ГОГОЛЬ НА ПРЕЧИСТЕНСКОМ
ГОГОЛЬ НА ПРЕЧИСТЕНСКОМ
* * *
* * *
Но последний царь вселенной,
Сумрак! Сумрак! — за меня.
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Гоголь на Пречистенском, Зайцев Борис Константинович, Год: 1931
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Зайцев Б. К. Собрание сочинений: В 5 т.
Т. 6 (доп.). Мои современники: Воспоминания. Портреты. Мемуарные повести.
М., ‘Русская книга’, 1999.
Пречистенский бульвар связан с чем-то повышенным, неопределенно-романтическим. Романтика начинается уже с Никитского бульвара, с дома Талызина, где жил и умер Гоголь. Это область купола Христа Спасителя: здесь всегда он плывет в небе над идущим — как золотистый корабль. И чем ближе к нему, тем сильней ощущение легкости, надземности. За Арбатской площадью, на Пречистенском, гений местности самое слово: Пречистая. Бульвар ведь действительно чище, и тише, и благообразней других. Александровское училище, церковка, контора Уделов (где столько живал Тургенев), дом Рябушинского — и зеленый откос к бульвару. Зеленый и опрятный бульвар: дети с няньками, студент на лавочке с книжкой, розовый закат, сквозь наливающиеся почки лип. Летом прохладно от густой листвы. Ранней весной — первый обтаивает откос, глядящий на юг, и первая зазеленеет на нем травка. Вообще же, вспоминая милое это место, всегда ощущаешь свет и облегчение.
Гоголь любил Пречистенский бульвар. В нем самом не было светлого, но стремление к красоте — Рима ли, Италии, наших золотых куполов — всегда жило. И то, что прославить писателя Москва решила на Пречистенском, не удивляет. В 1909 г. исполнилось столетие со дня рождения его. На Тверском бульваре Пушкин уже входил в пейзаж, задумчиво поглядывая со Страстного на площадь с трамваями. Очередь дошла до Гоголя. Времена были мирные, денег достаточно. Памятник заказали скульптору Андрееву, Николаю Андреевичу, и разослали приглашения на празднество по России и Европе.
Той зимой жили мы в Риме. Уезжая весной из Москвы, бросили квартиру, лето провели в деревне, а там в Италию. Возвращаясь, не очень-то беспокоились об устройстве: Москва велика, где-нибудь да приткнемся. (Все тогда в нашем кругу так жили: неужели стали бы заводить ‘обстановочки’, сберегательные книжки и т. д.?)
И на этот раз мы не ошиблись. Получили две комнаты большой квартиры на Сивцевом Вражке, у близкого нам человека. Занимали низ старинного особняка. Мои окна выходили во двор, за забором которого стоял дом Герцена. Наискось жил Бердяев — его кабинет смотрел на герценовский двор. Была теплая, серая зима, со снегом, после Италии холодным. В нашем доме все шло чинно, несколько и в старомодном духе. Девочки ходили в гимназию, горничная Домаша в белом фартуке аккуратно подавала на стол в большой столовой. В окнах тащился на санках Ванька, по ухабам Сивцева Вражка. Домаша, три месяца назад приехавшая из Рязанской губернии, жеманно говорила, что уж ничего не помнит, как там живут у ‘мюжиков’. Одним словом, была вокруг старая, простецкая и приятная Москва — вплоть до этого самого Николая Андреевича, соседа, скульптора из Большого Афанасьевского. Я его знал довольно хорошо. Некогда, в ясные январские утра, ходил к нему в студию, огромную, светлую, где он сажал меня на вертящийся стул, вертел туда-сюда, как игрушку,— вертел и тот глиняный бюст, что лепил с меня.
Для самого Гоголя не нужна была натура. Но для Тараса Бульбы (в барельефе постамента) позировал ему Гиляровский, всей Москве известный, толстый, добродушный старожил, ходивший в поддевке и высоких сапогах — журналист, правда смахивавший на Тараса Бульбу.
Николай Андреевич сам был крепкий человек, мещански-купецкого происхождения, с густым бобриком, бородою лопатой, острым и живым взглядом. Руки у него сильные, и весь он сильный, телесный, очень плотский. Гоголь мало подходил к его складу. Но вращался он в наших кругах, литературно-артистических. Розанова, Мережковского, Брюсова читал. Более сложное и глубокое понимание Гоголя, принесенное литературою начала века, было ему не чуждо, хоть, по существу, мало имел он к этому отношения. Во всяком случае, замыслил и сделал Гоголя не ‘творцом реалистической школы’, а в духе современного ему взгляда: Гоголь измученный, согбенный, Гоголь, видящий и страшащийся черта,— весь внутри, ничего от декорации и ‘позы’. Одним словом, памятник не выигрышный. Кажется, и проект его вызвал сопротивление: находили, что писатель получается что-то мизерный. Не только генеральского нет в нем, но больше смахивал на хилую, пригорюнившуюся птицу (Гоголь сидит, как известно,— в тяжкой и болезненной задумчивости).
Все же проект утвердили. Зимой памятник поставили, в самом начале Пречистенского, против стены тира Александровского училища. Но был он еще закрыт — до торжественного момента.
Весна выдалась холодная, в апреле перепадал снег с дождем. Гоголю предстояло явиться без блеска: подлинно хмурою личностью литературы. Всем заведовала Дума и Общество Любителей Российской Словесности. Западники, славянофилы, ссорившиеся на пушкинских торжествах, перевелись. Литература делилась на ‘реалистов’ и ‘символистов’. Не было никого, сколько-нибудь равного Тургеневу, Достоевскому (Толстой не в счет, он доживал последние дни)… Чехов в могиле. Надо сознаться: и ‘реалисты’, и враги их отнеслись к Гоголю равнодушно. ‘На Пушкина’ съехалась вся братия (Тургенев даже из-за границы). Гоголя удостоили совсем немногие — неловко даже вспомнить…
Открывали памятник в сырости, холоде, липы едва распускались. Трибуны окружали монумент. Народу много. Помню минуту, когда упал брезент и Гоголя мы, наконец, увидели. Да, неказисто он сидел… и некий вздох прошел по толпе. Потом Грузинский, председатель Любителей Словесности, говорил речь…
Алексей Евгеньевич, пожилой, основательный профессор, читал на женских курсах русскую литературу. Сейчас был параден (во фраке, пришлось доставать цилиндр), несколько бледен, но бодро и привычно сказал, что полагается.
В официальных торжествах всегда есть сторона печальная — надо упомянуть о ‘великом художнике’, ‘светоче, ведущем нас по пути добра и красоты’,— удивляться и негодовать на это не приходится. Так было, так будет. Все это давно описано у Флобера (сельскохозяйственный съезд в ‘Мадам Бовари’), наслушались мы таких речей и на гоголевских торжествах.
Первое открытое заседание было днем в Университете. За отсутствием писателей, пришлось говорить людям, далеким от литературы, но ‘почтенным’. Ясно запомнилась на трибуне в актовом зале фигура знаменитого кадета-юриста. Говорил он крепко, самоуверенно, сильно выпячивая белую крахмальную грудь. Видно, что знает цену себе и словам своим,— мы же, слушавшие, так и не поняли, что в них ценно.
Были иностранцы, представители университетов. Из французов Мельхиор де Вагюэ, Лирондель. Немцы отсутствовали. У Вогюэ лучше всего был зеленый академический мундир. Англичанин — в длинном черном сюртуке, стоячих воротничках, бритый, мягко-благодушный. Говорил ровно, скромно и почтительно. Вероятно, хорошо. Я понял только два слова: ‘gogolian realistic’ {‘Гоголевский реалистический’ (англ.).}. Они казались мне очень смешными, и вызывали веселое настроение.
А в общем… Московский Университет, профессора, дамы, черные сюртуки, бороды, интеллигентские голенища из-под брюк, академики на эстраде за столом… какая скука!
Нельзя сказать, чтобы скучно оказалось на другом собрании, в Консерватории. Выступал там Валерий Брюсов.
Мало знал я писателей, кого так не любили бы, как Брюсова. Нелюбовь окружала его стеной, любить его, действительно, было не за что. Горестная фигура — волевого, выдающегося литератора, но больше ‘делателя’, устроителя и кандидата в вожди. Его боялись, низкопоклонствовали и ненавидели. Льстецы сравнивали с Данте. Сам он мечтал, чтобы в истории всемирной литературы было о нем хоть две строки. Казаться магом, выступать в черном сюртуке со скрещенными на груди руками ‘под Люцифера’ доставляло ему большое удовольствие. Родом из купцов, ненавидевший ‘русское’, смесь таланта с безвкусием, железной усидчивости с грубым разгулом… Тяжкий, нерадостный человек.
Я сидел на эстраде, когда вышел он к рампе читать речь. Помню его спину, фрак, выдававшиеся скулы, резкий, как бы тявкающий голос. Из всех выступавших он единственный придумал нечто своеобразное. Гоголя считал ‘испепеленным’ тайными бурями и страстями, художником-гиперболистом, далеким от меры Пушкина. Сравнивал выдержки из него с Пушкиным, и как бы побивал его им.
Все это очень хорошо, одного не было: капли преклонения, любви. Речь не для юбилея. Не того ждала публика, наполнявшая зал. Понимал ли он это? Вряд ли. Душевного такта, как и мягкости, никак от него ждать нельзя было. Он читал и читал, его высокая худая фигура разрезала собой пространство, в глубине дышавшее толпой. Но с некоторых пор в живом этом, слитном существе стала пробегать рябь. Что-то как будто вспыхивало и погасало: сдерживались. И вот Брюсов, описывая Гоголя физически (внешний облик, манеры), все сильнее стал клонить к тому, насколько он был непривлекателен. Когда упомянул что-то о его желудке и пищеварении — в зале вдруг прорвалось:
— Довольно! Безобразие! Долой!
Кое-где повскакали с мест, махали шляпами, студенческими фуражками, тростями.
— Не за тем пришли! Позор! Похороны какие-то!
— Не мешайте! Дайте слушать! — кричали другие. Раздались свистки. Свистали дружно, в этом нет сомнения. Брюсов побледнел, но продолжал. Было уже поздно. Публика просто разозлилась и улюлюкала на самые безобидные вещи. Распорядители волновались — ‘скандальчик’ в духе праздника гувернанток в ‘Бесах’. Единственно, что мог сделать — и сделал Брюсов: наспех сократил, пропускал целые страницы. Кончил под свист и жидкие демонстративные аплодисменты.
Так что гоголевские торжества проходили неважно. Единственно весело оказалось на ночном рауте в Думе.
…Около полуночи подымались мы по лестнице, среди разодетой, нарядной, живой толпы. Николай Иванович Гучков, городской голова, во фраке, во всем параде, встречал прибывающих у входа. Залы быстро наполнялись. Много было света, гула, знакомых и незнакомых, с кем-то здоровались, кому-то нас представляли…
Москва показала тут гостеприимство. Фрукты, угощения, цветы, шампанское. Какие-то опять речи — кажется, приветственные иностранцам,— но все это быстро потонуло в общем и веселом гомоне. Разбились по компаниям, расселись по столам, и началось московское объедение и хохот. Мало походило это на Европу. И благонамеренный gogolian realistic в пуританских воротничках не без удивления озирался, как и старый Вогюэ в зеленом мундире с пальмами.
Мы засели с Василием Розановым. Кто-то подсаживался, кто-то отсаживался, лакеи таскали бутылку за бутылкой шампанское — могу сказать, хорошо я тогда узнал Розанова…— всю повадку его, манеру, словечки, трепетный блеск небольших глазок, весь талант, зажигавшийся чувственностью, женщиной. Очень был он блестящ и мил в ту дальнюю ночь гоголевских торжеств.
Все шутки его, и блестки отблистали, как и ночь прошла. Мы возвращались на рассвете мимо Гоголя того же, детища Николая Андреича, из-за которого столько наговорили ораторы. Гоголь сумрачно сидел на бульваре. У ног его, с барельефов, глядели Чичиковы, Хлестаковы, знакомый Гиляровский-Бульба. Воробьи чирикали. Бульвар был пустынен.
Праздники кончились. Наша жизнь пошла нам данной чредой — Гоголева по-своему. Как и при жизни, мало его любили. Одиноким Гоголь прожил. Одиноким перешел в вечность.
Но напрасно отнеслись к нему так жители Москвы. Памятник вовсе не плох, и в пейзаж бульвара вошел — внес ноту скорбную. Можно удачнее его сделать. Но и мимо такого не пройдешь: среди зелени распускающейся Пречистенского бульвара, задумчивей будешь продолжать путь.
Возрождение. 1931. 29 марта. No 2126.
С. 65. Александровское училище размещалось в бывшем здании графа С. С. Апраксина на Пречистенском бульваре. Первоначально (с 1830 г.) здесь находился Александрийский сиротский институт, преобразованный в 1850 г. в Александринский сиротский кадетский корпус, а в 1863 г.— в Александровское военное училище. О годах учения в этом училище Зайцев рассказал в разделе III книги ‘Москва’.
С. 66. … тот глиняный бюст, что лепил с меня.— Бюст Зайцева, выполненный скульптором H. A. Андреевым, находится в Третьяковской галерее.
С. 67. Открывали памятник в сырости, холоде…— Торжества по случаю открытия памятника Гоголю состоялись 26 апреля 1909 г. Материалы об этом событии составили книгу ‘Гоголевские дни в Москве’ (1910).
Ясно запомнилась… фигура знаменитого кадета-юриста.— Речь идет о князе Евгении Николаевиче Трубецком (см. Указатель имен), выступившем на торжествах с яркой речью ‘Гоголь и Россия’.
С. 68. Выступал там Валерий Брюсов— На торжественном заседавши Общества любителей российской словесности, состоявшемся 27 апреля 1909 г., В. Я. Брюсов прочитал доклад ‘Испепеленный. К характеристике Гоголя’.
‘Но последний царь вселенной…’ — Из стихотворения Брюсова ‘Бальдеру Локи’ (1904).
С. 69. …’скандальчик’ в духе праздника гувернанток в ‘Бесах’.— Имеются в виду первая и вторая главы третьей части романа Ф. М. Достоевского ‘Бесы’.