой могилы. Значитъ, уже въ древности это гнусное созданье, было бичемъ человчества, боле злымъ и неискоренимымъ, чмъ скорпіоны, ядовитыя зми, тигры и акулы, которые причиняли только физическій вредъ своей жертв, и отъ которыхъ можно было охранить себя разумными мрами. Но отъ обыкновенной комнатной мухи не было никакого спасенія, она, въ конц-концовъ, надламывала, разстраивала, разрушала духовную сущность человка, его способность къ мышленію и работ, всякое вдохновеніе и всякое художественное воспріятіе. Не голодъ и не жажда крови толкали ее къ этому, а исключительно дьявольское наслажденіе мучить: она была ‘вещью въ себ’, въ которой абсолютное зло нашло свое выраженіе и свое воплощеніе. Этрусская ‘скаччіамоске’, деревянная ручка съ прикрпленнымъ къ ней пучкомъ тонкихъ кожанныхъ полосокъ, подтверждала это съ несомннностью: такъ губила муха уже въ голов Эсхила самыя возвышенныя поэтическія мысли, толкала рзецъ Фидія къ непоправимымъ ошибкамъ, бгала по лбу Зевса, по груди Афродиты, по всмъ олимпійскамъ богамъ и богинямъ отъ головы до пятъ… Норбертъ глубоко чувствовалъ, что заслуга человка должна прежде всего оцниваться по количеству мухъ, которое онъ въ теченіе всей своей жизни, какъ мститель за весь свой родъ съ древнихъ временъ, убилъ, наткнулъ на булавки, сжегъ, вообще уничтожилъ въ ежедневныхъ гекатомбахъ.

Однако для такой мести у Ганольда не было необходимаго оружія, и, подобно героямъ древности, безсильнымъ, когда они сражались въ одиночку, онъ уступилъ многочисленному противнику, поле битвы или, врне, свою комнату. На улиц онъ подумалъ, что завтра ему придется пережить снова все это, но еще въ большемъ масштаб. Пребываніе въ Помпе, очевидно, не могло ему дать покоя и удовлетворить его потребность въ тишин. Ко всему этому еще присоединилось, правда весьма смутное, сознаніе, что причина его неудовлетворенности коренится не только во вншнихъ условіяхъ, но до извстной степени и въ немъ самомъ. Конечно, надодливость мухъ была для него всегда очень противна, однако до такого бшенства, какъ сейчасъ, она его все же никогда не доводила. Несомннно, что его нервы находились, благодаря путешествію, въ возбужденномъ и раздражительномъ состояніи, и это, повидимому, началось еще дома, какъ слдствіе проведенной въ комнатномъ воздух зимы и переутомленія. Норбертъ былъ разстроенъ, онъ чувствовалъ, что ему чего то не хватаетъ, но чего именно, онъ не могъ себ уяснить. Это настроеніе всюду сопровождало его, конечно, кружащіяся — тучами — мухи и брачныя пары мало способствовали тому, чтобы сдлать жизнь гд бы то ни было пріятной. Но если бы онъ не хотлъ самообольщаться, онъ не долженъ былъ бы скрывать отъ себя, что, собственно говоря, онъ такъ же, какъ и эти пары безцльно и безсмысленно катается по Италіи, такъ же глухъ и слпъ ко всему окружающему, но только меньше способенъ наслаждаться. Его спутница,— наука,— была положительно похожа на старую монахиню-траппистку, не открывала рта, пока съ ней не заговорятъ, и ему показалось, что онъ скоро вообще забудетъ, на какомъ язык объяснялся съ нею.

Попасть въ Помпею черезъ ‘входъ’ было уже слишкомъ поздно. Норбертъ вспомнилъ, какъ онъ однажды совершилъ прогулку по старой городской стн, и сталъ искать дороги къ ней среди кустарниковъ и всевозможныхъ зарослей. Такъ прошелъ онъ нкоторое разстояніе надъ городомъ могилъ, который лежалъ направо отъ него, неподвижно и молчаливо. Какимъ то мертвымъ мусорнымъ полемъ казался этотъ городъ, покрытый тнью: вечернее солнце стояло уже на запад низко надъ горизонтомъ Тирренскаго моря. Кругомъ же оно еще заливало вс горы и поля волшебнымъ блескомъ жизни, золотило растущую надъ кратеромъ Везувія пинію, красило въ пурпуръ вершины и зубцы горы Сант’Анджело. Высоко и одиноко выступала гора Эпомео изъ жемчужно-голубого, сіяющаго искрами моря, на фон котораго рисовался темными контурами мысъ Мизенумъ, подобный таинственной постройк титановъ. Куда только ни достигалъ взоръ, всюду развертывалась удивительная картина, соединяющая величіе съ прелестью, далекое прошлое съ радостнымъ настоящимъ. Норберту Ганольду казалось, что здсь онъ найдетъ то, къ чему влекло его неопредленное чувство. Однако у него не было подходящаго настроенія, хотя на покинутой стн ему не надодали ни брачныя пары, ни мухи, зато и природа не могла дать то, чего онъ не находилъ вокругъ себя и въ себ самомъ. Со спокойствіемъ, близкимъ къ безразличію, обвелъ онъ взглядомъ всю эту пышную красоту, но не ощутилъ ни малйшаго сожалнія, что съ закатомъ солнца она поблекла и погасла. И по-прежнему неудовлетвореннымъ онъ вернулся въ гостиницу ‘Діомедъ’.

Ночью онъ ршилъ иное: ужъ если, по своей неосмотрительности, попалъ онъ сюда, хотя и ‘вопреки Минерв’, надо извлечь изъ своего пребыванія здсь хоть какую-нибудь пользу. Какъ только утромъ открыли входъ къ раскопкамъ, онъ отправился, на этотъ разъ уже обычной дорогой въ Помпею. Впереди и позади шли маленькими группами, въ сопровожденіи неизбжныхъ проводниковъ, съ другими путеводителями въ рукахъ, вс обитатели обихъ гостиницъ, втайн мечтающіе о собственноручныхъ раскопкахъ. Почти исключительно англійская и англо-американская болтовня наполняла свжій утренній воздухъ, нмецкія же брачныя пары наслаждались счастьемъ по ту сторону горы Сентъ Анджело на Капри, за завтракомъ въ излюбленномъ нмцами отел Пагано, со свойственной германцамъ слащавостью и одушевленіемъ. Норбертъ издавна зналъ секретъ, какъ отдлаться удачнымъ словомъ и щедрой подачкой отъ надодливости своего ‘гида’, и получить возможность безъ помхи отдаться своей цли. Онъ съ удовольствіемъ убдился въ томъ, что его память не измнила ему: куда ни заглядывалъ онъ, все лежало и стояло на томъ же мст, какъ и раньше — какъ будто онъ только вчера все это изучалъ. Убждаясь въ этомъ на каждомъ шагу, онъ увидлъ въ конц концовъ, что пребываніе его здсь совершенно излишн, и его чувствами и мыслями, какъ наканун во время прогулки по городской стн, все больше и больше овладвало безразличіе. Правда, всякій разъ, когда онъ смотрлъ вверхъ, пинія на вершин Везувія почти всегда рисовалась передъ нимъ на фон голубого неба: и все таки странно, что ему ни разу не вспомнился его недавній сонъ о томъ, какъ онъ присутствовалъ въ 79 году при разрушеніи Помпеи изверженіемъ Везувія. Посл цлыхъ часовъ странствованія имъ овладла усталость и сонливость, онъ не чувствовалъ ни малйшей склонности къ сновидньямъ: кругомъ были нагромождены обломки старыхъ аркъ. колоннъ и стнъ, въ высшей степени важные для археологіи, но безъ научнаго толкованія казавшіеся громадной, весьма чисто прибранной, однако, крайне скучной грудой мусора. И хотя наука и грезы обычно находятся на совершенно противоположныхъ полюсахъ, сегодня он, несомннно, вступили въ союзъ, чтобы лишить Норберта Ганольда своей помощи и предоставить его всецло безсмысленному шатанію.

Такъ прошелъ онъ отъ Форума до Амфитеатра, отъ Porta di Stabia до Porta del Vesuvio, вдоль и поперекъ по улиц могилъ и по многимъ другимъ, а солнце тмъ временемъ тоже поднялось со стороны горнаго хребта и дошло до того мста, гд оно начинаетъ опускаться по направленію къ морю. Къ великому удовольствію охрипшихъ, но мало понимаемыхъ проводниковъ, это послужило для англичанъ и американцевъ обоего пола, занесенныхъ сюда по долгу путешествія, знакомъ того, что не мшаетъ подумать и объ обденномъ стол обоихъ отелей Діоскуровъ: къ тому же они собственными глазами обозрли все, что можетъ пригодиться потомъ для поддержанія разговоровъ по ту сторону океана или пролива. И, полные впечатлній, они стали расходиться, отхлынули общей массой по Via Marina, чтобы вернуться въ свои отели къ пиру, который только по снисходительности можно было назвать ‘лукулловымъ’. Если принять во вниманіе вс внутреннія и вншнія условія — это было самое умное, что они могли сдлать, ибо, хотя полуденное майское солнце очень мило обращалось съ ящерицами, бабочками и прочими крылатыми обитателями и постителями развалинъ, все же его палящіе лучи далеко не были пріятны для сверной кожи какой нибудь ‘мистрисъ’ или ‘миссъ’. И въ безспорной связи съ этимъ, за послдній часъ значительно сократилось число ‘charmings’ и настолько увеличились ‘shockings’, а мужскія ‘auhs’, вырываясь изъ все шире раздвигающихся челюстей, начали весьма походить на звоту.

И странно, какъ только исчезли эти господа, Помпея приняла совершенно другой обликъ. Она не ожила, именно теперь только она казалась окаменвшей въ мертвой неподвижности. Но отъ этаго получалось впечатлніе, будто сама смерть начинаетъ говорить,— только непонятнымъ человку языкомъ. Чудилось, что изъ камней то здсь, то тамъ, вырывается какой то шопотъ,— его рождалъ легкій южный втерокъ, древній Атабуль, который два тысячелтія тому назадъ такъ же носился вокругъ храмовъ, колоннадъ, домовъ, а теперь играетъ съ зелеными, сверкающими былинками на обломкахъ низкой стны. Часто мчался онъ сюда отъ бреговъ Африки, дыша палящимъ зноемъ: теперь этого не было, лишь нжно обвивалъ эти колоннады, какъ будто снова воскресшія къ жизни. Но все-таки природа пустыни чувствовалась и въ томъ легкомъ, но горячемъ дыханіи, которымъ онъ обдавалъ все, что встрчалось на пути.

Въ этомъ помогало ему солнце, его вчно молодая мать. Оно усиливало его жаркое дыханіе и длало то, чего онъ не могъ сдлать,— заливало все дрожащимъ, искрящимся слпящимъ свтомъ. Словно золотымъ ножомъ срзало оно у края домовъ съ semitae и crepidines viarum,— такъ нкогда называли троттуары,— узкія полоски тни, бросало во вс vestibula, atria, peristilia и tablina {Vestibulum — родъ передней, atrium — передній залъ, peristilium — внутренній дворъ съ колоннадой, tablinum — пріемная комната.} полные снопы своихъ лучей, а гд крыша преграждала имъ прямой доступъ, туда солнце посылало свой отраженный свтъ. Едва ли оставался гд нибудь уголокъ, скрытый отъ потоковъ свта и окутанный серебристой тканью полутни, каждая улица тянулась между старыми постройками на подобіе длиннаго растянутаго для бленія куска холста. Улицы эти были молчаливы и пусты, такъ какъ теперь отсюда исчезли не только картавящіе и гнусящіе англичане и американцы, но, казалось, также и маленькіе обитатели — ящерицы и бабочки. Въ дйствительности, он находились здсь, но движенія ихъ были незамтны для глазъ. Какъ тысячелтія тому назадъ, гд нибудь въ склонахъ горъ и на утесахъ, когда шелъ ко сну великій Панъ, такъ и здсь, боясь потревожить его, вытягивались он неподвижно или, сложивъ крылья, тихо сидли тутъ и тамъ. Казалось, что здсь он еще сильне ощущали святую полуденную тишину,— время призраковъ, когда жизнь замолкаетъ и мертвые встаютъ и начинаютъ говорить на беззвучномъ язык духовъ.

Перемна, которая произошла со всми предметами не бросалась рзко въ глаза, скоре она возбуждала цлую гамму чувствъ, или, врне, одно чувство — какое то безымянное, шестое и притомъ настолько сильное и длительное, что охваченный имъ человкъ находился всецло въ его власти. Правда, къ числу одаренныхъ этимъ чувствомъ людей едва ли принадлежалъ кто либо изъ драгоцнныхъ гостей, занятыхъ теперь обдомъ, въ обоихъ отеляхъ, за то Норберть Ганольдъ, по природ своей, обладалъ этимъ чувствомъ, и ему приходилось мириться съ его послдствіями. И не потому, конечно, что ему самому хотлось чего-либо подобнаго, его единственнымъ желаніемъ было, вмсто безцльнаго весенняго путешествія, спокойно сидть въ своей комнат съ поучительной книгой въ рук. Но когда онъ теперь вернулся съ улицы могилъ черезъ геркуланскія ворота во внутреннюю часть города и, безъ опредленныхъ намреній и мыслей, свернулъ около Casa di Sallustio налво въ узкій переулокъ, въ немъ вдругъ проснулось это шестое чувство. Собственно, это опредленіе неточно, врне это чувство привело его въ какое то странное состояніе,— нчто среднее между бодрствующимъ сознаніемъ и полной потерей его. Таинственно, безъ малйшаго дыханія царила вокругъ него залитая солнцемъ мертвая тишина, такъ что и Норбертъ почти не ршался дышать. Онъ стоялъ на перекрестк, гд Vicolo di Mercurio перескалъ боле широкую, тянущуюся далеко направо и налво, Strada di Mercurio, здсь были сосредоточены нкогда торговля и промыслы, о чемъ молчаливо говорили углы улицъ, стояли открытыми tabarnae, лавочки, съ потрескавшимися мраморными прилавками, тутъ же находилась, судя по расположенію, булочная,— тамъ цлая коллекція большихъ, пузатыхъ глиняныхъ кувшиновъ указывала на торговлю масломъ и мукою. На противоположной сторон узкія, снабженныя ручками амфоры, вставленныя въ доску стола, говорили о томъ, что здсь былъ кабачокъ, куда, вроятно, стекались по вечерамъ тсной толпой рабы и служанки изъ окрестности, чтобы налить въ свои кувшины вина изъ caupona {Винный погребокъ.} для господъ, на semita {Троттуаръ.} передъ лавочкой еще видна была выложенная мелкими камешками мозаичная надпись, которую уже нельзя было прочесть, до того она была стерта ногами, она, повидимому, расхваливала прохожимъ vinum praecellens {Превосходное вино.}. На стн, на высот половины человческаго роста, виднлся ‘graffito’ {Стнные надписи и рисунки.}, вырзанный, вроятно, школьникомъ на штукатурк ногтемъ или желзнымъ гвоздемъ, быть можетъ, шутливое примчаніе къ реклам кабатчика о томъ, что вино его обязано своимъ превосходствомъ обильной примси воды.

Норберту Ганольду казалось даже, что среди каракуль онъ различаетъ слово caupo, {Кабатчикъ.} — а былъ ли это самообманъ,— онъ не зналъ. Онъ достигъ безспорнаго совершенства въ расшифровк малопонятныхъ graffiti, его заслуги въ этой области были уже признаны и оцнены, но сейчасъ эта способность ему измнила. Мало того — у него было такое чувство, будто онъ вообще не знаетъ латыни, и ему казалось безсмысленнымъ стараться прочесть то, что два тысячелтія тому назадъ нацарапалъ на стн какой то помпеянскій второклассникъ. Его не только покинула вся его учёность, но пропало даже всякое желаніе вновь обрсти и онъ вспомнилъ о ней словно о чемъ-то далекомъ, какъ о старой, засохшей, скучной тетк, самомъ мертвомъ, существ на свт. То, что она съ архи-ученымъ видомъ преподносила намъ сквозь сжатыя губы въ качеств мудрости, представляло лишь раздутое ничтожество, ковыряніе въ плодахъ познанія, безъ проникновенія въ ихъ глубь, въ ихъ сущность,— безъ всякаго внутренняго удовлетворенія. То, чему она учила, было только безжизненныыъ археологическимъ воззрніемъ, а то, что она говорила, было мертвымъ языкомъ филологовъ. Она не учила понимать душою, чувствомъ, сердцемъ или какъ тамъ это называютъ: въ комъ былъ Богъ живой — и кто жаждалъ такого познанія, тому ничего не оставалось, какъ уйти одиноко въ жаркую полуденную тишину къ остаткамъ прошлаго, чтобы смотрть не плотскими глазами и слушать не тлесными ушами. Тогда отовсюду начинало что то выползать безъ движенія и говорить безъ звуковъ,— тогда солнце разрушало могильную неподвижность старыхъ камней, горячая дрожь пробгала по нимъ, мертвые, пробуждались, и Помпея начинала опять жить.

Въ голов Норберта Ганольда, собственно, не было такихъ кощунственныхъ мыслей,— было только какое то неопредленное скептическое чувство, съ которымъ онъ глядлъ, стоя неподвижно, вдоль Strada di Mercirio по направленію къ городской стн. Многогранные куски лавы, образовавшіе ея мостовую были все такъ же безукоризненно пригнаны другъ къ другу, какъ и до исчезновенія города, и каждый изъ нихъ былъ свтлосраго цвта. На мостовую падалъ такой слпящій свтъ, что она уходила въ сверкающую даль подобно серебристо-блой лент молчаливыхъ стнъ и развалинъ колоннадъ.

Какъ вдругъ…

Открытыми глазами смотрлъ онъ вдоль улицы,— но ему казалось, что это происходитъ во сн: справа, изъ дома Кастора и Поллукса вышла Градива и легкимъ быстрымъ шагомъ направилась по плиткамъ изъ лавы, ведущимъ на другую сторону улицы Меркурія.

Несомннно это была она, хотя лучи солнца окружали ея фигуру тонкой золотой вуалью, Норбертъ совершенно отчетливо видлъ ее именно такой, какой она была на рельеф. Голова была нсколько наклонена впередъ и покрыта падающимъ на плечи платкомъ, лвая рука легко приподнимала обильныя складки платья, такъ что можно было видть, какъ ступня правой ноги при движеніи принимала почти отвсное положеніе. Только сейчасъ все это не представляло однороднаго, безцвтнаго каменнаго изваянія: платье изъ мягкой, красиво падающей матеріи, было не холодное, мраморное, блое, а теплаго, желтоватаго тона, слегка вьющіеся волосы, выбившіеся изъ-подъ платка на лбу и на вискахъ, отливали золотисто-каштановымъ блескомъ на алебастровомъ фон лица.

Это видніе сразу и отчетливо напомнило Норберту его сонъ: онъ видлъ ее теперь совершенно такой-же, какъ въ ту ночь, когда тамъ, на Форум, она легла спокойно, словно готовясь ко сну, на ступени храма Аполлона. И вмст съ этимъ воспоминаніемъ у него впервые достигаетъ его сознанія еще другая мысль: очевидно, самъ не сознавая своего побужденія, онъ отправился въ Италію, прямо въ Помпею, не останавливаясь въ Рим и Неапол, именно затмъ, чтобы поискать здсь слдовъ Градивы, слдовъ въ буквальномъ смысл, ибо, при ея своеобразной походк, она должна была оставить въ пепл особый, отличный отъ всхъ, отпечатокъ пальцевъ ноги.

Сномъ наяву казалось то, что онъ сейчасъ видлъ передъ собою, и вмст съ тмъ это все-таки было дйствительностью. Онъ ясно видлъ на послдней переходной плитк неподвижно лежавшую на жгучемъ солнц большую ящерицу, какъ бы сотканную изъ золота и малахита. Но, когда приблизилась Градива, ящерица вдругъ бросилась внизъ и исчезла, извиваясь по ярко-блымъ плиткамъ мостовой.

Градива прошла съ обычной спокойной торопливостью черезъ улицу и, повернувшись къ нему спиной, пошла по троттуару противоположной стороны, она направлялась, повидимому, въ домъ Адониса. Тутъ она остановилась на мгновеніе, но потомъ, какъ бы передумавъ, пошла дальше по улиц Меркурія. По лвую сторону этой улицы изъ боле знатныхъ домовъ находился еще только одинъ, названный, по найденнымъ въ немъ многочисленнымъ изображеніямъ Аполлона, Casa di Apollo — домомъ Аполлона, и Норберту, глядвшему Градив вслдъ, опять вспомнилось, что вдь именно портикъ храма Аполлона избрала она для своего смертнаго сна. Градива, очевидно, служила культу бога солнца и шла теперь туда. Но вскор она опять остановилась, переходныя плиты снова перескали улицу, и она перешла обратно на правую сторону ея. Такимъ образомъ, Норбертъ увидлъ теперь ея профиль съ другой стороны. Градива предстала передъ нимъ въ нсколько иномъ вид: ея лвая рука, приподнимающая платье не была замтна, а правая рука была опущена. Чмъ дальше она уходила, тмъ больше терялась она за вуалью золотыхъ лучей солнца, и трудно было прослдить, куда скрылась она — вдругъ исчезнувъ передъ домомъ Мелеагра.

Норбертъ Ганольдъ все еще стоялъ неподвижно, затаивъ дыханіе. Такъ запечатлвался въ его памяти образъ удаляющейся Градивы, съ каждымъ шагомъ становившейся все меньше и меньше, и этотъ образъ запечатлвался теперь въ формахъ тлесныхъ, матеріальныхъ. Наконецъ, онъ могъ вздохнуть полной грудью.

Какимъ-то шестымъ чувствомъ, которое, подавляя вс остальныя, держало его въ своей власти,— спрашивалъ онъ себя, дйствительность или плодъ его воображенія то, что онъ видлъ сейчасъ, сонъ это или нтъ. Но вдругъ его охватила странная дрожь. Ничего не видя и не слыша, онъ инстинктивно чувствовалъ, что въ полуденный часъ привидній пробуждается Помпея,— вмст съ нею оживаетъ Градива и направляется въ домъ, въ которомъ она жила передъ роковымъ 79 годомъ.

Онъ зналъ домъ Мелеагра со времени своего прежняго посщенія Помпеи, но на этотъ разъ еще не заходилъ въ него, только въ Неапол, въ Національномъ музе, онъ ненадолго остановился передъ стнной живописью, изображающей Мелеагра и его аркадійскую подругу-охотницу Атананту. Эта картина была найдена въ дом на улиц Меркурія, и отъ нея самый домъ получилъ свое названіе. Теперь, направившись къ дому Мелеагра, Норбертъ усомнился, дйствительно ли отъ убійцы калидонскаго вепря получилъ этотъ домъ свое названіе. Онъ вдругъ вспомнилъ греческаго поэта Мелеагра, который, правда, жилъ, за доброе столтіе до разрушенія Помпеи. Но вдь могъ его потомокъ попасть сюда и построить себ домъ. Это совпадало еще съ другимъ его предположеніемъ, пожалуй, даже, увренностью, что Градива греческаго происхожденія. Въ его памяти всталъ образъ Аталанты, какимъ его изобразилъ Овидій въ ‘Метаморфозахъ’.

Сверху платье ея скрпляла гладкая пряжка,

Волосы связаны были легко въ безхитростный узелъ…

Точно онъ не могъ припомнить этихъ стиховъ, но содержаніе ихъ было ему памятно, онъ вспомнилъ также, что молодая жена Ойнеева, сына Мелеагра, называлась Клеопатрой. Но вроятне всего рчь шла не объ этомъ Мелеагр, а о греческомъ поэт. Такъ, въ раскаленной атмосфер Кампаньи рождались у него въ голов миологическія, историко-литературныя и археологическія мысли.

Миновавъ дома Кастора, Поллукса и Кентавра, стоялъ онъ теперь передъ домомъ Мелеагра, на порог котораго еще можно было различить инкрустированное привтствіе ‘Have’ {Have или ave — привтствіе.}. На стн vestibulum Меркурій передавалъ Фортун кисетъ, наполненный деньгами, это было, повидимому, аллегорическимъ указаніемъ на богатство и благосостояніе тогдашнихъ обитателей. Сзади виднлся atrium, посреди котораго стоялъ мраморный столъ, поддерживаемый тремя грифами.

Пустъ и молчаливъ былъ домъ, чуждо смотрлъ онъ на Норберта, не пробуждая въ немъ ни малйшаго воспоминанія о томъ, что онъ уже былъ здсь однажды. Но потомъ внутренность дома, сильно отличавшаяся своимъ планомъ отъ другихъ раскопанныхъ построекъ города, напомнила ему объ этомъ. Peristilium находился не въ глубин дома за tablinum’омъ, какъ это было обычно, а по лвую сторону его, но зато онъ былъ гораздо больше и отдланъ роскошне, чмъ всякій другой въ Помпе. Его окружалъ портикъ, опиравшійся на двнадцать колоннъ, покрашенныхъ внизу въ красный, а вверху въ блый цвтъ. Он придавали большому молчаливому пространству торжественный видъ, здсь посредин находились piscina {Рыбный бассейнъ.} въ форм колодца съ красиво выложенными стнками. Изъ всего видно было, что домъ принадлежалъ лицу съ виднымъ общественнымъ положеніемъ, образованному, обладавшему, къ томуже, художественнымъ чутьемъ.

Съ напряженнымъ вниманіемъ Норбертъ глядлъ кругомъ, прислушивался. Но и здсь ничто не шевелилось, не слышно было ни малйшаго звука. Среди этихъ холодныхъ камней, не чувствовалось признаковъ жизни, если даже Градива вошла въ домъ Мелеагра, она уже опять превратилась въ ничто.

За перистилемъ находилась еще одна комната,— oecus — старинный праздничный залъ, онъ тоже былъ окруженъ колоннами желтаго цвта, которыя издали, въ лучахъ солнца, сіяли, точно золоченныя. Но между ними просвчивалъ еще боле яркій, чмъ на стнахъ красный цвтъ. Этой краской покрыла землю не древняя кисть, а вчно обновляющаяся природа. Прежній искусно выложенный полъ совершенно разрушился, разсыпался, вывтрился, снова царилъ вчно прекрасный май, онъ покрылъ весь oecus, здсь, какъ и въ другихъ домахъ города могилъ, краснымъ полевымъ макомъ, смена котораго занесъ сюда втеръ и вскормилъ пепелъ. Это было волнующееся море цвтовъ, или только оно казалось волнующимся, потому что, въ дйствительности, оно было неподвижно. Атабулусъ не достигалъ цвтовъ, онъ проносился высоко надъ ними. Но солнце заливало ихъ такимъ дрожащимъ огнемъ, что казалось, будто въ бассейн ходятъ взадъ и впередъ красныя волны.

Въ другихъ домахъ эта картина не обращала на себя вниманія Норберта Ганольда, но здсь его охватила какая-то странная дрожь. Вся комната была наполнена макомъ — цвтами грезъ, выросшими на берегу летейскихъ водъ, и Hypnos {Богъ сна.} лежалъ среди нихъ, посылая изъ соковъ, скопившихся за ночь въ ихъ красныхъ чашечкахъ, одуряющій сонъ. Норберту, вошедшему черезъ портикъ перистиля въ экусъ, казалось, что его висковъ касается невидимымъ усыпляющимъ жезломъ этотъ могучій богъ — побдитель боговъ и людей, но не тяжелое забвеніе, а сладкая, наввающая грезы, истома окутывала его сознаніе. Онъ еще не поддался ей, и вошелъ въ бывшій праздничный залъ, со стны котораго смотрли древнія картины: Парисъ — присуждающій яблоко, и сатиръ, держащій въ рук ядовитую змю и пугающій ею молодую вакханку.

И тутъ опять, совершенно неожиданно — шагахъ въ пяти отъ него, въ узкой полоск тни, падавшей отъ единственнаго уцлвшаго куска верхней части портика, сидла между двумя желтыми колоннами на низкихъ ступенькахъ женщина въ свтломъ плать. Легкимъ движеніемъ она слегка приподняла голову. Незамтно подошедшій Ганольдъ, шаги котораго она, повидимому, только теперь услыхала, увидлъ прямо передъ собой ея лицо, показавшееся ему чужимъ и въ то-же время знакомымъ, какъ будто онъ уже видлъ его гд-то въ дйствительности или въ воображеніи, — и это пробудило въ немъ двойственное чувство. По остановившемуся дыханію и по усиленнымъ ударамъ своего сердца онъ почти безошибочно узналъ, чье это лицо. Онъ нашелъ то, чего искалъ, что безсознательно влекло его въ Помпею, Градива жила своею призрачною жизнью въ полуденный часъ привидній. Она сидла передъ нимъ точно такая-же, какой онъ видлъ ее во сн, когда она опустилась на ступени храма Аполлона. У нея на колняхъ лежало развернутымъ что-то блое, чего глазъ его не въ состояніи былъ разглядть, казалось это былъ листокъ Патруса, и на немъ выдлялся краснымъ пятномъ цвтокъ мака. Однако Норбертъ не могъ разглядть, что это.

На ея лиц застыло выраженіе неожиданности, изъ-подъ блестящихъ каштановыхъ волосъ и красиваго алебастроваго лба смотрли на него удивленно-вопросительно свтящіеся, какъ звзды, глаза. Достаточно было нсколькихъ мгновеній, чтобы убдиться въ ея сходств съ рельефомъ: такою должна была быть Градива en face и вотъ почему черты сидвшей передъ нимъ двушки съ перваго взгляда показались ему знакомыми. Мягкіе тона ея благо платья казались вблизи еще нжне, благодаря желтому отливу, оно было сшито, повидимому, изъ тонкой, чрезвычайно мягкой, шерстяной матеріи, ложившейся множествомъ складокъ. Изъ той-же матеріи былъ и платокъ, накинутый на голову. Изъ подъ него выбились на затылк каштановые волосы, незатйливо собранные въ узелъ, спереди же, на ше, подъ изящнымъ подбородкомъ застегивала платье маленькая золотая пряжка.

Все это замтилъ Норбертъ Ганольдъ. Онъ невольно приподнялъ свою панаму и изъ устъ его вырвалось на греческомъ язык: ‘Аталанта ли ты, дочь Язона, или происходишь изъ рода поэта Мелеагра?’.

Та, къ которой онъ обращался, молчаливо посмотрла на него, ничего не отвчая, спокойно-умнымъ взглядомъ, и у него въ голов пронеслась мысль: либо она только воскресшій призракъ и, вообще, неспособна говорить, либо она не греческаго происхожденія и не знаетъ греческаго языка. Поэтому онъ замнилъ его латинскимъ и спросилъ: ‘Не дочь ли ты знатнаго помпеянскаго гражданина латинскаго происхожденія?’.

На это она ничего не отвтила, только по ея тонкимъ губамъ проскользнула сдержанная улыбка. Теперь его охватилъ ужасъ: очевидно она сидла передъ нимъ, какъ безмолвный образъ, какъ привидніе, лишенное дара слова. Смущеніе, вызванное этимъ открытіемъ, ясно отразилось на его лиц.

Но тогда ея губы уже не въ силахъ были сдержать улыбки, и смясь, она сказала: ‘если вы хотите со мною разговаривать, вамъ придется говорить по нмецки’.

Весьма странно было слышать это изъ устъ помпеянки, умершей два тысячелтія тому назадъ. По крайней мр, всякому человку, находящемуся въ другомъ душевномъ состояніи, чмъ Норбертъ это должно было показаться страннымъ. Но способность изумляться у Норберта была подавлена наплывомъ новыхъ впечатлній. Градива обладала даромъ рчи, а самый звукъ этого голоса рождалъ въ немъ необъяснимое волненіе. Онъ казался такимъ же яснымъ, какъ и взоръ ея очей: мягкій, какъ звонъ колокола, несся этотъ звукъ среди солнечной тишины по цвтущему маковому лугу, и у молодого археолога вдругъ блеснула мысль, что гд-то въ своихъ внутреннихъ переживаніяхъ, онъ уже слышалъ именно этотъ голосъ. И невольно онъ громко сказалъ: ‘Я зналъ, что твой голосъ такъ звучитъ’.

По ея лицу видно было, что она старается что-то понять, но никакъ не можетъ. На его послднія слова она только отвтила: ‘Какъ могли вы знать это. Вдь вы еще никогда со мною не говорили’.

Его больше не удивляло, что она говоритъ по-нмецки и обращается къ нему по-современному на ‘вы’: въ ея устахъ это казалось естественнымъ. И онъ тотчасъ же отвтилъ: ‘Да, я не говорилъ съ тобою. Я тебя только окликнулъ, когда ты ложилась на ступенькахъ храма, и потомъ стоялъ возл тебя — твое лицо было такъ спокойно-прекрасно, словно изъ мрамора. Могу я тебя попросить — положи голову опять такъ же. какъ ты это тогда сдлала’…

Пока онъ это говорилъ, случилось нчто странное. Съ цвтовъ мака прилетла къ колоннамъ бабочка золотистаго цвта съ красноватыми верхними крыльями, облетла раза два вокругъ головы Градивы и опустилась на каштановыя волны волосъ надъ, ея лбомъ. Въ то же время ея фигура сразу стала высокой и стройной, она поднялась спокойно-быстрымъ движеніемъ, коротко и молчаливо взглянула еще разъ на Норберта Ганольда, какъ будто хотла сказать, что считаетъ его помшаннымъ, и ушла своей характерной походкой вдоль колоннъ Портика. Она была видна еще мгновеніе, а потомъ словно провалилась сквозь землю.

Норбертъ стоялъ безъ дыханія, какъ бы ошеломленный. Онъ только смутно понималъ то, что произошло. Полуденный часъ привидній миновалъ, и, подъ видомъ бабочки, прилетлъ крылатый гонецъ съ асфоделевыхъ луговъ Аида, чтобы напомнить ушедшей о возвращеніи. Съ этимъ связывалось, хотя и неясно, еще нчто другое. Онъ зналъ, что красивая бабочка странъ Средиземнаго моря называется Клеопатрой, и совершенно такъ же звалась молодая жена калидонскаго Мелеагра, съ горя по умершемъ супруг принесшая себя въ жертву подземнымъ богамъ.

Вслдъ уходившей съ его устъ сорвался возгласъ: ‘Вернешься завтра опять сюда въ полдень?’. Она не обернулась, ничего не отвтила и скоро исчезла въ углу экоса за колоннами. Что то толкнуло его и онъ бросился ей вслдъ. Но нигд уже не было видно ея благо платья, залитый горячими солнечными лучами, застылъ вокругъ него домъ Мелеагра безъ движенія и безъ звука, только Клеопатра трепетала въ воздух на своихъ мерцающихъ, красновато-золотистыхъ крыльяхъ, медленными кругами уносясь къ цвтамъ мака.

Когда и какимъ образомъ очутился онъ у выхода,— Норбертъ Ганольдъ не могъ припомнить, онъ вспоминалъ только, что его желудокъ настойчиво взывалъ къ запоздалому обду въ ‘Діомед’, посл чего онъ безцльно отправился по первой попавшейся дорог, забрелъ на берегъ залива сверне Кастелламаре, гд услся на обломк лавы. Морской втеръ обввалъ ему голову. Такъ сидлъ онъ, пока не зашло солнце между горою Сант’Анджело надъ Сорренто и горою Эпонео на Искіи. Однако, несмотря на то, что онъ пробылъ нсколько часовъ у моря чистый воздухъ не освжилъ его головы, и онъ вернулся въ гостинницу почти въ томъ же состояніи, въ какомъ вышелъ оттуда. Онъ засталъ остальныхъ гостей за ужиномъ, веллъ подать себ къ отдльному столику везувіанскаго вина, присматривался къ лицамъ ужинавшихъ и прислушивался къ ихъ разговорамъ. По лицамъ и по рчамъ онъ убдился, что никто изъ нихъ не встрчалъ ожившей въ полдень помпеянки и никто не говорилъ съ нею. Это, конечно, можно было впередъ предположить, такъ какъ въ то время вс они были заняты ‘pranzo’ — обдомъ. Не отдавая себ отчета, почему и зачмъ, отправился онъ немного спустя къ конкурренту ‘Діомеда’ — въ ‘Швейцарскую гостиницу’, услся тамъ въ уголокъ, заказалъ — такъ какънужно было что нибудь заказать — опять бутылку везувіанскаго вина, и предался здсь тмъ же наблюденіямъ. Они привели его къ совершенно сходному результату, кром того теперь ему стали извстны въ лицо вс живые постители Помпеи даннаго времени. Это, конечно, увеличило его познанія, но врядъ ли обогатило ихъ, зато теперь въ обихъ гостинницахъ не было ни одного мужчины, ни одной женщины, которые остались бы ему неизвстными.

Разумется, ему даже на мысль не могло прійти вздорное предположеніе, что, быть можетъ, онъ встртитъ въ одномъ изъ отелей Градиву, но онъ могъ бы поклясться также и въ томъ, что ни въ одной изъ встрченныхъ имъ женщинъ не было ни малйшаго сходства съ Градивой. Во время своихъ наблюденій онъ часто наполнялъ свой стаканъ, опоражнивалъ его глотками, и, когда, наконецъ, бутылка была пуста, онъ поднялся и опять пошелъ къ ‘Діомеду’. Небо было теперь усяно безчисленными свтящимися и мерцающими звздами. Норберту казалось, что Персей, Кассіопея, Андромеда и ихъ сосди и сосдки двигались въ медленномъ танц, легко наклоняясь то въ ту, то въ другую сторону, и казалось, что внизу на земл темные контуры деревьевъ тоже не оставались безъ движеній. Это было естественно въ такой вчно неустойчивой мстности, гд подземная расплавленная масса повсюду искала выхода и кое что отъ ея огня попадало также въ виноградныя лозы, изъ которыхъ давили везувіанское вино, не принадлежавшее къ обычнымъ вечернимъ напиткамъ Норберта Ганольда. Не отрицая того, что нкоторую долю этого движенія слдуетъ приписать выпитому вину, онъ вспоминалъ, что еще въ полдень вс предметы медленно вращались вокругъ его головы, и если теперь это движеніе усиливалось, то это не представляло ничего новаго, а было лишь продолженіемъ знакомаго явленія. Онъ поднялся въ свою комнату, постоялъ еще нкоторое время у открытаго окна, глядя на конусъ Везувія, надъ которымъ теперь видна была не пинія, а что-то похожее на колеблющійся темно-багровый плащъ. Посл этого молодой археологъ раздлся, не зажигая огня, и ощупью добрался до своей постели. Но, какъ только онъ растянулся на ней, она оказалась не постелью ‘Діомеда’, а краснымъ маковымъ полемъ, цвты котораго сомкнулись надъ нимъ на подобіе мягкаго, нагртаго солнцемъ одяла. Его врагъ, musca domestica communis сидла на стн у его изголовья, черной массой, скованная темнотою до летаргическаго состоянія, только одна изъ нихъ, терзаемая даже въ полусн жаждой крови, жужжала у его носа. Но онъ не узнавалъ въ ней своего стараго врага, тысячелтняго бича человчества, передъ его закрытыми глазами муха порхала въ образ красно-золотистой Клеопатры.

Когда утромъ мухи и солнце разбудили его, онъ не могъ вспомнить, какія еще овидіевы метаморфозы совершались ночью у его кровати. Но несомннно какое то мистическое существо навяло ему сновиднія, ибо онъ чувствовалъ, что его голова совершенно заполнена и затуманена ими. Всякая способность къ мышленію была парализована, и только одно было ясно его сознанію: ровно въ полдень онъ долженъ опять быть въ дом Мелеагра. Его безпокоила мысль, что сторожа у входа, увидя его лицо, пожалуй, не впустятъ его, что, вообще, неразумно попадаться людямъ на глаза. Чтобы избжать этого, для лица, хорошо знающаго Помпею, существовало лишь одно недозволенное средство, онъ мало считался съ предписаніями, установленными здсь и опять, какъ въ день своего прибытія, поднялся на старую городскую стну, и обошелъ по ней кругомъ вс развалины до одинокой, никмъ не охраняемой Porta di Nota. Проникнуть внутрь здсь было нетрудно. Его совсть не страдала отъ того, что онъ не уплатилъ администраціи за входъ двухъ лиръ, которыя можно было вернуть въ другой разъ. Никмъ не замченный пробрался онъ въ пустынную часть города, мало интересную, по большей части еще не раскопанную, услся въ тни и сталъ ждать приближенія срока, посматривая по временамъ на часы. Въ отдаленіи онъ замтилъ какой-то серебристо-блый предметъ, блествшій среди обломковъ, привлекшій его вниманіе, но своими близорукими глазами онъ не могъ разглядть его. Однако что-то невольно побуждало его приблизиться, и онъ увидлъ высокій, весь увшанный блыми колокольчиками, цвтокъ асфоделя, смя котораго было занесено сюда втромъ. Это былъ цвтокъ подземнаго царства, полный таинственнаго значенія, чувство подсказывало Норберту, что цвтокъ предназначенъ для него. Онъ сорвалъ его и вернулся къ своему прежнему мсту. Какъ вчера, все сильне и сильне жгло майское солнце, приближаясь, наконецъ, къ своей полуденной высот, и онъ двинулся по длинной Strada di Nola въ путь. Она была молчалива и пустынна, какъ почти вс остальныя улицы, утренніе постители уже опять спшили на западъ къ Porta Marina и къ обденнымъ столамъ. Раскаленный воздухъ дрожалъ, и среди ослпительнаго свта показалась одинокая фигура Норберта Ганольда съ цвткомъ асфоделя въ рук, онъ казался наряженнымъ въ современное платье Гермесомъ Психопомпомъ {Гермесъ, проводникъ душъ.}, готовымъ проводить въ Аидъ усопшую душу.

Не столько сознательно, сколько инстинктивно, онъ пошелъ по правильному пути черезъ Strada della Fortuna дальше до улицы Меркурія и повернувъ направо, пришелъ къ дому Мелеагра. Безжизненно, какъ и вчера встртили его здсь vestibulum, atrium и peristylium, межъ колоннъ пылали маковые цвты oecusa. Но Ганольду не было ясно, вчера или дв тысячи лтъ тому назадъ приходилъ онъ сюда, чтобы получить у владльца дома какую нибудь справку, имвшую громадное значеніе для археологіи, какую именно, онъ не могъ теперь опредлить, и, вмст съ тмъ, хотя это было явнымъ противорчіемъ, вся наука о древности представлялась ему самымъ безцльнымъ и безразличнымъ дломъ въ мір. Онъ не понималъ, какъ можетъ человкъ заниматься ею, когда существуетъ только одинъ единственный вопросъ, на который должно быть направлено всеі мышленіе и изслдованіе: какими физическими свойствами обладаетъ существо, одновременно и мертвое и живое хотя-бы только въ полуденный часъ привидній. Быть можетъ, оно пробудилось только вчера, единственный разъ за сто или тысячу лтъ… Постепенно Норбертомъ овладла увренность въ томъ, что сегодняшнее его посщеніе дома Мелеагра безполезно. Онъ не встртитъ той, которую ищетъ: ей не суждено прійти опять, лишь черезъ много столтій явится она, когда и его самого уже давно не будетъ въ живыхъ, когда и онъ будетъ тоже мертвъ, погребенъ и забытъ. Но, когда Норбертъ шелъ вдоль стны мимо Париса, присуждающаго яблоко, онъ замтилъ, какъ и вчера, Градиву въ той-же одежд, между тми же двумя колоннами, на той же ступеньк. Но онъ не поддался иллюзіи, онъ понималъ, что виднное имъ вчера въ дйствительности — сегодня чудится ему лишь, какъ плодъ его воображенія. Все же онъ не могъ удержаться отъ того, чтобы не увлечься игрой своей фантазіи, онъ остановился и съ устъ его сорвались слова сожалнія: ‘О, если бы ты еще жила!’

Голосъ его прозвучалъ громко, и потомъ среди развалинъ стариннаго праздничнаго зала воцарилась прежняя мертвая тишина. Но тогда раздался другой голосъ: ‘Можетъ быть, ты тоже присядешь. Ты кажешься усталымъ’…

Норбертъ Ганольдъ застылъ въ изумленіи. Его мозгъ могъ сознавать только одно: видніе не можетъ разговаривать. Быть можетъ это галлюцинація слуха? Не спуская съ нея глазъ, онъ облокотился рукою на колонну.

Вдругъ видніе опять заговорило. Это былъ голосъ, который не могъ принадлежать никому, кром Градивы: ‘Ты мн принесъ этотъ блый цвтокъ?’.

У Норберта помутилось сознаніе, онъ чувствовалъ, что больше не въ силахъ держаться на ногахъ, и опустился на ступеньку у колонны. На него смотрли ясные глаза Градивы, но взглядъ ихъ былъ совершенно иной, чмъ вчера, когда она неожиданно встала и ушла. Тогда въ ея взгляд было что-то недовольное и расхолаживающее, теперь же въ ея глазахъ свтилось выраженіе любопытства и глубокаго интереса. Очевидно, она поняла и то, что обычное въ наши дни обращеніе на ‘вы’ неумстно въ ея устахъ въ данной обстановк, она ему тоже говорила ‘ты’, и это слово не причиняло ей затрудненій, казалось чмъ то обычнымъ для нея. Но такъ какъ на ея послдній вопросъ онъ ничего не отвтилъ, она снова обратилась къ нему и сказала:

‘Ты говорилъ вчера, что однажды окликнулъ меня, когда я ложилась на ступеньки храма, а потомъ, когда ты подошелъ ко мн, мое лицо было блдно, какъ мраморъ. Когда и гд это было? Я не могу припомнитъ, скажи мн точне’.

Тмъ временемъ къ Норберту уже явилась способность рчи, и онъ былъ въ состояніи отвтить ей: ‘Въ ту ночь, когда на Форум ты сла на ступенькахъ храма Аполлона, и пепельный дождь съ Везувія засыпалъ тебя’.

‘Ахъ, такъ,— тогда. Да, правда — я упустила изъ виду. А вдь это должно было прійти мн въ голову. Но я была слишкомъ мало подготовлена къ тому, что ты мн сказалъ вчера. Гибель Помпеи произошла почти два тысячелтія тому назадъ. Разв ты тогда уже жилъ? Мн кажется, ты выглядишь гораздо моложе’.

Она сказала это совершенно серьезно, только подъ конецъ на ея устахъ заиграла легкая, милая улыбка. Онъ смутился и отвтилъ нершительно, нсколько запинаясь: ‘Нтъ, конечно,— то есть я думаю, что я еще не жилъ въ 79 году,— быть можетъ, это было — да, разумется, это было душевное состояніе, называемое сномъ, которое перенесло меня ко днямъ разрушенія Помпеи — но я узналъ тебя съ перваго же взгляда…

На лиц двушки, сидвшей противъ него, отразилось изумленіе, и она переспросила удивленнымъ тономъ: ‘Ты меня узналъ? Во сн? Какимъ образомъ?’.

‘Прежде всего по твоей своеобразной походк’.

‘Ты обратилъ вниманіе на мою походку? Разв я хожу не такъ, какъ вс?’.

Ея удивленіе все усиливалось, онъ отвтилъ: ‘Да,— ты разв этого не знаешь,— твоя походка изящне, чмъ у всякой другой женщины, по крайней мр, среди живущихъ сейчасъ ни одна такъ не ходитъ. Но я тебя тотчасъ же узналъ и по всему остальному, по фигур и по лицу, по манер держать себя и по одежд, потому что все въ точности соотвтствуетъ твоему римскому рельефу’.

‘Ахъ, такъ,— повторила она опять въ томъ же тон, какъ и раньше,— моему римскому рельефу. Да, объ этомъ я тоже не подумала и сейчасъ я даже не знаю — какъ же это,— значитъ ты его видлъ?’.

Онъ разсказалъ ей, что этотъ рельефъ плнилъ его, что онъ былъ очень обрадованъ, когда ему удалось достать въ Германіи гипсовую копію его, которая уже нсколько лтъ виситъ въ его комнат. Онъ ежедневно смотрлъ на нее и у него постепенно возникло предположеніе, что картина изображаетъ молодую помпеянку, переходящую по плитамъ черезъ улицу своего родного города, и сонъ подтвердилъ это. Теперь онъ знаетъ также, что онъ отправился сюда именно для того, чтобы попытаться найти ея слдъ. И когда вчера онъ стоялъ на улиц Меркурія, она прошла неожиданно передъ нимъ по плитамъ, совершенно такая же, какъ на изображеніи, казалось, что она направлялась къ дому Аполлона. Но нсколько дальше она перешла черезъ улицу обратно и исчезла передъ домомъ Мелеагра.

На это двушка утвердительно кивнула головой и сказала: ‘Да, я хотла зайти въ домъ Аполлона, но все таки пошла сюда’.

Онъ продолжалъ: ‘Это навело меня на мысль о греческомъ поэт Мелеагр, я подумалъ, что ты происходишь изъ его рода и возвращаешься въ часъ, когда это разршено призракамъ въ домъ твоего отца. Но, когда я заговорилъ съ тобою по гречески, ты не поняла’.

‘Разв ты говорилъ по гречески? Нтъ, я не поняла, вроятно, уже забыла родной языкъ. Но когда ты сегодня сюда вошелъ и у тебя вырвалось желаніе видть кого-то живымъ, я поняла твои слова. Мн было только непонятно, о комъ ты говорилъ’.

Тогда онъ разсказалъ ей, что, войдя въ домъ Мелеагра, онъ принялъ ее за видніе, явившееся ему на томъ мст, гд онъ вчера ее встртилъ. Она улыбнулась и замтила: ‘Теб-бы, по моему, слдовало сдерживать свое воображеніе, хотя при вчерашней встрч ты не произвелъ на меня впечатлнія фантазера’… Она перемнила разговоръ и спросила: ‘Въ чемъ особенности моей походки, о которой ты раньше говорилъ?’.

Очевидно, этотъ вопросъ живо интересовалъ ее, онъ отвтилъ: ‘Если-бы ты захотла…’.

И вдругъ остановился, онъ со страхомъ вспомнилъ, что вчера она вышла и ушла, когда онъ попросилъ ее прилечь на ступеньку, у храма Аполлона, какъ тогда во сн: смутно вспомнился взглядъ, который, уходя, она бросила на него. Однако, сейчасъ она смотрла на него спокойно и дружелюбно. Увидя, что онъ смутился, она сказала: ‘Если твое желаніе, что-бы кто-то жилъ, относилось ко мн, это очень мило съ твоей стороны, и я очень охотно исполню вс твои желанія’…

Это ободрило Норберта и онъ отвтилъ: ‘Я былъ бы счастливъ, если-бы могъ убдиться, что твоя походка такая же, какъ на рельеф’.

Она охотно встала и сдлала нсколько шаговъ вдоль стны. Это была хорошо знакомая ему спокойно-быстрая походка, съ почти отвснымъ уклономъ ступни, но теперь впервые онъ замтилъ, что на ног ея вмсто сандалій были желтые изъ тонкой кожи башмаки. Когда она вернулась на прежнее мсто, Норбертъ спросилъ ее, почему ея обувь отличается отъ обуви на рельеф. На это она отвтила: ‘Время все мняетъ. Для нашего времени сандаліи не удобны, поэтому я ношу башмаки, которые лучше защищаютъ отъ пыли и дождя. Но скажи, что тебя поразило въ моей походк?’

Этотъ вопросъ указывалъ, что она была, какъ и вс женщины, очень любопытна. Норбертъ объяснилъ, что его заинтересовало своеобразное, отвсное положеніе ея ступни во время ходьбы, у себя на родин онъ въ теченіе нсколькихъ недль старался наблюдать на улиц походку современныхъ женщинъ. Но, повидимому, он совершенно отвыкли отъ красивой манеры ходить, онъ встртилъ только одну единственную женщину, у которой, какъ ему показалось, была такая-же походка. Однако, изъ за окружавшей его толпы, это нельзя было точно установить, и, возможно, что онъ сталъ жертвой обмана зрнія, тмъ боле, что и чертами лица она нсколько напоминала ему Градиву.

‘Какъ жаль,— возразила двушка — вдь этотъ фактъ иметъ большое научное значеніе, и если-бы ты убдился въ немъ, теб-бы, пожалуй, не понадобилось это длинное путешествіе сюда. Но о комъ говорилъ ты сейчасъ? Кто это Градива?’.

‘Такъ я назвалъ твое изображеніе, потому что не зналъ твоего настоящаго имени,— да и теперь еще не знаю’.

Послднія слова добавилъ онъ съ нкоторой нершительностью, она тоже какъ будто замялась, но потомъ сказала: ‘Меня зовутъ Зоя’.

Въ голос его зазвучали страдальческія ноты: ‘Это имя теб очень къ лицу, но оно кажется горькой насмшкой, ибо Зоя значитъ-жизнь’.

‘Нужно мириться съ непреложнымъ,— сказала она, — и я уже давно привыкла къ мысли, что я мертва. Однако мой часъ ужъ пришелъ, ты принесъ могильный цвтокъ, дай его мн, съ нимъ я вернусь обратно въ могилу.

Она поднялась и протянула тонкую руку за цвткомъ асфоделя, онъ передалъ его осторожно, боясь коснуться ея пальцевъ. Принимая растеніе, она сказала: ‘Благодарю тебя. Другимъ двушкамъ дарятъ весною розы, но для меня цвтокъ забвенія изъ твоихъ рукъ самый подходящій… Завтра мн будетъ разршено въ этотъ часъ еще разъ прійти сюда. Если и тебя твой путь снова приведетъ къ дому Мелеагра, мы встртимся, какъ сегодня другъ съ другомъ у этихъ маковъ. На порог дома стоитъ: ‘Have’, и я говорю теб: ‘Have’!

Она ушла и, какъ наканун, исчезла подъ портикомъ, какъ будто провалилась сквозь землю. Опять все было кругомъ пустынно и безмолвно, только гд то вдали вдругъ раздался ясный, тотчасъ же оборвавшійся, похожій на хохотъ, крикъ птицы, пролетвшей надъ городомъ развалинъ. Оставшись одинъ, Ганольдъ смотрлъ на опуствшее мсто на ступеньк, тамъ виднлось что то блое, похожее на листъ папируса, который Градива держала вчера на колнахъ, а сегодня забыла взять съ собою. Но когда онъ боязливо протянулъ къ нему руку, онъ увидлъ, что это былъ маленькій альбомъ съ рисунками предметовъ, сохранившихся въ разныхъ домахъ Помпеи. На предпослднемъ лист былъ изображенъ столъ съ грифами въ атріум дома Мелеагра, на послднемъ же былъ начатъ набросокъ колоннады перистиля. То обстоятельство, что ушедшая двушка длала свои наброски въ модномъ альбом, было такъ же странно какъ и то, что свои мысли она высказывала по-нмецки. Но все это казалось Норберту мелочью въ сравненіи съ великимъ чудомъ воскресенія Градивы. Очевидно, она пользовалась въ свободный полуденный часъ своимъ большимъ художественнымъ талантомъ, что-бы сохранить для себя виды тхъ мстъ, гд она нкогда жила. Какъ въ словахъ ея сквозилъ ясный умъ, такъ и рисунки ея говорили о тонкомъ художественномъ чуть. Повидимому, когда то она часто любовалась старымъ столомъ съ грифами и онъ сталъ для нея цннымъ предметомъ воспоминаній.

Машинально пошелъ Норбертъ съ альбомомъ въ рук вдоль портика и на поворот замтилъ въ стн узкую щель, такой ширины, что очень худой человкъ могъ пройти черезъ нее въ сосднее зданіе, а, вроятно и дальше на Vicolo del Fauno по другую сторону дома. Теперь ему стало понятно, почему прежде ему казалось, что Зоя-Градива какъ-будто проваливается на этомъ мст сквозь землю.— Ему было даже странно, какъ могъ онъ длать такое безсмысленное предположеніе. Несомннно, Градива пользовалась этой щелью, чтобы пройти обратно къ своей могил, которая, находится на Strada dei Sepolcri. Бросившись къ выходу, Норбертъ очутился на улиц Меркурія и побжалъ дальше къ воротамъ Геркулеса. Но когда, задыхаясь, усталый, добжалъ онъ до нихъ, было уже поздно, пустынно тянулась ослпительно-блая, широкая улица могилъ, и только въ конц ея, за сотканной изъ солнечныхъ лучей завсой, казалось, таяла чья то тнь передъ виллой Діомеда.

——

Остальную часть этого дня Норбертъ Ганольдъ провелъ въ какомъ то странномъ состояніи. Ему казалось, что вся Помпея окутана туманомъ. Это не былъ обычный туманъ — срый, мрачный, печальный,— напротивъ, онъ былъ ярокъ и многокрасоченъ,— то голубой, алый, коричневый, то желтоватый и алебастрово-блый, пронизанный золотыми нитями солнечныхъ лучей. Этотъ туманъ не мшалъ ни зрительнымъ, ни слуховымъ ощущеніямъ, но онъ окутывалъ мысль, точно густое облако и не давалъ ей проникнуть за эту непроницаемою стну. У молодого археолога было такое самочувствіе, словно ему все время подливали незамтно везувіанскаго вина, которое поддерживало непрерывное опьяненіе въ его мозгу. Онъ инстинктивно старался выйти изъ такого состоянія при помощи различныхъ средствъ,— часто пилъ воду и длалъ большія прогулки. Хотя медицинскія познанія Норберта были невелики, они помогли ему объяснить все, происходящее съ нимъ, сильнымъ приливомъ крови въ голов, быть можетъ, въ связи съ ускоренной дятельностью сердца, о которой говорило сильное сердцебіеніе. Его мысли, лишенныя возможности вырваться наружу, не оставались бездятельными: это была, собственно, одна мысль, прочно укрпившаяся въ его мозгу, но не приводившая ни къ какимъ результатамъ. Она неизмнно вращалась вокругъ вопроса, каковы физическія свойства Зои-Градивы,— тлесное ли она существо, или только призракъ. Въ пользу перваго предположенія говорили такія физіологическія данныя, какъ органъ рчи или умнье держать въ рукахъ карандашъ. Однако Норберту казалось, что если бы онъ коснулся Градивы напримръ, положилъ руку на ея руку, онъ встртилъ бы пустое пространство. Его болзненно влекло убдиться въ этомъ, но страхъ удерживалъ отъ подобнаго шага. Онъ чувствовалъ, что подтвержденіе каждой изъ этихъ возможностей неизбжно вызоветъ въ немъ жуткое чувство. Тлесность руки пробудила бы въ немъ ужасъ, а безплотность ея причинила бы сильную боль.

Поглощенный этимъ безплоднымъ вопросомъ, который можно разршить только путемъ опыта, добрался онъ, посл продолжительной прогулки, до горной группы Monte Sant’Angelo, тянущейся къ югу отъ Помпеи. Здсь неожиданно встртилъ онъ пожилого, сдоватаго господина, который, судя по одежд и разнымъ принадлежностямъ, былъ зоологъ или ботаникъ, производившій на самомъ солнцепек какія то наблюденія. Когда Норбертъ близко подошелъ къ нему, тотъ повернулъ голову, удивленно посмотрлъ на него и сказалъ: ‘Вы тоже интересуетесь faraglionenses? {Видъ ящерицъ, находящійся на каменистыхъ островкахъ у Капри, называемыхъ Фаральонами.} Раньше я не предполагалъ, но теперь считаю весьма вроятнымъ, что он водятся не только на Фаральонахъ у Капри, а что если терпливо и усердно поискать то ихъ можно найти и на материк Средство, предложенное коллегой Эймеромъ, дйствительно, хорошо, я уже не разъ примнялъ его съ полнымъ успхомъ. Пожалуйста, не шевелитесь…’.

Онъ замолчалъ, осторожно сдлалъ нсколько шаговъ, и, вытянувшись на земл, подставилъ маленькій силокъ, сдланный изъ длиннаго стебелька травы, къ узкой щели въ скал, изъ которой выглядывала голубоватая, съ отливами головка ящерицы. Онъ замеръ въ такомъ положеніи Норбертъ Ганольдъ тихо повернулся и вышелъ опять на дорогу, по которой пришелъ. Ему смутно помнилось, что лицо этого охотника на ящерицъ онъ уже видлъ однажды, вроятно, въ одномъ изъ отелей, это подтверждалось и обращеніемъ къ нему старика. Какія нелпыя фантазіи могутъ побудить человка къ далекой поздк въ Помпею! Довольный, что ему удалось такъ скоро отдлаться отъ старика и снова сосредоточиться на занимающемъ его вопрос о тлесности и безплотности Градивы, отправился Норбертъ въ обратный путь. Но, свернувъ въ сторону, онъ сбился съ дороги и, вмсто того, чтобы попасть къ западной сторон старой городской стны, пришелъ къ восточной, поглощенный своими мыслями, онъ только тогда замтилъ свою ошибку, когда вплотную подошелъ къ какому то дому,— по виду отелю,— который не былъ однако, ни ‘Діомедомъ’, ни ‘Швейцарской гостиницей’. Норбертъ узналъ находившіяся подл отеля развалины стараго помпеянскаго амфитеатра, и тогда онъ вспомнилъ, изъ своей прежней поздки, что вблизи амфитеатра есть тоже гостинница,— отель ‘Солнца’,— въ которой благодаря отдаленности отъ вокзала, обыкновенно останавливается мало туристовъ. Норберту было жарко, къ тому же туманъ въ его голов не уменьшался, и, войдя въ открытую дверь, онъ веллъ подать себ бутылку углекислой воды, полезное, по его мннію, средство противъ прилива крови. Комната была совершенно пуста, правда, она была переполнена мухами, и праздный хозяинъ, воспользовавшись случаемъ завязать съ постителемъ разговоръ, сталъ расхваливать свой домъ и хранящіяся въ немъ выкопанныя сокровища. Онъ прозрачно намекалъ на то, что вблизи Помпеи имются люди, у которыхъ, среди массы предметовъ, выставленныхъ для продажи, нтъ ни одного подлиннаго, а все поддлки, между тмъ какъ онъ, не гоняясь за количествомъ, предлагаетъ своимъ покупателямъ только безспорныя древности. Онъ пріобртаетъ только т предметы, которые были найдены въ его присутствіи, дальше изъ разговора выяснилось, что на его глазахъ раскопали въ окрестностяхъ Форума молодыхъ влюбленныхъ, которые, убдившись, повидимому, въ своей неизбжной гибели, въ объятіяхъ другъ друга ждали смерти. Объ этомъ Норбертъ слыхалъ еще раньше, но всегда считалъ эти разсказы выдумкой фантазеровъ. Совершенно такъ же отнесся онъ и къ разсказу хозяина, но тотъ принесъ ему въ доказательство покрытую зеленой патиной металлическую застежку, которая въ его присутствіи была извлечена изъ пепла вмст съ останками двушки. Когда Норбертъ, взялъ въ руки эту вещицу, сила воображенія настолько овладла имъ, что онъ, безъ дальнйшихъ размышленій, уплатилъ потребованную съ него чисто англійскую цну и быстро покинулъ со своей покупкой Albergo di Sole. Оглянувшись еще разъ, онъ увидлъ въ открытомъ окн верхняго этажа цвтокъ асфоделя, стоящій въ стакан съ водой. При вид этого могильнаго цвтка, Норберту пришла въ голову мысль, что благодаря ему онъ выяснитъ подлинность своего новаго пріобртенія.

Онъ разсматривалъ застежку, направляясь вдоль городской стны къ Porta Marino: напряженное боязливое чувство смнялось въ немъ чувствомъ раздвоенности. Итакъ, сказка о молодыхъ влюбленныхъ, нашедшихъ смерть въ объятіяхъ другъ друга недалеко отъ Форума, не была празднымъ вздоромъ. Но вдь онъ помнилъ, что, готовясь къ смерти, Градива легла именно у храма Аполлона. Теперь онъ твердо зналъ, что это было только сновидніемъ, въ дйствительности же она могла пойти съ Форума дальше, встртиться со своимъ возлюбленнымъ и умереть съ нимъ вмст.

Зеленая пряжка могла принадлежать Зо-Градив, застегивать платье на ея груди: Зоя-Gradiva была возлюбленной, невстой, быть можетъ, молодою женой того, съ кмъ вмст захотла умереть.

Норбертъ Ганольдъ готовъ былъ отшвырнуть эту пряжку: она жгла его пальцы, точно раскаленная. Онъ испытывалъ такое же страданіе, какъ при мысли, что прикасается къ рук Градивы и встрчаетъ вмсто нея пустоту.

Однако, разсудокъ восторжествовалъ надъ разыгравшейся фантазіей. Вдь не было безспорныхъ доказательствъ того, что застежка принадлежала Градив и что именно Градива была найдена въ объятіяхъ молодого человка. Успокоившись на этой мысли, онъ, наконецъ, свободно вздохнулъ. Когда, посл продолжительной прогулки, въ сумерки Норбертъ добрался до своего отеля, онъ почувствовалъ физическій голодъ. Съ большимъ аппетитомъ проглотилъ онъ спартанскій ужинъ, который обычно подавался у ‘Діомеда’, несмотря на аргивское происхожденіе этого названія. За столомъ онъ замтилъ двухъ новыхъ гостей, пріхавшихъ посл обда,— молодого человка и его спутницу, оказавшихся тоже нмцами. У нихъ были привлекательныя, интеллигентныя лица, чмъ они приходились другъ другу, трудно было опредлить, хотя у молодого человка были свтлые волосы, а у двушки — каштановые, но по нкоторому вншнему сходству Норбертъ ршилъ, что это братъ и сестра. Къ ея платью была приколота соррентская роза, что то смутно напомнившая Норберту. За все его путешествіе это были первые люди, вызвавшіе въ немъ чувство симпатіи. Сидя за бутылкой вина, они разговаривали вполголоса, такъ что ихъ слова не долетали до Норберта. Повидимому серьезный разговоръ по временамъ переходилъ въ шутливый, потому что ихъ уста складывались въ улыбку, которая была имъ къ лицу и вызывала желаніе принять участье въ ихъ бесд. И если бы онъ встртился съ ними двумя днями раньше въ обществ англоамериканцевъ, онъ, вроятно, такъ бы и поступилъ. Но то,что онъ переживалъ сейчасъ слишкомъ рзко противорчило искреннему веселью молодыхъ людей, которые безмятежно радовались таинственной загадк жизни, не задумываясь надъ вопросомъ о загробномъ существованіи тхъ, что умерли дв тысячи лтъ тому назадъ. Душевное состояніе Норберта не гармонировало съ настроеніемъ молодой пары: съ одной стороны, онъ чувствовалъ, что въ ихъ обществ онъ будетъ лишнимъ, съ другой — просто боялся завязать съ ними знакомство: ему казалось, что ихъ веселые, ясные глаза проникнутъ въ глубину его мыслей, и. его примутъ за помшаннаго. Онъ ушелъ въ свою комнату, постоялъ, какъ и вчера, у окна, любуясь ночнымъ пурпурнымъ плащемъ Везувія, и легъ спать. Утомленный, онъ скоро уснулъ, и видлъ всю ночь странные сны. Гд то на солнцепек сидла Градива, сдлала изъ травы силокъ, чтобы поймать ящерицу, и говорила: ‘Пожалуйста, не шевелись: — коллега правъ средство, дйствительно, хорошо,— она уже примняла его съ полнымъ успхомъ’.

Норбертъ Ганольдъ сквозь сонъ понялъ, что это сплошной вздоръ. Онъ повернулся на другой бокъ, желая освободиться отъ кошмара. Ему помогла невидимая птица, которая издала короткій, похожій на смхъ,— крикъ, и, очевидно, унесла въ клюв ящерицу, посл этого все исчезло.

——

Проснувшись, онъ вспомнилъ, что чей-то голосъ говорилъ ему во сн о розахъ, которыя дарятъ весною, впрочемъ возможно, что онъ подумалъ объ этомъ, когда увидлъ за окномъ кустъ алыхъ цвтовъ. Это были такія же розы, какія онъ замтилъ вчера на груди молодой дамы, и, сойдя внизъ, онъ сорвалъ нсколько цвтковъ. Очевидно соррентскія розы обладали какими то особенными свойствами, ихъ запахъ показался ему не только удивительнымъ, но и совершенно новымъ, онъ какъ будто оказывалъ благотворное вліяніе на его мозгъ, по крайней мр, онъ освободилъ его отъ вчерашняго страха передъ привратниками. Норбертъ вошелъ въ Помпею черезъ главный входъ, уплатилъ подъ какимъ-то предлогомъ двойную плату и быстро удалился отъ остальныхъ постителей. Маленькій альбомъ изъ Casa di Meleagro онъ несъ съ собою вмст съ зеленой застежкой и красными розами. Однако, увлекшись ароматомъ цвтовъ, онъ забылъ позавтракать, и его мысли, чуждыя дйствительности, были всецло поглощены ожиданіемъ условленнаго часа. Но до полудня было еще далеко, надо было убить время, и онъ бродилъ изъ дома въ домъ, заходя, главнымъ образомъ, въ т дома, гд, какъ ему казалось, въ старину часто бывала Градива, а, быть можетъ, бываетъ и теперь. Онъ допускалъ, что она это длаетъ не только въ полдень, но и въ другіе часы дня, пожалуй, также ночью при лунномъ свт. Почему-то наводилъ его на эти мысли запахъ розъ, когда онъ вдыхалъ ихъ ароматъ, мозгъ его особенно настойчиво работалъ въ этомъ направленіи. Собственно говоря, онъ не настаивалъ на своемъ мнніи,— что Градива обладаетъ свойствами живого существа,— онъ самъ признавалъ необходимость и желательность разумныхъ возраженій. Но при этомъ возникалъ другой вопросъ,— могутъ ли другіе люди видть Градиву какъ нчто реальное,— или это свойственно только ему одному. Первое изъ этихъ предположеній казалось вполн вроятнымъ, но оно совершенно не отвчало желаніямъ Норберта и пробуждало въ немъ безпокойство и недовольство. Мысль о томъ, что другіе могутъ тоже заговорить съ Градивой, ссть рядомъ съ нею и завести бесду, возмущала его, онъ одинъ имлъ на это право, или, по крайней мр, онъ преимущественно: вдь это онъ открылъ Градиву, о которой никто ничего не зналъ, онъ изо дня въ день изучалъ ее, воспринялъ ея образъ, перелилъ въ нее до нкоторой степени свою жизненную силу. Ему иногда казалось, что именно онъ оживилъ ее. Отсюда его чувство пріобртало права, на которыя онъ одинъ могъ притязать и могъ владть ими нераздльно.

День былъ еще жарче, чмъ оба предыдущихъ,— солнце пекло невроятно и заставляло не однихъ археологовъ сожалть о томъ, что водопроводъ Помпеи уже два тысячелтія разрушенъ. О немъ напоминали мстами уличные колодцы, носившіе на себ слды частаго пользованія изнывавшихъ отъ жажды прохожихъ. Чтобы пригнуться къ отверстію, изъ котораго текла вода, приходилось опереться одной рукой на мраморный край колодца, и на этомъ мст образовалось углубленіе, какъ отъ воды, непрерывно капающей на камень. Норбертъ замтилъ это на колодц на углу Strada della Fortuna, онъ подумалъ, что и рука Зои-Градивы когда-то опиралась здсь такимъ же образомъ, и машинально положилъ руку въ маленькую ямку. Но онъ тотчасъ же прогналъ эту мысль, ему стало стыдно, какъ могъ онъ допустить такую нелпость, которая рзко противорчила всему поведенію молодой помпеянки изъ образованной семьи, ему казалось унизительнымъ уже одно предположеніе, что Градива могла такимъ образомъ пригибаться и касаться губами того самого отверстія, изъ котораго пилъ плебсъ грубымъ ртомъ. Онъ никогда еще не встрчалъ такого изящества и благородства, какъ въ поступкахъ и движеніяхъ молодой двушки, ему стало жутко при мысли, что она прочтетъ въ его глазахъ это безсмысленное предположеніе. Въ ея взгляд было что то проницательное, не разъ онъ чувствовалъ, что, при свиданіи съ нимъ, этотъ взглядъ старался, какъ стальной зондъ, проникнуть въ его голову и нащупать его мысли. И ему приходилось внимательно слдить за тмъ, чтобы Градива не прочла тамъ ничего нелпаго.

Еще цлый часъ оставался до полудня, и, чтобы заполнить его, Норбертъ перескъ улицу и вошелъ въ Casa del Fauno, самый большой и роскошный изъ раскопанныхъ домовъ Помпеи. Въ отличіе это всхъ остальныхъ, въ немъ былъ двойной атріумъ, и въ боле просторномъ изъ нихъ, посреди impluvium, находился пустой цоколь, на которомъ стояла прежде знаменитая статуя пляшущаго фавна, отъ которой домъ получилъ свое названіе. Однако на этотъ разъ Ганольдъ не жаллъ, что это произведеніе искусства, такъ высоко цнимое наукой, перенесено, вмст съ мозаичной картиной битвы Александра, въ Національный Музей въ Неапол. У него была только одна мысль и одно желаніе: приблизить время свиданія, и онъ бродилъ безъ всякаго плана по большому зданію. За перистилемъ открывался второй перистиль, окруженный многочисленными колоннами, такъ называемый xystos,— цвточный садъ, онъ и теперь былъ покрытъ, какъ и экусъ въ дом Мелеагра, алымъ макомъ. Задумчиво шелъ Ганольдъ среди этихъ развалинъ.

Но вдругъ онъ вздрогнулъ, остановился: онъ былъ не одинъ. Вдали онъ увидлъ двухъ людей, которыхъ сначала принялъ за одного человка, до того близко стояли они другъ къ другу. Поглощенные собою, они не замтили его, а, можетъ быть, думали, что за этими колоннами они защищены отъ чужихъ взоровъ. Крпко обнявшись, сливаясь губами, стояли они, и Ганольдъ съ удивленіемъ узналъ въ нихъ молодого господина и молодую даму, которые такъ понравились ему вчера вечеромъ. Для брата и сестры эти объятія и поцлуи казались слишкомъ продолжительными, это была, повидимому, влюбленная парочка, вроятне всего, новобрачные,— тоже Августъ и Грета.

Но странно, Августъ и Грета не пришли въ данную минуту на умъ Норберту,— самое происшествіе не показалось ему смшнымъ или противнымъ, напротивъ, скоре усилило его расположеніе къ молодымъ людямъ. То, что они длали, казалось ему естественнымъ и понятнымъ,— онъ смотрлъ на нихъ съ большимъ восторгомъ, чмъ на самыя удивительныя произведенія древняго искусства, и готовъ былъ и дальше заниматься своимъ наблюденіемъ. Но онъ сознавалъ, что безъ всякаго права вторгается въ священное мсто и можетъ нарушить тайну любви, при мысли, что его замтятъ, имъ овладлъ ужасъ, быстро повернувшись, беззвучно пошелъ онъ на цыпочкахъ и, когда его шаговъ уже не было слышно, бросился, взволнованный, съ бьющимся сердцемъ, на Vicolo del Fauno.

——

Когда онъ подошелъ къ дому Мелеагра, онъ не зналъ, наступилъ ли уже полдень, но онъ не догадался посмотрть на часы, и остановился въ нершительности передъ дверью, глядя на привтствіе ‘Have’ у порога. Его удерживалъ страхъ, онъ одинаково боялся и встртить тамъ Градиву, и не встртить ея. Въ послднюю минуту ему въ голову пришла мысль, что, если онъ не застанетъ ее на обычномъ мст, то значитъ, она находится гд-либо въ другомъ мст съ какимъ-нибудь молодымъ человкомъ,— а если она окажется здсь, то этотъ молодой человкъ сидитъ, вроятно, рядомъ съ нею на ступеньк. Къ нему онъ чувствовалъ боле сильную ненависть, чмъ ко всмъ мухамъ вмст, до сегодняшняго дня онъ даже не допускалъ мысли, что можетъ дойти до такой раздражительности. Дуэль, которую онъ всегда считалъ безсмыслицей, представилась ему въ совершенно иномъ свт, она казалась ему естественнымъ правомъ смертельно обиженнаго человка, оскорбленнаго въ своихъ неотъемлемыхъ правахъ, единственнымъ средствомъ получить удовлетвореніе или освободиться отъ жизни, ставшей теперь безцльной. Быстрымъ движеніемъ онъ переступилъ порогъ, онъ хотлъ вызвать на дуэль дерзкаго молодого человка, и — это было, пожалуй, еще важне.— ршилъ сказать Градив прямо, что считалъ ее боле благородной, неспособною на такую низость.

Это чувство возмущенія до того овладло имъ, что онъ не въ силахъ былъ удержать его даже тогда, когда убдился въ его неосновательности. Стремительно ворвавшись въ экусъ, онъ воскликнулъ возбужденно: ‘Ты одна’,— хотя было совершенно ясно, что Градива такъ же одиноко сидитъ на ступеньк, какъ и въ предыдущіе дни. Она посмотрла на него удивленно и отвтила: ‘Кому же еще быть здсь посл полудня. Теперь вс люди голодны и сидятъ за дой. Природа устроила это очень удобно для меня’.

Однако его возбужденіе не могло такъ скоро улечься, и онъ невольно началъ дальше излагать мысли, которыя на порог дома казались ему безспорными. Въ свое оправданіе онъ говорилъ, что иначе этого дла нельзя себ представить. Ясные глаза двушки были устремлены на него, и, когда онъ кончилъ говорить, она указала пальцемъ на свой лобъ и многозначительно сказала: ‘Ты —‘. Посл минутнаго молчанія она продолжала: ‘Кажется уже достаточно того, что я не ушла отсюда,— хотя могла знать, что въ это время ты явишься сюда. Но мн здсь нравится, я вижу, ты принесъ мой альбомъ, который я вчера забыла. Благодарю тебя за вниманіе. Можетъ быть, ты, наконецъ, отдашь его мн’.

Послднія слова она прибавила, видя, что онъ не двигается съ мста и, очевидно, не собирается вернуть альбомъ. Онъ постепенно началъ сознавать, что сказалъ чудовищную глупость, чтобы сгладить впечатлніе, онъ быстро подошелъ къ Градив, подалъ ей альбомъ и машинально слъ рядомъ съ нею на ступеньку. Замтивъ букетъ въ его рук, она сказала: ‘Ты, кажется, любишь розы’.

Тогда онъ вспомнилъ, зачмъ сорвалъ и принесъ сюда цвты, и отвтилъ: ‘Да,— но я ихъ не для себя,— ты говорила вчера — и сегодня ночью кто то мн говорилъ — что ихъ дарятъ весною’.

Она подумала минуту, потомъ отвтила: ‘Ахъ, такъ — да, помню. Я говорила, что другимъ даютъ не асфодели, а розы. Это мило съ твоей стороны, мн кажется, что ты сталъ лучшаго мннія обо мн’.

Она протянула руку за красными цвтами, передавая ихъ, онъ сказалъ: ‘Мн казалось сначала, что ты можешь приходить только въ полдень, но потомъ я подумалъ, что это возможно и въ другое время,— эта мысль сдлала меня счастливымъ’.

— ‘Почему же эта мысль сдлала тебя счастливымъ?’.

Ея лицо выражало недоумніе, только въ углахъ губъ заиграла чуть замтная улыбка. Смущенно онъ проговорилъ: ‘Какъ хорошо быть живымъ — прежде мн никогда не приходилось радоваться этому… Я хотлъ тебя еще спросить —‘.

Онъ порылся въ боковомъ карман и, найдя то, что искалъ, прибавилъ: ‘Скажи, не принадлежала ли теб когда либо прежде эта пряжка?’.

Она посмотрла внимательно и покачала головой. ‘Нтъ, не могу вспомнить. По времени это вполн возможно, такъ какъ она получена, вроятно, только въ этомъ году. Не нашелъ ли ты ее въ ‘Солнц?’ Эта красивая зеленая патина мн знакома, мн кажется, что я ее уже гд то видала’.

Онъ повторилъ невольно: ‘Въ солнц? Почему въ солнц?’.

‘Sole’ называется это мсто здсь,— оно производитъ многое въ этомъ род. Не принадлежала ли эта пряжка молодой двушк, которая погибла вмст со своимъ спутникомъ въ окрестностяхъ форума?’.

‘Да, который держалъ ее въ объятіяхъ’.

‘Ахъ, такъ’.

Это было, повидимому, любимое восклицаніе Градивы. Посл минутнаго молчанія, она продолжала: ‘не потому ли подумалъ ты, что я ее носила? Можетъ быть, именно это обстоятельство,— какъ ты сказалъ,— длало тебя несчастнымъ?’.

Очевидно, какое-то бремя свалилось съ него, это слышалось и въ его голос, когда онъ отвтилъ: ‘Я очень радъ, одна мысль, что эта застежка принадлежала теб, вызывала у меня головокруженіе’.

‘Твоя голова, кажется, очень подвержена этому. Не забылъ ли ты сегодня утромъ позавтракать? Голодъ усиливаетъ такіе припадки, я не страдаю головокруженіями, однако, всюду беру съ собой какую-либо ду, такъ какъ люблю проводить здсь обденное время. Если я чмъ-нибудь могу облегчить твое болзненное состояніе, я охотно подлюсь съ тобой своимъ завтракомъ’.

Она вынула изъ кармана булку, завернутую въ шелковую бумагу, разломила ее пополамъ, сунула одну половину ему въ руку, а другую начала сама сть съ большимъ аппетитомъ. Во время ды ея красивые блые зубы сверкали точно жемчугъ, и хлбная корка такъ заманчиво хрустла подъ ними, что трудно было сомнваться въ ихъ реальности. Предположеніе Градивы относительно завтрака было, повидимому, правильно, онъ лъ, машинально слдуя ея примру, и это производило весьма благотворное дйствіе на просвтленіе его мыслей. И нкоторое время оба они предавались молча этому полезному занятію, наконецъ Градива сказала: ‘Мн сейчасъ кажется, что мы уже однажды, такимъ же образомъ ли вмст хлбъ дв тысячи лтъ тому назадъ. А ты не помнишь?’.

Онъ не могъ припомнить этого, но теперь ему показалось страннымъ, что она говорила о такомъ далекомъ времени, пища успла вызвать перемну въ его настроеніи. Мысль, что Градива столько вковъ разгуливала въ Помпе, не мирилась со здравымъ смысломъ, по всмъ признакамъ, Градив не могло быть больше двадцати лтъ. Довольно было взглянуть на овалъ и цвтъ ея лица, на красивые, вьющіеся волосы и блоснжные зубы, нелпо было также предполагать, что свтлое, безъ малйшаго пятнышка платье пролежало безчисленные годы въ пемзовомъ пепл. Норбертъ началъ сомнваться въ своихъ чувствахъ: дйствительно ли сидитъ онъ здсь въ бодрствующемъ состояніи, не заснулъ ли онъ у себя въ рабочей комнат, разсматривая портретъ Градивы,— и его поздка въ Помпею, встрча тамъ съ молодой двушкой, какъ будто съ живымъ лицомъ, наконецъ, вотъ эта сцена сейчасъ въ Casa di Meleagro,— все не боле, какъ сонъ. Только во сн могло казаться, что Градива на самомъ дл жива или вновь ожила — законы природы вопіютъ противъ этого.

Странно торжественно звучали слова ея, когда она сказала, что уже дв тысячи лтъ тому назадъ однажды такъ же длилась съ нимъ хлбомъ. Этого онъ не зналъ и не могъ представить себ даже во сн.

Ея лвая рука съ тонкими пальцами спокойно лежала на колняхъ — въ ней былъ ключъ къ ршенію запутанной загадки.

Увы, дерзость комнатныхъ мухъ не щадила даже экуса дома Мелеагра. Норбертъ увидлъ какъ одна изъ нихъ, точно высматривая добычу, бгала взадъ и впередъ по желтей колонн, вотъ она прожужжала у него подъ самымъ носомъ.

Однако надо было что нибудь отвтить на вопросъ двушки, не помнитъ ли онъ, какъ они вмст ли хлбъ, и неожиданно для себя онъ произнесъ: ‘А что, въ то время мухи были тоже такъ дьявольски невыносимы и длали жизнь ненавистной?’.

Она посмотрла на него съ недоумніемъ, очевидно, ничего не понимая, и повторила: ‘Мухи?— Теперь у тебя муха въ голов’.

И вдругъ черное чудовище сло на ея руку, оставшуюся неподвижной, какъ если-бы она ничего не чувствовала. При вид этого въ молодомъ археолог зародились два разнородныхъ желанія,— убить муху и коснуться руки Градивы,— и оба эти желанія толкнули его къ одному и тому же дйствію: неожиданно его рука поднялась вверхъ и съ силой опустилась на муху — и на руку сосдки.

Онъ тотчасъ же спохватился и страшно сконфузился, въ одно и то же время онъ почувствовалъ и радость и страхъ. Рука его не пролетла по пустому пространству, не наткнулась на что то холодное, окоченлое, а встртила настоящую, живую, теплую человческую руку, нсколько мгновеній эта рука оставалась недвижимой подъ его рукой,— очевидно, Градива совершенно растерялась, но потомъ она рзко отдернула руку, и онъ услыхалъ слова: ‘Ты, повидимому, съ ума сошелъ, Норбертъ Ганольдъ’.

Имя, котораго онъ никому не называлъ въ Помпе, такъ легко, ясно и отчетливо было произнесено Градивой, что Норбертъ въ ужас вскочилъ со ступеньки. Но въ это время подъ колоннадой зазвучали быстрые шаги, передъ его смущеннымъ взглядомъ мелькнули лица симпатичной влюбленной парочки изъ Casa de Fauno, и молодая дама воскликнула съ крайнимъ изумленіемъ: ‘Зоя, ты тоже здсь? Тоже совершаешь свадебное путешествіе? Но вдь ты мн ни слова не писала объ этомъ!’

Норбертъ вновь очутился передъ домомъ Мелеагра на Strada di Mercurio. Онъ не могъ объяснить себ, какъ онъ туда попалъ, повидимому, обратившись въ бгство, онъ дйствовалъ безотчетно. Это было единственное средство выйти изъ невроятно смшного положенія. Онъ стыдился и молодой пары, которая такъ дружески привтствовала Градиву, и Градивы, которая только что называла его по имени, а больше всего самого себя. Хотя во всемъ этомъ онъ ничего не понималъ, одно было безспорно: Градива съ ея тлесной, теплой, человческой рукой была права, когда сказала, что въ послдніе дни онъ близокъ къ помшательству. И все случившееся было не сномъ, а реальной дйствительностью. Онъ не могъ понять, какъ могло все это произойти, лишь смутно догадывался онъ, что здсь замшано какое-то шестое чувство, которое, всецло овладвъ человкомъ, можетъ разумное и цнное превратить въ нелпость. Необходимо было остаться наедин съ собою, чтобв разобраться въ этомъ вопрос, но прежде всего Норберту хотлось уйти отъ людей, чувства которыхъ совершенно нормальны.

Что касается Градивы, то неожиданное появленіе въ дом Мелеагра ея подруги поразило ее и, повидимому, не особенно пріятно. Но неудовольствіе быстро исчезло съ ея умнаго лица, она встала, пошла навстрчу молодой дам и сказала, подавая ей руку: ‘Это очень мило, Гиза, у случая бываютъ иногда пріятные капризы. Такъ это твой мужъ? Я очень рада съ нимъ познакомиться. Не думаю, чтобы мн пришлось мнять свои поздравленія на соболзнованія. Т молодыя пары, относительно которыхъ приходится поступать такимъ образомъ, сидятъ сейчасъ въ Помпе за обденнымъ столомъ… Вы, вроятно, поселились около ‘Ingresso’, я зайду къ вамъ сегодня посл обда. Я теб ничего не писала, но ты не можешь быть на меня въ претензіи, какъ видишь на моей рук еще нтъ кольца. Я замчаю по теб, что здшній воздухъ черезвычайно сильно дйствуетъ на воображеніе, конечно, это лучше чмъ избытокъ трезвости. Молодой человкъ, который только что ушелъ, тоже страдаетъ какимъ-то страннымъ бредомъ, онъ, кажется, думаетъ, что у него въ голов жужжитъ муха, видно, впрочемъ, у всякаго изъ насъ сидитъ тамъ какое нибудь наскомое. Мн по обязанности пришлось познакомиться съ энтомологіей и я могу быть въ подобныхъ случаяхъ очень полезной. Мы съ отцомъ живемъ въ ‘Sole’, ему внезапно пришла блестящая идея взять меня съ собою сюда, если я устроюсь самостоятельно въ Помпе и не буду предъявлять къ нему никакихъ требованій. Я ршила, что и одна сумю раскопать для себя что-нибудь интересное. Правда, о находк, которую я сдлала, т. е., о счастьи встртить тебя, Гиза, я даже не мечтала. Но я, какъ старуха теряю время на болтовню, а вдь мы вовсе не такъ стары. Мой отецъ придаетъ въ два часа прямо съ солнцепека къ обденному столу ‘Солнца’, и такъ какъ безъ меня онъ неохотно садится за столъ, я должна съ вами проститься. Вы сможете и безъ меня осмотрть Casa di Meleagro. Favorisca, signor! А rivederci, {Мое почтенье, сударь! До свиданія.} Джизетта. На столько я уже научилась итальянскому языку, да больше, въ сущности не требуется. А то, что нужно сверхъ этого, черпаешь изъ самаго себя — ах нтъ, пожалуйста, senza complimenti!’ {Не безпокойтесь.}

Послднія слова прибавила она, замтивъ, что молодой супругъ собирается ее проводить. Все это Зоя произнесла легко и просто,— что было естественно при неожиданной встрч съ близкой пріятельницей, но она говорила съ такой невроятной быстротой, точно она была очень занята. Такимъ образомъ, всего нсколько минутъ спустя посл ухода Норберта Ганольда, она тоже вышла изъ дома Мелеагра на улицу Меркурія. Какъ всегда въ этотъ часъ, улица была пустынна, только здсь и тамъ пробгали ящерицы, остановившись на тротуар, Градива стала обдумывать положеніе. Потомъ она торопливо пошла по кратчайшему направленію, къ воротамъ Геркулеса, перескла на углу Vicolo di Mercurio и Strada di Sallustio своей изящной быстрой походкой по переходнымъ плитамъ, и очень скоро достигла развалинъ городскихъ стнъ у Porta Ercolanese. За воротами тянулась улица могилъ, но теперь она не казалась ослпительно блой, залитой золотистыми лучами солнца, какъ вчера въ это время, когда молодой археологъ стоялъ здсь и смотрлъ вдоль нея. Сегодня солнце, повидимому, утомилось отъ своей большой работы, оно закуталось въ срый флеръ, который все больше и больше сгущался, и на этомъ фон рзкими, черными призраками вырисовывались растущіе по Strada dei Sepolcri кипарисы. Не было, вчерашняго таинственно дрожащаго блеска, сама улица стала мрачно отчетливой. И это впечатлніе мертвенности еще больше усиливалось оттого, что въ конц улицы одиноко двигалась чья-то тнь, словно тамъ, около виллы Діомеда кто-то поднялся на могильный холмъ и исчезъ за надгробнымъ памятникомъ.

Кратчайшій путь отъ дома Мелеагра до гостинницы ‘Солнца’ лежалъ, конечно, не здсь, а какъ разъ съ противоположной стороны, но очевидно, Зоя-Градива ршила, что не зачмъ такъ спшить къ обду. Остановившись на мгновеніе у воротъ Геркулеса, она пошла дальше по плитамъ изъ лавы по улиц могилъ, ставя ступню ноги каждыи разъ почти отвсно.

‘Вилла Діомеда’ — случайно получила названіе отъ гробницы, которую ‘отпущенный рабъ’ Маркъ Аррій Діомедъ, бывшій начальникомъ этой части города, построилъ по близости для своей бывшей госпожи Арріи, а также для себя и своихъ близкихъ. Эта вилла представляетъ очень большое зданіе и съ нею связана трагическая страничка изъ исторіи гибели Помпеи. Цлый лабиринтъ развалинъ составляетъ верхнюю часть виллы, ниже лежитъ большой садъ, окруженный уцлвшимъ еще портикомъ, съ остатками колодца и маленькаго храма по-средин, а еще ниже дв ступени ведутъ въ полукруглый, слабо освщенный сумеречнымъ свтомъ, сводчатый подвальный ходъ. Сюда тоже проникъ пепелъ Везувія. При раскопкахъ здсь нашли скелеты восемнадцати женщинъ и дтей, ища спасенія, укрылись они въ этомъ подземель, наскоро захвативъ кое какую пищу, и обманчивое убжище превратилось для нихъ въ могилу. Въ другомъ мст лежалъ трупъ предполагаемаго хозяина дома, онъ хотлъ спастись черезъ запертую калитку сада, ключъ отъ нея былъ зажатъ у него въ рук. Рядомъ на земл сидлъ скорчившись другой скелетъ, очевидно, слуги, который несъ большую сумму золотыхъ и серебряныхъ монетъ. Затвердвшій пепелъ сохранилъ формы тлъ несчастныхъ жертвъ, въ Museo Nazionale въ Неапол хранится подъ стекломъ найденный здсь точный отпечатокъ шеи, плечъ и красивой груди молодой двушки, одтой въ тонкое, словно газовое, платье.

Виллу Діомеда считаетъ своей обязанностью постить каждый добросовстный туристъ, однако, можно было съ увренностью сказать, что теперь, въ обденный часъ, въ особенности при отдаленности виллы, въ ней нтъ постителей. Поэтому она казалась Норберту Ганольду тмъ уединеннымъ мстомъ, гд онъ могъ бы лучше всего разобраться въ своихъ мысляхъ. Онъ искалъ полнаго одиночества, мертвой тишины и покоя, но безпокойная кровь его протестовала противъ этого, требуя движенія, примирить эти противорчія онъ могъ лишь тмъ, что предоставилъ голов заниматься своими мыслями, а самъ безъ устали ходилъ взадъ и впередъ вдоль портика. Ему удалось достичь физическаго равновсія, и теперь онъ стремился также къ душевному равновсію, это было гораздо легче задумать, чмъ исполнить. Все-же для него стало ясно, что онъ поступилъ, какъ человкъ, лишенный здраваго смысла, вообразивъ, что сидитъ рядомъ съ воскресшей изъ мертвыхъ молодой помпеянкой. Уже одно то, что Норбертъ сознавалъ это, говорило о возстановленіи его нормальныхъ умственныхъ способностей. Все же онъ не могъ вполн отршиться отъ своей навязчивой идеи: хотя онъ и сознавалъ, что Градива не боле, какъ мертвое, каменное изваяніе, въ то же время онъ не сомнвался въ томъ, что она жива. Вдь не только онъ, но и другіе видли ее, называли ее Зоей и разговаривали съ нею, какъ съ живымъ существомъ. Но съ другой стороны, она знала его имя, а узнать его она могла только сверхъестественнымъ путемъ, это противорчіе оставалось для него неразршимымъ даже тогда, когда разсудокъ его началъ проясняться. Такая же раздвоенность была и въ его душ: ему хотлось быть мертвымъ, какъ эти жертвы, засыпанныя въ вилл Діомеда дв тысячи лтъ тому назадъ, лишь бы не встртиться опять съ Зоей-Градивой, но, въ то же время, его охватывала радость при мысли, что онъ еще живъ, а потому можетъ еще, разъ увидться съ нею. Какъ будто въ его голов вращалось мельничное колесо, и самъ онъ, какъ колесо, безостановочно кружилъ по длинному портику, не находя выхода изъ этихъ противорчій. Ему даже казалось, что все въ немъ и вокругъ него затемняется еще больше.

Дойдя до одного изъ четырехъ угловъ колоннады, онъ вдругъ въ ужас отшатнулся: въ нсколькихъ шагахъ отъ него, на полуразрушенной высокой стн сидла одна изъ тхъ двушекъ, которыя были засыпаны здсь золой.

Нтъ, это не она. Норбертъ сейчасъ же самъ понялъ это. Это была Градива, онъ увидалъ ее, онъ чувствовалъ ея присутствіе. Она сидла на высокой стн, такъ же невозмутимо, какъ прежде сидла на ступеньк въ зал дома Мелеагра, но теперь видны были изящныя ноги въ песочножелтыхъ башмакахъ.

Первымъ инстинктивнымъ движеніемъ Норберта было броситься въ садъ и убжать: то, чего онъ полчаса тому назадъ больше всего боялся, неожиданно наступило, на него смотрли ясные глаза двушки, готовой, какъ ему казалось, разразиться ироническимъ смхомъ. Но вмсто этого прозвучалъ спокойный голосъ: ‘Въ саду ты промокнешь’.

Только теперь онъ замтилъ, что идетъ дождь, оттого и стало такъ темно. Безспорно, это было очень полезно для растительности Помпеи, но смшно было-бы думать, что и для Норберта Ганольда онъ тоже можетъ быть полезенъ, а въ данную минуту онъ больше смерти боялся быть смшнымъ. Пришлось поневол отказаться отъ бгства. Ганольдъ стоялъ безпомощно на мст, глядя на ноги двушки, капризно болтавшіеся, какъ будто ими овладло нетерпніе. Но видъ ихъ не привелъ мыслей Норберта въ спокойное состояніе, видя, что онъ молчитъ, обладательница изящныхъ ножекъ заговорила опять: ‘Намъ тогда помшали,— ты хотлъ разсказать мн что-то про мухъ… я подумала, что ты занимаешься здсь научными изслдованіями, или, быть можетъ, тебя безпокоитъ муха засвшая у тебя въ голов?. Что-же? ты поймалъ и убилъ ее на моей рук?’

Послднія слова она произнесла съ такой очаровательной улыбкой, что къ молодому археологу вернулся даръ рчи. Теперь онъ не зналъ, удобно ли говорить двушк ты, а потому онъ ршилъ избгать въ разговор всякихъ личныхъ обращеній. Онъ сказалъ Градив: ‘у меня въ голов, какъ кто-то сказалъ, все перепуталось… Поэтому прошу прощеніе за то, что я такимъ образомъ… руку — какъ я могъ быть столь безразсуднымъ, мн совершенно непонятно — но также отказываюсь понять какимъ образомъ обладательница этой руки могла меня упрекнуть въ этомъ безразсудств, называя меня по имени’.

Градива перестала болтать ногами. ‘Повидимому, ты все еще ничего не понимаешь, Норбертъ Ганольдъ. Правда, это меня не удивляетъ, ты уже давно меня къ этому пріучилъ. Чтобы получить новый урокъ, мн незачмъ было хать въ Помпею,— ты могъ бы мн дать его на сто миль ближе’.

‘На сто миль ближе’, — повторилъ онъ, не понимая, — ‘гд же это?’.

‘Противъ твоей квартиры, въ угловомъ дом, стоитъ у меня на окн клтка съ канарейкой’.

Слова эти пробудили въ немъ воспоминаніе далекаго прошлаго, и онъ повторилъ: ‘Канарейка… та, которая — которая поетъ…’

‘Да, канарейки обыкновенно поютъ,— особенно весною, когда солнце начинаетъ пригрвать. Въ этомъ дом живетъ мой отецъ, профессоръ зоологіи, Рихардъ Бертгангъ’.

Глаза Норберта Ганольда расширились отъ удивленія: ‘Бертгангъ — повторилъ онъ — стало быть вы — вы — Зоя Бертгангъ… Но вдь она выглядла совсмъ — иначе’.

Ноги двушки опять начали слегка раскачиваться, и Зоя Бертгангъ отвтила: ‘Если ты считаешь обращеніе на ‘вы’ боле удобнымъ, будемъ говорить такъ, — хотя для меня естественне говорить вамъ ‘ты’. Я не знаю выглядла ли я иначе въ то время, когда мы дружно по цлямъ днямъ играли и бгали вмст, а при случа, для разнообразія, тузили и лупили другъ друга! Но если бы въ послдніе годы вы хоть одинъ разъ удостоили меня взгляда, быть можетъ, вы убдились бы тогда, что я уже давно такъ выгляжу.— Однако дождь льетъ, какъ изъ ведра, на васъ не останется сухой нитки’.

Ноги Градивы болтались теперь нетерпливо, а въ ея голос слышались раздражительныя и недовольныя ноты. Норбертъ чувствовалъ, что попалъ въ положеніе школьника, молчаливо выслушивающаго выговоръ. Онъ еще разъ машинально оглянулся — нельзя-ли убжать, именно это движеніе, выдавшее его намреніе, вызвало послднія, равнодушно сказанныя слова Зои. Она была совершенно права, для дождя, который заливалъ теперь все кругомъ, опредленіе ‘какъ изъ ведра’ казалось слишкомъ мягкимъ. Тропическіе потоки, какіе рдко утоляютъ лтнюю жажду полей Кампаньи, съ ревомъ низвергались на землю, словно все Тирренское море собиралось затопить виллу Діомеда. Эти потоки казались плотной стной, какъ бы сложенной изъ милліардовъ жемчужныхъ капель величиною въ орхъ. Убжать теперь было совершенно невозможно, Норберту Ганольду приходилось стоять подъ портикомъ, какъ школьнику въ класс и молодая учительница съ тонкимъ, умнымъ лицомъ, пользуясь его невольнымъ заточеніемъ, продолжала дальше свои педагогическія нравоученія:

‘Тогда, ну, до того времени, пока насъ не стали называть — сама не знаю отчего — подростками, во мн жила необыкновенная привязанность къ вамъ, и я думала, что въ цломъ мір не смогла бы никогда найти себ лучшаго друга. Матери, сестры или брата у меня не было, для моего отца мдянка въ спирту была интересне меня, но вдь что-нибудь долженъ имть всякій — въ томъ числ и двушка — чмъ можно было бы занять свои мысли и все то, что съ ними связано. Этимъ вы были иногда для меня. Но когда на васъ обрушилось это несчастье — археологія, я сдлала открытіе, что ты — простите, но ваше галантное нововведеніе звучитъ такъ звучитъ такъ нелпо и такъ не гармонируетъ съ тмъ, что я хочу выразить и я хотла сказать: тогда именно стало ясно, что изъ тебя сдлался несносный человкъ, который, по крайней мр для меня не имлъ ни глазъ въ голов, ни языка во рту, ни воспоминаній, тхъ воспоминаній, которыя у меня живо сохранились о нашемъ дтств. И, если я теб казалось другой, чмъ прежде, то это потому, что, встрчаясь изрдка со мною въ обществ,— послдній разъ это было еще прошлой зимой — ты не замчалъ меня, не разговаривалъ со мною. Впрочемъ, ты не длалъ для меня исключенія, а поступалъ такъ-же точно и по отношенію къ другимъ. Я для тебя была пустымъ пространствомъ, съ своимъ блокурымъ локономъ, за который я раньше такъ часто таскала тебя, былъ скучный, сухой и молчаливый, какъ чучело какаду, и притомъ важный, какъ археоптериксъ — такъ кажется, называется это птицеподобное ископаемое. Но я все же никогда не подозрвала, чтобы въ твоей голов могла зародиться такая дикая фантазія,— принять меня въ Помпе тоже за ископаемое и притомъ воскресшее. Когда ты такъ неожиданно появился предо мною, мн стоило большого труда понять, какой нелпый бредъ овладлъ твоимъ воображеніемъ. Но потомъ это только забавляло меня и нравилось мн, несмотря на свое безуміе. Повторяю, этого я за тобой не подозрвала’.

Зоя Бертгангъ закончила свою безпощадную обвинительную рчь, правда, къ концу она смягчила выраженіе и тонъ. Было удивительно, до чего походила она на рельефъ Градивы. И не только чертами, лица, а фигурой, умнымъ выраженіемъ блестящихъ глазъ красивыми, вьющимися волосами, ея платье и платокъ изъ тонкой кашемировой матеріи кремоваго цвта, съ мягкими складками, довершали рдкое сходство. Конечно, много нелпаго было въ увренности Норберта, что засыпанная Везувіемъ два тысячелтія назадъ помпеянка можетъ опять жить, гулять, говорить, рисовать и сть, но, вра, которая даритъ людямъ блаженство, всегда заключаетъ въ себ много необъяснимаго. И если, при оцнк умственнаго состоянія Норберта, принять во вниманіе вс обстоятельства дла, станетъ понятно то странное помшательство, подъ вліяніемъ котораго въ дня смотрлъ онъ на Градиву, какъ на воскресшую.

Хотя крыша портика защищала его отъ дождя, у него все же былъ видъ мокраго пуделя. Однако, холодный душъ подйствовалъ на него хорошо. Самъ не понимая почему, онъ чувствовалъ, что дышется ему какъ то легче. Этому помогла, конечно, перемна тона къ концу объясненія,— по крайней мр съ этого момента у него въ глазахъ появился огонекъ, какой бываетъ у молитвенно настроенныхъ людей въ церкви, когда вра открываетъ имъ пути къ спасенію. А такъ какъ проповдь уже окончилась, и нечего было опасаться ея продолженія, онъ пробормоталъ несмло: ‘Да, теперь я вижу… ты совсмъ не измнилась — это ты Зоя — моя добрая, нжная, подруга — какъ это странно!..’

— …то, что нужно сначала умереть, чтобы потомъ воскреснуть? Для археолога это очевидно, необходимо?’

‘Нтъ я имю въ виду твое имя…’.

‘Чмъ-же оно странно?’.

Молодой археологъ оказался свдущимъ не только въ классическихъ языкахъ, но и въ нмецкой этимологіи, и отвтилъ: ‘Вдь ‘Бертгангъ’ и ‘Градива’ значитъ то же самое: ‘въ сіяніи идущая’.

Башмаки Зои Бертгангъ, похожіе на сандаліи, нетерпеливо болтались теперь, точно трясогузки, но, очевидно, филологическія разъясненія занимали двушку съ сіяющей походкой. По выраженію ея лица видно было, что въ ней зрло какое-то ршеніе, которому помшали слова Норберта, произнесенныя съ глубокимъ чувствомъ: ‘Какое счастье, что ты не Градива, а такая-же, какъ и та, симпатичная молодая дама’.

На ея лиц появилось выраженіе крайняго изумленія. Она спросила: ‘Кто? О комъ ты говоришь?’.

‘Та, что говорила съ тобою въ дом Мелеагра’.

‘Ты ее знаешь?’.

‘Да, я ее уже видалъ. Это была первая женщина, которая мн очень понравилась’.

‘Вотъ какъ. Гд же ты ее видалъ?’.

‘Сегодня утромъ въ дом Фавна. Тамъ они оба чмъ то занимались’.

‘Что же они длали?’.

‘Не замтивъ меня, они цловались’.

‘Собственно говоря, это очень разумно. Иначе, зачмъ же имъ было совершатъ свое свадебное путешествіе въ Помпею’.

При этихъ словахъ, картина передъ глазами Норберта вдругъ измнилась: старый обломокъ стны вдругъ опустлъ, а та, которая, сидя на немъ, произносила проповдь, соскочила внизъ. Врне, она вспорхнула, подобно быстро летящей трясогузк: не усплъ онъ сообразить, какъ Градива стояла уже на ногахъ. И, какъ бы продолжая свою рчь, она сказала ‘Но вотъ дождь пересталъ: власть слишкомъ строгихъ повелителей не долго длится. Опять все вернулось въ прежнее состояніе, въ томъ числ и я, а ты можешь опять розыскать Гизу Гартлебенъ, или, какъ она теперь называется, и усладить ея пребываніе въ Помпе научными комментаріями. Мн же пора итти въ гостиницу ‘Солнце’. Отецъ, вроятно, уже ждетъ меня съ обдомъ. Быть можетъ, въ обществ, гд нибудь мы еще встртимся, въ Германіи или на лун. Addio!’.

Все это было сказано вжливымъ, холоднымъ тономъ благовоспитанной дамы, и, сдлавъ шагъ впередъ, Зоя Бертгангъ по привычк поставила ступню правой ноги почти отвсно. Ступая по мокрой земл, она подобрала лвой рукою платье. Получился законченный образъ Градивы. Стоявшій въ нсколькихъ шагахъ отъ нея Норбертъ теперь впервые замтилъ нкоторое различіе между живой и каменной Градивой. У послдней не было чего то, что было у первой, и, что особенно ясно выступало въ данную минуту: ямочки на щек, которая придавала лицу выраженіе не то огорченія, не то сдержаннаго смха. На эту ямочку смотрлъ Норбертъ, и, хотя онъ уже пришелъ въ нормальное состояніе, Зо показалось, что онъ вновь поддался оптическому обману, потому что онъ вдругъ воскликнулъ какимъ то торжествующимъ тономъ: ‘Вотъ опять муха!’

Это звучало такъ странно, что у Зои-Градивы, не видвшей самое себя, невольно вырвался вопросъ: ‘Муха?— гд?’….

‘Здсь, на твоей щек’. Въ то же время онъ вдругъ обнялъ ее за шею и потянулся губами къ ямк, въ которой, казалось, находилось ненавистное наскомое, но, очевидно, его трудно было поймать, потому что Норбертъ тотчасъ же снова воскликнулъ: ‘Смотри, теперь она сидитъ на губ’, и при этомъ съ быстротою молніи прильнулъ къ убамъ двушки и долго не отрывался отъ нихъ, изъ чего можно было заключить, что ему удалось, наконецъ, поймать отвратительную муху. И, странно, живая Градива не сопротивлялась ему, когда же, минуту спустя, она освободилась, чтобы перевести дыханіе, она не сказала: ‘ты, повидимому, съ ума сошелъ, Норбертъ Ганольдъ’, напротивъ, на ея покраснвшихъ губахъ играла милая улыбка, говорившая, что молодая двушка окончательно убдилась въ полномъ умственномъ выздоровленіи своего друга дтства.

Дв тысячи лтъ тому назадъ, въ часъ своей гибели, вилла Діомеда видла и слышала много потрясающаго, но теперь она въ теченіе часа была свидтельницей такихъ вещей, которыя мене всего способны внушать ужасъ. Наконецъ благоразуміе Зои Бертгангъ восторжествовало, и она, правда, неохотно, сказала: ‘Теперь я дйствительно должна уйти, иначе мой бдный отецъ умретъ съ голоду. Мн кажется, что ты можешь сегодня посл обда отказаться отъ общества Гизы Гартлебенъ, теб больше нечему у нея учиться,— можешь смло предпочесть ‘Солнечную гостинницу’.

Изъ этого можно догадаться, о чемъ говорили молодые люди въ теченіе цлаго часа и какого рода педагогическому воздйствію подвергся Норбертъ со стороны двушки. Но сейчасъ его вниманіе было поглощено вопросомъ, который теперь впервые возникъ у него и наполнилъ его безпокойствомъ. Онъ робко спросилъ: ‘Твой отецъ — а какъ онъ?’.

Зоя невозмутимо отвтила: ‘Вроятно, онъ никакъ не отнесется, я не принадлежу къ числу необходимыхъ экземпляровъ въ его зоологической коллекціи, иначе мое глупое сердце, быть можетъ, не привязалось бы къ теб такъ сильно. Впрочемъ, я уже давно поняла, что женщина только тогда приноситъ человчеству пользу, когда освобождаетъ мужчину отъ заботъ по хозяйству, отъ этихъ заботъ я почти всецло освободила отца, и въ этомъ смысл ты тоже можешь быть спокоенъ за свое будущее. Но, если бы онъ неожиданно оказался въ этомъ вопрос другого мннія, чмъ я, мы тогда устроимъ это очень просто. Ты подешь дня на два на Капри, поймаешь тамъ травянымъ силкомъ lacerta faraglionensis,— какъ это длать, я научу тебя на моемъ пальц — выпустишь ее здсь на волю и потомъ вторично поймаешь на его глазахъ. Тогда ты предложишь ему выборъ между ящерицей и мною, и твой успхъ настолько обезпеченъ, что мн даже жалко тебя. Но я чувствую, что была неблагодарна коллег Эймеру, безъ его геніальнаго открытія, какъ надо ловить ящерицъ, я, вроятно, не попала бы въ домъ Мелеагра, о чемъ пришлось бы пожалть не только теб, но и мн’.

Послднія слова она произнесла, уходя уже изъ виллы Діомеда, къ сожалнію, не было уже никого въ живыхъ изъ тхъ, кто слышалъ голосъ и рчь настоящей Градивы, но, если и въ этомъ отношеніи она была похожа на Зою Бертгангъ, то смло можно сказать, что голосъ помпеянки отличался большой красотой, а ея рчь большимъ лукавствомъ.

По крайней мр, Норбертъ Ганольдъ былъ глубоко убжденъ въ этомъ. Подъ вліяніемъ охватившаго его настроенія онъ воскликнулъ: ‘Зоя, моя жизнь, моя прекрасная дйствительность,— нашъ медовый мсяцъ мы проведемъ въ Италіи и Помпе!’

Это доказывало только, что обстоятельства, мняясь, вызываютъ также перемну въ человческихъ настроеніяхъ и заставляютъ людей забывать то, что они сами говорили раньше. Ему даже въ голову не пришло, что его самого и его будущую спутницу можетъ какой нибудь мизантропъ,— спутникъ по вагону — обозвать Августомъ и Гретрй: онъ сейчасъ такъ же мало думалъ объ этомъ, какъ и о томъ, что идетъ съ Зоей рука объ руку по улиц могилъ въ Помпе. Теперь эта улица не оправдывала своего названія, безоблачное небо опять сіяло и смялось надъ ними, солнце золотило старыя плиты изъ лавы, на вершин Везувія протягивала свои ароматныя втви пинія, и весь раскопанный городъ касался засыпаннымъ не пемзой и пепломъ, а сверкающимъ дождемъ изъ жемчуга и алмазовъ. Съ этимъ блескомъ состязался, блескъ очей молодой дочери зоолога.

На предложеніе друга дтства, тоже какъ будто выкопаннаго изъ развалинъ, она отвтила, ‘Надъ этимъ мы не станемъ теперь ломать голову, мы успемъ еще не разъ и гораздо лучше обсудить этотъ вопросъ въ зависимости отъ нашихъ будущихъ настроеній. По крайней мр, я чувстаую себя еще не достаточно ожившей для такого рода географическихъ споровъ’.

Повидимому, двушка проявляла большую сдержанность въ разршеніи тхъ вопросовъ, надъ которыми она до сихъ поръ еще не задумывалась. Они опять очутились у воротъ Геркулеса, гд въ начал Strada Consolare перескали улицу старыя переходныя плиты. Норбертъ Ганольдъ остановился передъ ними и сказалъ съ дрожью въ голос, ‘Иди, пожалуйста, впередъ’. Веселая лукавая улыбка пробжала по устамъ его спутницы, и, приподнявъ слегка лвой рукою платье, перешла улицу въ солнечномъ блеск возрожденная Градива Зоя Бертгантъ своей спокойно-скользкой походкой. И мечтательнымъ взглядомъ слдилъ за нею Норбертъ Ганольдъ.

ГРАДИВА.

Вильгельмъ Іенсенъ.

Вры Барской.

ГРАДИВА.

Читайте также: