Годовщина, Блудова Антонина Дмитриевна, Год: 1857 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

ГОДОВЩИНА.
СОВРЕМЕННЫЙ РАЗСКАЗЪ.

ГЛАВА I.

Forget not the fleu where they perished
The truest, the last of the brave,
All gone, and the hope that we cherished
Gone with them, and quenched in their grave,
Moore. Irish Melody.

Это было 27 го августа 1855 года.— Россія въ трепетномъ ожиданіи ловила каждую всть съ той точки своего огромнаго пространства, къ которой, какъ у больнаго, казалось что хлынула вся кровь ея, которая сдлалась какъ бы средоточіемъ ея жизни, и вотъ… Онъ грянулъ — давно ожиданный, а все таки внезапный громъ! Вся чистая кровь мучениковъ нашихъ казалось пролита напрасно…. Но не дай Богъ думать такъ! Нтъ! никогда кровь невинная не проливается даромъ, она удобряетъ почву духовную, какъ,— увы!— удобряетъ то земное поле, на которомъ текла, и со временемъ плодъ благій изъ нея выростаетъ. Не намъ описывать этотъ день смертельной скорби и безсмертной славы. Нашъ разсказъ не что иное, какъ вседневная повсть обыкновеннаго быта,— гд виднется лишь маленькій уголокъ человческаго сердца, получившаго глубокую рану въ этотъ роковой день, и не чающаго исцленія. Насъ будетъ занимать одна изъ безвстныхъ жертвъ — одинъ изъ безвстныхъ героевъ этой безпримрной эпопеи, которая къ стыду русской литературы не услышала въ ней отголоска на свой предсмертный стонъ, не внушила ни одного достойнаго ея стиха, не нашла поэта, который бы почтилъ эпитафіей гигантскую могилу, зовомую Севастополь.— Можетъ быть потому, что для такой славы, для такихъ страданій, не можно и найдти достойныхъ словъ.

….Ужь непріятель занималъ Малаховъ Курганъ, войско наше перешло на Сверную, потопляли остававшіеся въ бухт корабли.— Удалый ‘Владиміръ‘, сослуживъ геройски свою послднюю добрую службу такъ блистательно, что самъ непріятель ему удивлялся, долженъ былъ пасть жертвою на могил Севастополя, какъ бывало заколали любимаго коня на могил убитаго воина. Вс распоряженія были сдланы, и лейтенантъ Юрій Венелевъ, любимецъ командира, былъ отряженъ для исполненія жестокаго, но необходимаго приказанія, принадлежа къ экипажу обреченнаго на гибель парохода, Юріи во все время осады смнялся съ бастіона лишь для того, чтобы съ своимъ судномъ, на любимой своей стихіи, участвовать въ тхъ морскихъ вылазкахъ, которыя такъ удивляли англичанъ своею дерзостью и успхомъ. Теперь молодой морякъ стоялъ на берегу бухты, и смотрлъ съ какимъ то остервенніемъ на потопляемый имъ самимъ, дорогой ему какъ родина, какъ домъ отцовскій, какъ товарищъ, сослуживецъ, другъ — корабль свой. Посл всхъ ужасовъ этого ужаснаго дня и этой ночи, эта послдняя пытка казалась ему сверхъ силъ его,— и въ самомъ дл, когда спускаясь все ниже, ниже, глубже и глубже, ‘Владиміръ’ почти исчезъ подъ темными волнами,— молодой офицеръ упалъ безъ чувствъ, контуженъ въ голову какимъ-то запоздалымъ французскимъ ядромъ.

Есть люди добрые на свт, которые находятъ особенную прелесть въ преувеличеніи именно дурныхъ извстій. Въ реляціи Юрій стоялъ въ списк тяжело раненыхъ, въ Одесс сказали, что онъ смертельно раненъ, въ Бессарабіи, гд жилъ его старикъ-отецъ, уврили, что онъ умеръ отъ ранъ. Бдный старикъ, уже дряхлый, не въ силахъ былъ выдержать такого горя — ударъ паралича и смерть въ нсколько дней все кончили. Онъ оставилъ посл себя, въ сравненіи съ нимъ, еще молодую вдову — женщину лтъ 39, которой давно разстроенное, слабое здоровье казалось долдно было совершенно рушиться посл такого удара, но сердце матери не врило никакимъ слухамъ и влекло ее туда, гд она въ мысляхъ видла страждущаго, но живаго еще сына. Откуда взялися силы, откуда бодрость и ршимость, далекія отъ ея обыкновеннаго характера. Схоронивъ мужа, она передала вс дла имнія сосду и въ тоже утро была на дорог въ Крымъ. Кром печатной реляціи, она не имла никакихъ встей,— слухамъ она упорно отказывалась врить, она не знала, гд сынъ,— не знала, куда обратиться для свдній, но она врила, что чутье сердца ее доведетъ до него — живаго или мертваго, и съ этой инстинктивной увренностію она поспшила въ Одессу. Тамъ ничего не узнала, и похала дале въ Николаевъ, въ Херсонъ, въ Перекопъ, всюду, куда слышала, что перевозятъ раненыхъ, но Юрія ни гд не было, и на вопросы этой исхудалой, блдной, чуть живой женщины, въ глубокомъ траур, везд, съ стсненнымъ жалостію сердцемъ, давали одинъ отвтъ:— ‘Нтъ у насъ,— не слыхали о немъ’.— Она все отправлялась дальше. Сообщенія тогда были очень затруднительны. Лошадей едва доставало для фельдъегерей. Ни воловъ, ни верблюда, ни какого случая хать съ попутчикомъ, не могла она съискать въ Перекоп. Она обратилась къ одному доброму, милому семейству, извстному въ это бдственное время какъ благодтели больныхъ, раненыхъ, усталыхъ, всхъ страждущихъ душевно или тлесно, и была принята съ тмъ радушіемъ и сочувствіемъ, которыя благословляются понын не въ одномъ семейномъ кружк въ Россіи. О*** смотрлъ съ глубокой жалостію на бдную мать и его привычная юмористическая улыбка исчезла съ его лица. Онъ былъ увренъ, что Венелевъ погибъ, но не имлъ духу отнять послднюю надежду у матери. Всячески старался онъ удержать ее отъ дальнйшаго путешествія, общался все узнать сперва, справиться, и тогда сыскать ей средства для отправленія уже къ врной цли.— Она слушала его, съ тмъ спокойнымъ упрямствомъ, которое находитъ на самые тихіе, покорные правы, когда чувства въ нихъ раздражены. ‘Только соберу свднія, и я даго вамъ слово, вы въ ту жь минуту подете, пожалуй, я послднюю свою корову заложу, да ужь доставлю васъ на мсто, и вы съ своимъ сыномъ воротитесь пожить съ нами, да его полечить, а теперь, хоть переночуйте здсь’. Она только плакала и благодарила, а въ ночь тихонько ушла пшкомъ съ своей горничной. Какъ шла она, по голой пустой степи, по дорог, заваленной всякой падалью, въ воздух, зараженномъ отвратительными испареніями — одинъ Богъ знаетъ! Бдная горничная,— здоровая, крпко сложенная, богатырь-двка, 25-лтняя, не смотря на остановки, на привалы, во время которыхъ подкрпляла себя състными припасами, взятыми ею на всякій случай, и заставляла барыню състь сухарикъ и запить рюмкой вина — горничная наконецъ выбилась изъ силъ, отстала отъ нея, и къ вечеру Венелева, уже одна, все шла съ лихорадочною, неестественною силою, впередъ и впередъ! Это былъ день рожденія ея Юрія, день его совершеннолтія, и она твердо вровала, что въ этотъ день онъ ей вторично будетъ дарованъ Провидніемъ.

Между тмъ солнце садилось, мимо ея, по дорог, почти непроходимой, спшили курьеры, тащились повозки, все вокругъ нея было полно невыразимо-печальной тревоги, она все шла неутомимо, неоглядываясь, впередъ, и вотъ она подошла къ маленькому каравану.

Христіанская труженица, вздвиженская сестра, уже въ третій разъ совершающая свой крестный путь, провожая раненыхъ изъ Симферополя въ Перекопъ, сидла, усталая, у дверей шалаша. Огромный, исхудалый водолазъ спадъ растянувшись у ногъ ея.

— Боже мой! Неро! прошептала путница: — что я теперь узнаю? думала она.

Съ ней сдлалось почти дурно: она остановилась…. Въ эту послднюю минуту, казалось, силы измняли ей, но она подняла глаза къ небу, перекрестилась, и, съ молитвеннымъ воплемъ души, который, конечно, долетлъ до Престола Всевышняго, она подошла къ сестр. Водолазъ лниво поднялъ косматую голову, встрепенулся, подошелъ къ Венелевой, на одно мгновеніе остановился въ недоумніи, и вдругъ, съ слабымъ радостнымъ визгомъ, кинулся ласкать ее. Она стояла какъ вкопанная, ни голоса, ни словъ не находя, по ея умоляющій взглядъ былъ понятъ сердцемъ сестры.

— Это собака Юрья Васильича Венелева. Онъ живъ, онъ здсь, но очень боленъ. Вы мать его! отвчала сестра на ея нмой вопросъ.

Въ восторг благодарности, она пала на колни и залилась сладкими слезами.

— Онъ живъ! онъ живъ! дитя мое! шептала она, я звала, что онъ живъ! бдный отецъ!

— Могу ли его видть? спросила она съ безпокойствомъ:— ахъ! онъ спроситъ, что эти плерезы? и она остановилась въ недоумніи, вспомнивъ свое траурное платье.

— Вы можете къ нему войти, сказала съ видимымъ замшательствомъ сестра: — но онъ очень, очень боленъ. Онъ не замтитъ. Онъ контуженъ въ голову, онъ никого не узнаетъ, кром Неро! Но, прибавила сестра: — это пройдетъ! Богъ милостивъ! будемъ надяться, что это пройдетъ!

— Да! Богъ милостивъ! отвчала мать: — Онъ, Всемилосердый, исцлитъ его, я врю! пустите меня къ нему!

И вотъ ея предчувствіе сбылось! Чрезъ двадцать одинъ годъ посл его рожденія, онъ ей вторично дарованъ Богомъ! Она стоитъ подл койки, на которой онъ спитъ, его смуглое, загорлое лицо немного похудло, но не видно блдности на немъ, черныя брови и черные усы придаютъ ему видъ тридцати-лтняго мужчины, но какое безмятежное, дтское спокойствіе въ закрытыхъ вкахъ и на высокомъ лбу, подъ коротко выстриженными волосами! Ей казалось, что онъ спитъ своимъ первымъ, дтскимъ сномъ, ничмъ не возмущаемымъ. И точно, она нашла его живымъ и, по всмъ признакамъ медицины, здоровымъ, но память онъ совсмъ потерялъ, другія вс способности, казалось, исчезли. Онъ никого не узнавалъ, кром своего водолаза, никакого слова не могъ вспомнить, смотрлъ съ какимъ-то ребяческимъ удивленіемъ около себя, а при всякомъ шум съ нимъ длались нервическіе припадки, онъ не сошелъ съ ума, онъ впалъ во второе дтство! Вотъ въ какомъ состояніи она нашла его, и все-гаки въ своей крпкой вр, свыше ниспосланной ей конечно, она не отчаивалась, не теряла ни духа, ни силъ. Съ конвоемъ раненыхъ воротилась она въ Перекопъ, и тамъ, взявъ сына на свое попеченіе, остановилась, чтобъ посовтоваться съ докторами, и ршить, что предпринять. Юрій, тихій, беззаботный, не обращалъ на нее вниманія, не говорилъ ни слова, и, по цлымъ часамъ, молчаливо игралъ съ Неро, который, казалось, понималъ его положеніе и былъ съ нимъ осторожно нженъ и снисходительно терпливь, какъ бываютъ большія собаки съ ребенкомъ. Такъ прошло двое сутокъ, доктора качали головой я говорили, что не знаютъ никакихъ средствъ леченія, онъ можетъ самъ собою оправиться, онъ можетъ и остаться на цлую жизнь, какъ теперь, безъ памяти, безъ сознанія, безъ языка, они совтовали увезти его куда нибудь, по крайней мр, отъ тифа, который свирпствовалъ въ город, но она не успла, въ то самое утро, какъ, благодаря усиліямъ О***, она достала лошадей для отъзда, Юрій занемогъ и слегъ въ постелю. Одинъ нервный припадокъ слдовалъ за другимъ почти безъ остановки, къ вечеру открылся сильнйшій, злокачественный тифъ. Въ ночи жаръ усилился, начался ужасный бредъ, и языкъ его развязался, но бурныя, горестныя мысли его мшались и бродили все около бастіоновъ и бухты, и, съ замирающимъ сердцемъ, мать слушала его безсвязный разговоръ съ убитыми товарищами и адмиралами. Иногда онъ молчалъ, какъ будто слушая отвтъ, какъ будто ожидая приказаній отъ давно усопшихъ командировъ. ‘Павелъ Степанычъ, скоре льду! у васъ всегда есть ледъ, онъ тяжело раненъ,— льду!— Къ 4-му бастіону? Сейчасъ, сейчасъ.— Ну, ребята, пали! Что тамъ? что тамъ странное на Малаховомъ?— Кто?— Убитъ,— а? Ктожь ведетъ резервъ — Воейковъ? Зачмъ Воейковъ, его солдаты не знаютъ.— Вотъ князь детъ.— Какъ?— ворвались!— Не можетъ быть.— Льду! льду! Къ Павлу Степанычу за льдомъ!’ кричалъ онъ неистовымъ голосомъ, хватая себя за голову.

Всю ночь, весь день и еще такую же ночь провела она у его изголовья, прикладывая безпрестанно ледъ къ распаленной голов. О*** и докторъ, которые забгали къ ней когда могли, удивлялись спокойному присутствію ея духа. Это спокойствіе передъ грозящимъ невыносимымъ горемъ мы видимъ и въ природ, когда вся она безмолвно и неподвижно ожидаетъ грозы. На третью ночь, къ бреду прибавились конвульсіи и обморокъ такой, что на одну минуту сомнніе овладло усталой душой. На одну только минуту, ей показалось, что онъ кончается, что онъ скончался. Она поспшно встала, перекрестилась, положила земной поклонъ въ покаяніе за грхъ сомннія, и, крпко стиснувъ руки, сла опять, не сводя глазъ съ помертвлаго, ей милаго лица. Это былъ кризисъ благотворный — изъ обморока, онъ, не пробуждаясь, перешелъ въ тяжелый, но спокойный сонъ. Онъ спалъ около сутокъ, и когда открылъ глаза, наконецъ она узнала его прежній, живой и добродушный взглядъ. Въ нмомъ восторг она нагнулась надъ его лицемъ, онъ пристально посмотрлъ на нея, вскричалъ ‘Мама!’ и рыдая, обими руками обхватилъ ея шею. Это была дтская ласка и дтское слово, но послднее. Вс умственныя способности съ той минуты воротились, онъ сталъ самимъ собой опять, но вмст воротились и душевное страданіе и слабость такая, что съ трудомъ можно было его перевезти за полторы версты на мызу О***.— ‘Вы были правы, сказалъ хозяинъ съ улыбкой и слезами на глазахъ.— Вы были правы, когда, не слушаясь моего благоразумія, вы тихонько отъ насъ ушли, нашъ глупый разумъ ошибался, а умное сердце матери провидло правду. Спасибо, что вспомнили мое приглашеніе привезти вашего сынка къ намъ полечиться.’

И какъ же усердно и любезно лечили его тамъ!

Какъ благотворно дйствовали на него и свжій воздухъ, и глубокая тишина, и запахъ поздней резеды, и видъ желтющихъ, но еще богатоубранныхъ деревьевъ, и чириканіе воробьевъ. По цлымъ часамъ сидлъ онъ, молча, у открытаго окна, держа въ рук руку матери, и посл одиннадцати-мсячнаго ежеминутнаго страданія, горя, утомленія, посл нестерпимой трескотни и шуму, мыза О*** казалась ему раемъ земнымъ. По вечерамъ, когда становилось слишкомъ прохладно для него у открытаго окна, мать усаживала его въ темномъ уютномъ уголк гостиной, и его ослабвшіе нервы благотворно потрясались отъ звуковъ прелестнаго голоса молодой невстки хозяина. Тихая, успокоительная музыка Италіи, и тихій, осторожный разговоръ, гд старались только о давно прошедшемъ вести рчь, развлекали больнаго. О*** съ свойственнымъ ему, немного насмшливымъ простодушіемъ, разсказывалъ весь ходъ своихъ агрономическихъ опытовъ въ Крыму. Молодая чета новобрачныхъ говорила про ребяческій романъ своей любви и сватовства, пріхалъ погостить и другой больной, на котораго сейчасъ же наложили общее запрещеніе говорить о современныхъ длахъ, и заставили его разнообразить разговоръ разсказами о своихъ дальнихъ странствіяхъ по морямъ и по суш. Оригинальнаго ума, съ рдкими познаніями, онъ, подъ холодною наружностью, и часто ворчливымъ тономъ, скрывалъ горячее, нжное сердце и тонкую воспріимчивость, такъ рдко встрчаемую у мужчинъ, которая даетъ способность цнить и понимать чувства и положеніе другихъ, и принимать въ нихъ дятельное участіе, на него можно было иногда подосадовать, но нельзя было его не любить. Съ Венелевой такой человкъ не могъ не сочувствовать.

— Послушайте, сказалъ онъ какъ-то Юрію.— Вы покуда на войну не годитесь, а матушк вашей посл всего, черезъ что она прошла, нуженъ не нашъ климатъ. Повезите ее въ Мадеру, а когда кончится война, такъ еще лучше, позжайте съ ней въ Каиръ. Путешествіе морское и ей, и вамъ здорово, а тамъ климатъ прекрасный, мста не пошлыя еще покуда, да и подальше отъ всего, что въ нашей Европ длается!

Бываетъ, что одно слово, брошенное въ небрежномъ разговор, отзывается вдругъ черезъ мсяцы и годы, въ какую нибудь ршительную минуту. Эта мысль заняла воображеніе Юрія, и хотя тогда еще не было ни малйшей вроятности скораго мира, онъ сталъ съ матерью длать планы на будущее путешествіе въ Египетъ, такъ шло время и силы молодыя скоро укрпились, и счастливая мать отправилась, еще въ раннюю осень, съ выздоравливающимъ Юріемъ на родину его.

Только дорогой ршилась она сказать ему о тяжкой потер, о которой, до тхъ поръ, не смла ему говорить. Юрій съ благоговніемъ и горячей привязанностью любилъ отца. Тоска овладла имъ въ деревн, гд выросъ онъ, подъ его бдительнымъ и умнымъ надзоромъ, на всякомъ шагу встрчалъ онъ воспоминаніе о немъ. Страстный морякъ, отецъ его оставилъ службу уже въ весьма не молодыхъ лтахъ, чтобы жениться на шестнадцати-лтней сирот, дочери стараго друга, которая непритворно къ нему привязалась, и которую онъ полюбилъ даже боле моря. Для нея онъ поселился въ Бессарабіи, на самомъ Прут, гд она отъ отца наслдовала землею куда онъ усплъ заманить русскихъ вольныхъ крестьянъ. Старикъ Венелевъ былъ человкъ необыкновеннаго ума, сильнаго характера и неутомимой дятельности, онъ скоро сдлался замчательнымъ агрономомъ и ничтожное имньице жены превратилось въ одно изъ самыхъ богатыхъ поистьевъ на юг. Юрія, единственнаго своего ребенка, онъ любилъ тмъ страстнымъ чувствомъ родительской любви, которое встрчается особенно у немолодыхъ отцевъ. Ребенокъ былъ съ нимъ неразлученъ отъ колыбели, и не могъ имть лучшаго пестуна. Мать дышала лишь имъ. Мальчикъ рано оказалъ хорошія способности и наслдственное влеченіе къ морской служб. Маленькія лодки, которыя отецъ для него самъ работалъ, были первыя его игрушки, а главное наслажденіе, величайшая награда, состояла въ томъ, чтобы съ отцемъ плыть на Прут въ шлюбк съ парусомъ, который малютка ловилъ ручонками и хотлъ направлять, когда онъ едва еще могъ держать свою маленькую ложку за обдомъ. Когда мальчикъ сталъ подростать, эти прогулки по Пруту, въ каникулы, начали простираться до Дуная, а потомъ отецъ возилъ его по Дунаю и къ морю. Ученый, добродушный нмецъ, и старая француженка, которые жили въ дом, давали уроки Юрію, но всхъ больше занимался имъ самъ отецъ. Мать учила его музык. Въ такомъ кружк въ деревенскомъ уединеніи среди уроковъ, длинныхъ прогулокъ по горамъ, и въ далекомъ плаваніи по Пруту и Дунаю, Юрій крпнулъ тломъ и умомъ, не видя другаго чувства, какъ семейную любовь и нжную дружбу къ воспитателямъ, да страстную охоту къ морской служб, и неподдльный восторгъ отъ красоты природы. Такимъ неиспорченнымъ, неизбалованнымъ, въ пятнадцать лтъ отвезъ его отецъ къ адмиралу Лазареву, уже страдавшему предсмертной болзнью, но который усплъ еще принять его въ службу. Въ слдующемъ году, Юрій выпросился у новаго начальства въ путешествіе вокругъ свта, онъ зазжалъ въ деревню проститься съ родными и, взявъ съ собою въ память родительскаго дома щенка водолаза, разстался на три года съ семьей. По возвращеніи онъ тотчасъ поступилъ уже офицеромъ на пароходъ ‘Владиміръ’ и какъ мы видли, не покидалъ его до конца. Молодой морякъ зналъ жизнь лишь въ своей опустлой деревн, на мор или въ осажденномъ город. Его бывшій гувернеръ ухалъ въ Германію. Добрая старушка француженка умерла. Отца онъ уже не засталъ, а мать видимо слабла и сильно кашляла.

Извстія изъ Крыма и изъ Петербурга были унылыя, тоска Юрія росла съ каждымъ днемъ, и когда пришла всть о заключеніи мира, ему вспомнился совтъ путешественника на мыз О***. Онъ слъ на низенькія кресла подл кушетки, гд отдыхала мать, и сталъ пристально на нее глядть.

— Матушка, сказалъ онъ:— П*** правъ: нашъ климатъ вамъ негодится. Подемте въ Каиръ.

— Для меня, дитя мое, отвчала она, грустно улыбаясь и лаская его:— никакой климатъ ужь не годится.

Онъ тревожно посмотрлъ на ея впалые, горящіе отъ изнурительной лихорадки глаза, на ея распаленныя щеки, и молча припалъ головою къ ея исхудалой дрожащей рук. Ему было такъ больно, такъ тяжело на сердц, что онъ боялся показать матери выраженіе своего лица.

— Не пугайся, продолжала она. Подемъ хоть въ Каиръ, здсь теб скучно и тоскливо, я понимаю, а мн нуженъ ты одинъ. Здсь ли, въ Африк ли, мн везд хорошо съ тобою.

Онъ поднялъ на нее свои большіе полные горестной любви глаза: — Подемте матушка, подемте скоре, зачмъ мы здсь зиму провели? Сегодня же подамъ въ отставку.

— Зачмъ? спросила она. Ты любишь свою службу, ты усплъ сродниться съ ней, не оставляй ее, она теб пригодится! (въ день печали и одиночества, подумала она).

— Эхъ, матушка, объ моей служб нечего и толковать, а вотъ мы съ вами подемъ въ чужіе края, да въ такіе, гд авось все будетъ новое, cela nous changera un peu. Мы спустимся по Пруту, какъ бывало я съ батюшкой зжалъ, да поплывемъ по Дунаю, а изъ Одессы по знакомымъ мн мстамъ, подальше, гд тепло и вмст влажно въ воздух, и здорово для васъ,— къ старому Нилу.

Но плаваніе по морю и по Нилу, и воздухъ цлебный окрестностей Каира, не могли отвратить давно готовящагося удара. Ровно черезъ годъ посл роковаго 27 августа, въ самую годовщину севастопольскую, Венелевъ прощался навсегда съ матерью, которая, благословляя его, говорила:

— Юрій! ты очень молодъ, и много ты ужь выстрадалъ:— теб надобно пожить еще, ты будешь счастливъ.

ГЛАВА II.

Je sais bien qu’il est inutile
D’aimer, ce qui vaut mieux que soi,
Je sais que l’toile qui file
Ne descendra pas jusqu’ moi.
Mais le plus bumble encens s’lve
Jusques au plus brillant autel,
Et quand c’est le bonheur qu’on rve,
Qu peut bien le rver au ciel.

Говорятъ слова умирающихъ имютъ что то пророческое въ себ, но Юрію не казалось такъ, онъ не могъ врить, чтобы когда нибудь ему улыбнулось счастіе. Осиротлый въ полномъ смысл слова, онъ долго не могъ оторваться отъ могилы матери: сиживалъ цлыми часами на скамь подл нея, или бродилъ въ окрестностяхъ одинъ съ своей тоскою, бгалъ отъ людей, и не хотлъ другаго товарища, какъ Неро. Нмое, безкорыстное сочувствіе, смиренная преданность животнаго, иногда боле приноситъ утшенія въ безнадежной скорби, нежели пошлыя увщанія благонамренныхъ пріятелей. Такъ проходили долгіе дни и длинныя безсопныя ночи, онъ не зналъ, что предпринять, на что ему ршиться, за горькой скорбью, которая разрывала его сердце, послдовала равнодушная апатія, изъ которой онъ ненаходилъ силы освободиться. Онъ незналъ, куда ему дваться, что ему длать. Случилось около этого времени, что отправлялась ученая французская экспедиція въ Абиссинію, банкиръ, которому былъ адресованъ Венелевъ, добрый человкъ, сжалился надъ его безнадежнымъ одиночествомъ, и предложилъ ему хоть часть пути вверхъ по Нилу предпринять съ парижскими учеными. Отъ нечего длать Юрій согласился. Эта поздка заняла всю осень и зиму, и только слдующей весною воротился онъ въ Каиръ и сталъ опять задавать себ вопросъ: куда хать, на что ршиться? Ничто не могло разсять его болзненнаго унынія. Ему казалось, что все кончено для него, что его сердце мертво ко всему. Онъ ошибался. Сердце человческое живучее растеніе. Въ молодости, да и не въ молодости, а всегда, пока оно бьется, какъ бы ни было медленно и устало, оно еще можетъ бросить корни въ землю, и неожиданно пустить ростки свжіе, иногда и крпкіе, которые даютъ подъ часъ и поздній цвтъ.

Какія-то формальности для возобновленія паспорта заставили его хать въ Александрію. Во время плаванія, что-то бывалое зашевелилось въ немъ, и пробудило давно онмвшія чувства. Онъ безсознательно стремился къ прежнимъ занятіямъ, къ прежней жизни, къ прежней любви — къ морю. И больно, и горько, и радостно стало ему при свиданіи съ любимой стихіей. И, стоя на берегу въ гавани Александрійской, онъ думалъ, какъ бы найти предлогъ, куда бы придумать себ назначеніе, чтобъ ссть на которое нибудь судно и отплыть куда нибудь. Ходя отъ корабля къ кораблю, справляясь о ихъ назначеніи и быстро осматривая ихъ глазами знатока, Юрій встртился съ бывшимъ у насъ въ плну капитаномъ прекрасно выстроеннаго въ Англіи внитоваго фрегата паши Египетскаго, который почему-то отправлялся въ Венецію. ‘Венеція! подумалъ Юрій: — этотъ усопшій городъ, который возстаетъ какъ призракъ изъ подъ волнъ морскихъ,— вотъ что мн надобно, что-то въ род морскаго кладбища, усяннаго монументальными зданіями умершаго вка, съ этимъ я могу сродниться, тамъ я могу жить, съ своими воспоминаніями и съ воспоминаніями падшей державы’

Но ежедневная жизнь Венеціи совсмъ не такъ уныла, какъ онъ себ воображалъ. Эта блистающая огнями газа, гремящая военною музыкой, оживленная какъ маскарадная зала праздною толпою піацца, эти дышащія нгой серенаты на каналахъ, эти веселыя псни на пристаняхъ, громкій смхъ и разговоры въ открытыя окна съ одной стороны на другую узенькихъ каналовъ,— все это дышитъ какою-то непринужденною, беззаботною жизнію, вчно юною, вчно влюбленною, которою исполненъ благословенный Югъ. Въ первое время раздражительности чувствъ, посл горькой утраты, наша скудная, пасмурная, болзненная природа Свера гораздо успокоительне дйствуетъ на насъ, нежели изобилующая жизненными силами, роскошная природа Юга. Юрій бжалъ отъ сосдства св. Марка и сталъ отыскивать себ жилье потише модныхъ гостинницъ, плавая въ закрытой гондол, бродя по узкимъ улицамъ, которыя, такъ сказать, составляютъ изнанку венеціанскихъ дворцовъ, онъ нашелъ маленькую площадку около изгиба Большаго канала, съ пристанью и старинною маленькою церковью, въ которую онъ зашелъ. Обветшалая, уединенная, полная успокоительной тишины, эта бдная церковь красовалась только однимъ сокровищемъ: въ правомъ придл древнею Византійскою иконою Богоматери, въ богатомъ старинномъ оклад. Эти почернвшія краски, эти блистающіе каменья, бросились ему въ глаза, родною святынею на чужбин, заговорили сердцу русскому на родномъ язык. Давно отвыкшій отъ утшенія молитвы въ русскомъ храм, Юрій припалъ рыдая къ икон, и ему показалось, что материнское благословеніе нисходитъ къ нему отъ лика Матери Божіей, и какимъ-то неземнымъ спокойствіемъ наполняетъ больное сердце.

Здсь хорошо мн будетъ, думалъ онъ, и нашелъ маленькую комнатку въ небольшомъ дом, на углу площадки у самой пристани, на искосокъ отъ этой церкви San Samuele. Съ этого дня онъ сталъ оживать. Мало по малу, его длинныя прогулки безъ цли, но не безъ интереса, становились ему милы. Сперва капризная архитектура, столь исполненная поэтическимъ воображеніемъ, начала его занимать, потомъ чудныя картины великихъ мастеровъ стали дйствовать на его неопытный взглядъ, и постепенно пріучать къ новому для него наслажденію, къ разумнію генія въ искусств. Мало по малу и псни на пристани и говоръ на каналахъ и крики мальчишекъ на площадк, стали сливаться для него въ какую-то общую гармонію, которая его скоре веселила, нежели печалила. Однажды, рано утромъ, оглушительный громъ орудій разбудилъ его: онъ вскочилъ, и у него крпко забилось сердце какимъ-то неопредленнымъ, радостнымъ чувствомъ. Гулъ выстрловъ, протяжно разливаясь перекатнымъ эхомъ по волнамъ, дйствовалъ на него, какъ воинская труба на коня Іова. Онъ скоро опомнился, и узнавъ, что это пальба въ честь прізжаго эрцгерцога, боле обыкновеннаго старался миновать празднично иллюминованную Піаццу. Но съ этого дня ему опротивли гондолы, и онъ вскор отъискалъ у рыбака на Лидо маленькую парусную лодку, которую купилъ у него и сталъ ежедневно на ней плавать одинъ съ Неро, то по лагун, то по взморью, то, запасшись сухарями, отправлялся съ своимъ неизмннымъ товарищемъ по Адріатик на нсколько сутокъ, къ разнымъ островамъ. Гондолу онъ уже употреблялъ только на каналахъ, вмсто извощика, и для поздки на Лидо, гд его шлюпка стояла у бывшаго хозяина. Къ этимъ маленькимъ плаваніямъ на миніатюрномъ, грубо выстроенномъ своемъ судн, Юрій пристрастился и во всей Венеціи былъ знакомъ лишь съ рыбаками острововъ и съ монахами Армянскаго монастыря, съ которыми онъ подружился и часто здилъ къ нимъ, пользоваться ихъ богатой библіотекой. Такъ благодтельно для него прошелъ весь апрль мсяцъ, онъ укрплялся, онъ начиналъ выздоравливать духомъ. Настало первое число мая, взявъ съ собою Неро, Юрій захалъ за своей шлюпкой и отправился въ Армянскій монастырь. Есть мысль, которая была бы ужасна, еслибы мы часто останавливались на ней. Это — какъ мало мы знаемъ, какъ мало мы предчувствуемъ то, что судьба ежедневно намъ приноситъ! Мы спокойно встаемъ утромъ, съ спокойнаго ложа, не возмущаемые даже никакимъ тревожнымъ сномъ въ прошедшую ночь, и не думаемъ, какой переворотъ во всей нашей жизни ожидаетъ насъ въ этотъ день, въ это утро, въ этотъ часъ, не думаемъ, какъ судьба ждетъ насъ у порога, чтобъ съ этого мгновенія вести насъ къ счастію или страданію цлой жизни — и ждетъ насъ въ образ такой незначительной, ежедневной случайности, что мы и не думаемъ вооружаться противъ нея. Для Юрія, судьба выбрала въ этотъ день самый обыкновенный въ Венеціи случай — грозу на лагун.

Онъ довольно долго разговаривалъ съ почтеннымъ и умнымъ библіотекаремъ, по своему обыкновенію поспорилъ кое о какихъ литературныхъ новостяхъ, потомъ, взявъ съ собою вновь отпечатанную въ монастыр книжку, отправился, по обыкновенію же, въ аллеи, которыя тянутся четвероугольникомъ между кельями, и, разложивъ свой матросскій плащъ на землю, легъ на него въ тнистомъ уголк аллеи. Неро, по обыкновенію, оставался на берегу морскомъ сторожемъ при лодк. Книга такъ занимала Юрія, что онъ не замчалъ, какъ проходило время, и громовыя тучи, тяжело сбираясь, обложили небо, вдругъ давно неслыханные, милые сердцу, звуки роднаго языка послышались ему очень близко, и, поднявъ глаза, онъ увидлъ сквозь густую зелень окружающихъ его деревьевъ двухъ женщинъ, которыя шли по алле прямо къ нему, одной было лтъ за сорокъ, это была полная, свжая, еще красивая женщина, другая, высокаго роста, съ гибкой таліей и нжной топкостію молодости въ чертамъ оживленнаго, веселаго лица, казалось, была дочь ея. Он подошли къ скамейк и, не замчая, что Юрій въ двухъ шагахъ отъ нихъ лежалъ за деревьями, продолжали непринужденно свой разговоръ:

— Нтъ, Надя, какъ ты хочешь, я въ грозу не поду моремъ.

— Да иначе, какъ моремъ, и хать нельзя, маменька.

— Вотъ почему мы переждемъ здсь.

— Да чтожь мы будемъ длать?

— Опять пойдемъ смотрть библіотеку.

— Помилуйте! ужь поздно,— насъ, пожалуй, монахи не пустятъ.

— На что намъ спшить? Что тебя такъ тянетъ въ городъ?

— Меня не въ городъ тянетъ, но вы знаете, какъ я люблю грозу! Какъ-то тревожне и сильне бьется сердце.— Признаться, я люблю опасность! Люблю чувствовать, что подо много бездна! Да во время грозы мн кажется, что я какъ-то ощутительне, непосредственне подъ кровомъ Божіимъ!

Она глубоко вздохнула.

— Люблю я грозу, и люблю я море, а вы, маменька, ихъ часто побаиваетесь?

— Что это море такъ теб стало мило нынче, Надя?

— Не нынче, маменька, а всегда я его люблю, съ тхъ поръ какъ его знаю.

— Да знакомство-то ваше недавнее.

— Нужды нтъ! знакомство новое, да дружба моя къ нему не хуже старой.

И она продолжала съ какимъ-то волненіемъ въ своемъ гармоническомъ голос:

‘Безмолвное море, лазурное море!

Открой мн глубокую тайну твою.

Ты живо, ты дышишь смятенной любовью,

Тревожною думой наполнено ты!’

— Какъ я люблю эти стихи!

— Надя! Надя! ты что-то сама напрашиваешься на тревожное чувство, на смятенную любовь. Не накликай на свою голову другой грозы, изъ своевольнаго любопытства не буди страстей въ твоемъ воображеніи, если не въ сердц.

Молодая двушка схватила руку матери, и, поцловавъ ее, засмялась.

— Чего вы боитесь, маменька? Я и не выговаривала этого страшнаго слова ‘страсть’. Я знаю, вы не любите, чтобъ о ней и поминали.

— Ты знаешь, шотландцы говорятъ, что феи и добромъ не надо поминать, он мстятъ тому, кто объ нихъ говоритъ, дурно ли, хорошо ли.

— Ахъ! Боже мой, отвчала весело Надя: да это какъ покойная республика здшняя.

— Ты собираешься завтра въ Giardini publici здить верхомъ?

— Нтъ, маменька, успокойтесь! не собираюсь. Мн надола верховая зда, по крайней мн, покуда. Если вы этой грозы боитесь….

Разговоръ становился такой откровенный и довренный, что Юрію было совстно какъ будто его подслушивать, но онъ не зналъ, какъ уйдти.

Въ это время стали накрапывать большія дождевыя капли, изъ-за черной приближающейся тучи загрохоталъ громъ. Ол дамы встали. Надя неохотно пошла было за матерью, потомъ остановилась.

— Маменька, позвольте ма только сказать Giovanni, чтобъ гондола ждала.

И она побжала къ морю.

Юрій вышелъ на берегъ ближайшей, ему знакомой, дорогой, и былъ уже у своей лодки, когда Надя подошла къ гондол, гд ждалъ лонъ-лакей, и которая причалила подл самой шлюбки Юрія, онъ вскочилъ въ нее, поласкалъ Неро,— накинулъ на голову капюшонъ своего морскаго плаща, и сталъ поднимать парусъ. Надя остановилась, посмотрла на него и на его товарища, потимъ на грозящее небо,— и ему показалось, что мене отваги выражало ея лицо, нежели за минуту передъ этимъ ея разговоръ. Но за то, какъ она была хороша! Широкія поля ея круглой шляпы поднимались отъ втра, и все милое ея лицо было видно, тонкія правильныя черты, сверная близна и нжный румянецъ первой молодости, золотистый отливъ каштановыхъ волосъ, ложившихся густыми косами вдоль щеки, высокій ростъ, все, даже извивы благо платья и срой мантильи, которыя развевались отъ порывовъ начинающейся бури, все въ ней и около нея, было такъ поэтически привлекательно въ глазахъ Юрія, что онъ невольно заглядлся, неподвижный у своей маленькой мачты. И его смуглое, мужественное лицо, подъ пунцовой шерстью его мохнатой капы, было не безъ красоты своего рода. Такъ стояли они нсколько секундъ, пока ослпительная молнія и глухой раскатъ грома не заставили обоихъ опомниться. Юрій отчалилъ, но не сводя глазъ съ берега, и ему показалось, что, уходя назадъ въ монастырь, она раза два останавливалась и смотрла въ его сторону, на него ли? или на море и на возрастающую бурю, съ которой онъ уже боролся?

Кто она? Давно ли она въ Венеціи? Какъ онъ прежде съ нею повстрчался? Казалось, однако, что она не первый разъ въ въ Армянскомъ монастыр?— Для того, чтобъ видться съ кмъ нибудь, чтобъ о чемъ нибудь справиться, чтобы какія нибудь новости услышать въ Венеціи, надобно походить по Піацц св. Марка, и посидть передъ одной изъ ея кофейныхъ. Въ этотъ вечеръ Юрій ршился на такой подвигъ и въ короткое время увидлъ своихъ соотечественницъ въ групп мужчинъ и женщинъ высшаго тона передъ Caf-Florian. Хорошенькая блокурая нмецкая баронесса, двое французовъ путешественниковъ, да высокій, худощавый, блдный, съ темными огромными усами, венгерецъ, красавецъ въ полномъ смысл, но съ полудержимъ, полускучающимъ выраженіемъ въ лиц и во всхъ пріемахъ, которое характеризуетъ внскихъ модныхъ мужчинъ, сидли около Нади, она показалась Юрію не такъ хороша, какъ утромъ, но ему показалось тоже, что она его замтила, узнала, и онъ весь вечеръ просидлъ такъ близко, что могъ слышать всю пустую, глупую болтовню этой группы. Въ Над не было и слдовъ того взволнованнаго, восторженнаго чувства, котораго мать ея какъ будто боялась утромъ, однако ему все таки хотлось знать, кто она, и онъ ршился просидть до полночи на своемъ мст и потомъ дождаться на Піацетт, когда он пойдутъ садиться въ свою гондолу. Когда он поплыли отъ пристани, онъ веллъ своимъ гондольерамъ грести вслдъ за ними и они понеслись стрлой вдоль Большаго канала, мимо пристани San Samuele до широкихъ мраморныхъ ступеней Palazzo Grassi.

Юрій узналъ, что его незнакомыя соотечественницы, его ближайшія сосдки, живутъ въ великолпной гостинниц противъ его оконъ, живутъ тамъ уже третью недлю, а онъ съ своими пустынными морскими привычками не имлъ еще случая повстрчаться съ ними. По его справкамъ оказалось, что это очень богатая русская княгиня, вдова, съ единственной дочерью, которыя для своего удовольствія путешествуютъ по Италіи и въ Венецію пріхали изъ Рима. Въ Италіи вс русскіе богаты, и вс князья, но на этотъ разъ служители гостинницы не ошиблись. Русская дама была въ самомъ дл богата и въ самомъ дл княгиня Сицкая, хотя мало кто въ Петербург или Москв зналъ ее даже по имени. Двадцать лтъ прожила она въ Сибири, гд мужъ ея сначала служилъ, а потомъ, не въ примръ другимъ, или, лучше сказать, не слдуя примру другихъ, онъ честнымъ безукоризненнымъ образомъ, трудами и геніальными оборотами коммерческими нажилъ огромное состояніе. Двухъ сыновей онъ съ малолтства отправилъ въ военно-учебныя заведенія въ Россію (какъ говорится за Ураломь), но жена не хотла разставаться съ мужемъ и маленькую Надю воспитывала при себ въ Иркутск. Ей было шестнадцать лтъ, когда отецъ скоропостижно скончался и мать увезла ее во вновь пріобртенное прекрасное имніе на Волыни. Он думали жить тамъ въ тсномъ семейномъ кругу, но это было въ самое время войны. Дорогой у знали он, что меньшой Сицкій погибъ на Дуна, черезъ нсколько мсяцевъ и старшій убитъ въ Инкерман. Княгиня оставалась одна съ Надей. Молодая двушка горько оплакивала отца, но братьевъ не помнила, и, не имвъ съ ними даже письменныхъ близкихъ сношеній, можно сказать ихъ почти и не знала. Молодость скоро взяла свое, и черезъ два года румянецъ и веселость опять оживляли ея прекрасное лицо, и она съ ребяческимъ наслажденіемъ бгала по лсистымъ горамъ ихъ живописнаго имнія. Но она не довольствовалась этими прогулками, и вскор по заключеніи мира, уговорила мать хать съ нею въ Италію, о которой мечтала съ самаго дтства своего, съ самыхъ уроковъ географіи, еще въ Иркутск. Княгиня не умла ни въ чемъ отказывать дочери и прямо изъ глуши Сибирской и глуши деревенской, Надя перешла въ общество итальянское. Эти обстоятельства, вмст съ врожденнымъ ей женскимъ достоинствомъ, придавали ей нкоторую непринужденность и скромную свободу въ обращеніи, непохожія на обыкновенный тонъ нашихъ двушекъ, и свжесть воображенія и чувствъ, которыя имли особенную прелесть. Он цлый годъ жили въ Неапол и Рим, а теперь уже на возвратномъ пути въ Россію собирались провести лто въ Венеціи.

Отрывки изъ писемъ книжны Надежды Павловны Сицкои къ Ольг Васильевн Бльской въ Иркутскъ:

Венеція — 4-го мая 1837 г.

‘……..Стефи мн ужасно надолъ! Онъ кажется воображаетъ, что мн серьёзно нравится. Ужь эти господа внскіе венгерцы! Имъ въ голову не приходитъ, что они могутъ быть для нашего сердца совершенно безвредны — и даже скучноваты. Правда, они большею частію красавцы, особенно верхомъ — но и только. Я теб писала, что я схожу съ ума совсмъ не отъ него, но отъ самой Венеціи — ахъ! Олинька! за чмъ ты не съ нами? Вотъ поэзія, вотъ очарованіе! немогу себя уврить, что я все это вижу на дву.— помнить, какъ мы съ тобою всегда мечтали объ Венеціи? Какъ мы любили читать и перечитывать Анунціату и der Geisterseher? Какъ мы пвали, и въ четыре руки играли на клавикордахъ, Марино Фальеро, какъ плакали надъ Фоскари? но все, что намъ рисовало воображеніе, ничего въ сравненіи съ тмъ, что вижу!— и ничто не можетъ отнять ея прелести у Венеціи, ни пошлыя описанія, ни лонъ-лакеи, ни вояжирующіе англичане. Я здсь живу какъ-то тревожно хорошо. Все какъ будто жду чего то прекраснаго, любимаго, давно знакомаго, но еще невиданнаго.— Сама не знаю, вліяніе-ли это сирокко — или просто потому, что погода, и небо, и вода, и дома, и псни, и лодки — все такъ очаровательно хорошо и ново для меня!

‘Между нами,— маменька начинала безпокоиться на счетъ графа Стефи.— Впрочемъ она очень кстати меня пожурила. Любить его я никогда бы не могла, но я могла бы показаться ему кокеткой, а ты знаешь, какъ эта роль мн всегда казалась презрительна. Aussi je vais le traiter comme un ngre! Ah! propos de ngres! Здсь есть какой-то черный господинъ, презагадочное лицо. Кром только срой шляпы nisard, все у него черное — и платье, и перчатки, и усы, и волосы, и глаза, и собака — а лицо такое смуглое, такое загорлое, что итальянцы, греки, сербы, которыхъ здсь на каждомъ шагу встрчаешь, альбиносы въ сравненіи съ нимъ. никто его не знаетъ и онъ ни съ кмъ не знакомится, неразлученъ только съ огромнымъ, чернымъ водолазомъ. Этотъ водолазъ пресерьёзно и важно съ нимъ гуляетъ всякій вечеръ на Піацц — тамъ ложится подл его стула и смотритъ на гуляющихъ съ такимъ же равнодушіемъ, какъ и самъ хозяинъ. Они, видно, недавно въ Венеціи — я говорю о хозяин и собак, ихъ разлучить нельзя. Я его видла въ первый разъ въ бурю на лагун — не въ гондол, а въ маленькой парусной рыбацкой лодк, съ этой же собакой. Мы были въ Армянскомъ монастыр. Я увидла его, когда онъ отчаливалъ и долго слдила за лодкой. Боже мой, что за буря! и мн такъ страшно было за него, что я не могла спустить глазъ съ этой блющей точки на темныхъ волнахъ. Наконецъ маменька меня отозвала отъ окошка — и я успокоилась, вспомнивъ, что еслибъ опрокинулась лодка, водолазъ не далъ-бы барину утонуть. Я въ этомъ еще боле уврилась вечеромъ, когда они явились на Піацц и расположились на-искосокъ отъ насъ. Ты не можешь себ вообразить, съ какимъ высокомрнымъ презрніемъ эта собака смотритъ на всхъ прохожихъ и съ какою преданною любовью на хозяина. Я обрадовалась, увидавъ ихъ въ тотъ вечеръ. Мн было страшно за нихъ, и я цлый день все думала и безпокоилась о судьб отважнаго плавателя.— Кто онъ такой? Справляться какъ-то совстно. Графъ Стефи слышалъ отъ кого-то, что онъ офицеръ египетскаго флота. Кто-то видлъ, какъ онъ на египетскомъ корабл пріхалъ, и замтилъ его по величин и красот его собаки.

16 имя.

‘Мой африканецъ продолжаетъ свои вечернія прогулки, но все таки ни съ кмъ не знакомится.— Вообрази, какой вздоръ? Мн кажется, что у него что-то русское въ чертахъ лица, въ походк, въ пріемахъ вообще. Но такого загорлаго русскаго никогда не бывало.

25 мая.

‘Олинька! я не подозрвала, что я такъ любопытна. Вообрази, что я просто мучусь желаніемъ узнать, кто мои африканскіе друзья. Я называю ихъ моими друзьями потому, что мы такъ свыклись съ мыслію, что они всегда по какому-то инстинкту должны быть тамъ, гд мы, что если они на Піаццу опоздаютъ, или мы уйдемъ пшкомъ въ какой нибудь глухой переулочекъ въ род коридора, который ведетъ къ какой нибудь прелестной площадк, передъ какимъ нибудь величественнымъ дворцомъ, и они не являются туда же, мы съ маменькой удивляемся и спрашиваемъ другъ друга: здоровы-ли наши черные?— Впрочемъ, это не мшаетъ мн наслаждаться по прежнему прекрасной Венеціей. Напротивъ, мое любопытство какъ-то придастъ интересъ всякой прогулк, всякому вечернему и ночному плаванію. Вотъ и теперь, я остановилась въ своемъ письм, заслушалась псни весьма неискусной по метод, но прелестной по голосу, одного изъ гондольеровъ нашего traghetto. Простая мелодія — какой-то романсъ итальянскій, перешедшій въ народное достояніе, но вечеръ такъ тихъ, небо такъ безоблачно темнетъ, зеленыя волны плещутъ такъ мрно и чуть слышно о наше крыльцо, и звуки глубокаго, полнаго какой-то неясной тоски и страсти, голоса, подымаются къ моимъ окнамъ, — что-то о любви и мор поетъ, по обыкновенію, гондольеръ, но такъ много убжденія въ самомъ голос, что кажется точно должно быть.

‘Che gusto! contarsela

Solelti in laguna

Al chiar della luna

Che argenta il marl’

‘Мн захотлось съ кмъ нибудь поплыть soletti in laguna — да съ кмъ? that is the question, какъ говоритъ Гамлетъ.

‘Ахъ! какіе пустяки я пишу, Олинька!

3 іюня.

‘Вообрази, Олинька! я познакомилась съ африканцемъ — т. е. съ однимъ изъ нихъ, не съ хозяиномъ, а съ собакой. Я ужь замтила, что она неравнодушно.смотритъ на меня съ нкотораго времени. Раза два мн, показалось, что она, какъ будто помахиваетъ хвостомъ, когда увидитъ маменьку или меня. Намедни, было ужь очень поздно, а моихъ африканцевъ не видать было на Піацц. Около насъ сидло человкъ пять — шесть иностранцевъ, которые болтали невыносимо скучно.— Становилось очень поздно и я ужь начинала безпокоиться, когда явился наконецъ мой мохнатый, четвероногій пріятель, одинъ, запыхавшійся, озабоченный. ‘Ахъ! маменька, вскричала я по русски, что это значитъ? собака одна?’ Водолазъ остановился, посмотрлъ на меня, и вдругъ подбжавъ ко мн, положивъ свою огромную, косматую голову ко мн на колни, подалъ мн гигантскую, черную какъ смоль лапу. Это было такъ неожиданно и Стефи такъ глупо расхохотался, что я смутилась и не успла даже погладить моего пріятеля, какъ раздался громкій сердитый голосъ: ‘Неро! ici!’ и Неро, покорно поджавши хвостъ, поползъ, скоре нежели побжалъ, къ ногамъ своего барина, который гораздо дальше обыкновеннаго отъ насъ сидлъ — какъ я замтила только тогда. Его баринъ былъ что-то необыкновенно угрюмъ и сердитъ, а бдный Неро кажется глубоко чувствовалъ свою вину. Мой африканецъ долженъ быть ревнивъ, какъ Отелло,— великая вина для собаки приласкаться къ кому нибудь другому, какъ къ нему. Теперь я, по крайней мр, знаю, какъ зовутъ одного моего пріятеля, могу сказать единственнаго, ибо хозяинъ что-то очень враждебно на насъ сталъ смотрть и садиться какъ можно дальше отъ насъ, однако не сводитъ глазъ, не съ меня,— не думай, чтобъ онъ любовался мною, какъ мое самолюбіе желало бъ,— не сводить глазъ съ графа Стефи, который становится неотвязчиве и досадне осенней мухи.

11 іюня.

‘Не помню, Олинька, писала ли я къ теб, что недалеко отъ насъ по Большому каналу домъ, въ которомъ, говорятъ, жила Десдемона, показываютъ ея окошко, оно полуготической, полумавританской архитектуры, лучше сказать, неопредленной, капризной, венеціанской, т. е., самой прелестной въ мір. Я видла въ Неапол довольно порядочную Десдемону, молодую, прекрасную собой кантатрису, съ свжимъ голосомъ, но она пла, какъ ученица, и не умла придать голосу той безумной страсти, которую должны мы искать въ Десдемон. Вотъ еще поэтическое воспоминаніе Венеціи. Какъ хороша у Россини пснь въ нсколькихъ тактахъ гондольера, въ своемъ меланхолическомъ спокойствіи выраженія, передъ самымъ порывомъ бура, которая черезъ минуту посл, разбиваетъ окно Десдемоны, это самое окно, мимо котораго мы всякій день прозжаемъ. Я взяла перечитать ‘Отелло’ въ Family Shakespeare, ибо полнаго изданія маменькина ценсура не пропускаетъ.’

13 іюля.

‘……Помнишь ли, Олинька, когда мы были очень бдны, и твоя маменька учила насъ обихъ музык, по старенькимъ нотамъ, какія находились въ Иркутск? Одинъ, какой-то старый air vari для клавикордъ съ гитарой стоялъ подъ заглавіемъ: ‘Le noir n’est pas si diable’. Мн вдругъ вспомнился этотъ air vari, и ты врно тоже вспомнишь его, онъ очень наивно дуренъ. Вчера, чтобъ избавиться отъ Стефи, который, просто кажется veut m’afficher, мы, вмсто Піаццы, отправились вечеромъ, пораньше, въ Армянскій монастырь. Стефи, кажется, отъ роду не бралъ книги въ руки, и ужь врно рвалъ на клочки вс свои буквари, когда былъ ребенкомъ, ему до библіотеки и типографій нтъ никакого дла, и поэтому Армянскій монастырь есть врное отъ него убжище. Вечеръ былъ дивно хорошъ, и было что-то, особенно пріятное въ воздух. Это что-то тревожно-сладкое, неопредленно-волнующее, которое бываетъ отъ приближенія грозы, или сирокко, и которое, по моему, есть одно изъ наслажденій здшняго климата. Да, признаться, я очень наслаждалась мыслью, что не услышу приторныхъ рчей графа. Никого почти не было на лагун, одна только гондола шибко скользила по морю, въ направленіи къ Лидо.

— Ну, сегодня, сказала маменька, паши черные намъ не попадутся.

— Было бъ трудно имъ догадаться, даже еслибъ они нарочно за нами гнались, отвчала я:— но такъ какъ кажется хозяинъ приставленъ караульщикомъ при граф Стефи, то, вроятно, и Неро пролежитъ на Піацц весь вечеръ. Я, однако, помнила, что именно на морскомъ берегу у Армянскаго монастыря мы въ первый разъ видлись, и какъ-то уврена была, что увижу ихъ опять, но сама не знаю, почему не сказала маменьк. Впрочемъ, маменька не любитъ, чтобъ я врила предчувствіямъ. Съ тхъ поръ, какъ мы въ Италіи, она что то все боится моего воображенія. Такихъ опасеній никогда не бывала у нея въ Иркутск. Мы побывали въ библіотек, маменька купила нсколько томиковъ миловидныхъ изданій здшней типографіи, и мы отправились бродить по острову, глядь! рыбацкая лодка, мн знакомая, тутъ какъ тутъ. Вотъ маменька не вритъ предчувствіямъ! Я торжествовала!… но про себя, молча, и мы погуляли еще. Мн было такъ весело, такъ легко! хотлось смяться, какъ бывало, помнишь, когда мы съ тобою и съ Сашей, напроказимъ, а старшія-то ничего не знаютъ, и намъ ужасно хочется самимъ разсказать все. Мн не въ чемъ было сознаваться, кром моего предчувствія, но мн что-то забавно казалось, что маменька не подозрвала, что наши африканцы ужь тутъ. Далеко по острову бродили мы, и солнце уже почти закатилось, когда мы пошли къ нашей гондол. Шлюбка тихо качалась бокъ объ бокъ съ ней, какъ при первой нашей встрч. Подходя къ берегу, я увидла и милаго моего друга водолаза, который лежалъ, растянувъ переднія лапы на веревку, которая придерживала шлюбку, и положивъ морду между лапами, съ видомъ весьма недовольнымъ служителя, который долго ждетъ и думаетъ:

Voglio far da genliluomo

E non voglio pi servir!

— Неро! вотъ Неро! сказала я маменьк, нарочно довольна громко, чтобъ собака услышала свое имя. И въ самомъ дл, она вскочила, и подбжала ко мн, виляя хвостомъ и прямо сунула мн свою морду въ руку, я держала зонтикъ въ этой рук и уронила его, опять раздался голосъ ‘Неро, сюда’, но не такой сердитый, и въ тоже время хозяинъ Неро, который видно гулялъ, также подошелъ и, снявъ свою срую шляпу, поклонился намъ и сказалъ мн:

‘Madame, veuillez excuser l’impertinence de mon chien! C’est une bonne bte, mais ce n’est qu’une bte aprs tout, il faut lui, pardonner’, продолжалъ онъ, лаская водолаза, который сталъ, прыгать около него, и возвращая мн зонтикъ. Я или маменька что-то сказала о томъ, что собаки знаютъ, кто ихъ любитъ или что-то такое глупое въ этомъ род, не помню. Я такъ глупо смутилась, когда онъ ко мн съ этой, ничего незначущей. фразой, обратился, когда я изъ его рукъ взяла свой зонтикъ, что мн было ужасно досадно на себя, и я чувствовала, что уши покраснли. Мы опять другъ другу поклонились и пошли къ гондол. Онъ остановился и глядлъ вслдъ за нами долго, долго. Я, кажется, писала къ теб, что, африканецъ смотритъ все угрюмо и сердито, да и поля его шляпы закрываютъ лицо. Но какая перемна въ его выраженіи, когда онъ говоритъ, все лицо какъ бы озаряется свтлой, добродушной улыбкой, и взглядъ черныхъ глазъ такой тихій и добрый, что кажется, безъ оглядки и сомннія, по одному выраженію его глазъ, можно ему вврить все, что имешь драгоцннйшаго въ жизни. Кажется, мать бы вврила своего единственнаго ребенка ему. Ты не можешь себ вообразить, какъ привлекательно-добро его лицо. Теперь я уврена, что онъ совсмъ не угрюмъ и не сердитъ, а долженъ быть несчастливъ. У него какое нибудь великое горе, и какъ бы хотлось ему помочь! Маменьку тоже поразило привлекательное выраженіе и звукъ голоса нашего чернаго пріятеля.

Вотъ почему я вспомнила air vari avec accompagnement de guittare: Le noir n’est pas si diable..’

Онъ совсмъ не красавецъ, но simpatico, по итальянскому выраженію.

1 іюля.

‘Я теб писала, что мн какъ-то особенно весело и хочется по прежнему дтски попроказить. Вообрази, что мн въ самомъ дл удалось сдлать шалость, да что всего лучше, въ заговор съ маменькой. Графъ Стефи прикидывается самымъ покорнымъ рабомъ всякаго моего каприза, и такъ мн надолъ, что я придумала на нсколько дней отдлаться отъ него, и не только отъ него, но отъ всего нашего иностраннаго кружка. Для этого мы подбили баронессу Фокъ съ ея мужемъ, съ двумя французскими путешественниками, да съ моимъ графомъ, създить моремъ въ Пола en partie de plaisir, на какое-то торжество будущаго австрійскаго флота. Вс эти добрые люди поврили что мн, русской, да въ теперешнее время, хочется такіе праздники смотрть! Поврили и устроили все. Стефи нанималъ пароходъ, хлопоталъ, бгалъ, торговался (онъ отвратительно скупъ!) и между тмъ бралъ на себя видъ какого-то побдителя, во все время сборовъ. Мой африканецъ на него смотрлъ такими глазами, что я не могла врить, что это тотъ же человкъ, котораго мы видли у Армянскаго монастыря. Наканун этой слазной partie de plaisir, я стала покашливать, а на другой день, въ ту самую минуту, какъ вся компанія собралась на пароход, маменька, одна въ гондол захала къ нимъ, чтобы сказать, что докторъ никакъ не позволяетъ мн хать.

Вотъ мы и отдыхаемъ цлые шесть дней отъ всхъ любезностей, и я вполн наслаждаюсь Піаццей. Одн съ маменькой, сидимъ мы и говоримъ все по русски, такъ что можно обо всемъ, даже и о серьёзномъ поговорить непринужденно. Русскихъ, по какому-то необыкновенному случаю, никого здсь нтъ. Съ африканцами наше знакомство самое странное. Съ хозяиномъ иногда кланяемся, иногда не говоримъ — а Неро всякій разъ, какъ встртитъ насъ, подойдетъ, помашетъ хвостомъ, посмотритъ на насъ какъ-то любезно и пристально, и бжитъ назадъ къ хозяину, котораго очень ласкаетъ, какъ будто для успокоенія его ревности. Хозяинъ же совсмъ не угрюмъ, но все какъ-то печаленъ и хотя близко къ намъ сидитъ, рдко, рдко взглянетъ на насъ. То ли дло, когда тутъ Стефи! съ него онъ глазъ не сводитъ.

22 іюля.

‘Давно я не писала, Олмнька! и вотъ почему. Сюда пріхала на три недли оперная трунпа — весьма, весьма не дурная, все молодые пвицы и пвцы — методы не много, но свжіе голоса des gosiers italiens и много огня и чувства, да Impressario какой-то умный человкъ, Верди только одну оперу общаетъ и то старую: ‘Lombardi’, Беллини ‘Sonnambuia’, ‘Pirata’, Россини ‘Barbiere’ и ‘Otello’, да на прощанье ‘Elisire d’amore.’ Мы разумется абонировались, и подъ самой нашей ложею сидитъ мой африканецъ. Несмотря на здшній обычай сидть съ шляпою на голов, онъ свою всегда снимаетъ, и я могу слдить за всми его чувствами на его выразительномъ лиц. Онъ кажется страстно любитъ музыку, и тже мста въ операхъ намъ нравятся, наши глаза всегда встрчаются, когда музыка или трогаетъ или глубоко поражаетъ меня. Кончилось тмъ, что между нами завелся самый откровенный, безмолвный, но полный гармоніи разговоръ, и мы передаемъ другъ другу наши мысли черезъ обворожительные звуки великихъ композиторовъ и все обаяніе лирической сцены! Какія слова могутъ быть такъ выразительны и милы? Оно какъ-то странно дйствуетъ на меня — весь день я только думаю объ опер, слышанной наканун, я живу въ какомъ-то полусн, а вечеромъ, въ опер, начинается настоящая, вполн счастливая жизнь, жизнь поэзія, гармоніи, и сознанія полнаго, совершеннаго его сочувствія со всякимъ движеніемъ моей мысли и сердца! Ахъ! какъ я счастлива, Олинька! Я знаю, что это сонъ, что это не можетъ продолжаться,— не мн такъ отрадно снится, что я не хочу и думать о пробужденіи!

25 іюля.

‘Олинька! Я вижу, что маменька безпокоится да и я сама начинаю за себя бояться. Это навожденіе какое-то. Но не можетъ быть, чтобъ онъ въ самомъ дл былъ египетскій офицеръ. Однако вчера — въ первый разъ, я увидла у него знакомаго, офицеръ сардинскій, говоритъ,— онъ въ антракт почти бросился на шею моего друга и оба они много говорили — все по итальянски, мой другъ говоритъ бгло и хорошо, но выговоръ не итальянскій. Я не могла разслушать всего разговора, но нашъ черный незнакомецъ, точно упомянулъ о египетскомъ фрегат и даже общалъ сардинцу показать его во всхъ подробностяхъ.

26 іюля, ночью.

‘Неужели онъ въ самомъ дл африканецъ!

‘Сегодня давали ‘Lombardie’. Онъ сидлъ на своемъ обыкновенномъ мст, и, съ самаго начала дуэта второго дйствія — я посмотрла на него, и увидла такое выраженіе, Олинька, кажется, любви, что я не смла больше смотрть въ его сторону, но чувствовала, что во все время, онъ глядлъ на меня, и я не могу выразить моего волненія. Ты помнишь этотъ дуэтъ? онъ не долженъ бы находить мста въ опер, на сцен, тутъ магометанинъ проситъ крещенія, говоритъ въ страстныхъ выраженіяхъ итальянскаго языка и итальянской музыки, о блаженств покланяться одному и тому же Богу, принадлежать одной и той же вр. Эта музыка полна красоты и страсти, но всегда мн казалась неумстною въ театр, а нынче мн было и грустно, и тяжело, и неловко, и у меня такъ разстроились нервы, что я во время тріо плакала на-взрыдъ — и маменька прежде конца оперы увезла меня. Къ довершенію всхъ непріятностей этого вечера, Стефи сидлъ у насъ въ лож, и какъ я встала чтобъ хать, я слышала, какъ сардинецъ сказалъ, ‘это невста графа Стефи.’ Мой другъ посмотрлъ на меня съ такимъ печальнымъ упрекомъ въ глазахъ, что я чуть не зарыдала опять. Вотъ конецъ нашей дружбы и сочувствія и нмыхъ разговоровъ! Онъ кажется, въ самомъ дл, офицеръ египетскаго флота. Можетъ быть ренегатъ! Что это на меня за безуміе находило? и прошло ли оно? Маменька меня очень бранила и я чувствую, что недовольно бранила еще. Что это со мной? Ужь три часа утра — начинаетъ разсвтать, а завтра, то-есть, сегодня утромъ, надобно рано встать къ обдн: рожденіе Государыни, и мы демъ въ греческую церковь. Пойду лягу, но врядъ ли мн уснуть!

27 іюля.

Олинька! онъ русскій! онъ севастопольскій морякъ! слава Богу! Вотъ почему онъ съ перваго разу такъ интересовалъ меня. Вотъ почему, не бывъ знакомы, мы такъ сочувствовали. Но онъ теперь какъ будто знать насъ не хочетъ. Вотъ какъ это было: мн ужь нсколько воскресеній казалось, что вызжая изъ церкви мы прозжали мимо закрытой гондолы, въ которой былъ водолазъ, но хозяина я въ церкви не видала ни одного раза. Нынче русскій консулъ просилъ священника отслужить царскій молебенъ посл обдни, и когда, поцловавъ крестъ, я пошла на свое мсто взять молитвенникъ, вижу изъ олтаря выходитъ онъ, целуетъ крестъ и въ петлиц чернаго фрака севастопольская медаль и Георгій! Какъ мн хотлось подойти къ нему, протянуть ему руку, сказать ему нсколько сердечныхъ словъ! Я бы за дв недли назадъ непремнно такъ сдлала, но теперь, я не смла, и онъ поклонившись холодно маменьк и консулу, поспшно вышелъ. Маменька спросила, кто онъ?— ‘На паспорт: лейтенантъ въ отставк Черноморскаго флота Юрій Венелевъ,— больше ничего о немъ не знаю, онъ кажется очень нелюдимъ’ — отвчалъ консулъ.

30 іюля, ночью.

‘Вотъ уже три дня, какъ Венелева не видать ни на Піацц, ни въ театр, что-то разсказываютъ про случай во время вчерашней бури, тонула лодка на Адріатик съ женщиной, которая хала съ одного изъ острововъ, ее спасъ человкъ, который самъ плылъ на рыбацкой лодк одинъ, онъ какъ-то бросился въ воду и вплавь вытащилъ женщину, все это очень неясно слышала я, разсказывалъ сардинецъ въ театр кому-то, который отвчалъ: Votre ami en sera quitte pour un rhume de cerveau. Онъ стало быть живъ и здоровъ, отъ чего онъ не показывается нигд? Теперь ужь я и не могу встртить его: мы начинаемъ завтра говть’.

——

Княгиня Сицкая съ дочерью говли въ Греческой Церкви, и въ день Преображенія Христова пріхали въ означенный наканун часъ къ обдни, для причащенія. Много говльщиковъ было въ церкви, но служба не начиналась и черезъ нсколько минуть дьячокъ подошелъ къ княгин и сказалъ ей: что они ждутъ назадъ священника, который похалъ съ Святымя дарами къ тяжело больному, врядъ ли не умирающему русскому, который простудился спасая утопающую женщину и у него открылись febre perniciosa, эта южная лихорадка, которая въ Италіи считается такой онасной. Надя поблднла и едва устояла на ногахъ.

— Другъ мой, сказала матъ: не думай теперь ни о чемъ, кром великаго таинства, которому мы будемъ причастницами. Помолимся мы со всею церковію о недугующихъ и страждущихъ, а отъ обдни я прямо поду къ нему и буду за нимъ ходить, какъ за сыномъ, это священный долгъ всякой русской матери, а мой еще боле: я знаю, что такое лишиться сына.

Священникъ воротился съ извстіемъ, что больной спокоенъ и, въ полномъ христіанскомъ смысл, приготовился ко всему, что Богъ пошлетъ. Богъ послалъ ему выздоровленіе, но посл приступовъ лихорадки силы не скоро возвращаются и около трехъ недль княгиня Сицкая цлый день проводила у больнаго сосда, все успла о немъ узнать и многое, хотя не все, ему сообщить.

Настало 27 августа, вдвойн горестная для него годовщина, и онъ непремнно требовалъ отъ доктора дозволенія выхать къ обдн, заказалъ ее заране, съ панихидой по матери и съ панихидой по убіеннымъ, полковому священнику, который служилъ по славянски.

Отказать ему было невозможно, и въ первый разъ посл трехъ недльнаго заключенія онъ поплылъ опять по Большому каналу, въ домъ Божій, для исполненія печальнаго долга.

По окончаніи службы, княжна подошла къ нему:

— Слава Богу! вы выздоровли, сказала она и протянула ему руку. Машинально, по провинціальному устарлому обычаю, онъ поцаловалъ ея руку, машинально же, по такому же обычаю она поцаловала его въ щоку, но въ глазахъ ея блистали следы, и на миловидномъ ея лиц выражалось такъ много радости, и жалости, и сочувствія, и чего-то еще, неяснаго, быть можетъ, ей самой, что Юрій, слабый, не совсмъ оправившійся отъ болзни, чуть не обезпамятлъ.

— Боже мой! подумалъ онъ:— есть же и радость въ жизни! есть за что пожить! Боже мой! какъ я счастливъ! и въ этотъ день — въ эту годовщину! такъ радоваться мн, это грхъ! это грхъ!

Незнаемъ, грхъ, ли это, но какъ бы то ни было, съ того самаго дня Юрій началъ точно поправляться, и моральное леченіе его шло еще быстре выздоровленія физическаго. Какъ бы то ни было, но на одномъ пароход съ княжной отправился онъ въ Тріестъ, и при чудномъ свт южныхъ звздъ смотрли они вмст на исчезающій, очаровательный, какъ будто очарованный, городъ лагунъ. Тихая и прозрачная Адріатика, ласкаясь, несла съ любовью пароходъ, и въ прозрачной темнот южной ночи тихо раздавались унылые напвы матросовъ славянъ. Но даже среди дивнаго обаянія такой ночи, въ присутствіи любимой женщины, страстная привязанность къ своему бывшему ремеслу пробудилась въ немъ. Онъ началъ сперва объяснять княжн вс части корабля, вс его движенія, а потомъ, незамтно, она сама втянула его въ разговоръ съ капитаномъ, старымъ морякомъ, и Юрій увлекся своимъ предметомъ, и живые восторженные разсказы о мор полились на живомъ, восторженномъ язык Италіи. Глаза Юрія горли, голосъ слегка дрожалъ.

— Слава Богу! сказала тихо княжна, вы совсмъ выздоровла теперь!

— Слава Богу, отвчалъ Юрій: — онъ еще посылаетъ своихъ ангеловъ гршнымъ человкамъ на землю.

Она засмялась.

— Скажите лучше на море, если этотъ комплиментъ адресуется ко мн, а вы, гршный человкъ, не замшивайте политику въ вашъ разговоръ, бдный капитанъ ни душой ни тломъ не виноватъ въ нашихъ трактатахъ.

— Что у кого болитъ, тотъ о томъ и говоритъ, сказалъ онъ:— а объ томъ, что изцляетъ, что даетъ спокойствіе и счастіе, если больной посметъ хоть слово сказать, ему тотъ часъ выговоръ и насмшка въ отвтъ.

— Ну, такъ молчите же и слушайте, какъ эти псни похожи на наши.

Онъ сталъ слушать, но еще боле смотрть, смотрть на блднющее небо, на зеленыя, переливающіяся волны, и на молодую спутницу свою. Какъ ему захотлось взять команду надъ пароходомъ и увезти ее далеко, далеко, на милый Югъ, по необъятному океану, туда, гд свтитъ ярко на неб горящій крестъ — туда куда-то, гдбъ видно было только небо да море, и плыть такъ, вчно съ нею, съ нею одною, въ безсознательномъ, неземномъ блаженств, какъ бываетъ у насъ лишь во сн!

А между тмъ ужь зааллъ востокъ, на неб трепетно зажглася утренняя звзда, подулъ свжій попутный втеръ, и пароходъ, поднявъ паруса, летлъ какъ птица мимо Capo d’Istria. Тутъ оставимъ мы его, оставимъ и нашего героя. Что будетъ съ нимъ? Какъ врны, или какъ обманчивы окажутся надежды, вновь воскресшія въ сердц молодомъ?— не знаемъ. Знаемъ лишь то, что въ жизни каждаго человка есть всегда минута, и можетъ быть одна минута только, гд онъ въ восторг душевномъ повторяетъ слова поэта: ‘о Боже! какъ прекрасна жизнь!’ {O! Gotti das Leben ist doch schnt Schiller.}

НИКОЛАЙ РЕБРОВСКЙ.

‘Современникъ’, No 12, 1857

ГОДОВЩИНА.СОВРЕМЕННЫЙ РАЗСКАЗЪ.

ГЛАВА I.

ГЛАВА II.

Читайте также:

ГОДОВЩИНА.
СОВРЕМЕННЫЙ РАЗСКАЗЪ.