Вера Жакова
Вера Жакова
Град Китеж
Град Китеж
Град Китеж, Жакова Вера Николаевна, Год: 1937
Время на прочтение: 14 минут(ы)
С великокняжеских времен на весь мир славилась Макарьевская ярмарка и владелец ее — Желтоводский монастырь. Китайцы, армяне, немцы, шведы привозили туда свои товары. Герберштейн и Омарий восторженно описывали ‘мировой торг’. Не было на Руси богаче монастыря, чем Желтоводская обитель, где жемчуг вешали на фунты.
Но в конце XVII века противоположный Лысковский берег, на котором располагалась большая часть ярмарки, пожаловали Грузинскому царю Арчилу Вахтанговичу. А через несколько лет Петр отобрал ‘зело великий торг’ в казну. Так началось оскудение монастыря.
Арчил Вахтангович жил пышно и самовластно. Издавал манифесты, вешал мужиков и разбойно отбирал у монастыря его привилегии. Отошел к Лыскову перевоз через Волгу и ремонт гостиного двора.
Сын Арчила Александр за попытку убежать в Грузию и восстановить свое царство умер в Шлиссельбургской крепости. В Лыскове он почти не жил, и монахи дышали свободнее.
В 1797 году Лысково перешло к Егору Александровичу Грузинскому. Честолюбивый безбожник тоску о родной стране глушил разбоями и чудачеством. В губернии его боялись, при дворе недолюбливали, называли насмешливо le roi du Volga (Король Волги (франц.) — прим.) Вот тут и взвыли монахи. Все отобрал себе князь. И пристани. И балаганы. И винные откупа. Остались у обители подвалы да сотни три лавок. Попробовал архимандрит устрашить князя загробной жизнью.
Князь выслушал смиренно, пригласил архимандрита в Лысково и собственноручно его высек:
— Жалуйся… Черноризное рыло!
С тех пор не стало врагов злее, чем князь и архимандрит. Князь любил собак. Архимандрит в проповедях проклинал ‘псов нечистых’. Князь грузинские книги на ярмарке скупал. Архимандрит на званом обеде в присутствии всего дворянства заметил, что Грузия-де — отечество беса. В монастыре для причастия вино держали. Князь в Нижний донос составил ‘о пьянстве и распутном образе жизни иноков Макарьевского монастыря’. На всю губернию славился княжеский театр. В 1789 г. в монастыре появился собственный композитор Семен Рындин.
Семен, обладавший редким голосом, вырос в монастыре. Был в послушании у хранителя библиотеки отца Киприана. Потомок суздальских князей Глазастых Киприан ушел в монастырь от безнадежного разорения. Всякое проявление человеческой радости приводило невольного аскета в бешенство. Однажды он чуть не убил ребенка, улыбнувшегося в церкви. Три раза в день Семен приносил ему пищу, ибо старец считал унизительным ходить в трапезную. Давясь непрожеванными кусками, Киприан обличал Грузинских. Семен глядел в сморщенное птичье лицо и думал, — когда и кому улыбнулся последний раз обедневший князь.
Семен улыбался редко, ибо его учили, что зубоскальство — грех. Но слушая на ярмарке веселые напевы волынок, он улыбался, как улыбался и во время пасхальной службы, опустившись на колени, пряча свою улыбку в подолы иноческих одежд. Торжественно перекликались своды древнего храма. Переливчато, словно золотые колокольчики, звенели острые огоньки свечей. Шелестели голубые свитки ладана, и, сраженный земной силой звучаний, послушник думал: бог — это музыка.
Семен подрастал. Голосом его восхищались в Нижнем. Архимандрит решил отправить мальчика в Петербург учиться к придворному музыканту Сартию. Последний раз Семен поднялся в библиотеку.
В решетчатое оконце виднелись голубая Волга, белые паруса и серебряный след судов. Коралловые облака текли к Лыскову. Послушник улыбался радостно и откровенно:
— Поеду учиться славить господ. Счастьем почитаю сию науку.
Столб золотой пыли окружал голову мальчика мерцающим нимбом. И от этого еще победней казалась его улыбка. У Киприана дрожали губы. С неистовым криком ‘аминь — рассыпься’ — он вцепился Семену в волосы.
На третьем году петербургского ученья Семен потерял голос. Ему предстояла жалкая участь монастырского дьячка. Но архимандрит, жалея затраченных денег, велел послушнику кончить науку и быть управителем обительского хора. Отупевший от страшного удара, Семен равнодушно выслушал повеленье и еще усерднее стал заниматься музыкой. Сартий находил у мальчика большие способности, он предсказывал ему будущность блестящего композитора.
Но чем лучше Семен учился, тем сильнее охладевал к нему придворный музыкант. Однажды, во время урока, выслушав вариации Рындина на заданную тему, он нервно оттолкнул ученика и начал играть свои. Они были хуже, и Сартий оборвал урок.
Семен тихонько возвращался домой, в монастырское подворье. Музыка, земное искусство человеческой радости, превращалось в страшную муку одиночества. В серых сумерках светились красные фонари. Хлопья лилового снега легко падали на черные решетки летнего сада. Семен протянул руку вперед. На рукав шубы упала белая, совершенной формы снежинка. Улыбаясь охватившему его чувству простора и тишины, послушник поцеловал ее. И в этот момент лицо обжег холодный ветер начинающейся метели.
В подворье Семену передали письмо. Архимандрит приказал немедленно вернуться в монастырь для устройства хора к будущей ярмарке. На другой день ничего не знавший Сартий сухо объяснил послушнику, что заниматься с ним он больше не может по причине крайней его неспособности, о чем письменно уведомил настоятеля. Семен ответил, что и без этого он завтра уезжает. Сартий смутился и попросил молиться за него.
Незатейливые обительские новости скрасили первые дни. Киприан умер, князь Грузинский затравил собаками актрису своего театра, на ярмарке был небольшой пожар. Отлично вышли соленые грибы. Архимандрит торопил с устройством хора. Семен попросил приобрести клавесин. Отец Антоний испуганно заморгал глазами:
— Бесовскую игрушку в обитель! Опомнись!
И, поглаживая наперсный крест, прошипел:
— Из письма господина Сартия о всем известен… Брысь, тунеядец!
Клирошане невзлюбили Семена. Его композиции называли антихристовой дудой, ибо их исполнение требовало искусства и труда. Жирная скука обительской жизни угнетала Рындина. Уединяясь в келье под предлогом молитвы, он сочинял оратории, фуги, сонаты, серенады. Жить — это создавать… Создавать — это радоваться. Мирская радость — грех, небесная — вечное прославление бога. И, радуясь каждой сочиненной фразе, Семен чувствовал себя грешным победителем святых.
В свободное время Семен выходил за ограду, на крутой берег реки. Белый снег лежал на красных крышах обительских башен. Голубые заиндевелые ветлы осеняли зубцы серых стен. От лысковских строений поднимался желтый дым. Улыбаясь радостной простоте пейзажа, Семен мурлыкал слышанные в Петербурге куплеты:
Она от радости поет
И песню радостью зовет.
Пасха была ранняя, Волга стояла. К заутрене приехал Грузинский. С важностью озираясь, встал на почетное место. Песнопения Семена восхитили князя. Он пристал к архимандриту с просьбой обменять композитора на подмосковную пустошь. Отец Антоний смиренно ответил, что обитель богата милостью господней и пустошь ей ни к чему. И глядя из окна, как серебряном тумане переваливается зеленый возок, архимандрит с наслаждением прошептал:
— Выкусил!
После праздника, опасаясь, чтобы князь не выкрал Семена, за ним учредили строгий надзор. Композитору внушали, что Грузинский — антихрист и злодей. Семен равнодушно слушал иноков. Он знал, что даже смерть преклоняет оскаленный череп перед творчеством и радостью творчества.
Началась ярмарка. Надзор за Семеном утроился. Но при первом послаблении композитор, как школьник, убежал из монастыря.
Звенели волынки, нищие пели Лазаря. Золоторогие козы танцевали под скоморошьи дуды. В харчевнях полыхал огонь, и жареную рыбу подавали на деревянных блюдах, устланных свежескошенной травой. В шелковом ряду струились ткани, отливающие то глубоким блеском старого вина, то светом вечерних облаков. Семен заглянул в лавку торговца жемчугом. Золотоликий китаец, закрыв глаза, напевал непонятную мелодию. Круглые связки жемчуга висели на стенах, как луны, отраженные водой. Переливался жемчуг, вспыхивали и гасли звуки.
Вернувшись в обитель, Семен заперся в келье и во весь голос принялся напевать слышанную мелодию. Приставленный подглядывать за ним старец Тимофей, ханжа и сплетник, бросился к настоятелю:
— Ваше преподобие, беда. Брат Семен взбесился и воет по-собачьи…
Выслушав обстоятельства дела и доклад, что при недавнем осмотре кельи найдены у Семена четыре кипы неведомо каких нот, отец Антоний нахмурился:
— От безумных его песнопений храм стал хуже ристалища. Поганые иноверцы ходят оные слушать и стоят, не снимая шапок…Тьфу!
Поманив поближе Тимофея, осторожно прибавил:
— Сартий отписывал, что Семен к музыке не способен. Ожидая сраму, назначил я ему испытанье. И выходит, что красота сочинений его — бесовский туман!
Через несколько дней князь Грузинский прислал в обитель гонца, уведомившего архимандрита, что вечером состоится в Лыскове праздник, на котором выступит отменный сказочник и певец. Ежели архимандрит желает — пусть привезет Семена для состязанья. Отец Антоний замялся: ‘Неприлично… мирское. А, впрочем, передай князю, что буду’.
Как только расписная лодка, увозившая настоятеля и Семена, отошла от Макарьева, отец Тимофей сжег рукописи Рындина. Благословляя огонь, охвативший легкие листы, облегченно шептал:
— Да воскреснет бог и расточатся врази его!..
В голубом зале Лысковского дворца гости занимали отведенные кресла. Петербургские дамы косились на старомодные уборы местных дворянок. В ложу вошел хозяин с детьми. Сзади прятался архимандрит. Постукивая жезлом, на сцену поднялся распорядитель.
— Его сиятельство представляет на суд ваш состязанье двух уродов — подлого мужика, скомороха Васьки Гурьянова и черноризца Семена Рындина.
В зале поднялся смех. Вспоминали, как в прошлом году князь устроил побоище мордвы с черемисами и десять человек убили насмерть. Смех перешел в завыванье, когда среди римских развалин появился мужичонка с волынкой в руках…
…Безродный сирота с детства был поводырем слепых. Выучился петь стихи и сказывать былины. Убежав от старцев, лупивших его нещадно, пристал к бродячему петрушечнику. Тот обучил мальчика играть на волынке, воровать и складывать прибаутки. Петрушечник спился, Василий не почувствовал ни одиночества, ни тоски. У скомороха житья — свирель да дуда, на устах — смех, на душе — грех, а дом под каждым кустом. На заре жар-птица распускает в небе горячий хвост. Лягушиными голосами плачут в реке русалки. Баба-Яга едет к месяцу в гости, заметая облаками Млечный Путь. Тени деревьев лежат на земле то как сонные, горбатые звери, то как паруса, под которыми гулял Садко. Так в мире сказок жил веселый бродяга Васька Гурьянов, прозвищем воробей.
Заночевав где-нибудь в поле, полуголодный скоморох пробовал вспоминать о боге, но шелестела трава от легких шагов Василисы Премудрой. В зеленом тумане искрился хрустальный дворец Кощея Бессмертного. В небе, свиваясь, как Змей Горыныч, ползли черные тучи. И вместо молитвы, жадно вдыхая терпкий запах земли, Воробей радостно шептал:
— Радуюсь миру, сотворенному ради меня!
Василия били за воровство, попрекали глупостью, смеялись над его лохмотьями. Василий равнодушно проходил мимо людей. Богатый дрожит за богатство, бедный молится о деньгах — ему ничего не надо, кроме радости. А радость его — солнце, лесные дороги, незнакомые города.
Забредши в Суздаль, от слепого нищего Фомы услышал он, что есть на Керженце невидимый град Китеж. Там люди радуются жизни и трудам своим. Встав с паперти, где на солнце грелся Фома, Василий решительно объявил:
— Иду в Китеж…
Фома закашлялся. Заворчал сердито:
— Дурак… Китеж — град праведников чистых. Идти туда надо Батыевой тропой. Будут по дороге бесовские искушения. Чем поборешь их, грешник?
Глядя на голубое весеннее небо, на котором туманно вставали зеленоватые стены древнего монастыря, Воробей засмеялся:
— От волынки моей запляшут черти, забудут, как искушать человека, и с радостью приду я в Китеж.
Поправил котомку и пошел. Ошеломленный Фома зашептал молитву, потом приподнялся и закричал:
— Постой, человече, постой! Возьми и меня с собой в Китеж.
Утром, прогуливаясь по ярмарке, Грузинский услышал Васькину сказку и в собственной карете увез его домой. Обещался наградить по-царски, ежели Васька потешит гостей. Васька не противился. И чертям деньги нужны.
…Преодолевая насмешливое завыванье, в голубой зал, к бронзовым люстрам, к мраморным грациям и фавнам поплыла древняя мелодия скоморошьей небылицы:
В поднебесье, братцы, медведь летит,
Да медведь летит, да он хвостом вертит,
А по чисту полю у нас корабль бежит,
Да на синем море у нас овин горит,
Да овин горит и то с репою…
Гости слушали удивленно. Многие в том, что князь заставляет их смотреть на подлого мужика, видели новую насмешку надменного магната над местным дворянством. За кулисами Рындин, не замечая лакейских улыбок, смеялся в текст песне: наука Сартия бледнела перед скоморошьей волынкой.
Скоморох кончил под одобрительную улыбку князя. Рындин осторожно подошел к клавесину. Китайская мелодия сплеталась с обрывками Васькиной песни. Легкой поступью бездомного бродяги в голубой зал, отделанный по эскизам Гваренги, входила человеческая мечта о счастье.
Еще не остыло эхо последнего аккорда, как архимандрит, позабыв приличия, вцепился в рукав княжеского камзола:
— Сейчас, ваше сиятельство, начнется потеха. Сейчас они в волосья друг дружке вцепятся…
Жалея, что не случилось драки или другой настоящей потехи, судача о чудачествах князя, гости занялись ужином. Князь приставал к архимандриту с просьбой продать Рындина. Отец Антоний гладил бороду:
— Уж не знаю, ваше сиятельство, не знаю. Продавать человека — великий грех. Ну, а обменять…
— Пустошь не дам… Отписал в приданое княжне.
Наклонившись к княжескому парику, отец Антоний вкрадчиво докончил:
— Пустошь не надобно, ваше сиятельство. Отдайте за Рындина собачку вашу, Лаську. Покои мне сторожить…
Сделка, к удивлению архимандрита, состоялась. Семена позвали в столовую. Отец Антоний важно объявил:
— Снимай иноческое и одевай мирской платье. Ты крепостной князя. Кланяйся господину.
Гости разъехались. Дворец притих. Семену не спалось. Он вышел на улицу. Прижавшись к железному узору садовой решетки, задумчиво глядел на Волгу скоморох.
Улыбнувшись Рындину, негромко спросил:
— Продали? Князь-то, видать, лютенек… А хорошо играешь ты… Словно земля сказку сказывает…
Семен молчал. На Волге колыхались разноцветные паруса. На цоколе решетки бронзовая Диана натягивала лук. Белые колоннады дворца казались серебряными от лунного света. Василий, словно утешая кого-то, мечтательно рассказывал:
— Завтра уйду я на Керженец. Сказывают, есть в тамошних лесах град Китеж невидимый… Живут там люди и радуются жизни своей. А я человеческую радость превыше молитвы почитаю… И сам радуюсь миру, сотворенному ради меня…
Утром монастырский служака велел передать князю рогожный сверток и письмо. Архимандрит, сожалея о скоропостижной смерти Ласьки, уведомлял, что Семен сумасшедший и может поджечь не только Лысково, но и Нижний. В рогоже оказался Ласькин труп. Князь взбесился и велел привести скомороха с Рындиным. Семена притащили от клавесина. Василия поймали за оградой, ибо, не дождавшись обещанных денег, он отправился на ярмарку. Избив обоих до полусмерти, Егор Александрович рявкнул:
— Дарую вам жизнь. А ради глупости вашей быть вам при мне шутами.
И стукнув по затылку шута Савоську, пересчитал:
— Савоська-пес, Васька-кот, Семка-вор… Эй, сшить новым шутам подобающие платья, а мужика записать в ревизскую сказку.
Савоська в шуты попал случайно. Однажды Егор Александрович приехал в сельцо Малиновое и узнал, что захудалый мужик Савватей Петров год не платил оброк. Князь обругал старосту и сам пошел к мужику. Его встретила беременная Савватеиха. Егор Александрович, в припадке гнева затоптал ее ногами, а мужа приказал высечь. От страха Савватей под розгами залаял по-собачьи, и был пожалован в шуты.
Кроме Савоськи, жили в Лыскове карлица Саламанида и дьякон Гаврила, обладатель страшного баса. У каждого были обязанности. Савоська, впавший в помешательство, уморительно, по мнению князя, скулил и лаял. Саламанида носила шлейф княгине, потом княжне и славилась необыкновенной злостью. Гаврила в праздники ревел многолетие, в будни читал князю на ночь святцы.
Новым шутам пришлось плохо. Особенно доставалось Рындину. Егор Александрович всячески над ним издевался. О занятиях музыкой не могло быть мысли. Семен с ненавистью глядел на мрачных уродов, ставших его товарищами, на Воробья, неустанно потешавшего князя. Иногда ему хотелось, если не убить, то изувечить этих людей, страдавших тупо и молчаливо.
Янтарная осень грустила в парке. Вверх уходили расписные караваны. Вызолоченные носы судов неярко вспыхивали под холодеющим солнцем. По случаю закрытия ярмарки в Лыскове был праздник с иллюминацией.
…Грянул польский. Семену показалось, что в зал влетела стая серебряных птиц. Домино, турки, рыцари, пастушки, послушные звонкому плеску крыльев, проходили на фоне гобеленов, мрамора и штофа. На время менуэта князь с почетными гостями удалился в кабинет. Шуты его сопровождали. Лениво усмехаясь, читая тайную зависть во взглядах, Егор Александрович пнул Савоську ногой. Шут залаял жалобно и громко. Но в этот момент Василий непристойной прибауткой отвлек внимание гостей, и все занялись им.
Отставши от князя, Семен бродил по парку. В темной зыби бассейнов, словно неведомые рыбы, кувыркались огненные отражения ракет. У фонтана — бронзового льва, изрыгающего из открытой пасти поток воды, — сидела Саламанида и Савоська. Карлица осторожно и ласково гладила безумного. Увидев Семена, она нахмурилась, став еще безобразнее.
— Ирод этот, Васька, с голоду Савватея уморит… — И, заботливо поправляя колпак шута, докончила: — Чем Савватей сыт? Угодит, повоет — бросит князь ему со стола кусочек. Не угодит — никто накормить не догадается, а украсть он не может… Убогий он… А ежели Васька хочет в милость войти, так у князя сам бог в немилости…
Семен с ужасом выслушал Саламаниду. Впервые им овладело желание кого-то избить и что-то разрушить. Вернувшись во дворец, спрятавшись в маленькую гостиную, он смотрел, как в зеркале отражается далекое шествие масок. Нежные переливы бархата и шелка наполняли стекло мерцающими тенями. И вдруг, не выдержав, Семен в бешенстве ударил зеркало кулаком. Зазвенели осколки, Рындин успел спрятаться.
Виновника не нашли, но многих наказали. Гости судачили: ‘быть худу’. Князь хмурился и молчал. Праздник кончился скучно. Жизнь пошла по-прежнему. Княжна Анна занималась музыкой и гуляла. Князь Иван разбирал книги деда. Мечтательный и хилый, он, к великому неудовольствию князя, увлекался историей Грузии. Сам Егор Александрович по обыкновению пьянствовал и потешался над Воробьем.
Шуты решили проучить скомороха. Ночью ему заткнули рот, и Семен помог в расправе. Василий застонал:
— Дурачье… Боярин шуту рад, да с ним не ходит в ряд…
Было столько неожиданной горечи в этом голосе, что Гаврила сконфуженно объяснил:
— Впредь наука. Не летай петух выше голубя.
Из лакейской в каморку, где ютились шуты, доносился храп. Трещал сверчок, жалобно скулил Савоська. Неожиданно приподнявшись, Воробей мечтательно улыбнулся.
— Шел я в Китеж-град, людям невидимый и счастливый. Говорили, что будет искушать меня по дороге бес. Так оно и вышло. Князь ваш не человек — антихрист, и должен я его обойти. Обойду — откроются мне китежские врата…
Саламанида тяжело задышала, на минуту притих Савоська. Почесав бороду, Гаврила равнодушно объяснил:
— Дурак, слышал звон, да не знаешь, где он. Китежа нет, есть озеро Светлояр, черный народ от невежества ходит туда молиться.
На другой день Василия в саду поймали Саламанида и Савоська. Отведя скомороха в сторону, карлица таинственно шепнула:
— В Китеже сын костромского дьячка живет и письма домой посылает. Девка-Турка туда дошла. Пастух городецкий там жил, да вздумал пойти за родителями и обратной дороги не нашел.
Бросившись Воробью в ноги, Саламанида разрыдалась:
— Возьми нас в Китеж. Радоваться нам охота.
Глядя, как на фоне версальской першпективы подстриженных деревьев, прудов и звенящих каскадов бессмысленно и жалко улыбается сумасшедший мужик, Василий твердо обещал:
— Возьму!
О Китеже больше не вспоминали. Гаврила презрительно фыркал. Карлица усердно, словно на дорогу, умывала и прихорашивала Савоську. Семен украл в конторе бумаги, огарков и тайком начал сочинять.
Упорство скомороха, его фантастическая борьба за счастье потрясли Рындина. Снова, как в монастыре, он писал оратории, фуги и сонаты, словно бросая вызов страданию и смерти.
Собираясь в Петербург, княжна Анна Григорьевна разгневалась на карлицу и ударила ее туфлей по голове. Саламанида ахнула, упала без памяти — и стала чахнуть. Вскоре, захватив Воробья и Гаврилу, уехали в Нижний Егор Александрович и князь Иван.
Карлица гасла. Савоська беспокойно скулил у нее в ногах. Семену не работалось. Словно Воробей увез сказку, согревавшую жизнь.
В ясный октябрьский день карлица попросила Семена, чтобы он вынес ее в сад, к любимому Флориному павильону. Печально шелестели облетающие деревья. Золотистый мрамор античного храма одевала радужная пыль сторожевых фонтанов. Саламанида широко открыла гноящиеся глаза:
— Семушка… помираю… Не бывать мне в Китеже… — И, лукаво, улыбаясь, прошептала: — Княжна подумает, что я через нее помираю. Так скажи ей, что через этакую мерзавку сдохнуть можно, а умереть нельзя. А я от птицы Сирина умираю. Как Василий нам о Китеже говорил, так и голос ее услышала… Песня о Сирине есть… Послушай.
Птица райская Сирин,
Голос ее пения зело силен.
На востоке, в раю, пребывает,
Непрестанно радость воспевает,
Временами на землю вылетает,
И всяк человек, во плоти живя,
Не может слышать пения ея,
А кто слышит — себя забывает
И слушая в радости умирает…
Савоська, собиравший у павильона листья, неожиданно подкрался и бросил пеструю охапку на Саламанидины лохмотья. Словно парчой, сказочный плащ закрыл карлицу. Радостно вздохнув, она протянула Семену высохшую ручку:
— Гляди… Птица Сирин крыльями машет… Пойдешь в Китеж… Савоську не позабудь.
Карлицу, не считавшуюся человеком, закопали за церковной оградой. Семен схватился за композиции. Дождь стучал костлявыми пальцами в стекла. Потемнела вода в бассейнах, на Волге метался ветер. А, может быть, есть Китеж, город счастливый, если мечта о нем делает сказкой даже смерть?
Великим постом неожиданно приехали господа. Вечером Воробей рассказал Семену, что Иван Егорович хотел куда-то бежать, его поймали, и князь гневается. Егор Александрович заперся в кабинете. Молча сидел у горящего камина, слушая болтовню скомороха. Когда, подавленный зловещей тишиной, Воробей замолкал, князь, словно очнувшись, морщился:
— Язык натрудил, эй?
Однажды вечером неслышно вошел молодой князь. Скоморох убрался под стол. Потрескивали поленья, отблески огня наполняли комнату золотыми тенями. Егор Александрович скривил губы:
— Опомнился?
Юноша молчал. За окнами падал мертвый снег. В обители звонили ко всенощной, и казалось, что уныло звенят серые хлопья.
— В последний раз говорю — о Грузии думать перестань. Я присягал императору Павлу Петровичу. Сын мой изменником не будет.
Прижавшись лицом к стеклу, князь Иван тоскливо вздохнул:
— Сказывали… В Грузии на горах снег золотой…
Егор Александрович в бешенстве швырнул в сына серебряной табакеркой. Схватившись за рассеченный висок, юноша легко упал на ковер. Ночью Семена позвал князь и велел немедленно разучить с актрисами театра заупокойные напевы. В доме царила зловещая суета. Гаврила читал над покойником псалтырь. Савоська, протяжно скуля, метался по комнатам. Семен лениво поправлял хор. От Воробья он узнал обстоятельства неожиданной смерти. На рассвете, проходя залом, Рындин увидел князя, склонившегося над гробом. Услышав шаги, он обернулся и пальцем поманил композитора.
— Как ты думаешь, отчего он умер?
Опустив глаза, чтобы не видеть страшной княжеской улыбки, Семен поклонился:
— Не знаю, ваше сиятельство…
— Дурак… Он от фантазии помер. Тебе, холопу, не понять, что такое фантазия…
И вдруг, словно очнувшись, тряхнул париком:
— Ступай… Будешь у меня придворным капельмейстером…
Хоронили князя в Лысковском соборе. Егор Александрович был прилично грустен и сожалел, что нельзя позвать на похороны нижегородских дворян. ‘Погода, ваше преподобие, — говорил он архимандриту, — такая, что не токмо покойник — солонина в погребе тухнет’. На проминках князь не вытерпел и, подмигивая отцу Антонию, презрительно заметил:
— Продешевили вы Рындина… Превосходный музыкант… Не желаете ли получить за него еще кобелька? Отличный кобель, такого не умучаешь.
Во дворце наступила страшная тишина. Егор Александрович заперся с Гаврилой и по целым дням молился. Семен, неожиданно получивший право заниматься музыкой, не подходил к клавесину. Только один раз, разбирая ноты, он наткнулся на клавир ‘Армиды’ и попробовал сыграть увертюру. Сияющие аккорды вступительного марша обожгли пальцы. Глюк звал в Китеж. С бешенством захлопнув крышку, Семен заметался по комнате, словно желая ее разрушить.
Скоморох бродил по парку, вдыхал ветер веселой весны. Раньше он презирал князя, теперь его ненавидел, ибо радость жизни и жизнь была немудрой религией вороватого бродяги. Раньше он думал, что князь антихрист из тех, про которых рассказывают в сказках, князь оказался человеком. И, гладя Савоську, Воробей радостно улыбался:
— Гляди, до Китежа нам недалеко…
На пасху Егор Александрович позвал Воробья. С ненавистью спросил:
— Антихристом меня величаешь? В рай захотел?
И приказал выпороть беспощадно.
Сотню палок обломали о скоморошью спину и полумертвого выбросили за конюшню в кусты. Василий очнулся ночью. В перламутровом светлом небе переливались зеленоватые звезды. На высоком макарьевском берегу вставали призрачные очертания обители. Клубился голубой туман, и месяц, как золотая рыбка, качался в этом подводном царстве. Боясь неосторожным стоном спугнуть радостное великолепие сказки, скоморох тихонько запел любимые стихи:
Веселятся небеса,
И радуется земля
Вместе с человеком
Всегда и вовеки.
А утром доложили князю, что шут Васька от розог сдох.
В этот же день, изувечив Гаврилу, испугав бешеным буйством обитателей дворца, Семен убежал из Лыскова. Керженскими лесами пошел он в Китеж.
Раньше казалось, что Китеж — выдумка Воробья, сказочный символ радости, во имя которой живут и умирают люди. Но странницы, проезжие мужики, деревенские ребятишки уверенно и охотно объясняли дорогу в невидимый город. Семен шел. Солнце звенело хрустальной зыбью лесных озер. Ожерелья самоцветной росы приносила путнику ночная прохлада. Семен шел. И луна блестела, как самая высокая маковка Китежского собора.
…К озеру Светлояру, на котором стоит невидимый город, пришел он вечером. Аметистовые сумерки прятались меж деревьев. На берегу, в старообрядческой часовне, светился красный огонь. Семен постучал. Из кельи вышла старуха.
— Бабушка, где здесь Китеж?
Старуха улыбнулась:
— В двух саженях, налево, будут Китежские ворота. А около той березы — Воздвиженский монастырь. Подальше — губная изба да базарная площадь. — И, задумчиво глядя, как ветер колышет бирюзовую, лунным золотом обрызганную воду, старуха прибавила: — Сейчас в Китеже всенощная отходит… Слышишь, народ из церкви пошел?.. А ночью будет виден прекрасный город. Избы лазоревые, соборы из чистого золота, на серебряных яблонях жемчужные плоды…
Трое суток Семен прожил у Светлояра. Видел, как молится счастливому городу черный народ. Видел, как собирают песок, по которому ходят счастливые люди. Светились янтарные зори — это сияли китежские купола: шелестел озерный камыш — это на китежском базаре шумел народ.
Какая-то странница рассказала Семену легенду, что когда в Китеже кто-нибудь засмеется, в Светлоярском лесу расцветает новый цветок. Семен собирал ландыши, и казалось, что их жемчужные колокольчики звенят то как песенка Саламаниды, то как скоморошьи, веселые небылицы.
Старица Аграфена из часовни прочитала ему летопись о князе Георгии, укрывавшемся здесь от Батыя. Семен усмехнулся. Не князю, а прекрасной мечте о счастье молились богомольцы.
На четвертый день, поцеловав место, где стоит большой собор, Семен взял китежской земли и ушел на Волгу. Страшное буйство овладело им. Нищие создали сказочный Китеж. Князь грузинский убил сына, осмелившегося мечтать. Черные мужики радостной сказкой украшали уродливую жизнь. Киприан избил его за праздничную улыбку. Жить — это создавать. Создавать — это радоваться.
… Говорят, что ярмарку в 1817 году перенесли от Макария в Нижний потому, что житья не стало на Волге от разбойничьей шайки Семена Рындина.
1937