‘Отечественныя Записки’, No 4, 1854
‘Горе от ума’. Комедия А. С. Грибоедова, Грибоедов Александр Сергеевич, Год: 1854
Время на прочтение: 23 минут(ы)
ГОРЕ ОТЪ УМА. Комедія А. С. Грибодова. Третье изданіе. 1854. Въ 24-ю д. л. 227 стр.
ГОРЕ ОТЪ УМА. Комедія А. С. Грибодова. Изданіе Черноглазова. 1854. Въ 24-ю д. л. XVI и 205 стр.
ГОРЕ ОТЪ УМА. Комедія А. С. Грибодова. Изданіе Александра Смирдина. 1854. Въ 12-ю д. л. 162 стр.
ГОРЕ ОТЪ УМА. Комедія А. С. Грибодова. Изданіе съ біографіею автора, написанною . Булгаринымъ. 1854. Въ 12-ю д. л. XLVI и 153.
30-го января 1854 года минуло двадцать-пять лтъ со дня смерти незабвеннаго въ нашей литератур Грибодова — и вотъ нсколько издателей вдругъ взялись за его ‘Горе отъ ума’. Комедія эта сдлалась общею собственностью, и потому издатели, торопясь одинъ передъ другимъ, хотли этимъ воспользоваться, чтобы распродать побольше экземпляровъ. Вотъ причина, почему въ теченіе одного мсяца явилось четыре изданія… Но, какія изданія!
‘Горе отъ ума’ имло до настоящаго времени только два изданія: Первое давно сдлалось библіографическою рдкостью, второе, въ крошечномъ формат, съ біографіей Грибодова, написанною К. Полевымъ, находится у многихъ, и изрдка являлось еще въ продаж, но по цн, въ десять разъ высшей противъ первоначальной цны, то-есть по десяти руб. сер. за экземпляръ. Это очень-хорошо доказываетъ, что двухъ изданій комедіи было недостаточно, и намъ кажется, что еслибъ ихъ было вдвое-больше, и тогда бы они вс разошлись въ двадцать-пять лтъ.
Вотъ лучшая похвала, какую можемъ сказать таланту Грибодова. Двадцать-пять лтъ прошло со дня смерти автора ‘Горе отъ ума’ и, можетъ-быть, только два-три голоса ршились сказать что-нибудь противъ этого произведенія, которому суждено долго играть важную роль въ нашей литератур. Слдовательно главный пробный камень — время — выдержанъ этою комедіею со славой. Въ двадцать-пять лтъ стихъ нашъ ушелъ далеко въ отношеніи вншняго блеска, а между-тмъ стихъ Грибодова нисколько не утратилъ той могучей мткости, которая такъ поразила современниковъ, хотя они и жили въ то время, когда стихъ Жуковскаго, Батюшкова и Пушкина, поперемнно приводилъ ихъ отъ одного изумленія къ другому и заставлялъ, казалось, быть нсколько-равнодушне къ стиху Грибодова. Но совсмъ тмъ первое впечатлніе комедіи было громадное (нисколько не преувеличенное слово), ее въ рукописи, знали наизусть въ Петербург и Москв — это фактъ, о которомъ вс, непринадлежащіе къ старому поколнію, слышали. Но кто знаетъ, какъ привтствовали тогдашніе критики эту комедію? Это очень-любопытно.
Въ 1825 году явилось два обозрнія литературы за 1824 годъ. Одно изъ нихъ помщено было въ ‘Сверныхъ Цвтахъ’, альманах, изданномъ Дельвигомъ, и называется: ‘Письмо къ графин С. И. С. О Русскихъ поэтахъ’. Въ этомъ обозрніи исчисляются вс русскіе писатели, но о Грибодов не сказано ни слова.
Зато въ другомъ обозрніи, напечатанномъ въ другомъ альманах, сказано было вотъ что:
‘Русскій театръ въ прошедшемъ году обднлъ оригинальными пьесами… Но все это выкупаетъ рукописная комедія г. Грибодова: ‘Горе отъ ума’, феноменъ, какого не видали мы отъ временъ ‘Недоросля’. Толпа характеровъ, обрисованныхъ смло и рзко, живая картина московскихъ нравовъ, душа въ чувствованіяхъ, умъ и остроуміе въ рчахъ, невиданная досел бглость и природа разговорнаго русскаго языка въ стихахъ, все это завлекаетъ, поражаетъ, приковываетъ вниманіе. Человкъ съ сердцемъ не прочтетъ ее не смявшись, не тронувшись до слезъ. Люди, привычные даже забавляться по французской систематик, или оскорбленные зеркальностью сценъ, говорятъ, что въ ней нтъ завязки, что авторъ не по правиламъ нравится, но пусть они говорятъ, что имъ угодно: предразсудки разсются и будущее оцнитъ достойно сію комедію, и поставитъ ее въ число первыхъ твореніи народныхъ’.
Теперь, черезъ двадцать-пять лтъ, можемъ сказать, что слова эти вполн сбылись: ‘Горе отъ ума’ стоятъ въ числ первыхъ народныхъ нашихъ твореній и пользуется завидною участью: поколніе за поколніемъ выучиваетъ его наизусть.
Въ то время, когда слава Грибодова мужала такимъ образомъ, что длали сверстники Грибодова на литератур, его друзья, литераторы того времени? Сколько они намъ объяснили самое твореніе и жизнь писателя, такъ сильно овладвшаго русскимъ умомъ? Славная тнь Грбодова все боле-и-боле отдалялась отъ насъ, его потомковъ, и длалась заманчиве-и-заманчиве. Отчего, спрашивали многіе, Грибоедовъ такъ великъ въ своей комедіи, что объясненія этого литературнаго феномена не находимъ ни въ предъидущихъ трудахъ этого писателя, и въ послдующихъ? Чмъ объяснить этотъ великій шагъ, который онъ сдлалъ отъ переводныхъ водевилей вдругъ къ высокой, во всхъ значеніяхъ, комедіи? Не есть ли кто случайность? Гд его біографія, которая бы намъ что-нибудь пояснила въ этомъ важномъ вопрос, гд замтки его друзей, которые безпрестанно упоминаютъ о своей дружб съ нашимъ комикомъ, замтки, въ которыхъ бы мы увидли его біографію, не только служебную, но и литературную?
Замтокъ нтъ, біографіи нтъ, есть… есть одни увренія нкоторыхъ, что они были друзьями Грибодова, и плакали, горько плакали, когда умеръ Грибодовъ, есть… фразы, фразы и фразы. Посмотрите: въ наше время умерли Пушкинъ, Крыловъ, Гоголь и Жуковскій. Сколько разъисканій, сколько статей появилось и появляется! Не только сочиненія, написанныя этими авторами, въ томъ возраст, когда они не могли еще имть вліянія на литературу, но вс сколько-нибудь замчательные ихъ разговоры, мннія, письма — все собирается и печатается. Съ помощью этого, и личность и значеніе ихъ, какъ писателей, все будетъ ясно для каждаго… Прежніе литераторы больше оплакивали потерю замчательнаго писателя, нежели ныншніе — и меньше длали…
Такъ-какъ мы не намрены вновь оцнить произведеніе, уже оцненное по достоинству вашими знаменитыми писателями и поэтами, то скажемъ еще нсколько словъ кое-о-чемъ: о біографіяхъ Грибодова, о его другихъ сочиненіяхъ, о стихахъ его…
Кто бы могъ подумать, что о жизни Грибодова и о его сочиненіяхъ (за исключеніемъ: ‘Горе отъ Ума’) говорится только въ двухъ статьяхъ: г. К. Полеваго и . Булгарина! Статья ‘О Жизни и сочиненіяхъ Грибодова’, принадлежащая г. К. Полевому, была напечатана при второмъ изданіи ‘Горе отъ Ума’ въ 1839 году. ‘Воспоминаніе о незабвенномъ Александр Сергевич Грибодов’ г. . Булгарина, было, кажется, напечатано въ 1830 году въ ‘Сын Отечества’ и ныньче перепечатано при одномъ изъ вышеозначенныхъ изданій. Съ-тхъ-поръ друзья и пріятели Грибодова молчали и молчатъ. Что можемъ мы сдлать?
Мы благодарны за ту и другую біографію, отдаемъ, однакожь, предпочтеніе біографіи г. К. Полеваго, какъ боле-полной. Но ни въ той, ни въ другой не обращено полнаго вниманія на вопросъ, который хотли бы мы разршить: что способствовало такому быстрому развитію таланта Грибодова, который еще въ 1818 году занимался вмст съ Жандромъ переводомъ незначительнаго водевиля ‘Притворная Неврность’, а въ 1823 явился ужь съ своимъ ‘Горе отъ Ума’? Что произошло въ это время въ нашей литератур? Чмъ занимался Грибодовъ въ это время? Онъ былъ въ Персіи, гд составилъ первый планъ комедіи, но, по прізд въ Москву, почти всю ее передлалъ, безпрестанно посщая общество и всматриваясь въ различные характеры тогдашняго московскаго общества. Нельзя намъ быть довольными тмъ, что говоритъ г. Булгаринъ:
‘Вотъ какимъ образомъ родилась эта комедія. Будучи въ Пересіи, въ 1824 году, Грибодовъ мечталъ о Петербург, о Москв, о своихъ друзьяхъ, родныхъ, знакомыхъ, о театр, который онъ любилъ страстно, и объ артистахъ. Онъ легъ спать въ кіоск, въ саду, и видлъ сонъ, представившій ему любезное отечество, со всмъ, что осталось въ немъ милаго для сердца. Ему снилось, что онъ въ кругу друзей разсказываетъ о план комедіи, будто имъ написанной, и даетъ читаетъ нкоторыя мста изъ оной. Пробудившись, Грибодовъ беретъ карандашъ, бжитъ въ садъ и въ ту же ночь начертываетъ планъ ‘Горя отъ Ума’, и сочиняетъ нсколько сценъ перваго акта. Комедія эта заняла вс его досуги, и онъ кончилъ ее въ Тифлис, въ 1822 году. Въ март 1823 онъ получилъ отпускъ въ Москву и Петербургъ на четыре мсяца. Пріхавъ въ Москву, Грибодовъ сталъ посщать общество, и въ то же время почувствовалъ недостатки своей комедіи и началъ ее передлывать. Каждый выздъ въ свp3,тъ пpeдставлялъ ему новые матеріалы къ усовершенствованію своего труда, и часто случалось, что онъ, возвратясь поздно домой, писалъ цлыя сцены по ночамъ, такъ сказать, въ одинъ присстъ. Такимъ-образомъ составилось сіе безсмертное твореніе, отпечатокъ чувствованій, впечатлній и характера незабвеннаго автора’.
Г. К. Полевой повторяетъ то же самое о сн, что сказалъ г. Булгаринъ, и прибавляетъ:
‘Грибодовъ всегда былъ человкъ съ дарованіемъ, но больше moго не могъ сказать о немъ, ни одинъ пламенный его хвалитель. И вдругъ — какой шагъ! Посл Притворной Неврности онъ является со своимъ безсмертнымъ Горе отъ Ума. Тутъ разстояніе — земля и небо!’
Именно, объясненіе этого разстоянія мы и хотли бы услышать отъ біографовъ Грибодова. Нужно замтить, что драматическіе наши писатели двадцатыхъ годовъ были блестящи и совершенно-поверхностны. Преимущественно же въ нихъ почти ничего не было русскаго, несмотря на то, что они сочиняли, переводили и передлывали французскія комедіи и водевили — русскими стихами. Кокошкннъ, Жандръ, Хмльнищкій, князь Шаховской составляютъ ту блестящую плеяду писателей Александринскаго Театра двадцатыхъ годовъ, о которой и до-сихъ-поръ многіе вздыхаютъ. Эти вздыхатели отчасти справедливы, отчасти совершенно несправедливы. Справедливы они въ томъ, что вс четверо писателей, упомянутые нами (ихъ же другомъ былъ я Грибодовъ и съ ними кропалъ водевильчики) владли стихомъ гладкимъ и вс вообще были люди образованные. Стихъ всхъ этихъ писателей можно назвать лакированнымъ, остроты и каламбуры совершенно-приличными. Если сравнить всхъ этихъ писателей Александринскаго Театра 1820 года со многими изъ ныншнихъ, мы, дйствительно, увидимъ разницу неизмримую. Т писатели позволяли себ тогда только самую легкую двусмысленность какого-нибудь верхолета, сейчасъ же раскаявшагося въ легкости своего поведенія. Вс лица, выведенныя и Хмельницкимъ и Жандромъ и Грибодовымъ и княземъ Шаховскимъ — были милые лгуны, милые повсы, милые втренники, милые старички, милые молодые люди, милыя кокетки, милыя старушки… Вс они были однообразно-милы и вс остроумны. Но русскаго въ нихъ почти ничего не было: ни характеровъ, ни общества, ни тхъ условій, которыми должна была бы завязаться русская драма. Все это были остроумныя передлки. Спрашивается теперь: какимъ-образомъ изъ этой школы поверхностно-остроумной и однообразно-забавной на французскій ладъ, могъ выйдти писатель такой, какъ Грибодовъ? Мало этого: какимъ образомъ Грибодовъ, самъ соучастникъ и Жандра (Притворная Неврность), и князя Шаховскаго и Хмльницкаго (Своя Семья) могъ, въ четыре или пять лтъ, до такой степени перемнить свои понятія о драм, что пренебрегъ совершенно прежними условіями французской сцены, и пріобрлъ до такой степени серьёзный взглядъ на общество, что съ разу отъ шуточнаго водевиля перешелъ къ высокой комедіи? Какъ могъ онъ въ четыре года свой французскій взглядъ на общество перемнить на чисто-русскій?
Припомните нкоторые его стихи изъ ‘Горя отъ Ума’, о ныншнемъ и старинномъ покро платья, о смшеніи французскаго съ нижегородскимъ — и вы удивитесь еще больше этой перемн въ образ мыслей… Вотъ что біографы должны были имть въ виду, если хотли, чтобъ ихъ замтки о жизни Гртбодова сдлались біографіей этого замчательнаго человка, котораго Пушкинъ назвалъ однимъ изъ самыхъ умныхъ людей во всей Россіи.
Ни та, ни другая статья ршительно насъ не удовлетворяютъ въ этомъ главномъ отношеніи, потому-что авторы двухъ біографій не придали должной важности этому вопросу.
Г. К. Полевой по этому поводу говорятъ: ‘Тутъ разстояніе — земля и небо. Но разв не испыталъ Грибодовъ жизни? Разв не перенесъ онъ тяжести всхъ изученій, начиная отъ прозаическаго общества до восторженныхъ созданій персидскихъ поэтовъ? Разв не погружался онъ въ глубину шекспировыхъ твореній, въ таинства исторіи? Разв не былъ онъ ревностнымъ изслдователемъ роднаго языка, не изыскивалъ силы средствъ его въ обществ, въ книгахъ старыхъ и новыхъ, и даже въ страсти къ Славянщизн, какъ называли тогда желаніе обратиться къ старинному языку нашему? Огромно и тяжко было все такое изученіе, но Грибодовъ перенесъ его, усвоилъ себ могучею волею, преобразилъ умомъ своимъ, и геній его развился, принялъ новый полетъ, изумилъ современниковъ и будетъ блистать въ отдаленномъ потомств. Нужны ли доказательства, что онъ не былъ бы тмъ, чмъ сдлался, еслибы больше щадилъ и нжилъ свои способности, еслибы не подвергалъ себя испытаніямъ жизни ученія, думалъ о мишурной извстности, а не о коренномъ образованіи и преобразованіи себя? Воля ваша: много дарованій гибнетъ отъ недостатка въ сильной вол, но гд огромная ршимость соединяется съ дарованіемъ, тамъ производитъ она геніевъ. Таковы были у насъ Ломовосовъ и Грибодовъ, каждый въ своемъ вк и въ своемъ мст.’
Вотъ эти немногія слова мы считаемъ главными въ біографій Грибодова, написанной Г. К. Полевымъ. Но, къ-сожалнію, вс эти слова — голословныя показанія, ничмъ неподтвержденные. Мало ли людей до Грибодова и пріобртали опытность въ жизни, и трудились, и однакожъ не доходили до тхъ результатовъ, до которыхъ дошелъ авторъ ‘Горе отъ ума’? Догадываемся, что въ эти четыре года Грибодовъ изучилъ Шекспира, и по этому-то бросилъ прежнюю классическую форму комедій, догадываемся, что онъ много занимался науками и исторіею.— Догадываемся… Но зачмъ же современники Грибоедова не обратили вниманія на эти самые важные четыре года его жизни? Намъ необходимо ихъ уяснить себ, какъ самое первое обстоятельство, которое бросается въ глаза каждому, изучающему произведенія Грибодова. Хмльницкій, человкъ очень-замчательный, едва-едва могъ возвыситься до перевода Тартюфа мольерова: такъ глубоко сидли тогдашніе драматическіе писатели въ тин французскихъ водевилей… Грибодовъ же создалъ русскую комедію.
Будемъ лучше подбирать кой-какія черты изъ упомянутыхъ нами двухъ біографій для объясненія этого главнаго литературнаго вопроса.
У г. Булгарина, переходъ Грибодова отъ водевиля къ комедіи объясненъ вотъ какими словами:
‘Я до сихъ поръ не говорилъ о достоинств литературныхъ опытовъ Грибодова, и вовсе умолчу о прежнихъ его произведеніяхъ, потому что они меркнутъ передъ безсмертнымъ трудомъ его, комедіей: Горе отъ ума’…
И коротко и ясно, значитъ, нтъ даже и желанія объяснить этотъ важный переходъ отъ водевиля къ комедіи! Этотъ вопросъ даже ни представлялся г-ну Булгарину, между-тмъ, какъ ршеніе его крайне-поучительно для всхъ писателей. Нигд, можетъ-быть, не найдете вы другаго примра, до какой степени занятія науками и любовь къ труду имютъ вліяніе на поэзію! Какъ они быстро измнили направленіе таланта Грибодова! Вотъ гд должны поучиться писатели, что они должны длать, чтобъ не выписаться въ первомъ произведеніи и имть успхъ въ обществ посредствомъ своихъ литературныхъ произведеній! Грибодовъ къ своей комедіи готовился, можетъ быть, четыре года!
До 1816 года Грибодовъ служилъ въ военной служб, въ 1817 г. онъ поступилъ на службу въ вдомство Коллегіи Иностранныхъ Длъ и ревностно занимался длами, отправившись въ Грузію и Персію, гд онъ провелъ время до 1823. Чмъ онъ тамъ занимался — ни г. Полевой, и г. Булгаринъ не говорятъ. Замтили только одно, что характеръ его въ это время совершенно измнился: прежде онъ любилъ разсянную жизнь, теперь пристрастился къ кабинетнымъ занятіямъ. Подъ 1824 годомъ, когда Грибодовъ, получилъ отпускъ и жилъ въ Петербург, г. Булгаринъ разсказываетъ о немъ слдующее:
‘Уединенная жизнь въ Персіи и Грузіи совершенно преобразила характеръ Грибодова. Онъ не хотлъ боле появляться въ свт, посвятилъ себя наукамъ и, при необыкновенной памяти и прилежанія, пріобрлъ глубокія познанія, продолжая изучать то, чему положены были хорошія начала профессоромъ Буле. Грибодовъ, сверхъ занятій изящною словесностью и поэзіею, трудился безпрестанно надъ изученіемъ прдметовъ важныхъ. Правовдніе, философія, исторія, политическія и финансовыя науки составляли его всегдашнее упражненіе. Онъ читалъ не для препровожденія времени, но для того, чтобъ научиться, и умлъ изъ всего извлекать полезное для ума и сердца. Изъясняясь пріятно и правильно на всхъ (? {‘На всхъ’? Выше (на стр. X) сказано, что Грибодовъ зналъ совершенно нмецкій, французскій, итальянскій и англійскій языки, и понималъ латинскій. Въ Персіи онъ сталъ учиться по-персидски. Тоже сказано и у г. Полеваго.}) языкахъ, онъ отлично-хорошо говорилъ по-русски, достоинство весьма-рдкое между образованными русскими. Краснорчіе его, всегда пламенное, было убдительно, потому что основывалось на здравомъ смысл и глубокой учености. Трудно было не согласиться съ нимъ въ мнніи. Онъ имлъ особенный даръ, какъ вс необыкновенные люди, убждать я привлекать сердца. Знать его было то же, что любить. Боле всего привлекало къ нему его непритворное добродушіе, которое, при необыкновенномъ ум, дйствовало на сердце, какъ теплота на природу. Оттого-то во время пребыванія своего въ Петербург, Грибодовъ, почувствовалъ ничтожность свтскихъ связей, подружился съ литераторами {И прежде былъ друженъ.} и любителями наукъ и словесности, снискалъ ихъ привязанность и уваженіе, и жилъ только въ литературномъ кругу. Грибодова не умли цнить въ свт, не умли цнить его и нкоторые литераторы, которые думаютъ возвыситься тмъ, что выходятъ изъ природнаго своего круга, и въ пріемныхъ и гостиныхъ ищутъ награды за свой труды, въ благосклонности людей, непостигающихъ другаго достоинства въ человк, кром связи, богатства и почестей. Грибодовъ былъ выше всхъ этихъ мелочей. Он казались ему смшными и жалкими столько же, какъ и люди, забывающіе для нихъ предопредленіе таланта. Онъ купилъ познаніе свта опытностію, чтилъ и уважалъ званіе и почести въ людяхъ заслуженныхъ и достойныхъ, и никогда не склонялъ чело предъ временными любимцами фортуны, или счастливыми пронырами. Разумется, что съ этими чувствами Грибодовъ долженствовалъ имть враговъ. Онъ имлъ ихъ, не сдлавъ никому ни малйшаго зла, но единственно за то, что быхъ выше другихъ умомъ и душею. За это самое Сократъ испилъ цикуту’.
По всмъ этимъ краткимъ намекамъ мы видимъ, что въ личности, въ характер Грибодова было что-то грандіозное, а въ его познаніяхъ, въ ум — многостороннее. Сила характера его была такова, что онъ не находить ничего невозможнаго для ума и воли. Въ разговор, который г. К. Полевой приводитъ (на стр. 45) Грибодовъ, между-прочимъ, сказалъ: ‘Власть человка ограничена только физической невозможностью, но во всемъ другомъ человкъ можетъ повелвать собою совершенно, и даже сдлать изъ себя все’. Понятно, посл этого, что могъ сдлать изъ себя человкъ, подобный Грибодову, въ какія-нибудь пять лтъ (отъ 1817 до 1822) — періодъ, который такъ рзко длитъ его жизнь на дв половины. Въ этотъ періодъ онъ посвятилъ себя не только наукамъ, но и служб государственной, гд умъ его высказался во всемъ блеск, при персидскомъ посольств. Туркменчайскій трактатъ, съ которымъ графъ Эриванскій прислалъ впослдствіи Грибоедова въ Петербургъ, былъ большею-частью дломъ нашего знаменитаго писателя. И въ служб, точно такъ же, какъ и въ литературныхъ занятіяхъ, переворотъ у него былъ очень крутъ. Поэтому-то понятно, что Грибодовъ могъ видть и не видть сонъ, о которомъ біографы распространяются съ такимъ простосердечіемъ, и все-таки написалъ бы ‘Горе отъ Ума’ или что-нибудь въ этомъ род. Комедія эта, незначительная своимъ дйствіемъ вншнимъ, велика своею сущностью, смысломъ, взглядомъ Грибодова на общество, въ комедіи изображенной. Понятно, какъ могли взбсить его толки старинныхъ классиковъ, отъ которыхъ онъ совершенно отдлялся въ эти пять лтъ и для которыхъ форма была выше всего, комедія по стариннымъ правиламъ написанная — верхъ искусства, а гладкій стихъ — верхъ поэзіи. Они бранили шелуху и не видли зерна.
Любовь къ Шекспиру преобладала кажется у Грибодова, судя по тмъ словамъ, которыя г. К. Полевой приводятъ подъ 1828 годомъ:
‘Продолжая разговоръ о Шекспир, Грибодовъ спросилъ у меня: на какомъ язык я читалъ его? Я читалъ его тогда во французскихъ и нмецкихъ переводахъ, и сказалъ это. ‘А для чего-же не въ подлинник? Выучиться языку, особливо европейскому, почти нтъ труда: надобно только нсколько времени прилежанія. Совстно читать Шекспира въ перевод, если кто хочетъ вполн понимать его, потому-что какъ вс великіе поэты, онъ непереводимъ, и непереводимъ оттого, что націоналенъ. Вы непремнно должны выучиться по-англійски’. Помню еще, что въ то утро онъ особенно хвалилъ Шекспирову Бурю и находилъ въ ней красоты первокласныя’.
Мнніе о національности всхъ великихъ поэтовъ и о невозможности переводить ихъ на другіе языки, не примняется ли и къ ‘Горе отъ Ума’? Не приблизился ли въ этомъ отношеніи ученикъ къ своему великому учителю?
Въ 1826 году, когда слава Грибодова облетла всю Россію, нашъ комикъ жилъ въ Петербург и также неутомимо продолжалъ развивать себя и интересоваться нашей литературой, науками — всмъ, что можетъ только интересовать образованнаго человка.
‘Часто онъ бывалъ недоволенъ собою, говоря, что чувствуетъ какъ мало сдлалъ для словесности’. ‘Время летитъ, любезный другъ’, говорилъ онъ: ‘въ душ моей горитъ пламя, въ голов раждаются мысли, а между-тмъ я не могу приняться за дло, ибо науки идутъ впередъ, а я не успваю даже учиться, не только работать. Но я долженъ что-нибудь сдлать… сдлаю!..’ Вотъ какъ думалъ Грибодовъ. Онъ не могъ безъ сожалнія вспоминать о томъ, что нкоторые наши писатели, особенно поэты, думаютъ, что имъ должно слдовать одному вдохновенію и ничему не учиться. Грибодовъ указывалъ на Байрона, Гёте, Шиллера, которые оттого именно вознеслись выше своихъ совмстниковъ, что геній ихъ равнялся ихъ учености. Грибодовъ судилъ здраво, безпристрастно и съ особеннымъ жаромъ. У него навертывались слезы, когда онъ говорилъ о нашей словесности. ‘Жизнь народа, какъ жизнь человка, есть дятельность умственная и физическая’, говорилъ Грибодовъ: ‘Словесность — мысль народа объ изящномъ. Греки, Римляне, Евреи — не погибли отъ того, что оставили по себ словесность, а мы… Какой результатъ нашихъ литературныхъ трудовъ по истеченіи года? Что мы сдлали и что могли бы сдлать!..’ Разсуждая о сихъ предметахъ, Грибодовъ становился грустенъ, угрюмъ, бралъ шляпу и уходилъ одинъ гулять въ поле или въ рощу’ (стр. 24).
Съ каждымъ новымъ словомъ, съ каждой строкой, чувствуешь какъ любовь и уваженіе къ Грибодову растутъ боле-и-боле. Какая сила чувствъ была соединена въ этомъ человк, съ огромнымъ умомъ! Феноменъ рдкій не только въ литератур, но и въ жизни вообще.
‘Мн не случалось въ жизни, ни въ одномъ народ видть человка, который бы такъ страстно любилъ свое отечество, какъ Грибодовъ любилъ Россію. Онъ, въ полномъ значеніи, обожалъ ее. Каждый благородный подвигъ, каждое высокое чувство, каждая мысль въ русскомъ приводила его въ восторгъ. Еслибъ знали враги его, раздиравшіе его литературную славу, какъ онъ радовался, находя въ нихъ хорошее! Грибодовъ, зная столько иностранныхъ языковъ, любилъ читать русскія книги, особенно переводы (даже самые плохіе) великихъ писателей. Когда я изъявилъ ему мое удивленіе на этотъ счетъ, онъ отвчалъ: ‘Мн любопытно знать, какъ изъяснены высокія мысли и наставленія мудрецовъ, и можетъ ли понимать ихъ классъ народа, незнающій иностранныхъ языковъ? Это археологическія и этнографическія изысканія, любезный другъ’ прибавилъ онъ съ улыбкою. Грибодовъ чрезвычайно любилъ простой русскій народъ, и находилъ особенное удовольствіе въ обществ образованныхъ молодыхъ людей, неиспорченныхъ еще искательствомъ и свтскимъ приличіями. Онъ находилъ особое наслажденіе въ посщеніи храмовъ Божіихъ. Кром христіанскаго долга, привлекаемъ былъ туда особеннымъ чувствомъ патріотизма. ‘Только въ храмахъ Божіихъ собираются русскіе люди’, говорилъ онъ, ‘думаютъ и молятся по-русски. Въ русской церкви, и въ отечеств, и Россіи. Меня приводитъ въ умиленіе мысль, что т же молитвы читаны были при св. Владимір, Дмитріи Донскомъ, Мономах, Ярополк, въ Кіев, Новгород, Москв, что то же пніе трогало ихъ сердца, т же чувства одушевляли набожныя души. Мы русскіе только въ церкви — и я хочу быть русскимъ’.
Какъ, многіе стихи изъ ‘Горе отъ Ума’ поясняются этими словами, и какъ бы мы хотли прочесть еще нсколько подобныхъ фактовъ изъ біографіи Грибодова… но, увы! ихъ нтъ.
‘Но эта любовь къ отечеству не заставила его ненавидть чужеземцовъ, подобно тмъ грубымъ невждамъ, которые почитаютъ врагомъ каждаго, кто не родится на берегахъ Волги или Оки. Напротивъ того, Грибодовъ радовался, когда чужеземецъ, посвящалъ свой таланты на пользу Россіи и былъ признателенъ къ каждому, оказавшему услуги его отечеству.’
Отрывочныя мста изъ двухъ статей о Грибодов, кажется намъ, могутъ по-крайней-мр дать нкоторое понятіе о полнйшемъ преобразованіи Грибодова въ пять лтъ, раздляющіе его литературную дятельность. На этомъ-то мы и хотли только остановитъ вниманіе читателя. Уже не Мольеръ, Ренаръ, Боасси, Фаваръ, Грессе, Ceденъ, Колленъ-д’Арвиль, Фабръ-д’Эглантинъ занимаютъ его фантазію, какъ другихъ его сотоварищей по театру, а Шекспиръ, Байронъ, Шиллеръ и Гёте. Глубокое изученіе отечества сняло съ его глазъ, какъ повязку, прежнюю французскую теорію водевильнаго искусства, которому онъ вначал послужилъ нсколько. Умъ его сдлался серьёзенъ, окрпъ въ изученіи — и плоды его явились въ ‘Горе отъ Ума.’ Мы видли его отзывъ о Шекспир, многимъ, можетъ-быть, пріятно будетъ узнать, что онъ переводилъ Фауста Гёте. Въ то время, когда слава о рукописной комедіи Грибодова ужь распространилась, именно въ 1825 г., онъ напечаталъ отрывокъ изъ ‘Фауста’ въ одномъ изъ тогдашнихъ альманаховъ. Не думаемъ, чтобъ многимъ теперь былъ извстенъ этотъ отрывокъ, заключающій въ себ прологъ къ ‘Фаусту’. Онъ былъ переведенъ въ 1824 году, по увренію г. К. Полеваго, напечатанъ же въ 1825 г. Стихъ перевода тяжеловатъ, какъ вообще грибодовскій стихъ, но не иметъ той силы, которую давала стиху его народность выраженій въ ‘Горе отъ Ума.’ Грибодовъ чуть ли не первый началъ знакомить русскую публику съ ‘Фаустомъ’ и такимъ-образомъ указалъ путь многимъ послдовавшимъ за нимъ переводчикомъ. Притомъ же нашей публик ничего неизвстно Грибодовскаго, кром ‘Горе отъ Ума’, и это будетъ второю причиною, заставляющею насъ познакомить съ ‘Прологомъ Фауста.’ Вотъ этотъ переводъ:
Директоръ Театра. — По дружб, мн, вы господа,
При случа посильно, иногда
И дятельно помогали,
Сегодня, милые, нельзя ли
Воображенію дать смлый вамъ полётъ?
Парите вверхъ, и внизъ спускайтесь произвольно,
Чтобъ большинство людей осталось мной довольно,
Которое живетъ, и жить даетъ.
Домъ зрлища устроенъ пребогатый,
И бревяной накатъ, и полъ дощатый,
И все по зву: — одинъ свистокъ:
Храмъ взыдетъ до небесъ, раскинется лсовъ,
Лишь то бда, ума вамъ гд добиться?
Смотрите вы на брови знатоковъ,
Они, и всякій кто таковъ,
Чему-нибудь хотли бъ удивиться,
А я испуганъ, сталъ въ тупикъ,
Не то, чтобы у васъ къ хорошему привыкли,
Да начитались столько книгъ!
Всю подноготную проникли!
Увы!
И слушаютъ, и ловятъ все такъ жадно!
Чтобъ были вещи имъ новы,
И складно для ума, и для души отрадно.
Люблю толпящійся народъ
Я, при раздач ложъ и креселъ,
Кому терпнье — труденъ входъ,
Тотъ получилъ себ — и веселъ,
Но вотъ ему возврата нтъ!
Стной густютъ непроломной,
Толпа растетъ, и ропотъ громный,
И голоса: билетъ, билетъ!
Какъ-будто ихъ раждаетъ преисподня,
А это чудо кто творитъ? — Поэтъ,
Нельзя-ли, милый другъ, сегодня?
Поэтъ. — О не тревожъ, не мучь суетъ картиной.
Задерни, скрой отъ глазъ народъ,
Толпу, которая пестрющей пучиной
Съ собой противувольно насъ влечетъ.
Туда веди, гд подъ небесъ равниной
Поэту радость чистая цвтётъ,
Гд дружба и любовь, его къ покою
Обвятъ, освжать божественной рукою.
Ахъ! часто, что отраду въ душу льетъ,
Что робко намъ уста пролепетали,
Мечты не сплыя… и вотъ
Ихъ крылья бурнаго мгновенія умчали.
Едва искупленныхъ трудами многихъ лтъ,
Ихъ въ полнот красы увидитъ свтъ.
Обманчивъ блескъ: — онъ не продлится,
Но истинный потомству сохранится.
Весельчакъ. — Потомству? да, и слышно только то,
Что духомъ вс парятъ къ потомкамъ отдаленнымъ,
Не ужь-то, наконецъ, никто
Не порадетъ современнымъ?
Неужь-то холодомъ мертвитъ какъ чародй
Присутствіе порядочныхъ людей!
Кто бредитъ лаврами на сцен и въ печати,
Кому ниспосланы кисть, лира иль рзецъ
Изгибы обнажать сердецъ:
Тотъ поробетъ-ли? — Толпа ему и кстати,
Желаетъ онъ побольше кругъ,
Чтобъ дйствовать на многихъ вдругъ.
Скорй фантазіи, гласъ скорби безотрадной,
Движенье, пылъ страстей, весь хоръ ея народной
Къ себ зовите на чердакъ.
Дурачеству оставьте дверцу,
Не настежь, вполовину, такъ,
Чтобъ всякому пришло по сердцу.
Директоръ. — Побольше дйствія! — Что зрителей манитъ?
Имъ видть хочется — ну живо
Представить имъ дла на видъ
Какъ хочешь, жаръ души излей краснорчиво,
Иной уловкою успхъ себ упрочь,
Побольше дйствія, сплетеній и развитій!
Лишь силой можно силу превозмочь,
Число людей числомъ событій.
Гд приключеній тьма — никто не перечтетъ,
На каждаго по нскольку прядется,
Народъ доволенъ разойдется,
И всякой что-нибудь съ собою понесетъ.
Сліяніи частей измучитъ васъ смертельно,
Давайте намъ подробности отдльно.
Что цлое? какая прибыль вамъ?
И ваше цлое вниманье въ комъ пробудитъ?
Его расхитятъ по долямъ,
И публика по мелочи осудитъ.
Поэтъ. — Ахъ! это и имть художнику въ виду!
Обречь себя въ вкахъ укорамъ и стыду! —
Не чувствуетъ, какъ душу мн терзаетъ.
Директоръ. — Размыслите вы сами напередъ:
Кто сильно потрясти людей желаетъ,
Способне оружье изберетъ,
Но время ваши призраки разветъ,
О гордые искатели молвы!
Опомнитесь! — кому творите вы?
Влечется къ намъ иной, чтобъ скуку поразсять,
И скука вмст съ нимъ ввалилась — дремлетъ онъ,
Другой явился отягчонъ
Парами пнистыхъ бокаловъ,
Иной небрежный ловитъ стихъ,—
Сотрудникъ глупыхъ онъ журналовъ.
На святочныя игры ихъ
Чистйшее желанье окрыляетъ,
Невжество имъ зрнье затемняетъ,
И на устахъ бездушія печать,
Красавицы подъ бременемъ уборовъ
Тишкомъ желаютъ расточать
Обманъ улыбки, нгу взоровъ.
Что возмечтали вы на вашей высот?
Смотрите имъ въ лицо! — вотъ т
Окременвшія толпы живымъ утёсомъ,
Тамъ мыслятъ дань обрсть картёжные ловцы,
Тотъ буйно ночь провесть въ объятіяхъ безчестныхъ,
И для кого хотите вы, слпцы,
Вымучивать внушенье музъ прелестныхъ!
Побольше пестроты, побольше новизны,
Вотъ правило, и не преложно.
Легко мы всмъ изумлены,
Но угодить на насъ не можно.
Что? гордости порывъ утихъ?
Разсудокъ превозмогъ…
Поэтъ. — Нтъ! нтъ! — негодованье.
Поди, ищи услужниковъ другихъ.
Теб ль отдамъ святйшее стяжанье,
Свободу въ жертву пріхотей твоихъ?
Чмъ равны небожителямъ поэты?
Что силой неудержною влечетъ
Къ ихъ жребію сердца, и всхъ обты,
Стихіи вс во власть имъ предаетъ?
Не сладкозвучіе ль? — которое тснится
Изъ ихъ груди, вливаетъ ту любовь,
И къ нимъ она отзывная стремится,
И въ нихъ восторгъ раждаетъ вновь и вновь.
Когда природой равнодушно
Крутится длинновьющаяся прядь,
Кому она такъ длится послушно?
Когда созданья вс, слаба ихъ мысль обнять,
Одн другимъ звучать противугласно,
Кто съединяетъ ихъ въ пріятный слуху громъ,
Такъ величавой такъ прекрасно!
И кто виновникъ ихъ потовъ
Спокойнаго и пышнаго теченья?
Кто стройно размряетъ ихъ движенья,
И бури, вопли, крикъ страстей
Мняетъ вдругъ на дивные аккорды?
Кмъ славны имена и памятники твёрды?
Превыше всхъ земныхъ и суетныхъ честей,
Изъ бренныхъ листвіевъ кто чудно соплетаетъ
Съ вками боле нетлнно и свжй
То знаменье величія мужей,
Которымъ онъ ихъ чела украшаетъ?
Предъ чьей возлюбленной весна не увядаетъ?
Цвты роскошные родитъ предъ нею персть
Того, кто спутникъ ей отрадъ, любви стезёю,
По смерти имъ Олимпъ отверстъ,
И невечернею внчается зарею,
Кто не коснлъ въ бездйствіи нмомъ,
Но въ гимнъ единый слилъ красу небесъ съ землёю.
Ты постигаешь ли умомъ
Создавшаго міры и лта?
Его престолъ душа поэта.
Съ стихами обдланными, здсь видны стихи совершенно необработанные, даже до-того, что смыслъ нкоторыхъ трудно понять. Тхъ не мене, ужь одинъ выборъ для перевода этого ‘Пролога къ Фаусту’, пролога, въ которомъ значеніе поэта вообще и драмы, въ-особенности, поставлено такъ высоко, можетъ, мы надемся, способствовать къ подтвержденію вашего предположенія, что годы 1817—1823 для Грибодова были временемъ, въ которое онъ изучалъ и Гёте.
Ты постигаешь ли умомъ
Создавшаго міры и лта?
Его престолъ душа поэта —
мысль, въ которой выражается вся философія искусства Гёте, такая далекая отъ понятіи литературной французской школы тогдашнихъ нашихъ драматическихъ писателей.
Какъ бы то ни было, мы старались указать на ту сторону литературной жизни Грибодова, которая прежде всего требовала поясненія. Если не доказали многаго, то виноваты не мы, а недостатокъ біографическихъ свдній.
Будемъ продолжать. Что жь длалъ Грибодовъ посл 1824 года, когда его ‘Горе’ сдлалось извстно всему русскому міру?.. Чмъ занимался онъ въ эти остальные четыре года своей жизни? (онъ убитъ въ 1829 г., января 30-го, 33-тъ лтъ отъ-роду, ‘Горе отъ Ума’ написано на 28-мъ году его жизни). Онъ весь былъ поглощенъ важными государственными длами, которыя были на него возложены. 1825-й годъ прошелъ для него въ экспедиціи противъ горцевъ, гд онъ былъ съ генераломъ Вельяминовымъ, въ 1826 году пріхалъ на-время въ Петербургъ и изъ него отправился въ томъ же году, по служб, въ Грузію. Дале, вотъ отрывокъ изъ его письма отъ 16-го апрля 4827 года: онъ указываетъ на его занятія.
‘Пришли мн, пожалуйста, статистическое описаніе, самое подробнйшее, сдланное по лучшей, новйшей систем, какого-нибудь округа южной Франціи, или Германіи, или Италіи (а именно Тосканской Области, коли есть, какъ края наиболе-воздланнаго и благоустроеннаго), на какомъ хочешь язык, и адресуй въ канцелярію главнокомандующаго, на мое имя {Пріхавъ въ Грузію при начал войны съ Персіею, Грибодовъ находился при граф Паскевич-Эриванскомъ, своемъ родственник, любившемъ Грибодова, какъ роднаго брата. (См. ‘Восп. о Гриб.’) Дятельность графа и пламенное желаніе быть полезнымъ тому краю обрадовали Грибодова и заставили его трудиться.}. Очень меня обяжешь, я бы извлекъ изъ этого таблицу не столь многосложную, но по-крайней-мр порядочную, которую бы разослалъ къ нашимъ окружнымъ начальникамъ, съ кадрами, которые надлежитъ имъ исполнить… Не ожидай отъ меня стиховъ: Горцы, Персіяне, Турки, дла управленія, огромная переписка нывшняго моего начальника, поглощаютъ все мое вниманіе, не надолго, разумется: кончится кампанія и я откланяюсь. Въ обыкновенныя времена никуда не гожусь: душа черстветъ, разсудокъ затмвается и нравственность гибнетъ безъ пользы ближнему. Я рожденъ для другаго поприща... ‘
Видно, что этому человку нужна была большая дятельность, время войны и тревогъ заставляло его усиленно трудиться. Когда дла начинали идти обыкновеннымъ порядкомъ, онъ весь стремился къ литературному поприщу… ‘Въ обыкновенное время никуда не гожусь… Я рожденъ для другаго поприща’. Длать дла онъ не любилъ наполовину, и потому, какъ понятенъ его стихъ:
Когда въ длахъ — я отъ веселій прячусь,
Когда дурачиться — дурачусь,
А смшивать два эти ремесла
Есть тьма искусниковъ — я не изъ ихъ числа.
Грибодовъ, прослужилъ съ графомъ Паскевичемъ всю персидскую кампанію и въ 1828 году пріхалъ въ Петербургъ съ туркменчайскимъ трактатомъ. Въ март 1828 года прибылъ онъ въ Петербургъ, а въ апрл того же года былъ ужь назначенъ полномочнымъ министромъ при персидскомъ двор… Такъ прошли послдніе четыре года его жизни, въ которые онъ оказалъ такъ много услугъ на государственномъ поприщ… Въ март 1828 года, привезя трактатъ, Грибодовъ вовсе не предугадывалъ своего блестящаго назначенія и намревался выйти въ отставку, посвятить себя наукамъ и словесности и поселиться гд-нибудь въ тиши (см. стр. XXIX).
Хотя Грибодовъ, какъ видно выше, и писалъ, что у него нтъ времени для отдыха, мысли и поэзіи, однакожъ, и во время военныхъ и дипломатическихъ занятій сочинялъ планъ трагедіи и даже написалъ нсколько сценъ. Трагедія должна была называться Грузинская Ночь. Содержаніе ея должно было быть вотъ какое (стр. XXX):
Одинъ грузинскій князь, за выкупъ любимаго коня, отдалъ другому князю отрока, раба своего. Это было дломъ обыкновеннымъ, и поэтому князь не думалъ о слдствіяхъ. Вдругъ является мать дитяти, бывшая кормилица князя, няня дочери его, упрекаетъ князя въ безчеловчномъ поступк, припоминаетъ службу свою и требуетъ или возврата сына или позволенія быть рабою одного господина, и угрожаетъ ему мщеніемъ ада. Князь сперва гнвается, потомъ общаетъ выкупить сына кормилицы и, наконецъ, забываетъ общаніе. Но мать помнитъ, что у нея оторвано отъ сердца дитя и, какъ азіатка, замышляетъ жестокую месть. Она идетъ въ лсъ, призываетъ Дели, злыхъ духовъ Грузіи, и составляетъ адскій союзъ на пагубу рода своего господина. Появляется русскій офицеръ въ дом — таинственное существо по чувствамъ и образу мыслей. Кормилица заставляетъ Дели вселить любовь къ офицеру, въ питомиц своей, дочери князя. Она уходитъ съ возлюбленнымъ изъ родительскаго дома. Князь жаждетъ мести, ищетъ любовниковъ и видитъ ихъ на вершин горы Св. Давида. Онъ беретъ ружье, прицливается въ офицера, но Дели несутъ пулю въ сердце его дочери. Этого мало, мщеніе озлобленной кормилицы неполно: она требуетъ ружья, чтобъ поразить князя — и убиваетъ своего сына. Безчеловчный князь наказанъ небомъ за презрніе родительскихъ чувствъ и узнаетъ цну потеряннаго дитяти. Они гибнутъ въ отчаяніи.
Замыселъ этой трагедіи очень-трагиченъ, и въ немъ видна ужь та глубина мысли, безъ которой трудно было бы вообразить себ Грибодова посл ‘Горе отъ Ума’. Оттого ли, что трагедія основывалась на грузинской легенд, оттого ли, что авторъ хотлъ смягчитъ всю горечь сюжета прелестью картинъ Грузіи, которую онъ любилъ наравн съ другимъ нашимъ поэтомъ, Лермонтовымъ, по другимъ ли причинамъ, онъ перенесъ поле дйствія своей драмы въ Грузію — судить не можемъ, но недостатку матеріаловъ… Слышавшіе же отрывки изъ этой трагедіи, вотъ что говорятъ:
‘Грибодовъ читалъ намъ наизусть отрывки, и самые холодные люди были растроганы жалобами матери, требующей возврата сына у своего господина.’
‘Н. И. Гречъ, услышавъ отрывки изъ этой трагедіи и цня талантъ Грибодова, сказалъ въ его отсутствіи: Грибодовъ только попробовалъ перо на комедію: ‘Горе отъ Ума’. Онъ займетъ такую степень въ литератур, до которой еще никто не приближался у насъ: у него, сверхъ ума и генія творческаго, есть душа, а безъ этого нтъ поэзіи.’
И какъ подумаешь, что этотъ человкъ умеръ тридцати-трехъ лтъ — невольно защемитъ сердце! Какъ вспомнишь, что Вальтеру Скотту было далеко за сорокъ лтъ, когда онъ началъ писать свои знаменитые романы, что Фильдингъ написалъ своего ‘Тома Джонса’ между сорока и пятидесятью годами, что Ричардсону было шестьдесятъ лтъ, или около того, когда онъ написалъ ‘Клариссу’, что первая частъ великаго творенія Сервантеса, его ‘Дон-Кихота’ была имъ кончена на пятьдесять-седьмомъ году жизни… невольно призадумаешься о томъ, что могъ бы сдлать Грибодовъ, съ его громадною начитанностью, умомъ, практическою опытностью въ длахъ, съ его творческою фантазіею и вчно-юнымъ, вчно-симпатическимъ сердцемъ… Прибавьте, что Грибодовъ не переставалъ заниматься, какъ нкоторые наши, даже замчательные поэты. Онъ былъ многосторонне и учене почти всхъ ихъ, онъ ужь на двадцать-восьмомъ году написалъ свое ‘Горе отъ Ума’! Чмъ больше всматриваешься въ характеръ этого человка, тмъ замчательне становятся его личность — одно изъ лучшихъ украшеній русской литературы, подбирая отрывочные факты его біографіи, проникаешься большимъ и большимъ къ нему уваженіемъ и чувствуешь, что память объ этомъ человк никогда не умретъ въ Россіи.
‘Блестящія обстоятельства не перемнили его образа жизни. Въ немъ также не было ни малйшаго признака несноснаго притворнаго желанія играть роль свтскаго человка и поэта, которое прививается ко многимъ отличнымъ людямъ. А между-тмъ, онъ былъ и поэтъ и свтскій человкъ въ самой высшей степени. Искренность, простота и благородство его характера привязывали къ нему неразрывною цпью уваженія, и я увренъ, что всякій, кто былъ къ нему близокъ, любилъ его искренно.’
Двадцать-пять лтъ прошло съ его смерти, и молодое поколніе, изучая Грибодова по одному ‘Горе отъ Ума’, питаетъ къ нему т же чувства, которыя питало и прежнее. Въ двадцать-пять лтъ не открыто ни одной черты, которая могла бы бросить малйшую тнь на эту прекрасную личность.
Мы ужь говорили, что нтъ никакой надобности, по поводу новыхъ изданій ‘Горе отъ Ума’, повторять давно сказанное объ этой комедіи и разбирать ее. Мы больше говоримъ здсь о жизни Грибодова, и жалемъ, что только дв статьи сохранили намъ кое-что изъ его прекрасной и поучительной дятельности. Поэтому, въ заключеніе, приведемъ отрывокъ ихъ письма Грибодова, въ которомъ онъ самъ разсказываетъ, какъ онъ женился на пути изъ Петербурга въ Персію, къ своему посланническому посту. (Восп. о Ал. Сер. Гриб. стр. 39 и 39).
‘Биваки на Казанч’, на турецкой границ, 24 іюня й828 г.
‘Я тебя изъ Владикавказа увдомилъ о взятіи Карса. Съ-тхъ-поръ прибылъ въ Тифлисъ. Чума, которая начала свирпствовать въ дйствующемъ отряд, задержала меня на мст, отъ графа Паскевича-Эриванскаго ни слова, и я пустился къ нему на удачу. Въ душной долин, гд протекаютъ Храмъ и Алготъ, лошади мои стали, дале, поднимаясь къ Шульверамъ, никакъ нельзя было понудить ихъ идти въ гору. Я въ рк ночевалъ, разсердился, побросалъ экипажи, воротили въ Тифлисъ, накупилъ себ верховыхъ и вьючныхъ лошадей съ тмъ, чтобъ тотчасъ пуститься снова въ путь, а съ поста казачьяго отправилъ депешу къ графу… Это было 16 числа. Въ этотъ день и обдалъ у старой моей пріятельницы А…, за столомъ сидлъ противъ Нины Чевчевадзевой, все на ней глядлъ, задумался, сердце забилось, не знаю, безпокойство ли другаго рода, по служб, теперь необыкновенно важной, или что другое, придало мн ршительность необычайную: выходя изъ-за стола, я взялъ ее за руку и сказалъ ей: ‘аnex avec moi, j’ai quelque chose vous dire’. Она меня послушалась, какъ и всегда: врно, думала, что и ее усажу за фортепьяно, вышло не то. Домъ ея матери возл: мы туда уклонились, вошли въ комнату, щеки у меня разгорлись, дыханье зашлось, я не помню, что я началъ ей говорить, и все живе и живе, она заплакала, разсмялась, потомъ къ матушк ея, къ бабушк, къ ея второй матери, Пр. Н. А…, насъ благословили… отправили курьера къ ея отцу, въ Эриван, съ письмами отъ насъ обоихъ и отъ родныхъ. Между-тмъ вьюки мои и чемоданы изготовились, все вновь уложено на военную ногу, во вторую ночь я безъ памяти отъ всего, что ее мною случилось, пустился опять въ отрядъ, не оглядываясь назадъ. На дорог получилъ письмо летучее отъ графа Паскевича, которымъ онъ меня увдомляетъ, что намренъ сдлать движеніе подъ Ахалкалаки. На самой крутизн Безобдала, гроза сильнйшая продержала меня всю ночь, мы промокли до костей. Въ Гумрахъ я нашелъ, что ужь сообщеніе съ главнымъ отрядомъ прервано. Графъ оставилъ Карскій Пашалыкъ, и въ тылу у него образовались толпы турецкихъ партизановъ, въ самый день моего прихода была жаркая стычка у Басова Черноморскаго Полка, въ горахъ за Арпачаемъ. Подъ Гумрами я наткнулся на отрядецъ изъ двухъ ротъ Козловскаго, двухъ 7-го Карабинерскаго и 100 человкъ выздороввшихъ, все это назначено на усиленіе главнаго корпуса, но не знало куда идти, я ихъ тотчасъ взялъ всхъ подъ команду, четыре проводниковъ изъ татаръ, самъ съ ними и съ казаками впереди, и вотъ ужъ второй день веду ихъ подъ Ахалкалаки, всякую минуту ожидаетъ нападенія. Коли въ цлости доведу, дай Богъ. Мальцовъ въ восхищеніи: воображаетъ себ, что онъ воюетъ. — Въ Гумрахъ же нагналъ меня отвтъ отъ князя Чевчевадзева, отца, изъ Эривани: онъ благословляетъ меня и Нину, и радуется нашей любви’.
Вскор Грибодовъ занемогъ жестокою лихорадкою. Къ 22-му августа оправился, женился, въ сентябр отправился въ Тегеранъ — а въ январ, черезъ пять мсяцовъ, его ужь не стало!
Вотъ и вс коротенькія извстія, которыя мы имемъ объ этомъ замчательномъ человк! Гд его переписка съ друзьями, гд его бумаги? Еще много здравствуетъ людей, бывшихъ коротко-знакомыми съ Грибодовымъ: не-уже-ли они ничего не хотятъ сказать и будутъ еще молчать? Мы просимъ всхъ, кто дорожитъ памятью Грибодова, и владетъ какими-нибудь матеріалами для его біографіи и литературной дятельности, присылать ихъ въ редакцію ‘Отеч. Записокъ’, которая съ удовольствіемъ напечатаетъ все, что можетъ послужить къ слав этого замчательнаго человка.
Изъ четырехъ, вновь-вышедшихъ изданій ‘Горе отъ Ума’, при одномъ только перепечатаны ‘Воспоминанія о Грибодов’ г. Булгарина. Въ нихъ ничего новаго, противъ прежняго, не сказано. При другомъ изданіи т же ‘Воспоминанія’ перепечатаны вкратц, и отъ этого не имютъ никакой занимательности. Два же остальныя изданія безъ всякихъ предисловій. Разсматривая каждое изъ нихъ, чувствуешь, что издатели только торопились, какъ бы поскорй отпечатать ‘Горе отъ Ума’, въ какомъ бы то вид ни было. Первое, сренькое и самое невзрачное изданіе, неизвстно чье, объявило цну за ‘Горе отъ Ума’ — 1 р. 50 к., поспшившія за ними изданія сбавляли цну, пока, наконецъ, г. Смирдинъ за свое не понизилъ цны до 30 к. сер. При немъ нтъ ни предисловія, ни біографіи.
Не такихъ изданій ожидали мы!
Если мы успли обратить вниманіе читателя на причины, которыя содйствовали быстрому развитію таланта Грибодова между 1817—1823 годахъ, я которыя потомъ, по выход ‘Горе отъ Ума’ повлекли за собою другую дятельность Грибодова — значитъ, мы достигли цли нашей статьи. Если мы чего-нибудь не доказали — не наша вина. До-сихъ-поръ появленіе ‘Горе отъ Ума’ въ литературной дятельности Грибодова стояло какимъ-то особнякомъ, которому не было причинъ въ предъидущемъ и объясненіи въ послдующемъ. Критики, приступавшіе къ тому же вопросу, обыкновенно утшались тмъ, что въ другихъ литературахъ были писатели, которые во всю свою жизнь производили одно замчательное твореніе и потомъ умолкли навсегда, проживя достаточное число лтъ. Таковъ, говорили они, Бомарше во французской литератур. Намъ казалось предположеніе это всегда несправедливымъ, и мы всегда были уврены, что еслибъ Грибодовъ прожилъ столько, сколько имютъ счастіе жить многіе другіе писатели, литература наша пріобрла бы въ немъ одного изъ плодовитйшихъ писателей. Все ручается за это: и его безпрестанное умственное развитіе, и его страсть къ литератур, которая никогда не угасала. Намъ кажется какъ-будто понятнымъ и переходъ его отъ прежней водевильной французской школы къ серьёзной комедіи, подъ вліяніемъ изученныхъ имъ въ это время Шекспира, Байрона, Гете и Шиллера.