ГОРНЫЙ ДУХ УР В ГЕЛЬВЕЦИИ1
(Сказка, взятая из европейской ‘Тысяча и одной ночи’)
ПРИМЕЧАНИЯ
А. Янушкевич
Горный дух Ур в Гельвеции, Фосс Юлиус Фон, Год: 1809
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 2.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
Давно уже, давно в благословенной Гельвеции жил богатый пастух по имени Риф, он имел прекрасный дом, обширный сад, и несколько плодоносных долин альпийских наполнены были его стадами, но первым своим богатством почитал он Софронию, единородную дочь свою, или, справедливее говоря, всеми своими сокровищами дорожил он только для одной только Софронии. С таким необыкновенным чадолюбием соединял он, однако, непомерную гордость и, вопреки древней простоте нравов альпийских, беспрестанно мечтал о знатности, чинах и отличиях. Софрония была уже невеста — она имела семнадцать лет — но гордый отец и не думал искать ей женихов между своими ровными. Нам надобен был жених богатый, породы знаменитой, чину высокого.
Услышал об этом господин Вальтер, человек происхождения благородного, ландамман2, но уже старый, сверх того больной и злонравный. ‘Прекрасный случай, — подумал он, — привести в порядок мое расстроенное состояние!’ И вот он начал прилежно расспрашивать у соседей, какое приданое назначено от отца Софронии и как велико могло быть ее наследство по смерти Рифа. Ему обещали золотые горы, и он решился свататься за Софронию.
Но Софрония давно уже любила прекрасного Траули, альпийского пастуха, смотревшего за стадами Рифа. Траули, взаимно любя Софронию, никогда не отваживался открыться ей в своей тайне, но с самого раннего младенчества были они неразлучны, вместе играли, вместе радовались и грустили, невинность укоренила в сердцах их доверенность, а сердца их наполнены были одним и тем же чувством. И когда Софрония сказала молодому пастуху: ‘Траули! За меня сватается жених, ландамман Вальтер!’, то он побледнел, заплакал, отчаяние обнаружило его сердце, и Софрония, наконец, удостоверилась в том, что было ей известно по одной только догадке, но радость ее была несовершенная, ибо ненавистный образ Вальтера смущал ее душу. И Траули не мог в полноте насладиться своим счастьем, ибо Софрония, сказав ему: ‘Милый друг, без тебя и жизнь мне будет противна, — прибавила, — нас разлучают! Батюшка уже объявил мне, что я должна почитать женихом своим отвратительного Вальтера. Без всякого приготовления призвал он меня сего дня поутру к себе, и я задрожала, когда он, указав на одного угрюмого, сидевшего с ним старика, сказал мне: ‘Вот твой жених, Софрония, сделай приветствие господину Вальтеру’. Но я не могла выговорить ни слова. Они улыбнулись, приписывая мое молчание робкой стыдливости. Мне велели удалиться, ибо они начали разговаривать о приданом. Что делать, Траули? Говори, советуй!’
Но бедный Траули не мог ничего придумать. Он видел одно только средство избавить себя от несчастия: взойти на высокий утес и броситься с него в пропасть.
‘Сохрани тебя Бог от такой ужасной мысли!’ — сказала Софрония. Долго они плакали, долго рассуждали, нигде не представлялось им надежды, наконец, они взялись за руки, пошли в часовню, близ самого места того находившуюся, пали на колена перед образом Богоматери и с горькими слезами начали молить Ее о спасении.
Молитва успокоила их душу. ‘Заступница нас услышала, — сказали они, — это спокойствие предвещает нам Ее милость’. И они разлучились.
Вальтер возвратился через несколько дней с богатыми подарками: с золотым перстнем и шелковым платьем. Он взял Софронию за руку и хотел поцеловать ее, но Софрония, которая слышала накануне от одной соседки, что Вальтер слывет дурным человеком, что он похоронил уже трех жен, много стыда и горя от него претерпевших, что он пропил и проиграл их приданое, что никому неизвестно, какою смертью они умерли, не могла снести его ласки — она оттолкнула его от себя с отвращением и скрылась. Изумленный Вальтер начал жаловаться отцу, отец рассердился и побежал отыскивать Софронию. Не нашед ее ни в доме, ни на дворе, он вышел в долину и увидел, что она бежала по горе в ту сторону, где Траули пас свое стадо. Он потащился за нею вслед и через полчаса, ибо от старости он шел очень тихо, пришел на тот горный луг, где находилась часовня Богоматери. Софрония и Траули стояли перед Образом на коленях, отец, увидя их, подкрался к дверям и услышал, что они молились. ‘Святая Покровительница, — говорили они, — благослови нашу взаимную любовь, дай насладиться нам счастием супружества, и да погибнет злодей наш, ненавистный Вальтер’. ‘Беззаконники! — воскликнул Риф, глаза сверкали от бешенства, он вырвал Софронию из объятия Траули и, бросив ему в глаза выслуженные им деньги, сказал: — ты будешь изувечен, если когда-нибудь отважишься подойти к моему дому!’
Софрония в неописанной горести возвратилась домой с жестоким Рифом, он запер ее в темную горницу, не велел давать ей никакой пищи, кроме черствого хлеба и воды, а старая служанка, приставленная к ее темнице, объявила ей за тайну, что она тогда только выйдет из заточения, когда поведут ее с женихом в церковь.
Между тем бедный Траули, отчаянный, почти сумасшедший, бродил по горам и проклинал ужасную свою участь. Полно жить, восклицал он: все миновалось. И он очутился на вершине одной ужасной, бесплодной горы, там, где с начала мира среди громадных льдов царствует грозная зима, где нет ни малейшего следа жизни, где все безмолвно и дико. Под ногами его рассыпался снег, и страшные лавины, падающие с крутизны, осыпали его льдистою пылью, он ничего не чувствовал. Вдруг почернело небо, настала гроза, удары грома ужасным образом раздавались между стенами утесов, огромные камни, отторгаясь от них, с оглушительным стуком падали в пучины, Траули был спокоен, он не боялся смерти.
Небо час от часу становилось мрачнее, и, наконец, среди бела дня глубокая ночь воцарилась повсюду. Вдруг показалось Траули, что из расселины утеса выходит кто-то, имеющий образ ужасный. Чем ближе подходило к нему привидение, тем выше и огромнее оно становилось. Но Траули не ужасался.
Не один раз слыхал он, что в этих неприступных утесах водился могучий дух, которого пастухи называли Уром. Он имел, по рассказам их, косматую голову, подобную медвежьей, и росту был необъятного. И если случалось несчастному путешественнику замерзнуть между снегами или альпийскому охотнику заблудиться между крутыми утесами, так что уже ни вверх, ни вниз не мог он найти дороги, если лавиною засыпало стадо, или обрушившийся утес истреблял целое селение, то пастухи обыкновенно говорили: это сделал свирепый Ур.
Но Траули не испугался, увидя перед собою страшилище: и мог ли он чего-нибудь ужасаться, когда уже самое ужасное с ним случилось. Софрония для него погибла, какой же вред могло причинить ему привидение?
— Куда идешь? — спросил у него голос, подобный звучному грохотанию грома.
Траули поднял глаза, обитатель утеса, грозный, угрюмый, огромный, как черная башня, перед ним возвышался.
— Туда, где можно найти смерть, — отвечал Траули смело.
— Но знаешь ли ты меня?
Траули посмотрел на чудовище пристально.
— Ты горный дух Ур, — ответил он ему весьма равнодушно.
— И вид всемогущего тебя не приводит в ужас?
— Ничто не может теперь ужасать меня: я потерял надежду.
— Кто видит могущего и перед ним не трепещет, тот может еще надеяться и должен ободриться.
— О, если так, то я без страха обнимаю колена твои, всемогущий! Возврати мне надежду. Не имею нужды открывать перед тобою сердечной моей тайны, взор духа проникает во глубину сердца. Я слышал, что ты наказываешь один только порок, что много раз сохранял непорочного, потерявшего между утесами твоими дорогу.
— Правда.
Любовь единственное мое преступление, но как поселилась она в моем сердце, я не знаю.
Ур задумался. ‘Траули, — сказал он наконец, — я помогаю ужасом, но помогу тебе непременно. Дай руку, я выведу тебя на долину, без меня ты никогда не нашел бы дороги из этого дикого места’.
Он подал пастуху косматую руку. Траули не испугался, он пожимал ее с благодарностию. Сердце его кипело от ожидания радостной надежды.
Более часу шли они между ужасными утесами, окрест их все было тихо, небо опять просияло, солнце спокойно заходило за льдистые высоты Альпийских гор, когда пастух увидел себя на цветущей долине. Он оглянулся, привидение уже исчезло. Он долго размышлял о случившемся, которое представлялось ему, как сон, и спрашивал себя в недоумении: точно ли я видел горного духа?
Он продолжал путь свой. Сердце его наполнено было робостию и надеждою, мало-помалу ночь воцарилась. Вдали увидел он огонек, подошел к нему, кругом огня сидели горные пастухи, и между ими нашел он многих знакомых.
— Откуда пришел, Траули, — спросили они, — отчего ты так беспокоен и грустен?
Траули рассказал им чистосердечно о любви своей к Софронии, о ненавистном Вальтере и о гордости Рифа, которая погубила все его счастие.
Пастухи сожалели о бедном Траули, но всякий судил о нем по-своему: один называл Рифа дурным человеком, другой утверждал, что бедному пастуху неприлично искать невесты богатой, тот со слезами на глазах пожимал у Траули руку, а этот старался развеселить его шуткою и говорил: ‘Полно кручиниться, Траули, мало ли на горах наших девушек прекрасных! Выбирай любую’.
Они пригласили его с собою ужинать, и один из них сказал: ‘Паси со мною стадо мое, пока не найдешь себе другого хозяина’. Такое предложение обрадовало Траули несказанно, ибо он не в силах был удалиться от того места, в котором обитала его Софрония. С этих вершин видна была усадьба Рифа, а кто любит, тот знает, как утешительна для сердца мысль, что можешь хотя издалека видеть жилище своей любезной.
Таким образом, Траули остался жить с пастухами. Всякую минуту думал он о Софронии, о близком ее замужестве, и сердце его терзалось. Но иногда в веселом сновидении представлялся ему горный дух, он дружелюбно кивал косматою головою и говорил: ‘Траули, надейся’.
И Софрония раз несколько видела во сне чудовищного Ура, пробуждаясь, помнила она одни только таинственные слова его: ‘Ужас будет твоим спасением’.
Дни ее протекали в унынии. Жестокая приставница обходилась с нею сурово. Напрасно Софрония умоляла ее навестить и утешить бедного Траули, ни просьбы, ни слезы ее не трогали нечувствительного сердца. И не было ей никакого средства спасти себя бегством: на дверях висел крепкий замок, а в окно вставлена была железная решетка.
Однажды только увидела она в своей темнице постороннее лицо, портной приносил ей примеривать свадебное платье, никакие цепи не могли быть столь тягостны для невольника, как этот убор для Софронии. Ее наряжали, а она обливалась слезами.
Между тем нечувствительная приставница поминутно мучила ее рассказами о приготовлениях к свадьбе. Уже и гости приглашены господином Вальтером, говорила она. Но кто же были эти гости? Все люди подозрительные, о которых Софрония слышала много дурного. Увы, думала она, худая беседа в брачный день предвещает несчастную жизнь супругам. Но дня нее и без всякого предвещания несчастье казалось неизбежным. Иногда вопрошала она свою совесть: неужели запрещено произвольною смертию избавить себя от такого страдания? Но совесть ответствовала ей: добродетель в терпении.
Наконец наступил и день, которого она так страшилась. Сняли с темничной двери замок, ввели ее в горницу, усыпанную душистыми цветами. Множество женщин, приглашенных господином Вальтером на свадьбу, сидело в ней и ожидало невесты, чтобы одеть ее и потом проводить в Божию церковь.
Ее окружили. Одни поздравляли ее, другие показывали прекрасный свадебный убор, смеялись, шутили. Бедная Софрония стояла как будто приговоренная к смерти. Ее убирали в богатое платье, но она того не чувствовала. И в сердце, и в мыслях ее был один Траули. Наконец, все готово, Софронию вводят в ту горницу, в которой сидели отец ее и господин Вальтер. Потеряв надежду растрогать ожесточившееся родительское сердце, она вооружилась гордостию терпения, презирающею всякое несчастие, с холодностию смотрела на отвратительного жениха своего, с холодностию слушала увещания Рифа, ибо она уже решилась не пережить следующей ночи, не видать следующего утра.
Вальтер приближился к ней с лицемерною нежностию, ибо иссохшее сердце его не могло уже чувствовать любви истинной. ‘Дайте мне руку, Софрония, — сказал он, — время идти в церковь’. Софрония протянула руку и не отвечала ни слова.
Риф за болезнию и дряхлостию остался дома, жених, невеста и званые гости, все одетые в богатое платье, отправились в ближнюю деревню, неподалеку от которой находилась и приходская церковь. Утро было прекрасное, солнце светило ярко. По обеим сторонам дороги стояли поселяне и поселянки, любопытствующие видеть свадебную церемонию. И все они последовали за женихом и невестою в церковь.
Бедной Софронии казалось, что ее ведут на место казни, но тайное намерение не дожить до следующею утра произвело в душе ее необыкновенное мужество. Она была почти спокойна и даже весела, ибо внутренний голос уверял ее, что Траули за нею последует, что он не останется в том мире, который она из любви к нему покинула.
Уже они близко, вдали показалась и церковь, но светлое небо начинает покрываться тучами, на горах заревел вихорь, и вот ударил сильный град, жених, невеста и гости поспешно вбежали в церковь, а поселяне, их провожавшие, спрятались в хижины.
Час от часу чернее становилась ночь, и час от часу ужаснее гремело на высотах горных. Священника еще не было в церкви, и вместо брачного пения раздавались в ней жалобные стоны. Все были наполнены мучительным беспокойством. Каждый подходил к окну и с трепетом устремлял глаза на высокий утес, который стеною возвышался близ самой церкви, ибо ревущая буря дробила его, и страшные отломки сыпались на кровлю церковную, одна ужасная, грозно склонившаяся над церковью скала поминутно шаталась, церковь дрожала, и никто не отважился из нее выйти, ибо смертоносный каменный дождь увеличивался беспрестанно.
Софрония между тем не слыхала ни завывания бури, ни стука падающих камней. Она стояла перед дверями подземного, из камня иссеченного погреба, который издревле служил кладбищем знатной швейцарской фамилии. Дверь была отворена, узкая лестница вела в подземелье, и глазам Софронии во мрачной глубине представлялись древние гробы, зрелище, более согласное с состоянием духа ее, нежели брачный алтарь, цветами украшенный, и при алтаре ненавистный Вальтер. Никто из гостей не заботился о невесте, и сам жених думал единственно о той опасности, которая самому ему угрожала.
Вдруг потемнело ужасно в церкви, и люди, в ней бывшие, жалобно застонали, на высоте послышался громозвучный и оглушительный треск — как будто лопнула Юра3, как будто бы гора Монблан4 рухнула и развалилась. Софрония, чрезвычайно испуганная, бросилась в подземелье, и нога ее не успела еще прикоснуться к земле, как в двери вслед за нею вкатилось несколько отломков стены церковной, и в эту минуту все утихло. Софрония упала в обморок, спустя немного опамятовалась, но не могла представить себе ясно того, что с нею случилось, мысли ее были в беспорядке, а когда и удавалось вообразить ей, где она была и что видела, то новый ужас наполнял ее душу и снова теряла она чувства, с трепетом прикасалась она к древним гробницам и всякую минуту страшилась увидеть восстающий из них грозный призрак, никакое перо не опишет ее мучительного состояния.
Старый отец Софронии стоял на крыльце, когда начиналась гроза, с беспокойством посматривал он на дорогу, по которой пошли жених и невеста, ибо на той стороне скоплялись ужасные тучи.
Они уже в церкви, думал Риф, а туча, может быть, разойдется, и небо опять сделается светло.
Но туча совсем обвилась вокруг высоких утесов, ветер туда и сюда нагибал дубы и березы, окружавшие Рифов дом, с кровли сыпались черепицы, садовый забор повалился, и вмиг разбросало его вихрем. Старик трепетал, мучительное предчувствие наполняло душу его, он вышел со всеми домашними своими на двор и с содроганием посматривал в ту сторону, где находилась приходская церковь, над нею чернела туча, над нею свирепствовал вихорь.
Вдруг задрожала земля, оглушительный треск, от которого все стекла в Рифовом доме лопнули, раздался над деревнею, и в эту самую минуту увидели облако пыли, медленно черным столбом подымающееся от церкви и отемнившее окрестное небо.
Все побледнели, у всех на голове поднялись волосы дыбом. Наконец страшное слово: упала гора, отозвалось в ушах Рифа. Ноги его подкосились. ‘Я погубил ее! Бедная Софрония’, — восклицал он, ломая в отчаянии руки.
Но еще ничего наверное не было известно, еще оставалась некоторая тень надежды. Но вот гроза утихла, на дороге увидели скачущего во весь опор крестьянина, остановили его, начали расспрашивать, гора упала на приходскую церковь, отвечал он. Были ли в ней люди? Были: жених, невеста и многие другие, все они засыпаны. И он ускакал, спеша объявить в городе о случившемся несчастии.
Риф упал без памяти. Страшились, что он лишит себя жизни, и никто из домашних не смел от него отдалиться.
Между тем тучи рассеялись, опять просияло небо, жители деревни, разбежавшиеся от страха, опять собралися, окружили обрушившуюся гору, благодарили небо, что оно пощадило их хижины, и, сожалея о погибших, радовались внутренно, что погибшие были для них чужие.
Наконец, и приходский священник с некоторыми чиновниками, присланными из города, пришел осматривать развалины, груда отвалившихся камней имела несколько сот футов в поперечнике. На лицах зрителей написаны были сожаление и ужас. Один говорил: эти несчастные умерли самою легкою смертию, утесом раздробило их вдребезги. А церковь была деревянная, прибавил другой, она повалилась в одну минуту. Случались, однако, примеры, заметил третий, что люди, засыпанные землею, не погибали и были отрыты живые. Сии слова привели всех в содрогание. Все замолчали. Через минуту священник сказал: ‘Здесь этого случиться не может, но христианская любовь требует, чтобы мы сделали опыт. Скорее надобно разбросать камни’.
‘Труд бесполезный, — возразил один из присутствовавших. — И пятьдесят человек в неделю не раскопают этой ужасной груды. Надобны веревки, рычаги, множество разных других орудий, которых мы не имеем. Сам Бог захотел погрести их вживе, да упокоит Он души погибших, а церковь построить можно и на другом месте’. Человеколюбивый пастор вызывает наградить щедро того, кто выдумает лучшее средство подать скорую помощь. Но трудности были так велики, что ни один не согласился приняться по-пустому за дело. И, наконец, все зрители, пожалев о несчастных, разошлись в унынии по домам своим.
Но Траули, где он был в эту минуту? О, Траули уже видел страшное место погибели. В то время, когда Софрония шла с женихом своим в церковь, он находился на ближнем утесе и провожал ее глазами, не чувствуя ни бури, ни вихря, которые окрест его ревели. Увидя, как повалилась гора, он побежал опрометью на долину. Увы, на том месте, где прежде существовала церковь, нашел он одну дымящуюся груду камней. Отчаяние овладело его душою, как сумасшедший бросился он опять на вершину горы. В памяти его возобновились слова грозного Ура: я помогаю ужасом. ‘Ты не обманул меня, — воскликнул он в исступлении, — сопернику моему она не досталась. Но и самой ее уже нет на свете! Мог ли я этого требовать, жестокосердный!’ Но грозный Ур стоял уже перед его глазами.
‘Я начал, доканчивай’, — грянул ужасный его голос, и он исчез.
Траули остолбенел. ‘Что это значит, — подумал он, — что мне доканчивать? Предать земле ее кости! Но где же найду их?’
‘Доканчивай’, — повторил звучный голос, и страшное эхо загремело между горами.
Траули, воскрыленный надеждою, самому ему непонятною, побежал к горным своим знакомцам, альпийским пастухам. Они узнали его несчастие, ударили в колокол, и вдруг отовсюду сбежались толпами другие горные пастухи. ‘Что надобно? Какая беда приключилась?’ Траули рассказал им о падшей горе. Пастухи побежали к провалу, но, увидя огромный обрушившийся камень, остановились. ‘Безумный человек, — сказали они. — Какая сила поднимет или пробьет насквозь такую страшную гору? И где же начинать нам рыть? Знаешь ли ты, в котором месте находилась церковь?’
С развалин поднялся черный медведь, он побежал в гору, один пастух прицелился в него из ружья, но ружье не могло выстрелить. Траули указал на тот камень, на котором явился медведь. ‘Ройте, друзья мои, здесь, — сказал он. — Я имею предчувствие, что в этом месте найдем мы, о Боже, найдем остатки Софронии’.
И все принялись за работу. ‘Напрасно трудитесь’, — говорили пастухам жители деревни.
‘Хотим исполнить данное слово нашему товарищу’, — отвечали добрые пастухи и продолжали трудиться.
Ночь наступила, полная луна осыпала блеском своим долину, пастухи трудились по-прежнему.
И три дни продолжалась работа их, неимоверно тяжкая, к вечеру второго дня пробили отверстие, глубиною во сто футов, корзина, привязанная к длинной веревке, беспрестанно опускалась и поднималась, нагруженная обломками камней, наконец, ввечеру третьего дня между камнями нашли в ней и кусок дерева, верный знак, что пастухи дорылись до церкви.
Но уже работники потеряли терпение, силы их истощились. ‘Друзья мои, — восклицал умоляющим голосом Траули, — ради Бога, не оставляйте меня! Еще несколько часов, и все кончено’.
‘Что можем мы сделать, — говорили ему пастухи, — вытащить несколько щепок? Но стоит ли это труда! Советуем и тебе, Траули, оставить пустую заботу’.
Они удалились, но двое из них, более жалостливые, остались помогать бедному Траули. Они опускали и вытаскивали корзину, а Траули, вооруженный ломом и фонарем, сидя в глубине пролома, нагружал ее камнями и щепами.
И вот, наполняя одну корзину отломками от стены церковной, почувствовал он, что острие железного лома опять ударилось в камень, во глубине звучало глухо, как будто в пустом месте или под сводом. Траули принялся работать с удвоенными силами, и он уже чувствовал, что работа его становилась гораздо легче, что камни свободнее один от другого отделялись, корзина поминутно подымалась и опускалась и, наконец, при свете фонаря увидел Траули под ногами своими пустое отверстие, увидел свод, которого падшая гора не обрушила.
Какой это свод, подумал Траули. Церковный? Но церковь была деревянная. Могильный? Вероятное дело, под церковью хоронили мертвых. Но что же мне делать между гробами?
И Траули, безнадежный, отчаянный, готов уже оставить бесплодный труд, готов возвратиться к своим товарищам, вдруг слышит он тихий шорох, вслушивается, во глубине царствует мертвое спокойствие, среди которого легчайшее дыхание могло бы быть ощутительно.
Но вот опять слышится ему шорох, кто-то вздохнул, сердце его трепещет. Еще наполняет он одну корзину отломками, отверстие сделалось шире, он опускает в него фонарь. ‘О горный дух! Кого я увижу!’ Он наклонился, он светит, смотрит, глазам его представляется один только гроб, но вот в тишине послышалось ему дыхание спящего, спокойное, легкое, иногда прерываемое тихими вздохами.
Он расширяет отверстие свода и хочет уже спускаться, вдруг называет его кто-то по имени: ‘Траули, — произносит приятный голос, он содрогнулся, —это небеса, милый мой Траули, — повторил тот же голос: здесь будем мы неразлучны навеки’.
Юноша опустился во глубину, поднял фонарь, Софрония, в изорванном платье, осыпанная пылью, волосы в беспорядке, с смертною бледностию на щеках, простерта была на земле перед одним развалившимся гробом.
Траули взял ее за руки. Не время здесь удивляться и радоваться, подумал он, скорее, скорее оставим эту ужасную глубину. И он садится в корзину, кладет Софронию на колена и подает знак, чтобы их подымали.
Вдруг слышит он, что камни начинают трещать. ‘О всемогущий дух, — восклицает Траули, — еще минуту, еще одну минуту!’
Наконец они приближаются к свету. ‘Не испугайтесь, — кричит товарищам своим Траули, — крепче держите веревку, на руках у меня Софрония’.
И лишь успел он с драгоценною ношею своею ступить на безопасную землю, как снова зашатался утес, и свод, находившийся под ним, со страшным треском обрушился.
Софронию отнесли к доброму пастору в дом, через несколько часов пришла она в чувство, хотела рассказывать об ужасных снах, которые виделись ей между гробами, но, увидя перед собою Траули, забыла обо всем и бросилась в восхищении к нему на шею.
Жестокого Рифа не было уже на свете, он умер от ужаса в тот самый день, в который обвалился утес, Софрония осталась единственною наследницею его богатства. Не надобно сказывать, кому она отдала свою руку и была ли счастливою супругою.
Автограф неизвестен.
Впервые: ВЕ. 1810. Ч. 54. No 21. Ноябрь. С. 3—27 — в рубрике ‘Словесность. Проза’, с заглавием ‘Горный дух Ур в Гельвеции. Сказка, взятая из европейской ‘Тысяча и одной ночи», с пометой в конце: С немецк<ого>. В.
В прижизненных изданиях: Пвп 1. Ч. 2 (‘Повести’). С. 1—31, Пвп 2. Ч. 1. С. 213—233, с заглавием: ‘Горный дух Ур в Гельвеции (Сказка, взятая из европейской ‘Тысяча и одной ночи’)’, без пометы: С немецк<ого>. В. Тексты ВЕ, Пвп 1, 2 идентичны.
Печатается по Пвп 2.
Датируется: 1810 г. (не позднее второй декады октября).
Источник перевода: Voss J. von. Vom Berggeist Ur in Gelvetien [О горном духе в Гельвеции] // Voss J. Tausend und eine Nacht der Gegenwart oder Mrchensammlung im Zeitgewand. Berlin, 1809. Bd. 1. S. 7—34. См.: Eichstdt. S. 18.
Немецкий писатель Юлиус фон Фосс (1768—1832) был популярен в Европе как комедиограф. Так, во время первого заграничного путешествия 1820—1821 гг. Жуковский, постоянный посетитель Берлинского театра, неоднократно говорит о постановке его пьес. Он смотрит 21 октября 1820 г. комедию ‘Knstlers Erdenwallen’ (‘Жизненный путь художника’), 19 ноября 1820 г. фарс ‘Die falsche Primadonna’ (‘Фальшивая примадонна’), 20 декабря 1820 г. комедию с танцами ‘Die beiden Gutsherrn’ (‘Два помещика’ (ПССиП. Т. XIII. С. 142, 151, 155.). Среди романов пользовались известностью: ‘Юрий, роман из двадцать первого века’ (1810), ‘Романтические приключения предводителя испанских повстанцев Дон Виего де Мантиона’ (1812), ‘Война и любовь, или Романтические истории со времен тридцатилетней войны до наших дней’ (1813), ‘Прекрасное привидение, появляющееся пятьдесят лет’ (1820). См.: Жуковский В. А. Розы Мальзерба. М., Париж, Псков, 1995. С. 315—316. Сведений о русских переводах его произведений обнаружить не удалось.
Обращение Жуковского к новелле Ю. фон Фосса вряд ли было случайным. ‘Русский балладник’ был неравнодушен к фантастическим сюжетам, связанным с ‘горной философией’ (см.: Янушкевич А. С. ‘Горная философия’ в пространстве русского романтизма (В. А. Жуковский — М. Ю. Лермонтов — Ф. И. Тютчев) // Жуковский и время. Томск, 2007. С. 133—143).
‘Горный дух’ поистине витает над всем творчеством первого русского романтика. Сам этот образ, символически фиксирующий рамку размышлений Жуковского о ‘горной философии’ — от ранней переводной повести ‘Горный дух Ур в Гельвеции’ (1810), образца романтического гельветизма, до встречи с горным духом Рустема в стихотворной повести ‘Рустем и Зораб’ (1847), входит в его поэзию на правах автопсихологического героя, определяя диалог человека и гор. Историософской проекцией этого диалога становится и предсмертное произведение Жуковского — поэма ‘Странствующий жид’, где история Агасфера и Наполеона, образы одинокой скалы на острове Святой Елены и Голгофы как ‘…слои в огромном теле // Гор первобытных…’ символизируют жизнь человеческого духа вообще — от времен библейских до современности.
1 Гельвеция — Старинное латинское название Швейцарии. Отсюда ‘гельветизм’ — швейцарская тема в романтизме.
2 Ландамман — Ландманн — крупный землевладелец.
3 Юра — горный кряж в Швейцарии протяженностью около 350 км.
4 Монблан — самая высокая вершина Альп (4807 м).