Л. Троцкий.
Л. Троцкий.
ГОСПОДИН ПЕТР СТРУВЕ
ГОСПОДИН ПЕТР СТРУВЕ
(Попытка объяснения)
——
——
——
——
Господин Петр Струве, Троцкий Лев Давидович, Год: 1909
Время на прочтение: 9 минут(ы)
После того как Струве бросил свою ‘асемитическую’ петарду, прошло уже довольно много времени. Сперва ахнули — больше, впрочем, из приличия. Затем лениво пожевали челюстями полемики и, наконец, проглотили. Обыватель, полумистическое существо, ради которого одни журналисты бросают свои петарды, а другие изумленно ахают, решил попросту принять к сведению, что Струве — ‘асемит’… что-то вроде антисемита, впрочем, в высшем идеологическом смысле, так сказать, самого лучшего качества. Но и после этого пассажа, Струве остается несколько, правда, неопределенной, однако же в высшей степени почтенной фигурой: марксист-интернационалист — либерал-идеалист — ‘государственный’ консерватор — националист — славянофил — империалист — ‘асемит’… Титул немножко длинный. Но это объясняется тем, что его носитель никогда не знал открытого, прямого разрыва со старыми взглядами: он только непрерывно и неутомимо накоплял новые. Известно, что длинные титулы вообще образуются путем исторического ‘накопления’.
В субъективном сознании, если оно очень счастливо устроено, все может уживаться со всем. Не то в политической практике. Здесь Струве на протяжении ряда лет ведет с собой непрерывную и неутомимую борьбу: сегодня — со своим завтрашним, завтра — со своим вчерашним днем. Куда бы он ни направлял свою рапиру, направо или налево, он за бумажной занавесью полемической арены, как Гамлет — Полония, поражает… самого себя. И не только марксист сражается в нем с идеалистом, — это было бы только в порядке вещей, — но и либерал смертельно поражает в нем либерала.
В июне 1903 г., после грандиозной избирательной победы германской социал-демократии*136, ссылаясь на судьбу ‘выродившегося’ и ‘убившего себя’ немецкого либерализма, который ‘предал и предает интересы свободы и демократии’, Струве делает решительный вывод по отношению к России: ‘русскому либерализму не поздно еще — заклинает он — занять правильную политическую позицию — не против социальной демократии, а рядом и в союзе с ней’ (‘Освобождение’ N 25). А после 17 октября 1905 г. он в главную вину кадетской партии поставил ее пагубное устремление налево, которое он сам рекомендовал, вместо спасительного равнения направо, от которого он предостерегал. С тех пор никто с такой настойчивостью, как Струве, не толкал нашей либеральной оппозиции на путь немецкого либерализма, который ‘предал и предает интересы свободы и демократии’.
Мы не собираемся составлять каталог противоречий Струве: задача была бы слишком легкой, а каталог вышел бы слишком длинным. Но мы не можем не привести здесь еще одного примера, благо он бросает сноп света на инцидент последних недель.
По свежим следам кишиневского погрома, Струве сурово обличал сионизм, ‘воспитывающий идею еврейской национальности и даже государственности и тем недомысленно идущий навстречу ‘подлому антисемитизму’ (‘Освобождение’ N 22). Опираясь на тот факт, что еврейская культура растворяется в культуре других наций, он заявлял, что ему вообще ‘непонятна идея еврейской национальности’ (‘Освобождение’ N 28). Позже, в период реакции, он нашел эту национальность — методом от обратного. Где оказался бессилен культурно-исторический анализ, там на выручку пришли стихийные ‘отталкивания’. Износивши не бог весть сколько пар башмаков со времени кишиневского погрома, наш идеалист ныне идет навстречу ‘подлому антисемитизму’, как естественному выражению своего собственного ‘национального лица’.
По поводу этого последнего обогащения политической физиономии г-на Струве не только забавно, но и поучительно вспомнить один забытый эпизод.
В N 9886 ‘Нового Времени’ (1903 г.) г. Виктор Буренин писал не более, не менее, как следующее: ‘Г-н Петр Струве, как показывает его фамилия, принадлежит к разряду инородцев, охотно позорящих Россию и ненавидящих ее’. Инородчества своего Струве отрицать не стал, а, сославшись на ‘Энциклопедический словарь’ Брокгауза, чистосердечно покаялся в своем происхождении от ‘гольштинских выходцев’. Если принять в соображение, что Струве состоит теперь проповедником неопанславизма, т.-е. особой системы национально-племенных ‘притягиваний’ и ‘отталкиваний’ — отталкиваний прежде всего от германизма, то сами собою станут напрашиваться соблазнительные вопросы: в какой именно степени из-под действия законов расовых отталкиваний освобождаются гольштинские выходцы? или иначе: в каком именно поколении гольштинские выходцы превращаются в… ‘немцев по происхождению, но православных славян по духу’, как язвительно писал тот же Струве по адресу Плеве (‘Освобождение’ N 28).
Всю политико-писательскую биографию Струве можно бы расчленить на ряд таких эпизодов, под комической оболочкой которых скрывается (по-видимому?) ряд личных трагедий. И каждой из этих идейных трагедий, казалось бы, достаточно, чтобы довести политика и писателя до морального банкротства и отчаяния. Но пред нами психологическое чудо: из всех своих идейных катастроф и политических крахов Петр Струве выходит точно из легкой кори — невредимым, жизнерадостным и даже пополневшим. Разгадка чуда, однако, проста — как разгадка всех чудес: как личность, Струве не знает банкротства, ибо, как личность, он не участвует в борьбе. Его политические убеждения никогда не сливаются с его духовной физиономией. Он пишет чернилами, а не кровью артерий. Он никогда не подставляет под удары противника своей собственной, личной, живой, человеческой груди. Он выполняет свои очередные идеологические обязанности — и только. И своими ‘убийственными’ противоречиями он убивает себя так же мало, как Гамлет Полония на подмостках театра: не живое тело свое прокалывает он, а только ту личину, которую пришлось надеть на себя по ходу исторической пьесы.
Главный талант Струве — или, если хотите, проклятие его природы в том, что он всегда действовал ‘по поручению’. Идеи-властительницы никогда не знал, зато всегда стоял к услугам выдвигающихся классов — для идеологических поручений. Еще совсем юношей пишет он от имени земцев — хоть сам нимало не земец! — ‘открытое письмо’ по весьма высокому адресу (1894 г.). Это, кажется, первый взятый им на себя политический мандат. Но вот в подполье 90-х годов завозились, заскребли марксисты. Молоды-зелены они, да и плохо еще свой марксизм проштудировали, но они стоят на очереди, — и Струве садится за стол, чтобы написать для них ‘манифест’ (1898). В этом манифесте он говорит — не ужасайтесь: ведь не от себя! — о предопределенном ничтожестве русского либерализма. В 1901 г. он, от имени социал-демократии, обращается в ‘Искре’ (N 4) с призывом к земцам и, верный тону социал-демократической газеты, он пишет о ‘железной поступи рабочих батальонов’. Но зашевелились либералы, и Струве, уже через год, ставит ‘Освобождение’, где от имени умеренно-либеральных земцев рекомендует уже не ‘железную поступь’, а ту политическую иноходь, в которой ‘дерзание’ соединено с ‘мудростью’ (‘Освобождение’ N 62). Теперь вот Струве со своего обсервационного поста опытным глазом приметил, что Крестовников в Москве без национальной идеологии ходит и стеариновые свечи продуцирует без философских предпосылок. И Струве садится создавать для Крестовникова философию, в которой стеариновый барыш принимает облик национально-государственной идеи, а эта национально-стеариновая идея, в целях самообороны, вооружается защитным запахом антисемитизма. Eins, zwei… drei… Das ist keine Hexerei! (Раз-два-три… фокус сделан чисто!).
Когда некий простец справился у Струве: в какую графу его биографии отнести написанный им социал-демократический манифест? — Струве объяснил ему, что идей написанного им самим ‘манифеста’ он никогда не разделял, а просто ‘по просьбе’ формулировал господствующие предрассудки марксистской ‘церкви’. Отчего бы и нет? Простец так и пропечатал. И, может быть, года через два другой простец догадается сообщить нам, что Струве никогда сам не испытывал собственно расовых притягиваний и отталкиваний — скажем стихийного притягивания к черногорскому князю и непреодолимого отталкивания от И. Гессена: нет, он лишь ‘по поручению’ формулировал господствующие предрассудки славянофилов и антисемитов в терминах всемирного тяготения…
Может быть, в моменты приступов высокомерия, Струве воображает себя не связанным ни с одним классом, ни с одной партией, ни с одной идеей, а непосредственно состоящим в распоряжении Матери-Истории генерал-инспектором по делам идеологии. Нет ничего высокомернее доктринера! А Струве был и остается доктринером до мозга костей.
Доктринером он называл себя сам в предисловии к своей первой книжке ‘Критические заметки’, и хоть против доктринерства он вел с той поры не одну кампанию, однако же этой своей черте, вернее, сущности своей, не изменял никогда… Доктринер не тот, кто ставит себе большие цели и, обгоняя события, заглядывает вперед, — как хочет думать маленькая мудрость, которая своим назойливым фальцетом издевается над всем, чего не понимает. Доктринер — тот, кто боится или не умеет материю жизни брать в ее материальности: интересы, как интересы, страсти, как страсти, борьбу, как борьбу, пощечину, как пощечину, — кто всю нашу великолепную, хаотическую, беззастенчивую жизнь должен предварительно пропустить сквозь призму идеологии (права, морали, философии), прежде чем откроет в ней вкус. А в этом и состоит единственная подлинная ‘страсть’ Струве, роднящая его с немецкими профессорами доброго старого времени: ночным колпаком и полами своего философского шлафрока законопачивать все дыры мироздания.
Эстет требует от жизни только ‘красивости’, он думает, что Варфоломеевская ночь происходила для того, чтобы впоследствии послужить материалом для бурной оперы. Доктринер видит в жизни лишь внешние схемы. Точь-в-точь, как дон-Гусман-Бридуазон, судья у Бомарше*137, он готов повторять: ‘Форма, форма-с… святое дело’. ‘Суть тяжбы принадлежит тяжущимся, но форма ее составляет неотъемлемую собственность господ судей’. Доктринер думает, что разрешил смысл великой социальной тяжбы, когда установил юридический смысл манифеста 17 октября. Практический делец укрывается за такие идеи, как ‘национальное величие’ или ‘свобода в порядке’, а доктринер верит, что они действительно способны регулировать жизнь. Верит и Струве, — по крайней мере, хочет верить.
При всем своем доктринерстве, и на девять десятых благодаря ему, Струве благополучно выполнил в высшей степени ‘реалистическое’ поручение: помог широкому слою русской интеллигенции, долгим и кружным, но верным путем, освободиться и от идеи ‘долга народу’, и от ‘трудового начала’, и от ‘идеи четвертого сословия’, и от других старых идей, которые были заповедями, а стали словами, освободив же, помог придвинуться к новым идеям: ‘Великой России’, ‘дисциплины труда’ и ‘национального лица’… Через болото политического отступничества он неутомимо перебрасывал для интеллигенции идеологические мостки, — да не преткнется ногою своею… Этим исчерпываются его исторические заслуги.
У г. Струве есть одна в высшей степени — как бы сказать? — неуместная черта. При своей доктринерской черствости он весьма склонен к лирике и пафосу дурного тона (ремесленная подделка под Герцена!), очень любит о ‘честности высокой’ говорить, о ‘незыблемых’ убеждениях, о ‘раз избранном пути’ и даже об ‘Аннибаловых клятвах’. Никто, как он, не любит клеймить беспринципность, нравственный оппортунизм, переметчивость, ренегатство.
Когда Витте в борьбе с Плеве начал играть неожиданными красками политической палитры, Струве заявил о своей органической неспособности понять психологию человека, руководящегося обстоятельствами, а не ‘убеждениями и принципами’. Когда г. А. Гучков, пребывавший дотоле в тиши, впервые показал в декабре 1905 г. свои натуральные мануфактурные уши, Струве сурово призвал его к ответу. ‘А. И. Гучков в лагере русского общества, — писал он, — начинает делаться тем, чем гр. Витте окончательно определился в лагере русского правительства’. При этом Струве удивительным образом умел не видеть, что сам он в лагере русской интеллигенции выполняет ту именно роль, что Гучков в лагере капиталистической буржуазии. — И, наконец, пример последних недель. Когда на старца Суворина обрушился позор его пятидесятилетнего юбилея, кто бросил ему в лицо ‘слабость его нравственной природы’? кто говорил о ‘националистическом мускусе’, который Суворин вспрыскивал в тело старого порядка? кто предлагал издание исторической хрестоматии ‘Нового Времени’?.. Кто швырнул в блудницу первый камень? Тот, кто сам без греха: господин Петр Струве, рыцарь незыблемых принципов, которому не страшны никакие ‘исторические хрестоматии’ в мире!..
Как хотите, это поразительно! Казалось бы, в тот момент, когда все рефлекторы прессы направлены на Суворина, именно Струве следовало бы с достоинством постоять в тени. Ибо в конце-то концов: Незнакомец-Суворин начал свою карьеру, как национал-либерал, а полувековой юбилей свой встретил, как консервативно-националистический антисемит. А Струве начал как интернациональный социалист, а через десять-пятнадцать лет определился как консервативный, антисемитски окрашенный национал-либерал. Путь, пройденный Струве, никак не короче. Что же кроется в пафосе его негодования? Грубое лицемерие? Или святая простота доктринера? Струве первый затруднился бы ответить на такой вопрос, если б захотел над ним задуматься…
Конечно, во время самых высоких нот его нравственного возмущения, вам непременно послышится, что у него нравственный зуб — со свистом. И слух ваш не обманет вас. Но все-таки невозможно отрицать, что его ‘незыблемые начала’ и ‘Аннибаловы клятвы’ — не просто фальшь, а искреннее (почти искреннее) самовнушение. Ибо время от времени ноет — не может не ныть — зуб его политической совести, ноет и требует успокоения. Пиная Витте или Суворина, Струве думает, что этим он утверждает свое нравственное право пинать. И он уже не успокаивается, пока не разыщет маститого ренегата, чтобы поставить себя рядом с ним, как обличителя и судью. Доктринер до конца, он в доктринерском характере своего отступничества видит свое высшее нравственное оправдание. Смотрите: в то время как Суворин, в погоне за чистоганом успеха, на брюхе прополз путь от Незнакомца до счастливого антрепренера ‘Нового Времени’, он, Петр Струве, перекочевал от социализма к национализму по млечному пути бескорыстной идеологии. Разве не приобрел он этим право судить Суворина и осуждать его?
Нравственный пафос Струве служит ему средством духовного самосохранения. Это форма приспособления его неизменного в своем безразличии нравственного лица к его вечно меняющимся политическим личинам. А если самый пафос у него второго сорта, так это уже зависит от размеров его нравственного лица.
Нет страсти, гнева, веры, натиска, стиснутых зубов упорства — всего того, что придает ценность не только истине, но и заблуждению. Похотливое резонерство, готовое на все услуги. Анемическое бескорыстие, идущее в хвосте обнаженной корысти и ‘бескорыстно’ заметающее за ней следы или угодливо забегающее вперед и выравнивающее ей дорогу. Бескорыстие, которое нынче служит Крестовникову против рабочих, как вчера — рабочим против Крестовникова. Не похоже ли, наконец, оно, это бескорыстие, на то священное целомудрие полудев, которое от приключения к приключению заботливо охраняется, как неразменный капитал?..
А между тем, пробовали Струве сравнивать с Белинским. С Белинским! — какая скверная безвкусица это сопоставление!.. Представим себе только на одну минуту, что побывавший у Струве простец появляется к Белинскому и спрашивает: ‘Ваш разбор ‘Горе от ума’ и ‘Бородинскую Годовщину’ вы от себя писали? С действительностью от себя пробовали примиряться? Или только выражали чьи-то посторонние вам взгляды?’ Как ужаленный отвратительным тарантулом, вскочил бы Белинский и закричал бы своим пронзительно-чахоточным голосом: ‘Ступайте вон! Я пишу по внушению духа святого — и да будет проклят тот, кто пишет иначе!’. И, может быть, неистовый Виссарион запустил бы даже в простеца чернильницей, как Лютер в чорта, а потом долго и упорно кашлял бы жестоким, непримиримым, фанатическим кашлем…
О Струве можно писать почти спокойно, ибо весь он позади. Будущего у него нет.
В те времена, когда мы, как ‘нация’, были еще политически безличной, индивидуальная безличность Струве позволила ему стать, как сам он выразился в счастливую минуту, ‘регистратором’ всех нарождавшихся течений. Надевая на себя их схематические личины, он способствовал сложению их действительных политических обликов. В этом его значение. Но эпоха первозданного хаоса оставлена позади. Основные политические грани проведены, и их уже не сотрет никакая сила в мире. Как бы ни неистовствовала реставрация, исторический процесс нельзя вернуть к пункту отправления, политическая бесформенность уже никогда не вернется, — и услуги Струве больше никому не понадобятся. Он получает от истории ‘вольную’ и может идти на все четыре стороны.
Какое употребление сделает он из себя? Не все ли равно? После того как он выполнил свое предназначение, вопрос о его личной судьбе становится совершенно безразличным. Одно можно сказать с уверенностью: Петра Струве ждет черная неблагодарность. Его научно-философские усилия, в свое время учтенные для совершенно нефилософских целей, сегодня уже окончательно позабыты, а для практики в стиле ‘Великой России’ он не пригоден. Тут непреодолимой помехой выступает доктринерская неприспособленность натуры. Незаметно для себя он заживо выходит, вернее, уже вышел, в тираж, — и в будущем сможет утешаться разве лишь длинным политическим титулом своим в новом издании словаря Брокгауза: сперва марксист, затем либерал-идеалист, а после того славянофил-антисемит и великороссийский империалист… из гольштинских выходцев.
‘Киевская Мысль’ N 109,
21 апреля 1909 г.
*136 Избирательная победа германской с.-д. — В июне 1903 г. на очередных выборах в рейхстаг германская с.-д. партия одержала блестящую победу, о размерах которой говорят следующие цифры. Всего было подано 9.495.600 голосов, из них за социал-демократов — 3.010.771 гол., в то время как на предыдущих выборах, в 1898 г., с.-д. получили только 2.107.076 гол. Число с.-д. депутатов составляло в 1903 г. 81 чел. против 56 в 1898 г. Эта победа вызвала тактические разногласия на очередном дрезденском партейтаге, в связи с вопросом о том, должна ли парламентская фракция с.-д. выставить своего кандидата на пост вице-президента рейхстага. Большинством голосов была принята резолюция, признававшая допустимым выставление подобной кандидатуры.
*137 Дон-Гусман Бридуазон — действующее лицо в комедии Бомарше ‘Женитьба Фигаро’, тип тупого и ограниченного деревенского судьи.