Екатерина Леткова
Екатерина Леткова
Горе
Горе
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
———————————————————
Горе, Леткова Екатерина Павловна, Год: 1892
Время на прочтение: 11 минут(ы)
— Мама! Опять?
— Что ‘опять’? Что ‘опять’?!
Девушка укоризненно покачала головой и стала, снимать платок, повязанный сверх теплой шапочки. Мать суетливо топталась на месте, точно желая помочь ей.
Маленькая комната тускло освещалась дешевой, висячей лампой. На столе, покрытом мятой серой скатертью, кипел самовар и стоял прибор.
— Проголодалась небось? — заискивающим топом обратилась мать к девушке.
Та ничего не ответила. Мать, робко взглядывая на нее, постояла немного на месте и, точно вспомнив что-то, побежала в кухню.
— Покушай, родная! — сказала она, возвращаясь, и поставила на стол котлету и огурец.
Девушка сидела, закрыв лицо руками.
— Устала, бедненькая? — спросила ее мать, низко склонившись над ней.
— Оставь, мама… Противно! Пахнет!
— Грешно тебе, Катя… — грустно проговорила мать и отошла к самовару.
Глаза ее возбужденно бегали, щеки в красных жилках горели, руки дрожали. Она поминутно взглядывала на дочь виноватыми и тревожными глазами. Та сидела, уставившись взглядом в одну точку, губы ее замерли в горькой улыбке
— Ты покушай, милая… уморилась ведь… — робко обратилась к ней мать.
— Мама! Неужели ты опять?! А честное слово? А обещания? А клятвы?
— С чего ты взяла? — добродушно проговорила мать. — Ничего нет…
— Не лги! Не лги, мама, — страстно перебила ее девушка. — Меня не обманешь… как вошла, вижу! А клялась с образом!.. Верующей себя называешь!..
— Да ты очумела, что ли? — вдруг, выйдя из терпения, завизжала мать. — Да Как ты смеешь так говорить со мной? А?! Яйца курицу учат!.. Что хочу, то и делаю!.. Гувернантка нашлась!..
Девушка быстро вскочила и пошла к себе в комнату. Мать продолжала ворчать ей вслед.
— Катя, ты? — послышался в темноте шепот.
— Не спишь, Манька?
— Тебя ждала… Приди сюда, милуша… Мне сказать тебе надо…
Катя ощупью пробралась в темноте и опустилась на кроватку сестры.
— Спи, маленькая… Поздно.
— Она опять, Катя! — с ужасом прошептала девочка — Опять! Я вижу, что она шумная, беспокойная… Не такая, как была эти дни… Я сейчас искать!..
— Нашла?
— Да… в божничке… За ‘Казанской’…
— Кто принес?
— Сама ходила…
— Что ты?!
— Да… Авдотья сказала… Она пришла ко мне и говорит: а у нас Анна Степановна-то опять ‘тово’…
— Господи! — с отчаянием воскликнула Катя.
— Да ты не плачь, Котик… Не плачь, милуша…
Маня присела на кроватке, обвила худыми, голыми ручками шею сестры и стала губами искать ее глаза.
— Солененькие! — по-детски, торжествуя, что ее догадки подтвердились, прошептала Маня, но сейчас же прибавила серьезно и наставительно: — Ну, чего плакать? Горбатого могила исправит… Себя только расстроишь… Слезами не помочь…
— Спи, Манька… Пора… Поздно… — строго проговорила старшая сестра и, не раздеваясь, бросилась на диван.
Неужели опять начинается прежнее, опять наступает борьба с этим ужасным, ‘постыдным’ несчастьем? Катя глухо застонала, уткнувшись лицом в подушку.
И когда это началось? Должно быть, вскоре после смерти отца… Семь лет уже… Мать осталась с двумя девочками: старшей было тринадцать, второй четыре года… Ни средств, ни родных, ни поддержки… Она много плакала, заболела… Доктора признали малокровие, дурное питание, предписали для поддержания сил пить если не рюмками, то хоть чайными ложками — крепкое вино… Да, с этого и началось. Анна Степановна сама так говорила. Стала она замечать, что каждая рюмка облегчает ей горе, стушевывает его контуры, обволакивает все приятною легкою дымкой.
— Ты уйдешь, бывало, в гимназию, — поведала она старшей дочери в одну из минут раскаяния. — Манька на дворе играет… Тоска мне адская… Подойду к шкафчику… Ну, и поспокойнее стану… А потом опять потянет… Сил-то бороться и нет… А главное, думаю: кого я обижу этим? Разве грех?.. Преступление?
Анна Степановна и сама не помнила, как она перешла с мадеры на водку. Должно быть потребность увеличивалась, а мадера была не по средствам, только Катя помнит уже водку. Сколько горя, слез и стыда дала ей эта белая стеклянная бутылка! Не сосчитать, не рассказать!.. Теперь и живется, сравнительно, легче, прежней нищеты нет. Катя приносит в дом около сорока пяти рублей, бегает по урокам без устали, только бы облегчить жизнь матери… Она любит ее больше всех на свете, ничего ради нее не пожалеет, жизнь отдаст, лишь бы не видеть этих ужасных, красных жилок на щеках, этих страшных стеклянных глаз… Она отлично помнит, когда стала замечать их… Бывало, в младших классах гимназии, уже весь последний час уроков, у Кати прыгало от радости сердце, что она сейчас увидит маму и Маньку. Мать всегда приходила за Катей и девочка гордилась ею перед товарками, гордилась ее красотой, ее умом, ее милым, приветливым обращением с гимназистками. И свою гордость и восхищение матерью она передала подругам, они окружали Анну Степановну и с восторгом повторяли ее милые и ласковые шутки. Катя была счастлива, что подруги так любят ее маму и без устали могла им рассказывать про нее: как она была первой ученицей в одном из известных пансионов на юге, какая она была удивительная красавица, как она всем нравилась, как она не захотела выйти замуж за миллионера и предпочла ему умного, очень умного человека, но без всяких средств… Катя мало знала отца. Она почти его не видала, где он проводил дни и вечера она не спрашивала и — главное — не интересовалась даже, так ей казалось естественным, что отца никогда не было дома. Уже позднее она поняла, как он работал для семья, как расстроил здоровье, как тяжела была его ранняя кончина для матери. Для Кати же его смерть сказалась только в том, что после более или менее обеспеченного житья пришлось перейти на холод и голод, и она страдала, видя, как убивается мать. Уже с пятнадцати лет Катя стала работать, чтобы помогать ей. Сначала она приносила домой рублей пять в месяц, потом больше и, мало-помалу, стала главной поддержкой семьи. Ей — главное — чтобы маме не биться, как рыбе об лед, чтобы забыть невзгоды прежних лет…
— Лёгко ли? — начнет вспоминать Анна Степановна и рассказывать Кате со своим южнорусским акцентом. — Привыкли жить хорошо, сыто… А тут посадили на двадцать семь рублей пятьдесят копеек!.. Две девочки! Обуть-одеть надо! На ноги поставить… Да чтобы никто не видел всей нищеты, всего горя, чтобы детей кто-нибудь не оскорбил… ‘Нищие’! Разве мало так глумятся? Разве не ужас это?..
Кате припоминается очень ясно, как чувство радости в последний час уроков мало-помалу перешло в чувство страха. Уже в старших классах гимназии сердце ее не прыгало от счастья, что она сейчас увидит мать, а замирало от ужаса: какая-то придет мама, — хорошая, или?.. Она даже про себя не смела сказать ‘пьяная’. И чувство гордости перед подругами совершенно заслонилось другим чувством: чувством стыда за мать Она торопилась одеться, уйти скорее из гимназии, чтобы не заметили ‘какая мама’, чтобы не дать ей времени сказать лишнее, вызвать насмешки…
Катя боялась признаться даже самой себе, что стыдится матери. Она долго не решалась сказать ей, что замечает ее ‘постыдную страсть’.
Чем дальше, тем все шло хуже. Последние два-три года это страшное горе сводило Катю с ума. Она и просила мать, и стыдила, и советовалась с докторами… Ничего!.. В последний раз — недель пять тому назад, — мать плакала, кляла себя, давала честное слово, что ‘бросит поганую водку’, наконец подошла к образам, взяла Казанскую Божию Матерь и торжественно поклялась не пить. Катя и теперь не может вспомнить этой сцены без дрожи. Даже Маня заплакала, хотя до того дня ‘сороковушка’ была для нее некоторого рода развлечением. Во-первых, ей нравилось, когда мама веселенькая, а во-вторых, искание бутылки стало для нее каким-то спортом. Лишь только она замечала, что у мамы ‘глазки стеклянные’, — она сейчас же бежала в ее комнату и торжественно выставляла бутылку на видное место. Между нею и матерью шла постоянная, немая борьба. Анна Степановна, сознавая себя виноватою перед детьми, не смела бороться открыто. Она только напрягала все свое воображение, чтобы получше спрятать бутылку: подкладывала ее под перину, засовывала в башмак, закалывала в рукава платьев, висевших в шкафу. Шустрая Маня везде находила ее и с торжеством докладывала Кате, как только та приходила с уроков:
— Во втором ящике, в комоде… Под рубашками… — бывало шепнет она сестре.
У Кати вся кровь прихлынет к сердцу. И горько, и стыдно, и страшно взглянуть на мать.
— Где же она? — спросит Катя сестренку.
— Спит! ‘Просвежается’, как говорит Авдотья. Тебя, Катя, боится… Страсть! А какая она сегодня была чудная! Потеха! Уж говорила, говорила без конца… И тебя хвалила, и папу до небес возносила, и свою молодость вспоминала, как она с папой в итальянскую оперу ездила… Да вдруг как запоет! Патти представлять начала… Авдотья даже на пол села от хохоту… Вот умора!
— И ты смеялась?
Девочка не ответила.
— Маня! Помни — грех смеяться над матерью.
— Катюша, ведь не утерпишь! И ты бы рассмеялась! Ужасно потешно… А то Авдотья говорила, — ей наш лавочник рассказывал, — она вчера в мясной, к кухарке одной пристала… Народ собрался…
— Оставь, Маня! Что ты говоришь? Сама не понимаешь…
И действительно, девочка не понимала, отчего так убивается сестра. Маня знала, что Катю огорчает ее дружба с Авдотьей, — да с кем же ей разговаривать, когда сестра на уроках, а мама… Маня старалась отвыкнуть от словечек, взятых ею у кухарки, помнила, что не надо захлебываться, когда говоришь, что она переняла у Авдотьи и что огорчало Катю. Но из-за него же так горевать? Она не знала. И только, когда пить недель тому назад она увидела, как мать горячо и искренно потрясала в воздухе образом Божией Матери, как горько плакала Катя у ног мамы, — только тут поняла Маня их горе и прониклась им. Оттого она с таким ужасом увидала сегодня, что после пяти недель тихой грусти на Анну Степановну напала прежняя шумливость и возбужденность.
Девочка пробралась в ее комнату, везде переискала, перешарила всюду и когда, случайно взглянув на кивот с образами, увидала из-за ‘Казанской’ белое стеклянное горлышко, — она вся затрепетала от ужаса и отчаяния.
Мане не спалось. Она слышала как тяжело вздыхала сестра, знала, как страдает она, и не смела окликнуть ее. Что она скажет ей? Теперь она сама знает, что если мать пьяница — это горе, большое горе! Еще недавно ей казалось забавным, когда у мамы язык заплетался и вместо одного слова выходило другое. Маню это только смешило. Сегодня же — нет. Когда кухарка подмигнула ей, показав на мать и как-то щелкнула себя в шею. Маню охватило чувство такого стыда, что хоть сквозь землю провалиться. Отчего так стыдно? Маня не могла себе объяснить… А ужасно стыдно… и жалко… Мамку противную жалко… Да и Катю тоже… Как она радовалась все это время, как ухаживала за мамой, точно за маленькой… Еще вчера ей клюквы в сахаре принесла.
— Катюша! — не могла не прошептать девочка, так все ее маленькое сердце переполнилось нежностью и жалостью к сестре.
Катя молчала. Она лежала уткнувшись лицом в подушку, точно хотела подальше запрятаться от своего горя.
‘Пьяная! Пьяная! — проносилось в ее голове. — Господи! Опять!.. Только что успокоились, вздохнули легко… И опять! Где же исход? Где конец? Лучше бы похоронить. Там горе открытое, нечего стыдиться, нечего прятать… Можно плакать, можно всем признаться, от чего плачешь… А тут?! Господи! Хоть бы умерла!’
Катя вся задрожала от этой мысли и стала прислушиваться к шуму в соседней комнате. Мать громко перемывала чашки и, ворча себе под нос, со стуком устанавливала их в шкаф. У Кати сердце забилось от бессознательной радости, что ‘все-таки’ мама здесь, близко.
‘Похоронить… — продолжала она свои мысли. — Ни за что! Лучше самой умереть’.
Дверь тихо приотворилась и Анна Степановна стала осторожно пробираться в свою комнату. Ее спальня была отгорожена деревянной перегородкой от комнаты дочерей.
— Уснула… Грубиянка! — ласковым тоном, нетвердо проговорила себе под нос Анна Степановна.
Сердце Кати опять вздрогнуло от нежности к матери, к ‘бедной, несчастной маме’, которую она так жестко обидела. Но что же ей делать? Не может она справиться с собой. Так много перестрадала она от этого горя, что один запах водки доводит ее до отчаяния, до злобы непримиримой. Ей даже самой странно, как она, так нежно любящая маму, может быть с ней такою жесткой. Не пей мать — она никогда бы в жизни ничем ее не обидела. Как хорошо, ласково жили они эти пять недель. Мама сама умоляла не давать ей пить, радовалась, что ‘человеком’ стала, шутила над собой. Еще вчера, уходя на весь день, на уроки, Катя шутя сказала ей:
— Memento mori, мама!
— А я знаю, что это значит, — хитро отозвалась младшая сестренка.
— Ну, что? Скажи…
— Я знаю!..
— Скажи, если знаешь…
Маня приподнялась на носках до уха Кати и стыдливо прошептала ей:
— Не ней водки…
Весь вечер они втроем добродушно смеялись над ‘классическим образованием’ Маньки.
А сегодня опять!..
За перегородкой ходили. Катя насторожила, уши. Мать тихо подошла к двери и заперла ее на задвижку. Потом все смолкло, точно кто-то замер у двери. Через минуту послышались нерешительные шаги, что-то скрипнуло, стукнуло стекло.
— Катя! Слышишь? Буль-буль-буль… — прошептала Маня. — Опять прикладывается!
— Спи, Манька… Не твое дело! — строго выговорила сестра.
Но Мане было не до сна. Она слышала каждый вздох своей Кати, слышала как она, после своего строгого окрика, залилась горькими слезами.
— Противная, противная мама! Зачем мучает Катю? Устала на уроках, а спать не может… Точно мама этого не знает, не понимает… Право странно! И что за радость в водке?.. Горькая!.. Гадость!.. Бедный Котик…
Ей неудержимо захотелось броситься к сестре, прижаться к ней, расцеловать, утешить. Но она не смела. Еще больше расстроишь…
За дверью слышно было несвязное бормотанье и вздохи. Анне Степановне тоже не спалось.
Так прошло с полчаса. Катя затихла и опять отдалась своим думам — нежным и горьким, а слезы сами собою катились на мокрую подушку.
Анна Степановна шумно ворочалась с боку на бок, возбужденно приговаривая какие-то несвязные слова. Манька лежала широко раскрыв глаза, вся поглощенная тем, что теперь чувствует и о чем думает Катя. Вдруг за стеной опять застучали стеклом, опять послышалось бульканье.
— Еще! Еще! — с ужасом прошептала Маня.
С ночного столика матери что-то упало и разбилось.
— А-ах! — со стоном вырвался крик из груди Кати.
Маня в одну секунду была у дивана, где лежала сестра.
— Катя! Испугалась? Воды? — вся дрожа своим худеньким тельцем, спросила Маня.
— Ах! Ах! Ах! — кричала Катя.
Грудь ее стягивали спазмы, слова не вылетали из горла.
Маня дрожащими руками зажгла свечу, налила воды, с озабоченным видом помочила виски сестры и, став на колени у ее изголовья, почти силой напоила ее.
— Котик! Милый! Не плачь! — приговаривала она, целуя руки сестры. — Ради Бога, не плачь! Катя!.. Ну, ради Бога!.. Катя!..
Долго сдерживаемые рыдания вырвались из груди Кати с такой силою, что она уже не могла подавить их. Она плакала до крика, до боли в груди, не сознавая, что вокруг нее делается.
Когда она пришла в себя и открыла глаза, — у ее подушки стояла на коленях бледная Маня, а рядом с диваном, на стуле сидела мать. Ее рано поседевшие волосы висели клочьями, стеклянные глаза смотрели бессмысленно, голые, худые руки беспомощно висели по бокам. Она была в одной рубашке.
— Мама! — могла только выговорить Катя, придя в себя.
Но в голосе ее зазвучало такое отчаяние, что Маня вскочила с колен, взяла мать за руки и потащила со стула.
— Уходи, мамочка… Уходи! Из-за тебя все!..
Мать привстала, покачнулась и опять грузно опустилась на стул.
— Пьяница! — вырвалось у Кати.
Маня с ужасом взглянула на сестру.
— Ну да, пьяница! Да! Пьяница! — сжав зубы и, едва произнося слова, повторяла мать. — Что ж? Бейте меня, детки милые! Того не доставало! Пьяница!.. Ну, казните!.. Выпила!..
— Мама! Пойдем! — уговаривала ее девочка.
— Выпила!.. И буду нить! — продолжала несвязно бормотать Анна Степановна. — И не смеете запретить… Что выдумали?.. Не пей!.. Дура, послушалась!.. Бог знает что?!. Пьяница!.. А все-таки я вам мать!.. Все-таки…
— Мамочка! Да пойдем же, — приставала к ней Маня, напрягая последние силенки, чтобы поднять мать со стула.
— П-шла! — крикнула на нее Анна Степановна. — Куда конь с копытом, туда и рак с клешней… Пьяница!.. И буду пить! Буду!.. Я вас не обижаю?! Не оби-жаю!.. А вы меня обижаете… И этот клоп туда же… замучит меня… Куда ни спрячу — найдет!.. Да как вы смеете?!. Пьяница!.. Вот умру и пьяницу пожалеете!..
— Нет! — решительно вскрикнула Катя, садясь на диване. — Смерть лучше! Мертвые срама не имут!
Анна Степановна вдруг поднялась со стула, закачалась и медленно опустилась на пол у ног Кати.
— Да! Знаю! — прошептала она.
Крупные, светлые капли тихо поползли по ее морщинистым щекам.
— Знаю!
В комнате стало тихо. Никто не шевельнулся.
— Знаю! — повторила Анна Степановна. — Срама не имут! Да как умереть, когда смерть не приходит? Пьяница!.. Детки!.. Простите вы меня!.. Христа ради, простите!
Она обливала слезами Катины руки и заплетающимся языком продолжала:
— Знаю! Виновата перед вами… Страшно виновата! Срамлю вас! Себя срамлю!.. Пьяница! А не могу! Не справиться с собой! Тянет, мучит! Убейте меня, а не отнимайте… Я такая несчастная! Такая несчастная!
Катя подняла ее голову руками и близко взглянула ей в глаза. Из них глянуло на нее такое отчаяние, в отвисших губах было столько беспомощного горя, что девушка опять зарыдала, прижимая эту дорогую ей голову к своей груди.
— Мама! Мама! — только повторяла она
— Смерть!.. Умерла бы! Двадцать раз решалась! Веревка и теперь под матрасом… Жалко!.. Вас жалко!.. Увижу ли там-то?.. Жалко расстаться с вами, деточки!.. Знаю, вам без меня лучше будет… Что я?! Пьяница!
— Мама! Прости! Я сама не знаю, как сказала!..
— Верно сказала! Пьяница! Помоги умереть!.. И это верно сказала: смерть лучше! Срама не имут!
— Мама! Да прости же! Я сказала это от горя, от отчаяния, от любви к тебе!.. Забудь, мама!
— Ну вот, я на коленях перед вами, дети! — вдруг выпрямляя сипну, точно преследуя свою мысль, торжественно проговорила Анна Степановна. — На коленях прошу у вас прощения!.. Казните или милуйте!.. Пьяница!.. Надо умереть!.. Сил нет!.. Помогите умереть, деточки!.. Помо…
Язык совсем отказался повиноваться ей и она, окончательно опьяневшая, ткнулась головой в колени Кате.
— Ты жить будешь, мама! Жить! Я для тебя работать буду! Всю жизнь отдам тебе! Мама! Милая! — говорила Катя, поднимая руками голову матери и целуя ее в глаза, в щеки, в губы.
Анна Степановна в полудремоте лепетала несвязные слова. Катя выпустила ее голову и она упала к ней на колени.
Манька сидела на кровати, вся съежившись в комочек, и с бесконечным страданием смотрела, как сестра обливала слезами растрепанную голову заснувшей мамы.
Источник текста: журнал ‘Северный вестник’ No 6, 1892 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.