Господа.
Господа.
Изъ деревенскихъ разсказовъ Д. Верга, перев. В. Крестовскаго (псевдонимъ).
‘Живописное обозрние’, No 7, 1887
Господа, Верга Джованни, Год: 1887
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Писать они умютъ, — вотъ въ чемъ бда. Ранній утренній холодъ зимою и жатвенную жару они выносятъ, какъ всякій другой бдный человкъ, — потому что и они тоже изъ плоти и костей, какъ и ихъ ближніе, и тоже наблюдаютъ, чтобы ближніе не крали у нихъ времени и задльной платы. Но если вы съ ними дло имете, — они прицнятъ васъ и по имени, и по прозванію, и нашихъ сродственниковъ — и все это своимъ перышкомъ, — закуютъ васъ въ долги и изъ ихъ книгъ ужъ вамъ не выбраться.
— Ты съ прошлаго года дн мры зерна долженъ.
— Синьоре, годъ былъ плохой!
— Я-ль виноватъ, что дождей не было? Прикажешь мн изъ стаканчика поливать?
— Синьоре, я моей кровью вашу землю полилъ!
— За то мошенникъ, я теб и плачу! Тоже кровью плачу! Мн хозяйственные расходы крови стоять… а вы, — какъ пришелъ неурожай, — бросаете вс, серпъ подъ мышку и — прощай, разбрелись. Правду говорятъ люди:— ‘Нищему легче, чмъ зажиточному’. Съ нищаго, вдь, за долгъ шкуры не сдерешь. За землю, потому что у него нтъ ничего, онъ, разумется, заплатитъ дороже (тутъ и владлецъ больше рискуетъ), а пришелъ неурожай — ничего не возьмешь и уйдетъ себ съ серпомъ подъ мышкой, только, конечно, и такъ уйти дло скверное, цлый годъ труда пропалъ, а впереди — голодная зима.
А отъ неурожая, всякому въ голову всякая дурь лзетъ. Разъ, въ жатву (истинно, прогнвался Господь!) около полудня, пріхалъ капуцинъ-сборщик въ поле къ дону-Пидду, колотитъ, пришпориваетъ деревянными башмаками въ животъ свою лошачиху и еще откуда оретъ: ‘Благословенъ грядый!’
Донъ-Пидду сидлъ на проломленной кошелк, печально глядя на пустую ригу среди выгорлаго жнитва, подъ огненнымъ небомъ котораго, въ отчаяньи, и съ непокрытой головой не чувствовалъ.
— Славный мулъ у васъ, фра-Джузеппе. Получше будетъ, вонъ, тхъ четырехъ одровъ, которымъ ни молотить, ни жрать нечего.
— Мулъ отъ подаяній, отвчалъ фра-Джузеппе.— Благословенна буди благость ближняго!— Я пришелъ къ вамъ за сборомъ.
— Счастливы вы, — не сете, а собираете: позвонятъ вамъ — вы идете въ трапезную и кушаете благость ближняго. У меня пятеро дтей, за всхъ надо о хлб подумать. Глядите — урожай какой! Вы у меня въ прошломъ году, стащили полчетверти зерна, чтобъ св. Францискъ урожай послалъ, — а цлые три мсяца, вотъ какой дождь идетъ — огненный!
Фра-Джузеппе вытиралъ потъ носовымъ платкомъ.
— Жарко вамъ, фра-Джузеппе? Я васъ проклажу.
И прохладилъ: четверо работниковъ такіе же, какъ онъ, сердитыя, завернули капуцину полы одежды и окатили его мутной водой изъ колоды.
— Чортъ! кричалъ донъ-Пидду,— ужь если милостыня моя ни во что, за то и теб досталось!
И съ тхъ поръ онъ къ себ, капуциновъ ни разу не пускалъ, а за сборомъ веллъ прихолить другимъ, отъ Санъ-Франическо ди Паола.
Фра-Джузеппе это себ завязалъ на память.
— А-а, донъ-Пидду, вы меня опозорили, я васъ безъ рубашки оставлю!
Былъ онъ капуцинъ съ вотъ-этакой бородой, затылокъ широкій, волосы черные, густые, настоящій быкъ, — и за то, по всмъ поселкамъ и закоулкамъ въ чести у кумушекъ и у деревенщины.
— Не связывайтесь вы съ этимъ дономъ-Пидду. Онъ самимъ Господомъ отверженъ, земля его проклята.
Когда въ послдніе дни карнавала приходили проповдники, чтобъ служить постомъ, и когда случался какой гршникъ, или женщина безпутная, или, такъ, веселый народъ, — они проповдывали предъ ихъ дверями, полной процессіей, съ трехвостками, какъ слдуетъ за чужіе грхи. Фра-Джузеппе указывалъ на домъ дона-Пидду, которому, точно, вс бды посылались: и неурожай, и скотина падала, и жена хворала, и дочерей пора замужъ, — вс повыросли, вс недурненькія, Донна-Саридда, старшая, была уже лтъ подъ тридцать, и все еще звали ее ‘донна’ Саридда. Во вторникъ карнавала, на праздник у синдика, наконецъ, она себ подхватила жениха. Пьетро Макка глядлъ изъ столовой, какъ она и донъ-Джованнино руки пожимали, сконфуженные, шли танцовать. Донъ-Пидду хлба себя лишалъ, чтобы только повести на праздникъ свою дочку въ шелковомъ платьи и лифъ вырзанъ сердечкомъ. Кто знаетъ, что можетъ случится! Въ это самое время проповдники читали противъ искушеній, какъ разъ подъ окнами у синдики, обо всхъ грхахъ, которые тамъ творились, — такъ, что у синдика ставни закрыли, а то-бы народъ съ улицы перебилъ стекла каменьями.
Донна-Саррида воротилась съ праздника домой веселая, будто въ лотерею выиграла, и ночь не спала, думая о донъ-Джованнино, не зная того,, что ему нашептывалъ фра-Джузеппе:
— Съ ума вы сошли, воссиньоре! Связываетесь съ семействомъ дона-Пидду! Да у него скоро все за долги возьмутъ,
Донъ-Джованнино о приданомъ не думалъ. Но, вотъ, ‘возьмутъ, опишутъ’ — это дло другое. Народъ толпился у крыльца дона-Пидду, смотрлъ, какъ вытаскивали шкафы и сундуки, отъ которыхъ оставались только блыя пятна на стнахъ, гд они стояли. Двушки блдныя, словно восковыя, хлопотали, потихоньку отъ матери, припрятывали, что успвали, въ постели. Бдная мать видла и — будто не видала. Она, прежде этого, ходила съ мужъ къ судь, къ нотаріусу, просила: — ‘Заплатимъ завтра! Заплатимъ посл завтра!’ — и возвращалась, прижимаясь къ стнк: она прятала лицо въ мантилью… А вдь — баронской крови!.. Въ тотъ день, какъ описывали, донна-Саридда — слезы на глазахъ,— пошла, вс окна заперла, кто родился съ титуломъ, тотъ особенно къ стыду чувствителенъ. Донъ-Пидду, когда потомъ, изъ милости взяли его въ надсмотрщики надъ уборкой хлба въ Фіумогранде, въ жатву, когда народъ крещеный пропадалъ отъ маларіи, — донъ-Пидду и о маларіи не думалъ: а мучило его, что мужики, говоря съ нимъ, титулъ его, — донъ, — оставляли въ сторон, а все ему т_ы, да т_ы…
— Голышъ-бднякъ, по-крайней-мр, были-бы руки да здоровье, всегда хлбъ найдетъ…
Такъ говаривалъ, донъ-Маркантоніо Малерба, когда обднлъ. Дтей у него было пропасть, а жена вчно беременна, ей приходилось и хлбы печь, и похлебку варить, и стирать, и домъ прибирать. Господамъ многое разное нужно, такъ ужъ пріучены. Ребятишки дона-Марикантоніо, хоть цлый день голодные сидятъ, никогда ничего не скажутъ, а самый старшенькій, если отецъ его пошлетъ взять хлбъ въ долгъ, или пучокъ салата, — пойдетъ, бывало, вечеромъ, голову потупитъ, въ дырявый плащикъ прячется.
Папаша его всячески старался хоть что-нибудь прихватить, снималъ иногда лоскутокъ земли, въ наймы или изъ-полу. Поздне всхъ приходилъ съ поля, пшкомъ, накинувшись кускомъ жениной шали (называлъ это пледъ) и славно свой день отработывалъ, самъ копалъ — когда по той дорог не прозжалъ никто, не видали его.
По воскресеньямъ, ходилъ онъ, какъ настоящій господинъ, въ казино, гд бывали и другіе господа, соберутся между собою, — руки въ карманы, носы въ воротники, — болтаютъ, — а то играютъ въ трессетъ, — палки между колнами, шляпы на головахъ. И какъ только пробьетъ полдень, взмечутся, какъ коты, кто туда, кто сюда, — и о_н_ъ тоже идетъ домой, какъ будто и у него всегда готовъ обдъ.
— Что-жъ длать, — говоритъ, бывало:— нельзя мн днемъ выходить съ дтьми!
И дти тоже, когда отецъ пошлетъ ихъ попросить взаймы мрку мерку пшеницы на смяна, или сколько-нибудь бобовъ на похлебку, у дяди Мази, или у мессеро Пино, — дти тоже вс раскраснются, бормочутъ… словно большіе!
Когда съ Монтеджибелло шелъ огонь и уничтожилъ оливки и виноградники, — т, у кого были рабочіе руки, съ голоду не умерли. Но ужь господа, чья земля была въ той сторон, — лучше-бы имъ, если-бы лава похоронила вмст съ ихъ добромъ и ихъ самихъ, и дтей, и все. Кому не было заботы, т, заложивъ руки въ карманы, ходили, смотрли на огонь. Сегодня снесъ огонь виноградникъ у такого-то, завтра протекъ по полю у другаго, то грозитъ мосту на дорог, то окружитъ домишко тамъ, на право. Кто не глазлъ, хлопоталъ, снималъ черепицу, рамы, двери, всякое добро, выбирался изъ дома, спасалъ что было возможно, терялъ голову въ торопяхъ, въ отчаяніи… точно муравейникъ въ разгром.
Донъ-Марко сидлъ съ семьей за обдомъ, передъ блюдомъ макарони, когда ему прибжали сказать:
— Синьоръ донъ-Марко, лава пошла въ вашу сторону, сейчасъ виноградникъ загорится.
Онъ, несчастный, такъ вилку и выронилъ. Сторожъ таскалъ по частямъ прессъ, чаны, боченки, что только могъ, жена его ходила кругомъ виноградника, втыкала тростинки съ образочками въ защиту отъ пламени и читала молитвы.
Донъ-Марко прискакалъ, задыхаясь погоняя осленка, на встрчу черной туч золы. Съ дворика была видна гора, она поднималась огромная надъ виноградникомъ, дымилась, тамъ и сямъ осыпались кремни, треща какъ груды черепковъ, мстами она лопалась и видно было, какъ въ ней киплъ красный огонь. Еще издали, прежде ихъ онъ доходилъ, высокія деревья гнулись и корчились, въ спокойномъ воздух, потомъ дымились трещали, вдругъ вспыхивали и сгорали въ одинъ мигъ. Они зажигались точно факелы, одно за другимъ въ темномъ пол вдоль по теченію лавы. Жена сторожа все ходила кругомъ, ставила тростинки съ образками на мсто тхъ, которыя сгорали, и плакала, перепуганная такимъ разореніемъ, думая, что теперь, какъ сторожа ужъ больше не нужно, хозяинъ ихъ отошлетъ. И собака дворовая выла тоже, глядя, какъ пылалъ виноградникъ. Сарай отворенъ, безъ кровли, все изъ него выкинуто во дворъ, кругомъ вся поляна — ужасъ… точно и сарай дрожитъ, перепуганный, что, вотъ, ограбятъ его совсмъ и покинутъ.
— Что ты длаешь?— спросилъ донъ-Марко сторожа, который тащилъ доски и бочки.— Оставь все. Теперь у меня ничего нтъ и въ бочки наливать нечего.
Поцловалъ онъ въ послдній разъ калитку своего виноградника и пошелъ, уводя за поводъ осленка…
Господи, помилуй. И господа тоже горюютъ, и они тоже изъ плоти и костей. Доказательство — донна-Марина, вторая дочка дона-Пидду: связалась съ мальчишкой, работникомъ при лошадяхъ, при мулахъ. Она всякую надежду потеряла выдти замужъ, жили они, по бдности, въ деревн, во всякой бд, отецъ съ матерью ей новаго клочка надть не давали, ни собака о ней не лаяла. Въ іюл мсяц, въ самую жару въ полдень, комары жужжали въ пустой риг, родители, носомъ въ стнку, старались заснуть. Она, донна-Марина, пошла за ворохъ соломы, къ мальчишк, онъ, бывало, всегда краснетъ, какъ она на него поглядитъ. Она взяла его за волосы и приказала себя поцловать.
Донъ-Пидду умеръ-бы со стыда. Посл продажи имущества, посл нищеты, онъ не думалъ, что можно упасть еще ниже. Мать, бдняжка, узнала, какъ исповдывалась на Пасху… Святая! Въ это время, донъ-Пидду и другія господа затворялись въ капуцинскомъ монастир для духовныхъ приготовленій. Господа вмст съ своими крестьянами исповдывались и слушали проповди, они же и платили монастырю за общее содержаніе, въ надежд, что работники исправятся, а если что украли — возвратятъ. Въ эту недлю покаянія, господа и простые люди были между собою, какъ братья, какъ во времена Адама и Евы, — а господа, ради смиренія, сами за столомъ прислуживали, — только, отъ смиренія этаго, все шло у нихъ на-криво, — затрапезная, когда работали вс эти челюсти, казалась конюшней. Проповдники, между тмъ читали объ ад и чистилищ. Этимъ годомъ, донъ-Пидду не хотлъ туда отправляться: нечмъ было ему платить свою долю, да и рабочимъ нечего было больше у него украсть. Но судья призвалъ его и послалъ спасаться волей-неволею, чтобъ не было дурнаго примра. Просторъ была эта недля для тхъ, кому было дло въ дом ближняго! Мужъ нежданный съ поля не прибжитъ, пированья ни смутитъ… Монастырскія ворога были заперты дли всхъ, но молодежь, у кого были деньги, умла ускользнутъ, какъ только ночь, и на зар возвращалась.
Такъ и донъ-Пидду, когда до кого дошли разныя росказни, которыя распускалъ фра-Джузеппе, одной ночкой тихонько сбжалъ, будто молодой, будто ждала его возлюбленная, и самъ не зналъ, что направился накрывать, у себя въ дом. На зар онъ воротился, блдный, какъ смерть, постарлъ на сто лтъ. На этотъ разъ, побгъ подстерегли, и бглецы, возвращаясь въ монастырь, нашли на порог монаха, который на колняхъ отмаливалъ грхи, сотворенные этой ночью. Донъ-Пидду самъ бросился на колни и на ухо исповдался монаху, плача горькими слезами.
Ахъ, но что онъ нашелъ въ своемъ дом! въ каморк дочери, куда не входило солнце!.. Мальчишка выскочилъ въ окно: Марина, блдная, полумертвая, не смя взглянуть, ухватилась за дверь, защищая любовника… У отца замелькали въ глазахъ другія дти, едва живая жена, судьи, жандармы, лужи крови…
— Ты… Ты!— бормоталъ онъ.
Она вся дрожала, злодйка, но — ни слова. Вдругъ упала на колни, руки сложила, будто на его лиц прочла свою смерть… Онъ схватилъ себя за волосы и бжалъ.
Наставникъ-монахъ совтовалъ ему вознести скорбь свою къ Господу. Онъ могъ-бы еще прибавить:
— Вотъ что, воссиньоріа, когда съ бдняками случается такая бда… они молчатъ, потому что бдны, неграмотны, а душу свою отводить умютъ только тмъ, что идутъ на галеры…