Голоса рки.
Голоса рки.
Дорожные наброски — С. И. Гусева-Оренбургскаго*)
Дорожные наброски — С. И. Гусева-Оренбургскаго*)
I.
II.
III.
IV.
С. ГУСЕВЪ-ОРЕНБУРГСКЙ.
‘Приазовскій край’. 1916. No 95. 10 апреля
Голоса реки, Гусев-Оренбургский Сергей Иванович, Год: 1916
Время на прочтение: 10 минут(ы)
*) Впечатлнія С. И. Гусева-Оренбургскаго относятся къ лту 1914 г., т. е. къ періоду непосредственно предшествовавшаго войн. Они печатаются по обстоятельствамъ времени, съ нкоторыми купюрами. Ред.
…Тучи ушли, и палуба крошечнаго парохода ‘Императоръ’ заполнилась поднявшимися изъ каютъ пассажирами.
Еще вдали гд-то глухо ворчалъ громъ, но надъ ркою, уже сіяло солнце. Сіяло оно тепло и нжно сквозь блесоватый туманъ. И рка была подобна серебру съ перла метровымъ отливомъ. Посреди рки, какъ бы преграждая путь, желтлъ песчаный островокъ. Пароходъ медленно, съ опаскою двигался его него, то и дло задвая дно. Капитанъ не отходилъ отъ мдной трубки, давая приказанія машин. На носу стоялъ человкъ съ лотомъ и по рк бжалъ его голосъ.
— Чотыре.
Пароходъ еле двигался, нащупывая путь.
Голосъ мрно звучалъ.
— Чотыре!
Берега были попрежнему низки и унылы, въ безграничную даль убгали степные просторы и во всей ихъ необъятности — какъ будто ни кустика зелени.
— Три съ половиной.
Капитанъ прошепталъ въ трубку, и внизу громко прозвучало.
— Стопъ!
Машина перестала работать.
Пароходъ вздрогнулъ и врзался въ мель.
— Два съ половиной!
Капитанъ безпомощно оглядывался на рулевую будку, откуда доносился грубоватый голосъ бородатаго казака. Казакъ увренно, съ апломбомъ, совтовалъ капитану ‘попробовать вправо’. Капитанъ приказалъ дать задній ходъ и опять обернулся къ казаку. Завертлось рулевое колесо, пароходъ медленно скользилъ и поворачивалъ.
— Впередъ надо,— сказалъ казакъ.
Капиталъ повернулся къ трубк.
— Впе-редъ!
Мгновеніе.
Пароходъ сильно вздрогнулъ и окончательно заслъ. Спустили лодку, положили въ нее якорь съ канатомъ. Шесть человкъ отправились на островокъ. Вскор заработалъ воротъ, звеня, какъ колокольчикъ, медленно выступалъ изъ воды и натягивалъ канатъ.
— Вира, вира!— покрикивалъ капитанъ.
Пароходъ медленно становился поперекъ рки, не сдвигаясь съ мста. Публика толпилась на палуб, наблюдая за борьбою парохода съ перекатомъ. Близь грубы на блой скамейк сидлъ батюшка величественнаго вида, очень крупный и полный, въ блой ряс и соломенной шляп. Рядомъ съ нимъ помшалась матушка совершенно необъятной толщины, съ красивымъ, но лунообразнымъ липомъ, съ маленькими, красивыми руками, у локтей достигавшими размровъ окорока. Оба духовныхъ занимали всю скамейку. Но на кончик ея ухитрился примоститься, съ видомъ почтительности, маленькій, тоненькій человчекъ съ подвязанной щекой.
— Я вамъ, ваше благословеніе, разскажу такой случай,— говорилъ онъ пискливымъ голоскомъ, — у насъ форма на первомъ мст-съ. И Бо-о-же тебя избави казака попасться ни глаза начальству безъ форменной фуражки. Похалъ какъ то казачекъ нашинской станины на лугъ за травою, налпилъ на башку шапченку какая подъ руку попалась. Еще баба ему сказала:
— Надлъ бы ты, Митрій, съ кукардой,— неровенъ часъ, — начальство встртишь.
— На тотъ-то мн она въ лугу кокарда,— говорить.
И похалъ.
А на ту пору — окружной атаманъ.
Скачетъ на пар, ужь совсмъ было прохалъ, обернулся.
— Стой!
Остановился казачекъ, соскочилъ, во фронтъ вытянулся.
— Кто такой?
— Здшній станицы, ваше превосходительство.
— Казакъ?
— Такъ точно…
— Такъ какъ же я табя, такой р-растакой, узнаю, что ты казакъ? Почему безъ форменной фуражки? Привилегіей казачьей не дорожишь? Назадъ! Въ станицу! Явиться къ атаману! На трое сутокъ подъ арестъ!
Матушка вздохнула.
— О, Господи… сколь строго. Въ нашей станиц окружной подобре. Хотя тоже форму блюдетъ…
А батюшка отозвался тягучимъ баскомъ
— Закономрно.
— Такъ вотъ я и хочу вамъ разсказать случай,— продолжилъ человчекъ пискливымъ голоскомъ,— столь эта форма у насъ на первомъ мст, что и духовенство блюдетъ за нею. Священникъ нашей Алексевской церкви человкъ еще мало той, но весьма серьезный и строгій. Любитъ, чтобы казакъ говорилъ съ нимъ стоя на вытяжку, а сторожа даже научилъ являться къ нему по утру съ рапортомъ:
— Тякъ что честь имю доложить вашему благословенію, что въ мстной церкви все благополучно.
А что касается взиманію на требы, то у него даже есть словечко такое любимое.
— Чину соразмрно.
Вотъ-съ и явился какъ-то атаманъ нашъ станичный въ праздникъ къ обдн. И ужъ не знаю: по разсянности ли, или ужъ просто такъ, за ненадобностью сего воинскаго предмета въ храм Божіемъ за молитвой,— только не прицпилъ онъ шашки и значка не одлъ. Стоитъ впереди, молится, честь-честью, по-христіански. И дивится онъ, что это батюшка, нтъ-нтъ, да и взглянетъ на него. Едва кончилась обдня, какъ батюшка вышелъ изъ алтаря и всенародно обличилъ атамана въ служебномъ нерадніи.
— Вы атаманъ, вы должны подавать примръ, ибо вы человкъ, стоящій на гор. Но что же я вижу? Гд аттрибуты вашего званія? Нтъ ни шашки, ни значка! Прилично ли лицу начальствующему въ такомъ вид показываться въ храмъ Божій? Идите и покайтесь. За сіе лишилъ васъ просфоры!
Атаманъ у насъ человкъ кроткій.
Пришелъ домой… заплакалъ.
— На тотъ-то, говорить, сдалась она мн въ церкви шашка! Что же это такое… надо мной даже и попъ начальникъ!
Дня три пилъ посл того, все успокоиться не могъ…
Человчекъ засмялся и смолкъ. Батюшка заговорилъ было наставительно:
— Форма въ жизни человческой есть какъ бы нкоторое вншнее руководство…
Но въ этотъ моментъ пронзительный, долгій, тревожный свистокъ заставилъ батюшку вздрогнуть и обернуться, а матушка и тоненькій человчекъ поспшно заткнули уши. Вдали, за поворотомъ берега, показались огни встрчнаго парохода.
— Ту-ту-ту… ту-ту… ту-у-у!— кричалъ гудокъ.
Издали отозвалось:
— У-у-у…
Медлительно и глухо.
…Пароходъ снялся съ мели и медленно огибалъ островокъ…
…Незамтно надвинулась тихая, и вялая ночь. Словно прогуляться вышла полная луна, отразилась въ рчной глади сверкающими искрами и волшебнымъ свтомъ залила низкіе берега и блесыя отмели. Ужъ мстами стали выступать по берегамъ темныя рощи. На рк сверкали огоньки бакановъ. Пароходъ медленно двигался по серебристой и покойной глади, шумно бурля колесами и оставляя за собою темный слдъ. Кто-то, въ бломъ плать, на скамейк потихоньку игралъ на гитар. Кто-то заплъ. Въ уголку за трубою семинаристы и учительницы образовали хоръ, они пли про казачка-охотинчка…
Онъ за плечьми носилъ свою винтовочку.
Выходила къ нему ланья бурая…
— Ты не бей меня, ладью бурую,
У меня есть малы дточки…
Отовсюду изъ сумрака доносились голоса тихихъ бесдъ. Внизу, въ темнот нижней палубы, бородатый казакъ угощалъ водкою старую-престарую бабу, сухую и сморщенную…
— Пей,— совалъ онъ ей стаканъ,— пей, пока водка есть… скоро ее не будетъ анафемы!
Баба поспшно взяла стаканъ и, торопливо перекрестившись, выпила.
Онъ совалъ ея хлба.
— Закуси… на здоровьице!
Голосъ у него былъ грубый, жесткій, но манеры, обходительныя. Видно было, что онъ любилъ общество, и, выпивая, немедленно наливалъ для сосдей:
— Выпейте-ка… за компанію.
— Да я его не особенно, вино-то…
— По носу видать. Чаво тамъ… берите. Скоро ее не будетъ, анафемы!
Чуть видные люди вокругъ смялись:
— Куда она днется!
— Аль всю выпьешь?
— Мотри, небо и земля пропадутъ, а водка останется:
Казакъ шумно жевалъ хлбъ и говоритъ:
— Теперь по всей области шабашъ… везд винополія закрывается. Конецъ ей пришелъ. И то сказать, казачки, бда была отъ нея народу, спился совсмъ. У насъ въ станиц ни одного трезваго человка не найдешь, вс пьяницы, вс красноносые… вотъ отъ нея бда какая была.
Кто-то вздохнулъ.
— А гд же теперь будемъ водку доставать?
Казакъ такъ и накинулся на него.
— Вота-а! А шинкари-то на что?!
Вс захохотали.
Но казакъ остался серьезенъ.
— У насъ въ станиц, — говоритъ онъ, — дло просто вышло. Пріхалъ окружный атаманъ, — здорово, казачки!— Здравія желаемъ, ваше превосходительство!— такъ и такъ, казачки, царское слово вышло, чтобы пьянство истреблять. Желаете винополію закрыть?— Такъ точно, ваше превосходительство, какъ же не желать, ежели… слово!— Пишите приговоръ!.. Ну, и написали. У насъ это просто.
— Да это, — сказалъ кто-то — по всей области просто.
Молодой голосъ проговорилъ изъ темноты.
— Только у насъ на хутор заминка вышла.
— Ты съ какого хутора?— обернулся къ нему казакъ.
— Съ Попова.
— Знаю.
— Може вы и Артема знаете?
— Заику-то?
— Это!
— Знаю.
— Такъ вотъ черезъ него дло — было по хорошему вышло. Пріхалъ станичный атаманъ, собралъ сходъ.— Такъ и такъ, казачки, начальство приказываетъ съ пьянымъ дломъ бороться.— Что-жъ,— говоримъ,— дло это хорошее.— Желаете начальству удовольствіе доставитъ?— Какъ-же.— говоримъ,— не желать начальству удовольствія доставить.— Такъ закрывайте винополію! Помялись, посмотрли другъ на друга.— Штожъ, закрывать такъ закрывать. И ужъ совсмъ собрались приговоръ писать, какъ принялся Артемъ рчь держать. Руками машетъ:
— С…с.. стойте!
Атаманъ смотритъ на него.
— Што такое?
— Н…н…ельзя!
— Почему нельзя?
— Н…н…Никите нту! У его т…тоже голосъ. Безъ Н…ни…Никите нельзя!
Тутъ и весь сходъ кричать принялся.
— Врно. Сходъ не полный. Безъ Никиты нельзя. Да и дло это не годится. На чепур что ли здить за водкой? Тутъ запойное лто теб, свадьба, а ты за Догъ переправляйся. Нтъ, какъ была, такъ и будетъ винополія. Не согласны.
Такъ и ухалъ атаманъ ни съ чмъ, сорвалъ сходъ Артемъ.
Казакъ заглянулъ на разсказчика и сощурилъ глазъ.
— А потомъ окружный прізжалъ?
— Прізжалъ.
— Закрыли?
— Закрыли. Противъ слова не пойдешь… казачье дло такое.
— Врно, — сказалъ казакъ, — молодецъ. Выпей за это.
И опятъ стаканчикъ заходилъ по рукамъ.
— Кушайте, кушайте.
— Покорнйше благодаримъ.
— Всю, всю! Хрусталь любитъ чистоту.
Темныя руки тянулись за стаканомъ, таинственно сверкавшимъ въ лунномъ свт. Призрачно уплывали берега за пароходнымъ бортомъ. Съ верхней палубы все доносилась хоровая псня. Пароходъ ровно, однообразно шумлъ колесами и временами тяжело вздрагивалъ, задвая песокъ на перекатахъ. Внизу все ходила по рукамъ чарка и продолжался разговоръ.
— У насъ окружный атаманъ,— говорилъ казакъ, держа въ рук сверкающую посуду, — человкъ стр-рогій! У него этой винополіи на полмизинца не останется, онъ ее вывезетъ! Глазъ начальника. Везд смотритъ, везд видитъ. Передъ нимъ бутылки-то во фронтъ становятся… ни гд, анафема, отъ его глаза не схоронится: сейчасъ накроетъ и голову долой. Какое дло, казачки… Похали наши на учебный сборъ. Неподалеку. Извстное дло, лестно родителямъ създить къ сыновьямъ въ праздникъ. А окружный шарить по дорогамъ.
Встрчаетъ старуху, стару-престару.
— Здорово, баушка!
А та его никогда въ глаза не видала.
— Здравствуй…
— Какъ живешь?
— Слава Богу.
— Куда дешь?
— Къ внуку на сборъ.
— А чего везешь ему?
— Да чего повезешь-то…
— Волку везешь?
— Полбутылочки есть.
— Покажи-ка!
Вынула она изъ сна посудину. А онъ рукой въ сно, другую тащитъ.
— А это што?
— А это ужъ для себя.
Хрястъ онъ объ колно и ту, и другую, да какъ примется кричать.
— Та-кая — р-растакая… пьянство разводить?! Пошла вонъ назадъ въ станицу, не смть къ внуку здитъ!
Старуха подавай Богъ ноги.
А окружный опять по дорог скачетъ.
Видитъ: казаки.
— Стой! Куда дете?
— Такъ-что къ сыновьямъ, ваше превосходительство, на сборъ.
— Чего везете?
Видятъ т, скрываться нельзя.
— Полдюжины пива, ваше превосходительство.
— Пива?.. Назадъ! Въ станицу! Явиться къ атаману. Я вамъ покажу пьянство разводитъ! На семь сутокъ подъ арестъ каждый!
Да… у насъ это дло просто длается… Скоро ее, анафемы, совсмъ не будетъ!
Кто-то тихо разсмялся.
— Мотри, скоро нашъ братъ казакъ трезве угодника будетъ.
Казакъ быстро повернулся къ нему.
— А што черезъ семь лтъ коз будетъ?
— А што?
— Вотъ то-то… большой выросъ, а не знаешь!
И при общемъ смх онъ докончилъ:
— Восьмой пойдетъ!
… Луна взбжала высоко.
Псни смолкли на верхней палуб публика разошлась. Только одинокая фигура помощника капитана темнла у мдной трубки. Пароходъ двигался медленно, нащупывая путь черезъ перекатъ. Онъ сонно, устало работалъ колесами. На носу человкъ съ лотомъ говорилъ мрно:
— Чотыре!
Блая палка въ его рукахъ маячила въ воздух и снова опускалась за бортъ.
— Три съ половиной.
Низкіе берега глядли таинственно и какъ будто были полны привидній и призраковъ ночи. Вотъ на изгиб рки темно недвижно-молчаливая роща словно загородила свтлую дорогу… и медленно уплывала, и ушла… опять за низкими берегами ширилася туманная и загадочная далъ. А на нижней палуб люди изъ этой загадочной дали все еще передавали сверкавшую въ лунномъ свт чарку изъ однхъ темныхъ рукъ, въ другія и все еще говорили о борьб съ пьянствомъ, — очевидно, это было злобою дня для тхъ мстъ, откуда они были.
— У насъ засдатель лютъ на это дло,— говорилъ молодой голосъ,— соберутся два-три человка за чарочкой посидть,— глядь, а ужъ онъ въ окно смотритъ. Сейчасъ теб въ избу ворвется, водку отберетъ, изъ матери въ мать выругаетъ. Лютой. Пьянаго издали чуетъ. Пришелъ къ нему какъ-то старикъ одинъ нашинскій. Идетъ такъ-то по сдламъ, половички скрипятъ. А засдатель ужъ по шагамъ услыхалъ, что онъ подвыпилъ.
Выбжалъ къ нему:
— Дыхни!
Дыхнулъ старикъ,— извстно, духъ спиртный.
Ка-къ онъ размахнется, въ самое горло старику угодилъ, тотъ почитай безъ памяти такъ черезъ крыльцо на улицу и вылетлъ. А засдатель причалъ ему вслдъ.
— Въ другой разъ трезвый приходи!
По базару онъ тоже холитъ, засдатель-то, ловитъ, отъ него водку такъ прячь, чтобы и примты не было.
— А у насъ атаманъ смиренный,— сказалъ казакъ — замучился онъ съ этимъ дломъ. Не ловить ему нельзя, за нимъ самимъ засдатель наблюдаетъ. А совстно. Да и самъ выпитъ не прочь, человкъ компанейскій. Приходитъ недавно ко мн:
— Что, говоритъ, длать, Максимъ Филатысъ, смучился я совсмъ. Послалъ окружному бумаги на счетъ нашего новаго помощника: — ‘Хозяйственную, молъ, часть знаетъ хорошо, пьетъ умренно’.— Объ этомъ нынче обязательно писать заставляютъ. Такъ, вдь, вернулъ окружной бумагу-то: — ‘Что значитъ,— пьетъ умренно?’ — Ну, что я ему отвчу? Рюмку въ день, бутылку въ день? Какая тому мра?
Вокругъ смялись.
— Что же онъ отвтилъ?
— Не знаю. А я ему такъ отвтить посовтовалъ: у него, молъ, душа мру знаетъ.
Молодой голосъ сказалъ:
— Чмъ такъ-то канителиться, да за всми гоняться и слдить, лучше бы законъ издали, по справедливости: дома пей, а на улицу пьяный не показывайся.
Но казакъ съ этимъ не согласился.
— Да что же такъ-то, безъ веселья-то, и пить! Безъ шуму-то! Тогда лучше и не пить!
Онъ поднялъ сверкающую посуду.
— Остаточки? Эхъ, скоро ее, анафемы, совсмъ не будетъ! Докончимъ-ка, казачки!
Чарка съ остатками заходила по рукамъ.
Длили поровну.
— Всю, всю!
Выпивали, шумно вздыхали.
… Пароходъ у пристани стоялъ недолго. На Дону нтъ пристаней, кипящихъ оживленіемъ, какъ на Волг. Здсь пристани такъ же пустынны, тихи и унылы, какъ и берега этой рки. Нсколько построекъ, напоминающихъ сараи: десятокъ торговокъ съ лотками, гд нечего купить: нсколько человкъ въ штанахъ съ лампасами, невдомо зачмъ пришедшихъ на пристань: дюжина сахарныхъ бочекъ да срые молотильные камни, которые четверо рабочихъ неторопливо выгружаютъ, съ прибаутками… вотъ и вся картина пристани. Сонной тишиной ветъ отъ рчныхъ береговъ, за которыми гд-то, всегда идти, пріютились хутора и станицы. Пароходъ даетъ послдній гулокъ, не простоявъ часа даже и у большой пристани. И опятъ медленно движутся сонные берега, блютъ отмели, грозятъ перекаты.
— Ту-ту… ту-у-у!— звучитъ тревожный свистокъ, предупреждая встрчный пароходъ!— Мы на мели путь закрыть!
И кажется: вчно была и будетъ сонною эта тихая рка, неизмнно унылыми пробудутъ пустынные берега ея и вчно будутъ грозить стремленію впередъ коварные перекаты. И только изъ разговоровъ можно не понять, а скоре почувствовать,— что наростаютъ въ этомъ краю какія-то незримыя перемны
— Прежде служба была проще,— слышенъ тихій разговоръ на палуб,— рядовые казаки и офицеры были одной семьей, отношенія были патріархальныя и подчасъ отеческія. Отлучится казакъ съ поста, замтить это офицеръ, доносить по начальству не станетъ, а ухватитъ домашнимъ способомъ за волосы!
— Жена есть?
— Есть, ваше благородіе.
Таскаетъ, таскаетъ за волосы.
— Дти есть?
— Есть, ваше благородіе.
Опять таскаетъ, пока не устанетъ.
— Что же ты надлалъ, что-бы съ тобой было, если-бъ я донесъ.
Отпустить.
— Стурай.
А казакъ кланяется.
— Покорнйше благодаримъ, ваше благородіе.
Теперь же…
— А теперь,— прервалъ тягучій голосъ,— нашинской станицы казакъ Микулинъ въ денщикахъ у офицера находился… Исторія эта съ полгода назадъ была. Издвался нимъ нимъ офицеръ всячески. И вотъ какъ-то… ужь по знаю, шинель ли онъ ему не такъ подалъ, или еще что другое неловко сдлалъ, сталъ его офицеръ изъ матери въ мать ругать въ пьяной компаніи, а потомъ по лицу нсколько разъ ударить. Стоялъ казакъ на вытяжку молчалъ. А потомъ, когда вышелъ кухню…
— Что же?
— Застрлился.
Кто-то третій вступилъ въ разговоръ.
— Долженъ я сказать, что казакъ, при всей его грубости, не лишенъ, большого здраваго смысла и подчасъ уметъ разбираться въ вещахъ и явленіяхъ.
Вотъ вамъ фактъ.
Когда на одномъ изъ хуторовъ обнаружилась чума и пріхалъ Заболотный съ врачами, у казаковъ не явилось и мысли объ отравленныхъ колодцахъ и тому подобныхъ вещахъ, они сразу уразумли всю пользу врачебныхъ мропріятій. И когда Заболотный узжалъ весь хуторъ высыпалъ его провожать. Потребовали батюшку, отслужили молебенъ, поднесли икону, какъ ужъ водится, и съ пснями и привтствіями вынесли профессора и врачей ни рукахъ. Говорятъ, Заболотный былъ растроганъ.
— Нигд я такого отношенія къ врачебному персоналу не встрчалъ!
… Разговоръ затихъ…
Пароходъ медленно подвигался впередъ межъ сонныхъ, унылыхъ береговъ, одинъ за другимъ побждая перекаты.
На нижней палуб длиннобородый сдой старикъ-казакъ монотонно говорилъ задумчивымъ слушателямъ.
— У него, у Толстого-то, во всемъ равненіе. Ежели я, скажемъ, чеботарь, а ты портной, а онъ плотникъ… и нтъ у меня штановъ, я у тебя беру, а ты у меня чирики берешь, или у плотника струменты. И ежели у тебя шесть паръ головъ, а у меня нтъ, а мн нужно,— беру у тебя. Равенство, значить…
— Не ея васванваютъ, стало-быть?
— Все общее?
Старикъ качнулъ головою.
— Все!
Грубый голосъ со смхомъ произнесъ:
— А у насъ то… ежели подъ руки попадетъ что, такъ въ свою сумку норовитъ. Не иначе!.
Вс тихо засмялись…