ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
НАШИ ПИТЕРСКІЕ.
VIII.
ГОРНИЧНАЯ.
——
——
Горничная, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 14 минут(ы)
— Здравствуйте, тетенька, съ ангеломъ, голубушка!.. и раздался поцлуй.— Вотъ вамъ подарочекъ, не взыщите на малости, чмъ богата, тмъ и рада!
— Напрасно изъянишься, Дашенька, право напрасно, ну къ чему это? проговорила тетка, принимая отъ племянницы чашку съ надписью:. ‘дарю въ день англа’.
— Здравствуйте, дяденька, съ имянинницей!
Дядя отеръ рукавомъ форменнаго сертука усы и поцловалъ племянницу.
— Снимай скорй бурнусъ да шляпу, да положи за ширмы на кровать. Что такъ поздно? спросила тетка.
— И то насилу урвалась, самою одвала: на дачу въ гости похала. Ужь привередничала, привередничала: и то не по ней, и другое не по ней, да по мн наплевать. Спросилась я у ней со двора: ‘ступай, говоритъ, только половина одиннадцатаго приходи домой’.
— Что-жь она сердита, что ли?
— Нтъ, не то чтобы сердита, а такъ нравна…
Разговоръ этотъ и цлованія происходили въ комнат департаментскаго сторожа Селифантьева, дяди Дашеньки. Онъ справлялъ имянины жены своей, Соломониды Зосимовны.
Комната находилась въ подвальномъ этаж казеннаго зданія, и была разгорожена деревянною перегородкою и шкапами на дв части. Въ одной половин жилъ Селифантьевъ съ женою, въ другой его сослуживецъ, тоже департаментскій сторожъ, малороссъ Николенко или Миколинька, какъ его звали знакомые великороссы. У Николенки была большая половина комнаты, онъ, кром жены, обладалъ тремя ребятишками, зато въ половин Селифантьева помщалась русская печь съ лежанкой и тараканами, изъ-за которой, то есть изъ-за печи, поминутно ссорились сосдки. Около печи помщалась кровать, брачное ложе четы Селифантьевыхъ, загороженная ширмами, оклеенными листами ‘Сына Отечества’, съ налпленными на нихъ картинками съ конфектъ фабрики братьевъ Лапиныхъ. На стн вислъ хитро прилаженный посудный шкапикъ подъ красное дерево. Въ обыкновенные дни въ шкапик этомъ, сквозь стеклянныя дверцы, на первомъ план виднлись три серебрянныя ложки, глиняная масленица въ вид лежащей на трав коровы съ отшибеннимъ рогомъ, дале стояли: четыре рюмки, три стакана, разнокалиберныя чашки съ надписями и изъ самаго уголка глядли на свтъ Божій: полуштофъ съ синимъ ярлыкомъ завода Годгарта Мартини и разбитый чайникъ съ какими-то цлебными травами. Въ настоящее время шкапъ былъ пустъ, все, кром чайника съ травами, было изъ него вынуто и поставлено на лежанку. Въ углу вислъ образъ въ кіот, за которой стояли внчальныя свчи Селифантьевыхъ и пучекъ вербы, у образа горла хрустальная лампада, а подъ лампадой висла цлая нитка фарфоровыхъ и сахарныхъ яицъ. Должно быть хозяинъ комнаты великій охотникъ, до живописи, потому куда ни взглянешь на стну, везд висятъ изображенія людей, чертей и зврей, генералы на коняхъ, скачущіе передъ своими солдатами, мундиры которыхъ изображаетъ синяя полоса, а воротники’ — красная, ‘разговоръ большаго носа съ морозомъ’, ‘мыши кота погребаютъ’ и тому подобныя изображенія. Даже на задней сторон шкапа, принадлежащаго сосду и замняющаго собою перегородку, приклеена картина ‘страшный судъ’, бсы съ малиновыми языками запихиваютъ въ котелъ и жарятъ на вертел гршниковъ, другіе стоятъ поодаль и ожидаютъ себ той же участи, внизу подпись: ‘лицеди, прелюбоди, табашники, піяницы, плясаніемъ бса тшущіе’.
У Селифантьевыхъ уже вс гости были въ сбор, когда появилась Дашенька. Посреди комнаты стоялъ столъ, на стол стояли: пирогъ, нарзанная ветчина, селедка, графинъ водки и бутылка меду, за столомъ сидли гости: въ первомъ угл подъ образами помщался бравый гвардейскій унтеръ офицеръ, въ его усахъ и бакенбардахъ уже показывалось серебро, рядомъ съ нимъ сидлъ хозяинъ дома, онъ былъ не то чтобы выпивши, а такъ, какъ говорится, съ мухой, и разсказывалъ что-то о своихъ походахъ, какъ онъ подъ Варной стоялъ. Его поминутно перебивалъ находящійся въ числ гостей Николенко и вставлялъ подробности. Его жена съ ребенкомъ на рукахъ поминутно его останавливала.
— Погоди, Дмитрій Григорьевичъ, не перебивай Фомича, дай ему разсказать, онъ вдь тамъ тоже былъ. Это было не подъ Варной, а тогда, когда вы подъ черкеса ходили.
При этомъ Николенко умолкалъ и гладилъ свою щетину, то есть усы. Усы Николенки были какъ-то странно устроены: одинъ усъ росъ кверху, другой книзу.
— Врно его тогда и ранили, когда онъ подъ черкеса-то ходилъ? спросила жену Николенки сидящая съ ней рядомъ гостья въ измятомъ чепц съ лиловыми лентами,— тоже солдатка.
— И что вы, матушка, онъ не раненъ.
— А что у него, какъ будто губа не такъ… усъ какъ-то странно…
— Это ужъ такъ у него… говорила она.— Прежде когда мы въ полку служили, такъ бывало и начальство все смялось, поминутно спрашивало: ‘что это у тебя, Миколенко, за усы? ты бы ихъ хоть примазывалъ чмъ нибудь’. Однажды ротный даже на помаду далъ… Ужь чмъ, чмъ онъ ихъ ни мазалъ, ничего не помогло: какъ-то разъ даже варомъ смазалъ, сначала было справилъ ихъ, а потомъ смылъ варъ, такъ опять врозь пошли. Ну вдь каждый день смазывать не будешь,— такъ и бросилъ.
Кром этихъ гостей, былъ еще писарь военнаго вдомства — завитой франтъ съ бронзовой цпочкой на сюртук. Онъ ни слова не говорилъ ни съ кмъ и какъ-то надменно на всхъ посматривалъ: ‘дурачье, молъ, вы вс, не о чемъ мн съ вами разговаривать’. Когда въ комнату вошла Дашенька, онъ весь встрепенулся, всталъ съ мста, поправилъ прическу и заигралъ цпочкой.
— Не желаете ли вотъ ссть на тепленькое мстечко?.. предложилъ онъ ей свой стулъ.
— Покорно васъ благодарю, напрасно вы безпокоитесь, жеманно отвчала Дашенька и сла.
Унтеръ-офицеръ, сидящій рядомъ съ Селифантьевымъ, пріосанился, покрутилъ усы и значительно посмотрлъ на нее. Она опустила глаза. Она была не дурна собой, ловка и порядочно одта. Ей было не боле двадцати лтъ.
Хозяйка подавала всмъ чай.
— Сначала вотъ водки выпьемъ, сказалъ Селифантьевъ, и налилъ рюмку.
Николенко крякнулъ и потеръ руки.
— Ужь которую это? спросила жена.
Онъ ничего не отвтилъ и выпилъ. Пили вс, даже женщины. Писарь тоже проглотилъ рюмку.
— Я, знаете, не пью, шепнулъ онъ Дашеньк,— да что-то холодно. А у самого капли пота на лбу выступили.
— И что вы, жара, а вы говорите,— холодно!
— Право, что-то знобитъ.
— Значитъ, въ васъ огня нтъ, говорила Дашенька, махаясь носовымъ платкомъ.
— Ахъ, во мн очень много огня, я весь горю огнемъ неугасимымъ.
— А ты, Даша, что же, выпей рюмочку…
— Ахъ что вы, дяденька, разв я пью?
— Что ты двушку-то конфузишь, Иванъ Фомичъ, разв она пьетъ? напустилась на сожителя Соломонида Зосимовна.
Писарь бросилъ на хозяина юпитеровскій взглядъ и шепнулъ Дашеньк:
— Никакого обращенія не понимаютъ. Медку не желаете ли? и налилъ стаканъ.— Какъ ваше прекрасное имячко?
— Дарья…
— Прекрасное имячко. А отчество?
— Максимовна…
— А меня такъ Финогенъ Финогеновичъ…
— Какое трудное имя.
— Это еще не трудное, а у меня товарищъ былъ Дормидонъ Мельхисидековичъ, такъ того, бывало, по имени и не звали, а по фамиліи: Цапъ да Цапъ, онъ изъ хохловъ былъ.
Гость унтеръ-офицеръ во весь вечеръ какъ-то значительно посматривалъ на Дашеньку, гладилъ усы, хотлъ съ нею заговорить, но только крякалъ и не разршился ни однимъ словомъ.
Водки оказалось мало, хозяинъ отправился еще за полштофомъ.
— Ты куда? спросилъ его унтеръ.
— Да вотъ!..
Селифантьевъ стукнулъ по полуштофу.
— Возьми, кстати, ужь и для нихъ бутылочку медку, и онъ подалъ ему двугривенный.
‘Для нихъ’ — это значило: для Дашеньки.
Часовъ въ десять Дашенька начала сбираться домой. Прощаясь съ ней, писарь какъ-то искобенился, что по его мннію составляло верхъ учтивости, и шаркнулъ ногой. Унтеръ тоже раскланялся и еще значительне посмотрлъ на нее. Соломонида Зосимовна вышла провожать ее на лстницу.
— Видла унтера-то, что съ дядей рядомъ сидлъ? Къ теб сватается.
— Что вы, тетенька…
— Ужь я теб говорю, нарочно пришолъ сегодня, ты бы съ Финогеномъ-то меньше бобовъ разводила, вдь этотъ такъ трется, а Федоръ Акинфьичъ человкъ душевный, послдніе мсяцы дослуживаетъ, въ отставку выдетъ, такъ начальство ему, мсто общало,— городовымъ. Онъ вдовый, у него все обзаведеніе есть: и перина, и самоваръ, и платья женины. Одно матерчатое отличное. Подумай, а на дняхъ я къ теб зайду. Прощай. Славный женихъ, душевный: а этотъ Финогенъ — такъ голь, да и пьяница.
— Прощайте, тетенька, и Дашенька пошла.
— Теперь, поди, и артельныхъ денегъ у него ста три есть, кричала въ слдъ тетка.— Подумай!..
Въ коридоръ вышелъ ея супругъ.
— Ты это ей говорила насчетъ Акинфіева?
— Да.
— Ну, что жь она?
— Да ничего…
— То-то же смотри… Иванъ Фомичъ переминался съ ноги на ногу.— Ты мн дай-ка три гривенника…
— Это еще зачмъ?
— Нтъ, я такъ… надо бы водки, тамъ ужь почитай вся.
— Не дамъ больше, теб бы только все пить. Посмотри-ка на рожу-то… Ступай, ступай въ горницу!
— Экъ тебя!..
И махнувъ рукой, мужъ вошелъ въ горницу.
Часовъ въ одиннадцать отправился домой, покачиваясь, писарь. По уход Дашеньки онъ порядочно понагрузился. Унтеръ-офицеръ остался. Онъ распрашивалъ Селифантьевыхъ о невст. Изъ-за перегородки слышалось храпніе Николенки и какіе-то неопредленные звуки, похожіе на жужжаніе нсколькихъ тысячъ мухъ. Звуки эти издавала жена Николенки, она укачивала ребенка, бгала по комнат и жужжала и выла надъ его ухомъ.
— Она двушка хорошая, говорила унтеръ-офицеру Акинфіеву Соломонида Зосимовна: — вотъ уже третій годъ у хозяевъ живетъ. У ней тридцать пять рублей своихъ зажитыхъ денегъ есть.
— Двушка не балованная, ужь я теб говорю… вмшивается мужъ Соломониды Зосимовны.
— Молчи ты, Иванъ Фомичь, не перебивай меня. Ну, и насчетъ одежи, это у ней все есть, въ прошлую зиму салопъ отличный бличій справила, а ужь главное: сирота,— ни отца, ни матери кормить не придется.
— Чтожь, пожалуй, вы поговорите, у меня тоже отъ покойницы жены заведеніе осталось.
— Да, безпремнно, безпремнно, я къ ней на недл схожу.
— Ну, пора и до хаты! Прощайте! проговорилъ подымаясь Акинфіевъ.
— Слышь, я его только за ворота провожу, сказалъ Селифантьевъ жен.
— Не нужно, не нужно, ложись лучше спать, а то еще зайдешь куда нибудь!
— Вотъ т слово, нтъ: я его только провожу…
— Ничего, онъ не взыщетъ. Прощайте?
— Прощайте!
Акинфіевъ по три раза поцловался съ супругами и ушолъ.
— Вишь, шлюха, какъ все платье отшлепала, да еще и замывай ей сейчасъ, гнвно проговорила знакомая уже намъ Дашенька, выбгая изъ кухни на черную лстницу.
На плеч ея лежало барынино платье съ грязнымъ подоломъ, въ рукахъ она держала мдный тазъ съ горячей водой.
У окна стояла кухарка съ засученными по локоть рукавами платья и съ растрепанными волосами, она смотрла на даровую комедію. На двор играла шарманка, подъ акомпаниментъ ея какая-то женщина съ подвязанной щекой и подбитымъ глазокъ пла: ‘не томи меня, родная, перестань меня бранить’, и здоровый молодой парень въ грязныхъ красныхъ штанахъ и блой рубашк съ позументами ставилъ себ на носъ дугу.
— Что, опять отшлепала? спросила кухарка Дашеньку.
— Опять, да еще привередничаетъ, замывай ты ей, слышишь, сейчасъ… Просто съ жиру бсится!
— И не говори, двушка!.. даве пришла въ кухню и начала браниться: зачмъ, видишь ли, я таракановъ развела. Разв я ихъ разводила, разв можно при хлб безъ нихъ быть? Да я на одиннадцати мстахъ выжила, и везд тараканы были. У одной купчихи жила, такъ та нарочно чорныхъ таракановъ разводила, ‘ты, говоритъ, не бей ихъ, Акулинушка, потому что они счастье приносятъ’… да… Ахти, еще у меня кастрюли не мыты!
Акулина ушла въ кухню. Дашенька поставила на окно тазъ и начала замывать платье. На лиц ея былъ гнвъ: Кто-то плюнулъ сверху на наружный подоконничекъ, она не обратила на это вниманія. Потомъ кто-то кинулъ пробкой, ударившись о желзо, пробка отскочила и попала въ Дашеньку. Она вывсилась за окошко и взглянула въ верхній этажъ:
— Ахъ, это вы, Петръ Иванычъ, какъ вы меня испугали…
Слова эти относились къ лакею, который жилъ этажемъ выше.
— Сейчасъ къ вамъ съ наиглубочайшимъ извиненіемъ-съ бгу…
И дйствительно сбжалъ внизъ.
Гнвъ исчезъ съ лица Дашеньки, она съ улыбкой стояла передъ нимъ. Петръ Иванычъ тоже осклабился, онъ былъ красивый блокурый мужчина съ небольшими усами, и былъ одтъ франтомъ.
— Какъ вы меня испугали, просто ужасти…
— Чувствительно прошу вашего прощенія. Я точно кинулъ, знавши, что вы здсь стоите, но совсмъ не хотлъ васъ привести въ испуг-съ, а только, чтобъ изъ задумчивости вывести.
‘Что ты все сидишь одна,
Въ задумчивости у окна?..’
— Откуда это вы къ каждому слову стишокъ приберете?
— Откуда-съ?— мы псенники на свобод читаемъ, вотъ оттого и знаемъ… Вотъ тоже хорошая псня:
‘Мое сердце такъ томится,
Будто камень тамъ лежитъ.
Я желалъ бы утопиться,
Лишь на милую взглянуть!’
продекламировалъ онъ нараспвъ и, приложивъ руку къ сердцу, взглянулъ на Дашеньку. Та опустила глазки.
— Какія у васъ все грустныя псни, такъ за сердце и щемятъ.
— Чмъ же грустныя?.. А впрочемъ, ежели на сердц грустно,— такъ грустныя и поешь, говорилъ онъ, смотря въ другую сторону.— Это какіе-то фабричные въ воскресенье въ Александровскомъ парк пли, пояснилъ онъ, уже взглянувъ на нее.
Оба замолчали. Лакей досталъ изъ боковаго кармана портсигаръ и вынулъ изъ него папиросу.
— Неугодно ли вамъ?
— Теперь не хорошо курить. Давайте я лучше утромъ выкурю. Смотрите, вонъ во флигел Сомиковскіе молодцы смотрятъ, сказала она, и взявъ папиросу, спрятала ее въ карманъ своего передника.
— Это зубоскалы-то?..
— Чмъ же зубоскалы?..
— Помилуйте, какъ же, никакого обращенія съ двицами не умютъ: прошлое воскресенье на Прасковью Митревну какія-то помои изъ окна вылили, да еще смются.
Петръ Иванычъ закурилъ папиросу и обгорлой спичкой начертилъ на стн ‘я тебя люблю.’
— Что это вы пишете?
— Такъ, ничего. Прочтите.
Дашенька прочитала про себя по складамъ.
— Къ чему это относится? спросила она, покраснвъ.
— Это къ вамъ…
— Какъ это я понимать должна?
— Очень просто: я ужь давно въ чувствіяхъ имлъ.
— Полноте, что это вы говорите…
— Чтожь, я говорю, что у меня на сердц. При этомъ онъ выразительно взглянулъ на нее.— Дарья Михайловна, вы розанъ… даже бутонъ, можно сказать… Одно слово,— букетъ…
Дашенька молчала.
— Дарья Михайловна, пойдемте въ воскресенье въ Александровскій паркъ гулять…
— Не знаю.
— Пойдемте.
Молчаніе.
— Пойдете, да?
— Право я не знаю, какъ сама отпуститъ, проговорила она и при этомъ снова покраснла.
— Петра! полно теб тамъ лясы-то точить, ступай, барыня зоветъ! крикнулъ сверху поваръ и тмъ разстроилъ интимную бесду.
— А дуй его горой, вишь ему приспичило! Прощайте, Дарья Михайловна. Ужо попоздне выходите на лстницу! и лакей побжалъ наверхъ, напвая:
‘Лучше въ мор утопиться,
Чмъ въ несклонную влюбиться’.
По уход его Дашенька въ задумчивости стояла у окна и держала въ рукахъ подолъ замываемаго платья. Она думала объ унтеръ-офицер Акинфіев и Петр и сравнивала ихъ обоихъ. ‘Акинфіевъ женихъ съ деньгами и съ хорошимъ мстомъ въ виду, Петръ же безъ копйки, и всегда долженъ служить въ людяхъ. Самъ говоритъ, что на очереди стоитъ, того и гляди, что въ солдаты возьмутъ, да къ тому же, можетъ, не иметъ и намренія жениться. Чтожь, думала она: — я могу быть замужемъ за Акинфіевымъ и любить Петра.’
Натура ея еще не была испорчена, Дашенька покраснла отъ этихъ мыслей и еще боле задумалась, она даже не слыхала крупной брани, происходившей на двор между кучеромъ и водовозомъ изъ-за поганаго ведра.
— Гужедъ! закончилъ свою брань водовозъ, перебравъ съ десятокъ нецензурныхъ выраженій.
— Молчи, Кострома! Козу на колокольню пряникомъ манили!
— Сами вы, псковскіе, мякину сяли! отвчалъ водовозъ, чтобъ не остаться въ долгу.
Дашеньку вывели изъ задумчивости чьи-то шаги, она обернулась и увидла входящихъ по лстниц тетку Соломониду Зосимовну и жениха Акинфіева.
— Ахъ, здравствуйте, тетенька!
Она поцловала тетку и поклонилась Акинфіеву.
— Не ждала, чай?
— Милости просимъ, милости просимъ, пожалуйте!
— Вотъ и меня ваша тетка затащила. Шли мимо: ‘зайдемъ да зайдемъ.’ Ужь извините.
— Ахъ помилуйте, что вы… Пожалуйте въ горницу.
Гости вошли въ кухню. Дашенька съ тазомъ и платьемъ слдовала за ними.
— Пожалуйте вотъ въ нашу комнату.
Она ввела ихъ въ людскую. Акинфіевъ помолился на образа.
— Садитесь, пожалуста.
— Мы на минуточку, такъ, мимоходомъ.
— Нтъ ужь, посидите, я вотъ сейчасъ кофій сварю.
— Не напрасно ли будетъ-съ, мы собственно мимоходомъ, проговорилъ Акинфіевъ и крякнулъ.
— Нтъ, ужь какъ же безъ кофію-то? Вари, вари, Дашенька, замтила тетка, пользуясь правомъ ‘своей.’
— Сейчасъ, въ минуточку готовъ будетъ.
Дашенька ушла въ кухню.
— Ну, что, Федоръ Акинфіевичъ, смотри, видишь, какъ живетъ? Господа ее любятъ, можетъ, и на свадьбу дадутъ. Видишь вонъ Божіе милосердіе, все это она сама, на свою трудовую копйку въ ризочку оправила. А вотъ сейчасъ и салопъ покажу. Соломонида Зосимовна вынула изъ шкафа бличій салонъ и поднесла Акинфіеву.— Видишь, новый, только что сшила зимой, покрышка-то какая, смотри-ка. Да что ты боишься-то, попробуй доброту-то, попробуй! Вишь байка-то какая! А вотъ это все ея платьи, продолжала она соблазнять его, и открыла дверцы шкафа: — вотъ матерчатое зеленое, шерстяное, ситцевыхъ два, а вотъ и еще матерчатое розовое… Видишь?
Тетка, ради краснаго словца, соврала, розовое платье принадлежало кухарк.
— Чтожь, сватать, что ли?
— Пожалуй, сватайте!
— Такъ я сейчасъ пойду въ кухню къ ней и скажу, что ты за отвтомъ пришолъ.
— Послушайте, Соломонида Зосимовна, вы ужь лучше не ходите, я самъ спрошу ее, дло-то врне будетъ.
— Да что ты, ладно ли это?
— Да я думаю, что ладно, такъ напрямки и обржу.
— Ну, какъ знаешь!
Въ комнату вошла Дашенька и внесла кофейникъ, началось кофіепитіе. Выпивъ вторую чашку, Акинфіевъ отеръ усы, опрокинулъ ее и положилъ на донышко огрызокъ сахару. Соломонида Зосимовна пила уже пятую чашку.
— Чтоже вы, кушайте еще, въ накладочку, да вотъ съ сухариками.
— Больше не могу-съ.
— Какіе спсивые, право…
— Нтъ, Дарья Михайловна, я не спсивъ-съ, говорилъ Акинфіевъ, слегка барабаня пальцами по столу.— Знаете, я пришолъ-съ по длу. Я пришолъ васъ спросить, пойдете ли вы за меня за мужъ?
Вопросъ былъ неожиданъ, Дашенька смутилась.
— Я, право, не знаю… проговорила она, потупившись.
— Чего же не знать-то, ршай, матка, совтываться чтоли будешь? Я одна у тебя изъ родни, да и та на лицо.
— Все-таки, тетенька, вдь это судьба-съ, а судьба великое дло!..
— Вотъ мн нашъ ротный общалъ мсто городоваго, черезъ три мсяца я въ отставку выду. У меня денегъ артельныхъ есть ста три на обзаведеніе, да и обзаводиться не надо, потому что отъ покойницы жены все осталось, и перина, и все эдакое. Начальство меня любитъ, ротный посажонымъ отцомъ общался быть.
Дашенька уже давно ршилась выдти за Акинфіева: въ ея глазахъ онъ былъ, хотя и старый, но видный женихъ.
— Вы врно говорите, что вы будете городовымъ? спросила она его.
— Врно-съ, хоть провалиться на этомъ мст, мн ротный общалъ. ‘Вотъ теб, говоритъ, слово, Акинфіевъ, что я теб мсто достану.’
— Ну, такъ я согласна.
— Ну, вотъ и слава Богу, слава Богу! проговорила тетка.
— Только ужь это врно, Дарья Михайловна? Да…
— То-то же, смотрите, это я потому говорю, что ужь не буду себ другой невсты искать.
— Да ужь сказала, что да, такъ ужь врно будетъ, станетъ ли она отъ своего слова отступаться, вмшалась тетка.— Ну, теперь помолитесь Богу, да поцлуйтесь. Поздравляю васъ.
Дашенька и Акинфіевъ помолились и поцловались.
Черезъ четверть часа женихъ, въ сопровожденіи Соломониды Зосимовны, ушолъ отъ невсты.
Настало воскресенье, день, въ который Дашенька общалась Петру идти съ нимъ гулять въ Александровскій паркъ. Сборы были великіе, все утро, покамстъ хозяева были у обдни, прогладила она себ юбку и манишку и побранилась съ кухаркой изъ-за утюга, за то, что та спихнула его съ горячаго мста плиты.
— Позвольте мн, сударыня, сегодня со двора идти… спросилась она у хозяйки.
— Ахъ, Даша, какъ ты часто ходишь, это ужь второй разъ на этой недл.
— Я, сударыня, только къ тетк схожу. У меня тамъ дло есть: я замужъ выхожу.
— Вотъ какъ? что же ты мн раньше объ этомъ не сказала? Теперь, я тебя не буду удерживать, ступай. Я по опыту знаю, что значитъ желаніе увидаться съ милымъ сердцу…
При этомъ хозяйка вздохнула и закатила глаза подъ лобъ. Она была самтиментальная барыня.
— Кто же твой женихъ?
— Теперь онъ унтеръ, а посл будетъ городовой, ему мсто общали.
— Что же, ты любишь своего жениха?
— Да-съ…
— То-то, моя милая, не неволь себя, я по опыту знаю, что значитъ жить съ человкомъ, котораго не любишь.
Барыня снова вздохнула и закатила глаза.
— Это я все знаю, сударыня, только онъ человкъ хорошій…
— Пріятно мн слышать, милая, когда соединяются любящія сердца. Я теб сдлаю подвнечное платье, подарю мой чепчикъ и чмъ нибудь помогу еще. Ступай, теперь я не въ прав тебя удерживать.
Горничная поцловала у хозяйки руку.
Сборы были также и этажемъ выше, у Петра. Онъ только что сейчасъ отбрился и начищалъ толченымъ мломъ бронзовую цпочку отъ часовъ, чтобъ ярче блестла. Ему чуть было не пришлась отложить прогулку, вчера онъ проигралъ въ три листа все, что у него было изъ наличнаго капитала, а какъ же гулять безъ денегъ?— и попотчивать придется, да и другіе непредвидимые расходы, но къ счастію, обстоятельства поправились: онъ занялъ у дворника два рубля.
Чтобы не обратить на себя вниманія, и не дать повода сплетнямъ, Дашенька и Петръ ршили не выходить вмст, а по одиночк, и ждать другъ друга на улиц, впрочемъ, тоже какъ можно дальше отъ мелочной лавочки.
Часа въ въ четыре Дашенька и Петръ были въ Александровскомъ парк. Обычные постители его: писаря, артельщики, мастеровые, солдаты и мелкое чиновничество, проживающее на Петербургской сторон, чинно прогуливались по главной алле передъ воксаломъ.
У мальчишки, продающаго папиросы, стояли два больничныхъ фельдшера и дв ихъ дамы съ полинялыми зонтиками въ рукахъ.
— Есть у тебя сигары сильва дубиноза? спрашивалъ одинъ изъ фельдшеровъ.
— Нтъ, такихъ нтъ-съ, съ ужимчивой улыбкой отвчалъ мальчишка.
— А регалія капустиссимусъ?
— Тоже нтъ-съ.
Ихъ дамамъ казалось это очень забавно, и он хохотали.
— Спроси, Федоровъ, нтъ ли у него трамбуку фабрики Носодерова.
— Такихъ тоже не имется. Миллера, Геллера, Крафта есть-съ.
— Ну ужь такъ и быть, давай дв рублевыя сигары, по три копйки!..
Дашенька и Петръ миновали ихъ, они стремились въ малолюдную аллею и скоро достигли ее. Это аллея, гд обычные постители Александровскаго парка назначаютъ rendez-vous своимъ предметамъ. По ней прогуливались два молодые чиновника съ кокардами на фуражкахъ и дожидали своихъ предметовъ.
— Пятаго половина, он сейчасъ придутъ… Можетъ быть, ихъ мать задержала, проговорилъ одинъ, вынимая изъ кармана старые серебряные часы съ золотымъ ободочкомъ.
— Слышишь, Миша, ты въ разговор скажи, что мы сюда на лихач пріхали, по островамъ, дескать, немного прокатились.
— Такъ знаешь что? пойдемъ и попылимся, скажемъ — во всю прыть мчались, чтобъ не опоздать.
— Ну, хорошо…
Они встали посреди дороги, и одинъ изъ нихъ начал взбивать тросточкою пыль, стараясь запылить пальто товарища.
— Возьми въ горсть да брось мн на спину.
— Не слишкомъ ли будетъ?
— Ничего, бросай.
Дашенька и Петръ сидли на скамейк и ли вишни.
— Такъ когда же вы, Дарья Михайловна, замужъ выходите? спрашивалъ онъ ее.
— Въ будущемъ мсяц, отвчала она, чертя зонтикомъ по песку.
— А я-то что бдный буду длать. Можно сказать, во цвт лтъ погибну.
— Не погибнете!
— Дарья Михайловна, вы будете обо мн помнить?
— Буду…
— Мн можно будетъ къ вамъ ходить?
— Можно…
— И когда мужа не будетъ дома?
— Не знаю…
— Скажите, можно или ‘нтъ? Да, или нтъ?
— Можно…
Петръ обнялъ ее за талію.
— Ахъ оставьте, что вы… проговорила она, однако не перемнила своего положенія.
— И цловать васъ будетъ можно? Вотъ такъ…
Онъ поцловалъ ее. Дашенька не сказала ни слова.
Въ это время къ нимъ приближалась компанія мастеровыхъ. Одинъ изъ нихъ, ухорскій парень, игралъ на гармоник и плъ:
При серебряной цпочк,
При серебряныхъ часахъ,
Фуражка на боку,