ГОРОДСКІЕ И ДЕРЕВЕНСКІЕ.
РОМАНЪ.
ГОРОДСКІЕ И ДЕРЕВЕНСКІЕ.
РОМАНЪ.
Часть первая.
I.
II.
Городские и деревенские, Хвощинская Софья Дмитриевна, Год: 1861
Время на прочтение: 147 минут(ы)
Лто прошлаго года Настасья Ивановна Чулкова, вдова пятидесяти-пяти лтъ и помщица пятидесяти уже временно-обязанныхъ душъ въ сел Снтки, могла бы назвать самымъ замчательнымъ лтомъ своей жизни и записать его таковымъ въ своихъ мемуарахъ, еслибы только она вела мемуары. Вопервыхъ, надъ нею въ самомъ воздух ея жилища пронеслись новыя струи воспитанія, которымъ ветъ со всхъ концевъ нашей отчизны, вовторыхъ, въ ея жилищ совершилась борьба старыхъ и новыхъ понятій, и Настасья Ивановна боролась сама и даже одержала побду, сама того не зная, въ-третьихъ, она чуть-чуть не стала развитой женщиной на удивленіе себ и на зависть мелкопомстнымъ сосдкамъ. И что же? неблагодарная нетолько не порадовалась, а назвала все это ‘напастью’.
Настасья Ивановна не знала цны развитію, которое даромъ давалось ей въ руки, какъ не знала цны саксонскому фарфору, наивно предпочитая ему чашки гжельскаго производства, какъ не поняла вкуса въ трюфеляхъ, которые ла одинъ разъ въ жизни, думая про себя, что подосинники снтковой рощи будутъ не въ примръ получше. Грубыхъ вкусовъ своихъ она не выражала при всхъ, но зато съ людьми, которые были ей по душ, смиренная и откровенная, она каялась въ этихъ грхахъ своихъ. Она сознавалась сама, безъ чужихъ понужденій, не ясно ли отсюда, что она была способна совершенствоваться? И потому очень жаль, что до событій прошлаго лта судьба не послала Настась Ивановн человка, который подготовилъ бы ее къ событіямъ, предупредилъ бы, что громко говорить, будто, напримръ, борьба за убжденіе есть напасть и наказаніе божіе — гораздо стыдне, чмъ во всеуслышаніе предпочесть трюфелямъ подосинники. Тогда Настасья Ивановна не проиграла бы окончательно въ глазахъ людей, тоскующихъ о нравственномъ развитіи ея роднаго узда. Имъ и въ-самомъ-дл скучно стоять во глав движенія, когда позади никто не движется.
Но родной ея уздъ, а съ нимъ и сама Настасья Ивановна, еще плохо двигались по пути прогреса, хотя были, какъ говорится, на-слуху. Губернскій городъ лежалъ отъ села Снтки недале двадцати верстъ, на шоссе — значитъ, не въ захолусть. Настасья Ивановна часто зжала въ городъ, гд у нея были родные между мелкими служащими. Они врне своихъ крупныхъ начальниковъ знали, что длается во всхъ присутственныхъ мстахъ, вс новыя распоряженія, вс перемны въ административномъ хозяйств, какъ первые исполнители предписаній строжайшихъ и нестрожайшихъ, то-есть гончія собаки дла, они раньше и чаще другихъ заглядывали въ темные закоулки, куда должны были низойти слдствіе, судъ, приговоръ или вообще перемна быта, они врне своихъ старшихъ могли наблюдать, какъ новыя радости и невзгоды, новые прибыли и убытки отзываются на крпко сложившейся сельской и городской жизни. Предъ этими темными и бдными людьми не стснялись ни домашняя радость, ни ругательство. И потому немудрено, что они знали и разсказывали множество анекдотовъ, то-есть просто страницъ, вырванныхъ изъ живой жизни — страницъ, которыя прячутся отъ глазъ сановитаго наблюдателя, которыя иногда врне могли бы раскрыть дло, чмъ тысячи исписанныхъ листовъ канцелярской и всякой бумаги. Настасья Ивановна безпрестанно слышала такіе анекдоты и сама впродолженіе своей замужней, а потомъ вдовьей жизни давала поводъ къ анекдотамъ, какъ владлица помстья, надъ которымъ въ разныя времена прошли и свои порядки и невзгоды, тяжбы, ссоры съ сосдями, межеваніе, рекрутчина и ополченіе, пожары, слдствія съ становыми, исправниками и мертвыми тлами, урожаи и неурожаи, и, наконецъ, воля. Настасья Ивановна и сама знала и разсказывала множество анекдотовъ. Но она принимала и передавала ихъ какъ фактъ — неболе. Она не углублялась въ нихъ, не извлекала оттуда никакого нравственнаго значенія, то-есть именно не длала той работы, которая, говорятъ, ведетъ человка къ саморазвитію. Положительно, у этой женщины, представительницы одного древняго дворянскаго рода, еще не было пробуждено вникновеніе и желаніе анализа. Отецъ и мать ея тоже никогда не анализировали. Иванъ Терентьевичъ и Меланья Кузьминишна были въ свое время землевладльцами, землепашцами и землелюбцами въ полномъ смысл этого слова. Они родились и умерли, не побывавъ въ губернскомъ город. Только разъ оторвались они отъ снтковской почвы, это — совершивъ бгство отъ перваго француза, на мсяцъ, въ другую губернію. Настасья Ивановна родилась и воспиталась на этой почв. Тутъ же она и вышла замужъ, и овдовла отъ своего Николая Демьяновича, помщика о десяти душахъ, избраннаго родителями, хозяина необыкновеннаго и человка души самой незлобивой въ мір. Тутъ, посл восьми преждевременно скончавшихся младенцевъ, посл долгаго ожиданія, родилась, выжила и выросла у Настасьи Ивановны дочка Олинька. Но Олиньк въ прошломъ году уже исполнилось семнадцать лтъ, значитъ, она подошла къ нашему времени, тоесть къ пор лихорадочной, неусидчивой — не къ такой, чтобы всю свою жизнь сидть на одной снтковской почв. Настасья Ивановна видла, что такая пора пришла, хотя не обдумывала, почему она именно — такая, а инстинктивно, сколько могла, услдила за временемъ. Она расширила кругъ знакомства по сосдству и стала очень часто здить въ городъ. Она даже нарочно за двадцать верстъ здила съ Олинькой въ городъ, когда тамъ по воскресеньямъ на бульвар играла музыка. Она наряжала свою Олиньку какъ куклу, выучила ее, чему могла, молилась за нее Богу, любила своихъ родныхъ и знакомыхъ, соболзновала ближнему и думала, что этимъ все сказано.
А прошлымъ лтомъ ей указали, что этимъ далеко не все сказано.
Прошлымъ лтомъ, у Настасьи Ивановны поселился гость.
Эрастъ Сергевичъ Овчаровъ въ тотъ годъ не здилъ за-границу на-воды, какъ привыкъ это длать каждый годъ. Несмотря на то, что московскіе медики нашли его ревматизмъ усилившимся, несмотря на приказаніе заграничныхъ медиковъ, съ которыми онъ велъ переписку, воротиться на-воды, Эрастъ Сергевичъ не похалъ. Онъ сказалъ, что въ виду хозяйственныхъ реформъ, какъ ни драгоцнно здоровье, а было бы нелпо уходить изъ дому. Кром того, у него, было мало денегъ, посл зимы въ Москв, а кредитъ… кредитъ, какъ извстно, сталъ падать и во всей Россіи. Овчаровъ ршилъ, что пробудетъ лто въ своей деревн. Чтобы не терять времени, драгоцннаго для здоровья, и, чмъ можно, воспользоваться въ нашемъ отвратительномъ климат, Овчаровъ намревался въ деревн пить сыворотку. Его Березовка была всего въ двухъ верстахъ отъ имнія Настасьи Ивановны. Много лтъ не заглядывалъ онъ въ свое помстье. Пріхавъ, онъ нашелъ, что тамъ нельзя жить. Господскій домъ давнымъ-давно былъ проданъ на свозъ въ городъ. У управляющаго во флигельк и можно было бы помститься, но не было покоя отъ полдюжины ребятъ. Можно было нанять избу, но мужики, хотя изстари жившіе въ довольств, были прескверно обстроены. Овчаровъ подумалъ, что близкое сосдство телятъ, коровъ и прочихъ домашнихъ животныхъ, можетъ-быть, было бы полезно для его слабой груди, но противъ этой мысли возставала его чистоплотность. Наконецъ, онъ не зналъ, что ему длать. Первую ночь онъ переночевалъ въ своей внской коляск, но мелкій дождь и холодъ, пробравшій его на зар (это было въ начал мая), повергли его въ ужасъ: онъ вспомнилъ о. ревматизм. Вставъ поутру, хотя уже и заблестло прелестное вешнее солнце, онъ надлъ фланель и косматое пальто съ твердымъ намреніемъ ухать въ губернскій городъ и пожаловаться тамъ’, сколько кому будетъ можно, что вина судьбы, а не его, если онъ не выполнилъ ршительнаго желанія принять участіе, въ начинающихся реформахъ. Но вдругъ все измнилось. Покуда его человкъ хлопоталъ о лошадяхъ, а жена управляющаго о куриномъ бульон для завтрака, Овчаровъ пошелъ гулять. Посл ночной дрожи было необходимо движеніе и согрваніе на солнц. Не прошло полчаса, какъ Овчаровъ уже миновалъ березовскій выгонъ, а за нимъ небольшую лощинку, въ которую спускалась проселочная дорога. Эта дорога въ трехъ верстахъ дале впадала въ старую большую дорогу, перерзанную почти въ этомъ самомъ мст губернскимъ шоссе. Пройдя поперегъ лощинку, путникъ былъ уже не въ своихъ владніяхъ. Тутъ начинались Снтки. Ихъ ржи тянулись вверхъ по небольшому холму, на которомъ, пробжавъ съ версту, проселокъ входилъ уже въ снтковскій лсокъ и заворачивалъ за гумны усадебъ.
Овчаровъ скоро былъ уже около этихъ усадебъ и еще не почувствовалъ усталости.
‘Какъ близко!’ подумалъ онъ. И вдругъ у него мелькнула счастливая мысль: нельзя ли будетъ найти пріютъ здсь, чмъ хать въ городъ? Нанять домъ, если помщики не живутъ сами?.. Березовка въ двухъ шагахъ, сыворотку можно пить и здсь, устроясь какъ-нибудь почеловчески…
Мечта едва не шепнула ему, что это такъ же легко, какъ занять шале въ Интерлакен. Но Овчаровъ былъ еще русскій, и потому мечта исчезла мгновенно. Черезъ минуту онъ еще торжественне доказалъ, что онъ русскій, потому-что произнесъ вслухъ и какъ-то радостно:
— Э! да и село знакомое.
Конечно, оно было ему знакомо. Онъ бывалъ въ немъ лтъ двадцать тому назадъ гимназистомъ на послднемъ курс, родные его тогда два лта сряду прожили въ Березовк и привозили изъ Москвы на вакацію сына. Онъ еще чаще бывалъ въ Снткахъ въ возраст мене сознательномъ: до восьми лтъ онъ прожилъ рядомъ, въ Березовк. Но съ тхъ поръ столько утекло воды! А въ послдніе годы изъ оконъ вагоновъ передъ глазами Овчарова пролетла такая тьма нмецкихъ, французскихъ и всякихъ деревень, что не мудрено ему было забыть село Снтки и его давнишнихъ обитателей.
Но черезъ минуту онъ да, же вспомнилъ и обитателей. Въ его время тамъ было трое владльцевъ: Топорищевы, Малинниковы, и… третьихъ Овчаровъ не могъ припомнить. Но знакомъ онъ былъ только съ этими третьими. Онъ, помнится, бывалъ у нихъ въ гостяхъ съ своею матерью ребёнкомъ, и эти посщенія были принимаемы хозяевами какъ милость необычайная. Его и мать подчивали сахарнымъ вареньемъ, тогда какъ хозяева не ли другаго, кром паточнаго. Люди были простые и, кажется, добрые, но все какіе-то старые люди. Потомъ онъ не видалъ ихъ. Но какое дло было до нихъ гимназисту въ семьнадцать лтъ, единственному сыну, наслднику пятисотъ душъ, мальчишк, который только и мечталъ, какъ бы дорваться до вакаціи, то-есть до бганья по лсамъ и лугамъ съ ружьемъ и собакой. Мелкопомстныхъ господъ Малинниковыхъ онъ не зналъ потому, что ему не велно было съ ними знакомиться. Тамъ, въ семь, были дв подроставшія дочки, недурненькія, и сынъ — тоже гимназистъ, но изъ губернскаго города. Общество это считали для него неприличнымъ. О Топорищевыхъ онъ слыхалъ потому, что у нихъ дрались во всеуслышаніе околодка, и разъ онъ встртилъ одного члена этой семьи на охот, и тотъ одолжилъ его дробью. Потомъ, уже взрослый, онъ бывалъ въ этихъ краяхъ, но уже не заглядывалъ въ снтковскія владнія.
Овчарову припоминались эти пустяки, покуда онъ шелъ къ деревн. Она была далеко не изъ живописныхъ. Крестьянскія избы, отдленныя широкими промежутками, въ безпорядк разметались но холму, осненныя рдкими вётлами. Прошлогодняя весна, сухая и холодная, дала всему видъ бдности: трава въ канавахъ и кругомъ плетней была тощая и рдкая, листъ на деревьяхъ — плохой. Овчаровъ какъ-то презрительно сбивалъ землю концомъ сапога, оглядываясь по сторонамъ. Въ селеніи не было видно ни души. Онъ прошелъ мимо одного господскаго дома, выстроеннаго прямо на дорогу. Домъ былъ срый, весь покривившійся, съ заколоченными окнами. Кругомъ его, конечно, когда-то были службы, но теперь лежалъ одинъ пустырь, и только по четыреугольникамъ старыхъ, разбитыхъ кирпичей, заросшихъ полынью и крапивой, можно было догадаться, что это — фундаменты прежнихъ построекъ. За службами врно когда нибудь былъ и садъ, потому что кое-какіе одичавшіе кусты крыжовника тянулись длинными полосами, расположенными крестъ на крестъ, а въ ихъ промежуткахъ торчали пеньки съ чахлыми отростками яблонь и вшнень, тоже одичавшихъ.
‘Что за мерзость!’ подумалъ Овчаровъ, оглядывая эту въ самомъ дл уродливую часть снтковскаго ландшафта. ‘Ну гд, хоть всю Европу пройди, найдешь такой безпорядокъ? А вдь — тоже, дорожимъ собственностью, кричимъ по ней! Охъ, народецъ, премудрый народецъ — нечего сказать!’
Но черезъ нсколько шаговъ онъ былъ утшенъ. Передъ нимъ, направо, показался садъ, обнесенный новымъ плетнемъ, обсаженный высокими вётлами — надежной защитой отъ вьюгъ и втровъ, за вётлами густо разрослись плодовитыя деревья, за ними виднлась тесовая крыша, выкрашенная краснымъ, и дв блыя трубы надъ мезониномъ господскаго дома. Садъ незамтно спускался къ рчк, которая огибала селеніе по ту сторону этого господскаго дома, и оттуда бжала въ Березовку. За рчкой лежали порядочные поёмные луга обоихъ селеній — ихъ существенное богатство. Налво, на пригорк, прямо противъ сада, стояла снтковская церковь — каменная, некрасивая постройка двадцатыхъ годовъ. Оглянувшись на нее и на садъ, Овчаровъ тотчасъ припомнилъ, гд онъ. Это была усадьба тхъ самыхъ господъ, которые кормили его сахарнымъ вареньемъ. И какое-то доброе чувство примшалось на-лету къ этому воспоминанію. Овчаровъ будто обрадовался, что въ дом живутъ, и не ветъ отъ него запустніемъ… Чувство это, конечно, было и мгновенное, и слабое. Овчаровъ былъ слишкомъ озабоченъ мыслью, что онъ безпріютенъ… Но вдругъ лицо его просіяло.
‘Что, еслибы здсь?’ подумалъ онъ.
Совсмъ припомнивъ мстность, онъ пошелъ по дорог вдоль сада, къ рчк. Тутъ дорога круто повертывала но ея берегу и вела прямо къ господскому дому. Овчаровъ вспомнилъ даже, что противъ самаго дома долженъ быть черезъ рчку мостъ — мостъ дрянной, настланный хворостомъ, соломой, и тотъ еще устраивался очень поздно, къ лту — къ перевозк тяжелыхъ возовъ, а до тхъ поръ, кому было угодно хать, тотъ могъ совершать это вбродъ.
Овчаровъ еще соображалъ, какъ о нашихъ мостахъ и дорогахъ судитъ Европа, когда на окраин сада показалось строеніе. Оно было совсмъ новое, и въ его свжія, бревенчатыя стны ударяло яркое солнце. Строеніе, должно быть, не было окончено внутри. Около него лежалъ приготовленный тёсъ, груда щепокъ, и примыкавшій къ нему плетень былъ снятъ для прозда телеги. Въ стн были пробиты два окна и вставлены крпкія подъемныя рамы. Заглянувъ внутрь, Овчаровъ догадался, что это строилась баня.
‘Вотъ бы мн помщеніе’, подумалъ онъ и разсмялся. ‘Отель и табль-д’отъ — въ бан! Прелесть! Да что же больше длать въ нашихъ трущобахъ?’
Раздосадованный на себя, на всю природу, на усталость, которая начала отзываться въ ногахъ, Овчаровъ прислъ на кончикъ тёса, пригртаго солнцемъ, подставивъ спину солнцу, чтобъ оно пропекло хорошенько, и закрылъ глаза. Онъ сбирался отдохнуть минутъ десять и вернуться домой. Расположеніе его духа было самое кислое, мысли объ отчизн и о родномъ узд въ особенности — самыя предосудительныя. Онъ и не подозрвалъ, что его караулитъ удовольствіе.
Настасья Ивановна Чулкова (потому что это былъ ея домъ, ея садъ и ея баня) уже съ полчаса караулила незваннаго гостя. Она даже знала, кто онъ, и даже давно зната, еще наканун, въ день прізда Овчарова въ Березовку, ей уже были извстны и невзгоды молодаго сосда, и надолго ли пріхалъ, и что жениться, кажется, не иметъ намренія. Аксинья Михайловна, кухарка и врный другъ барыни, бгала за симпатіей отъ лихорадки къ жен березовскаго управляющаго и принесла всти. Настасья Ивановна опрометью сообщила ихъ Олиньк, сидвшей въ своей свтелк за работой. Чему такъ обрадовалась Настасья Ивановна — неизвстно. Это было бы понятно въ глуши, въ степи, куда рдко заглядываютъ новыя лица, но для снтковской помщицы новыя лица были вовсе не диво. Тмъ не мене, она обрадовалась.
Она еще больше обрадовалась, когда въ это утро, придя въ свтелку къ Олиньк, увидала сверху, что Эрастъ Сергевичъ уже гуляетъ по ея деревн. Конечно, самолюбіе не подсказало ей вздора, то-есть мысли, что Эрастъ Сергевичъ что пріхалъ, то поспшилъ къ ней съ визитомъ. Овчаровъ прежде нсколько разъ бывалъ по сосдству и ни разу не счелъ за нужное навстить сосдку. Сама Настасья Ивановна, впродолженіе этихъ лтъ видвшая только мелькомъ Эраста Сергевича, и то въ губернскомъ город, теперь только по догадкамъ сообразила, что это именно онъ и есть. И это потому, что онъ шелъ отъ Березовки и на немъ было какое-то особенное пальто, должно быть, заграничное. Она разсудила, что врно у Эраста Сергевича есть дло въ Снткахъ и врно до нея, потому что съ кмъ же тутъ имть еще дло? Доказательство ясно — онъ шелъ къ ея дому и прислъ на ея бревнахъ.
Настасья Ивановна заметалась по комнатамъ, наскоро придумывая, какъ бы получше принять гостя. Она велла варить кофе, закричала на свтелку Олиньк, чтобы та надла кринолинъ, мгновенно сообразивъ, что это — все-таки женихъ, хотя женихъ невозможный, потому что былъ въ Париж и везд былъ — да мало ли что бываетъ? потомъ закричала ей, чтобъ она сидла и ждала въ гостиной, потомъ Настасья Ивановна ршила, что лучше встртить Овчарова заране, и побжала въ садъ.
Заслышавъ за собою шорохъ, Овчаровъ обернулся. Онъ увидалъ барыню полную, съ круглымъ лицомъ, съ румянцемъ во всю щоку, съ ямками у рта, съ голубыми глазами на выкат, озабоченными и радостными, такую моложавую, что ей можно было дать лтъ сорокъ. Бываютъ такія женщины, некрасивыя съ молоду, но особенно здоровыя, которыя чрезвычайно туго старются. У Настасьи Ивановны почти не было и сдины. Ея жиденькіе, густо напомаженные блокурые волосы были просто завернуты на гребенку и не покрыты чепцомъ. На Настась Ивановн была черная старомодная мантилья съ бахромами и шерстяная пестрая блуза, но безъ рукавовъ и воротничка и неподпоясанная, потому что, по деревенскому, это — не бда, а для старухи еще мене. Настасья Ивановна порядочно запыхалась, и прежде ея рчей до Овчарова долетли ея радостные вздохи.
‘Вотъ нелегкая несетъ барыню’, подумалъ онъ, привставъ скоре и вжливо раскланиваясь.
— Батюшка, Эрастъ Сергичъ, какъ это Богъ привелъ увидаться! начала Настасья Ивановна и сконфузилась.
Овчаровъ шелъ навстрчу, снявъ фуражку. Онъ ломалъ свою память, которая все-таки не подсказывала ему, что было нужно. Но какъ же ее зовутъ, наконецъ, и чему она рада? И все-таки не вспомнивъ, онъ уже былъ передъ самымъ лицомъ Настасьи Ивановны. Оно сіяло.
— Пожалуйста, извините меня, начатъ Овчаровъ въ недоумніи:— я здсь давно не былъ…
— И, батюшка, гд же вамъ всхъ помнить? я васъ на рукахъ носила! Чулкова, Николая Демьяныча, помните? и моего батюшку съ матушкой, Ивана Терентьича и Маланью Кузьминишну?.. Такъ — Чулкова, Настасья Ивановна.
— Ну, и слава теб Господи, сказалъ Овчаровъ, улыбаясь, и точно вспомнивъ. ‘Этакая, впрочемъ, добрая баба’, подумалъ онъ: ‘стоитъ да радуется’.— Вы меня, пожалуйста, извините: такая неблагодарная память, сколько ни шатаешься по свту.
Настасья Ивановна, между тмъ, уже немного растерялась: звать ей или не звать гостя? Это случилось потому, что она почти не узнавала его въ лицо. Она оглянула его какъ-то жалостливо и только спросила, какимъ образомъ онъ попалъ въ Снтки?
Овчаровъ передалъ свои затрудненія и сказать попросту, что гуляетъ и слъ отдохнуть у ея бани.
— Что же вы не сдлали одолженія: дошли бы до дома отдохнуть?
‘Ршительно, надо покориться этимъ старосвтскимъ привязанностямъ’, подумалъ Овчаровъ и отвчалъ съ вжливостью прекрасно воспитаннаго человка:
— Если я васъ не обезпокою.
— Батюшка, да для меня это — такая радость, вскричала Настасья Ивановна и тотчасъ повела Овчарова по садовой тропинк между яблонь и вишень къ балкону дома, который виднлся издали.
— Папенька вашъ и маменька — царствіе имъ небесное — что за люди безподобные были, говорила она дорогой.— Даромъ что мы — ну что мы такое?— а не брезгали никогда. Какъ подумаешь, что вотъ ихъ нтъ на свт, а вы, мой батюшка, какъ настоящій сирота, но чужимъ краямъ все — такъ на сердц тяжело станетъ, право. Плохо ныньче держатся хорошіе люди, въ деревняхъ не живутъ, а все — куда подальше, да подальше.
Настасья Ивановна опять сконфузилась.
— Это вы на мой счетъ говорите, прервалъ ее Овчаровъ, смясь и довольно веселый. Помщица начинала ему нравиться.— Правда ваша: я — бобыль, и еще необстоятельный. Вотъ въ Березовк разорилъ домъ и теперь самъ не знаю, куда дваться.
— Какъ же быть, какъ же быть-то?
Настасья Ивановна жалобно покачивала головою.
Они дошли до дому. Войдя въ прихожую, Овчаровъ замтилъ, что она — чистая, выбленная, въ порядк. Она не была увшена лакейскимъ платьемъ и тряпками, въ ней не торчали вёдра, метёлки, сапожныя колодки и всякая такая дрянь, которая составляетъ принадлежность девяти десятыхъ деревенскихъ entres. На Овчарова пріятно подйствовала эта чистота. Изъ этого онъ безошибочно заключилъ, что и остальной домъ и все хозяйство Настасьи Ивановны содержатся въ такомъ же порядк. Овчаровъ безъ страха и брезгливости положилъ пальто на лавку и учтиво отклонилъ горничную двчонку, черномазую, но отъ природы, бросившуюся снимать съ него калоши. Двчонка была въ полиняломъ ситц, но небосая. Это опять пріятно подйствовало на Овчарова.
— Домишко-то нашъ, все тотъ же, если припомните, Эрастъ Сергичъ, говорила Настасья Ивановна, вводя его въ залу и оттуда въ гостиную.— Только больно просторно стало, прибавила она, вздохнувъ:— все-то вымерло: батюшка, матушка, мужъ покойный. Иной день бродишь-бродишь по дому съ Олинькой — не найдешь другъ друга. А вотъ и моя Олинька.
На встрчу Овчарову съ дивана привстала двушка и раскланялась. Высокая, тоненькая, въ широкой пестрой юбк и русской рубашк, отдланной кумачомъ, и прехорошенькая, такъ показалось Овчарову на разстояніи десяти шаговъ, когда онъ подошелъ ближе, двушка показалась ему хуже. Она была свжа какъ яблоко, но похожа на мать, и выраженіе ея лица было самое обыкновенное. Это лицо и нарядъ, смсь чисто-деревенскаго, простаго съ модно-губернскимъ, не понравились Овчарову. Отъ двушки онъ поднялъ глаза на комнату. Въ ней тоже была смсь старины и новаго. Старое было некрасиво, новое было безобразно. Къ прежней мебели, кожаной, твердой какъ камень и съ тоненькими ручками и ножками какого-то желтаго дерева, Настасья Ивановна прибавила купленныя по случаю два мягкихъ ситцевыхъ кресла съ однимъ розаномъ во всю спинку и до того горбатыхъ, что на нихъ нельзя было ссть. Надъ диваномъ висли портреты знаменитыхъ особъ, литографированные и раскрашенные, съ чернымъ фономъ и сусальнымъ золотомъ вмсто краски на эполетахъ и аксельбантахъ. Въ годъ коронаціи губернскіе торговцы навезли множество такихъ портретовъ изъ Москвы, какъ моду, и Настасья Ивановна пріобрла для Олиньки. На противоположныхъ стнахъ висли фотографическіе портреты ея и Олиньки. Злодй зазжій фотографъ взялъ цну страшную, снялъ слабо, нечисто, непохоже, подправилъ какъ рука взяла и еще за что-то разбранилъ Настасью Ивановну. Впрочемъ, виновата была немножко и сама Настасья Ивановна. Фотографическій процесъ совершался надъ нею въ первый разъ, и она, боясь моргнуть, до того выкатила глаза, что выразила столбнякъ. Подъ портретомъ матери, на столик, стояли восковые цвты, ужасно яркіе, съ зеленью vert-de-gris, въ маленькой пестрой ваз.
‘Боже мой! потишоманія въ мелкопомстномъ салон’, подумалъ Овчаровъ, взглянувъ на эту вазу и садясь около столика.
Олинька сла напротивъ, и по ея лицу нельзя было сказать, чтобы гость ей нравился. Настасья Ивановна сла и тоже не знала, съ чего возобновить разговоръ.
— Кажется, изъ помщиковъ вы здсь одни живете? спросилъ Овчаровъ.
— Одна, Эрастъ Сергичъ. Да что ныньче наше помщичье житье? Съ толку какъ-то сбились, право. Я, вотъ, никакъ умомъ-разумомъ не прикину, какъ что длать. Видно ужь такъ и вкъ доживать придется. Да и то сказать: какіе мы помщики? Туда же, на безголовь!
Настасья Ивановна разсмялась.
— Разв вы — не помщица, Настасья Ивановна? сказалъ Овчаровъ, улыбаясь.
— И то нтъ, Эрастъ Сергичъ. Такъ-себ — человкъ простой, рада, что вотъ васъ у себя имю. Вдь я вижу въ город, какъ люди живутъ, и здсь, кто богатые, у кого бываю. Не то, что я. Вы не нашего воспитанія и къ тому же и не помните моего батюшку съ матушкой, Эрастъ Сергичъ — такъ они были совсмъ другіе люди, чмъ я. Т же имли пятьдесятъ душъ, а были гораздо почтенне. А мой Николай Демьянычъ? ужь на что, я думаю, вы человка добре не встрчали — а все былъ почтенне меня. У меня никакаго умнья нтъ, право. Лишь бы сберечь для Олиньки…
Она не замтила, что Олинька слегка покраснла и отвернулась. За то Овчаровъ это замтилъ и, чтобы помщица въ какомъ-то нашедшемъ на нее избытк чувства не выдала противъ воли своихъ домашнихъ длишекъ, онъ круто повернулъ разговоръ.
— Чей это домъ, заколоченный? я проходилъ мимо.
— А Топорищевыхъ — не помните? Безпокойные такіе были. И, Господи, что мы отъ нихъ натерплись страху! Раза три отъ нихъ горла деревня. Старуха въ ум была тронута, а мужъ — пьяница. Какъ, бывало, примутся между собой, такъ Терешка ихъ и бжитъ за моимъ Николаемъ Демьянычемъ, разними онъ ихъ, христа-ради. Но гд же было сладить моему Николаю Демьянычу? Увщеваетъ, бывало, усовщеваетъ: плюнетъ и уйдетъ. Имнье разорили въ край, а все — счастье! богатые родственники у нихъ въ Казани, раза два выручали отъ аукціона. И сынъ вышелъ такой жe негодный. Былъ записанъ въ гражданскую палату, а все здсь шатался. Настоящій разбойникъ. И что онъ у меня, Эрастъ Сергичъ, съ позволенія сказать, свиней перестрлялъ, такъ вы не поврите!
Настасья Ивановна понизила голосъ, а Олинька опять покраснла.
— И покончилъ, должно быть, не нехристіански. Къ родителямъ самый непочтительный былъ сынъ. Удетъ въ городъ, а тамъ на бильярд, да на бильярд, да въ карты. И много выигрывалъ. Ну, выигравши, что бы Бога поблагодарить и уняться? Оно хоть и неправо нажитое, да все бы… Такъ нтъ! навезетъ шампанскаго. Одинъ разъ — ужь на что — и моего Николая Демьяныча домой привезли еле живаго въ саняхъ: лыка не вязалъ… И такъ я тогда огорчалась!.. Ну, посл этой оказіи старый-то, отецъ, ударомъ тутъ на мст и жизнь кончилъ. За нимъ и старуха совсмъ рехнулась и въ сумасшедшемъ дом жизнь кончила. А лтъ пять до этого увязался онъ, молодой-то, съ однимъ зазжимъ офицеромъ и скаталъ въ Польшу. Воротился года чрезъ полтора, женатый и съ ребёнкомъ. Молоденькая такая полячка невзрачная, глупенькая, ни слова по русскому — такъ мн на нее было смшно! Къ году у нихъ еще ребёнокъ. И чего она не натерплась, Господи! Билъ, билъ, что съ собой привезла, то обобрали, еле платьишко осталось, и дтей нечмъ было пеленать. Писала она, писала въ свою сторону, но оттуда писемъ никогда не получала. Все ей хотлось какъ нибудь избавиться отъ злодя. И ревнива была, знаете, какъ полячки бываютъ. Даже вздумала съ-дуру приревновать меня. Прежде я съ моимъ Николаемъ Демьянычемъ такъ и сякъ къ ней приступались, чмъ могли, знаете — сами небогаты — а тутъ я отступилась. И видаться перестали. Вотъ, слышимъ мы, какъ-то по осени забралъ разбойникъ всю семью и ухалъ на ярмарку въ Кіевъ. Тамъ жену и бросилъ. Самъ пошелъ въ актёры, изъ актёровъ, говорятъ, прогнали, потомъ лавку обокралъ съ мошенниками, и совсмъ пропалъ безъ всти. Полячка тоже, какъ были слухи, плохо покончила: тамъ стояли полки, ну, офицеры… Не то замужъ опять вышла, не то — такъ себ. Дтей, слава богу — какой-то милостивецъ ддушка нашелся — перевезъ къ себ въ Польшу. Имніе взяли въ опеку. Вотъ и распорядился опекунъ: почти что щепокъ дтямъ не останется. Господь знаетъ, что съ ними и будетъ.
Настасья Ивановна вздохнула.
— Олинька, ты бы намъ кофею дала, сказала она.
Кофе явился, и, какъ замтилъ Овчаровъ, порядочно и опрятно сервированный. Хозяйка пристала съ угощеніемъ. Овчаровъ отговаривался, и чуть не пришлось ему отмахиваться отъ Настасьи Ивановны какъ отъ мухи. Навязчивое гостепріимство было вовсе не европейское, но огорченіе, съ которымъ Настасья Ивановна приняла отказъ Овчарова, пришлось ему по сердцу.
— Что это вы не дадите покормить себя, батюшка? сказала она: — въ какой вкъ дождалась! Вотъ прежде вы меня не обижали.
— Тогда я мальчишкой былъ, и много лось, Настасья Ивановна, а теперь мн вредно, возразилъ Овчаровъ и вдругъ, вспомнивъ о своемъ ревматизм, принялъ озабоченный видъ. Затмъ предъ его глазами мелькнули здоровые годы юности и съ ними разныя обстоятельства этой юности, и онъ спросилъ:
— Тутъ еще были помщики, помнится, я встрчалъ гимназистомъ?
— Какъ же! Вонъ, за церковью усадьба, отсюда невидно. Малинниковы. Тоже не живутъ, а такъ, наздомъ бываютъ, рдко. Въ сочинители пошли.
Настасья Ивановна вдругъ понизила голосъ до такой таинственности, что Овчаровъ ея не понялъ.
— Въ какіе сочинители? спросилъ онъ, сдерживая улыбку.
— Въ сочинители. Они живутъ въ Петербург и книжки сочиняютъ, отвчала Настасья Ивановна еще тише.
— Les demoiselles Малинниковы въ прошломъ году прізжали сюда и нашу губернаторшу описали, прибавила Олинька громко и немного язвительно.
— Малинниковы… Малинниковы… сказалъ Овчаровъ, вспоминая:— не знаю. Я, кажется, всхъ литераторовъ знаю. Что-нибудь по мелочи… Малинниковы… Впрочемъ, я такъ послднее время отсталъ отъ нихъ, отъ всхъ этихъ… заключилъ онъ вскользь, не ршаясь съ этимъ разговоромъ отнестись къ своей публик.
— Он пишутъ въ журналахъ, сказала Олинька, глядя въ сторону.
— Какія крайности начинаютъ у насъ рости на одной и той же уздной почв! замтилъ Овчаровъ, взглянувъ кругомъ и потомъ въ окно.— Снтковскіе литераторы! какъ это могло случиться?
— Бдность привела, Эрастъ Сергичъ. Имньишко — самое плохое. Отецъ подумалъ-подумалъ и опредлился къ губернатору. Перехалъ съ семействомъ въ городъ. Потомъ его перевели въ Петербургъ. Тмъ временемъ сынъ въ петербургскомъ университет ученіе свое кончалъ. Чмъ онъ тамъ, сердечный, шесть лтъ пробавлялся, Господь знаетъ. Какъ пріхали къ нему отецъ и сестры, они и начали… Да я не умю, какъ вамъ это сказать… Скажи, Олинька.
— Les demoiselles Малинниковы принялись опять учиться, сказала Олинька неохотно и насмшливо:— братъ ихъ посадилъ въ классъ. Он всегда были охотницы до книжекъ. Познакомились съ разными сочинителями. Переводятъ съ французскаго и нмецкаго, имъ за это платятъ. Романы об сочиняютъ, только не говорятъ своей фамиліи… Впрочемъ, маменька, что я буду о нихъ разсказывать? мы почти незнакомы. M-lIes Малинниковымъ, одной — тридцать, другой — тридцать пять лтъ, и он — сочинительницы.
— Да, ужъ замужъ невыйдутъ, сказала Настасья Ивановна съ какимъ-то грустнымъ спокойствіемъ.
— Почему же нтъ, Настасья Ивановна? спросилъ Овчаровъ, замтивъ, что приговоръ хозяйки относился не столько къ лтамъ m-lles Малинниковыхъ, сколько къ ихъ сочинительству.
— Страшно такихъ за себя взять, умныхъ, Эрастъ Сергичъ. По-крайности, я знаю, тутъ у насъ въ околодк изъ помщиковъ никто бы не взялъ. Конечно, хорошъ умъ, а все страшно. Еще критику напишутъ. Учитель гимназіи какой нибудь — ну, да у невсты за душой ни гроша. Охъ, куда бдны! Прошлое лто, какъ прізжали сюда изъ Петербурга, такъ поразсказали. Цлый божескій день пишутъ, пишутъ, такъ иное лто пройдетъ, и погулять не удастся. Одно, говорятъ, удовольствіе — театръ…
— И то — въ райк, прибавила Олинька.
— И смялась же я, какъ он прізжали. Лтъ восемь он не были въ деревн. Такъ на все, мои голубушки, и кинулись, точно малыя дти. ‘Ахъ! и соловьи у васъ поютъ, ахъ! и коровы у рчки, ахъ! и смородина красная на кустахъ, и бобы съ горохомъ! Мы этого сто лтъ не видали, перезабыли! Ахъ, счастливица, Настасья Ивановна!’ И смшно мн было, и жалко. Плакали даже. Старшая-то изъ себя такая худая стала. Одты по петербургскому, модно. Жаль барышень: такъ, врно, въ двкахъ и засидятся.
— И вовсе имъ нескучно, маменька, замтила Олинька.— Къ нимъ были здсь такъ внимательны, вольно имъ было не пользоваться? Губернаторша ихъ приглашала, зачмъ он не похали? Тогда еще у губернаторши чтеніе какое-то было.
— Ваша губернаторша покровительствуетъ литератур? спросилъ Овчаровъ Олиньку.
— Не знаю, она много устраиваетъ. Только къ ней мало здятъ — одна ея партія, а половина города съ ней въ ссор.
— Почему же въ ссор?
Олинька начала разсказывать о какомъ-то бал, на которомъ изъ-за сплетни произошла исторія. Олинька, конечно, не была на этомъ бал, потому что не была знакома съ губернаторшей: до такого почета снтковскія владлицы еще не доросли — но тамъ танцовали двицы, знакомыя съ Олинькой. Овчаровъ слушалъ разсянно и съ небольшой гримасой. Гримаса относилась къ разсказу, а разсянность была отъ мысли, что онъ все-таки неустроенъ. Онъ пощипывалъ бороду, не замчая, какъ Настасья Ивановна жалко и сердечно посматривала на него со стороны. Овчарова очень бы удивило, еслибы Настасья Ивановна выговорила вслухъ то, что думала: она находила его очень некрасивымъ.
Она вспоминала, какой это былъ прекрасный гимназистъ и потомъ молодой помщикъ, прізжавшій на выборы въ губернскій городъ. Овчаровъ былъ тогда, что называется, кровь съ молокомъ, а теперь онъ казался Настась Ивановн гораздо хуже ея самой. Фигура — невысокая согнутая и съ впалой грудью, длинное лицо съ худыми щеками и тонкими губами, густые бакенбарды и волосы очень рдкіе на лбу, костлявыя, совсмъ прозрачныя руки, глаза, немного тусклые, но очень большіе отъ тонкой кожи вкъ и блднаго лба… Настасья Ивановна не знала, что многіе въ этомъ полуразрушеніи находятъ красоту, потому что въ ущербъ свжести у человка формируется то, что называютъ une physionomie. Она не знала, какъ это высоко цнится и какъ самъ Овчаровъ цнилъ это высоко. Овчаровъ находилъ у себя une physionomie de penseur и не промнялъ бы ея ни на чью на свт. Онъ и сидлъ, постоянно наклонившись впередъ, заложивъ руки въ колни, или подпирая ими подбородокъ. На деревенскую барыню фигура эта длала грустное впечатлніе.
‘Избави Богъ, если у Олиньки будетъ такой щедушный мужъ’, додумала Настасья Ивановна: ‘какъ разъ умретъ’. И затмъ она вздохнула такъ громко, что Овчаровъ это, наконецъ, замтилъ.
— Что вы на меня такъ посматриваете, Настасья Ивановна?— спросилъ онъ, улыбаясь.
— Да что, Эрастъ Сергичъ? придти въ себя не могу, какимъ вы хворымъ — и вы меня простите — какимъ вы старикомъ смотрите. То ли дло было прежде! И папенька вашъ покойный куда не въ примръ былъ крпче васъ. И вс мы, старые люди! Хоть бы у насъ здоровья заняли. Видно не лечитесь?
— Какъ не лечусь! возразилъ Овчаровъ, вдругъ оживляясь и съ какой-то гордостью.— Какой порядочный человкъ не заботится о своемъ здоровьи? Я думаю, это — вещь такая для меня важная. Я для здоровья ничего не жалю. Я каждый годъ пью воды, купаюсь въ мор. Я совтуюсь со всми европейскими знаменитостями, у меня есть изъ нихъ короткіе знакомые. Жаль, попадаются шарлатаны и деньгу любятъ. Одного я вывелъ въ люди, и вы представьте, злодй, посл того какъ я цлые полгода самымъ прилежнымъ образомъ занимался собою — злодй меня въ сутки испортилъ! Да вы не можете судить, какъ я бывалъ боленъ и чего я не перенесъ для моего здоровья!
— Я себ представляю, Эрастъ Сергичъ, проговорила Настасья Ивановна, благоговйно озадаченная.
— Я лечусь, продолжалъ Овчаровъ еще внушительне.— Вообще, это дло — не шутка. Въ деревняхъ, къ несчастью, еще не понимаютъ, какъ оно важно — вы меня извините. Здсь ни по-чемъ, сплошь и рядомъ, и болзнь запустить, или лекаришку разъ въ годъ позвать, и даже — зачмъ лекаря?— знахарку. По моему, это просто значитъ ни науку въ грошъ не ставить, ни себя не уважать.
— Конечно, мы народъ глупый, отвчала смиренно Настасья Ивановна.— Да и что наши болзни деревенскія?— такъ, дрянь одна, и деликатныхъ-то болзней не бываетъ, мой батюшка. Въ город, послушаешь, ну, тамъ еще есть. И слава теб, господи, что не хвораемъ, Эрастъ Сергичъ, что же хорошаго, что вы какъ спичка худые стали? Лучше себя не доводить. Я слышала, вы давно хвораете. Лтъ десять, никакъ, тому намъ разсказывали. Вы проживали зимы въ Москв. Говорятъ, тамъ у богатыхъ людей мода была кататься съ горъ, и вы катались. Прокатитесь, прокатитесь, а тамъ, ужь разумется, согрться надо, пойдете и выпьете, конечно — немножко, чего нибудь хорошаго, да все нездорово. Говорятъ, одинъ разъ такъ и съ салазками, и съ барыней опрокинулись, что чуть не переломили ноги и ушибли бокъ: такъ замертво васъ домой и отвезли. Вотъ, говорятъ, съ тхъ поръ у васъ и ревматизмъ такой, Эрастъ Сергичъ.
— Отчасти, можетъ быть, и такъ, отвчалъ Овчаровъ, не совсмъ дружелюбно принявъ наивный разсказъ хозяйки.— Грхи юности, кто не былъ глупъ?… и время было самое глупое… Но это — вздоръ. Жизнь загубила, Настасья Ивановна — вотъ что-съ. Жизнь, да мысль, да поиски за лучшимъ для себя, для другихъ — въ этомъ, вы не знаете, что тратится. Вотъ что-съ.
— Конечно, такъ, Эрастъ Сергичъ, отвчала Настасья Ивановна, ршительно не понявъ своего гостя. Тотъ замолчалъ, поглядывая передъ собою и машинально похлопывая въ ладони. Въ комнат водворилась тишина, Олинька звнула. Овчаровъ обдумывалъ что-то и вдругъ сказалъ:
— У меня будетъ до васъ просьба, Настасья Ивановна.
— Какая? Сдлайте милость, Эрастъ Сергичъ… Вашъ батюшка съ матушкой… я ихъ такъ любила… что угодно просите, что могу.
— Я боюсь только стснить васъ. Впрочемъ, вы мн скажете это по совсти. Въ городъ мн хать не хочется, воздухъ мн необходимъ, а въ Березовк некуда дваться. Я видлъ, у васъ строится баня, еслибъ я могъ помститься въ ней на лто.
Настасья Ивановна была нсколько ошеломлена.
— Какъ, въ бан? Эрастъ Сергичъ? разв это можно? такое безпокойное помщеніе… Вотъ, еслибы у меня въ дом… да какъ на горе…
Настасья Ивановна вдругъ понизила голосъ.
— Какъ на горе, у меня гостья гоститъ — негд.
— О, нтъ, прервалъ ее Овчаровъ:—я вамъ откровенно скажу, что люблю быть свободнымъ. Это бы стснило и васъ, и меня. Если можно баню, я ее у васъ найму.
— Наймете? что вы, Эрастъ Сергичъ? это даже обидно, вскричала Настасья Ивановна, покраснвъ.
— Чмъ? помилуйте!
— Такая малость… я отроду не слыхивала, какая можетъ быть цна такой квартиры… я и не придумаю… Нтъ, пожалуйста, Эрастъ Сергичъ.
— Если такъ, я беру назадъ свою просьбу, отвчалъ тотъ хладнокровно.
Настасья Ивановна опечалилась. Овчаровъ продолжалъ:
— Во всемъ нуженъ порядокъ, Настасья Ивановна. Вотъ нмцы это понимаютъ, а мы, русскіе, еще не поняли. Зачмъ вамъ терять ваши выгоды, а мн принимать отъ васъ подарки или жертвы? Это — все старая русская распущенность нравовъ, безпорядокъ одинъ. Если я живу у васъ, я вамъ ршительно плачу за все. Лучше скажите, можно ли жить въ вашей бан?
Настасья Ивановна была совсмъ озадачена. Олинька улыбалась не то насмшливо, не то весело.
— Баня, что жь, новая. Полки, слава-богу, еще не поставлены. Двери готовы и петли, ихъ только навсить. Она, пожалуй, и просторная, я сама не знаю, зачмъ я ее застроила такую большую… Но какъ же вы будете тамъ, Эрастъ Сергичъ?
Настасья Ивановна выговорила это съ такой грустью и безпокойствомъ, будто соображая, нельзя ли какъ-нибудь сію минуту перестроить эту баню въ барскіе хоромы.
— И прекрасно, сказалъ Овчаровъ:— если баня годится. Что же длать? Мы, русскіе господа, должны сживаться со всякимъ положеніемъ. Сами виноваты. Вотъ я разорилъ свой домъ и плачусь за разореніе… Ну-съ, теперь еще условіе и просьба: я — человкъ больной и всегда на діэт. Мн лишь, бы куриный бульонъ, кусокъ благо хлба, какую-нибудь куриную котлетку въ обдъ и стаканъ чаю утромъ — вотъ и весь мой день. Могу ли я надяться, что у васъ съумютъ приготовить и вы присмотрите за кухаркой?
Настасья Ивановна просіяла.
— Это — что жь, Эрастъ Сергичъ, это и говорить нечего. Я о себ безъ похвалы скажу: у меня, какъ ни у кого изъ сосдей, и готовятъ, и во всемъ чистота. Вотъ вы бы попробовали кофей. И блый хлбъ отличный печетъ Аксинья Михайловна… И я сама…
— Хорошо, хорошо… увидимъ. Впрочемъ, вы позвольте, я пришлю моего человка, онъ покажетъ кухарк, какъ для меня готовить. Я немножко прихотливъ. Кухарки вашей я буду платить, а также и за вс припасы.
Настасья Ивановна повернулась.
— Непремнно, продолжалъ Овчаровъ съ торжественной твердостью.— Чего недостанетъ, или, можетъ быть, дурно… вдь вы извините, я знаю, что мы осуждены сть въ деревняхъ — ну, тогда мой человкъ купитъ въ город, я распоряжусь.
— Человка какъ же вы помстите съ собою, Эрастъ Сергичъ? спросила Настасья Ивановна уныло.— Въ бан будетъ тсно. Я отдамъ ему въ дом кабинетъ моего покойнаго Николая Демьяныча… Но изъ дому вы не докличетесь… далеко.
— Я вовсе его не возьму сюда, а оставлю въ Березовк, возразилъ Овчаровъ, засмявшись кабинету мелкопомстнаго Николая Демьяновича.— Вопервыхъ, я привыкъ обходиться одинъ: впродолженіе дня мн ненужно никакой услуги. Вовторыхъ, я терпть не могу, когда лакеи вертятся безъ толку на глазахъ, все это — наше старое русское барство, а я, слава-богу, отучился отъ него за границей. Лакей мой будетъ приходить каждое утро изъ Березовки къ моему вставанью, я ему прикажу, что нужно — вотъ и все. Прогулка будетъ ему полезна: и моціонъ, и не разлнится. А помсти я его у васъ въ дом — да онъ пропадетъ. Пустится въ росказни, или будетъ спать безъ-просыпу, весь свой навыкъ потеряетъ. Нтъ-съ, это порча. Вообще, этотъ столичный и выученный народъ въ деревняхъ сильно портится.
— Это — какъ вамъ угодно, Эрастъ Сергичъ, сказала Настасья Ивановна кротко.— Если понадобится и вы позволите, вамъ и моя дворня услужитъ.
Овчаровъ улыбнулся.
— Благодарю васъ. Теперь главное, существенное, изъ чего я ршаюсь провести сезонъ въ вашей бан, это — сыворотка. Мн надо пить сыворотку.
— Сыворотку? сказала удивленная Настасья Ивановна.— Что ужь объ ней говорить? коровы у меня есть, а этой дряни будетъ въ волю.
— Дряни? вскричалъ Овчаровъ:— дряни пить нельзя. Вопервыхъ, каковы коровы, какова сыворотка — ну, тогда и можно ршать, что такое дрянь. Пожалуй, изо всего можно дрянь состряпать.
Онъ заволновался. Перспектива леченья въ Снткахъ, казалось, готова была исчезнуть какъ мечта.
— Сыворотка? сказала Настасья Ивановна, глядя во вс глаза:— ну, сыворотка обыкновенная.
— Нтъ-съ, не обыкновенная.
— Какая же, батюшка мой?
Настасья Ивановна заволновалась сама.
— Вы растолкуйте, Эрастъ Сергичъ. Можетъ, Богъ дастъ… Да нтъ ли у насъ сыворотки? Я вамъ покажу, вы посмотрите… Кажется, есть, кажется, я видла… Олинька, спроси у Аксиньи Михайловны, если не вылила эту дрянь… Какъ не быть. Поди, Олинька.
Олинька разсмялась и вышла.
— Я ея въ ротъ не беру, а вы мн растолкуйте, Эрастъ Сергичъ.
Овчаровъ сталъ подробно объяснять ей, какъ два медика въ Швальбах запрошлымъ лтомъ совтывали ему леченье, и непремнно въ Швейцаріи, потому что тамъ лучшая сыворотка, какъ онъ хотлъ пріютиться для этого въ гостинниц на Гандек, по списавшись еще съ докторами, ушелъ оттуда, потому что молоко тамъ оказалось слишкомъ жестко, какъ, наконецъ, выбирая и выбирая, онъ поселился на Риги, гд сыворотка оказалась мягкая, и онъ остался очень доволенъ и своимъ выборомъ, и своимъ обществомъ. Покуда онъ говорилъ, вошла опять Олинька, все смющаяся, и съ ней сама Аксинья Михайловна. Старуха несла горшокъ съ сывороткой и остановилась въ дверяхъ.
— Ну, вотъ, сказала Настасья Ивановна.
— Подойди, покажи, матушка, кликнулъ Овчаровъ.
Олинька стояла и улыбалась. Настасья Ивановна стояла тоже молча, ожидая. Овчаровъ близко наклонился къ горшку, осмотрлъ его, обнюхалъ и лизнулъ оттуда. Въ комнат на секунду было тихо. Должно быть, наконецъ, Овчаровъ не нашелъ существенной разницы между швейцарской и снтковской сывороткой, потому что приподнялъ голову и сказала,:
— Да, пожалуй… Это еще кое-какъ годится, сойдетъ.
— Какъ не сойти, Эрастъ Сергичъ! вскричала Настасья Ивановна, радостно переводя духъ.— Вдь я коровъ не на мякин держу. У меня, благодаря бога, лужокъ поёмный, наши снтковскіе и березовскіе луга самые лучшіе въ узд. Коровы-то — не швейцарскія: на горе, и никогда такой у меня не было. Лтъ пять тому, посл падежа, еле поправилась, завела скотинку. Отъ черкасской коровы у Марьи Осиповны корова была, такъ отъ этой коровы я купила тёлку… Вотъ горе-то, что сыворотка не отъ швейцарской, а отъ черкасской.
— Не бда, проговорилъ сквозь зубы Овчаровъ, успокоивая ее и самъ слегка сконфуженный.— За сывороткою я буду наблюдать самъ… И такъ-съ, ршимте, вопервыхъ, что будетъ стоить сыворотка?
Настасья Ивановна чуть не онмла.
— Какъ, и за сыворотку хотите платить, Эрастъ Сергичъ?
— Я уже сказать — за все, возразилъ Овчаровъ, и пожалъ плечами.
— Я не съумю счесть, чего она стоитъ?
— Потрудитесь сообразить.
— Эрастъ Сергичъ, вы меня не конфузьте.
— Помилуйте, чмъ?
Настасья Ивановна замолкла.
— Эрастъ Сергичъ, сказала она какъ-то не своимъ голосомъ:— вы меня обижаете. Я, старуха, васъ маленькимъ знала, и мой Николай Демьянычъ… Бывало, вашу маменьку и васъ угостить — праздникъ для меня былъ… А теперь вамъ угодно со мной изо всякаго куска, изъ за какой нибудь поганой сыворотки считаться! Разв я — ростовщица какая, или корыстная женщина? Это обидно, обидно, Эрастъ Сергичъ. Я не могу. Да я не могу и счесть, что все это стоитъ.
— Въ такомъ случа я — не жилецъ вашъ, Настасья Ивановна, возразилъ Овчаровъ и взялъ фуражку.
Настасья Ивановна потупилась и не вставала съ мста. Она была огорчена до послдней степени. Овчаровъ это замтилъ.
— А лучше, сказалъ онъ:— поступимте какъ умные люди. Деньги — сами по-себ, а расположеніе ваше — само по-себ. Одно другому нисколько не мшаетъ. Вы мн напишете условія, а я ихъ выполню, и останемся добрыми пріятелями, безъ ссоръ и столкновеній. Иначе и жить нельзя, иначе я и не останусь. Что же, разв вамъ пріятне отказать мн, когда я съ пользой могу провести лто?
— Ну, какъ вамъ будетъ угодно, платите, пожалуй, выговорила Настасья Ивановна.
— Давно бы такъ. Потрудитесь счесть.
Настасья Ивановна засмялась.
— Ну, сочту, сочту, батюшка, не теперь… дайте подумать. Разв скоро сообразить такіе головоломные счеты да разсчеты! А вы устроивайтесь.
— Сегодня же. Только прошу васъ, чтобы сегодня же были готовы условія, безъ проволочекъ.
— Хорошо, хорошо… Такъ какъ же это — такъ?… Въ бан, Эрастъ Сергичъ?
— Что же?
Настасья Ивановна задумалась, замолчала и поглядывала на свои стны.
— Лучше бы въ дом.
— Я вамъ уже сказалъ…
— Лучше бы въ дом, продолжала она, не внемля:— да у меня гостья. И то была бы не бда, мста бы достало для хорошаго человка… Но гостья такая…
Она таинственно понизила голосъ. Овчаровъ вспомнилъ, что хозяйка длала это уже во второй разъ, съ оглядкой, поминая о какой-то гость. Это его немножко заинтересовало. И такъ-какъ его жизнь въ Снткахъ была уже ршена, а усталость отъ прогулки еще не совсмъ прошла, то онъ ршился остаться еще нсколько минутъ и узнать, что это за таинственная деревенская гостья.
— Вроятно, у васъ больная родственница? спросилъ онъ.
— Родственница, да не простая, батюшка, отвчала Настасья Ивановна и вдругъ наклонилась къ самому уху Овчарова.— Святая. Съ недлю гоститъ.
— Какая святая?
— Анна Ильинишна Бобова. Она мн — внучатная сестра. Я ее отроду-то раза два видла: въ годъ олинькинаго рожденья, какъ здила въ Москву съ Николаемъ Демьянычемъ, и въ годъ его кончины, какъ была у Троицы-Сергія. Анна Ильинишна эта — она осталась лтъ двнадцати посл отца и матери — и жила у благодтельницы, княгини Пальцевой — слыхали въ Москв? Тоесть, не у благодтельницы, потому что у Анны Ильинишны есть свой капиталъ небольшой отъ родителей. Княгиня призрла ее, потому что любила, чтобъ въ дом у нея много проживало и чтобъ за ней ухаживали. Набожная была старуха, а куда злая — царство небесное. Объ ней и въ нашемъ город поразсказываютъ. Вы врно слыхали?
— Какъ не слыхать? извстная была московская богомолка, хлбосолка и сплетница.
— О! крутая, говорятъ, была женщина. Сестрица у нея была въ фавор. Ну-съ, княгиня умерла, сестрица досталась ея дочери, вдов-княгин Марь Сергвн. Дружба между ними большая. Сестрица съ ней не разстается. Только вотъ теперь нежданно-негаданно разлучились. Молодая княгиня собралась заграницу и передъ тмъ похала въ свою деревню — тутъ у нея имніе, въ губерніи. Изъ имнія за-границу и продетъ. А сестрица дохала съ нею до города и оттуда — ко мн. Проживетъ у меня, покуда та вернется и возьметъ ее опять съ собою. Мсяца два-три проживетъ.
— Значитъ, вы ее пригласили. Или это вамъ — сюрпризъ? спросилъ Овчаровъ, потому что на послднемъ слов, ему показалось, Настасья Ивановна вздохнула.
— Сюрпризъ, отвчала она съ легкимъ замшательствомъ.— Я ужасно рада, и Олинька тоже…
— Ну, маменька, говорите за одну себя, прервала Олинька, оглянувшись на запертую дверь спальни. Мать покачала на нее головой.
— Я очень рада, повторила Настасья Ивановна.— Сестрица — такая женщина.
— Святая, вы сказали?
Олинька засмялась и опять посмотрла на дверь.
— Разв потому, сказала она:— что тётенька привезла съ собою полонъ чемоданъ образовъ, да чётокъ, да просфоръ отъ разныхъ архіереевъ и архимандритовъ…
— Олинька! жалобно прервала ее мать.
— Что же молчать? Эрастъ Сергичъ самъ поживетъ, увидитъ. Тётенька — деликатная и пріхала хорошо. Явилась совсмъ добромъ, не спросясь маменьки, не предупредивъ изъ города, хоть бы запиской. Маменька ея въ лицо не узнала… ‘Я живу у васъ, покуда мн будетъ нужно’. Какъ вамъ нравится? Милость какую оказала родственникамъ!
— Олинька! повторяла Настасья Ивановна въ ужас.
— А самое лучшее, Эрастъ Сергичъ, продолжала Олинька, вдругъ фамильярно обратясь къ нему и раскраснвшись отъ досады:— самое лучшее, это — ея поселеніе въ моей комнат. Маменька велла отдать ей мою комнату. Она сейчасъ послала за нашимъ Порфиріемъ Иванычемъ, за попомъ, молебенъ тамъ отслужила и вс углы просила окропить святой водой… Точно будто тамъ прежде бсъ жилъ, право!
— Перестань, Олинька, закричала на нее мать въ сердцахъ:— что о теб подумаетъ Эрастъ Сергичъ? И какой грхъ! Ты вспомни только, чего не сподобилась видть Анна Ильинишна, какихъ страстей разныхъ она ни видла въ своихъ странствіяхъ! Охъ, молодость, молодость! все вотъ такъ-то осуждаетъ. Вы ее простите, Эрастъ Сергичъ. Сестрица — самая достойная женщина. Я на нее и смотрть не смю. Она у гроба господня была и во всхъ нашихъ богатйшихъ обителяхъ была. У нея цлая шкатулочка…
Настасья Ивановна вдругъ понизила голосъ.
— Цлая шкатулочка съ письмами. Пять однихъ архіереевъ къ ней пишутъ, и еще святые отцы, и даже отъ одного схимонаха намять лежитъ: камень ей подарилъ на память.
— А! это — не шутка, замтилъ Овчаровъ съ комической важностью и тихонько похлопывая въ ладони.
— Ужь, конечно, не шутка. Да и чего съ сестрицей въ жизни не было? Господи, Господи! Вотъ, я вамъ разскажу.
За дверью спальни послышался кашель. Настасья Ивановна вдругъ потеряла нить разговора, навострила уши и умолкла. Овчаровъ быстро взялся за фуражку.
— Это — тётенька, кажется, хочетъ выйти, а вы какъ будто испугались, Эрастъ Сергичъ, сказала Олинька и захохотата. Она была очень недурна въ эту минуту.
— Какъ, испугался? спросилъ Овчаровъ, смясь, хотя точно поднялся съ мста, если не отъ страха, то отъ желанія уйти отъ новаго лица.— Почему вы заключили, что я — такой трусливый или такой гршникъ, что на святость боюсь взглянуть?
— Этого я еще не знаю, а мн кажется, возразила Олинька, кокетничая на его кокетство.
Дверь скрыпнула и тамъ опять закашляли.
— Прощайте, моя молодая хозяйка, вдь съ ныншняго дня вы — моя хозяйка, не такъ ли? Можетъ быть, будемъ друзьями, не такъ ли?
Онъ протянулъ Олиньк руку, та пожала ее очень ловко.
— Ужь, конечно, друзьями, вмшалась Настасья Ивановна, немножко растерянная и почему-то не удерживая гостя, котораго имла намреніе еще долго не выпускать.— Дай-богъ намъ быть добрыми друзьями, почтеннйшій Эрастъ Сергичъ, и вамъ съ Олинькой. Это и Богъ велитъ, и я такъ рада, и чего же лучше…
— Прощайте, повторилъ Овчаровъ и, прежде чмъ Настасья Ивановна успла догнать его по пятамъ, онъ уже былъ въ лакейской, накинулъ пальто и вышелъ съ быстротою и походкой человка, сто разъ въ жизни поспшавшаго къ послднему свистку локомотива.
Въ ту минуту, какъ онъ выходилъ, въ зал Настасьи Ивановны пробило одиннадцать часовъ, а изъ спальни, осторожно и тихо пріотворивъ дверь, появилась гостья.
— Здравствуйте, сестрица. Хорошо ли почивали? сказала Настасья Ивановна, идя съ ней цаловаться. Олинька поцаловалась тоже. Но прежде молодая двушка съ головы до ногъ окинула свою тётеньку. Она даже не постаралась скрыть своего взгляда. Тётенька кивнула ей головой и съ небольшимъ отвращеніемъ прикоснулась къ ея свжимъ губамъ своими тонкими губами.
Анна Ильинишна была сорока-трехъ-лтняя двица, чрезвычайно сухая и желтая. Ея посдвшіе и до-черна намазанные фиксатуаромъ волосы были тщательно подобраны подъ модную стку съ бантикомъ въ вид бабочки надъ самымъ лбомъ. Ея батистовое съ цвточками платье и дорогимъ воротничкомъ только-что вышло изъ-подъ утюга. Надтое скромно, безъ кринолина и съ гладкой таліей, оно печально обрисовывало тощую грудь и худую спину Анны Ильинишны. Но, вроятно въ видахъ утшенія за излишнюю простоту, гостья надла брошку. Она замыкала воротничокъ подъ самымъ горломъ. Эта брошка, на которой красовался мозаичный попугай, и ленточная бабочка на лбу особенно привлекали вниманіе Олиньки. Она сла и не сводила глазъ то съ бабочки, то съ попугая.
— Хорошо ли почивали? повторила Настасья Ивановна, потому что Анна Ильинишна уже сла молча и принялась за вязанье шерстянаго коврика, который принесла съ собою.
— Благодарю, какъ всегда. Палашка такъ стучитъ, обрадовавшись, своими новыми подмётками, что еслибъ и не хотла, такъ проснешься. Я и кофе только что сейчасъ напилась, посл васъ мн принесли. А вы врно уже находились по хозяйству? или куда нибудь сбираетесь съ Ольгой Николавной?
Говоря это, она долго поглядывала своими маленькими и томными глазами на широкій кринолинъ Олиньки.
— Это почему вамъ кажется? спросила Олинька.
— Такъ, нарядъ вашъ.
— Хотла — и надла, возразила Олинька, нарочно шевельнувъ кринолиномъ и распустивъ платье еще пошире по стулу.
— Простите нескромный вопросъ.
— Нтъ, мы никуда не выходили, вступилась Настасья Ивановна:— недосугъ. У насъ сидлъ гость.
— Неужели? раннее посщеніе…
Настасья Ивановна вздохнула свободне.
— Вы не слыхали? поспшно спросила она, боясь до смерти, что Анна Ильинишна слышала конецъ разговора.— Я думала, онъ васъ обезпокоилъ. Мы громко говорили.
— И понятія не имла, какой былъ гость такой. Почемъ же я знаю, кто у васъ бываетъ? Мн никто не доложилъ.
Олинька взглянула на нее испытующимъ взглядомъ. Настасья Ивановна опять струсила.
— Виновата, что вамъ не доложили, сестрица. Я очень рада знакомить васъ съ каждымъ почтеннымъ человкомъ, потому вы — моя хорошая гостья… Но я думала, вы, коли сами нейдете, значитъ, еще Богу молитесь.
Анна Ильинишна усмхнулась.
— Еще Богъ меня не сподобилъ на такіе долгіе подвиги, сказала она, нетерпливо зацпивъ вязальнымъ крючкомъ лишнюю петлю.— Я битыхъ пять часовъ не могу простоять на молитв. Это и отцу еофану Саровскому не въ пору, нетолько мн. Меня разбудили въ шесть, а теперь одиннадцать.
Настасья Ивановна присмирла. Въ комнат опять водворилась тишина.
— Эрастъ Сергичъ у меня сидлъ, Овчаровъ, начала опять Настасья Ивановна.
Гостья вязала.
— Овчаровъ, чья Березовка, куда мы ходили. Что за границу все здитъ, сестрица.
Гостья все вязала.
— Онъ зимы проживаетъ въ Москв. Московскій житель, можно сказать.
— Знаю я этого, тонконогаго, проговорила Анна Ильинишна, вдругъ положивъ гнвъ на милость.— Вс пороги у насъ, у княгини Марьи Сергвны, обилъ. И куда какъ сталъ скверенъ, какъ посмотрю… Лысетъ — фи!…
Олинька встрепенулась.
— Почему же вы знаете, что онъ лысый? вскричала она:— стало быть, вы его сегодня видли?
— Въ щелку замочную видла, отвчала Анна Ильинишна невозмутимо.
— Зачмъ же вы пришли, тётенька, сказали, что не знаете ни о какомъ гост? продолжала Олинька и даже встала съ мста.
— Что же мн первой говорить о гост, когда хозяева мн объ немъ не говорятъ? Я думаю, это — долгъ гостепріимства, и если меня отодвигаютъ на второй планъ, я въ чужомъ дом не прекословлю.
— Мы тутъ долго разговаривали, вступилась Настасья Ивановна, ни жива ни мертва отъ страха, что сестрица ‘все слышала’.— Ольга Николавна! да что ты, матушка, баклуши бьешь, работой не займешься? накинулась она внезапно на дочь, какъ на виновницу своихъ страховъ.— Мы все бесдовали, сестрица. И о васъ бесдовали.
Настасья Ивановна выговорила это твердо. Она вдругъ ршилась пойти впередъ опасности, и слдующимъ образомъ: если сестрица ‘все слышала’, то длать нечего, а если только прислушалась и не все разобрала изъ запертой комнаты, то сподличать, т. е. солгать, лишь бы спасти Олиньку.
— Любопытно, что вы могли обо мн говорить, сказала Анна Илышишна загадочнымъ тономъ.
— Такъ, немножко: что вы здили къ святымъ мстамъ, и какъ это пріятно.
— Еще бы не пріятно. Это только нехристей надо вразумлять, что это пріятно. Немного же вы ему сказали, правда ваша.
— Свое родное какъ-то совстно хвалить, сестрица, возразила Настасья Ивановна.— Конечно, я могла бы поразсказать, какія вы длали-благодянія по Москв, и калеки, и все… Но я боялась. Вамъ, можетъ, по христіанскому вашему смиренію, это было бы непріятно.
— Покорно благодарю. Еслибъ я сама о себ болтала, а кажется, чужимъ и Богъ велитъ разглашать добро. Впрочемъ, прекрасно сдлали, что мало обо мн бесдовали.
— Почему же, Анна Ильинишна?
— Такъ, не надо.
— Почему же?
Лицо Настасьи Ивановны выразило страданіе думы и потомъ совершенный тупикъ. Олинька выжидала.
— Потому что — безбожникъ, выговорила спокойно Анна Ильинишна и наклонилась къ своей работ.
— Разв?… разв онъ въ церкви что?… Но… но какъ же это знать?
— Вамъ трудно, а я въ нихъ толкъ знаю.
— Но какъ же это можно распознать?
— Одна борода чего стоитъ, проговорила Анна Ильинишна будто сама съ собою и махнувъ головой въ ту сторону, куда ушелъ Овчаровъ.
Послдовало совершенное молчаніе. Только Настасья Ивановна осторожно вздохнула.
— А главное — невжда, произнесла внезапно среди тишины Анна Ильинишна. И опять замолчала.
— Ему ли меня не знать, сказала она вдругъ, взглянувъ на онмвшихъ хозяекъ, сердито засмявшись и чрезвычайно оживленная.— Я думаю, не ему чета — вся Москва, а мою библіографію знаетъ! Онъ изволилъ дожидаться, чтобъ вы соблаговолили ее разсказать. Да я думаю, весь свтъ знаетъ, чего-чего меня Господь ни сподобилъ: и какъ со мной магнетизмъ былъ, и какъ я ясновидящей была, и вс главные медики объ этомъ въ Парижъ писали! Я думаю, я и не такихъ насквозь видла, когда сама не знала, что со мной длалось. Я и не такого напугаю. А онъ, вотъ видите ли, не помнитъ меня! Вы ему тутъ милостиво объясняете, кто такая Анна Ильинишна! Ахъ, какая невидаль — его память! Полноте. Нечего длать, если одинъ гость вамъ пріятне другаго. Я все съ своей стороны сдлала, что могла. Я вамъ о моихъ страданіяхъ, о сновидніяхъ все разсказала, а одни эти разсказы разрушаютъ здоровье. Конечно, я принесла эту жертву, думая обойтись съ вами по родственному. Очень мн тяжело, что это мало цнится.
Проговоривъ, Анна Ильинишна откинулась въ кресл и замахала прилежно крючкомъ.
— Сестрица, сказала робко Настасья Ивановна:— вы никакъ за что-то на меня сердитесь?