Год жизни, Потанин Гавриил Никитич, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 174 минут(ы)

ГОДЪ ЖИЗНИ.
Повсть.

І.

— Кончилъ курсъ! А пренелпая фраза на русскомъ язык: кончилъ курсъ. Что такое, напримръ, кончить курсъ гимназіи?— сдлаться книгодомъ, такимъ дикимъ, какъ я?… Такъ думалъ гимназистъ Раскатовъ, сидя на постояломъ двор.

Юноша былъ въ той переходной пор отъ мечты въ разумъ, когда, все спробовавъ и на все отвтивъ свжими и кипучими силами, человкъ не шутя задаетъ вопросъ: что длать, наконецъ?— куда дваться? На этотъ вопросъ, какъ извстно, наши пресловутыя гимназіи не даютъ никакого положительнаго отвта. Въ голов окончившаго курсъ гимназиста торчитъ такое разнообразное клочье аннузативусовъ и аблятивусовъ, что Раскатовъ въ самомъ дл не зналъ: къ чему онъ приготовленъ?

— хать въ университетъ — денегъ нтъ. А какъ ихъ достать?— Этотъ вопросъ занялъ его всего.

Положеніе было, какъ видно, незавидно, а обстановка еще хуже того. Кругомъ все грязно, вонюче, темно. Въ чулан духота, кусаются мухи, на двор подъ окномъ навозъ, птухъ-горланъ и дв свиньи, а надъ всмъ этимъ, какъ вьюга, стонетъ и воетъ наша дикая жизнь. Мальчишка визжитъ какую-то галиматью: ‘о-о-хо-хо, сакъ-пальточикъ, сакъ-пальто!’ и такъ усиливается перекричать базаръ, что жилы натянулись у него на вискахъ. Какой-то осликъ подъ навсомъ стравливаетъ собаченокъ, пріятель его вяжетъ хвостами вошекъ, мужичёнка безжалостно ломитъ оглоблей кобылу, а ямщикъ съ перепою хрипитъ: ‘попила-та моя буйная головушка, пила-погуляла!’

Гимназистъ захлопнулъ окно и задернулъ занавской. Вошла старуха-мать.

— Что это ты, мой батюшка, на міръ-то божій не хочешь смотрть? Среди благо дня растопыришь эту чертовщину, прости Господи!..— Мать сорвала занавску.

— Хорошъ твой божій міръ, подумалъ будущій студентъ.

— Что молчишь, ничего не говоришь? Аль опять они на теб похали? Нечего дуться-то на мать, какъ мышь на крупу. Я дло говорю!

Гимназистъ молча взялъ книгу и началъ читать. Зазвонили ко всенощной. Старуха перекрестилась и начала опять:

— Э-эхъ господи! нтъ у этого человка ни буденъ, ни праздничка христова, вчная кипитъ въ немъ злоба и на людей, и на мать, и на все… А кто виноватъ?— господь только вдаетъ.— На-ко, вотъ не хочешь ли, перекуси?

Мать подала сыну какую-то корку съ яйцомъ, которую дала ей христа-ради сосдка. Гимназистъ еще больше осердился, — не выдержалъ и проговорилъ горько:

— Вамъ бы только сть, у васъ нтъ другихъ потребностей.

Старуха захохотала.

— А по вашему, по ученому, какъ прикажете — немши сидть? Нтъ, батюшка, Сашинька, кланяюсь! Живой о живомъ теперича и помнитъ должонъ. Дай Богъ, чтобъ пилось да лось, а работушка намъ на умъ не шла. Поработали таки мы на своемъ вку — довольно! Не всмъ быть эдакимъ шкисетомъ, какъ ты мое сокровище. Вишь: щека щеку подаетъ…

Длиное молчаніе.

— И на что этотъ человкъ злится теперича, не могу понять? Кажись ужъ, сколько силъ хватаетъ, стараюсь угождать? — пою, кормлю, а все нту почету! Слова путнаго не скажетъ матеря… Э, ты, чадо возлюбленное, а еще сынъ-родной называешься!— Что не шь теперича, коли принесла? шь?… морду-то не вороти…

— Ничего мн не нужно, только ради Бога отстань! тоскливо вскричалъ студентъ.

— Знаю я это ненужно-то, ты мн не толкуй! Ты думаешь я не вижу? нтъ, я все вижу… Подлецъ ты, больше ни чего. Ты жилы изъ меня вымоталъ: я все въ тебя уложила!..

— Тьфу, чтожь это такое!…— Сынъ схватилъ фуражку и убжалъ.

— Эй, не плюй въ колодецъ, годится водицы напиться! вскричала въ догонку сердитая мать. Мы ста ученые нынче стали, намъ мать не нужна. Врешь, врешь, не уйдешь отъ матери никуда! Шалишь, мамонишь, на грхъ наводишь:— она нужна, везд нужна! Безъ матери ты не выучишься ничему: потому я твердо знаю: я Богомъ надъ тобой теперича поставлена, я — мать! Захочу вотъ, и не дамъ родительскаго благословенія — баста! Что хочешь со мной длай — не дамъ!

И старуха отправилась опять къ сосдк, просить пятакъ — сходить въ кабакъ.

Старуха Катерина Михайловна Раскатова была когда-то порядочная женщина. Она счастливо вышла за-мужъ за шорника Василья и даже родила ему сына Сашурку. Дла ихъ сначала шли хорошо, потому что шорникъ въ город былъ одинъ. Василья вс знали и работу ему давали, а Катерина слыла въ приход видной и замтной мщанкой.— ‘Эй, жирй, баба, скорй!’ говорилъ ей мужъ въ шутку: ‘быть теб головихой. Вотъ выпишемся въ купцы.’ — Но съ того времени прошло двадцать лтъ: Василій давно умеръ, Катерина спилась съ кругу, а сынъ ихъ кончилъ курсъ и сидитъ на постояломъ двор.

Какъ это все случилось?— исторія не долга. Въ городъ пріхалъ какой-то новый мастеръ, иностранецъ, котораго Василій прозвалъ ‘колбасникъ-нмчура.’ Нмецъ отбилъ у pycскаго всю работу, и русскій-мастеръ началъ съ горя запивать.

— Что, братъ, али не тово?… спросилъ его однажды сосдъ, Парамонъ-кузнецъ.

— Да ужъ такъ-то, братъ, ни тово… что только охъ его! Этотъ нмецъ-собака теперича совсмъ долъ меня, какъ есть!

— Ну, а что Катерина Михайловна твоя?

— Старуха, милъ-человкъ, зачахла вся въ конецъ!

— Послушай-ко, голова, что это ты Сашку-то ни во что не произведешь?

— Шашка мой теперича по мн пойдетъ. Онъ у меня шельма, настоящій выйдетъ какъ есть мастеръ. Такой то-есь мастеръ — нмца самого перешибетъ. Я самъ его въ мастера произведу!…

— Ну, какое твое мастерство, полно пустяки молоть! Изъ кабака вонъ нейдешь.

— Ни-и!.. Этого говорить не моги. Я, знаешь, что съ нимъ сдлаю? Смотри: онъ теперича у меня вотъ этакій, а будетъ воо — какой!— видишь? (Василій указалъ куда-то очень высоко). Онъ теперича у меня тутъ сидитъ, а я сдлаю изъ него то, что въ Сибири ему будетъ тсно! Вотъ каковъ я.

— Ну полно молоть, поди братъ, лягъ.

— Я лягу, я скоро улягусь, я чувствую, что пора… Ну, а про Шашку теперича ты молчокъ!..

— Ну, ладно, ступай ужъ!

Тмъ почти и оканчивался всегда разговоръ о Сашк несчастномъ. Жену Василій билъ, если она осмливалась противорчить его планамъ.

Но трезвый Василій думалъ не такъ. Онъ видлъ ясно, что самому ему въ мастера сына не произвести. Самъ онъ ослпъ отъ пьянства, подмастерье его переманилъ нмецъ, другого мастера въ город не было, а нмцу отдать сына въ ученье Василій и слышать не хотлъ.— ‘Удавлюсь, а не дамъ его нмцу!’ — таковъ ужъ норовъ у русскаго мастера.

Такъ и куролсилъ родитель лтъ пять. Но однажды Василій пришелъ къ какому-то старому барину за старымъ должкомъ.

— Что скажешь новаго? спросилъ старый баринъ.

— Да вотъ что, отецъ: пришолъ пьяный Василій просить у трезваго совта. Умъ на разумъ заходитъ у него!

— Говори.

— Вотъ что ты мн совтуй, баринъ: куда пихнуть мн Шашку, сынишку моего? Я хочу произвесть его въ науку, то-есь въ такую науку, чтобъ настоящая была, какъ есть.

— Какая жь такая настоящая наука? По моему вс науки настоящія. И столяръ, и мастеръ, все лучше, чмъ ничего.

— Все это не то, батюшка-баринъ. Ты мн укажи такую то-есь науку, по которой бы Шашка мой нмца перешибъ. Вотъ что мн желательно теперь.

Баринъ улыбнулся.

— Ну, отдай его въ гимназію, тамъ онъ въ университетъ пойдетъ, вотъ и перешибетъ твоего нмца.

— Гм! А что это за такая наука гимназія? Чему примрно учатъ въ ней?

— Какъ чему учатъ? — наукамъ, которыхъ ты не знаешь. Какъ же я теб объясню? Словомъ — выучится тамъ — будетъ чиновникъ.

Василья сильно озадачила мысль, что Шашка его будетъ чиновникъ.

— То есть: какой же это чиновникъ, какъ есть — офицеръ?

— И офицеромъ можетъ быть.

— Настоящимъ то-есть, какъ слдоваетъ быть?

— Конечно настоящимъ, что за офицеръ, если онъ не настоящій!

— Вотъ за это спасибо, удружилъ! (Василій повалился въ ноги). Теперича я больше ничего не хочу, какъ Шашку въ офицерство произвесть. Шабашъ!

И съ того времени Василій утвердился на одномъ, что Сашку надо въ гимназію.

II.

Такъ Саша Раскатовъ и поступилъ въ гимназію, самъ не зная за чмъ. Ученье его сначала было, конечно, плохо и сбито, потому что вовсе не согласовалось съ домашнимъ образомъ жизни отца. Василій вчно куролсилъ и просилъ рюмочку опохмлиться, жена его съ утра до ночи бранила или била для разнообразія, а Сашка, ковыряя въ носу, думалъ надъ грамматикой: ‘опять начали грызться? Эхъ, вы!..’

Скоро Василій замерзъ подъ чистый понедльникъ. Катерина поплакала о немъ, а пуще о томъ, что больно ужъ журила мужа напослдяхъ, отговла на четвертой, и съ той поры принялась поминать покойника чарочной.

Сашу своего она любила горячо. Даже часто мечтала съ Сысоевной подъ-хмлькомъ: какъ сынъ проучится до конца, какъ онъ произойдетъ въ офицеры, будетъ саблю носить, а главное будетъ имть деньги, какъ всякій хорошій чиновникъ. Но жизнь Саши съ пьяной матерью была не хороша.

— Врешь ты, собачій сынъ, что земля стоитъ не на трехъ китахъ? утверждала ршительно Катерина. Какъ возьму сковородникъ да учну тебя лупить, такъ ты забудешь, какъ говорить съ матерью.

— Да на что, коли такъ сказалъ учитель? Это, говоритъ, враки, утверждаетъ гимназистъ свое.

— Нтъ, Богъ-отъ не враки: онъ самъ ее такъ постановилъ! А сказалъ-ли теб, прохвостъ, учитель на чемъ она стоитъ?

— Ни на чемъ не стоитъ, просто виситъ на воздух.

— Виситъ!? нтъ, васъ-бы, подлецовъ, повсить за этакое ученье. Вишь придумали проклятую науку!.. И т. д., — безъ конца.

— Что это за жизнь!.. думаетъ маленькій Саша, Сама ничего не знаетъ, а споритъ со мной! — Въ самомъ дл гимназисту крайне было досадно, что простая неученая мать не вритъ ему, что земля виситъ, и его же наровятъ за такую науку сковородникомъ.

— Что она тебя все только бьетъ, да бьетъ, а сюртука не шьетъ, вишь на теб какое лохмотье, скажетъ иной разъ сострадательный сосдъ Парамонъ. Сашка взглянетъ на себя, увидитъ въ самомъ дл лохмотье, узнаетъ, что и къ празднику не сошьютъ ему новаго сюртука, и еще пуще озлится на мать.

А тамъ чмъ дальше, тмъ хуже. Домишко покривился и свалялся. Везд темно, грязно, гнило да душно. Во вс углы напускали постоялокъ, такихъ же старухъ, которыя не врятъ гимназисту. Старухи грызутся съ матерью и не даютъ Сашк заниматься урокомъ. Такъ и пошелъ Сашка все больше и больше мотаться да слоняться по сосдямъ. Съ лтами развился въ немъ еще ложный стыдъ мщанскій: ученому гимназисту непріятно стало называть ‘маменькой’ такую грубую и грязную старуху, въ крашенинномъ сарафан, со шлыкомъ, свороченнымъ на сторону. Такъ-бы и убжалъ отъ нея на улицу, особливо, если въ эту минуту смотрлъ да него щеголь товарищъ съ своей пышной маменькой-барыней. Такъ-бы и провалился со стыда сквозь землю, когда этотъ щеголь-товарищъ приходилъ въ Саш въ гости и находилъ его съ матерью гд-нибудь въ углу на печк.

Съ пятаго класса молодой человкъ совсмъ ушелъ отъ матери: его переманилъ къ себ въ компанію товарищъ Сомовъ, сынъ совтника и извстнаго въ город барина. Барченокъ говорилъ Раскатову, что ему легче заниматься вдвоемъ, маменька говорила барченку, что онъ длаетъ благодяніе, помогая сирот, а папенька, махнувъ рукой на маменьку, заключилъ: ‘что хотите, говорите!’ Такъ Раскатовъ изъ избы и перешелъ въ палаты знатнаго барина.

Казалось, такое мсто для Раскатова было чистый кладъ. Тепло, свтло, сытно и ароматно. Тамъ игры, смхъ, фортепіано, танцы, балы, вчный говоръ на иностранныхъ языкахъ, такъ важныхъ для нашего образованія. Тамъ вчные гости, праздники, шутки, остроты и неумолкаемый лепетъ съ утра до ночи и съ ночи до утра. Совтникъ говорилъ Саш, что у него есть даже тамъ, гд то на верху, библіотека! Но все это вовсе не такъ подйствовало на дикаря Сашу, какъ намъ казалось. И барышни, и танцы, и яркій свтъ, и лишній лепетъ — все только размучивало нашего героя: или стыдило, или пугало, или ставило въ тупикъ, какъ молчаливаго болвана. Словомъ слишкомъ былъ непомренъ и рзокъ переходъ отъ тьмы къ такому свту, и Саша не могъ не увлечься имъ.

Но это увлеченье продолжалось очень недолго. Скоро зрлый и умный юноша былъ ярко пораженъ фольговымъ блескомъ и мишурой этого свта. Такъ какъ онъ не привыкалъ къ этому блеску съ дтства и не притуплялъ своего зрнія, то очень естественно, онъ еще ярко увидалъ вс его недостатки, мелочи и отлично-полированную грязь.— ‘Что это такое?’ думалъ онъ, смотря на все съ изумленіемъ и, сравнивая свое прошлое съ настоящимъ, онъ пришелъ въ заключеніямъ такимъ: Тамъ было темно, диво и безобразно, здсь — пошло, пусто и ничтожно. Тамъ тиранили животныхъ, грызлись отецъ съ матерью и вчно ругали меня, здсь ласкаютъ собаченокъ, бьютъ человка за то только, что онъ лакей и дерутъ мужика, за то, что онъ провинится въ чемъ нибудь. Здсь и меня не ругаютъ, но за то обязательно, подъ видомъ благодянія, смются въ глаза. Чмъ же настоящее мое лучше прошлаго? Тамъ скаредничали надъ копйкой, тамъ голодали въ нужд, тамъ работа и трудъ, — трудъ въ пот лица безъ конца! Здсь не скаредничаютъ, а кидаютъ тысячи, потому что он нажиты чужимъ трудовъ, здсь не голодаютъ, а обжираются отъ изобилія и умираютъ чаще, нежели отъ голода и нужды! Здсь нтъ даже труда, этого животворнаго источника здоровья и жизни: здсь лниво проводятъ дни за картами, въ пустой болтовн, не совтуясь даже съ умнымъ другомъ человка — книгой. Чмъ же эта жизнь лучше той? И неужели это въ самомъ дл жизнь?

Задавая подобные вопросы все чаще и чаще, Раскатовъ не замтно пріучалъ себя къ размышленію. И такъ какъ онъ не любилъ общества, потому что занимался больше латинской грамматикой, чмъ интересами его, не любилъ барышень, потому что не умлъ любезничать, не любилъ даже танцевъ, потому что плохо танцовалъ: то очень естественно — все свободное время онъ проводилъ уединенно, или въ рабочей комнат, или библіотек. Тамъ просиживалъ онъ ночи, тамъ онъ много продумалъ самъ про себя. Одно не совсмъ было хорошо, что Раскатовъ длался какимъ-то особнякомъ. Мысли чудака, отдленныя отъ всего живого, не находя отвта въ книгахъ, принимали какую-то странную форму недовольства, негодованія и даже озлобленія на все. Ненавидя праздный свтъ съ его роскошью, лнью и барствомъ, Раскатовъ не замтно сталъ ненавидть и свою будничную бдную и трудовую жизнь. Правда, что въ эти лта онъ не могъ еще озлобиться противъ людей, потому что не столкнулся съ ними, но и это уже не мало, что онъ былъ золъ на самого себя. Да и какъ ему было не злиться на свое настоящее положеніе — посудите?— Хлбъ чужой, квартира чужая, тепло чужое — все чужое, кром собственной нищеты, ничтожества и бремени самому себ! Хоть Раскатовъ и зналъ, что онъ учится прекрасно и твердо идетъ впередъ, но его уже часто мучилъ вопросъ: что же тамъ впереди? Забитый безтолковымъ ученіемъ, подавленный жизнію, обремененный благодяніемъ госпожи Сомовой и сильно приплюснутый всей обстановкой юноша мало видлъ отраднаго въ будущемъ и часто-часто спрашивалъ себя: зачмъ такъ смло я иду впередъ, и куда? Словомъ, въ слдствіе этихъ размышленій, въ немъ образовалось одно — зачатокъ того глубокаго характера, который у насъ почему-то называютъ тяжелымъ и считаютъ несноснымъ въ семь, обществ и даже на служб.

Два года прожилъ Раскатовъ у Сомова, но какъ-только заслышалъ, что маменька похвалилась гостямъ: какое благодяніе она оказываетъ сыну шорника, тотчасъ ушелъ. Молодой Сомовъ любилъ Раскатова, какъ друга, и уважалъ въ немъ силу и борьбу. Но какъ мальчикъ легкій и пустой, онъ даже не вздохнулъ о потер друга и тутъ же и замнилъ его какимъ-то французикомъ-пустельгой, который умлъ мило болтать. За то Раскатову пришлось вздохнуть тяжело.

Въ то время, какъ идетъ мой разсказъ, Шумиха (такъ прозвали въ околодк Катерину Михайловну, за шумъ), давно уже продала домишко и скиталась по чужимъ угламъ, питаясь христовымъ именемъ. Брат ея, содержатель постоялаго двора, далъ ей у себя чуланчикъ и, сдлавъ, что могъ, махнулъ наконецъ рукой: пусть куролситъ старуха!

Къ этой то пьяной старух, матери, въ темный чуланъ, и пришлось опять переселиться гимназисту седьмого класса, уже сильно почуявшему потребность какой-то новой, свжей жизни. Здсь онъ кончилъ курсъ и готовился въ университетъ. Что чувствовалъ молодой человкъ, посл богатаго дома, въ этой грязи, гадости и духот, и какъ онъ готовился въ такомъ шум базарномъ и среди такой ругани неуемной старухи?— это я предоставляю судить читателю самому. А теперь поведемъ разсказъ, прерванный въ предыдущей глав.

Къ вечеру возвратилась мать и легла полежать на сыновнюю постель. За ней пришелъ и Раскатовъ, освжившись базарною пылью.

— А!.. пришелъ ученый? Что не ночевалъ ты гд нибудь подъ заборомъ? Али невкусно?.. Нтъ, врно сколько не плюй, а все къ матери! Да, я — мать, подлецъ, то это понимай!

— Да оставь пожалуйста, мн и безъ того тяжело.

— А? Теперь, видно, оставь? Нтъ, не оставлю я тебя теперича: до тхъ поръ не оставлю, пока ты дашь мн отвтъ. По чьей, напримръ, милости ты живешь теперича здсь даромъ, у дяди? — по моей! А по чьей, примрно, милости ты на свтъ произошолъ? — опять же по моей! А кто тебя теперича благословитъ? — опять тоже я! А ты, свинья, все это въ чувствіе принять долженъ: потому, не знаешь, какъ теперича иной, вонъ Ванька простой, — онъ не ученый, какъ есть сапожникъ, — а онъ теперича матери кормилецъ. Отчего? все оттого, что онъ сынъ, почтеніе въ матери иметъ! А ты не имешь, — вотъ и не кормишь мать! Что мн твоя дурацкая наука, коли ты на моей ше висишь? Ты думаешь ученый, да свтлую пуговицу тутъ нашилъ, такъ я вотъ такъ взяла да испугалась тебя? — Ни-и! нисколичко не боюсь! Вотъ завтра же пойду въ полицію и скажу начальству напрямикъ: ‘сынъ теперича не кормитъ мать — заставьте ваше благородіе!’ — Ну, и заставятъ, шабашъ!

— Ну-у!..

— Ей-богу, заставятъ. Потому: мать корми!

Молодой человкъ закурилъ папироску и слъ къ окну.

— Соску проклятую туда же сосетъ? Вишь, какъ благородный, выучился пыхтть. А завтра во мн же придетъ — просить на табакъ. Завтра же, чтобъ тебя здсь не было! Слышишь?

— Слышу, только пожалуйста замолчи.

Гимназистъ высунулся въ окно, чтобъ какъ-нибудь прервать разговоръ. Но и тамъ было тоже, что въ комнат.

Ямщикъ Кокорь съ извощикомъ Матюшкой забавлялись съ кобелемъ прозжаго барина.

— Нынче, братъ, ученыхъ какъ собакъ развелось, начинаетъ ямщикъ Кокорь. Они везд лзутъ: только кусовъ хлба покажи.

— Фютъ, ты, бестія, ученый что ли, а?

— Еще бы. Вишь какъ юлитъ передъ ломтемъ-то.

— А что, на-лету этакъ сгамкнешь, небось?

— Когда этакій не сгамкнетъ, давай только больше — проглотитъ цликомъ.

— Цапъ! Ну, молодецъ, — ученый какъ есть. Дай, я теб за это въ мордасы наплюю.

Раскатовъ принялъ конечно эту грубую болтовню на свой счетъ и, разобиженный почти до слезъ, ушелъ куда-то ночевать.

III.

Была пирушка гимназистовъ. Товарищи длали складчину и пригласили Раскатова проводить свою школьную жизнь. Все весело, шумно, пьяно и даже кричало сура!’ Раскатовъ тоже забылся и какъ будто повеселлъ. Но и тутъ бднягу мучила мысль, что онъ, не длая складчины, приглашенъ точно изъ милости.

— Чужой нечужой я здсь, а чувствую, что отъ нихъ отдленъ, думаетъ гордый и самолюбивый юноша, а тайная грусть такъ и крадется въ молодую душу.

Да и какъ было не грустить Раскатову, слушая, что говорилось вокругъ. У всякаго были свои надежды, ожиданія и завтныя мечты, у всякаго было хоть что нибудь, что живило, бодрило и манило его впередъ. Этотъ бденъ, но сынъ генерала и надется на сильную протекцію въ Петербург, тотъ сынъ купца и надется на карманъ отца, а это, вамъ извстно, въ наше время лучше всякой протекціи столичной. Этотъ хвастается сувенирами сестрицы и подарками маменьки въ дорогу, а тотъ надется получить хорошее мсто, потому что кузина его въ экономкахъ у губернатора самого. Сомовъ хвалится, какъ будетъ жить въ Казани у дядюшки-богача, гд всегда общество и балы. Сомова крайне соблазняли казанскіе аристократическіе балы.— ‘Вотъ намъ-то я поволочусь!’ шепчетъ онъ Раскатову, мля отъ будущихъ успховъ студента-волокиты. Одинъ только Раскатовъ не сказалъ никому ни слова о своихъ планахъ, ожиданіяхъ и мечтахъ. Грустно проплъ онъ товарищамъ подъ гитару: ‘Ее ужъ нтъ, моей весны’ и молча заслъ въ уголъ курить.

Говорили больше о томъ: кто по какому факультету пойдетъ и что изъ этого выйдетъ. Раскатову совтовали на казенный и увряли, что его примутъ непремнно, потому что у него богатый аттестатъ.

— Я прямо въ гостинницу Одесса, басилъ Дидинъ. Познакомлюсь со старыми студентами, пронюхаю: что и какъ? и узнаю по крайней мр главное: кто изъ профессоровъ нажимаетъ новичковъ при экзаменахъ? А тамъ можно какъ нибудь и тово…

— Ну, я не боюсь ничего! кричалъ фистулой лнтяй Трегеманъ. Я такую выкину штуку на экзаменахъ, что вы, господа, вс разинете ротъ.

— Охъ, ты свищъ въ орхахъ. Ну-ко, какую?

— Просто найму за себя какого-нибудь бурсака. Они шельмы, отлично сдаютъ экзамены. Тотъ и отдеретъ за меня.

— Браво! ура! Ай-да нмецъ.

— Выпить, господа, выпить, за геніальную мысль!

— Круговую что ли? Эй, голосистые, затягивай крамбамбула! Раскатовъ, ты запвалой.

Оказалось, что гимназисты не знали пока ни Gaudeamus, ни крамбамбули, но это не помшало имъ выпить брудершфтъ, отъ котораго впрочемъ отказался Раскатовъ.

Скоро начались изліянія, цлованія и обниманія. Ото разъ прощались и уговаривались: кому съ кмъ хать и когда?

— Счастливый путь вамъ, господа! проговорилъ горько Раскатовъ, и первый ушелъ домой, съ нависшею слезой.

— Что съ нимъ? спросилъ Дидинъ.

— А чортъ его знаетъ, вскричалъ съ досадой Трегеманъ. Я этого человка не пойму. Просто ни рыба, ни мясо.

~ Нтъ, нмецъ, врешь! Эхо рыба и мясо, да еще такіе, какихъ теб никогда не отвдать. Это такой человкъ, которыхъ у насъ между товарищами не много. Теб его никогда не понять, потому что ты Трегеманъ! — Зороастровъ, который молчалъ весь вечеръ, проговорилъ все это сердито и всталъ.

— Полно спорить, господа? Споите что нибудь, вмшался веселый Сомовъ.

— Нтъ, Сомовъ, погоди. Теперь моя очередь пть. Я этому господину докажу…

— Сдлай милость! поджегъ обидчивый нмецъ.

Все сгрудилось около Зороастрова, котораго гимназисты уважали, какъ старшину. Это былъ дйствительно умный, дльный и серьезный бурсакъ, перешедшій изъ семинаріи въ гимназію, или, какъ выражался онъ ‘изъ потемокъ на свтъ.’ Онъ былъ старше всхъ лтами и учился хорошо. Зороастровъ говорилъ мало и рдко, но за то основательно, дльно и умно. Общество всегда почти становилось на его сторону.’ — ‘Мы слушаемъ!’ вскричалъ кто-то, и затмъ настала тишина.

— Я, господа, молчалъ, потому что не люблю много болтать. Да теперь и время не то: мы бесдуемъ послдній разъ и Богъ знаетъ, можетъ быть, со многими не встртимся никогда!— (Суроваго Зороастрова прошибла слеза.) — Но при обид, нанесенной Раскатову, признаюсь, я молчать не могу! Раскатовъ, господа, натура недюжинная, — вы это увидите когда нибудь. Это душа прекрасная, хотя и мечтательная, умъ глубокій и сердце мягкое, какъ воскъ. Это истинный товарищъ и другъ! (Зороастровъ возвысилъ голосъ): За Раскатова, господа, съ кмъ угодно я готовъ рзаться на ножахъ!

— Браво, Зороастровъ, браво!

— Раскатова я знаю коротко. Съ нимъ я длилъ первую радость и первую слезу, съ нимъ я игралъ еще ребенкомъ-шалуномъ, съ нимъ я мечталъ, какъ юноша, съ нимъ я разсуждалъ, какъ взрослый и разумный человкъ:— и на все отвтилъ мн Раскатовъ, какъ истинный товарищъ и другъ. Въ класс онъ ршалъ мн трудную задачу, въ пол былъ врный цнитель травки, камешка и мотылька, въ лсу, горахъ и надъ ркой — глубокій мечтатель и не фразеръ… Сколько умныхъ вечеровъ проводили мы въ спорахъ, когда я былъ еще въ семинаріи, и какой у этого человка неистощимыя запасъ доказательствъ, свдній и даже цитатъ. Какія поэтическія ночи просиживали мы надъ Волгой и какой глубокій взглядъ у него на природу! Словомъ везд пробивался въ немъ такой неистощимый родникъ жизненныхъ силъ, который дай Богъ только намъ когда нибудь въ себ открыть!

— Воротить, Раскатова, воротить! бсновалось молодое и горячее поколніе.

— Нтъ, господа, это напрасный трудъ. Мы его не воротимъ, я знаю твердо: это человкъ — желзо. Сомовъ вотъ знаетъ его.

— Дйствительно чудакъ.

— Чудакъ, — а отчего? спроси-ко его. Разсказывалъ онъ теб когда нибудь свою прошлую жизнь?

— Нтъ.

— И никогда не скажетъ, потому не стоишь: ты барченокъ — не поймешь! Чудакъ онъ не отъ характера, не отъ жолчи, а отъ того, что такъ обработала его суровая и жесткая школа, Раскатовъ не мизантропъ въ душ: онъ глубоко любитъ человчество, онъ, если хочешь знать, и тебя съ Трегенаномъ любитъ горячо, а все-таки отъ васъ уйдетъ!

— Это я знаю по опыту. Онъ у насъ жилъ два года и ушелъ не простясь, замтилъ насмшливо Сомовъ.

— А-а? барство заговорило наконецъ. Такъ ты такъ и катай напрямикъ: ‘маменька, дескать, оказала ему благодяніе, а онъ, мужикъ, не цловалъ ей ручку.’

— Конечно такъ.

— А позвольте васъ спросить: какое благодяніе?

— Странный вопросъ: поили, кормили его.

— А тебя кто поитъ и кормитъ? спросилъ Зороастровъ грубо.

— Это смшно, наконецъ: у меня отецъ на служб.

— А позвольте узнать: сколько получаетъ вашъ отецъ? По мсту ему даютъ, кажется, тысячу, а вы проживаете десять!

— Кому какое дло? У насъ права свои, крестьяне наконецъ.

— Ну ты, такъ и говори, какъ велитъ здравый смыслъ: что Раскатова поили и кормили крестьяне ваши, а не вы.

— Ну, это дикій выводъ, наконецъ.

— Въ которомъ много горечи? Не такъ ли, другъ?

— Перестаньте, господа, что же это такое? Начали за здравіе — сведемъ на упокой.

— Оставь Дидинъ. Съ Сомовымъ мы не поссоримся никогда, — это малый добрый. Поживетъ онъ, согласится и со мной. А теперь пока миръ!

— Я всегда готовъ на миръ, отвтилъ простякъ Сомовъ и подалъ руку ненавистному бурсаку.

— Ну, теперь выпьемъ, философъ, за побду! предложилъ здоровякъ Дидинъ.

— Нтъ, душа, не могу — грустно мн!

Зороастровъ тяжело облокотился на столъ и зарыдалъ. Долго было слышно, какъ хмльной бурсакъ мычалъ: — Зало насъ барство…

IV.

Раскатовъ между тмъ добрелъ до постоялаго двора и тяжело поднялся по темной лстниц, въ чуланъ.

Снизу, изъ отворенной избы, попрежнему несся глухой говоръ, пьяный хохотъ, хриплая псня и удушливый воздухъ, съ гарью махорки и тютюна. Словомъ все то же, знакомое, что такъ и обхватывало свжаго юношу въ свои тяжелыя объятія.

— …. Всмъ и даже Трегеману! — всмъ лежитъ торная дорога впереди, мн только вотъ куда!..— Раскатовъ съ досады швырнулъ фуражку объ полъ.

— Кто тутъ пришелъ еще бсноваться? начала сердито Катерина, которая Богъ знаетъ сколько уже не спала съ перепою.

Раскатовъ долго стоялъ въ оцпенніи, слушая ея безобразную болтовню и непонимая ни слова. Его пробудили лошади, привязанныя къ колод. Лошади сильно грызлись изъ-за овса.

— Вотъ жизнь! проговорилъ юноша горько и кинулся на кровать.

А въ самомъ дл пора было спать. Востокъ давно уже бллъ, питухъ-горланъ перекликался съ сосдями, стряпка ругалась съ дворникомъ, поздравляя его съ добрымъ утромъ, ранніе птицы извощики запли, а за воротами вставалъ базарный говоръ, во всю свою горластую мочь.

На Раскатова напала тяжелая грусть. Вспомнился отецъ-покойникъ и горько всплакнулось за прошлую жизнь. Мелькнули въ голов веселые стрижи и воробьи, которыхъ они доставали изъ гнздъ съ Зороастровымъ, когда тотъ былъ еще поповичемъ и жилъ у Катерины Михайловны на хлбахъ. Смутно пришелъ на память, тоже чудакъ, нмецъ учитель, который теперь ужъ не казался Раскатову смшнымъ. Но ярче всего встала въ голов та обидная сцена изъ школьной жизни, когда баричъ-Сомовъ въ первый разъ назвалъ гордаго гимназиста ‘шорникъ-мужикъ’, Раскатовъ далъ ему за это таску, а нравоучитель-инспекторъ выскъ пребольно его самого.— Раскатовъ плюнулъ на свое прошлое. А въ настоящемъ и вспомнить ему было нечего! Раскатовъ, мщанинъ, не имлъ даже правъ свободно вступить на службу и быть полезнымъ обществу! Одна только темная учительская дорожка вела его куда-то въ глушь, въ захолустье, въ уздный городъ, и пророчила впередъ, что онъ тамъ заплсневетъ узднымъ учителемъ, вчно преподавая одну и туже русскую грамматику.— На такое настоящее у юноши недоставало силъ даже и плюнуть!

Утромъ у Раскатова сильно болла голова и страшно накипло на сердц. Мать между тмъ успла сходить и принялась опять пилить:

— Что это ты, соколикъ, дломъ-то никакимъ не займешься? Сложа ручки да выпуча глаза, нельзя вкъ просидть. Черта ли въ немъ, въ дурацкомъ ученіи твоемъ, коли оно намъ денегъ-то не даетъ? Вонъ Ванька, какой ужъ простой, не ученый, да и тотъ… и т. д., что Раскатовъ давно уже зналъ наизусть.

Къ этому еще пришелъ товарищъ, фатъ-болтунъ, котораго въ гимназіи звали ‘почталіономъ,’ и какъ видно по шерсти дана была и кличка. Этотъ живо разсказалъ цлую кучу новостей и между тмъ, точно поддразнивая Раскатова, сообщилъ, что нахлбники его, Умовъ и Наумовъ, ухали сегодня утромъ, Дидинъ съ Трегеманомъ завтра, а онъ посл всхъ.

— И все-таки перегоню васъ всхъ! прибавилъ почталіонъ въ заключеніе. Папепька общалъ мн дать тройку курьерскихъ.

— Ну, братъ, кому какъ повезетъ. Иной и на курьерскихъ далеко не ускачетъ, если мало тутъ.— Раскатовъ злобно указалъ на больную голову.

Страхъ досадно было ему въ эту минуту, что товарищъ смотритъ съ худо-скрытой насмшкой на его обезображенную, сдую мать, у которой свалился даже шлыкъ съ головы.— Почталіонъ это замтилъ и тотчасъ ушелъ.

Въ полдень постилъ Раскатова Сомовъ, припомаженный, раздушенный, въ свжихъ палевыхъ перчаткахъ, и тутъ же похвалился, какія ‘хорошенькія часики’ подарила ему маменька ‘на дорогу’.

— демъ! кричалъ онъ, высовываясь въ дверь.

— Куда? спросилъ сердито Раскатовъ.

— Какъ куда?— въ университетъ.

— Я не ду.

— Это что за новость?

— Это для тебя не новость:— денегъ нтъ.

— Вотъ вздоръ какой. Ну, демъ со мной?

Раскатовъ мрачно махнулъ рукой.

— Что же?

— Ничего.

— Да полно теб хандрить! Подемъ, пожалуста! Ну, душечка, Раскатовъ, хоть для меня. Веселе будетъ.

— Говорятъ теб: нтъ!

— Удивительный ты сталъ чудакъ. Я тебя пойму.

— И не старайся!

Сомовъ всегда веселый и привтливый, видя такой сухой пріемъ, осмотрлся около, прибавилъ даже сдержанно, что онъ все-таки желалъ-бы хать съ нимъ, какъ съ товарищемъ, котораго по прежнему любитъ и за которымъ самъ пришелъ звать его. Но услышавъ короткую и холодную благодарность, бросилъ недокуренную папироску и ушелъ посвистывая съ досады.

— Эхъ ты, баричъ! Туда же ‘не пойму’. Вамъ-ли понимать страданія человка. Раздушенная перчатка, дрянь!— Раскатовъ плюнулъ вслдъ.

Вошелъ Зороастровъ.

— Ой, какой сердитый! сапогъ заплевалъ, — а новый былъ, сейчасъ купилъ.— Зороастровъ обтеръ сапогъ.

— Зло, братъ, беретъ.

— А ‘барышня’ зачмъ прилетала, проститься?

— Съ собой зоветъ, скотъ!

— Ну, не брани: благодтель — не выдержалъ.

— Здравствуй, садись.

Настало тяжелое молчаніе. Друзья точно чуяли, что бесдуютъ въ послдній разъ. Никто не начиналъ.

— Никакъ, Ванюшка пришелъ? спросила проснувшись старуха.

— Я, Катерина Михайловна.

— Прости меня, батюшка!

— Въ чемъ-съ?

— Видишь, какая я стала — помнишь, чай, какая была?..

Катерина Михайловна заплакала, вспоминая свое прошлое.

— Помню, Катерина Михайловна, какъ не помнить? Чай мыли и чесали вотъ эту дурацкую голову.

— Спасибо, соколикъ, что помнишь. Я вдь тебя любила:— маменьки-то у тебя не было.

Бурсакъ ничего не отвтилъ, только вздохнулъ.

— Какой ты сталъ большой, съ колокольню величиной.

— Выросъ, Катерина Михайловна, что длать съ этимъ?

— А ты разв не въ попахъ?

— Не въ попахъ, Катерина Михайловна.

— Что-же? али не доучился до попа-то?

— Не доучился, Катерина Михайловна.

— Экой грхъ какой!..

— Я въ свтскіе вышелъ, Катерина Михайловна, въ университетъ ду. Проститься съ вами пришелъ.

— Бить-то васъ некому съ вашими ниверситетами!

— За что же такая немилость?

— За то, чтобъ вы какъ слдоваетъ учились.

— Да мы такъ и учимся, какъ слдуетъ.

— Ну-у!.. Старуха на это только махнула рукой.

— А что?.. чай пилитъ? обратился бурсакъ въ сыну, когда та вышла.

— И не говори!

— Ну выбираться надо отсюда. Это чертъ знаетъ, что за безобразіе тутъ около тебя. Удеремъ-ко, братъ, поскоре, и отъ батюшки и отъ матушки. Ты когда?…

— Куда мн удирать!— сказалъ вчера.

— И сегодня тоже? Эхъ, ты, щетина! А по-моему это брать не резонъ. Настоящій студентъ вчно безъ денегъ. Это, другъ, птица небесная… она не сетъ, не жнетъ и… какъ-бишь тамъ еще? дальше не помню. Эхъ, жаль нтъ отца!— подсказалъ-бы. Вонъ Полубариновъ нашъ, говорятъ, два курса прошелъ и квартиры еще не нашелъ. Ни разу дома не лъ.

— Что-жь, и мн роль шута?

— Ну, на казенный валяй!

— Именно ‘валяй’. На тебя врно полоса нашла — дичь пороть. Ты знаешь норовъ вашего патрона? Сказано теб математиковъ терпть не можетъ, а словесниковъ, говоритъ, просто не любитъ. При теб читали письма?

— Ну, по медицин, на полгода! Тамъ можно вильнуть какъ нибудь.

— Что-же? ‘выкинуть штуку’? какъ говоритъ Трегеманъ.

— У тебя все крайности. Не штуку, а просто слезное прошеньице: такъ и такъ, ваше сіятельство, не могу вскрывать трупа, рзать людей и проч.: позвольте перейдти на другой факультетъ.

— Во первыхъ, это фарсъ. Студентъ, по моему, долженъ быть студентъ, а не школяръ, а во-вторыхъ, что изъ этого?— изъ-за полгода потеряешь годъ?

— Пожалуй, чортъ возьми. А по твоему какъ?

— Да никакъ! Сидть, пока, да копить деньги! Годъ поработаю, уроки…

— Охъ, годъ! Годъ, братъ великое дло въ наши лта. Это по нмецки Gott, туда-сюда, а по русски не годится никуда!

— Все это я знаю! вскричалъ отчаянно Раскатовъ.

— Значитъ, ршено?

— Отстань!

— Скверно, воли ‘отстань’. А я было шелъ съ злобнымъ намреніемъ: сманить тебя. Батя и денегъ прислалъ намъ на дорогу. Не хочешь-ли, покрайней мр, отъ крупицъ, сирот на пропитаніе? Пока не пропилъ — дамъ!

— Врю, другъ, что дашь.

— Эхъ, ты, блажь!

Друзья крпко обнялись.

— Ну, пойдемъ коли такъ въ трактиръ? Прощусь да и въ путь.

— Пошли, что сдлаешь.

Гимназисты ушли.

Весь день шатался Раскатовъ по городу, проводивъ Зороастрова на большую дорогу. Грустно было ему.

— Кто что не говори, а великая связь наша школьная жизнь! думалъ гимназистъ, проходя скучныя закоулки.

И въ самомъ дл было такъ. Положимъ въ Раскатов не было того, что составляетъ собственно дружбу и товарищество гимназистовъ. Школьничество наше скрпляютъ не столько скромность, стыдливость, высокая нравственность и блистательные успхи, сколько духъ ухорства и молодечества, тревожной и буйной дятельности, словомъ то, что боле свойственно молодому и кипучему организму.— ‘Лихой малый!’ — вотъ что высоко цнится въ гимназіи, за лихого малаго все стоитъ горой, и за такую честь иной кряхтитъ подъ розгами, гніетъ въ карцер, и все-таки гордится этомъ прозвищемъ, какъ заслуженный воинъ своими ранами за отечество. Гимназія, слыша крикъ въ сторожевской, увряла, что такой-то пострадалъ!— Не мало конечно разрываетъ нашихъ гимназистовъ и домашній образъ жизни, и воспитаніе. Этотъ сынъ барина, а тотъ мужика, этотъ сынъ попа, а тотъ какого-нибудь канатнаго плясуна и т. д. Собравшись подъ одну кровлю, очень естественно, дти, какъ дти, вяжутся только сердцемъ, а не умомъ, не общими интересами жизни? Ихъ могъ бы вязать одинъ общій интересъ человчества — наука, да кому не извстно, какъ интересно преподавалась наука въ нашихъ гимназіяхъ, особенно въ былое время? Какая связь, напримръ, для гимназистовъ чужая и безъинтересная латинская грамматика? Въ самихъ наставникахъ дти видятъ одну только разноголосицу. Самъ нравоучитель-инспекторъ, вмсто того, чтобы сплотить гимназію во едино, какъ полицейскій смотрлъ только за вншнимъ порядкомъ, да журилъ, да дралъ, зная напередъ, что ему трудне будетъ ладить, если это молодое и горячее братство будетъ жить согласно и скроетъ отъ него вс гимназическія штуки. А о квартальныхъ его надзирателяхъ и говорить нечего! Т ладили только съ богачами да лихими малыми,— одни ихъ дарили, а другіе съ ними кутили. Остальное все шло въ разсыпную — кто куда, словомъ кого-куда тянутъ свой интересъ и жизнь. А если ученикъ въ род Раскатова прямъ и упрямъ (что на инспекторскомъ язык значитъ — гордъ и заносчивъ), и если такой ученикъ чувствуетъ свою силу и не удержимъ на язык, то на такую чуму, конечно, опрокидывались вс гурьбой: не исключая даже служителей…… Вотъ отчего случалось съ нами впослдствіи, что встртившись со школьнымъ товарищемъ въ жизни, едва узнаешь другъ друга, не знаешь о чемъ заговорить, и недоумваешь: вспомянуть ли добрымъ словомъ свое прошлое, и за что? Часто тмъ только и оканчивается задушевная бесда съ товарищемъ, что по старому посмешься надъ уродливымъ нмцемъ, надъ которымъ у насъ хохочутъ вс гимназіи, да разв еще крпко ругнешь кое-кого. И только!

Но и сквозь все это тяжелое и безотрадное, я готовъ здсь повторить слова моего героя: ‘великая связь наша школьная жизнь!’ — Въ дтяхъ, какъ мы ни давимъ ихъ нашей искуственной жизнію, все таки пробивается своя, вчно живущая, естественная жизнь человка. Не смотря на наши сословныя перегородки и наше крайнее богатство одного и нищету другого — дти наши не находятъ большой разницы въ себ! Они горячо привязываются къ товарищамъ, любя другъ-друга высокой безкорыстной любовью, Какъ ни скверно моему бдному Раскатову, а все-таки онъ прожилъ съ товарищами семь лтъ! Онъ привыкъ къ ихъ лицамъ, манерамъ, обращенію, поступкамъ. Онъ зналъ ихъ привычки, характеры и даже пріемы въ наукахъ и фарсахъ. Онъ чуялъ, откуда посылаются нападки и остроты, и умлъ отразить выходку каждаго. Въ среднихъ классахъ на него перестали нападать: никто не длалъ намека на его низкое происхожденіе и никто не острилъ надъ его смшными манерами и обращеніемъ. Съ тхъ поръ, какъ Раскатовъ, помирившись съ Сомовымъ и перешедши къ нему въ домъ, окончательно выправилъ въ себ все рзкое и угловатое, — на него взглянули, какъ на товарища вполн. А въ старшихъ, когда Раскатовъ, вмсто двственности и прежде приторно-дтской стыдливости, проявилъ въ себ новыя ухорскія манеры и откровеннаго на пошлости товарища — все готово было подать ему руку дружбы! И мшало, какъ намъ извстно, только одно — его глубокій и скрытый характеръ.

Теперь онъ все всмъ простилъ: теперь онъ тяжело грустилъ о своихъ прожитыхъ семи годахъ.

— Не одного привтнаго лица! выговорилъ горько юноша, при поворот домой, и такъ досадно плюнулъ, что едва было не попалъ въ самое привтное и ласковое лицо барыни, своей прежней благодтельницы, которая чуть не съ распростертыми объятіями неслась къ нему на встрчу и издали еще кричала съ улыбкой.

— Ахъ, Александръ Васильевичъ? Какими судьбами?.. Вы разв еще не въ университет?

— Нтъ, Анна Петровна, не въ университет.

— Чтожь это значитъ?

— Просто значитъ: денегъ нтъ.

— Ахъ, Боже мой, какъ это ужасно! Въ университетъ, въ университетъ, молодой человкъ, непремнно въ университетъ! — вибрировала, какъ нжная скрипка, барыня. Дайте мн благородное слово, что удете?..

— Уду, уду, Анна Петровна.

— Непремнно узжайте! Миша писалъ ужъ ко мн. Какое у него прекраснйшее начальство! Онъ усплъ ужъ познакомиться коротко съ профессорами: такъ и подчеркнулъ въ письм: ‘вс, вс высокоблагородные люди’.

— Да гд онъ ихъ такъ коротко узналъ. Лекціи, я думаю, еще не начинались?

— А они въ первый же день были у брата. Братъ имъ представлялъ Мишу, какъ новаго студента. Вы конечно знаете моего брата: онъ прокуроромъ!

— Да, слыхалъ.

— Такъ, до свиданія. Узжайте непремнно!.. Раскатовъ молча раскланялся.

— Ахъ! еще одно слово. Хоть на минуточку передъ отъздомъ забгите ко мн. Можно васъ, по старой, дружб, обременить маленькой просьбой: я блье пошлю съ вами Миш?..

— Извольте, извольте, хоть конфектъ.

— И такой же веселый, шутникъ. Вамъ непремнно надо быть студентомъ. Ну, прощайте, прощайте, заболталась.

— Чертъ-бы тебя дралъ, скотину! подумалъ будущій студентъ, вовсе не по-аристократически и чтобы не встртить еще подобнаго сожалнія, круто повернулъ домой.

VI.

На завалинк сидятъ братъ съ сестрой: мать и дядя Раскатова. Разговоръ ихъ старъ и глухъ, какъ изъ могилы, но чуткое молодое ухо слышитъ его ясно и чувствуетъ глубоко, особенно съ тхъ поръ, какъ гимназистъ задумчиво облокотился на окно.

— Все вишь тоскуетъ про своихъ, бурчитъ проспавшаяся мать.

— Нешто, молодо, знать, зелено: не о чемъ охать о своемъ, такъ дай охнемъ о чужомъ.

— Вчерась такъ и залился горючими: ‘безпремнно бы, говоритъ, надо хать, маменька, а денегъ нтъ!’

— А чортъ мшаетъ деньги-то имть! Примрно хоша-бы мои теперича тысячи, куда ихъ? съ собой не возьмешь? Не сегодня, завтра умремъ — все прахомъ пойдетъ! Сржетъ вонъ съ шеи-то стряпка вмст съ крестомъ.

— Ну, у тебя другъ, свой — ему копи.

— Охъ, свои!.. Свой-то, сестра, тоже такой, какъ твой. Третій годъ бурлачитъ по Волг, а къ отцу родному нейдетъ. Имъ, знать, лямка-матушка миле родимаго-батюшки. Они вишь оба вышли у насъ съ норовомъ, что мой, что твой. Врно не нашего поля ягодки, и не нашего знать приходу молельщики? Поглядла бы ты, третьеводня какъ твой-то брыкнулъ мои денежки. На силу самъ-отъ ушолъ отъ него, со стыда!

— Какъ брякулъ? спросила сердито мать.

— Да такъ, какъ брыкаютъ вонъ лошади. И меня-то, дурака, чортъ понесъ къ нему. Пришолъ было, какъ къ путному, говорю: что? — А ничего-ста, говоритъ, дядя: трудно живется.— Отчего жь, говорю, въ эвдакія лта теперича трудно теб живется? Въ наше время, говорю, мы, молодые-то бывши, только и длали, что бражничали? — А оттого, говоритъ, дядя, что время ваше не похоже на наше.— Слышишь, куда загибаетъ? Вы, дескать, были дураки, а мы, дескать, стали умники.

— Ну, дураки-то, слава Богу, прожили свой дурацкій вкъ, посмотримъ, какъ умники-то будутъ жить!..

— А ты слушай, что выйдетъ дальше: чтожь, говорю, это значитъ? Нельзя-ли какъ этому длу пособить? — Да какъ, говоритъ, пособить: хать вотъ надо, да денегъ нтъ.— Ага, думаю, сказался наконецъ человкъ! Я, знаешь, не говоря ни слова за мошну: вытянулъ оттуда за хвостъ бленькую, растопырилъ этакъ примрно на стол да и говорю: ‘бери да помни Шашка, что я теб дядя родной, а не чужой, и отъ меня рыло не вороти’.

— Ну что же онъ?

— Да ничего. Спасиба даже не сказалъ! Взялъ да и отодвинулъ бумагу назадъ. Этого, говоритъ нечего и брать: съ этимъ я ничего не сдлаю. Онъ вишь мтилъ на то, что я возьму да и вывалю ему заразъ цлую тысячу.

— Ну, этакъ, жирно състъ!

— А коли такъ говорю: нечего теб брать, такъ нечего и длать. Взялъ зайчика-то со стола да и засунулъ опять въ мшокъ. Баста!

— Они все такъ, пока материнское молоко на губахъ но обсохло. Думаютъ: тысячи-то легко наживаются!..

— Понятно, сестра: человкъ, собираючи вкъ копйками, копйками-же и выпущать должонъ!

Раскатовъ съ отчаяніемъ бросился внизъ и засучилъ даже на темной лстниц рукава. Но при его появленіи старикъ и старуха уже молчали.

— А пойдемъ-ко, сестра, подимъ засвтло?..

— Охъ, что-то поясница опять… отжаловалась мать.

— Ну, бодришку пропусти.

— Эхъ, вы!.. вскричалъ имъ вслдъ гимназистъ, сжимая кулакъ — да такъ и не прибралъ къ этому никакого прилагательнаго.— Точно мальчишку, точно школяра оставляютъ безъ ужина за непослушаніе!.. Ужинъ вашъ не нуженъ! Мн нужно только слово утшенія, одно родное, теплое слово, котораго вы не умете сказать! Вонъ отсюда сейчасъ же! Жить больше не хочу подъ одной кровлей съ вами…

Гимназистъ отчаянно кинулся на улицу, пробжалъ городъ и очутился на мокрой, росной трав въ горахъ.

Ночь была чудная, теплая, ароматная. Точно золото, брызжутъ звзды по синему небу. Крпкій юноша вытянулся во всю мочь и свободно вздохнулъ.

— А легко здсь, подъ этой высокой кровлей! Отчего же тамъ тяжело съ людьми?.. Вдь разбойникъ счастливе меня! Эхъ, ты гнетущая сила, съ которой не борись человкъ! — За чтожь она меня гнететъ?.. И жалкій Раскатовъ громко зарыдалъ.

А кругомъ, точно ласковая мать, шепчется надъ нимъ наша сверная природа, вчно подлаженная да подстроенная подъ наши охи, вздохи, да стонъ. Деревья грустно качаютъ косматою головой, ручей надъ ухомъ журчитъ такую грустную и монотонную псню, что кажется всю душу вытянетъ изъ юноши. Слушалъ, слушалъ его Раскатовъ, думая: вотъ возвыситъ ноту, или падетъ — нтъ! тотъ же вчно-скучный ропотъ, вплоть до утра! Надъ Волгой затянулъ — было кто-то псню, и кажется ей бы только разгуляться на такомъ широкомъ простор, но и псня полилась словно тотъ же ручеекъ — тоскливая, тяжелая и безотрадная!— ‘Эхъ, ты, доля, моя доля, доля горькая моя!..’ тянулъ какой-то бдняга посередь рки, а звонкое эхо вторитъ тоже на обоихъ берегахъ!..

— Что-жъ, убить себя что ли изъ проказъ?..— Надъ этой мыслію Раскатовъ захохоталъ. — Нтъ, не убью! Такъ и напишу Ивану: ‘перочиннаго ножа не было, не чмъ рзаться гимназисту.’ — Бей меня жизнь! но самъ я въ могилу не лягу, пока не перевдаюсь съ той горькой долей, которую пророчитъ тамъ рыбакъ! Вздоръ!— Что длать — скажутъ обстоятельства! А теперь надо работать.

VII.

— Работать, работать! твердилъ ршительно юноша, спускаясь съ горы.

Но что такое работа гимназиста? Его приглашаетъ товарищъ въ деревню, на вакатъ, приготовить себя къ экзамену, а ласковый папенька говоритъ обворожительно: ‘у насъ поживете, отдохнете, у насъ веселая деревня, на гор’ — и вотъ вамъ вся награда гимназисту за трудъ. Его приглашаетъ чиновникъ приготовить сынишку въ гимназію, по урокамъ въ 25 копекъ, и пишетъ еще дерзости на билетахъ, какъ землемръ ита: ‘а сегодня учитель опоздалъ 17 минутъ!’ Его приглашаетъ купецъ-прогрессистъ поучить дочку грамотк, и докучливо толкуетъ о томъ, какъ правильне учить дтей: ‘буки-азба,’ или ‘бе-аба?’. А платитъ конечно копйками, или заборомъ изъ лавки — сигарами да табакомъ. Словомъ за четвертакъ, или просто такъ, за ничто! — вотъ за что продаетъ гимназистъ знанія свои и труды. Но Раскатовъ былъ не гимназистъ, планы его были пошире. У него уже были два урока, у чиновника и купца, значитъ, оставалось сходить и попросить: чтобъ т рекомендовали его въ другіе дома.

— Устроюсь, пойдетъ! говоритъ настойчиво юноша, и тутъ же отправился искать квартиру.

Квартира нашлась. Въ тотъ же день Раскатовъ перешелъ къ какой-то доброй старушк Волчих, у которой внукъ ходилъ въ гимназію.— ‘Вотъ и ему будетъ съ вами веселе’, прибавила бабушка, вовсе не зная весело-ли будетъ Раскатову самому.— ‘А иной разъ еще и покажете что нибудь.’ — А о томъ, что она за это сбавитъ за квартиру, опять ничего!— Раскатовъ впрочемъ согласился на все.

Новое положеніе героя едва-ли было легче стараго. Здсь, правда, мать не сердила его выходками и грубою бранью, здсь не слыхалъ онъ ея дикаго хохоту и нелпыхъ сужденій, основанныхъ на поношенной пословиц, или на томъ дикомъ смысл, который исказили въ ней рабство, пьянство и безотрадная нищета. Хозяйка была старушка привтливая, добрая на видъ и большая говорунья. По ея словамъ она много живала и много видала. На слушая ея вчно-новую болтовню, Раскатовъ приходилъ въ заключенію старому: чертъ знаетъ, за чмъ эти люди много живали и видали? Никакой отъ этого нтъ пользы никому! Я было обратился въ ней, какъ въ человку опытному, думалъ что замнитъ мать, дастъ совтъ или утшитъ живымъ и теплымъ словомъ, а она только мелетъ свою чепуху!’

— Вотъ, молодой человкъ, мужъ мой, покойникъ, очень служилъ хорошо, начнетъ она за обдомъ. Пинсіончикъ мн оставилъ, царство ему небесное, я и живу съ нимъ припваючи, да говорю: ‘спасибо.’ Изъ этого она длала какой-то выводъ: что если старухи живутъ припваючи, то молодымъ людямъ стыдно и грхъ жить не припваючи. А потомъ она уже составляла себ какую-то родительскую обязанность: что ей, какъ бабушк, непремнно нужно заняться молодыми людьми, словомъ надодать имъ такъ, чтобъ они тоже жили припваючи. Съ внукомъ она не церемонилась и говорила сердито: ‘А ты, мой батюшка, не задумывайся: это не хорошо!’ А съ Раскатовымъ была приторно любезна и, подавая тарелку, замчала съ улыбкой:

— А вы, молодой человкъ, опять не въ своей тарелк?

— Трудно живется, Анисья Алексевна.

— А авось! утшитъ вдругъ старуха.

— Авось ничего не значитъ! Отхватитъ сердито Раскатовъ.

— А Богъ, батюшка, на что? Охъ, великое слово Богъ!

Старуха привяжется къ ея любимому слову и пустится преподавать на эту тему, словно законоучитель. Заговорится иной разъ до того, что спроситъ: ‘А на чемъ бишь я остановилась?’ а въ конц все таки выведетъ заключеніе: что вамъ, рабамъ, стоитъ только помолиться, Богъ всмъ дастъ даровые пинсіончики по смерть.

— Ну, съ этимъ я не согласенъ!

— А коли не врите словамъ моимъ, значитъ вы не врите писанію Божію.

— Да въ писаніи-то именно такъ не сказано, вотъ я и вамъ не врю! Отвтитъ ршительно постоялецъ.

— Ну, вольному воля, спасеному рай, заключить ласково бабушка.

А между тмъ старуха всполошится не шутя, не спитъ всю ночь, думаетъ: какой такой новый постоялецъ? ужъ не масонъ-ли онъ, какой грх? Какъ-бы со всмъ не развратилъ ея внука? А на другой день примется еще увщевать постояльца, прибавляя къ каждому слову молодой человкъ, такъ что ‘молодой человкъ’ превратится у нея наконецъ въ какую-то ругань, въ род молокососа или фуфлыги.

А вседневная житейская канитель тянулась еще досадне и скучне. Утромъ гимназистъ въ гимназіи, старушка у обдни, а Раскатовъ уйдетъ на урокъ. Соберутся къ двумъ часамъ, подятъ да тмъ и кончатъ вс заботы на этотъ день! Страхъ досадно Раскатову, что такъ много свободнаго времени. Съ жаромъ примется читать, писать, допишется даже до стиховъ, а все и легче — ничмъ не наполнитъ эту бездну — жизненную пустоту!

— Что вы все сидите, да надъ книгами корпите, молодой человкъ? Я, въ ваши лта, какъ бабочка порхала. Грхъ по моему не гулять въ этакіе дни. Весь городъ ходитъ по улиц.

Раскатовъ очнется отъ болтовни. Улетитъ порхать бабочкой по закоулкамъ, осмотритъ соборы, заборы и плетни — все пустота. А къ этому еще томитъ надежда: едва достаетъ деньжонокъ на одежду да на хлбъ.

— Когда же копить? спроситъ себя серьезно мотылекъ и войдетъ опять повторять свою покорнйшую просьбу чиновнику и купцу.

— Да вотъ все, какъ-то недосужно, въ лавчонк торчу, повремените, похлопочу, утшаетъ купецъ. А чиновникъ прямо отговаривается службой: Не вижусь, батинька, ни съ кмъ, по горло заваленъ работой.

‘Тоска!’ нависалъ наконецъ Раскатовъ Зороастрову. А тотъ хохочетъ да отвчаетъ сердито: ‘баба ты, баба! Хоть бы Тредьяковскато читалъ отъ скуки и тотъ бы теб посовтовалъ: ‘плюнь на скуку, держись черни’… Пора теб перестать быть мечтателемъ и ожидать какихъ то цвтиковъ, воздлывай почву… Хлба, намъ надо, другъ, хлба, а не цвтиковъ — хлба! Европа проситъ его…

Гимназистъ крпко задумался надъ послдней фразой, перечиталъ еще подчеркнутыя въ письм слова: ‘чернь,’ ‘проситъ,’ ‘хлба,’ и проговорилъ глухо: Чертъ знаетъ, что это за клочье? Ничего не понимаю. Какой-то намекъ на что-то, точно отрывокъ мысли глубокой?.. Со всмъ заучился шельмецъ Ванька! — Онъ скомкалъ письмо съ досады и бросилъ въ огонь. А самъ принялся опять читать да мечтать о работ боле возвышенной.

Теперь, когда горе поглубже коснулось души, самая музыка и пніе перестали быть для Раскатова игрушкой и забавой. Юноша вспомнилъ, что тамъ гд-то на чердак валяется его скрипка, сдунулъ пыль съ своей прежней подруги, прилегъ къ ея одушевленнымъ струнамъ и выплакался весь съ своей скорбной душой. Правда, что Раскатовъ не былъ музыкантъ по ремеслу, доказательствомъ служитъ то, что онъ годъ не видалъ своей скрипки я не вспомнилъ объ ней. Но когда этотъ грубый, матеріальный и чернорабочій человкъ, не зная свта и не умя бороться съ нуждой, забралъ въ себя все я почувствовалъ, что ему не легко: о! тогда его безотвтная и скромная пучина-душа, вчно молчаливая подъ бременемъ, издала такіе жалобные звуки, что въ нихъ отразился весь процессъ угнетеннаго человка. Страшная окна выходила изъ-подъ пальцевъ и струнъ! — ‘Эхъ, Ваня, Ваня, шепталъ юноша, вспоминая свое былое: когда то любилъ, ты мою музыку, послушалъ-бы ты ее теперь’. И точно опьянлый весь опять опрокидывался на скрипку, обливалъ ее горячими слезами, а скрипка такъ и выговариваетъ самую отчаянную жалобу на жизнь!

— Полноте вамъ пилить, молодой человкъ! закричитъ изъ другой комнаты бабушка. Душу всю изъ меня вытянули. Съ играйте-во что-нибудь веселенькое?

— Самому не весело, Анисья Алексевна.

— А коли не весело, такъ къ Богу надо прибгать. Онъ развеселитъ человка.

— Не прибгается еще, Анисья Алексевна — молодъ.

— Это худо, какъ не прибгается. Ну, настроили-бы себя какъ нибудь: спли-бы что-нибудь божественное.

Раскатовъ замолчитъ и задумается надъ мыслію бабушки.

— А потшу я бабушку хоть разъ. Пойду отъ скуки пть божественное!— Сказалъ онъ однажды и дйствительно ушелъ съ внукомъ пть въ гимназическомъ хору.

Голосъ человческій иметъ громадное преимущество передъ бездушною струной, это голосъ жизни, между тмъ какъ та только звукъ искусства или ремесла. Человкъ, истинно понимающій жизнь, готовъ лучше слушать простую, задушевную псню мужичка, чмъ отличнйшую музыку виртуоза по ремеслу. Псня мужика хоть груба, но за то нелицемрна и нелжива ни въ чемъ! Она вполн передаетъ внутреннее настроеніе человка. Псня не забава наша, а потребность души.

Ту же потребность почувствовалъ въ себ и Раскатовъ, когда онъ побывалъ раза два-три въ хору. Его манило туда непросто искусство, а внутреннее состояніе души. Точно съ какой-то отрадой ожидалъ онъ субботняго вечера, точно отдыхалъ онъ на пвческой, и веселый приходилъ домой.

‘Вотъ и слава Богу, тотчасъ замтитъ старушка, вы теперь похожи на человка, даже лицо-то на васъ какое-то новое, точно праздничное? А когда Раскатовъ на другой день объявитъ неожиданно, что онъ сегодня плъ даже въ церкви, всю обдню, — бабушка приходитъ въ какой-то дтскій восторгъ и изо всхъ силъ хлопочетъ, чтобы какъ можно больше наговорить и доказать Раскатову: какъ это все умилительно!

— ‘Нтъ, нтъ, онъ не масонъ,’ думаетъ старушка, подмтивъ слезу, и тутъ же примется разсказывать маіору Длову: какой прекрасный молодой человкъ — ея постоялецъ. Самъ Богъ послалъ мн, батюшка, этакаго. Какой до церкви охотникъ. Теперь ужъ, кажется, ни его начальство гимназическое, никто не заставляетъ, а все ходитъ съ моимъ-то пвчимъ въ церковь, — самъ охотится, поетъ. Думаетъ вишь, для Бога все это!

Словомъ, до самаго порога разсыпается старушка въ похвалахъ Раскатову. Маіоръ зайдетъ къ маіорш накушаться чайку. А Раскатовъ, самъ-же и разрушитъ вс бабушкины похвалы.

— Что помолился, батюшка? спроситъ умилительно бабушка, желая выставить богомольца на показъ.

— Плохо, Анисья Алексевна.

— Какъ это? Что вы говорите, молодой человкъ, Господь съ вами?

— Да не очень было-съ.

— А! Молодому человку да не о чемъ молиться?— У Бога милостей просить.

— А вотъ молодому-то онъ и не дастъ милостей, скажетъ: самъ добывай, трудись, работай!

— Нтъ, этого вы не говорите, извините, начинаетъ степенно заступаться маіоръ. Бываютъ случаи, я самъ вамъ о теб доложу. Въ молодости я, знаете, тоже былъ рзокъ на языкъ, да разъ мы стояли въ Польш… и пойдетъ, и пойдетъ. А Раскатовъ не дослушаетъ да уйдетъ.

VIII.

А время все шло впередъ. Вотъ и лто къ концу.

— Ну, погоди, подожди зимы: прідутъ наши бары изъ деревень, вотъ тогда и уроки, утшаетъ какой-то утшитель, гимназистъ. Раскатовъ скрпя сердце ждетъ зимы.

А между тмъ и сренькіе деньки начали набгать. Охъ, эти сренькіе деньки бдному человку! Раскатову еще скучне въ эти сренькіе деньки. Придетъ маіоръ въ маіорш, захочетъ непремнно побесдовать съ молодымъ человкомъ и начнетъ опять тоже: Разъ мы стояли въ Польш, жидъ каналья… и пр. А Раскатовъ еще чаще сталъ бгать отъ маіорскихъ бесдъ, даже въ сренькіе дни.

Пройдетъ Раскатовъ въ городъ, осмотритъ соборы, заборы, капустные огороды и очутится въ пол. Моціонъ кажется хорошій, а все не легче. Молодая и сильная кровь-злодйка такъ и мечется въ голову и сердце: юнош двадцать лтъ, юнош хочется любви, дружбй и прочихъ молодыхъ бснованій. А кого тутъ любить?— на лицо старуха да кухарка, съ кмъ быть дружнымъ?— собесдники маіоръ-деревяшка да внукъ-болванъ, кому высказаться и выплакаться вконецъ? Иванъ далеко… И вотъ все опять спирается въ груди! А въ голов хаосъ какой, Богъ ты мой!

— Уйду никакъ на Кавказъ и сдлаюсь маіоромъ, какъ Дловъ, мечтаетъ юноша. А лучше какъ-бы уроки достать, да за ними махнуть въ Казань? То-то поцловалъ бы Ванька! Похвалитъ, скажетъ: ‘молодецъ, работникъ лихой!’ — Примусь никакъ коробки клеить да балясы точить? по моему, лишьбы деньги добыть, а какъ, это все равно!

Но изъ этихъ думъ юноши не выходило ничего дльнаго и плодотворнаго. По здравомъ обсужденіи тотчасъ оказывалось, что на Кавказъ хать — надо деньги, уроки имть — надо случай, а игрушки клеить — некому въ нихъ играть! Все это такъ и клонитъ Раскатова, какъ полный наливной колосъ непогодью или серпомъ! Очутится онъ гд нибудь въ горахъ, не весело взглянетъ на широкую Волгу-кормилицу, съ которой несется унылая псня и, подперши голову руками, проговоритъ тяжело: ‘нейдетъ, нтъ, нейдетъ!’

Такъ молодой и крпкій юноша, еще такъ недавно щеголявшій тмъ, что ‘самъ достанетъ хлба’, теперь отъ надлома и ненастья жизни начинаетъ чувствовать истому и слабость во всемъ!

Но Раскатову нечего безпокоиться о здоровьи. Не успетъ охнуть, какъ смотришь — старушка захлопоталась вся: и съ глазу умыть предложитъ, и опотельдоку съ летучей мазью принесетъ, и сотни совтовъ наговоритъ, и съ испаринкой въ постель уложитъ.

— А по-моему вамъ бы купаться да обществомъ развлекаться полезне всего, совтуетъ маіоръ. Я тоже съ молоду былъ, знаете, самъ, какъ вы: любилъ читать, мечтать и прочее все этакое…

— И видно! думаетъ Раскатовъ сердито и тотчасъ уйдетъ.

Разъ, въ хорошій вечеръ подъ осень, юноша сидлъ въ темной алле александровскаго сада, одинъ. Отливъ розоваго заката на стволахъ березъ былъ очарователенъ. Зелень, утомленная лтомъ, но все еще свжая и крпкая отъ здороваго воздуха, глядла ясно, какъ добрый старикъ. Словомъ, безъ описаній, это была пора грусти, прощанія и мечты. Раскатовъ дйствительно прощался съ лтомъ и мечталъ.

Передъ нимъ пробжалъ и слъ господинъ въ ярко-синемъ плащ съ бархатной подкладкой. Соломенная шляпа закрывала половину его лица, блокурые волосы раскинулись по плечамъ, плащъ разметнулся небрежно…

— И бородка напоминающая Вандика! Это непремнно художникъ, заключилъ Раскатовъ, — по всмъ пріемамъ и даже бготн.

Оказалось что-то похожее на то. Господинъ, откинувъ голову назадъ, пристально посмотрлъ на закатъ и даже прищурилъ глазъ. Яркій лучъ солнца, прорзавшись сквозь рощу, заигралъ весело на его простодушномъ лиц. Глядлъ онъ долго и съ особеннымъ восхищеніемъ. Наконецъ, живо вытащилъ изъ-подъ полы альбомъ и ещё живе набросалъ рощу, закатъ и, какъ видно, самого, сидящаго въ тни Раскатова.

— А что, не сдлаться ли художникомъ? мелькнула у Раскатова мысль. На Кавказъ — нужны деньги, а художникомъ можно быть и безъ денегъ. Здсь есть, кажется, чья-то школа?..

Художникъ опять взглянулъ на Раскатова и что-то поправилъ.

— Не принять-ли живописне позу? спросилъ Раскатовъ.

— Нтъ, не безпокойтесь, хорошо, сидите! Я на-скоро… художникъ поклонился слегка, швырнулъ шляпу и принялся опять что-то рисовать.

— Извините, что безъ позволенія… обратился онъ въ Раскатову, кончивъ свое дло.

— А съ вашего позволенія, можно посмотрть?

— Извольте, съ большимъ удовольствіемъ!

Восторженный художникъ, какъ привтливое дитя, бросился на встрчу Раскатову съ альбомомъ. Раскатовъ взялъ и разсмотрлъ безалаберно-набросанный ландшафтъ, однако замтилъ, что его единственная живая фигура очерчена тщательно, въ ней можно было узнать кое кого и даже поза придана, какъ мечтателю.

— Мило? Чтожь это будетъ: акварель или масляными?

— Ничего, я думаю, не будетъ — такъ набросалъ только…

И художникъ при этомъ такъ взъерошилъ волосы, какъ будто хотлъ сказать: ‘мы все такъ небрежно набрасываемъ, какъ волосы и плащъ’.

— А жаль. Это миленькій пейзажъ.

— Вы разв художникъ? спросилъ вдругъ господинъ, заслышавъ знакомые звуки.

— Рисовалъ когда то. Но признаюсь, смотря на это, совстно назваться художникомъ.

Художникъ самодовольно засмялся. Раскатовъ любезно предложилъ папиросъ.

— Это что-съ!… началъ артистъ опять свое: со всмъ не то-съ!.. Тутъ есть все-что другое-съ… Позвольте, я покажу… Художникъ сильно зашумлъ листами альбома и представилъ Раскатову образчикъ своего творчества.

— Ну-да! Это не то, заключилъ Раскатовъ, въ вид знатока, и предложилъ опять курить.

— Нтъ, благодарю-съ, я вдь не курю-съ, отвтилъ стыдливо юноша и такъ покраснлъ, какъ будто ему предлагали и богъ знаетъ что.

— Ахъ, чертъ возьми! Гд же я возьму огня?

— Спичка, кажется, есть. Позвольте, сейчасъ пощупаю… Художникъ гд-то пощупалъ, досталъ и зажегъ.

— Настоящій аркадскій пастушокъ, подумалъ гимназистъ, довольный новымъ знакомствомъ.

Сли рядомъ…

Оказалось, что этотъ милый и привтливый господинъ-мущинка былъ ученикъ живописной школы Иванини, тутъ же въ город, юноша самый простодушный и до того опоэтизированный, какъ само искусство. Звали его Алексй Иванычъ Лыско. Раскатовъ тоже сказалъ свое имя.

Разговорились о томъ о семъ, а больше ни о чемъ: художникъ отъ кого-то слышалъ, что въ Петербургъ привезли картину Иванова, и безпрестанно повторялъ: ‘вотъ бы посмотрть, чортъ возьми! Эхъ, я думаю, хороша!..’ А гимназистъ зналъ наизусть Гоголя, память имлъ огромную и началъ отхватывать цликомъ: ‘да-съ, непостижна судьба этого человка! Картина его, это явленіе небывалое. Ивановъ, говорятъ, умеръ для всего въ мір. Шутка сказать: двадцать лтъ сидть въ мастерской и писать одно и тоже, — можно вообразить: какъ она написана! ‘Эхъ, чортъ меня подери, пшкомъ удеру въ Петербургъ!’ подхватывалъ художникъ и даже размашисто разсвалъ воздухъ кулакомъ.

Перешли къ каррикатурамъ едотова, и тутъ оказалось, что гимназистъ читалъ о едотов и зналъ, что его звали Павломъ Андреичемъ. Зналъ даже, что едотовъ написалъ ‘Маіора’ извстнаго тогда въ провинціи, и зналъ самаго ‘Маіора’ наизусть. Новый знакомецъ хохоталъ до упаду, слушая поэму едотова, и въ конц заключилъ въ вид какого-то удивленія: ‘да-съ, вотъ какіе бываютъ таланты у насъ: и художникъ былъ человкъ и стихи теперича писалъ-съ!

Словомъ задтый за живое, художникъ залепеталъ весело и увлекательно, а по мннію Раскатова даже врно и основательно. Слушая его, гимназистъ тоже понатужился, какъ бы витіевате пустить свою звонкую рчь. Непремнно нужно было, чтобъ она соотвтствовала: и поэтическому настроенію природы, и веселому расположенію собесдника, и вмст съ тмъ ловко поддерживала разговоръ. Извстно, что споръ легче всего поддерживаетъ разговоръ. Раскатовъ началъ подъ конецъ спорить:

— Нтъ, Алексй Иванычъ, извините, я съ вами несогласенъ, что природа однообразна. По моему это не такъ: нтъ деревца похожаго на деревцо, сучка на сучекъ, цвтка на цвтовъ…

— Я не говорю вообще-съ, я говорю о нашей природ сверной. Конечно тамъ, въ Италіи гд нибудь, въ Швейцаріи, что и говорить — тамъ дйствительно пейзажъ, а у насъ что-съ!.. заключилъ художникъ грустно.

— Какъ что, помилуйте? Природа везд природа. Это необъятно-широкая и глубокосозерцательная картина. Это многодумная поэма, полная жизни и бытія… и т. д. Раскатовъ даже подумалъ про себя: ‘о-го-го! какія я великолпныя выдвигаю фразы.’

— Вотъ она! кричалъ гимназистъ, торжественно указывая на закатъ. Это цлая поэма, пишите здсь какую угодно картину! Я въ этомъ отношеніи даже завидую вамъ, господа избранники и счастливцы! Вы все это, прекрасное, можете еще расписывать игривымъ воображеніемъ художника. Здсь выгода на вашей сторон! Между тмъ какъ въ нашей сред, заключилъ гимназистъ тоскливо, — въ наук, напримръ, воображеніе безплодно! Оно мертвитъ науку, оно затмваетъ истину, оно мшаетъ развиваться идеямъ! А въ художник игра воображенія — великое дло!

Бдный Алексй Иванычъ, едва понимая выспреннюю чепуху гимназиста, замтилъ было просто: что наука, по его понятіямъ, стоитъ выше искусства.

— Ну, не всегда-съ, извините, возражаетъ опять горячій и стойкій гимназистъ. Я кончилъ курсъ въ гимназіи, выучилъ много наукъ я самъ на себ испыталъ всю ихъ чепуху! Охъ, знаю-съ твердо, какъ коснулись ума и сердца моего вс эти проклятыя латинскія да греческія грамматики! Поврьте, милый Алексй Иванычъ: кончить курсъ, положимъ хоть въ гимназіи, по-моему прямо значитъ — сдлаться книгодомъ, человкомъ дивимъ!..

Послднее Раскатовъ проговорилъ съ горечью и даже посмотрлъ на собесдника, какое впечатлніе произведетъ вся эта чепуха? Алексй Иванычъ однако ничего не отвтилъ, да ему и въ голову не приходило, что корень ученія горекъ. Онъ, какъ большая часть нашихъ художниковъ, особенно въ провинціи, былъ порядочный невжда и вовсе не думалъ учиться ничему, никогда!

Гимназистъ странно былъ настроенъ въ этотъ вечеръ. Ему непремнно хотлось разбранить свое прошлое и доказать, что художники, живущіе воображеніемъ и бредомъ, все-таки счастливе его, и опять ему задался вчно-томившій его вопросъ: что длать наконецъ? А мысль сдлаться художникомъ, такъ и вертится въ голов.

— Ну, прощайте, пора! заговорилъ пріятный теноръ.

— А не по дорог-ли? я тоже иду.

Оказалось, что Раскатову одной только улицей было не по дорог, да и то онъ нашелъ какой-то прямой переулочекъ и проводилъ художника до воротъ.

— Да зайдемте, что за церемоніи! У насъ вдь просто-съ!.. увщевалъ Алексй Иванычъ, таща просто Раскатова за рукавъ.

— Ей богу не могу, топырился гимназистъ. Это не церемонія, а наконецъ вотъ что… Видите не могу! Раскатовъ распахнулъ шинель и тоже безъ церемоніи показалъ художнику: какъ онъ одтъ въ старый халатъ безъ галстуха и подпоясанъ носовымъ платкомъ.

— Эхъ, вы какіе! выговорилъ грустно художникъ.

— Завтра, завтра, или посл завтра, милйшій Алексй Иванычъ, я непремнно вашъ!

И Раскатовъ скоро убжалъ.

IX.

Дня черезъ два Раскатовъ отправился въ Алексю Иванычу и мечталъ всю дорогу, что изъ этого выйдетъ? Ему впередъ было сказано и указано, какъ войдти и пройдти. На право дверь съ зеленой клеенкой, есть, говорятъ, и колокольчикъ, можно позвонить, мы тутъ же отворимъ и пр. А пришелъ, ничего ни нашелъ!

Двери настежь, въ комнатахъ ни души, кругомъ мертвое молчаніе, какъ будто въ этихъ покояхъ никто не жилъ, кром Демокрита, смющагося надъ ракомъ, да еще какого-то чудака, во всю мочь звающаго отъ скуки, изъ золотой раны. Раскатовъ застучалъ ногами, кашлянулъ, усплъ даже разсмотрть чудаковъ — все никто не является — та же мертвая тишина. Онъ прошелъ другую комнату, наполненную картинами, прошелъ третью, въ которой картины были еще лучше — и здсь никого! Юноша отъ скуки принялся разсматривать какое-то богатое тло Вирсавіи или Сусанны.

— Саша, дай рюмочку! раздался удушливый, хриплый голосъ, и опять все замолкло.

Раскатовъ вздрогнулъ отъ этого признака жизни.— ‘Точно отецъ покойникъ проситъ меня?’ мелькнула мысль, а безобразное прошлое такъ и встало въ голов! Юноша бросилъ разсматривать богатое тло красавицы и весь превратился въ слухъ.— Та же тишина.

— Христа-ради дай рюмочку! молилъ удушливый и хриплый голосъ, и такъ близко, точно въ самое ухо.

Раскатовъ не выдержалъ, заглянулъ въ сосднюю комнату.

На постел лежалъ старикъ въ старомъ дырявомъ халат съ заплатою на рукав. Борода не брита, волосы всклокочены, лицо правильное, доброе и умное, но крайне суровое, какъ у человка, спившагося съ кругу. Старикъ тяжело дышалъ.

— Точно онъ! сравнилъ Раскатовъ настоящее съ прошлымъ, и не выдержалъ — убжалъ.

Въ первой комнат гость такъ громко кашлянулъ, что котъ бросился отъ него черезъ сни, а съ противоположной стороны улицы двушка пугливо выглянула изъ, окна и вроятно подумала: ужъ не выстрлилъ-ли кто?— Опять никого! Раскатовъ обратился въ послднему средству, звонку — и колокольчикъ безъ языка.

— Чортъ знаетъ, что это такое! куда я попалъ?

Такъ и не могъ разршить Раскатовъ этого вопроса. Дикая фантазія бросить весь домъ не запертымъ, даже съ улицы, и уйдти неизвстно куда, дивила его боле всего. Глазъ между тмъ сталъ привыкать въ такому безтолковому безпорядку, котораго онъ никогда еще въ жизни не видалъ. Здсь диванъ, на немъ пара сапогъ и раскинутая въ растяжку жилетка съ засаленной и грязной коленкоровой спинкой, тутъ кровать, ничмъ непокрытая, на ней аккуратно свернутое и уложенное щегольское платье, прикрытое соломенной шляпой, въ которой щеголялъ въ саду Алексй Ивановичъ. Тамъ въ безпорядк стулья посереди комнаты, а на нихъ висятъ штаны да поношенныя, надвязанные веревками и сыромятью, помочи. Двинется гость посмотрть картину, подъ ноги попадается туфля, обернется назадъ, тамъ на пьедестал, вмсто бюста, стоитъ валеный сапогъ. Раскатовъ, чтобы не разбить чего нибудь въ этомъ хаос, принялся разсматривать грязные и хилые ломберные столы. Нитки, резина, колбаса, циркуль, Венера, корка выглоданнаго хлба, бюстъ Сократа, хвостикъ селедки, подсвшникъ, изображающій черта съ загнутымъ къ верху хвостомъ, краски, папироски, тряпки, треугольники, зола, окурки, лавъ и масло, — все это точно хотло сказать: ‘насъ вдь также набрасываютъ небрежно, какъ волосы и плащъ.’

— Ужъ не кутятъ-ли? подумалъ Раскатовъ, встрчавшій такой безпорядокъ только у холостежи-чиновниковъ, посл перваго числа. Но недопитый стаканъ чаю былъ точно изъ женскаго монастыря, безъ малйшаго запаха рому, даже вмсто лимона плавали въ немъ только дв, растопырившія крылья, мухи. Самый лирическій безпорядокъ здсь былъ вовсе не тотъ, что у чиновника посл перваго числа. Здсь не было ни полштофовъ, ни мелковъ, ни картъ, ни соленыхъ огурцовъ,— здсь былъ просто поэтическій безпорядокъ художниковъ, безпорядокъ дтскій, сквозь который было видно, какъ съ утра порядокъ и чистота водвориться здсь хотли, да не успли. Вотъ щетка, которая мела комнату да не домела, остановилась на половин, вотъ даже одинъ сапогъ вычищенный, какъ серебро, только пары къ нему нтъ, вотъ даже вакса и щетки, свидтели того, что кто-то хотлъ вычистить и другой сапогъ, но…

— Гд жъ они? спросилъ Раскатовъ и пошелъ ршительно искать.

Сквозь темный корридоръ, засоренный углями, мшками, дровами, щепками и всякой чепухой, раздались всплески воды.

— Часъ отчасу не легче: тамъ кто-то спитъ, здсь кто-то моется!..

Раскатову даже пришла въ голову Вирсавія и вопросъ: ‘идти ли?’ Но онъ не выдержалъ, прошелъ сквозь эту тьму и вышелъ въ какой то новый свтъ, точно на задній дворъ. На корточкахъ сидитъ баба и усердно моетъ боченокъ, какъ свое собственное дитя.

— Эй, ты, лебедка, послушай!..

— О, штобъ-те, лшій, какъ напужалъ! Баба вскочила. Извини, батюшка, я думала Шашка-шалитъ…

— Гд ваши?

— Да хозяинъ, чай, тамъ, въ дому. Разв ужъ не годится опять?

— Мн Алекся Иваныча…

— А робяты, поди въ сара? Вотъ идите прямо на право по этой дорожк, въ огородъ. Тамъ и посмотрите въ верху, — они мотаются…— Баба показала даже пальцемъ на небо.

— Ничего не понимаю!..— Раскатовъ однако пошелъ по дорожк.

Въ самомъ дл передъ нимъ очутился тотъ сарай, o которомъ говорила баба, но и въ немъ царило тоже мертвое молчаніе. Разница была въ томъ, что здсь потемне комнаты. Непривычный въ такому могильному покою, гимназистъ даже ороблъ, однако оправился и тихо вошелъ въ потемки…

Что видлъ Раскатовъ въ сара, намъ съ тобой, читатель простой, никогда не видать. Мы живемъ въ такое холодное и голодное время, что кажется скоро и ничего не будемъ видть, кром куска насущнаго хлба. Но Раскатовъ жилъ еще въ тотъ вкъ очарованія и мечты, когда художники и поэты видли небо на земл, а въ сараяхъ дйствительныя чудеса. Значитъ, нтъ никакого повода сомнваться, что Раскатовъ, по его словамъ, видлъ тамъ дйствительное чудо.

Передъ нимъ встала колосальная картина аршинъ девять въ высоту, изображающая снятіе со креста и компонованная какимъ то новымъ художникомъ, котораго Раскатовъ въ литографіяхъ не видалъ. Крыша сарая была разкрыта въ самомъ удобномъ мст и яркій столбъ свта падалъ на картину сверху. Фигуры видались изъ рамы впередъ, крестъ былъ точно деревянный, полотно, на которомъ спускали Спасителя, шевелилось, и Раскатовъ въ эту минуту видлъ впередъ, собой живыхъ людей, снимающихъ съ креста мертвое тло. Раскатовъ замеръ отъ восторга: такую картину видлъ въ первый разъ! Сейчасъ нашлись и синія жилы, и зеленоватость кожи, и багровыя кисти рукъ и ногъ, и зіяющія раны, свжія, красныя, изъ которыхъ сейчасъ только выдернули гвозди, это видно было потому, что изъ нихъ теперь еще сочилась влага. Все это видлъ очарованный юноша! Видлъ онъ и омертвлые повисшіе члены, и небрежно распустившіеся волосы, и полуоткрытыя запекшіяся губы, и скатившуюся на бокъ голову съ терніемъ — все было для него поразительно ново, все мертво, но жило и говорило подъ красками. Раскатовъ сдлалъ шагъ впередъ и снялъ даже шляпу. Вотъ мощная рука Іосифа держитъ и спускаетъ полотно. Какіе могучіе мускулы, какъ натянуты подъ тяжестью, какою напряглись силою и какъ цвтущи здоровьемъ. Грустное лицо Аримафейскаго это не образъ печали и унынія, само горе глубокое и тяжелое, горе несказанное и неописанное! и другая фигура спускающаяся съ лстницы и поддерживающая на груди всю тяжесть покойника, да это живой человкъ, это самъ Никодимъ! Можно понять посл того, что чувствовалъ Раскатовъ, считающій себя уже и опытнымъ, и знающимъ, и отчасти уже желающимъ вступить въ этотъ заманчивый міръ очарованія и мечты. Въ положеніи Никодима ему показалось даже осторожность и заботливость, а во всей фигур такая правильность, плавность, живость и натура, что онъ не выдержалъ, прошепталъ — ‘удивительно!’ Но и это все было ничто въ сравненіи съ тмъ, что изобразилъ художникъ у подножія креста. Три наклоненныя женскія головки были такой очаровательной красоты, что юноша опрокинулся на нихъ весь. Кожа блая, какъ мраморъ, кровь живая, какъ востокъ, румянецъ очаровательный, какъ заря, и все это еще полно такой высокой непорочности и чистоты, что гимназистъ, взглянувъ на нихъ сквозь голубой туманъ бокового освщенія, шепталъ: ‘у! какая страшная красота! Вотъ художникъ-то былъ.’

Такъ мечталъ юноша надъ картиной, которую видлъ въ первый разъ. Картина, судя по провинціи, была въ самомъ дл не дурна. Но на Раскатова, какъ на новичка, она произвела впечатлніе страшное, потрясающее… Окидывая взглядомъ всю, онъ опять останавливался на трехъ красавицахъ и притягиваясь въ нимъ какою-то сверхъестественною магическою силой, чувствовалъ даже, что кровь мечется въ голову, бьетъ въ виски, а надъ ухомъ слышится какъ кто-то говоритъ: отчего ты не художникъ: вотъ и ты создавалъ бы такихъ!

— Хоть прокляни Зороастровъ, а въ художники я уйду! хотлъ было вскрикнуть разгоряченный юноша.

Но въ эту минуту надъ головой его раздался громкій чихъ, а толстый грубый басъ выговорилъ вмсто поздравленія: ‘брысь!’

Раскатовъ съ изумленіемъ посмотрлъ на верхъ и тутъ только понялъ ясно, что баба дйствительно говорила правду. Алексй Иванычъ, какой-то господинъ Мишель-басъ, или другой Мишель-маленькій безъ басу и еще два-три господина голенькихъ и стриженныхъ, какъ школяры — вс висли вверху на какихъ-то дтскихъ качеляхъ и мазали кисточками по другому полотну, которое было одной мры съ картиной.

— Здравствуйте, Алексй Иванычъ! такъ вотъ вы гд! вскричалъ наконецъ обрадованный Раскатовъ, нашедши въ темнот своего пріятеля.

— Ахъ, это вы! Здравствуйте, здравствуйте! раздалось сверху, и вс полетли внизъ, какъ летучія мыши, даже съ палитрами въ рукахъ.— Извините, что въ такомъ вид насъ застали. .

Видъ былъ въ самомъ дл крайне оригинальный. Алексй Иванычъ сегодня еще больше былъ похожъ на художника: голова завита въ папильотки, на ше узенькій галстухъ, завязанный узелкомъ, вроятно только для того, чтобъ не слишкомъ развался воротъ канаусовой рубашки, шелковый халатъ подпоясанъ сахарной бичевкой и одна нога въ валенк, будто съ мозолью, а другая въ сапог, будто безъ мозоли. Алексй Иванычъ отрекомендовалъ Раскатову друга своего Мишеля-баса, до того обросшаго бородой, что едва были видны глаза. Тотъ былъ одтъ еще художественне: въ одной сорочк, на босую ногу калоши и на голов великолпная ермолка, шитая золотомъ.

— А я хотлъ было одться, какъ слдуетъ, забасилъ густо Мишель, да вотъ ушелъ сюда, занялся и забылъ. А который часъ?

Раскатовъ сказалъ.

— Кстати пришли, пойдемте обдать. Въ субботу никто не сказалъ, что надо сть, такъ и просидли до всенощной, не вши.

— Изъ любви къ искусству? Признаюсь, стоитъ работы!

Раскатовъ остановился передъ картиной. Вс цнили по своему, никто никого не слушалъ.

— А кто писалъ? Копія или оригиналъ?

— Нашъ писалъ! отвтилъ Алексй Иванычъ и даже пріосанился.

— А кто тамъ старичекъ? Неужели это онъ?..

— Онъ самый и есть! А васъ не ругалъ? спросилъ нежданно Мишель.

— Какъ?

— Такъ. У него ужъ манера такая: какъ запьетъ, такъ и пойдетъ всхъ крошить, особливо, если человкъ новый да хорошо одтъ.— ‘А, ты, говоритъ, баринъ врно?— вонъ!.. да такъ и махнетъ на прямикъ, вдоль по-матушк по Волг, по широкому раздолью. Пьяный онъ бдовый, смерть не любитъ баръ…

— Чтожь это значитъ? Разв его обидлъ кто?

— Нтъ, не то. А было тамъ кое-что въ этомъ род…

— Не понимаю, господа.

— Это впрочемъ длинная исторія. Пойдемте сть.

— Нашъ старикъ большой чудакъ, какъ вс талантливые люди, началъ Мишель за обдомъ. Картина, которую вы видли была писана еще въ то время, когда онъ не валялся такъ грязно. Теперь онъ что?— Человкъ-тряпка. Нтъ, посмотрли бы его въ то время, когда онъ жилъ!

— Что онъ семейный?

— Да, у него была жена, сынъ и дочь, и вс трое умерли въ одинъ мсяцъ, отъ горячки. Тамъ есть у него семейная картина: старушка съ чулкомъ, рядомъ дти, альбомъ…— замтили, чай?— Идемте, я вамъ покажу!..— Мишель бросилъ обдъ и утащилъ Раскатова за рукавъ.— Онъ у насъ странный человкъ, прячетъ, что лучше, не любитъ жить напоказъ. Вонъ въ какой темный уголъ забилъ ее. Отсюда вотъ посмотрите.— Ну, что? каково?..

— Да, да, шепталъ новый знатокъ.

— А рука-то, а? Живая сидитъ старушка, какъ теперь на нее смотрю. Добрая была покойница, истинная мать для всхъ. Да и оба были друзья человчества, въ свое время. Онъ рубашку готовъ отдать съ себя и теперь. Меня-то подъ заборомъ нашли гд-то: пріютили, тоже образовали кое-какъ, дали нюхнуть все-чего. Спасибо имъ. Это вотъ дочь Соничка, съ медальономъ на ше, вотъ ея и работа, а это ошинька-сынъ, карячится съ рейсфедеромъ — тоже былъ-бы талантъ! Теперь вс въ могил!

Раскатовъ вспомнилъ что-то былое дтское: какъ будто дтей этихъ онъ гд-то видалъ или знавалъ. Показались ему знакомыми черты двушки — только на портрет она была старе. А особенно была памятна кругленькая игрушка, которая висла у ней тогда на ше. Какъ ему хотлось эту игрушку отнять…. Какой-то маленькій домикъ… глухая улица….

— А какъ зовутъ вашего старика?

— Лаврентій Иванычъ.

— ‘И отецъ пьяный ругалъ Лаврентья маляра, что онъ его обижаетъ, въ себ не принимаетъ?.. Что это значитъ?’ подумалъ смутно Раскатовъ.

— Теперь вотъ третій годъ, какъ пьетъ, такъ мало ужъ и смотритъ на эту картину. А бывало, сердце надрывается глядя на него. Особливо въ первый годъ: какъ подойдетъ, такъ и зарыдаетъ! Только и слышишь бывало: ‘эхъ, дти, дти! оставили вы меня, старика, погибну я, погибну я!..’

— Чтожь, онъ съ горя сталъ кутить?

— Не знаю, какъ вамъ сказать, онъ чудакъ какой-то, его не поймешь. У него свое горе, особенное. Покойники, какъ видно, только подбавили его. Надобно вамъ сказать — онъ даже не пилъ года съ два посл нихъ и такъ работалъ — просто чудо! Дивныя выходили вещи! Я вамъ покажу когда нибудь. Бывало, возьметъ лоскутовъ, оборвышъ, карандашъ у Алеши — онъ былъ тогда ученикомъ — да и набросаетъ какую нибудь фигурку или ландшафтикъ — просто прелесть!— ‘На-те, говорить, ребята, дорисовывайте, коли хотите.’ А чего дорисовывать: сидишь, сидишь цлый вечеръ, глаза вс просмотришь! Страшная сила была въ карандаш! Брюловская замашка въ рисунк: быстро работалъ, мигомъ. Небось, не поправить, не сотретъ, нтъ, шалишь-съ! Какъ цапнулъ, такъ и готово? Ученикъ былъ Егорова, слыхали, чай?— Академія держится на старик.

А про обдъ такъ и забыли.

— Ну скажите пожалуйста, а картина?

— Вотъ она-то кажется и сгубила его. Картину онъ началъ еще до смерти жены. Она была писана на заказъ, для новой церкви, въ имніе Сомова, — тутъ есть какой-то баринъ, и теперь кажется въ город. Карина не понравилась, какъ видно больше изъ того — деньжонокъ не было, расплатиться не чмъ! Но какъ скажешь человку прямо: ‘не беру — я вдь баринъ!’ Надобно же выкинуть какую нибудь штуку? Прізжаетъ къ намъ въ мастерскую. Это было тогда при мн: прилетлъ по-барски, фарсисто, двери распахнули, встрчаемъ съ почетомъ, посвистываетъ, съ хлыстомъ, глазъ тоже прищурилъ, стеклышко тутъ, чертъ его знаетъ гд мотается, ну и въ кулакъ тоже смотритъ какъ знатокъ. А потомъ: и пошолъ молоть! Такъ и натягиваетъ: то не такъ, это не эдакъ! Старикъ все слушаетъ, молчитъ, — думаю: что-то будетъ?— покрикиваетъ, значитъ, сердится.— ‘Рука, говоритъ, Іосифа что-то больно жилиста, не нравится мн она’.— Ну, а вы видли вдь руку Іосифа, чего ужъ еще?.. Академія наахается, если выставить на показъ! Да теперь у насъ, сколько не есть въ город мастеровъ, никто не сдлаетъ такой руки живой! На что самъ Александръ Егорычъ — три года съ нее писалъ, и тотъ сказалъ: ‘не напишешь, ребята, шевелится, говоритъ, очень.’ Вотъ она какова рука Iocифa! — Ну, знаете, какъ баринъ сказалъ это, нашъ и осерчалъ, и пошло у нихъ!.. Нашъ подходитъ къ тому прямо да и бацъ на-прямикъ: ‘Рука, говоритъ, сдлана рукой, да ты-то, баринъ, сдланъ не по-барски. Поди-ко отсюда вонъ!’ Тотъ было, знаете, ощетенился: ‘какъ вы смете, да я дворянинъ’ и пр., а нашъ и захохоталъ, такъ захохоталъ, что я и не слыхивалъ, чтобы кто такъ хохоталъ.— ‘У меня, говорятъ, на такихъ дворянъ есть палка: вотъ она стоитъ въ углу. Вонъ, пока цлъ!’ Да такъ на него, батюшка, посмотрлъ, что даже мн страшно стало,— думаю: хватитъ онъ его непремнно. Тотъ видитъ дло плохо, давай улепетывать. На другой день прислалъ камердинера съ деньгами (картина была писана за дв тысячи) и людей, взять ее.— ‘Кланяйся, говорятъ, барину, скажи: картину не дамъ! Тотъ прислалъ было записку и опять человка съ деньгами — онъ и записку нечитавши изорвалъ!— Такъ и не далъ картину! — потомъ вскор прізжалъ какой-то помщикъ Касперо, — этотъ когда-то еще ученикомъ былъ нашего, и толкъ зналъ, и цну надбавлялъ — четыре подъ конецъ давалъ, — и эту не отдалъ! Такъ и уперся на томъ: пусть дома стоитъ! Посл какъ простылъ не много, придумалъ поставить ее въ малый соборъ, — тамъ дйствительно было хорошее для нея освщеніе: окна сбоку, свту немного. Бывало, жалко на него смотрть: какъ только праздникъ — плетется въ мастерскую.

— А кто, говоритъ, ребята, пойдетъ сегодня со мной картину смотрть? — Ну, знаете, чтобы угодить, не разсердить — согласимся вс. И какъ вдь обрадуется старикашка! Доходило иной разъ до того: обдня кончится, народъ уйдетъ, дьячки тоже, сторожъ гремитъ ключами, пора запирать соборъ, а онъ все стоитъ да смотритъ на картину и до того забудется, что съ мста не стащить. Мы выманимъ его какъ нибудь изъ церкви-то обманомъ. А домой прядетъ, не стъ не пьетъ, сидитъ, молчитъ да думаетъ! Только и утхи — скрипка одна!

— Это ужасно!

— А вотъ съ тхъ поръ, какъ попортили у него картину, еще хуже сталъ! И пьетъ, и ругается, и дерется наконецъ!

— Какъ попортили?

— Да такъ, не добрались какъ. Это случилось по самодурству одного лица. Говорятъ, умный былъ человкъ, а чортъ знаетъ, что ему въ голову взбрло: увидалъ онъ картину — ‘неси да неси въ большой соборъ! — Здсь, говоритъ, никто не бываетъ, а тамъ все дворянство бываетъ — неси!’ Ну и отнесли. А старику тамъ страхъ не нравилось освщеніе…. Но это все-бы еще ничего. Да, вообразите, какое несчастіе: не только не сказали старику, что ее перенесутъ, а даже отдали еще какому-то ослу почистить да лакомъ покрыть, тотъ ее и почистилъ!— Старикъ приходятъ въ соборъ, а картины нтъ. Сторожъ что-ли ему сказалъ: — ‘такой-то веллъ’.— А у кого, говоритъ, онъ спросилъ? нашъ-то хватилъ, да тутъ же пошелъ, снялъ ее съ рамы и унесъ домой. Въ этотъ же годъ и въ отставку вышелъ, съ директоромъ что-ли побранился. Пансіонъ слдовалъ — и пансіону лишился. Такъ съ тхъ поръ и пошелъ куролсить!

— И часто кутитъ?

— Да нынче особенно часто, точно добить себя хочетъ до конца. Цлый мсяцъ теперь безъ просыпу. Какъ откроешь глаза — опять травничку!

— Миша, дай рюмочку!… раздался тотъ же молящій голосъ.

— Ахъ, я думаю, слышалъ все?

— Не безпокойтесь! и глухъ, и слпъ, и глупъ становится. Чисто трупъ: откроешь ротъ — проглотитъ и — спать опять!

— Христа-ради, Миша, дай…

— Ну-ну-ну! Слышу! чего еще теб?.. заревлъ бассъ и пошелъ.

— Такъ вотъ судьба твоя художникъ!— подумалъ юноша. Чтожъ буду я? Что ждетъ меня? Ну, говори-же горькая доля Раскатова: быть или не быть ему художникомъ?

— Что съ вами? спросилъ Мишель, кончившій свое дло.

— Раздумье беретъ. Прощайте, иду домой. И Раскатовъ тотчасъ ушелъ домой.

XI.

Втряна наша молодость. Черезъ недлю Раскатовъ шелъ къ художникамъ, уже съ твердымъ намреніемъ познакомиться покороче и, если можно, вступить въ ихъ среду.

Было воскресенье. У художниковъ нашихъ въ праздникъ и жизнь, какъ праздникъ: непохожа она на будничную, даже изъ комнатъ, вмсто мертвой тишины, раздается громкій хохотъ. Алексй Иванычъ, раздушенный, завитой, въ узенькой модной жакетк и широчайшихъ панталонахъ, встртилъ Раскатова на крыльц, потрясъ об руки и крайне развязно и встропляво ввелъ въ общій залъ, или мастерскую, гд была вся компанія.

— А, мое почтеніе! Не хотите-ли просфоры? оралъ Мишель и опять разразился громкимъ хохотомъ. Мишель одтъ по-людски.

— Откуда вы промыслили такую?— Въ самомъ дл просфора была большая, гимназистъ смотрлъ съ удивленіемъ…

— Самъ батюшка далъ — лихо сегодня оралъ. Мы вдь тоже басимъ-съ, у Михайла-архангела, знайте насъ!

— Такъ съ праздникомъ васъ.

— Ну, нтъ, съ двумя-съ, извините: сегодня воскресеніе христово да возстаніе хозяина.

— Какъ-такъ?

— Да врно броситъ пить. Сегодня ужъ поплакалъ, какъ услыхалъ обдню. Худо, говоритъ, я длаю Миша, пора перестать. Однь меня да побрей для праздника. Вотъ я ужъ и мадеру почалъ съ радости. Хотите закусите, вотъ вамъ сыръ.

— Ну, пошелъ ты съ сыромъ! Не хотите-ли чаю? предложилъ Алексй Иванычъ и потащилъ Раскатова къ своей кровати. На стол стоялъ самоваръ. Гимназистъ согласился на чай.

Мастерская тоже приняла праздничный видъ. Тамъ выметены окурки, тутъ унесенъ хвостикъ селедки отъ Сократа, тамъ отнята выглоданная корка у Венеры, здсь циркуль пристроенъ въ вид вшалки и на немъ повшенъ шарфъ. Саша, который въ сара былъ въ фартук и рубах съ курантомъ, теперь въ зеленой курточк, съ тарелкой, носится, какъ вертлявый половой и быстро продуваетъ чубуки да подаетъ огонь. У Алкся Иваныча, вмсто сахарной бичевки, толстая цпь на ше и маленькіе часы, а у Мишеля, вмсто калошъ на босую ногу, лакированные сапоги съ остренькимъ коблучкомъ. Словомъ праздникъ, какъ слдуетъ.

— Эй, Алексисъ, покажи, братецъ, имъ нашу мастерскую. Здсь есть кое-что-съ, — знатоку кинется въ носъ! Вотъ это, напримръ.— Мишель махнулъ гимназисту рукой.

Раскатовъ подошелъ къ картин, изображающей молящуюся мать.

Гимназистъ тутъ же распространился объ извстности художника и его школы. Онъ припомнилъ, что гд-то видалъ его картины, два портрета въ дом Сомова и цлый иконостасъ въ какомъ-то уздномъ город.— ‘Его, его, это все его работы’! подтвердилъ Мишель-басъ, — а гимназистъ такъ и заливается, говоритъ много, бгло и хоть мало смыслу и толку, но за то самыя великолпныя фразы.

— О, да вы художникъ наконецъ! вскричалъ молодецъ Мишель, и такъ кстати, что Раскатовъ тутъ же почувствовалъ себя дйствительно художникомъ и у него мелькнула мысль написать къ Ивану: ‘въ дйствительные, братъ, произвели!’.

Такъ неопромтчивымъ взглядомъ, смлой оцнкой, увлекательностью, а еще пуще восклицаніемъ: ‘ахъ, какъ это хорошо, живая натура’! и пр.— Раскатовъ понравился художникамъ. Ихъ простодушныя улыбки, безцеремонное обращеніе и наивныя рчи, выраженныя простымъ словомъ — чрезвычайно понравились ему.— Какія богатыя натуры, думалъ гимназистъ, въ нихъ нтъ ни лукавства, ни жеманства, ни скрытности, ни отчужденія — и онъ тутъ же почувствовалъ себя въ самомъ близкомъ кружк. А стоило ему очутиться въ близкомъ кружк, онъ тотчасъ развертывался. Раскатовъ тоже развернулся, выжалъ нсколько кочкарныхъ гимназическихъ остротъ, — а надъ ними такъ и разразились хохотомъ! Это конечно подало поводъ отхватить еще нсколько остротъ дубоватыхъ, и бесда вошла самая веселая и игривая. А передъ глазами такъ и мечутся Вирсавіи да Сусанны, эти полногрудыя красавицы, которыхъ хочется съ одного маху скопировать. У Раскатова тутъ же родилась мысль, что при такой богатой школ ему совстно и стыдно оставаться холоднымъ зрителемъ и не воспользоваться случаемъ — попробовать свои силы?

— Чудное это искусство — живопись! распваетъ восторженный юноша, а кровь такъ и кипитъ, рука зудитъ, въ голов шепчется само: ‘съ одного взмаху отхватаю рисунокъ и съ одного приссту у меня краски заговорятъ’!

— Чудные это люди — художники! мечтаетъ очарованный юноша. Точно пропитаны они поэтическимъ настроеніемъ, вчно несутся туда, гд витаетъ ихъ божественное искусство! Вотъ въ кому можно броситься на шею: здсь не оттолкнутъ, не спросятъ: кто ты? что за съумасшедшій?..

И Раскатовъ часа черезъ два вышелъ самымъ короткимъ знакомымъ и прекрпко пожалъ руки всмъ.

— Завтра я непремнно попрошу скопировать Вирсавію или Сусанну. Сегодня какъ-то время быстро летло, сами сыпались остроты и смхъ пронималъ всхъ, а завтра!….— и юноша поторопился къ холодному обду, къ Волчих.

Однако Раскатовъ не дождался завтра. Въ тотъ же вечеръ онъ прошелъ мимо школы съ цлью выманить художниковъ гулять.

— Мы и здсь погуляемъ хорошо, идите сюда, манилъ Мишель въ окно, уже безъ сюртука.

Гимназистъ отговаривался, что ему совстно. Но за нимъ высланъ былъ Сашка — тащить насильно. Очутившись въ объятіяхъ мальчика, Раскатовъ тутъ же почувствовалъ, что художники въ самомъ дл гуляютъ хорошо. Зашелъ.

Тотъ же, конечно, самоваръ и чай — художники вчно пьютъ чай, у нихъ какъ у купцовъ нтъ на это времени. Та же веселая компанія съ громкимъ хохотомъ и буфонствомъ толстяка и простяка Миши. Въ углу три гостя разсуждаютъ о чудесахъ новооткрытой фотографіи и кто-то утверждаетъ ршительно: что теперь живопись, баста! погибнетъ вся. фотографія — шельма доконаетъ ее совсмъ.

— Нтъ, господа, это дудки! возражаетъ человкъ среднихъ лтъ съ пріятной улыбкой: какъ возможно живопись доконать, что пустяки болтать. А вотъ портретной живописи такъ достанется, — эту допекутъ!

— А вотъ тотъ Александръ Егорычъ, который писалъ три года руку, отрекомендовалъ Мишель Раскатову господина съ пріятной улыбкой.

— Я ихъ знаю немножно, отозвался гость смотря на Раскатова.— Я васъ видалъ, когда писалъ портреты у Севрюгина.

— Да, я тамъ даю уроки, отвтилъ гимназистъ съ достоинствомъ.

— Однакожъ, батинька, чортъ васъ побери, какую ни славную ученицу подцпили, о-го-го!.. Душенька, кажется?

— Она.

— Аппетитная двушка, да-съ? И тутъ у ней этакъ ужъ тово… Сформировывается все-что?— Натурщикъ ощупалъ жилетъ съ той же пріятной улыбкой, а гимназистъ еще пуще почувствовалъ прелести искусства.

— А мы безъ васъ тутъ пили квасъ! похвалился нежданно Мишель, указывая Раскатову въ уголъ. Тамъ въ самомъ дл лежали пустыя бутылки изъ-подъ мадеры.

— А что вашъ хозяинъ? спросилъ Раскатовъ, котораго старикъ занималъ.

— Теперь молодцемъ. Сейчасъ попьемъ за его здоровье — несутъ. А пока слушайте, я скажу многолтіе.— Мишель-басъ заревлъ многолтіе. Алексисъ остановилъ:

— Полно ревть, вели лучше самоваръ подогрть. А ты, Сашка, живо спровадь эти проклятыя бутылки. Хозяинъ, господа, идетъ сюда.

При слов хозяинъ, на лицахъ всхъ выразилась непритворная радость, точно ждали чего-то новаго… Раскатова это тронуло.

Въ дверяхъ показался старикъ. Онъ былъ одтъ просто и даже бдно, но смотря на его величественную осанну и умное лицо, всякій изъ присутствующихъ точно хотлъ сказать: ‘эхъ, когда-то жилъ хорошо’! — Алексисъ бросился его поддержать и подвести, Мишель заботливо подставилъ кресло и усадилъ, а прочіе съ особеннымъ удовольствіемъ окружили старика.

— А Раскатовъ не спускаетъ глазъ со старика, ему даже становится страшно:— И этого я видлъ гд-то, точно въ видніи или во сн.

— Ну, давай сюда, чаю! обратился хозяинъ въ Миш съ самой привтливой улыбкой.

— Сію минуту, ддушка, все закипитъ! — Толстякъ бросился самъ за самоваромъ и для потхи мимоходомъ лягнулъ кота.

Старикъ ласково распросилъ всхъ, какъ идутъ дла, порадовался ихъ радости, погоревалъ съ горемъ и также привтливо и радушно обратился въ незнакомцу Раскатову.

— Давно вы смотрите на меня, молодой человкъ, а я васъ въ сожалнію не знаю. Позвольте ваше имя-отечество?

— Александръ Василичъ Раскатовъ, прогремлъ скороговоркой Мишель.

— Какъ, какъ Фамилія?

— Раскатовъ.

— Гм!..— Старикъ нахмурился и подумалъ.— Я зналъ одного Раскатова коротко. Кто вашъ батюшка?

— Онъ ремесломъ здсь занимался… такъ… началъ сконфуженный гимназистъ.

— Говорите прямо, лучше будетъ. Шорникъ онъ былъ?

— Да.

— Василій Фомичъ?

— Да!

— Такъ идите сюда, сюда, я васъ поцлую!, Вы мн сродни приходитесь: не много, не мало — сынъ только…

Раскатовъ поблднлъ.

— Э, нтъ молодой человкъ! это напрасно. Я никого такъ не пугалъ! Я просто васъ крестилъ.

Гимназистъ бросился обнимать старика.

— Такъ вотъ какъ, вотъ какъ! крестничекъ мой Саша нашелся! повторялъ старикъ, точно обезумвшій. Этакой вотъ былъ крошка, а теперь?.. Сядьте-на, другъ, ко мн поближе. Вдь вспоминая васъ, мн вспоминается многое…. Старикъ дружески потрепалъ юношу по плечу, а крупныя слезы такъ и покатились изъ глазъ.

Вс въ глубокомъ молчаніи вокругъ.

— Ну, а ты, другъ, что сдлалъ для жизни? учился чему?..

— Онъ, ддушка, кончилъ курсъ въ гимназіи! забасилъ опять Мишель.

— Ого! Въ нашей?

— Да, да!

Старикъ самъ всталъ съ кресла и поцловалъ юношу въ лобъ.

У Раскатова заструились слезы — въ первый разъ этотъ бдный человкъ чувствовалъ на себ ласку.

— Ну, я отниму теперь его у васъ, это мой гость? Мн хочется съ нимъ покороче познакомиться. Дай твою руку!… Бывало я водилъ тебя къ моимъ, а теперь поведу ко мн!… И голосъ старика надломился,

Раскатовъ молча пошелъ за нимъ.

XII.

— Ну, садись, другъ Саша, будешь гость. Вотъ теб и почетное стариковское кресло. А я прилягу на постель. Ты меня извини!.. говоритъ старикъ, какъ отецъ.

Раскатовъ слъ.

— А ты похожъ на отца. Я твоего батюшку, охъ! хорошо зналъ. Когда еще ‘учителемъ’ звалъ — онъ меня и наставилъ вотъ въ этой наук (старикъ указалъ на травнивъ). Друзья мы съ нимъ были, задушевные друзья, царство ему небесное! не этимъ будь помянутъ (старикъ опять указалъ на графинъ). Часто онъ у меня бывалъ и при обществ я его не забывалъ — подъ конецъ только сталъ больно блажить. Разъ на мои имянины директора здсь такъ пугнулъ, что и я то съ нимъ струхнулъ. Съ тхъ поръ мы ужъ съ нимъ и поссорились: думаю: ‘ну тебя къ ляду, лучше со всмъ не ходи’!— Сказывалъ, я думаю онъ теб: мы вдь одного сусека зернышки — оба отпущенники князя Чудодя, Ивана Лаврентича… Знаешь это?

— Подробностей не знаю.

Мы и ребятами жили дружно, въ школу даже бгали вмст, только мало, врно, учились тамъ добру. Я-то къ живописи пристрастился, а онъ и совсмъ не учился ничему, и грамоту посл забылъ! Меня отдали въ живописцы, а его въ свое ремесло, — такъ мы пока съ нимъ и разстались. Меня тутъ вскор увезли въ Петербургъ, потомъ выпалъ случай побывать съ княземъ за границей — тамъ я и получилъ отъ него свободу — царство ему небесное! прекраснйшій былъ человкъ. Онъ меня и на мсто опредлилъ сюда въ гимназіи). Тутъ я и прослужилъ безъ малаго тридцать лтъ!— Да ты, чай, помнишь хоть немножко мой старенькій домикъ въ Шаталиной? Ты ходилъ тогда къ намъ съ матушкой. И моихъ, чай, помнишь покойниковъ, игралъ съ ними? Фошиньку въ коляск возилъ, а Соничка была ужъ порядочная двочка?..

— Я помню двочку съ медальономъ… сказалъ Раскатовъ нершительно.

— Ну, да, да! Вотъ съ этимъ.

Старикъ указалъ къ иконамъ, и Раскатовъ тотчасъ узналъ ту самую кругленькую игрушку, которая всегда висла на ше памятной ему двушки.

— Сестра твоя Соня и ходила всегда съ нимъ. Я самъ этого желалъ, чтобъ старшій въ моемъ род носилъ этотъ образъ на себ. Этотъ медальонъ много значитъ въ моей семь. Въ моемъ дом онъ всегда будетъ занимать это почетное мсто!..

Старикъ самъ пошелъ въ передній уголъ, снялъ, перекрестился и поцловалъ свой медальонъ.

— Вотъ онъ.

— Это самъ князь? спросилъ Раскатовъ, разсматривая профиль, которой былъ чрезвычайно похожъ на самого старика.

— Это баринъ мой, Иванъ Лаврентьичъ Чудодй.

— Какая прекрасная голова.

— А еще важне: прекрасное сердце! Какъ теперь я смотрю на него въ послдній разъ передъ смертію, въ Ницц. Подзываетъ меня къ постел и говоритъ: ну, Лаврентій, прощай! Я долженъ скоро умереть, моя болзнь неизлчима. А чтобы ты не жаловался на меня, что я образовалъ тебя и оставилъ въ невол — вотъ теб воля. Позжай на родину, будь счастливъ и вспоминай меня. Я заплакалъ, подошелъ было руку цловать, — а онъ крпко обнялъ меня.— ‘Не плачь, говоритъ, Лавруша, безъ слезъ знаю, какъ ты меня любишь, возьми вотъ это на память обо мн…’ И онъ самъ мн надлъ это на шею!.. Старикъ, какъ ребенокъ, надлъ на шею свой медальонъ.

— Ты знаешь, другъ, продолжалъ онъ умирая, какъ она меня любила, помнишь, какъ она звала меня Иванини?.. Возьми же на память объ ней себ эту фамилію. Я писалъ объ этомъ къ президенту академіи — онъ для меня это сдлаетъ. Ну я отвтилъ: ‘считаю за честь’ и пр. А потомъ извстно: положилъ моего покойника-барина, тамъ же рядомъ съ княгиней, о которой онъ такъ тосковалъ. Въ Петербург, изъ Иванова меня передлали въ итальянца Иванини. Я попросился служить на родину, — къ сожалнію не въ Италію. И вотъ теб, другъ, вся моя исторія!

Настало длинное и тяжелое молчаніе.

— Ну, а ты, что хочешь выкроить изъ твоей жизни?

— Я хотлъ бы въ художники… отвтилъ гимназистъ робко и посмотрлъ искоса на папеньку.

— Ого! вонъ оно куда хватило. Въ художники мой другъ нельзя хотть: въ художники нуженъ талантъ, а не одно хотніе. Да что такое и талантъ у насъ въ провинціи? Разв ихъ мало гибнетъ отъ нищеты, отъ неразвитія, отъ непониманія, наконецъ, самаго общества! Александръ Егорычъ не маленькій талантъ, а посмотри ты ни его будничную жизнь: что такое Александръ Егорычъ? Я былъ, другъ, тоже талантъ, а теперь?… Вотъ что я…

Лаврентій Иванычъ съ горечью откинулъ одяло и показалъ собесднику такую грязь и черноту, что Раскатова передернуло.

Опять настало длинное и тяжелое молчаніе.

— А по моему ты стоишь на прекраснйшей дорог. Теб широкій путь — махнуть въ университетъ.

— Денегъ нтъ, отвтилъ горько Раскатовъ.

— Охъ, знаю и это! У Катерины Михайловвы твоей теперь ужъ, чай, ни кола ни двора? Сама-то хоть жива-ли?

— Жива, у брата.

— Это у Егора, тамъ за мостомъ, постоялый?.. Что-жь не съ тобой?..

— Да какъ бы вамъ сказать…

Раскатовъ замялся.

— Ну, другъ недоговаривай! къ несчастью знаю и это!— Старикъ махнулъ рукой.— Скажи лучше: что она постарла, подурнла? А когда-то красавица была женщина, весь городъ звалъ ее ‘королемъ’. Я еще помню, какъ пріхавши изъ за границы, съ нее съ первой писалъ двушку-крестьянку — чудо, не оригиналъ была!

— Теперь ужъ постарла.

— Да и много ужъ годовъ прошло! А что по прежнему, покучиваетъ?

— Теперь еще хуже.

— Такъ, такъ, другъ, это ядъ такой? И сила съ нимъ не борись, утопитъ все: и разумъ, и волю, и талантъ? Не пей, другъ Саша, Христа-ради не пей!— Старикъ крпко стиснулъ руку юноши и зарыдалъ.

Раскатовъ упорно молчалъ.

— Ну, извини, дружекъ, я кажется ужъ лишнее сказалъ. У тебя теперь свой царь въ голов. Нагналъ я на тебя скуку, прости.— Иди туда, тамъ веселй съ молодежью.

Раскатовъ вышелъ въ залъ, но и тамъ ему не было веселе — душно, жарко, накурено, и страшно тоскливо и тяжело. Онъ очутился въ темной алле александровскаго сада, одинъ. Ночь осенняя, сильно звздная, мсяцъ такъ и сыплетъ серебромъ въ рку. Въ воксал гремитъ музыка, веселые танцуютъ, на колокольн бьетъ мрно одиннадцать часовъ, въ сосднемъ дом яркій свтъ, пріхали веселые молодые, съ гауптвахты раздается звонкій окликъ часоваго, въ сосдней темной алле раздался звонкій поцлуй, еще счастливцы, надъ Волгой стонетъ псня, а тамъ, гд-то въ городской трущоб, несчастный кричитъ караулъ.

— И всюду жизнь! Кому же лучше?.. А какъ жить мн?.. И Раскатовъ отъ скуки принялся смотрть на звзды.

XIII.

Мы оставили нашего героя въ саду. Была чудная ночь. Покойно. Какъ не помчтать? Раскатовъ принялся мечтать, и задалъ вопросъ: какъ жить?

Вопросъ, кажется, самый обыкновенный, а между тмъ отвта на него не нашлось! Жизнь представлялась юнош какой-то степью раздольною, а гд по ней прямая дорога? — Богъ знаетъ гд! Раскатовъ перебралъ дтство: отецъ бьетъ за то, что мальчикъ рзвится и шалитъ, истуканомъ не сидитъ, мать, хоть любитъ, не бьетъ, да совтовъ не даетъ, потому что сама не живетъ. Вспомнилось ему и воспитаніе и ученіе его.— О, quanta species, cerebrum non habet! хватилъ онъ изъ моралиста Федра и такую же мудрость хотлъ было зачерпнуть изъ Юлія Цезаря, но въ эту минуту пришло на память, неизвстно зачмъ, что Державинъ поэтъ великій, а Пушкинъ поэтъ народный. Сгоряча продекламировалъ юноша какой-то чудный вечеръ изъ народнаго, а все изъ того не вышло ничего! Вопросъ: какъ жить? не ршается никакъ. Судьба непонятаго толпой художника окончательно сбила его съ толку. Назадъ тому недлю онъ мтилъ хоть въ художники, а теперь, выслушавъ исповдь Иванини, и въ художники идти не хочетъ. Страшное взяло раздумье. Кто же живетъ? Кому хорошо? спрашиваетъ Раскатовъ тоскливо, и снова обращается къ звздамъ — но и звзды ничего не отвчаютъ!

— А между тмъ, чортъ возьми, становится холодно и хочется сть. Раскатовъ бросилъ молчаливыя звзды и дйствительно побжалъ сть.

— Кто тутъ? спросила его со сна Ненила.

— Я, я! Давай скоре сть.

— Да какое, батюшка, сть? Мы думали поздно — съли все.

— Вотъ новости, разв я обязанъ ложиться съ курами?

— Обязаны, молодой человкъ, ежели живете въ дом. Здсь не харчевня, — заговорила Волчиха.

Раскатовъ страшно былъ золъ на звзды, какъ же не разозлиться и на Волчиху.

— Помилуйте, Анисья Алексевна, разв мн не вши лечь? Я за это деньги плачу.

— Такъ за деньги васъ и кормятъ во время, а ночью мы вставать не обязаны. Завтра позавтракаете, — а теперь, Ненила, ты бы гасила огонь?

Ненила погасила. Раскатовъ остался въ потьмахъ.

— Это свинство, наконецъ, не давать сть! вскричалъ разсерженный юноша, и убжалъ въ трактиръ.

Утромъ Волчиха прислала Ненилу просить у постояльца денегъ.— ‘Не съ чмъ, говоритъ, на базаръ идти, въ дом гривенничекъ послдній.’

— Ну, завтра получите вс, и квартиру можете сдать.— Раскатовъ убжалъ на урокъ.

Пора намъ познакомить читателя съ уроками будущаго студента, тмъ больше, что это пока единственный источникъ его богатствъ.

Севрюгинъ былъ купецъ старообрядецъ, торговалъ въ рыбномъ, здилъ самъ на Уралъ и оттуда получалъ вс свднія объ отечеств и его жизни.

— Вотъ, батюшка, край, такъ край! начнетъ онъ свое повствованіе любопытному Раскатову. У, какое богатство! Рыбищи этой видимо невидимо, что твои поленницы дровъ. А икра-то икра, что въ ротъ, то спасибо! По рублику фунтикъ за нее лупятъ въ Москв. Мы только, дурачье, здсь не знаемъ ей цны, димъ какъ горохъ.

Но это еще не главный предметъ разговора. Господь сподобилъ Севрюгина разка два побывать на Иргиз, въ скитахъ, — вотъ о чемъ любилъ онъ разсказывать съ особеннымъ удовольствіемъ. Тутъ онъ, какъ человкъ крайне-религіозный, воодушевлялся весь.

— Ежели бы теперича не торговля, безпримнно ушелъ-бы въ скитъ. Особливо есть тамъ женская обитель Николы-двичьяго, вотъ гд житье! Приволье, раздолье, степь, — молись сколько душ угодно. А какой теперича покой, Боже мой! собакъ даже не держутъ, потому караулить нечего — все степь. Воры же тамъ все больше лошадиные, на святыню не посягаютъ, потому она святыня матушка, на нее не попуститъ Господь. А какъ теперича живутъ инокини въ той святын, охъ, мой Богъ! Какое служеніе, да пніе, да богатство у нихъ, — лпота благообразная везд-съ. Да вотъ вамъ примръ-съ: иной становой получитъ съ обители такой тысячь десять въ годъ — вотъ какъ-съ! заключаетъ свою похвалу Севрюгинъ.

— Да, это должно быть очень хорошая обитель, соглашается Раскатовъ.

И за это согласіе пуще всего любилъ его Севрюгинъ.

У Севрюгина впрочемъ были другіе кое-какіе виды на Раскатова. Севрюгинъ не былъ такой дикій фанатикъ-старообрядецъ, который домъ, ворота и собакъ запираетъ на замокъ. Онъ, по его понятіямъ, жилъ даже открыто, справлялъ именины, векъ праздничные пироги, и приглашалъ иногда Раскатова. А замтивъ въ немъ согласіе во всемъ, онъ былъ себ на ум, и даже вотъ что однажды высказалъ за обдомъ своей сестр:

— Этотъ изъ нашихъ, сестра. Этотъ не зазнается много. А чуть этакъ тово, такъ можно его и шорникомъ Васильемъ усовстить! Парень-то, онъ кажись, скромненькій? Вотъ поучу Дуняшку, да и бухъ за него! Аль, думаешь, не будетъ правой рукой? еще на Уралъ създитъ со мной! Свой-отъ надежне чмъ чужой.

— Оно конешно, братецъ, да нужно-ли ужъ Дуничку-то учить? Какая такая теперича наука — полневсты двка, какъ есть?

— Этого ты не толкуй, — безъ науки онъ не возьметъ.

— О, что это вы, братецъ, съ капиталами не возьметъ, да ее краснорядецъ съ рукой оторветъ!

— Краснорядецъ твой мужикъ, а съ этимъ-то смотришь, наша Дунька наша благородная станетъ…

— Ну ужъ легко-ли! Не за хлбомъ будь сказано: вошь ни припек, а туда же величается своимъ фицерствомъ.

— Да ужъ, что не толкуй — двку надо учить. Вишь ныньче ученье на всхъ напало.

Такъ и ршено было взять Раскатова — двку учить. Раскатовъ ходилъ полгода, но ничего изъ этого не вышло.

— Шутъ его знаетъ, больно вишь парень-то безтолковъ. Теленокъ какой-то, сама посуди. Ну, какъ теперича полгода съ двкой, а сдлать ничего не можетъ? Эхъ, на этотъ счетъ заноза я была въ старые годы!

— Гнушается вишь, знать, васъ?

— А коли гнушается, такъ вонъ его! За чтожъ онъ теперича съ насъ деньги беретъ? Севрюгинъ даже испугался такого вопроса.

— Да такъ, братецъ, и надо думать теперича, чтобы покончить эту науку совсмъ. Вс нашенскіе тоже говорятъ: какая такая эта наука: онъ молодой, она молодая, да еще глупая такая, — долго-ли до грха?

— А ну, воли такъ, шабашъ! И науку по боку, завтра же же все поршимъ. Дуракъ, воли такъ, учитель этотъ: въ ротъ теб клали — плюешъ, ну, больше не станемъ потчивать — баста!

Такъ и поршили братъ съ сестрой, чтобъ завтра же науку по-боку.

XIV.

Раскатовъ весело перепрыгиваетъ съ камешка на камешекъ, перебираясь черезъ грязную площадь въ постоялымъ дворамъ. Домъ Севрюгина смотритъ на него также угрюмо, какъ его дикая врасва, осенній дождь такъ и посыпаетъ своей благодатью, худенькія калоши чавкаютъ, полны воды, а онъ себ вспоминаетъ слово какого то мудреца, который будто бы сказалъ: ‘все вздоръ, кром соленаго огурца’.— Сегодня же вопрошу у Севрюгина за мсяцъ впередъ, расплачусь съ проклятой Волчихой, и переду въ тотъ номеръ, который мн показывали вчера въ трактир. На дняхъ, говорятъ, Михаилъ Михайловичъ получилъ награду, съ него приходится слупить, уроковъ за сорокъ, а на такой радости можно и впередъ запустить лапу… Вздоръ, значитъ, все: заживемъ опять. Ванька пришлетъ книгъ, завалюсь читать и пошла опять писать! Главное въ жизни — трудъ, а это все дичь! Съ такой мечтой онъ вошелъ въ прихожую Севрюгина и весело бросилъ колоши, которыя жевали и чавкали всю дорогу. Нарушилась строгая тишина вчно-спящаго въ пыли дома. Раскатовъ разшаркался въ зальц передъ огромными чорными иконами въ окладахъ, съ лампадой, ременными лестовками и ворохами толстыхъ писаній и житій. Изъ сосдней горенки робко выглянула застнчивая Душенька: — тятенька послалъ узнать: кто тамъ? Вчно безсмысленная улыбка пробжала по толстымъ лоснящимся щекамъ и сальнымъ губамъ двушки, которыми она сейчасъ поминала родителевъ блинами. И Душенька тутъ же объявила учителю съ радости:

— А мы сегодня учиться не станемъ.

— Это почему?

— Тятенька что-то хотли вамъ поговорить.

— Очень радъ. А гд же Василій Федотычъ, дома, или въ лавк?

— Вотъ здсь-съ…— Душенька робко указала въ ту горенку, изъ которой выглядывала сама.

— Значитъ, можно войдти?

— Не знаю-съ! еще робче отвтила двушка и посменила на одномъ мст.

— Входите, входите, ничего! ободрилъ сиповатый голосъ Василья Федотыча, и — Душенька метнулась въ сторону порастворять учителю дверь.

Севрюгинъ, со всклоченной головой и бородой, только что проснувшійся посл ранней обдни, принялся пыхтть, кряхтть и отхаркиваться, словомъ сильно прочищать трубу, чтобъ ясне поговорить. Раздвинувъ широко ротъ, онъ оснилъ его двуперстнымъ знаменіемъ. Воткнувъ жирные кулаки въ ляжки, опутанныя широчайшими плисовыми шароварами, въ красной рубах съ засученными рукавами, онъ сидлъ на кожанномъ диван, тупо глядя на вороха масляныхъ блиновъ. Передъ нимъ лежала толстйшая книга церковной печати, а на ней въ растяжву очки съ сальнымъ черезъ голову ремнемъ. Взглянувъ на учителя, онъ еще гамкнулъ ртомъ и, провертвъ кулакомъ глаза, обратился бъ рчью такой:

— А вотъ что, батюшка, я хотлъ вамъ доложить…

— Что?

— Да не броситъ ли намъ, милостивецъ, Дуньку-то учить? Она что-то больно ужъ тово…

— Какъ вамъ угодно.

— Да я и самъ не знаю теперича, какъ мн угодно: — и учить, и не учить, это по моему выходитъ все единственно? Потому: ученье нашему брату все какъ-то неподходяще. Къ чему оно? вы сами посудите. Писаршей она за столъ не сядетъ, такъ-то что-нибудь намарать, поди, чай и теперь крючка два-три сможетъ поставить, за ученаго попадетъ или нтъ — это еще старуха надвое сказала?— Такъ зачмъ оно ей теперича пустое ученіе ваше? Судите?

— Сами смотрите! отвтилъ учитель съ досадой.

— Смотрю, батенька, въ оба смотрю, да ничего не вижу! Что будешь длать съ эвтимъ самымъ?.. Теперича вонъ Филиппъ Карпычь, кажись, ужъ крпко училъ своихъ ословъ-сынковъ, да что изъ этого вышло? Послушалъ я это третьево дни, какъ большакъ-отъ при мн черканулъ отца дуракомъ. Ой-ой! думаю, вотъ-те и ученье свтъ, просвтили батюшку? А по нашему старому порядку, да какъ двки-то примутся еще пушить отца съ матерью, такъ охъ!.. стыдно будетъ сдой голов. Провалъ ихъ возьми и съ наукой, совсмъ! Будь лучше дурами он во вки вковъ!

Грубая и закоснлая рчь старообрядца показалась учителю этакой пошлостью, что онъ не счелъ нужнымъ на нее отвчать.

— Ну-съ, прошу извинить на добромъ слов, а учитъ по моему, ей богу, неслдываетъ, потому — раздумали. Да и кром того, — какъ-бы вамъ тово… молвить не въ обиду: вы молодой человкъ, она тоже двка на возраст, какое ужъ ученье выходитъ, пустяки?

— За кого вы меня принимаете!

— Да такъ оно ужъ знаете, изъ псни слова не выкинешь, говорятъ._. Ходилъ вонъ тутъ чиновничекъ одинъ къ сосдк Разкарякиной, и степеннинькій, кажись, такой, съ сдой головой, а подъ конецъ-отъ, такъ ей двку просвтилъ, что только ой-ой! Спехнули за него же поскорй.— Всяко, батюшка, бываетъ!

— Экое животное, куда вдь загибаетъ! подумалъ Раскатовъ. Нтъ, братъ, дудки, за меня не спехнешь!

— Значитъ, я напрасно приходилъ?

— На-што, напрасно? Вотъ подимъ блиновъ, родительская нон. Чайкомъ, пожалуй, побалуемъ маленько, а тамъ и посчитаемся съ вами вдосталь. Вы посл того, какъ я тово… деньги-то вамъ выдавалъ, сколько разъ были у насъ? Помните, чай?

— Въ журнал записано.

— Дай что-ли книжку-то, розиня, догадайся! Сколько я въ прошлый разъ выдалъ за твои пустяки?

Дуня что-то отвтила, едва переведя духъ.

Оказалось, что учителю слдовало отдать еще за семь уроковъ. Севрюгинъ тотчасъ положилъ на счетахъ семь семигривенныхъ да семь пятаковъ и вышло у него врнйшимъ образомъ рубль семьдесятъ пять.

— Такъ-съ, кажется? Посчитайте коли сами?

— За уроки такъ, но я тамъ приносилъ книгу.

— Какую еще книгу?.. спросилъ отрывисто Василій Федотычъ, всегда крайне недовольный начетами на него.

— Я вамъ казала тогда.

— А казала тогда, такъ и отдай теперь! Экая безтолочь двка-то!

Дуня оторопла отъ крику и сунулась въ какой-то темный чуланчикъ — достать изъ приданаго сундучка грамматику Востокова.

— Свинья! подумалъ учитель: вотъ теперь и придется отдавать за нее свои деньги.— Онъ сердито натянулъ перчатку.

— А ты, вотъ чмъ стоять-то тутъ сложа ручки, пошла бы самоваръ отъ узнала: что тамъ? Да учителя чайкомъ попой! Что пялишь глаза по-пусту?

Душеньва ушла. Раскатовъ простился.

— А чтожъ тово?.. въ самъ-дль повремените, коль время годитъ. Вотъ блинковъ-бы…Кром шутокъ родительская сегодня, не шутя говорю!

— Нтъ, благодарю.

— Не хотите, какъ хотите, — неволить не могимъ. Тамъ, слышь, эй, Душа! кликни тамъ, чтобъ они ужъ ни тово…самовару не надо. Или постой, я лучше самъ…

Севрюгинъ выпроводилъ учителя до самой калитки и заботливо кликнулъ въ подклть, чтобъ самоваръ ‘тушили тушилкой’.

— Шипитъ, батюшка, шипитъ, отвтила изъ избы глухая мать Севрюгина.

Купецъ хотлъ-было обругать глухую мать, хоть ‘тетерькой’, но великодушно простилъ, и выместилъ тмъ только, что не далъ мымыньк чаю и самъ затушилъ тушилкой самоваръ.

— Этакое животное! думалъ Раскатовъ, перепрыгивая опять съ камешка на камешекъ. Отдувается, брюховица, сидя на своихъ мшкахъ! Ну, что бы поучить двушку?— деньжищевъ прорва, единственная дочь, славная была-бы невста современемъ!.. Отдастъ же, дьяволъ, за такого Мордоплюева, какъ самъ… черти!

Раскатовъ плюнулъ въ самую глубокую грязь и туда же швырнулъ ни въ чемъ невиноватую грамматику Востокова. Лицо учителя выражало досаду, негодованіе, а еще пуще сожалніе о томъ, что лишился урока.

XV.

— Какой сердитый, матушка Анисья Алексевна, такъ теперича и плюнулъ мн въ самый передъ. Свинья, говоритъ, сть не даетъ! жаловалась Ненила барын.

— Ты дура посл того, — сама бы плюнула на него.

— Охъ, какъ возможно, сударыня! прибьетъ какъ есть, ну его въ Богу! Время же ночное: караулъ кричать — неуслышутъ?

— А прибьетъ, такъ въ полиціи насидится. Полиція научитъ, куда плевать въ благородномъ дом. Я маіорша, мужъ мой тридцать лтъ служилъ за это. Онъ, покойникъ, не позволитъ плевать на меня всякому. Что это за озорство? Не готовить коли такъ ничего въ обду, пусть деньги сперва отдастъ! и т. д.

Въ это время вошелъ Раскатовъ.

— А мы, батюшка, сейчасъ, говорили объ васъ. Это, молодой человкъ, не годится такъ браниться по ночамъ: я не позволю вамъ. Чтожъ это такое: ночью придете и еще плюете? Лучше оставьте мой домъ.

Раскатовъ промолчалъ.

— Ты что же, Митроша, сказывалъ тамъ, о чемъ я теб говорила?

— Сказывалъ, бабенька: ужо двое придутъ: одинъ изъ нашего класса, другой изъ седьмого.

— Что-жъ они сегодня и перейдутъ сюда, или какъ?

— Какъ вотъ они… Митроша указалъ на Раскатова. А т хоть сейчасъ перейдутъ, съ удовольствіемъ.

— Завтра, завтра! отвтилъ рзко Раскатовъ. Мн самому все это надоло.

Анисья Алексевна вышла. Раскатову подали письмо. Зороастровъ писалъ:

‘— Ну что, братъ, какъ идутъ дла? Набилъ, я думаю, карманъ порядкомъ? Такъ и представляю себ, какъ мой Сашка-поэтъ (чуть не Пушкинъ) летитъ на новые уроки по рублику серебромъ? Севрюгина въ отставку, надоли четвертаки, теперь поучаемъ засдателей, предсдателей и т. д. А главное: веселъ, здоровъ, покоенъ — не такъ-ли? У меня, братъ, такъ не совсмъ покойно: отецъ перешелъ въ покойники. На дняхъ, вмсто письма съ деньгами, получилъ отъ тетки родительское благословеніе да и наставленіе — не забывать родительской и поминать родителей почаще. А какъ поминать почаще?— ныньче дорого поминаются родители! Все это озадачило меня, да ничего — устоялъ. Посмотрлъ бы ты въ субботу, въ батуринскихъ баняхъ, какъ студентъ Зороастровъ качаетъ воду — прелесть. Какая силища развилась въ рукахъ — страсть! По рублику серебрецомъ лупитъ въ часъ, — и ничего, качается хорошо. Грязно только, да душно. А что подлываешь ты? Кстати, что твои художники? Изъ лирической безалаберщины въ прошломъ твоемъ письм я не понялъ ничего. Скажи толкове: что значитъ выраженіе ‘простые люди’? — просто-ли дурачье, или просто бестіи? На дняхъ какой-то художникъ, въ простот души, вытащилъ у меня платокъ изъ кармана, на Черномъ озер. Этого я тотчасъ понялъ: дйствительно художникъ, потому что вытянулъ мастерски, — а твоихъ, братъ, не понимаю? Если они просто красятъ крыши, такъ за это имъ спасибо и поклонъ. Значитъ, они полезные сыны отечества, хоть сколько нибудь заботятся объ нашей гнилой кровл. А ежели они только снимаютъ портреты съ Сомова, Сомихи и Сомятъ да пишутъ пейзажи и ландшафты, такъ нтъ имъ за это ни поклона, ни спасиба. По моему, это безполезные люди. Впрочемъ ты что то сильно заступаешься за нихъ, ужъ не художникъ-ли ты самъ, боже упаси?

— Собака! за что онъ облаялъ этихъ добрыхъ и милыхъ людей? — Раскатовъ оттолкнулъ недочитаннымъ письмо. Въ немъ кипла жолчь на себя, на жизнь и на все, а между тмъ въ голов не нашлось ни одной сильной мысли, чтобы опровергнуть эту суровую и жосткую прозу. Такъ и хотлось сказать: ‘а все-таки правда’! Въ изнеможеніи онъ оперся на столъ и продолжалъ читать:

— ‘А вотъ теб и наши новости — радуйся и ликуй! Завтра идемъ въ университетъ, завтра первая лекція. Университетъ по самой вншности громада, и право заслуживаетъ того, чтобъ, проходя мимо, снимать шапку передъ его столбами. Тебя только, другъ, нтъ: сейчасъ бы сказалъ, какого ордена эти столбы? О внутренности говорить нечего: въ іюл еще обгалъ вс аудиторіи и закоулки. Заглянулъ даже въ музей — охъ этотъ музей! Смотришь, кажется, маленькихъ колибри, а вышелъ — мысли орлы несутся надъ тобой въ облакахъ! И всюду, другъ, мысль. Самый воздухъ здсь кажется умне, нежели жизнь тамъ, въ вашей гимназіи! — А что-то скажутъ завтра, не спится, братъ! Идемъ… Лети и ты сюда!

— Да, я лечу! проговорилъ злобно Раскатовъ и зарыдалъ.— Слышитъ онъ, какъ кровь бьетъ у него въ виски, горитъ голова, чувствуетъ, что нездоровъ. Машинально дочиталъ онъ остальное:

— P. S. Новость, новость, самая животрепещущая: сей часъ прибжалъ изъ аудиторіи — слушалъ профессора Зерцалова. Дльно, братъ, читаетъ и въ добавокъ краснорчивъ. Онъ началъ вступленіе въ исторію, кажется только шагъ, а сильно теребить. Ухъ, какъ теребитъ. Сюда, сюда скорй, работай, другъ, сильнй!— Посылаю теб цлый тюкъ новыхъ книгъ. Читай, глотай хоть цликомъ, пища здоровая. Жаль денегъ нтъ, а тамъ есть еще кое-что у Дубровина, боюсь все перехватятъ ваши студентики. Впрочемъ понатужусь, вышлю еще разъ безъ денегъ, а тамъ, извини, не могу — теперь нтъ у меня отца. Прощай.

Раскатовъ приложилъ руку къ щек — горитъ. Самъ точно изломавъ весь, разбитъ, — тоска, слабость, апатія. Черезъ силу сбродилъ онъ на почту — не открывается тюкъ, открылъ — не читается книга, разрзалъ — выпала на полъ изъ рукъ. Такъ и не поднялъ здоровую пищу!

— Въ голов что-то бродитъ, а что, чортъ знаетъ что. Не понимаю самъ! — Раскатовъ тоскливо погрузился въ думу, тяжелую, какъ сонъ.

Да, не легко намъ вступать въ суровую дйствительность, большею частью пошлую, грязную и увы! далеко не ту, которая грезилась намъ въ лта нашего очаровательнаго дтства! Самые сильные бойцы, идущіе смло на жизнь, и т чувствуютъ себя неловко, пока не привыкнутъ къ новому положенію и борьб. Безсильны и ничтожны вс наши подготовки воспитанія и образованія, когда она, грозная и неумолимая, начинаетъ ломать человка, и, посл горькаго опыта, надсмявшись надъ его правилами и убжденіями, длаетъ безсильнымъ и жалкимъ рабомъ обстоятельствъ. Счастливъ тотъ пошлый, обыденный человкъ, который безъ сопротивленія мирится съ ней смолоду и скоро понимаетъ ея значеніе и глубокожизненный смыслъ. Правда, что онъ пресмыкается въ грязи, пошло проводитъ, день за днемъ, называя это жизнью, но онъ все-таки доволенъ и счастливъ по своему. Еще счастливе тотъ сильный борецъ, который смло идетъ впередъ, не отступая ни шагу, и въ минуту ршительной битвы воодушевляется тмъ, что самое паденіе его будетъ славно, потому что поддержитъ и воодушевитъ другихъ. Онъ душу свою полагаетъ за други, — онъ во истинну человкъ! Но глубоко несчастливы т поэтическія натуры — мечтатели, поэты, сумасброды, которые никакъ не могутъ мириться съ дйствительностію и вчно заносятся куда-то, сами не зная куда. Они не живутъ здсь, по нашему, по земному — они витаютъ тамъ, гд-то… и Богъ знаетъ гд! Разочарованіе такихъ натуръ страшно! Они не умютъ бороться съ жизнію, они никогда не согнутся подъ бременемъ, они никогда не превратятся въ постепеннаго калеку. Зачуявъ бой съ дйствительностію, они идутъ прямо: на жизнь или смерть! Здсь нтъ середины: здсь горячая натура человка сразу закаливается въ кремень и сталь, или прямо разшибается въ прахъ! Таковъ былъ Раскатовъ. Тамъ, гд обыкновенный человкъ нашелъ бы пищу, посмялся вдоволь надъ ухищреніями Волчихи, плюнулъ на скотину Севрюгина, потому что онъ заслуживаетъ того, и хладнокровно, безъ жолчи, постарался бы выпутаться изъ затруднительныхъ обстоятельствъ: тамъ горячки Раскатовы или въ изнеможеніи падаютъ духомъ, или оскорбляются до слезъ, или возмущаются до яростной жолчи. Что бываетъ слдствіемъ всего этого? мы сейчасъ увидимъ.

— Когда-жъ обдать? спросилъ съ удивленіемъ Раскатовъ, заслышавъ вечерни.

— Когда отдадите деньги, тогда и обдать, отвтилъ невозмутимо Митроша.

— Скотина!

— Бабенька! что онъ ругается здсь скотиной?

— Митрофанъ, ступай сію минуту къ квартальному надзирателю, скажи:— чтожъ это такое!

— Ступайте хоть къ чорту, наконецъ! — Раскатовъ схватилъ фуражку и тотчасъ убжалъ въ трактиръ обдать.

Вчерашній и ныншній обдъ стояли ровно полтора рубля — въ карман остался одинъ четвертакъ.

XVI.

Раскатовъ возвратился вечеромъ, сильно задавши ходу. Въ комнат дйствительно сидлъ надзиратель. Раскатову стало совстно за себя, — онъ даже ороблъ.

— Вы будете господинъ такой-то? спросилъ весьма ласково блюститель порядка.

— Я буду господинъ такой-то. Что вамъ отъ меня нужно?

— Ихное высокородіе, госпожа маіорша, не желаютъ васъ имть у себ въ дом.

— Почему?

— Потому, что вы изволите приходить поздно, въ нетрезвомъ вид, и осмливаетесь плевать въ благородное лицо, — а это, молодой человкъ, по закону допустить нельзя.

— Мало-ли, что нельзя допустить но закону. По закону, я думаю, тоже нельзя морить человка голодомъ, особенно, если берутъ съ него за хлбъ.

— Ну-съ, объ этомъ въ закон ничего не сказано — это частный случай. Да кром того: вы изволили просить кушать ночью, а ночью, какъ вамъ извстно, никто не кушаетъ — ночью спятъ. А здсь случай общій: — здсь я, какъ блюститель порядка, долженъ васъ просить: квартиру освободить. (Квартальный всталъ и притворилъ дверь).— Расплатитесь и отвяжитесь, пожалуста, отъ этой дрянной бабы! Это, какъ видно, сквалыга, сутяга… И пошло увщаніе полицейское.

— Нтъ, извините, не отвяжусь, пока не получу денегъ.

— И прекрасно-съ! Такъ вы и представьте намъ въ полицію документикъ: почтовое объявленіе или просто объясненіе, что вы ждете получки съ имнія и когда именно — тогда мы и обяжемъ госпожу маіоршу продержать васъ до срока, или дадимъ вамъ приличное помщеніе, отопленіе и освщеніе на казенной. Вотъ и только!

— Какое, чортъ, имніе — просто завтра получу за уроки.

— Здсь-съ, въ город?

— Конечно не въ Америк.

— Такъ помилуйте, молодой человкъ, стоитъ-ли изъ этого заводить дло? Вы не опытны, вы такъ сказать, не искушены еще жизнію: — вы не знаете, что такое полиція!

— И не желаю знать!

— А придется, если вы не освободите, извините. Ихное высокородіе не желаютъ больше съ вами ночевать, и я долженъ буду принять мры…

— А какіе, позвольте узнать?

— Выпроводить васъ съ солдатами.

— Такъ дайте мн бумагу. Кто вамъ это предписалъ?

— Бумагу достать недолго-съ, да къ чему это поведетъ?…

— Вонъ отсюда! Безъ бумаги я вамъ не повинуюсь!

— Хорошо-съ.

Квартальный самымъ хладнокровнйшимъ образомъ взялъ фуражку и вышелъ. А Раскатовъ, захлопнувъ дверь, въ изнеможеніи кинулся на кровать.

— Я вамъ говорила, ничего не сдлаете съ нимъ. Видите сами, батюшка, какой страшный буянъ. Могу-ли я посл того одна, вдова, остаться съ нимъ на ночь, посудите, да онъ Богъ знаетъ что надлаетъ со мной.

— Не безпокойтесь ничего, мы сейчасъ его скрутимъ…..

— Да, да, идите, доложите господину полицмейстеру. Куда хочетъ онъ его возьми, а я боюсь — заржетъ, батюшка! — Волчиха даже заплакала.

— Ну, дудки, ничего. Мы скоре его доржемъ.

— Христа-ради, батюшка, скоре. Да не дать-ли вамъ Митрошу? Онъ толкове разскажетъ начальству, вы, поди, забыли все?

— А это не мшаетъ. Вдвоемъ мы доканаемъ его сію минуту.

Такъ Митроша и отправился жаловаться на учителя, который его четыре мсяца даромъ училъ.

Скверно было Раскатову. Совстно за себя, потому что онъ когда-то былъ человкомъ смирнымъ и такъ не буянилъ, совстно было за Волчиху, которая еще такъ недавно хвалила его взапуски за смиреніе, совстно было наконецъ передъ тми, кто узнаетъ эту грязную исторію. А непремнно узнаютъ: завтра же Ненила сообщитъ миленькой сосдк, что Раскатова выпроводили отъ нихъ черезъ полицію.— ‘Тьфу! какъ это гадко! — Раскатовъ плюнулъ съ досады даже въ потолокъ. Идти просить извиненія у Волчихи? — это еще, кажется, гаже! Какое-то мальчишество, неустойка въ борьб, и съ кмъ-же наконецъ? хоть бы съ равносильнымъ себ членомъ общества… Ни за что не пойду! Еще вздумаетъ мораль мн читать, или нотацію запоетъ дрянь, пискуша, плакса! Пищи тамъ съ надзирателемъ, какъ хочешь! А изобью никакъ съ досады, хоть Ненилу!… Да за что же?— это ужъ, кажется, всего хуже! и Раскатовъ плюнулъ опять.

Внутри кипитъ неистовая жолчь. Себя бы наконецъ избилъ — не достаетъ только силъ! Страшная во всемъ истома, но тягота, ознобъ, жаръ, а въ голов туманъ, боль, давитъ, тупо, тяжело. Безъ сна какой-то бредъ и мысли живой нтъ. Бунтуютъ нервы, бьетъ въ виски, дыханье трудно, коротко. Пощупалъ пульсъ.

— Да, болнъ я и тяжело. Знать, не по мн эта борьба. Кругомъ все грязно, скверно, пошло и еще крайне-бдно! Такъ тебя и засасываетъ всего въ эту житейскую тину, а силъ нтъ встать и уйдти. Такъ вотъ какъ начинаю я жить!— Раскатовъ чуть не заплакалъ съ досады и тоски.

— А вотъ и мы-съ! заговорилъ въ прихожей голосъ, отъ котораго Раскатовъ вздрогнулъ.— Нутко, матушка-стряпушка, дай вотъ сюда свчичку. Отопритесь-ко молодой человкъ. — А вы можете тамъ подождать — я позову, когда нужно.

Раскатовъ отперъ. Въ прихожей слышенъ топотъ…

— Ну-те-ко, какъ васъ? Вотъ вамъ бумага-съ. Ее, кажется, вы отъ меня требовали?..— Квартальный развернулъ листъ и заговорилъ грубо, какъ человкъ облеченный во всеоружіе закона.— Теперь я вамъ покажу-съ, какъ гнать полицію. Теперь я самъ попрошу васъ — вонъ!

— Попросите, я пойду. Это дло другого рода.

— Не стоите. Вотъ вамъ предписаніе господина полицмейстера — читайте и ступайте…

— О, чортъ васъ возьми съ предписаніемъ! — Раскатовъ схватилъ фуражку.

— Э, нтъ, атанде, извините, погодите!— Надзиратель загородилъ рукой дорогу.

— Пустите наконецъ, я за деньгами иду!..

— Нтъ, погодите, мусье, я безъ денегъ не пущу.— Эй!..

На этотъ вызовъ передъ Раскатовымъ явились четыре гренадера въ мдныхъ шлемахъ и — приступили.

— Чтожъ вы хотите длать со мной! вскричалъ блдный Раскатовъ.

— Ничего не будемъ длать. Дайте только маленькую росписочку, такъ-съ самую маленькую на лоскутк,— такой-то обязуется уплатить маіорш такой-то, столько. Мы сейчасъ спросимъ сколько, а вы потрудитесь назначить срокъ.

— Да какой-же срокъ, когда я иду сейчасъ!

— И прекрасно! Благословляю васъ куда угодно. Только, извините, впередъ росписку напишите: формица требуетъ того.

— Извольте, извольте!— Раскатовъ, весь пропалъ и ничего не понимая написалъ.

— Что за охота имть вамъ дло съ нами? Мы, видите, народъ какой!— отозвался надзиратель съ самохвальствомъ. Ты, Костоломовъ, ихное благородіе проводи и двери тамъ имъ отвори, понимаешь?…

— Это за чмъ?

— А чтобы собачки васъ не закусали. Видите, какая темная ночь? Я безпокоюсь объ васъ.

Раскатовъ ушолъ.

— А сердитъ, братъ, да не силенъ, проворчалъ вслдъ ему надзиратель. Вы, архаровцы, домой! А вы матушка маіорша, дайте что нибудь глотку промочить — замаялся, калякая съ вашимъ ученымъ!

— Какъ отцу родному, я вамъ благодарна. Пожалуйте вотъ сюда въ мою келью позакусить. Не знаю чмъ благодарить? Возвратили вы мой вдовій покой и т. д.

XVII.

Михайло Михайловичъ Пшковъ былъ хорошъ собой. Даже супруга его Марья Николавна часто говорила при учител: ‘ахъ, Миша-милаша, какой ты хорошій!’ и при этомъ стискивала фарфоровые зубки. Жили они хорошо: Марья Николавна сидла въ гостиной и вязала кружочки для модной салфетки, а Михаилъ Михайловичь сидлъ въ кабинет и разсуждалъ съ учителемъ о польз просвщенія. Говорили они тоже хорошо, потому что не хотли отдать дочь Соничку въ гимназію, а утверждали ршительно, что готовы себя продать, лишь бы воспитать ее дома. И барствовали они также хорошо, потому что у Марьи Николавны были дв горничныя, которыя подавали носовые платки и тазики для полосканія рта, а у Михаила Михайлыча слуга Мишка, который чистилъ сапоги и закуривалъ трубки. Квартира у нихъ была большая, на улиц Большой, гостей всегда много, а угощенія еще больше нежели гостей.— ‘Нельзя же, душечька, не подать закусочки’, утверждала мило Марья Николавна и Михаилъ Михайловичь, тутъ же соглашался, что чиновнику comme il faut въ самомъ дл нельзя жить безъ сыру, селедки, сардинокъ, грибовъ и прочихъ пустяковъ, около чего такъ мило сходятся милые гости въ гостиной. А ужъ о мебели, вазахъ, зеркалахъ, хрусталяхъ и прочихъ пустякахъ и говорить нечего, т-все это было на широкую ногу — роскошно, модно, даже и по словамъ самого хозяина ‘чичайно — хорошо!’ Одно только нехорошо, что Михаилъ Михайлычъ такъ скверно поступилъ съ учителемъ!

— Онъ теперь непремнно дома, значитъ сейчасъ же можно кончить эту поганую исторію! Эти, господа полицейскіе вс на одинъ покрой, у нихъ, слышите, одно оправданіе — законъ. А что человка морятъ голодомъ — объ этомъ, видите, въ закон ничего не сказано?

— Я, ваше благородіе, заверну по пути въ закусочную, доложилъ Костоломовъ.

— Ступай хоть въ распивочную, для меня все равно?

— Потому не вши теперича цлый день.

— шь и пей за мое здоровье. На, вотъ теб… и Раскатовъ отдалъ послдній четвертакъ.

Весело стало Раскатову, когда вмсто горы свалился у него съ плечъ Костоломовъ и почуялъ онъ полную свободу. Живо прокатилъ онъ Мщанскую, Дворянскую, Царскую и очутился на Большой. Видитъ теперь Раскатовъ, какъ свтло горятъ фонари, поставленные чинно полицмейстеромъ. Осенній дождь, зарядившій на цлую недлю, такъ и посыпаетъ его ‘божьей благодатью’, калоши такъ и хлюпаютъ, точно плачутъ, а Раскатовъ — ничего, отхватываетъ молодцомъ.

— Еще впередъ дастъ, онъ парень славный. Особенно теперь — награда, на службу не ходитъ, веселое расположеніе духа иметъ, — дастъ, непремнно дастъ!— и Раскатовъ еще веселе избжалъ на подъздъ.

Странное что-то творилось въ квартир Михаила Михайловича: яркій свтъ брыжжетъ сквозь плотныя ставни, а въ комнат неслышно ни души.

— Точно гости, но что за гости, которые не смются и не кричатъ?.. Раскатовъ пригладилъ голову и прилично вошелъ изъ тьмы во свтъ.

— Это что такое? спросилъ онъ, страшно блдня и хватаясь за косякъ.

— Гробъ-съ, Михаилъ Михайлычъ лежитъ, объяснилъ Мишка съ обычно-глупой улыбкой.

— Ахъ, не могу васъ видть! взвизгнула безутшная Марья Николавна, а сама такъ и повисла на рук Раскатова.— Вообразите, какой ударъ! Охъ, не могу вамъ выразить, что во мн…— И вдова ршительно упала на грудь утшителя и выплакалась вся въ батистовый платокъ.

— Кто же деньги отдастъ? думалъ между тмъ безчувственный Раскатовъ, и въ тоже мгновеніе, какъ молніи, сверкнули въ голов: квартальный, Волчиха, Митроша, Костоломовъ и еще какая-то чепуха.

— Охъ, что же я васъ мучаю наконецъ? Пойдемте хоть туда, въ спальню, къ Соничк.— Клянусь вамъ всмъ священнымъ на земл — не постигаю, что со мной длается.

— Дурь, дурь!.. чуть не отвтилъ Раскатовъ, — такъ досадно было ему въ эту минуту!

— Скажите, какъ это случилось?

— Охъ, не говорите, не могу — одно слово: умеръ Миша-милаша, оставилъ меня сиротой!.. И вдова закатилась опять рыдать.

— Какія же причины?— спросилъ учитель ученицу.

— Ахъ, не спрашивайте ее о такихъ причинахъ! Она ничего такого у насъ не понимаетъ — она невинна, какъ голубка! И маменька всплакнула еще разъ надъ головою дочьки голубки.— Все предсдатель колпакъ, — онъ, онъ-съ уморилъ нашего попочку! Вообразите: Мишеньк слдовала награда, а онъ и отдалъ прямо въ руки ему самому!..

— Такъ что же-съ? спросилъ удивленный Раскатовь, ничего не понимая наконецъ.

— Какъ ‘что же-съ’, помилуйте! Мишенька взялъ, да и пропалъ на три дня. Вчера только утромъ отыскали и привезли безъ языка, изъ трактира Сеньки Огорошина. Я ужъ и прошеніе подала губернатору: — запечатать прошу трактиръ. Потому: чтожъ это такое?— посудите: опаивать на смерть отца семейства! Вдь это ужасно? представьте себ. За это, по моему, въ уголовную нужно упрятать такого изверга. Вдь это не просто разбойникъ-съ, это отцеубійца наконецъ! — согласитесь?

— Да что-жъ онъ знакомъ что-ли былъ съ Михайломъ Maхайлычемъ?

— Ахъ-съ, помилуйте, что вы говорите! Разв вы не знали моего покойника? — онъ, кажется, всегда держалъ себя такъ благородно. Разв Мишель мой могъ быть знакомъ съ какимъ нибудь Сенькой трактирщикомъ? Что это вы, Александръ Васильичъ? По слабости, туда захалъ, какъ человкъ! А они его прямо заманили, опоили и убили — вотъ и только-съ!

— Какъ же это прямо? подумалъ Раскатовъ, вовсе ничего не понимая.

— А все, конечно, тотъ колпакъ, предсдатель. Теперь кого, какъ не его больше винить, — посудите: еще въ прошломъ году сама была у него, сама покорнйше просила: не давать Мишеньк наградъ по слабости.— А ежели, говорю, слдовать будутъ, ваше превосходительство, такъ отдавайте лучше мн — я его законная жена. Жена, говорю, ваше пр-во, не можетъ быть врагомъ семейству, жена денегъ не пропьетъ, жена всегда сдлаетъ изъ нихъ самое приличное употребленіе. Словомъ, какъ есть, представила ему въ резонъ все-съ! И ничего-съ, какъ къ стн горохъ! Представилъ, дуракъ, опять въ наград и отдалъ ему самому. Теперь видите, что вышло изъ этого?

— А когда ты перестанешь молоть, пустая баба? Мн вдь некогда, тамъ квартальный сидитъ… И отъ этой думы учителя передернуло.

— Что-жь это однако, я со всмъ васъ заговорила? И позабыла, что нибудь предложить.— Не хотите-ли покурить? Пожалуста извините и простите, ей богу вонъ изъ головы! Или то бишь, не тово… папиросъ вы не курите, такъ сигарочку возьмите, тамъ… къ покойнику сходите — въ кабинет на стол.

— Дло не въ этомъ, Марья Николаевна, я имю къ вамъ покорнйшую просьбу… Учитель всталъ и поклонился.

— Ахъ, не денегъ-ли? Боже мой!

— Именно, угадали. Вотъ какое обстоятельство…

Учитель только было подслъ объяснить обстоятельство, какъ на Марью Николаевну въ это мгновеніе нашло опять вдохновеніе. Вдова толкнула трагически воздухъ, бросила недокуренную папироску и заговорила съ негодованіемъ:

— Помилосердуйте, Александръ Васильичъ, какія теперь деньги? Что это такое? У меня въ дом такая ужасная минута — мужъ на стол, а вы съ вашими копечными разсчетами! Да разв мы не платили вамъ, въ свое время? Пощадите-же наконецъ убитую горемъ женщину!— (Марья Николавна всплеснула даже руками). Будьте великодушны, хоть передъ гробомъ его. Видите, какъ я растерзана всмъ этимъ. Какіе теперь со мной счеты и разсчеты. Вы просто напомнили мн ужасное положеніе — охъ, ужасное, ужасное!..— Соничка, дай платокъ.

— Ну, успокойте ее Соничка, я лучше уйду.

Раскатовъ точно въ туман вышелъ въ залъ — онъ просто весь изнемогалъ. Горитъ языкъ и голова, стучитъ въ виски, стснило грудь, дыханье жарко, дрожь и бредъ. А передъ нимъ лежитъ покойникъ съ открытымъ ртомъ и глазами, черный, страшный и безобразный. Горятъ передъ нимъ свтлыя свчи, точно на праздник большомъ, а тамъ въ переднемъ углу такъ скучно, сонно и монотонно, словно душу тянетъ изъ покойника, дьячекъ поминаетъ новопреставленнаго болярина Михаила. Тутъ пролетла мимо, раздушонная и въ глубокій трауръ погружонная, Анна Петровна. Она успла уже утшить хозяйку и очаровательно распрашиваетъ Раскатова: ‘а вы до сихъ поръ не въ университет? Гд-жъ благородное слово ваше?’ Но Раскатовъ уже ничего не слышитъ! Зорко смотритъ онъ на покойника и точно хочетъ спросить: ‘что же деньги? когда? Тамъ вдь ждетъ надзиратель!’ Но покойникъ ничего не отвчаетъ! Точно смется онъ надъ Раскатовымъ своими окоченлыми синими губами, точно наклоняется онъ надъ головой и шепчетъ въ самое ухо: ‘ну, я братъ хорошъ, а ты врно лучше меня!’ Горячо въ мозгу Раскатова, страшно ему отъ этого шопоту, даже слышно, какъ волосы поднимаются у него на той сторон, откуда такъ холодно дышетъ мертвецъ! Охъ, какъ рванулся бы онъ отъ этого бреду-не бреду, а Богъ знаетъ чего?.. Но бдный Раскатовъ чувствуетъ, что онъ и не спитъ: вотъ покойникъ, гробъ, глухое чтеніе, зеркало завшенное простыней и Мишка безпечно спящій на лар.— ‘Нтъ, это не совъ’, шепчетъ онъ въ испуг. А между тмъ нтъ силъ оторваться отъ полу и двинуться съ мста! Что это такое? думаетъ изнемогающій Раскатовъ, а подъ рукой пылаютъ щеки и сильно напрягаются виски! Раскатовъ собралъ послднія изчезающія силы и, шатаясь, вышелъ въ темныя сни. Тамъ мерещится ему тотъ же покойникъ и хочетъ обнять его. Раскатовъ судорожно оттолкнулъ мертвеца и, дрожа всмъ тломъ, выбжалъ на крыльцо. Осенній холодный втеръ и свтъ фонарей точно пробудилъ его къ какому-то сознанію. Онъ хотлъ было воротиться въ комнату — тамъ забылъ онъ калоши, фуражку и шинель. Но тотъ же мертвецъ стоить въ сняхъ и скалитъ надъ нимъ свои желтые зубы. Отвернулся въ сторону, а тамъ надзиратель зоветъ къ себ пальцемъ и тоже хохочетъ!.. Бдный Раскатовъ закрылъ глаза, чтобъ не видать ни того ни другого, а подъ нимъ точно изчезаетъ земля, будто онъ падаетъ въ бездну и они за нимъ…

— Спасите, спасите! крикнулъ безумный умоляющимъ голосомъ и побжалъ самъ не зная куда…

ХVIII.

Утромъ, часу въ десятомъ, хали полемъ два охотника какъ видно, очень довольные собой. Сейчасъ ихъ насмшилъ старый слуга Архипъ, который гнался за зайцемъ на плохой кобыленк и не сдлалъ ничего! Неистово поролъ онъ свою Милку, зачмъ не догнала и торжественно назвалъ себя дуракомъ, зачмъ гнался сзади, а не заскакалъ сбоку или спереду. Вдали гудлъ рожокъ, мчались собаки, все ближе и ближе къ опушк лса. Дорога пошла въ гору.

— Тамъ нечего длать, ршилъ главный собачей Сомовъ.

— Да мн не зайцы нужны, а тутъ есть гд-то Вислый-камень — хорошій видъ на Волгу. Взгляну и назадъ. Посл Петербурга, Волга ваша мн начинаетъ нравиться. Талъ все какъ-то чинно, стройно, жестко, точно пахнетъ камнемъ или желзомъ. Такъ и видишь, какъ силится человкъ-художникъ заковать самую рку въ оковы. А здсь такъ вольно, широко — здсь жизнь сама и дышется свободно. Недаромъ русскій человкъ изстари любитъ свою широкую Волгу — врно привольно ему здсь жилось?… Вотъ она, своенравная, какъ разметнулась своими жолтыми песками — прелесть. А въ туман она кажется еще необъятне — не правда-ли?

— А вотъ посмотримъ, отвтилъ лниво Сомовъ, и началъ насвистывать какую-то польку.

Сосдъ замолчалъ.

Видъ съ горы былъ въ самомъ дл недуренъ. Съ води вставали осенніе туманы, далекая степь лежала въ голубоватой мгл. Тамъ гд-то, точно въ необъятной дали, живое осеннее солнышко озолотило отаву и улыбнулось на ярко-зеленую озимь. Сверкаетъ, какъ зеркало, озерко. Тянутся черезъ поля безконечныя линіи межниковъ, а между ними, точно змйка, вьется и опутываетъ ихъ проселокъ. Всплыло изъ тумановъ село съ сисею бло-яркою церковью. Тутъ сизый лсъ виситъ надъ берегомъ, какъ угрюмая туча, тамъ гори, изрзанныя чорными промойнами и покрытыя, какъ кружевомъ, оршникомъ и дубкомъ, смотрятся въ рку, какъ въ тусклое стекло. Солнце все сильне и ярче. Туманы сквозятъ, далекая мгла все прозрачне и свтле, показываются наконецъ цлыя лса, села, поляны и далекія берега встаютъ ясно надъ ркой. Степь раздвинулась необъятно широко. А вотъ и надъ Волгой зарябила пятнами серебряная струя — улыбнулась угрюмая рка.

— Да, недурно, отвтилъ знатокъ.

— Не помнишь, кто писалъ утро въ Саковскихъ горахъ?

— Чортъ ихъ знаетъ кто. Ихъ развелось, какъ собакъ.

— Ну такихъ, которые дйствительно пишутъ — немного: Айвазовскій, Лагоріо и еще кто-то третій — забылъ.

— А изъ новыхъ?

— Изъ новыхъ я не знаю никого. Это темна вода во облацехъ, да, кажется, они такъ и останутся для насъ покрытыми мракомъ неизвстности.

— Это почему?

— Какъ ‘почему?’ потому, другъ любезный, что теперь время не то: картины когда-то покупали намъ крестьяне, а теперь сами дворяне… Comprenez-vous?

Всадники еще покрасовались на вершин. Лошади отъ нетерпнія начали топать и фыркать.

— Это что такое? спросилъ Столицкій, указывая плетью въ кусты.

— Какъ видишь — человкъ.

— Зачмъ же онъ тутъ коротаетъ свой вкъ?

— Дешовка злодйка подкосила.

— Нтъ, это не пьяный, извини.

— Въ самомъ дл что-то очень живо? Вонъ какъ передернуло! Экъ его… Бредъ, врно, съ несчастнымъ?..

— А точно знакомая рожа, я гд-то видалъ?— вспоминалъ Столицкій. Эй! зачмъ такъ скоро упалъ? Обернись!

Послдовало длинное молчаніе.

— А что, полюбопытствовать — поднять?

— Э, вздоръ! стоитъ перчатку марать? Видишь, какъ весь опачканъ въ грязи. Да и чортъ знаетъ, что съ нимъ — можетъ быть тифъ? демъ?

— А надобно бы дать знать? Полсовщики тутъ. Нехорошо, умретъ!

— Чортъ ихъ найдетъ! завтракъ насъ ждетъ. Помни: въ часъ къ баронесс.

— Дло.

Всадники спустились съ горы и поскакали въ галопъ. За ними погнались ихъ крпостныя — борзыя.

— Господи Іисусе, никакъ человкъ? спросилъ старикъ, опираясь на дубину.

— Ой, какой!.. отозвался другой и сталъ разсматривать больного.

— Что онъ хмленъ, дядя Никита, аль такъ ломаетъ яго?

— А Богъ его знаетъ? Знать вишь не тово…

— Какъ же мы таперича яго?

— А вотъ постой пытать надо маленько…

Дядя Никита наклонился попытать, что за человкъ такой, но въ это время больной такъ сильно рванулся и дико захохоталъ, что Никита отскочилъ и молитву сотворилъ.

— Ой, какой чудной, заключилъ другой.

— Нейдетъ, нейдетъ, простоналъ больной и опять повалился на траву.

— Явить, чаи, надо, дядя, а?

— Нишкни, и такъ пройдетъ ино. Постой, погоди.

Постояли еще, а толку нтъ. Больной хоть замолчалъ, но не встаетъ.

— Мотряй! Надоть бжать, акачурится еще?..

— А ну-те къ лшему! годи теб баютъ, — пытать надо маленько… И Никита опять приступилъ въ больному:

— Что ты, родимикъ, а?

Отвта не было, — больной точно слушалъ.

— Не слышитъ вишь знать?— Эй вставай!

На этотъ зовъ больной такъ быстро перевернулся на спину, что чуть не перекусилъ коричневый языкъ.

— Ухъ, глазищи то какіе страшенные, — убгу! крикнулъ молодой.

— Дай я те подниму, ступай въ домушку, а?

Больной ничего не отвтилъ. Смотритъ дико.

— Аль не въ моготу? Ну-ка, Матюшка, пособи…

Но только приподняли, какъ больной съ такой неимоврной силой оттолкнулъ обоихъ, что Матюшка едва удержался, а старикъ опрокинулся черезъ пень.

— Экая силища, Господи, страсть! Поди, паря, въ двоемъ съ нимъ ничего не подлаешь?— изобьетъ. Надоть, коли такъ явить, — пойдемъ.

Полсовщики пошли въ караулку и сли ковырнуть маленько вчный свой лапоть. А тутъ какъ на бду пошелъ еще маленькій дождикъ: какъ пойдешь въ городъ?— замочитъ. И вопросъ: идти или не идти? такъ и не былъ бы ршонъ до яснаго дня!

— А что, дядя Никита, поди умретъ?

— Встимо, чай, умретъ.— Дядя Никита важно продернулъ лычко.

Молчаніе, дождь журчитъ.

— Поди, караулить заставятъ?

— Знамо заставятъ, мы караульщики какъ есть.— Дядя Никита колонулъ лапоть кочедыкомъ.

Опять молчаніе, опять дождь журчитъ.

— А что, чай, страшный будетъ, дядя Никита?

— Знамо страшный…Вонъ онъ и живой какой, а мертвъ-отъ еще похуже будетъ.

— О, штобъ те лшій какой!… вскрикнулъ Матюшка со страху и швырнулъ подъ лавку свою работу.— Пойдти, коли такъ до грха, засвтло явить.

Скоро Матюшка надлъ чапанишко и еще скоре поспшилъ изъ темнаго лсу.

— А не приведи Господи, коли этакой жидъ околетъ! Поди мерещиться станетъ, къ окошку придетъ? А что, какъ заставятъ караулить всю ночь? И Матюшка еще скоре побжалъ объявлять.

XIX.

На полицейской водовозк перевезли больного въ городскую больницу. Тамъ сняли съ него мокрое платье, умыли лицо и руки, надли полосатый халатъ, колпакъ и туфли. Смотритель выразился выразительно: ‘а чортъ его знаетъ кто онъ: благородный или неблагородный, посл перетащимъ’, а дежурный выразился утвердительно: ‘отнести его въ горячечное отдленіе’. На доск надписали: ‘febris nervosa’, а внизу Помтили: ‘Взятъ изъ лсу, неизвстно кто’.

— О го-го! чудо, коли встанетъ. Эхъ, какую богатую добылъ себ горячку — прелесть! Что за страшная сила мускуловъ. Пульсъ?.. у! сто двадцать катаетъ!..

Главный докторъ, его превосходительство, пощупалъ пульсъ и полюбовался еще съ наслажденіемъ на больного. Дежурный не безъ удовольствія, смотря въ глаза главному, отвтилъ: ‘да-съ’!..

— Въ сорокъ пятомъ былъ у меня такой субъектъ въ военномъ госпитал, — на третьи сутки отправился въ праотцамъ! Этотъ тоже едва-ли?.. Главное: смотрть хорошо. Вотъ гд учиться молодымъ докторамъ. Смотрите: какая мимика, какія открытыя движенія души! Ухъ, славно работаетъ! А сила, смотрите, какой: молодецъ! Бывали случаи, фельдшеровъ убивали сразу.

— Да-съ, геркулесъ.

Докторъ еще постоялъ и посмотрлъ, какъ больной возился съ фельдшерами и сторожами.

— Это что-жъ такое: какъ ‘неизвстно кто’? Я не понимаю.

— Такъ ваше др-во, полиція доставила изъ лсу.

— Такъ вы напрасно приняли. Чтожъ это такое будетъ: ‘умеръ въ больниц неизвстно кто’? Такъ довести управ нельзя, надо непремнно какъ-нибудь разнюхать: кто онъ?…

— Я, ваше пр-ство, признаю этого. Въ прошломъ мсяц онъ купался со мной: это, кажется, гимназистъ, намекнулъ фельдшеръ.

— Не кажется, а прямо надо говорить: да, или нтъ?

— У того, ваше пр-ство, лицо было другое, свжее такое, а у этого вонъ какое…

— Дуракъ? такъ не болтай, если лицо не такое.— Ну, а вы все-таки пошлите въ гимназію: какой тамъ убжалъ въ лсъ гимназистъ?— отвтятъ что-нибудь. Пожалуйста въ завтрему все-какія свднія. Этотъ непроченъ, говорю напередъ…

Генералъ ушолъ. А тутъ и пошла писать. Гимназія дала знать: что у нее гимназисты не пропадаютъ. Главный докторъ потребовалъ въ себ на квартиру фельдшера и распушилъ. А фельдшеръ стоялъ на своемъ, что это непремнно гимназистъ — онъ узналъ его по родимчику на лвомъ бедр. Главный докторъ опять послалъ въ гимназію: чтобъ вытребовать наконецъ надзирателя или служителя, показать имъ сего неизвстнаго человка изъ лсу, и спросить ршительно: гимназистъ онъ или не гимназистъ? Надзиратель Пустомелинъ, осмотрвъ больного со всхъ сторонъ, объявилъ, что человкъ изъ лсу дйствительно похожъ на кончившаго курсъ гимназиста Раскатова, но положительно утверждать: онъ или не онъ — не можетъ: потому что тотъ ходилъ въ гимназію безъ бороды, а этотъ обросъ бородой, тотъ былъ, по уставу, съ волосами маленькими, а этотъ очутился съ большими, наконецъ у того и глаза были маленькіе, а у этого вонъ какія…— ‘Такъ что я ршительно теперь не знаю: можетъ быть онъ, а можетъ быть и не онъ. Лучше всего, говоритъ надзиратель, ступайте къ матери, она врне вамъ скажетъ, какого родила сына: съ родимчикомъ или безъ родимчика?’ Такъ городская больница и ршилась просить полицмейстера сдлать распоряженія: отыскать и прислать въ больницу госпожу Раскатову, для очной ставки съ ея роднымъ сыномъ, или наконецъ дать знать, гд этотъ сынъ въ настоящее время находится? Квартальный въ тоже время донесъ полицмейстеру: что Раскатовъ деньги заплатилъ, квартиру освободилъ, и его кредиторша, госпожа маіорша Волчиха, въ настоящую минуту совершенно удовлетворена. А госпожа маіорша Волчиха съ испугу подала тому же полицмейстеру объявленіе: что постоялецъ ея Александръ Васильевъ сынъ Раскатовъ, столькихъ лтъ отъ роду и пр. трое сутокъ, какъ пропалъ изъ квартиры и гд находится не извстно. А посему и проситъ, она, маіорша, назначить коммисію и описать находящееся у ней имущество постояльца, а именно: ящикъ съ книгами и сапоги. Въ противномъ случа онъ можетъ потребовать лишняго и т. д.

— Чтожъ вы доносите мн наконецъ! кричитъ полицмейстеръ черезъ всю полицію на квартальнаго. Гд же онъ теперь, этотъ Раскатовъ, котораго вс ищутъ? Давайте мн его сюда!…

— Я, ваше вскородіе, господинъ полковникъ, сдалъ его, какъ арестанта, съ рукъ на руки Костоломову…

— Идите и ведите его сію минуту. иначе я васъ, сейчасъ, подъ судъ упеку.

Квартальный сдлалъ налво кругомъ и тутъ же, въ пожарной, напустился на Костоломова:

— Куда ты, каналья, его двалъ? Подавай сію минуту: полицмейстеръ съ меня требуетъ!

— Я ваше благородіе, никуда его не двалъ. Я просто теперича ему сказалъ: ‘пойду закусить’. А какъ теперича сказалъ, такъ больше его и не видалъ.

— Какъ закусить?… Теб даютъ арестанта вести, а ты — закусить?.. Постой, вотъ ужо тебя закусютъ скрозь строй!… Куда ты его двалъ, говори?

— Я, ваше благородіе, его въ переулочк потерялъ: потому онъ отъ меня бжалъ, а я его не поймалъ, оченно ужъ темно было. Самъ господинъ полковникъ, не велли освщать этотъ переулокъ, потому тамъ столбовъ нтъ, фонаря не на что поставить.

— Молчи, каналья! тебя за это взбучитъ полицмейстеръ. Вдь чортъ его знаетъ, можетъ статься онъ зарзалъ кого. Меня-то ты не ржь, разбойникъ!…

— Не погубите меня, ваше благородіе.— Костоломовъ повалился въ ноги. И т. д.

Словомъ, вс пороли такую же горячку, какъ Раскатовъ.

XX.

Раскатова уложили, привязали и усмирили. Поетъ онъ, хохочетъ и плачетъ. Въ теплой комнат, бредъ еще безобразне и сильне. Дня черезъ три пришолъ опять главный доуторъ и остановился передъ больнымъ.

— Я не стану сть твоей кашицы, слышишь? Она пахнетъ жаренымъ сапогомъ! А какъ ты думаешь, скоро меня сдлаютъ президентомъ Соединенныхъ Штатовъ, а?… спросилъ вдругъ больной.

— Я полагаю завтра тебя отправятъ туда… Понимаешь? Больной захохоталъ.

— А зачмъ она, господинъ квартальный, не кормитъ меня, бестія, а? Зачмъ?

— Не знаю.

И такъ дале, тоже самое каждый день.

Словомъ болзнь шла своимъ чередомъ. Съ первыхъ дней Раскатовъ длался все сильне и свирпе. Впечатлнія быстры и ясны: при появленіи всякаго новаго лица больной жаллъ, смялся, плавалъ и жаловался, что она, бестія, не кормитъ его. Сердитаго фельдшера, Зубатина, онъ ругнулъ отцеубійцей, а другаго смирнаго, Гедеонова, который ходилъ съ нимъ купаться, назвалъ Машенькой милашенькой, и тутъ же заворотилъ милашк такое крупное словцо, что фельдшеръ ушолъ въ другое отдленіе и больше ужъ не показывался. То вскочитъ и сильно ругается съ квартальнымъ, то служитъ обдню, то шьетъ въ модномъ магазин, то учитъ Соничку, то жалуется губернатору, что она его уморила съ голоду, и онъ умеръ, какъ видите, совсмъ!

— Чортъ возьми, однако сколько силъ! оралъ главный докторъ. Вотъ у кого учитесь, господа, умирать! Вотъ этакихъ побольше къ намъ въ больницу, такъ и вдомости объ умершихъ не надо. А чудо если встанетъ!

Къ девятому дню дйствительно ослабли силы, усилился жаръ, языкъ пересохъ, ноздри вздулись, дыханіе прерывисто, коротко, голосъ охрипъ, точно надламывается, кашель съ трескомъ.

— Ну что вашъ президентъ?

— Смирне сталъ, ваше пр-ство.

— Пятна есть?— генералъ обратился къ фельдшеру.

— Какъ блохи, ваше пр-ство.

— Ну будутъ, будутъ!..

Генералъ зналъ медицину и любилъ всегда предсказывать впередъ, что будетъ. Дежурные съ особеннымъ благоговніемъ ловили каждое слово его, какъ слово пророка.

А къ Раскатову, вмсто пятенъ, появился на кровать какой-то сосдъ-двойникъ, и съ этой минуты больной пересталъ кричать на все отдленіе: лежалъ больше смирно и тихо бесдовалъ съ пріятелемъ:

— Вы, конечно знаете, Анисима Алексича Волчиху, вотъ бестія-то, батюшка, настоящій Плюшкинъ подлецъ. Вообразите: совсмъ уморила меня съ голоду, да! такъ я и умеръ! Да квартальный, слава богу, попался добрый на встрчу. ‘Эй, куда говоритъ гробъ везете — стойте! Я надзиратель — посмотрю’.— Посмотрлъ, а я живъ, такъ и веллъ меня выпустить изъ полиціи.

— А! бесда началась? Ну, завтра кончитъ.

Дйствительно, Раскатовъ на другой день кончилъ все — пересталъ жаловаться и даже шептать. Голова опрокинулась назадъ, чорный запекшійся ротъ открылся, руки вытянулись и легли на мягкое мсто живота.

— Ну, этаго нечего смотрть, закройте! — Генералъ на этотъ разъ даже не остановился и не полюбовался.

Пришла послдняя ночь.

— А правду сказалъ генералъ, этотъ врно тово… Спитъ, не спитъ? чортъ его знаетъ что?

— Смотри — ‘спитъ’, чтобъ не окоченлъ!.. Опять зареветъ, его пр-ство, скажетъ ‘не досмотрлъ’!

— А, ну его въ!… Не сидть цлую ночь надъ ними!

Фельдшеръ махнулъ рукой и ушолъ спать. На Раскатова нашолъ тоже глубокій сонъ.

— Спитъ? Ну пріятнаго сна! Тамъ Горемыкинъ сколько ихъ у тебя, въ часовн?

— Съ этимъ девять будетъ, ваше пр-ство! отвтилъ басисто, счетчикъ мертвецовъ.

— Проклятая осень, какъ мухи!… А по городу какъ?

— У меня теперь, слава богу, ваше пр-ство, работы много… отозвался дежурный съ пріятной улыбкой.

— Именно, слава… Кто что не говори, а намъ докторамъ, тогда и жить, какъ другіе мрутъ. Распорядитесь скоре вынести, а теперь пока закрыть. Экое безобразіе!…

Раскатова закрыли, онъ спалъ цлые сутки и наконецъ открылъ глаза. Не могъ онъ только шевельнуться — точно спеленанъ и весь изломанъ.

— А-а! смотритъ! вскричалъ генералъ съ величайшимъ удивленіемъ.

— На разсвт открылъ глаза, ваше пр-ство, доложилъ бдительный фельдшеръ.

— И чтожъ, глухъ какъ тетерька?

— Ничего не слышитъ ваше пр-ство!

— Ну, молодецъ, чортъ возьми!… произнесъ съ самодовольствомъ главный докторъ. Не радуйтесь однако, замтилъ онъ дежурному: это еще не все.— Крови не показывалось нигд?…

— Не показывалось, ваше пр-ство! доложилъ фельдшеръ благоговя передъ знаніемъ главнаго врача.

— Или сухотка кишки или чахотка легкихъ! (не утерплъ опять предсказалъ генералъ).— И тогда, братъ, прощай! Генералъ забывшись даже поклонился Раскатову, отправляя его на тотъ свтъ.

Однако, не смотря на вс предсказанія генерала, больной, дня черезъ три, видимо сталъ поправляться.

— Ну, этимъ можете теперь заняться — оживетъ! командовалъ генералъ дежурному. Это чортъ знаетъ что такое — желзочеловкъ.— Кто ты!

Раскатовъ отрицательно потрясъ головой.

— Ну-во, Горемыкинъ, на ухо, допроси.

Счетчикъ покойниковъ такъ допросилъ, что съ сосднихъ кроватей приподнялись больные.

Раскатовъ слабо объяснилъ: кто онъ? А веселый генералъ при этомъ захохоталъ.

— А возни сколько было! Вотъ и самъ разсказалъ. Родимчикъ, значитъ, угадалъ? А гд жъ родимчикъ?

— Я, ваше пр-ство, перевелъ его туда, потому больной прозвалъ его Машенькой-милашенькой и такъ началъ выражаться неприлично, что мн даже стало совстно.

— Дло сдлали. Значитъ онъ теперь ужъ не родимчикъ, а Машенька-милашенька?..

— Врно такъ, ваше пр-ство.

Еще черезъ недлю, Раскатовъ сидлъ уже на кровати.

— Ахъ ты, родимый, какъ мн жалко-то тебя, сокрушался Парамонъ кузнецъ, сидя у постели больного. Пость не хочешь ли, соколикъ? Я вдь принесъ…

— Онъ, дядя глухъ, отвтилъ сосдъ, за Раскатова.

— Какъ же теперича сказать-то ему, поди, услышатъ т собаки-то?…— Парамонъ разинулъ ротъ и сунулъ въ него кулакомъ, показывая пантомимой, какъ обдаютъ здоровые люди. А въ заключеніе объяснилъ пантомиму тмъ, что высунулъ изъ-за пазухи пирогъ съ горохомъ.

— Дай-во сюда, дядя, я съмъ: онъ еще не уметъ, вскричалъ сосдъ солдатъ, который въ самомъ дл давно уже оправился и чувствовалъ въ себ силу справиться и съ горохомъ, и съ пирогомъ.

— А на, коли такъ, служивый, въ самъ-дл не домой тащить.

И Парамонъ хитро сунулъ служивому подъ одяло пирогъ, величиной въ чемоданъ.

— А маминька-то твоя опять не годится, дружокъ, шибко пьетъ. Зачмъ ты ей платье то отдалъ, а? бесдуетъ утшитель Парамонъ. Въ чемъ будешь зимушку-то ходить, а?..

А глухой Раскатовъ опять молчитъ.

— Ну, прости, коли такъ, еще приду. Выздоравливай скорй.

Раскатовъ крпко пожалъ руку кузнеца.

— Молочка не принести-ли, а? Лысена-то отелилась. Знаешь, поди, Лысену-то?.’.

— Ну-ну-ну! въ шею тебя съ Лысеной отсюда!.. забасилъ Горемыкинъ. Чортъ его знаетъ, откуда подкрался человкъ сзади.

— Для-ча въ шею, кормилецъ, я и такъ уйду.

— Сказано вамъ, чертямъ, ничего не носятъ сюда! Сейчасъ вотъ стащу къ генералу.

— Ну, Господь съ тобой, не серчай, уйду-ужь… И Парамонъ въ самомъ дл ушолъ.

Постили Раскатова Алексисъ и Митроша. Послдній даже принесъ просвирочку отъ бабеньки, вынутую будто бы за здоровье Раскатова, и тутъ же распространился о томъ, какъ ихъ напугали — сказали, что Раскатовъ умеръ.

И имъ Раскатовъ пожалъ руки, точно въ самомъ дл побесдовали богъ знаетъ о чемъ. Одно только нехорошо: ршительно не помнилъ больной: кто такой этотъ Алексисъ. Точно погасло въ немъ все прошлое, посл горячки. Какъ новорожденный, Раскатовъ снова привыкалъ къ словамъ и звукамъ — приходилось на память учить иное забытое разговорное слово, а ужъ о впечатлніяхъ и говорить нечего, точно изъ-за океана приплывали они въ слабую голову, чуть-чуть только намекая, что это было свое, прожитое, да и то смутно и безсознательно, точно какое-то клочье, или намекъ…

XXI.

— Да, дйствительно счемъ! заключилъ полицмейстеръ, освидтельствовавъ сосда, котораго наканун положили возл Раскатова.— Смотрите, господа, какъ должно: это дло можетъ разыграться сильно, потому онъ иностранный подданный.

Члены слдственной коммисіи осмотрли, какъ должно, освидтельствовали, что нужно, велли даже Горемыкину одяло спустить пониже, и одинъ сказалъ въ заключеніе:

— Тутъ и смотрть нечего. Славно росписалъ кто-то, вотъ что называется по нашему ‘руку приложилъ’.

— Какъ же прикажете? спросилъ квартальный съ портфелью, и весь изогнулся въ вопросительный знакъ.

Дрожь пробжала по Раскатову — квартальнаго онъ тотчасъ узналъ. Вспомнилось все прошлое.

— Такъ и пишите, и доносите прямо: по освидтельствованія слдственной коммисіи, состоящей изъ членовъ такихъ-то и прочая, оказалось — дв точки.— Ну, а тамъ ниже напишите ясне. Наполеонъ Эстюржонъ, иностранецъ такой-то, былъ высченъ числа такого-то, но кмъ, не извстно! Понимаете? Ибо (полицмейстеръ понизилъ голосъ) помщикъ Сомовъ, у котораго сей находится при обученіи дтей, отозвался: что его самого, числа сего, не било дома. Вотъ и только.

Квартальный тутъ же услся писать, а Раскатовъ отвернулся, чтобъ квартальнаго не видать.

Опять у Раскатова синютъ ногти, холодютъ руки и пробгаетъ дрожь, а иностранецъ Наполеонъ Эстюржонъ такъ стоитъ въ горячей голов.— ‘Кто этотъ Наполеонъ Эстюржонъ?’ думаетъ больной напрягаясь, а память такъ и скользитъ, не дается Наполеонъ, котораго Раскатовъ такъ хорошо зналъ. Отвернется, чтобъ не видать мучительнаго образа, а сзади раздаются визгливые ‘кантр-бле!’, больной безпрестанно вскакиваетъ, неистово сжимаетъ зубы и кулаки, глаза злобно горятъ… На Раскатова нападаетъ паническій страхъ, его колотитъ лихорадка.

— Нельзя, нельзя, выписаться, это вздоръ! утверждаетъ сердито главный докторъ. Теб надо вылежаться, укрпиться. Терпи еще три дня.

И бдный Раскатовъ опять ложится — укрпиться. А неистовыя ругательства такъ и раздаются по всему отдленію. Дрожь пробгаетъ внутри, когда Раскатовъ вспомнитъ, что этотъ человкъ сченъ, а около него нтъ никого, кому бы высказалъ онъ свою жалобу и скорбь. Закроетъ глаза, чтобы не видать мученій сосда, а передъ закрытыми такъ и мечутся злобно горящіе глаза француза. Отвернется въ стн, но и сонъ на него не находитъ. Крикъ, крикъ, одинъ только визгливый крикъ и слышится ему цлые сутки!

— Это еще что за новость? спросилъ громко генералъ, смотря на мужика, который остановился въ дверяхъ.

— Да вотъ проситъ, ваше пр-во, апирацію ему сдлать, мн недовряетъ, отозвался подшучивая дежурный.

— Ну-ко, ну-ко, что за апирація? Иди сюда ближе, кажи.

— Носикъ маленько, ваша благородія! отвтилъ мужикъ въ страх, подставляя горсть, куда лила кровь изъ другой руки. Отрубленный палецъ вислъ на кож.

— Оно и видно, что маленько поскъ. Эхъ, ты опирація!

И генералъ сразу оторвалъ отрубленный палецъ.

— Охъ! тяжело и глухо крикнулъ больной.

— Иди, примочи, Гедеоновъ. Дайте ему тамъ на дорогу какой-нибудь дряни залечитъ. Сюда не надо водить!..

И дйствительно сюда не надо было водить, потому что съ слабымъ Раскатовымъ, при вид крови, едва не сдлался обморокъ, такъ и захолонуло сердце. Опять лихорадка и дрожь.

— Что намъ съ этимъ длать? спросилъ генералъ, осматривая неистово бьющагося француза.

— Не знаю, ваше пр-во. Служителей всхъ измучилъ. Вонъ тотъ былъ буянъ, а этотъ еще хуже.

Генералъ посмотрлъ самодовольно на Раскатова, а Раскатовъ въ недоумніи посмотрлъ на доску, гд до сихъ поръ еще красовалось: ‘взятъ изъ лсу, неизвстно кто’.

— Ну, потерпите, можетъ быть не долго! утшилъ генералъ дежурнаго, и вышелъ.

Предсказаніе сбылось: французъ въ самомъ дл мучился недолго — скончался въ ту же ночь, Тло оставили въ постел до утра, въ ожиданіи еще какой-то новой комммсіи. На Раскатова напалъ ужасъ.

Полночь. Онъ бродитъ по корридору и заглядываетъ на лстницу: нельзя-ли изъ больницы бжать? Нтъ, нельзя: слышно, какъ бесдуютъ подъ лстницей швейцаръ съ Горемыкинымъ. А басъ Горемыкина еще глуше отдается снизу, точно изъ могилы. Кругомъ мертвая тишина, пустота, мракъ. Тамъ гд-то, точно на томъ свт, чуть брежжетъ ночникъ, повшенный въ безконечной черной бездн корридора, врно для освщенія. Въ голов путаница отъ безсонницы, бгутъ какія-то мрачныя мысли, давитъ тяжелый вопросъ: кто и за что выскъ покойника? Накипаетъ на сердц что-то злобное, скверное, ноетъ въ пустой груди, передъ глазами мечутся тысячи нелпыхъ представленій, а тоска-то, тоска! Господи боже мой, когда же этому всему конецъ?— Завтpa же отсюда вонъ! ршалъ Раскатовъ и подошелъ къ окну. Воетъ втеръ въ трубу, дождь барабанитъ въ желзную крышу и жалобно спускается по жолобу, а на улиц такая мертвая тишина и пустота — страсть! Перешолъ къ часамъ, пощиталъ стукотню маятника — ударило два.— ‘У, какъ еще долго до разсвту! Хоть бы свчу попросить, здсь умрешь отъ страху?..’ Но и свчу попросить нельзя: наканун еще прочиталъ Раскатовъ вс строгія правила, крупно напечатанныя въ щегольской рамк. А тоска, тяжелая тоска, еще пуще налегаетъ на сердце. Не лучше-ли тамъ? думаетъ больной и опять бредетъ въ отдленіе. Но и тамъ не лучше: окна закрыты сторами, потолокъ виситъ точно черная туча, тутъ стонъ, тамъ бредъ. Длинныя ряды кроватей, а на нихъ темныя кучи — точно могилы.— ‘А рядомъ лежитъ покойникъ!’ мелькнуло въ голов Раскатова и вдругъ представился ему знакомый гробъ Михайла Михайлыча. Онъ съ закрытыми глазами, крпко завернулся въ одяло, а сверху точно кто щупаетъ его ледяными руками, такъ что волосы поднимаются на голов. Въ ужас вскочилъ больной и бжалъ опять въ корридоръ. Тамъ, слава Богу, начинались уже признаки дня. Вдали окно, точно развшенная блая простыня, въ сосдяхъ гд то заплъ горластый птухъ, черезъ улицу скрипнула калитка, а у другаго сосда разинулись ворота, заверещалъ, и заскриплъ вдоль улицы ранній обозъ. Востокъ началъ сильно блть.

— Вонъ, вонъ отсюда сегодня же: тутъ со страху умрешь! шепталъ Раскатовъ, разсматривая блый утренній паръ.

— Эй, ты, зачмъ рано выползъ, ступай въ свое мсто, ругаютъ за васъ!.. крикнулъ Горемыкинъ и Раскатовъ, вздрогнувъ отъ крику, ушелъ въ свое мсто.

Зашмыгала мокрая швабра по корридору, заходили сторожа взадъ и впередъ, заглянулъ дежурный фельдшеръ — вс-ли на своихъ мстахъ? Поблли занавски въ окнахъ. Всталъ больничный день.

Много опять набралось новаго народу въ отдленіе, гд лежалъ Раскатовъ. Опять что-то толкуетъ и шепчетъ полицмейстеръ, опять незнакомыя лица заглядываютъ куда-то и свидтельствуютъ: больно или небольно сченъ покойникъ? Ненавистный квартальный сидитъ передъ ними за столомъ и что-то бойко пишетъ на лист. Пополнялось все это сторожами и фельдшерами.

— ‘Взять его!’ раздалось строгое приказаніе полицейское и покойника, вмст съ кроватью, понесли на плечахъ, какъ гробъ. Сцена эта измучила Раскатова въ конецъ.

— И этотъ здсь? Здравствуйте. Ну, батенька, задали вы мн задачу, поролъ я за васъ горячку.

Квартальный хотлъ было протянуть руку Раскатову и разсказать, какъ онъ поролъ горячку, но въ это время раздалось изъ корридора грозное: ‘Эй, Лихошерстовъ!..’ И Лихошерстовъ усплъ только наскоро засыпать песочкомъ изъ плевальницы актъ, и въ попыхахъ убжалъ въ полицмейстеру.

— Ахъ, и вы здсь, Александръ Васильичь? рядочкомъ что-ли съ вашимъ-то лежали?

— Ты какъ попалъ сюда, Ваня! вскричалъ Раскатовъ, обрадовавшись, катъ брату, доброму слуг своему, который ухаживалъ на нимъ въ дом Сомова.

— Да вотъ-съ, блье принесъ Наполеону Иванычу, а они ужъ и умерли!..

Ваня опять улыбнулся Раскатову той простодушной улыбкой, какой онъ всегда улыбался, когда тотъ спрашивалъ: ‘а что, тебя никакъ опять поколотили?— ‘Да-съ, поколотили’, отвтитъ онъ бывало беззаботно, и улыбнется, какъ теперь. Тутъ только Раскатовъ припомнилъ ясно, что это тотъ самый Наполеонъ Иванычъ, который поступилъ къ Сомову учителемъ вмсто него и котораго такъ расхваливала за вжливость и деликатность Анна Петровна. Разъ даже онъ видалъ его съ Анной Петровной въ публичномъ саду.

— Отчего онъ умеръ? спросилъ Раскатовъ сердито.

— А Богъ ихъ знаетъ отчего съ. И не болли, кажись, ничего-съ, а умерли нечаянно. Прощайте.

— Именно нечаянно! Недлю лежитъ человкъ, не хотятъ о здоровьи провдать. Блье прислали посл смерти. Эхъ, вы! вскричалъ Раскатовъ злобно, и тутъ же обратился къ главному доктору съ требованьемъ выпустить его изъ больницы.

— Сказано нельзя! чтожъ это такое наконецъ? вскричалъ генералъ сердито.

— Ну, какъ угодно, генералъ, а я больше здсь не останусь.

— Выписать его сію минуту! Чортъ съ вами, наконецъ, умирайте на улиц, когда не хотите здсь… Генералъ разсердился, закашлялъ и не договорилъ. Попробуйте у меня придти во второй разъ, я прямо не велю васъ принимать!

— И не попробую! отхватилъ Раскатовъ ршительно. Въ эту минуту онъ чувствовалъ какую-то неимоврную силу бороться и съ квартальными, и съ осенью, и съ докторами, и съ Сомовымъ самимъ.

— Ну, выписать, выписать!

XXII.

Такъ и выписали Раскатова изъ больницы. Посл болзни онъ сталъ точно новый человкъ, меньше въ немъ теперь поэтическаго бреду, и больше упругой твердости бороться съ чмъ угодно. Но это еще далеко не тотъ желзный человкъ, котораго можно ставить прямо лицомъ въ лицу передъ суровой судьбой. Даже та неимоврная сила, которую онъ чувствовалъ при объясненіи съ генераломъ, была не сила и крпость духа, а просто болзненное раздраженіе противу гадости людской и противъ больницы. А съ этимъ, какъ извстно, далеко не уйдешь. Въ наше жосткое время нужно что нибудь по-крпче. Въ Раскатов же пока все только болло, вило, можжило. Дежурный далъ строгое наставленіе не студиться, генералъ впередъ предсказалъ что ‘отъ простуды умрешь’, а Раскатову пришлось отправиться въ октябр, въ холодный дождь, безъ шинели и калошъ, чуть не на босую ногу. Хорошо еще, что фельдшеръ Машенька далъ ему какое-то старое пальтишко прикрыть зябкое тло, а то при больномъ не оказалось даже фуражки. Теперь только онъ вспомнилъ, что она, кажется, осталась въ дон Пшкова, или тамъ гд-то — словомъ неизвстно гд! Но это все бы ничего, еслибъ сквозь это все не задавался вопросъ: куда идти? Просить бестію Волчиху сжалиться надъ нимъ — скверно! А идти прямо въ дяд Егору на постоялый и проситься христа-ради въ избу къ извощикамъ — еще скверне! Въ той свтелк, гд онъ жилъ съ матерью лтомъ, теперь ужъ жить нельзя, тамъ печи нтъ! Куда жь накокецъ идти.

— Ну, отецъ, задали вы вамъ страху. Чтожь это такое: убжать и ни слова не сказать. Я теперича женщина благородная, какъ же меня ставятъ въ этакое положеніе:— изъ дому вдругъ пропалъ человкъ! Посудите? Да мы съ Митрофаномъ не знали, что и подумать про васъ: и молебны тутъ служили, и къ вороже ходили, нтъ ни слуху, ни духу, какъ въ воду канулъ человкъ!

— И лучше какъ бы канулъ! отвтилъ съ досадой Раскатовъ, которому теперь же надоло отвратительное пищаніе Волчихи.

— Именно лучше, молодой человкъ! Кто теперича въ Бога не вруетъ, тому, конечно лучше топиться или давиться. Я объ этомъ плакать не стану, да меня-то зачмъ вы безпокоите? Я дама благородная, а маменька ваша мщанка, больше ничего, а она осмлилась тутъ безъ васъ ко мн приходить, да дерзости говорить.

— Да чмъ же я тутъ причиной?

— Какъ чмъ, когда она отъ васъ же приходила, платье какое-то тутъ просила, да грубостей мн наговорила.

— Ну, выгнали бы вонъ!

— Нтъ, молодой человкъ, я не умю гонять родную мать, гоняйте вы! И прошу васъ не говорить эдакихъ словъ при моемъ Митрофан, онъ у меня не такъ воспитанъ.

— Вижу-съ. Я думалъ, что вы, называя себя благородной женщиной, хоть сколько нибудь пощадите меня, особенно посл такой тяжкой болзни!— выговорилъ Раскатовъ горько, чуть не рыдая.

— Ну, нтъ ужъ извините, сами себя щадите, какъ вамъ угодно. А я больше щадить васъ не намрена, потому — или опять убжите, или дерзостей мн съ маменькой наговорите, а я слушать ихъ не могу, потому сама маіорша и мужъ мой служилъ тридцать лтъ. Вотъ вашъ сундучокъ. Изъ него маменька выбрала все, извольте его взять и больше меня не безпокоить. Видите вотъ онъ пустой, не скажите на насъ…

— Вижу! отвтилъ Раскатовъ и отчаянно махнулъ рукой. Въ самомъ дл послднее его новенькое платье и крпкіе сапоги взяла и пропила Шумиха-мать.

Въ фельдшерскомъ пальто и въ старой гимназической фуражк Митрофана отправился Раскатовъ тутъ же въ Марь Николаевн Пшковой. Это была его послдняя надежда.

— Ахъ, какой вы страшный! вскричала трагически вдова.

— Боленъ былъ, Марья Николаевна, едва выговорилъ Раскотовъ отъ усталости.

— Да хоть бы велли доложить тамъ о себ, а то, ей-богу, такъ напугали, что я вся дрожу. Высокій, чорный, блдный, входитъ вдругъ!..

— Мишки не было, Марья Николаевна, съ горькой усмшкой отвтилъ Раскатовъ. Извините, что безпокою — нужда…

— Ахъ, боже мой, предчувствую — за деньгами опять!— И глаза вдовы совершенно закатились подъ-лобъ.

— Да, Марья Николаевна, хоть немного, христа-ради прошу.

— Христа-ради не просите, ни копйки за душой. Покойникъ поставилъ насъ въ такое положеніе, что я и выразить вамъ не могу! — И вдова преграціозно обмакнула сахарный сухарикъ въ чашку шеколаду.— Ахъ, что же это я невжа не спрошу: не хотите-ли вы?

— Не поправился еще, нельзя.

Молчаніе.

— Но какъ мн совстно передъ вами, если бы вы знали. Право, смотрть на васъ не могу. А впрочемъ кушайте мой шеколадъ, онъ невреденъ вамъ — я сама налью.

Раскатовъ съ досады, ничего не отвтилъ.

— Продать вотъ хотла эти бездлки, ну, жалко! (запла вдова меланхолически). Вы сами умный человкъ, Александръ Васильичъ — посудите? Привычка!.. вдь всякая вещь напоминаетъ мн его… Это трюмо подарилъ онъ, какъ произвели его въ коллежскіе ассесоры, это — посл родовъ… Конечно оно бездлица, но все знаете семейное — завтное, такъ сказать!— и вдова граціозно прослезилась.

— Вотъ фуфлыга-то, подумалъ Раскатовъ. Трюмо рублей четыреста она называетъ бездлицей! — да нельзя ли Марья Николаевна, хоть сколько нибудь?…

— Ахъ, Александръ Васильичъ, я васъ не постигаю наконецъ! Неужели же я притворяюсь передъ вами? Что жъ это такое! Соничка, душа моя, да побожись хоть ты!

— Врю, отвтилъ отчаянно учитель.

Настало длинное и непріятное молчаніе.

— Я хоть бы занялъ наконецъ. Скажите когда?..

— Ахъ, Александръ Васильичъ, какой вы странный длаете вопросъ: когда? Да Богъ знаетъ когда, можетъ быть никогда! Какіе у меня теперь деньги, помилосердуйте! Генералъ привезъ на дняхъ пять сотъ — ну долги по лавкамъ посл покойника, сама тоже задолжала. А тутъ: похороны, отецъ протоіерей, вдь онъ даромъ васъ хоронить не намренъ — посудите? А тутъ было шесть священниковъ — ну, лошади, квартира, наемная прислуга!.. Какъ вы это все не сообразите?

— Еще и лошади, скотина! заключилъ Раскатовъ, стиснувъ зубы и едва вышелъ въ дверь. Хорошо, что еще Мишка вытащилъ изъ-подъ лстницы шинель и калошу одну, другая съ фуражкой такъ и не нашлась.

— Что жь длать теперь? спросилъ Раскатовъ, стоя твердо на томъ крыльц, съ котораго когда-то… попалъ въ больницу.

И пошелъ онъ, какъ машина, по крутому берегу Волги. А кругомъ все грязно, скверно, темно, мокрый снгъ лепитъ въ уши, въ глаза, старая калоша по старому чавкаетъ, а сапогъ по-прежнему хлюпаетъ и плачетъ. Безцльно остановился Раскатовь надъ Волгой, будто желая спросить: Что скажетъ она? А вдали надъ ркой одинъ срый туманъ, туманъ и туманъ безъ конца! Словомъ все — и калоши, и снгъ, и туманъ, говорилъ одно: ‘ступай домой!’— Но гд же домъ?..

XXIII.

Раскатовъ зашелъ посовтоваться въ надзирателю гимназіи, который былъ моложе и свже другихъ, а на видъ казался симпатичне и внимательне всхъ. Бднаго и ничтожнаго гимназиста Раскатова онъ всегда принималъ ласково и даже угощалъ папироской, особенно если тотъ приходилъ поздравить его съ праздникомъ, или приносилъ въ подарокъ портреты Дюма и Мольера своей собственной работы. А въ послднее время сошелся онъ съ нимъ такъ коротко, что Раскатовъ, изъ благодарности за ласку и папироску, переписывалъ ему цлыя поэмы и снялъ даже по секрету профиль съ губернаторской дочки, за которой ухаживалъ надзиратель — конечно тоже по секрету.

Но безъ описанія молодаго и свжаго педагога, читателю и въ голову не придетъ, какой совтъ дастъ Раскатову этотъ новый наставникъ и другъ.

Францъ Францычъ Биттель былъ отъявленный франтъ, отчаянный мотъ и нахальный молодецъ жить. Получая рублей двсти-триста, онъ, чортъ его знаетъ какъ, ухитрялся проживать по крайней мр тысячи дв или три! Платье отъ Сара, блье со всемірной выставки, сапоги изъ Парижа, а шляпа, какой-то панамской соломки — прямо изъ Америки. Два года гналъ его съ квартиры отъ себя отецъ и отступился наконецъ! Диваны, козетки, цвты, статуэтки, канарейка, этажерки, роскошные переплеты, изящный Шекспиръ — словомъ жизнь comme il faut. Въ квартир Франца Францыча были даже такіе предметы, которыми онъ никогда не пользовался. Напримръ: кинжалъ египетскаго Али-паши — безъ клинка, винтовка, отнятая будто-бы у Шамиля — безъ курка. А ужъ о томъ, что было на столахъ и рчи заводить нечего — просто махни рукой! И крошечные наполеончики, и хрустальные флакончики, и японскія вазы, и китайскій фарфоръ и проч. Все это, по словамъ Франца Францыча, прислалъ ему братъ путешественникъ, который давно уже шатается до востоку, и, въ Египт изучаетъ какой-то обелискъ.

— Ахъ, mon cher, а я васъ собирался искать наконецъ!

— Извините, болнъ былъ.

— Э, дичь, въ наши лта, ‘болнъ’. Волочились и влюбились, врно?

— Безъ шутокъ прихворнулъ.

— Дичь, дичь, я вамъ говорю. Въ обществ надо развлекаться: ну, картами забавляться, влюбляться, наконецъ или такъ бывать, а горе дома забывать. Иначе чтожъ это такое?— сухотка, чахотка, гиппохондрія, сплинъ какой нибудь, вотъ и только!

— Чтожь длать, такъ судьба.

При слов судьба Францъ Францычъ разразился хохотомъ.

— Дичь, дичь, дичь, mon cher! Какая, чортъ, судьба? По моему, судьба-индйка, случай-гусь — поймалъ и ощипалъ обоихъ сразу. Вотъ и только.

— Какъ ихъ поймаешь! отозвался Раскатовъ горько.

— Поймать какъ? да вотъ такъ, какъ я вчера. Видите?— Францъ Францычъ слегка щелкнулъ застежкой и бумажникъ открылся самъ — такъ туго набитъ онъ былъ депозитками. Надзиратель началъ считать.

— Не умю! отвтилъ Раскатодъ сквозь слезы. Его размучивалъ видъ денегъ.

— Ну, сядемъ по маленькой — живо научу?

— Денегъ нтъ.

— А безъ денегъ здсь не выучишься ничему. Эта наука такая,— Францъ Францычъ заворотилъ, обшлагъ, чистенько перекинулъ направо и налво, и въ заключеніе трахнулъ колодой картъ.

Раскатовъ, какъ другу, хотлъ было высказать обстоятельства: отчего у него денегъ нтъ, но Францъ Францычъ перебилъ его на первомъ слов и пустился доказывать свое:

— Дичь, отецъ родной, дичь! На кой вамъ, чортъ деньги — вы прожить ихъ не умете.

— Крайность! молилъ Раскатовъ.

— Дичь, дичь, я вамъ говорю. Какая тутъ крайность! Кутнули неосторожно — вотъ и крайность вся. Мы сами, батенька, живали и въ этихъ крайностяхъ тоже бывали. Охъ, бывали, отецъ родной! Бывало въ такую передрягу попадешь, насилу самъ уйдешь! А ваши крайности что!… и т. д.

— Ахъ, ты, фуфлыга, фуфлыга, а еще ‘суб-инспекторъ!’ И Раскатовъ не дослушавъ, ушолъ.

— Здравствуйте!

— Здравствуйте, отвтилъ Раскатовъ сердито.

— Что, али не узнали?

— Узналъ.

— Такъ куда же вы спшите.

— Некогда! — Раскатовъ отвернулся.

— Да гд вы ноньче живете?

— Да нигд!

— Нтъ, кром шутокъ?

— Кром шутокъ — нигд. Сейчасъ изъ больницы, квартиру ищу.

— А! ну, я добгу съ вами до перекресточка: тамъ у меня славная квартира на примт — понравится.

— Экъ, присталъ, чортъ бы тебя дралъ! думалъ Расктовъ сердито.

— А давно мы съ вами не видались. Помните, какой веселый вечерокъ провели у Сомова?

— Да! отвтилъ Раскатовъ рзко и досадно.

А Калмычокъ все бжитъ за нимъ и такой же ласковый и привтливый.

Странное существо былъ Калмычокъ. Кто его родилъ, крестилъ и вывезъ изъ Башкиріи — неизвстно ей ему, никому. Съ незапамятныхъ временъ онъ очутился въ город и какъ съ молоду получитъ отъ кого то кличку ‘Калмычокъ,’ такъ и до сихъ поръ извстенъ всмъ подъ этимъ именемъ. По ремеслу онъ былъ цырюльникъ, но никто почти не зналъ, и какъ будто и не хотлъ знать, что у него есть имя, отчество и фамилія. Даже на вывск, которая давно не подновлялась, слиняло имя, Михайло Наукову и осталось только два слова ‘зубы, отворяютъ’ да блая банка съ чорными піявками. Такія личности у насъ обыкновенно называются темными, но въ жизни Калмычка, мн кажется, не было ни одного темнаго пятнышка. Это былъ добрйшій и благороднйшій старикъ, которыя безкорыстно служилъ каждому, какъ рабъ, и привязывался ко всмъ какъ собачонка. Кром своей цирюльни, онъ любилъ еще скрипку, зналъ отчасти музыку и являлся всюду: поиграть въ танцъ-классъ, настроить фортепіано, подержать аккомпаниментъ въ оркестр — не получая, конечно за это ничего, кром спасиба, или рюмки водки. Это былъ артистъ по призванію и игралъ con amore, или, какъ говорятъ у насъ, изъ любви къ искусству. Игра его впрочемъ была плоха, брилъ онъ еще плоше, нежели игралъ, а жилъ еще плоше, нежели брилъ. Въ оправданіе своей безалаберной артистической жизни, онъ приводилъ откуда-то добытый имъ текстъ: ‘яко благъ, яко магъ, яко нтъ ничего.’ И этотъ голый текстъ на немъ оправдывался вполн. Бывали конечно въ жизни его и приливы и отливы, или какъ говорится у насъ: счастіе и несчастіе съ человкомъ, но это для Калмычка ровно ничего не значило! Въ счастіи его были счастливы только подмастерье и ученики, для цырюльни обыкновенно писалась новая вывска, гд самымъ крутымъ фонтаномъ выпускали изъ двицы кровь, а для самого хозяина неизмнялось ровно ничего. По прежнему онъ игралъ на скрипк, по прежнему напвалъ свою любимую псенку, какъ двушки хороводы играли и часто парней цловали. Все та же вспоминалась ему при этомъ молодость, склабились блые зубы и перекашивались узкіе глаза, полные похотливости и сладострастія. ‘Пожалуйте, пожалуйте, вотъ онъ васъ побретъ, а я псенку съиграю!’ говорилъ онъ одно и тоже, лтъ сорокъ постителямъ, и этимъ же встртилъ въ первый разъ гимназиста Раскатова, пришедшаго вовсе не бриться. Въ несчастіи его были несчастливы тоже только подмастерья и ученики: подмастерья уходили отъ бездлья, ученики убгали съ голоду, вывска линяла вмст съ двицей и именемъ хозяина, и для самого хозяина не измнялось опять ровно ничего!— Словно въ счастіи поетъ онъ также безпечно и беззаботно: ‘А нту дла никому, что нту курочки въ дому!’ и постителямъ отвчаетъ той же улыбкой и тмъ же текстомъ: ‘якъ бубенъ, яко гренъ, яко промотавшись!’

Такова была вообще жизнь Калмычка-цырюльника. Съ Раскатовымъ онъ столкнулся въ дом Сомова, куда его часто таскали настроить фортепьяно, или поиграть для дтей въ танцъ-класс, ничего конечно не платя и обходясь съ ними крайне неделикатно и невжливо. Анна Петровна была величайшая мастерица одной фразой умасливать этого человка и для своей благодтельницы-барыни, Калмычокъ готовъ былъ длать все. Раскатовъ, оскорбленный такимъ наглымъ обращеніемъ съ человкомъ, приголубилъ Калмычка къ себ, заманивалъ его часто въ свою комнату покурить, и дйствительно разъ, бывши въ хорошемъ расположеніи духа, наговорилъ такого веселаго вздору, что старикъ теперь еще, вспоминаетъ тотъ теплый, радушный и веселый вечерокъ.

Но теперь Раскатовъ и самъ не зналъ куда ему дваться со своимъ горемъ, а тутъ еще является на помощь такая убогая и придавленная личность. Понятно, что онъ Калмычка отъ себя оттолкнулъ, что кром скорби, скуки и тягости могъ дать ему Калмычокъ-гуляка?

— Куда же?.. вы пришли — вотъ квартира…

— Да чортъ-ли тамъ длать,— у меня денегъ нтъ! вскричалъ разсерженный Раскатовъ.

— Да на что же деньги, отецъ? спросилъ съ изумленіемъ Калмычокъ, перекосивъ глаза.

Раскатовъ, видя что съ такимъ господиномъ, который не знаетъ на что деньги, церемониться нечего — отвернулся и пошелъ.

— Этакій вы гордый, ей-богу. Да позвольте хоть на пару словъ — вдь нужно!..

— Что вамъ нужно! вскричалъ Раскатовъ нетерпливо.

— Да вы тогда говорили, что не найду-ли я уроковъ. Нашолъ, батенька!..

— Будто?

— Ей-Богу нашолъ-съ, еще два, отецъ, да какихъ!.. отличнйшіе будутъ, только не сердитесь пожалуйста.

Раскатовъ стоялъ какъ школьникъ передъ добрымъ старикомъ. Ему крайне было досадно за себя.

— Ну, извините меня.

— Э, пустяки! Вотъ мимо пойдемъ, ко мн зайдемъ — потолкуемъ…

— Куда зайдти? Квартиру надо искать.

— Все, все, тамъ найдемъ: и квартиру, и деньги… Вы знаете Калмычка? Сказано — сдлано. Чего тутъ еще толковать — идемъ!

Зашли.

У Калмычка былъ приливъ. Онъ тотчасъ послалъ на водкой, колбасой и обратился къ Раскатову:

— Послушайте, вы пришли домой, а человкъ вы больной, распорядитесь чего закусить, — вотъ вамъ поваръ. (Онъ указалъ на себя).

— Я ничего не хочу! отвтилъ Раскатовъ и въ изнеможеніи въ кинулся на диванъ. — Его сломили усталость, положеніе и тяжелая дума о томъ, что будетъ дальше.

— Ну, это дудки ‘не хочу.’ Знаю я это ‘не хочу.’ — Я въ третьемъ году посл горячки чуть вотъ Амишку своего не сълъ. Поди-ко, Ванька, бги на рынокъ:— филейчику, филейчику канальскаго, самаго мякинькаго тащи. Мы ему бифштексъ закатимъ. Да живо, — слышь, — одна нога здсь, другая тамъ!

— Не хлопочите, я сейчасъ уйду.

— Да куда же, родной?

— Говорятъ вамъ: квартиру искать.

— Ахъ ты Господи! Да вотъ вамъ квартира, отецъ! (Онъ отворилъ дверь въ пустую сосднюю комнату). Мсяцъ васъ ждала. Садитесь, ложитесь, живите и платите сколько вамъ угодно!

— Въ самомъ дл отдается?

— Да отдана для васъ за сколько угодно, только пожалуйста живите.

Раскатовъ посмотрлъ комнату и пожалъ руку старику. Калмычокъ бросился его цловать.

— А вы что, батинька, пока: нате-ко вотъ перо, а я отыщу бумажку и продиктую вамъ адресы. Одинъ урокъ — у стараго барина, препочтенная личность, благороднйшій человкъ. Онъ, сказывалъ, батюшку вашего знавалъ, и съ удовольствіемъ дастъ вамъ какіе угодно деньги за урокъ: — внучку ему поучить. А другой у Маткиной. Она правда мщанка, ну, да вдь я думаю вамъ все равно, лишь бы платили хорошо. А чтобы рука ходче ходила, такъ выпить надо съ холодку — съ васъ починъ?.. Вотъ, извольте приступить.

Калмычокъ налилъ дв рюмки:

— Эхъ, канальство! закусить-то нечмъ? Да впрочемъ постойте, вспомнилъ… Я гвоздички хвачу головку, a вамъ — вотъ икорки кусочикъ нашелся…

Раскатовъ выпилъ.

— Да, да-съ! началъ опять хозяинъ: помню я тотъ вечерокъ, какъ у Сомова, вы разсказывали — животики я надорвалъ, потшили отецъ.

— Весело, когда веселъ человкъ, заключилъ Раскатовъ грустно.

— А вы что-то не совсмъ?.. Не поправились врно, родной?

— Не то, что не поправился, а перележалъ. Больница скука, читать хотлось, а читать было нечего.

— У васъ еще нечего, такіе страшные вороха книгъ!

— Да книги-то въ заклад. И Раскатовъ тутъ же разсказалъ, какъ онъ задолжалъ Волчих за квартиру.

— А сколько?

— Рублей шесть съ чмъ-то.

— Только! Ну стоитъ объ этомъ скучать. Эй, Петрушка!

Вошелъ подмастерье.

— Ну-во вотъ эту по боку, понимаешь? — хозяинъ указалъ на шинель.

Петрушка врно хорошо понималъ, что значитъ ‘по боку’, отвтилъ глухо: ‘слушаю’, снялъ шинель, и минутъ черезъ десять принесъ отъ сосда лавочника десять цлковыхъ.

— Вотъ-съ.— Калмычекъ положилъ передъ Раскатовымъ.

— Это чтожь такое? спросилъ тотъ въ недоумніи.

— Деньги, выкупить книги, чтобъ не было вамъ!

— Нтъ, я не возьму, мн совстно…

— Э, совстно!.. берите,— отдадите когда нибудь. Я бдный человкъ, вы знаете, — я въ васъ увренъ. — А ты, Петруша, завтра сходишь и принесешь, что тамъ имъ нужно. Такъ что-ли, родной?

— Не знаю какъ, отвтилъ Раскатовъ, тронутый до нельзя.

— А вотъ вамъ и бифштексъ. У насъ вдь живо.

Никогда паръ свжаго мяса не производилъ на Раскатова такого аппетитнаго раздраженія, какъ теперь. Калмычокъ пожелалъ гостю добраго аппетиту, выпилъ за здоровье больного и закусилъ колбасой. Черезъ часъ онъ разгулялся.

— Одна только у меня просьба, отецъ! Съиграйте мн христа-ради такъ, какъ у Сомова. Помните, въ послдній разъ.

— Не помню. Я безъ нотъ тогда игралъ, отъ себя, кажется?

— Ну, опять отъ себя безъ нотъ, хоть что-нибудь въ род того, христа ради!

Раскатовъ въ эту минуту былъ въ такомъ состояніи, что ему самому хотлось выплакать передъ кмъ нибудь свое безотрадное положеніе. Онъ взялъ скрипку и съигралъ.

— Эхъ, унеси ты мое горе! крикнулъ въ изступленіи Калмычокъ, вырвалъ скрипку и хватилъ ее объ полъ. Инструментъ разлетлся въ дребезги.

— Что вы? спросилъ Раскатовъ въ испуг.

— А та, что она дура! не умла выплакать того, о чемъ плакали вы. Мишка-калмыкъ человкъ простой, онъ всмъ здсь чужой, его только польку пилить заставляютъ, а онъ музыку понимаетъ. Охъ, понимаетъ! Знаете, еслибъ въ эту минуту слышалъ васъ Паганини, что онъ сказалъ бы объ вашей музык?

— Ничего, я думаю, отвтилъ Раскатовъ въ недоумніи.

— Ни!.. не говорите этого. Вотъ передъ вами — я! — Калмычокъ упалъ на колни.

— Что вы, что вы?— Раскатовъ бросился поднимать старика.

— А то что вы воистину музыкантъ! Вы думаете мн не жалко моей старухи?— Тридцать лтъ скиталась со мной! Мн жалко ее… (Калмычокъ зарыдалъ надъ скрипкой). А разбить все-таки было нужно: потому, проклятая, не высказала того, о чемъ вы плакали такъ горько. У! какъ злобно накипло у васъ на сердц!— Калмычокъ всталъ во весь ростъ. — Отецъ! велите, что хотите — все сдлаю для васъ!

— Успокойтесь, мн ничего не нужно.

— Нтъ! не успокоюсь до тхъ поръ, пока не успокою васъ! Вотъ вамъ квартира, столъ, прислуга — все берите даромъ, только останьтесь у меня жить…

— Помилуйте, зачмъ же я буду дармоедомъ? возражалъ Раскатовъ обиженно.

— Да! я простой цырюльникъ, а вы вдь баринъ… Ну, мы съумемъ это сдлать! охъ! сумемъ уладить. Слушайте, завтра вы получите два урока, будете платить мн что нибудь за квартиру и хлбъ, и вотъ вамъ комната. Сказалъ вамъ Калмычокъ: найдетъ квартиру — ну и нашелъ, сказалъ онъ вамъ: будутъ уроки — ну и будутъ! Шабашъ, значитъ и толковать ничего. Вы у меня ночуйте, а завтра Петръ принесетъ вещи. Такъ-ли?

— Такъ, отвчалъ Раскатовъ, самъ не зная, какъ онъ будетъ жить съ пьянымъ Калмычкомъ.

— Ура! крикнулъ тотъ на весь домъ.

XXIV.

— Нтъ, дальше оставаться тамъ не могу! жаловался Раскатовъ черезъ недлю Лаврентію Иванычу Иванини. Теперь онъ еще запилъ съ имянинъ, такъ длается чисто сумасшедшій. Вообразите: въ полночь вдругъ вскочитъ, плачетъ, будитъ меня и умоляетъ: съиграй ему на скрипк, а и скрыпки-то въ дом нтъ.

— Такъ, такъ, я его знаю, не первый годъ. Эй, Мишель!..

— Летимъ, ддушка, летимъ!

— Не-те вотъ на извощика. Лети къ Калмычку, возьми тамъ Сашины вещи, книги и постель. Да слышишь, онъ пьянъ, гарячиться станетъ — не дастъ, такъ будочника возьми и обработай тамъ, какъ слдуетъ. А ты братъ сынокъ, не ходи: прибьетъ собака. Это дикій зврь степной, я давно его знаю. Трезвый онъ, младенецъ, пьяный чорть.

— Да куда сюда? Помилуйте, мн совстно васъ безпокоить…

— Ну, тамъ завтра посовстимся за обдомъ, а теперь ступай-ко, братъ Миша, скорй.

Такъ и очутился Раскатовъ на новосельи у крестнаго отца.

Черезъ часъ возвратился Мишель-бисъ и принесъ всть, что книги калмыкъ отдалъ, а постелю не отдаетъ. ‘Пускай, говоритъ сюда спать идетъ’! Даже будочника чуть не убилъ топоромъ.— ‘Три года, говоритъ, онъ у меня стоялъ и за три года задолжалъ. Пусть сперва деньги отдастъ’, а тамъ я постелю… и т. д.

— Ну чортъ съ нимъ, проспится самъ придетъ и постелю принесетъ. Спи другъ, пока на диван?.. предложилъ мягко крестный отецъ.

А голыя Венеры да Вирсавіи такъ и подманиваютъ слабыя нервы, особенно на диван. Наступили опять свтлыя, зимнія дни. На крышахъ, улицахъ и поляхъ серебряные ковры, такъ бы и написалъ со всего этого картину, — только алмазный блескъ слишкомъ ржетъ больные глаза. А въ большой зал такъ свтло, тепло, покойно, безмолвно, работаютъ усердно, и хорошо. Придешь со свжаго воздуха, а тебя такъ и мазнетъ подъ носомъ красками, точно все говоритъ кругомъ: ‘садись, пиши и ты’! — Усердно прочиталъ Раскатовъ все, что прислалъ Зороастровъ, но прочиталъ это въ дв недли, дальше чтожь? Уроки занимаютъ три-четыре часа посл обда, а утромъ, что длать? — Раскатовъ подумалъ и заслъ за полотно.

— Ну! и этотъ мазать… вскричалъ крестный отецъ.— Эй, художники, нечего вамъ будетъ сть!

— Ну, блины будемъ сть, по субботамъ, съострилъ Мишель.

— Меня что-ли поминать? спросилъ старикъ серьезно,

— Какъ будто кром ддушки и помянуть некого? Вонъ какъ скоро убрался Михаилъ Михайлычъ Пшковъ.— И Мишель тутъ же разсказалъ исторію, какъ передъ смертью они кутили съ Пшковымъ въ трактир.

Раскатовъ злобно выслушалъ разсказъ.

— А хорошо, если бы ты, сынокъ, бросилъ! заключилъ крестный о новомъ талант.

— Какъ бросилъ? спросилъ уничтоженный Раскатовъ, воображая, что онъ пишетъ недурно.

— Обыкновенно какъ: вотъ какъ… старикъ подошелъ и ногтемъ поправилъ абрисъ. Рисунокъ былъ страшно невренъ.

Раскатовъ осердился, но принялся терпливо выправлять.

— Поздно, поздно, другъ. Теперь ничего не сдлаешь.

— Надобно что нибудь длать! отвтилъ юноша упорно.

— Надобно длать дло, а не пустяки. У тебя есть талантъ, но обработать его — много труда.

— Безъ труда, нтъ плода, отхватилъ Раскатовъ поучительно и добился таки того, что сталъ сносно выписывать женскія округлости. А смотря на такое усердіе, старикъ молча махнулъ рукой.

Уроки, чтеніе, живопись и веселая компанія поглотили у Раскатова все остальное время. Скучать некогда. Одно томительно — это безконечные художническіе сумерки.

Жизнь художниковъ въ сумерки — особенная жизнь. Эти люди просидвши день и просмотрвши вс глаза, въ сумерки любитъ отдохнуть и полежать въ потьмахъ. Цлый день молчаніе и въ сумерки не хочется разстаться съ нимъ — не говорится ничего. Только въ сняхъ да на двор вчно возятся неуемныя ребята. Придетъ гость въ потьмахъ и уйдетъ въ потьмахъ, даже бесда съ нимъ такая же вялая и тяжелая, какъ сами художническіе сумерки:

— Здравствуйте, господа, гд вы тутъ?

— Здсь, отвчаетъ голосъ изъ тьмы.

— Что, сумерничаете?

— Да, прилегли маленько.

Гость постоитъ.

— Садись, будешь гость.

Слъ. Молчаніе.

— Ну что сотъ?..

— Тамъ.

Опять длинное молчаніе.

— Ну, прощайте?

— Прощай, коли не сидится.

И только въ конц разв объяснится, что товарищъ при ходилъ попросить сибирлету, пиргисеню, лаку, шарлаку, или еще чего врод того.

Раскатовъ уйдетъ гулять, бродитъ,бродить, и придетъ — та-же тьма. Изрдка разв раздастся окликъ: ‘кто пришолъ’? — Я, отвтитъ Раскатовъ, и опять мертвое молчаніе кругомъ. Изъ тьмы слышится томительная сказка, — еще пусте и глупе. Зажжетъ огонь, примется читать, а кругомъ мшаетъ болтовня, нужно всмъ отвчать, и читать не даютъ!

—‘Да что ты не пишешь, дьяволъ? сердито спрашиваетъ Зороастровъ. Два мсяца ни слуху, ни духу! Ну, гд ты? что съ тобой? какъ въ воду канулъ человкъ? ужъ не сердишься-ли ты за художниковъ?— ничего, зацпилъ маленько, эка важность! У нихъ призваніе быть сумасшедшими, а у меня призваніе ихъ ругать. Мы, другъ, все живемъ: призваніемъ. И у тебя призваніе — молчать. Но ради бога наконецъ откликнись. Пишу это письмо на имя пріятеля твоего, Биттеля, думаю найдетъ тебя врне, а два передъ этимъ посланы были на имя Волчихи и отвта не получилъ. А за это время я пережилъ цлую бездну новизны. Дла поправились, кром бани, получилъ урокъ и переписываю ноты какой-то Татьян Іеромонаховой, по гривенничку съ листа лупимъ и работы предвидится не мало. Она, какъ бы теб сказать, мечтаетъ списать вс польки въ свт, — такъ и начинается ея альбомъ: ‘Ванька Таньку полюбилъ и погубилъ’. Дальше все въ томъ же род. А вотъ теб и университетъ нашъ умница: идемъ, братецъ, идемъ, — славно, бодро, весело идемъ! Профессоръ чудо! какъ онъ, другъ, раскрылъ намъ нашу удльную системушку: страсть, волосы поднимаются дыбомъ! Молодецъ Зерцаловъ, никого не видитъ!— Вставай, другъ! новый міръ и университетъ, новая жизнь и сила! Мы кисли съ тобой въ гимназіи, ни о чемъ не имли понятія. Помнишь, какъ говорилъ Кайдановъ: исторія среднихъ вковъ — это рка широкая, но рка мелкая, тинистая, болотистая и т. д. удивительно, шельмовство, краснорчиво! А не забылъ ты ту 73-ю страничку, гд возгорлась война, вспыхнулъ мятежъ, запылала междоусобица, кто-то бросилъ искру раздора и все это разорвалось бунтомъ! — вотъ какимъ огнемъ дышали бывало вдохновенныя страницы! И за то какъ же мы освжались, перечитывая посл этой гили Смарагдова. Но здсь, братъ, далеко не то: и Смарагдовъ самъ предъ этимъ ничто! Вставай!

— Гд же прежнія письма, неужели и тамъ онъ только дразнитъ меня? подумалъ Раскатовъ.

— А прежнія письма вамъ забыли отдать, когда вы у насъ были, пискнула Волчиха, и подала еще два письма.

Но и тамъ было то же: одна рзкая насмшка надъ дикою гимназическою жизнію, одна ругань всего юношескаго и завтнаго, одинъ открытый позоръ прошлаго и одно сильное воззваніе отъ всего этого — куда-то впередъ!.. Оба письма начинались тмъ же словомъ: вставай!

Раскатовъ не шутя задумался надъ жизнію друга сильной и трудовой, и надъ жизнью своей — слабой и пустой.

Въ оправданіе себя онъ написалъ, что болнъ былъ горячкой. Не хотлось ему признаться прямо, что онъ еще до сихъ поръ мечтаетъ о поэзіи, живописи и музык. Самую горячую и слезную страницу написалъ онъ къ Ивану: онъ молилъ его пощадить въ немъ эти святыя чувства ко всему очаровательному и соприсносущному душ человка. Больной, онъ никакъ не могъ оторваться сразу, отъ этой старой мечты такъ беззаботно убаюкивающей слабаго человка. ‘Что такое опытъ? философствовалъ онъ въ письм: — это разочарованіе, насмшка, отвращеніе отъ жизни. Что такое незнаніе?— эта сама истинная жизнь человка съ ея очарованіемъ, надеждой и радужными мечтами о смлой будущности. Опытъ, другъ, ведетъ насъ къ разочарованію, и страшно, страшно душ ищущей, напряженной и истомленной, ничего не найдти тамъ, гд мы мтили найдти наше полное, благодатное счастіе!.. Въ душ, мягкой все это замняется новымъ терпніемъ новой надеждой и новой мечтой: но что же будетъ съ тмъ, кто не въ силахъ снова надяться на что нибудь?.. Ужасно, другъ Иванъ, состояніе такого человка!..’ и т. д. — Словомъ это была послдняя лебединая пснь горящаго юноши-мечтателя, гд онъ выплакался и высказался весь съ своей юностью, свжестью и ребячески-поэтическимъ бредомъ. — Писалось это въ полночь, въ самую лихорадочную пору человка.

Не прочитавши строго и трезво утромъ, натощакъ, Раскатовъ изорвалъ и не послалъ этого письма къ Ивану. Прочитавъ еще разъ-другой письмо друга, слабый и раздраженные нервы Раскатова еще больне почуяли прикосновеніе чего-то жесткаго, холоднаго. И страшно зарыдалъ отрезвленный юноша, проклиная свою прошлую жизнь.

Настали зимніе вечера. Здсь жизнь художниковъ начала выказываться еще ясне. Сперва они жеманились передъ Раскатовымъ, какъ передъ человкомъ новымъ, но скоро сошлись на ты, познакомились на короткую ногу, развязали руки, ноги, языки и пошла такая возня и плясъ, такія крпкія слова и выраженія, что Раскатову часто приходилось акать отъ удивленія. Нельзя сказать, чтобъ они были слишкомъ пошлы и грязны, нтъ! въ нихъ были даже зачатки чего-то живого, свжаго и молодого, но эти зерна жизни были до такой степени подавлены ужасающимъ невжествомъ, что имъ никогда не суждено было вызрть въ плодъ. Отъ того и жизнь въ нихъ проявлялась еще хуже, нежели простое прозябаніе! Такъ, напримръ, любили они музыку, у нихъ были фортепьяно, гитара и скрипка. Но что это за музыка? Мишель-басъ оретъ подъ гитару ‘Гусаръ на саблю опираясь’, Мишка-безъ басу подтягиваетъ ему козломъ, въ другомъ углу Алексись наяриваетъ на фортепьяно ‘Козынька-козачекъ’, а какой-нибудь Ванька-сверчокъ писчитъ за игрой фистулой. Подтянетъ и Раскатовъ тутъ и тамъ, но все ему не легче! Самъ Лаврентій Иванычь иногда выйдетъ подтянуть, и составится оглушительный хоръ съ ребятшками… На Раскатова нападаетъ скука и тоска отъ такого вою. Наконецъ и вс соскучатся — бросятъ. А вечеръ безполезно прошолъ.— Другой вечеръ назначается для литературы. Мишель сидитъ и серьезно списываетъ, заманчивую для всхъ Мишелей барковщину, Алексисъ учитъ наизустъ: ‘Скинь мантилью ангелъ милый’ и пр. Устали, примутся читать, пойдутъ восклицанія: ‘какъ это хорошо’, ‘вотъ чувствительное мсто’, ‘страшно даже становится на этой страниц!’ и прочее, а окажется, что читаютъ Кіевскую вдьму, Проклятое мсто или Аскольдову могилу. Повсти Эмма и Лунатикъ считаются самыми образцовыми, а дальше Юрія Милославскаго и Рославлева никто ничего не читалъ. — ‘Особенно есть тамъ глава, такъ она начинается: ‘Бабушка, а бабушка! что это никакъ свтъ на двор?— чудо что за глава’, восторгается Мишель, и оказывается просто, что русскіе жгутъ свою матушку Москву,

— ‘На-же, не доставаяся никому!’ кричитъ въ азарт патріотъ Мишель и съ остервенніемъ разшибаетъ воздухъ кулакомъ.— Третій вечеръ назначается для танцевъ. Неуклюжаго Раскатова принимаютъ за свтскаго человка и какъ танцмейстера, упрашиваютъ поучить ихъ танцовать, Отказывается — сердятся. И вотъ начинается возня и топанье по зал: вальсируютъ съ такимъ остервенніемъ, что летятъ съ пьедесталовъ Сократы и Венеры, отхватываютъ мазурку такими крючьями, какъ будто всхъ пришибло сверху доской. Самъ Лаврентій Иванычъ наигрываетъ имъ въ ладоши кадансъ, а замученный учитель Раскатовъ только изрдка скажетъ сквозь сонъ: ‘чортъ знаетъ, что вы длаете, господа! не такъ!’ и тутъ же начнутся споры: кому за даму, а кому за кавалера — поссорятся и чуть не подерутся. Но несносне всего были для Раскатова вечера, назначаемые для легкой живописи и каррикатурки. Легкая живопись художниковъ заключалась въ вчномъ набрасываніи амуровъ, барановъ, деревьевъ, цвтовъ и разв для разнообразія — амуровъ съ сердечками, барановъ съ овечками, деревьевъ съ плодами, цвтовъ съ огурцами. А каррикатурки ихъ были еще пошле. Набросаетъ Алексисъ Мишеля съ разинутымъ ртомъ и подставляя подъ носъ скажетъ: ‘а вотъ какъ ты поешь’. Отхватаетъ Мишель Алексиса въ вид бульдога и, подставляя подъ носъ, тоже пояснитъ, ‘а вотъ какъ ты лаешь’.— А кругомъ все восхищается и амурами, и каррикатурами.

— И это жизнь! думаетъ грустно Раскатовъ.

XXV.

Сумерки. Лунная ночь. Тамъ за окномъ серебромъ горятъ крыши, деревья, поля. На большихъ окнахъ мастерской морозъ раскинулъ свои брилліантовые цвты. Вс лежатъ. Старикъ Савельичъ солдатъ, мужъ просвирни, давно затянулъ свой безконечный разсказъ про походы въ Парижъ, да про то, какъ легко говорить съ нмцами въ нмецкихъ земляхъ.

— А простющій, братецъ ты мой, народъ, эти нмцы. Штанишекъ нтъ на иномъ, а коли пришелъ ты теперича къ нему на фатеру — тотчасъ учнетъ: ‘фаленцы-биръ’, ‘кофей-трынкену’ не хочешь-ли и все этакое. И главное эта у нихъ простота: примрно, ты его не знаешь, и онъ тебя не знаетъ, а скажи: ‘Эй, брудеръ, гинни мн, братъ, хейну — по ихному значитъ снца, — я теб самъ оттипну, какъ выдастъ начальство’. Ну, сейчасъ, братецъ ты мой и тащитъ охапку. А укажи теперича ему стаканъ, или умй сказать напрямикъ — шнапсу — живо, собака, пойметъ: смотришь притащилъ картофельной!.. и т. д.

Раскатову стало скучно слушать походы Савельича въ Парижъ. Онъ взялъ скрипку и пустился надсаживать свою чувствительную душу. Лаврентій Иванычъ долго ходилъ по мастерской.

— Вотъ твое призваніе, сказалъ старикъ твердо и ршительно: смычкомъ ты сдлаешь больше, нежели кистью. Это музыка какъ есть.

— Тоже сказалъ и Калмыкъ!..— Раскатовъ не шутя задумался надъ своимъ новымъ призваніемъ, и опять заигралъ.

— Шабашъ, ребята! крикнулъ неистово Мишель, и только было Раскатовъ приготовился выказать старику свой талантъ, какъ Мишель предложилъ:

— Ну-во плясовую, ноги зудятъ! и тутъ же, на постели, принялся отхватывать въ присядку.

Бдный Раскатовъ какъ не былъ настроенъ или растроенъ къ грустному, однако отхваталъ для компаніи присядку, Алексисъ подыгралъ на гитар, Иванъ поддержалъ акомпаниментъ, ребята напрыгались до упаду, Мишель, какъ цыганъ, взвизгнулъ: жги-говори! и вышло изъ этого что-то артистически-художественное.

— Ай-ай, ребята, весело вы живете, заключилъ Лаврентій Иванычъ и самъ начинаетъ притопывать ногой.

Раскатовъ повсилъ скрипку и не шутя задумался надъ тмъ: что это за жизнь?

А жизнь художниковъ день ото дня выказывается все ясне и гаже. Цлый вечеръ переливаютъ изъ пустого въ порожнее, толкуютъ о томъ-о семъ. Предметы же выбираютъ непремнно такіе, о которыхъ никто не иметъ понятія.

— Что такое, ребята, изящное? спрашиваетъ вдругъ Алексисъ.

— А вотъ что!.. вскочитъ Мишель и начнетъ пудрить папильотки Алексиса.

— Ну, разыгрался, лшій! отвтитъ тотъ: не знаетъ, скотъ, вотъ и начнетъ увертываться.

— A! постой! И поднимается щекотанье, возня и ругань.

— Изящное, ребята, то, что изъято изъ общихъ формъ, вступится и пояснитъ самъ хозяинъ.

А Мишель подкрадывается сзади въ Алексису и чихаетъ ему въ ухо:

— Чухвысь!

— Брысь! отвтитъ тотъ, и съ испугу мазнетъ по носу краской.

Раздается неистовый хохотъ.

— И это изящное?.. думаетъ Раскатовъ горько.

— А трудная теперича вещь эта перспектива, безъ наука ее никакъ не поймешь, начинаетъ мастеръ Александръ Егоровъ.

— Вотъ вздоръ, наука, пустяки! Вонъ Рафаэль, шельма, какъ валялъ, чортъ его обдери, а небось наукамъ не учился.

— Охъ, ты Рафаэль суздальскій!

Утро. Зало точно бивуакъ. Все спитъ на полу, или на доскахъ, замалеванныхъ подъ картины. Все грязно, безобразно, оборвано, скомкано. Раскиданы въ безпорядк носки, портянки, валенки, разметаны, какъ ландшафтъ, жилетишки, галстухи. Прочее платье, скомканое грудой, въ сору, пуху и табачной зол.

— Уррра! реветъ проспавшійся Мишель.

— Что ты зваешь, ребятъ перепугаешь.

Высунется испуганный хозяинъ.

— Самъ испугался, ддушка: страшное что-то приснилось, не выдержалъ.

Все просыпается отъ реву, поднимается съ проклятіемъ или солдатскими шуточками. Умываются и облачаются въ золотыя ярмолви съ валенками и въ пермидскіе халаты съ веревками и калошами на босую ногу. Накурено какъ въ казарм. Шуточки начинаются съ утра:

— Экой подлецъ, какъ нарзался, баситъ Мишель, разсматривая пьянаго кота. Котъ кувыркается, мяучитъ и щуритъ масляные глаза. Все диво хохочетъ надъ потхой Мишеля и самъ Лаврентій Иванычъ смотритъ съ отеческой улыбкой на забаву ребятъ. Улыбнется и Раскатовъ, смотря на пьянаго Ваську, но улыбнется такъ обидно и горько, какъ будто хочетъ сказать: ‘а можно бы и иначе пошутить. Мишель точно угадаетъ его горькую улыбку и дйствительно пошутитъ иначе надъ Шарикомъ. Онъ выкраситъ свою шавку зеленой краской, и все опять фыркаетъ и хохочетъ цлую недлю, пока собаченка не оближетъ себя кругомъ.

Начинается завтракъ и споръ. Кто състъ полсотни огурцовъ, или сотню каленыхъ ницъ? Мишель съдаетъ, гущей запиваетъ, Лаврентій Иванычъ дивится, а прочее все хохочетъ, называя его ‘артистомъ изъ обжорнаго ряда’. Алексисъ амурится съ кухаркой, Сашка-маленькій ей снгу за пазуху набиваетъ или холодной водой обливаетъ, а хозяинъ только спроситъ: ‘кто’? и зальется опять веселымъ хохотомъ.

— А славно я надую эту животину, Севрюгина, хвалится впередъ Алексисъ, расписывая жолтыми колерами на манеръ иконъ старинныхъ и дйствительно продаетъ Севрюгину за сто цлковыхъ, какъ старинную икону.

Поздравленіямъ нтъ конца, пьянство цлую недлю,

— Что жъ это такое? спрашиваетъ отчаянно Раскатовъ.

А кругомъ идетъ пьянство до отливу — перепиваются даже маленькіе ребятишки. Во всхъ углахъ поютъ веселую барковщину.

— Вонъ, вонъ отсюда! кричитъ Раскатовъ, и въ полночь убгаетъ вонъ.

XXVI.

Ночь. Площадь. Постоялые дворы, глухіе, замкнутые, темные. Надъ однимъ, какъ фонарь, торчитъ свтелка, изъ нея чуть брезжитъ слабый свтъ. Слышится тоскливая скрипка.

На площади стоитъ человкъ, раздулись широкія ноздри и точно собака, нюхаетъ онъ воздухъ, заслышавъ знакомые звуки.

— А должно быть тамъ… Но кто? чортъ знаетъ кто — у тхъ инструменты въ заклад… И человкъ кинулся черезъ площадь, нырнулъ въ калитку съ цпью, и изчезъ въ темнот постоялаго двора.

Раскатовъ только кончилъ письмо въ Ивану. Скрипка тоже жалуется на художниковъ. Вотъ что писалъ онъ наконецъ другу объ нихъ:

‘Все что говорилъ ты о художник на Черномъ озер, ничто въ сравненіи съ тмъ, что видлъ и слышалъ я! Ты, другъ, правъ, укоряя меня въ идеализм и сумасбродств: но надо быть послдовательнымъ — не спшитъ, надо самому видть и судить. Теперь я все испыталъ, — я самъ бжалъ отъ моихъ художниковъ, и могу писать теб не одну голую ругань, а факты, на которыхъ она основана. Ты спрашиваешь: кто они, дурачье или съумасшедшіе? Ни то, ни другое, другъ, — это просто полуидіоты отъ растлнія и разврата. Съумасшедшій человкъ заслуживаетъ состраданія, какъ борецъ-жизни, дуракъ заслуживаетъ хоть сожалнія, какъ человкъ обиженный природой, а эти не заслуживаютъ ничего, кром глубокаго презрнія, отвращенія и проклятій наконецъ. То, что зовется въ нихъ полною художественною жизнію — такая пустошь, пошлость и дичь, что у меня нтъ силъ высказать теб все! То, что казалось въ нихъ дтскостію и наивностію — просто темное невжество, школьничество и неумнье мыслить и разсуждать. Они малодушны, трусливы, податливы на всякій вздоръ и обманъ, оттого и поступки ихъ похожи на самую незатйливую дтскую игру, гд вмсто истинной веселости и рзвости, проглядываетъ одинъ грубый фарсъ, одна пошлая штука, одна дурноватая острота, словомъ то, что въ дтяхъ прелесть, въ нихъ — глупость и пустота. То что казалось въ нихъ простотой и добротой — это полное незнаніе жизни и нехотнье длать зло только изъ лни. Простота ихъ — въ безцеремонномъ обращеніи, грубомъ слов, возн, толчкахъ, ругани и грязныхъ выраженіяхъ, а доброта еще въ худшихъ формахъ. За гривенникъ заставляютъ Кузьку-слпца свистать на карачкахъ соловьемъ, за обдъ или рюмку водки предлагаютъ съумасшедшему Торопову разсказать свои стихи, какъ мсяцъ свтитъ въ цлковый, и звзды блещутъ въ четвертакъ, а за кусокъ насущнаго хлба цлый день потшаютъ и дразнятъ Авдошку-дурака. Отвратительно, другъ, смотрть на такое искаженіе жизни! Конечно все это можно разнообразить и шуткой, и остротой, но что такое шутки и остроты моихъ пріятелей художниковъ? Жизнь ихъ — спячка, вчный столбнякъ, стоячее болото, отъ такой жизни и общества способность мышленія киснетъ, и воображеніе творитъ какіе-то дикіе образы и неестественныя формы! Вчно голыя Венеры, вчно развратныя картинки, вчно рисованіе женскаго тла съ натуры — все это соблазняетъ глазъ, распаляетъ воображеніе, растлваетъ самое цломудріе и такъ рано развращаетъ самыхъ недоростковъ, что смотря на такое скотство, мн длалось иной разъ отвратительно гадко. На вопросъ: какъ жилъ я съ ними три мсяца? у меня нтъ силъ отвчать, — достаточно сказать, что я бжалъ отъ нихъ въ полночь и бжалъ къ дяд Егору, на постоялый! Ты знаешь, что такое Егоръ, постоялый и свтелка? значитъ нечего пояснять, что меня загнало туда прямо отчаяніе! Вотъ теб моя новая жизнь.

P. S. Плутъ Егоръ ухаживаетъ за мной, какъ за своей Прыськой, даже свтелку обилъ внутри рогожами, желзную печку хочетъ ставить, — но все это не даромъ. Чуетъ мое сердце, что дяденька хочетъ выкинуть какую-то штуку, или сочинить пакость на мой счетъ. Женить, я думаю, скоре всего? Онъ закидывалъ кое-что на эту тему и я согласился на словахъ. Но не знаю, кто кого женитъ на дл: онъ меня, или я его’!

— А! вонъ вы гд, въ небесахъ? крикнулъ кто-то, отворивъ дверь въ свтелку.

— Кто тутъ?

— Я, я, Калмычокъ!

— Входите, не студите!

— А я, батенька, передъ вами подлецомъ остался.— Калмычокъ упалъ на колни.

— Это почему?

— А постельку-то, нешто забыли?

— Э, вздоръ! Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ.

Калмычокъ бросился обнимать Раскатова и чуть не повалилъ его.

— Да полно вамъ возиться, садитесь. Какъ дла?

Калмычекъ только было слъ, но опять вскочилъ:

— Отлично, отецъ! тутъ подъ вами сидитъ въ изб человкъ десять — вотъ народъ, геніи на повалъ! Не хотите-ли познакомлю? Сойдемъ?.

— Въ какомъ же род геніи?

— Да то же по части пиленія…

Онъ указалъ на скрипку.

— Кой чортъ, зачмъ же они на постояломъ?..

— Эхъ, вы, отче разумники, не раскусе-па! Я ихъ выписалъ изъ Стерлитомаку: — это странствующіе, путешествующіе, недугующіе. На зиму прикатили сюда, ферштеенъ-зи? Балотировка, знаете, будетъ, пляска у дворянъ, время веселое. Тутъ-то нашему брату и подыгрывать, какъ они распляшутся. Цлковыхъ полтораста на брата хватимъ!..

— Ужъ будто полтораста?

— Лопни глаза, полтораста! Не хотите-ли аккомпаниманъ, прямо дадутъ?

— Врете, я думаю.

— Да разрази меня господь, дадутъ! Что мн передъ вами врать, изъ какой корысти? — Калмычокъ перекосилъ даже глаза отъ увренія.

Раскатова передернуло отъ радости.

— А хорошо бы хватить полтораста! Жаль, не знаю бальной…

— Э, батенька, бальная!.. Бальная — тьфу! вотъ что-съ. Наяривай какой-нибудь фолишончикъ и баста!

— А пойдемъ, сойдемъ, попробуемъ. За деньги я готовъ хоть дрова пилить, не только скрипку.

— Деньги , будутъ, отецъ!

Сошли наконецъ.

Въ Ма, гд лтомъ жили извощики, теперь на время, помстились странствующіе артисты. Жили они какъ птицы небесныя, и больше пили, развалясь на полу около самовару. Шестеро себ ромъ подливаютъ, одинъ зудитъ передъ печной и стряпаетъ яишенку съ ветчиной, а другой сидитъ на корточкахъ и разсуждаетъ фистулой: ‘хорошо бы съ перчикомъ.’

— Вотъ, господа, самъ Поганини, отрекомендовалъ Калмычекъ.

Артисты осмотрли Раскатова съ головы до ногъ. Одинъ, віолончель, руку пожалъ, другой на колни привсталъ. Это былъ хозяинъ контръ-басъ.

— А мы сейчасъ слушали васъ. Игра славная-съ.

У Раскатова уши покраснли. Онъ скромно поклонился.

— Раздайтесь, господа.— Контръ-басъ раздвинулъ кулаками господъ и притянулъ Раскатова за полу, на кошму.

Раскатовъ прислъ на корточки. Экзаменъ начался.

— Вы изъ какихъ, батюшка, оперный или бальный?

— Кабинетный больше, для себя.

— Вотъ, вотъ этакихъ-то намъ и надо! Рекомендуюсь:— контръ-басъ,— я уважаю васъ собственно потому, что вы скромны. Вотъ какъ рука и стаканъ — цлуйте меня!

Контръ-басъ такъ потянулъ на себя Раскатова, что тотъ вынужденъ былъ поцловать и принять стаканъ.

— Это самъ генералъ-басъ, не знаю какъ для васъ, а для меня profondo. (Онъ указалъ въ стаканъ). Попробуйте, можетъ сладите?

Раскатовъ попробовалъ. Оказалось дйствительно basso profodo — такъ и хватаетъ за горло.

— Чай, поди, ромъ-гольемъ? спросилъ съ улыбкой Калмычекъ, присаживаясь рядомъ по-калмыцки. Не сладишь, отецъ, такъ по-сосдству сунь-ко мн.

Раскатовъ съ удовольствіемъ сунулъ по сосдству.

— А мы сегодня отдыхаемъ, не играемъ. Завтра начнемъ, къ нему вотъ утромъ на репетицію. Оно конечно можно бы и здсь, да тутъ за стной какая-то старая вдьма зваетъ. Вообразите: пть мшаетъ, не только играть!

— А, это моя мать.

— То есть, какъ же это: маменька — родная?

— Да, родная.

— Ахъ, канальство! отчего-жъ вы прежде не сказали? За что-жь мы ее обругали.

— Не знаю.

Артистъ замолчалъ.

— Вы однако не слушайте его — все вретъ, вмшался Калмычокъ.

— Миша, цыцъ!..

— Ну, чего его надувать, надо говорить прямо. Они вдь меня за вами посылали. А репетицію отъ того не начинали, что скрипки выкупить нечмъ. Нтъ-ли у васъ?.. выручите.

— Извольте, Михаилъ Наумычъ — долгъ платежемъ красенъ. Я помню вашу шинель въ заклад. Сколько вамъ?

— Да двадцать пять, если можете дать, назначилъ контръ-басъ.

Раскатовъ далъ.

— Ура! кричалъ Калмыкъ.

Прочее все сгрудилось около Раскатова и заговорило. Онъ сталъ, какъ почтенный гость.

— Это душа-человкъ, лопни моя утробушка! уврялъ всхъ Калмыкъ.

Тутъ же выкупили у хозяина инструменты и начали какую-то репетицію. Но въ половин вечера такъ перепились, что Калмычка выпроводилъ хозяинъ въ шею, а Раскатовъ ушелъ ночевать къ Парамону кузнецу.

XXVII.

На третій день Рождества, дворянскій предводитель давалъ балъ. Наши артисты были приглашены играть. Раскатову дали вторую скрипку.

— А мн, братъ, надо съ тобой покалякать? началъ дядя егоръ, усаживаясь на постель, гд лежалъ Раскатовъ передъ отправленьемъ на балъ.

— О чемъ?

— Да вотъ о чемъ: что ты связался съ этими шарамыжниками, — прохвосты-вдь они.

— А мн какое дло, кто-они.

— Какъ какое дло? Замараешься около нихъ. Вчно пьянство да буйство…

— Я не пьянствую — просто играю, чтобъ денегъ добыть.

— Да разв нтъ теперича чего инаго чмъ добыть деньгу?..

— Мн и это хорошо.

— Чего тутъ хорошаго: копйками сбирать.

— И копйками возьмешь, коль рублями не даютъ! отхватилъ Раскатавъ сердито.

— Отъ тебя, другъ, зависятъ рубли-то. Тысячи вонъ заразъ даютъ, только бери!

— А кто ихъ даетъ?

— Кто даетъ? Добрые люди даютъ. Только руку подставь.

— Ничего я не понимаю!

У Раскатова мелькнула мысль: ужъ не дядя-ли хочетъ раскошелиться для праздника? Но зная этого роднаго скота, онъ тотчасъ же уврилъ себя, что этого не можетъ быть.

— Хочешь получить сегодня тысячь пять?

— Отъ чего не хотть, давай! — Раскатовъ приподнялся и слъ.

— Приходи ужо вечеромъ ко мн…

— Хорошо.

— Врно, значитъ?

— Врно.

— Прощай!

Егоръ важно ушелъ. А Раскатовъ долго лежалъ и думалъ: ну, кто-нибудь изъ насъ двухъ да сошелъ съ ума? Или мн все это грезится въ дом умалишенныхъ, или дядя Егоръ спятилъ?..

Но дядя Егоръ не спятилъ. Въ сумерки онъ прислалъ за Раскатовымъ Прыську: просить — кушать чай.

— Кто у него?

— Да никого, отвтила съ улыбкой Прыська. Раскатовъ зналъ эту бестію двку, и потому тотчасъ смекнулъ, что тутъ что-нибудь недаромъ. Отправился.

Дядя Егоръ жилъ на другомъ конц двора, въ особомъ флигел, окнами на улицу. У него было даже зальцо, съ красными ветлужскими стульями и огромная божница съ лестовками, кадильницей и деревяннымъ голубкомъ, не было только толстыхъ житій, — потому что Егоръ не зналъ грамот.

Не безъ робости вступилъ Раскатовъ въ темныя сни — такъ ново было для него ласковое приглашеніе дяди. А переступилъ порогъ, онъ едва устоялъ: зло, досада и презрніе — все заговорило въ немъ заразъ.

На почетномъ мст подъ божницей сидлъ Севрюгинъ съ дочькой, которую Раскатовъ училъ и ничему не выучилъ. Отрезвленная и одтая по праздничному, Катерина Михайловна сидла возл Севрюгина и плакала: точно она сбиралась дочьку выдать замужъ, а не сына женить. Мсто возл Дунюшки было оставлено для жениха.

— Ну, здравствуй племянникъ, милости просимъ. Садись-ко вотъ сюда рядкомъ, да побесдуй съ ней ладкомъ. Ты эту двицу знаешь?

— Знаю, отвтилъ Раскатовъ ошеломленный.

— А вы этого человка знаете?

— Такъ позвольте ему ужъ тутъ къ вамъ присусдиться.

Раскатовъ смирно далъ себя усадить.

— Вотъ, братъ, пять-то тысячь, о которыхъ я те говорилъ утрось. Видишь?.. пробормоталъ дядя на ухо, тыкая Раскатова въ бокъ.

— Нтъ, не вижу! отвтилъ Раскатовъ сердито и чуть было не далъ дяденьк плюху.

— Ну, вотъ, постой, глаза протремъ, увидишь.

Сватъ налилъ дв рюмки вина и поднесъ жениху и невст.

Раскатовъ разбшенный выпилъ и выпросилъ еще стаканъ.

— А я, сосдушка, поспшилъ, взялъ да кольчики купить, ухмылялся дурновато дядя Егоръ, и положилъ передъ женихомъ съ невстой обручальныя кольца. Изьяки-ко, батюшка, Василій Федотычъ, послать за попомъ? Такъ что-ли, матушка, Катерина Михайловна?

Но Раскатовъ дальше не выдержалъ, поблднлъ:

— Эй, Прыська, сюда! вскричалъ онъ неистово, весь дрожа. Это кольцо вотъ, дядя, теб, а это ей. Женись сперва самъ и прикрой старый грхъ, старый ты дуракъ!

— Это дядю-то роднаго? Ахъ ты шельма! Да я те исковеркаю, цпная собака!. Ямщиковъ сюда, Прасковья!.. заоралъ дядя Егоръ.

— Ну, это не годится, сватъ! За что же теперича насъ-то съ Дунюшной опозорить на этотъ счетъ? Тамъ вы какъ хотите грызитесь — родные. Вотъ и мать, она можетъ унять его, коли такъ. А мы лучше скоренько уйдемъ. За что же насъ шельмовать эвдакимъ манеромъ?.. бормоталъ въ попыхахъ Севрюгинъ и тотчасъ ушелъ.

Дядя Егоръ бросился-было въ свтелку съ ямщиками, но тамъ жениха уже не было. Онъ наигрывалъ польку на бал предводителя.

— Что это, господа! ни на что не похоже, какъ скверно идетъ, говорилъ кавалеръ Касперо музыкантамъ.

— Да вотъ новичокъ, Владиміръ Николаичъ. Втора пришла сейчасъ. Руки съ морозу не разыгрались еще… Калмычокъ указалъ смычкомъ на втору.

— A! вы какъ сюда попали? Раскатовъ, кажется? я васъ у Сомова видалъ!

— Да, я тамъ жилъ.

— И кончили съ Мишей?

— Кончилъ.

— Чтожъ въ университетъ?

— Денегъ нтъ,

— Что же васъ загнало сюда?

— Нужда.

— А! — Ну, польку, польку господа! И кавалеръ Касперо ушелъ.

Но сколько Раскатовъ не отогрвалъ себ руки, сколько не смотрлъ въ ноты — игралъ отвратительно скверно!

— Что съ вами, батенька? спрашивалъ съ удивленіемъ Калмычокъ. ‘Да вы этакъ осрамите насъ!’ говорилъ ршительно контръ-басъ. А кавалеръ Касперо предложилъ лучше Раскатову уйдти, потому что онъ нездоровъ и портитъ весь оркестръ,

Такъ Раскатовъ и вышелъ на крыльцо предводительскаго дома, задавая опять давно извстный вопросъ: ‘куда идти?’ Зналъ онъ теперь бдный, что дядя Егоръ переломаетъ ему бока.

— Куда же? повторилъ онъ съ отчаяніемъ, и пошелъ, самъ не зная куда.

XXVIII.

— Эво, батенька, куда забились, въ преисподнюю никакъ?

— Кто тутъ? спросилъ голосъ снизу.

— Я, я, Калмычокъ.

— И здсь нашли наконецъ? спросилъ Раскатовъ отчаянно.

— И здсь нашелъ, отецъ!

— Напрасно! Теперь я не пойду въ вашимъ геніямъ-скотамъ, отвтилъ онъ ршительно.

— И хорошо сдлаете, батенька, чортъ съ ними, съ подлецами! Я тоже изъ-за нихъ потерялъ праздникъ, ни за полушку.

— Какъ низа полушку? Вы первый говорили ‘полтораста…’

— Да, что же будете длать съ ними, скотами? Я правду говорилъ, и было бы полтораста, да не умли взять. Разв можно такъ играть, безъ репетиціи. Я говорилъ тогда — репетицію… Но сойдутся, напьются, разыграютъ увертюру въ потасовку.— Разв это репетиція, посудите?

— То-то и есть. Вмсто прибыли и мои-то деньги лопнули…

— Ну, нтъ, батенька, ваши не лопнутъ, пока я не лопну самъ. Вотъ вамъ пятнадцать — берите… Остальные на дняхъ. — Заложу и принесу.

— Это для меня не легче, Михайлъ Наумычъ. Я знаю ваше положеніе, заговорилъ Раскатовъ со слезами. А между тмъ согласитесь: теперь мн всякая копйка дорога. Знаете мою цль?

— Знаю, знаю, отецъ. Берите, пока даю, а то пропью!

— Они брали на васъ, они и отдать должны.

— Эй, лшій ихъ дери! отдадутъ, какъ не пропьютъ! Это ребята знатные, я ихъ знаю давно. Дешовка только больно дешева, вотъ что горе, отецъ!…

Послдовало тяжелое молчаніе.

— А я къ вамъ по пути, хотлъ къ Столицкому бжать.

— Это что за птица?

— Это, батенька, птичка изъ Питеру прилетла. Востренькій носокъ и должно быть есть голосокъ?

— Будто?

— Ей-ей! Сила-человкъ,

— Въ чемъ-же сила!

— Одно слово — племянникъ губернатора.

Раскатовъ врно зналъ, что такое племянники и сынки губернаторовъ въ провинціи, и потому, выразивъ свое удивленіе междометіемъ ого, не прибавилъ къ этому ничего.

Калмычокъ между тмъ осмотрлся, обогрлся, и опять заговорилъ.

— Недлю, отецъ, васъ искалъ, и къ дядюшк Егору забгалъ.

— Что, не женился, скотина? спросилъ Раскатовъ злобно.

— Нтъ еще, а думаетъ кажись..

— Будто?

— Лопни моя утробушка, — думаетъ. И невсту казали ямщики. Воръ-двка должно-быть, такая востроглазая, Заздитъ она его совсмъ.

— Прыськ?

— Она, она, отецъ.

Раскатовъ разразился хохотомъ.

— Звалъ даже посл крещенья играть.— ‘Свадьбу, говоритъ, будемъ: съ тобой плясать.’ — Скрипченки только нтъ своей — не знаю, какъ быть?

— Да вотъ вамъ скрипчонка. Пусть пляшетъ по моей. Даже дарю, если хотите, за вашу простоту и доброту.

— Отецъ!… крикнулъ Калмычокъ въ восторг, и бросился обнимать и цловать Раскатова и скрипку. — А сами-то какъ-же, родной?

— А у меня вотъ тутъ другая…. Раскатовъ указалъ на тюкъ съ книгами.

Калмычокъ ощупалъ.

— Это что вчера съ почты волокли?

— Да. Теперь я намренъ больше на этой играть…

— Умная музыка, батенька, дай вамъ Богъ!.. Иванъ что-ли?..

— Онъ.

— Ну, какъ онъ поживаетъ? Пишетъ что-ли что? Почитайте-ка, родной, про университетъ-отъ. Ухъ какъ славно, отхваталъ онъ тогда столбы-то университетскіе!…

— Пишетъ кое-что. Зерцаловъ Грознаго громитъ… Слыхали, чай, о немъ?

— Читалъ кой-что въ Карамзин-съ.

— Да-съ, Михаилъ Наумычь! Мой Иванъ прямо пошелъ и далеко ушелъ, — мн придется догонять.!… — Раскатовъ глубоко вздохнулъ.

— Дай Богъ, отецъ! Только сыренько чай тутъ?…

Раскатовъ отдернулъ одяло и показалъ зеленую плсень.

— Ой, батенъка!… Махнемъ ко мн?…

Раскатовъ покачалъ головой.

— Что?

— Ничего. Сысоевну жалко: старуха хороша. Она была другъ матери покойницы. Она-то и уходила ее своими добродтелями. Христомъ-Богомъ просилъ: не давать той денегъ на вино…— Никакъ, говоритъ нельзя: Христа-ради проситъ, какъ не подашь? Теперь вотъ и каемся съ Сысоевной, да что будешь длать? Не воротишь!..

И Раскатовъ горько всплакнулъ по матери.

— Захвораешь, родной, заключилъ глухо Калмыкъ.

— Что длать, другъ. И мрутъ люди отъ глупости Сысоевны, не только хвораютъ.

— А квартирку надо другую, отецъ?

— Платить много не могу. Деньги коплю.

— Охъ, знаю все!

Калмычокъ горячо обнялъ труженика Раскатова. Оба поплакали. Потомъ онъ еще разъ поблагодарилъ Раскатова за скрипку, но когда Раскатовъ разсказалъ ему, что скрипку подарилъ Сомовъ, Калмыкъ нахмурилъ брови и крикнулъ злобно:

— Подлецъ!

— Это за что?

— Жену чуть не убилъ. Слыхали, чай: благодтельница наша капутъ!— совсмъ укатила въ Парижъ.

— Зачмъ?

— Да тутъ и чортъ не разберетъ, что у нихъ творится. Самъ-отъ завелъ себ какую-то Митродорку, а какъ она попробовала завести француза, такъ онъ его — ой-ой!… Слыхали, чай?

— При мн было назначено слдствіе отъ губернатора въ больниц… не знаю, кончилось какъ?

— Э, батенька, вс наши слдствія и послдствія тьфу! вотъ что-съ. Три дня говорили: ‘Сомова подъ судъ,’ а на четвертый перестали, замолчали, и теперь вышелъ просто — святъ-человкъ.

— Это какъ?

— Да такъ — сила, значитъ.

— Ну, противъ такой дикой силы у насъ есть законъ.

— Ну! — Калмычокъ махнулъ только рукой.

Правъ былъ квартальный Лихошерстовъ, когда говорилъ Раскатову: ‘вы молодой человкъ, такъ сказать, не искушены еще жизнію: не знаете, что такое полиція.’ Раскатовъ въ самомъ дл не зналъ, что такое наша провинціальная полиція.

— Въ томъ-то и сила-съ, что онъ его не дома-съ а въ квартир Столицкаго доканалъ…

— Такъ что-жъ такое!… вскричалъ Раскатовъ, полный негодованія: — ну, обоихъ подъ судъ, оба въ Сибирь пойдутъ.

— Не пойдутъ, вамъ говорятъ.

— Ну, потащутъ!

— И не потащутъ ихъ чертей, потому — сила!

— Это вздоръ.

— А вотъ поживите, узнаете.

И Калмычокъ, махнувъ рукой, ушелъ, а Раскатовъ крпко задумался надъ тмъ: что такое сила-человкъ?

XXIX.

Владиміръ Петровичъ Столицкій былъ натура гибкая, изворотливая и чрезвычайно подвижная. Смотря по нужд, онъ могъ быть и сапожникомъ, и пирожникомъ, и надзирателемъ, и совтникомъ, и магнетизеромъ, и фразеромъ, и танцоромъ, и фланеромъ, и хлыщемъ, и свищемъ, и чмъ вамъ угодно. Столицкій недавно прибылъ изъ Петербурга съ дядей губернаторомъ. Дяденька и племянникъ составляли что-то цлое, недлимое.

Офиціально Столицкій не служилъ, онъ только прислуживалъ всмъ понемножку, но вліяніе его было всюду и очень замтно. Это было лицо таинственное по всей губерніи: онъ какъ будто ни съ кмъ не сходился и ничьего знакомства не искалъ, а съ нимъ вс сходились и вс искали его знакомства. Столицкій отлично былъ принятъ въ обществ: его приглашали въ собраніе, хотя онъ не имлъ ни голоса, ни состоянія, его приглашали на балы, какъ отличнаго дансера, хотя онъ никогда почти не танцовалъ, его приглашали на обды, какъ отличнаго гастронома, хотя онъ также хорошо лъ щи и кашу, его приглашали въ клубъ, какъ честнаго игрока, хотя онъ никогда не игралъ и не платилъ честно. Судилъ онъ всхъ безпощадно, рзко, неумолимо, и съ величайшимъ негодованіемъ отзывался о надзирател Биттел, который былъ извстенъ въ город, какъ картежный мошенникъ и плутъ.— Кто ставитъ на ополченіе телги?— Столицкій. Кто ставитъ на ополченіе телги? — опять Столицкій. Одному нельзя взять подрядъ, потому что не вс залоги внесъ, другому — потому, что онъ членъ какой-то коммисіи, назначенной для пріема, и оцнки вещей, а Столицкому все можно — онъ все беретъ и везд успваетъ. Это была какая-то широкая, загребистая лапа. Словомъ, не имя ничего, онъ все имлъ, если хотлъ, и не имя офиціальнаго значенія и голоса, онъ всюду имлъ свой голосъ, значеніе и всъ. Мужья, точно начальнику губерніи, спшили длать ему первый визитъ, жены, зная, что онъ докторъ-магнетизеръ, спшили пригласитъ полечиться, а старички, имющіе претензію читать всмъ нотаціи или наставленія, ему не только не читали, а сами отъ него бжали.

Ближе всхъ сошелся Столицкій съ кавалеромъ Камеро, хотя, по правд сказать, между ними ничего не было общаго.

Владиміръ Николаевичъ Камеро былъ помщикъ душъ въ пятьсотъ, имлъ капиталъ и совершенно независимое положенiе въ свт. Какъ Столицкій, имлъ онъ знатнаго дядю въ Петербург, но не имлъ привычки держаться за хвостъ родни, и не только не переписывался съ нимъ, а даже забылъ, какъ его зовутъ. Камеро былъ уменъ и образованъ, но изъ этого не вышло ничего. Умъ барина былъ: крайне непрактиченъ, а образованіе до такой степени непримнимо въ длу, что вмсто пользы приносило только вредъ. Такъ, напримръ, онъ зналъ отлично, что длается въ Париж, и въ то же время не видалъ, что творилось у него подъ носомъ, знали въ совершенств французскую литературу, и, въ тоже время не зналъ ни одной русской книги. Словомъ, жилъ тамъ гд-то за тридевять земель мечталъ объ Италіи, бредилъ туманными Германіей, мыслилъ, какъ парижанинъ, скучалъ, какъ англичанинъ. Пробовалъ онъ отъ скуки читать барона Воде, заводилъ его шестипольное хозяйство, но изъ того не росло ничего, кром чепухи. Пробовалъ онъ съ какимъ-то барономъ фонъ-Плюпъ пускаться и въ операціи, и въ спекуляцій, строилъ даже торговыя бани и мыльный заводъ, но и это все лопнуло, какъ мыльный пузырь. Тотъ же Столицкій прибралъ къ рукамъ и мыло, и баню, и уврилъ друга искренно, что онъ на это дло гораздо способне, потому , что ‘самъ уметъ всхъ парить и всмъ поддавать.’ Пробовалъ баринъ съ жаромъ читать и писать, грозилъ даже создать что-то серьозное, но это серьозное до сихъ поръ не создалось. Пробовалъ онъ какъ артистъ, погружаться и въ звуки музыки, грезилась ему, говорятъ, какая-то дивная ораторія, но и ораторія до-сихъ поръ поръ не вышла въ свтъ. Наконецъ онъ сдлался крупнымъ меценатомъ и покровителемъ талантовъ, музыкантовъ, актеровъ и прожектеровъ, словомъ художниковъ всхъ сортовъ. На все же прочее онъ смотрлъ какъ будто нехотя. Одинаково онъ былъ чуждъ и черни, и знати, и слав и безславію, одинаково его тяготило и дло, и фраза, и лнь, и дятельность, и горе и смхъ людской. Мысль его доходила иной разъ до такого безобразія, что онъ одинаково проклиналъ и рабство, и барство, и свою безполезную, чужеядно-безплодную жизнь.— ‘Не зови ты меня бариномъ’, говорилъ онъ серьозно старому своему слуг, Архипу: зови хоть Бирономъ, барономъ, бараномъ наконецъ, но ради Бога, не брани меня этимъ позорнымъ именемъ ‘баринъ!’ Словомъ, прекраснйшему и благороднйшему Владиміру Николаевичу до крайности опротивло его барство и жизнь. Все онъ куда-то рвался, чего-то желалъ. Но куда рвался, чего желалъ? — онъ и самъ не зналъ. По вншности это былъ истинный джентльменъ, по манерамъ — изящный пти-метръ, а по костюму — самый щепетильный кавалье-галантъ. Нечего, значитъ, добавлять, какъ прилично держалъ онъ себя въ обществ. Изъ особенностей его было замтно одно: онъ любилъ щегольнуть верховой здой и прозвалъ горячаго жеребца своего Неистовый Орландъ. Вотъ отъ чего вся аристократія города назвала его единодушно ‘кавалеръ Камеро’.

Теперь понятно читателю, что это два составляли, такъ сказать, цвтъ губернской аристократіи, и Столицкій выражался объ этомъ даже опредленно: — Не даромъ, братецъ, мы съ тобой оба Владиміры: чуть-чуть не владыки міра сего. Но, къ чести кавалера Камеро, я долженъ здсь сказать, что онъ и на и на этотъ вызовъ друга только позвалъ.

— Покой, mon cher, покой дороже всего.

— Какой, чортъ, покой — жизнь скачка теперь!

— Противна мн эта скачка черезъ наши грязныя болота. Вришь-ли, другъ, не могу равнодушно смотрть на своихъ крпостныхъ.

— Такъ продай ихъ мн, и убирайся къ чорту для въ Неаполь. Съ диваномъ, другъ, провожу.— Столицкій обнялъ друга.

— Да я тамъ, кажется, и устроюсь. Передамъ родовое брату, махну въ Италію, женюсь на черноокой, и закончу жизнь какимъ нибудь сладострастнымъ сонатомъ. Прелесть!

— Э, нтъ! Я такъ дешево себя не продамъ. Я, если и отдамъ себя замужъ, такъ за дочь откупщика съ мшкомъ, или за помщицу душъ въ пятьсотъ. Вотъ какъ, мы-съ!

— Подлость.

— Но все-таки милая подлость, согласясь? и Столицкій мило треплетъ друга по влечу.

— А совсть?

— А деньги?

— Мошенникъ ты, Столицкій. Это, другъ, гадко.

— Тюфякъ ты, mon cher. Это тоже неказисто.

Но это нисколько не мшало друзьямъ сходиться все ближе и ближе. Въ послднее время Камеро не только приглашалъ Столицкаго обдать, а просто предложилъ съ собою жить. Жизнь ихъ была веселая, музыкальная и артистическая. Они держали изящнаго повара француза и обдали, какъ настоящіе русскіе гастрономы. Передъ завтракомъ и обдомъ — кегли, рапиры и билліардъ, а посл завтрака и обда музыка и пніе, споръ о Фауст и Шекспир, или легкая болтовня о предстоящемъ бал, да нсколько бутылокъ редереру, которое ввелъ въ моду Столицкій, вмсто клико, называя вино это какимъ-то ‘великолпнымъ искрометомъ’.

По субботамъ ходилъ сюда Калмычокъ настраивать фортепіано. Столицкій его преобязательно благодарилъ, а Камеро щедро деньги платилъ, такъ что Калмычокъ, возвращаясь оттуда, непремнно забгалъ къ Раскатову и говорилъ: — что это вы, батенька, не познакомитесь съ ними?

— Зачмъ?

— Какъ зачмъ, отецъ, — просто великолпные господа! Манеру одну стоитъ посмотрть!

— Обезьяны, я думаю?

— Какъ возможно-съ? Какія это обезьяны? — первющія львы въ город. А я къ тому теперича: что Владиміру Николаичу совстно, что онъ у предводителя васъ тогда такъ….

— Ну, я самъ былъ глупъ. Не лзь на непріятность.

— ‘Просите, говоритъ, господина Раскатова ко мн: извиниться хочется передъ нимъ, непріятностей я тогда ему надлалъ: совсть, говоритъ, мучаетъ меня’.

— А мучаетъ, такъ пусть прідетъ самъ!

— Ого-го, куда хватилъ! Ну нтъ, братъ, самъ онъ не подетъ, подумалъ Калмычокъ, однако сказалъ совсмъ другое.— Вдь просятъ, отецъ! Христомъ-Богомъ молитъ всякій разъ: ‘приведи, говоритъ, только къ намъ, мы выдвинемъ его’.— Съ Столицкимъ, значитъ, они теперь сообща живутъ.

— Ну пусть выдвигаютъ, кого хотятъ, я самъ выдвинусь какъ нибудь.

— Пойдемте, родной! Ей-богу скажете мн спасибо.

— За коимъ чортомъ я пойду, что вы?.. вскричалъ Раскатовъ сердито.

— Эхъ, вы гордые, Богъ васъ лоби!

Калмычокъ тутъ же ушелъ.

XXX.

На другой день, посл описаннаго разговора, была суббота. Калмычокъ пришелъ въ Владиміру Николаичу строить фортепьяно. Столицкій лежалъ на Соф. Камеро отдлывалъ ногти.

— Что вашъ музыкантъ?

— Заплсневлъ, батюшка Владиміръ Николаичь, совсмъ!

— Какъ заплсневлъ?

— Въ такую преисполнюю забился, страсть! Тамъ гд-то за мостомъ на базар, въ подвал живетъ.

— Пьетъ?

— Ни, ни.

— Врете наконецъ! Онъ въ тотъ вечеръ пьянъ былъ.

— Въ тотъ вечеръ онъ дйствительно билъ подъ-шефе, но Владиміръ Николаичъ, есть обстоятельства… Вы ихъ не знаете!— И Калмычокъ тутъ же разсказалъ, какъ въ тотъ вечеръ дядя Егоръ хотлъ женить бднаго Раскатова.

Столицкій разразился хохотомъ.

— Да это герой, чортъ возьми!..

— Душа-человкъ-съ, заключилъ Калмычокъ со вздохомъ. Дла только плохи, Владиміръ Петровичъ.

— Дла вздоръ, мы ихъ поправимъ, вопросъ, стоитъ-ли?

— Да такъ-то стоитъ — на крестъ готовъ за него.

— Отчего-жъ вы его не приведете? вскричалъ вдругъ меценатъ, которому въ эту минуту сильно хотлось оказать Раскатову покровительство.— Я давно вамъ говорилъ.

— Да какъ приведешь его-съ — нейдетъ.

— Отчего?

— Одно слово: гордый человкъ-съ.

— Э, вздоръ какой!

Кавалеръ Камеро даже не хотлъ врить. Вс въ город искали его знакомства или покровительства, и вдругъ оказывается какой-то мизерный Раскатовъ не только не ищетъ его покровительства, а предлагаютъ — да не хочетъ.

— Не можетъ этотъ быть!— отвтилъ ршительно Камерою

— Ейбогу-съ! утверждалъ Калмычокъ свое.

— Что это за зврь? спросилъ Столицкій, заинтересованный такимъ дикимъ зврствомъ нашего героя.

— Гимназистъ одинъ, Раскатовъ.

— О! да какая звонкая свистулька.

Тмъ пока и кончился разговоръ о Раскатов. Но Столицкаго герой нашъ занималъ. Какъ человкъ, вполн искушенный жизнію, онъ видлъ въ Раскатов что-то упругое и твердое, словомъ готовое на борьбу, и потому при первомъ свиданіи съ Калмычкомъ, заговорилъ самъ:

— Раскатовъ опять нейдетъ?

— И слышать не хочетъ.

— Слышишь, Камеро? Вотъ братъ, до чего мы дожили. А не знаете, Михаилъ Наумычъ, отчего онъ не хочетъ?

— Да по правд сказать: онъ, господа, терпть не можетъ дворянъ.

Львы разразились хохотомъ.

— Браво, браво! кричалъ Столицкій. Это въ самомъ дл интересный господинъ! демъ къ нему, Камеро, просить прощенья въ томъ, что мы дворяне!

— А въ самомъ дл, скажите, Михаилъ Наумычъ, гд онъ живетъ? Кром шутокъ, мн хочется предъ нимъ извиняться?

— И не додете, отецъ родной. Тамъ и улицы нтъ никакой, просто трущоба-съ!

Опять хохотъ.

— Прокутился, значитъ.

— Ну, нтъ, извините. Въ университетъ идетъ, деньги копитъ.

Лица собесдниковъ приняли серьезное выраженіе.

— И дйствительно работаетъ?

— День и ночь.

— Завтра ду самъ. Диктуйте адресъ?

Калмычокъ между тмъ сообщилъ Раскатову, что его ищетъ кавалеръ Камеро.

— Самъ, батенька, хочетъ извинится передъ вами, вотъ какъ! говорилъ онъ въ восторг.

— Напрасно и безполезно, процдилъ Раскатовъ сквозь зубы.

Однако его сильно занялъ визитъ кавалера Камрро. Въ немъ пробудилось даже что-то забытое, школьное, глуповатое. Чудилось, какъ непріятно будетъ ему въ ту минуту, когда этотъ левъ гостиныхъ найдетъ его въ такомъ подземельи. Раскатовъ видлъ Камеро у Сомова и представлялъ его себ теперь самымъ прихотливымъ и изнженнымъ бариномъ.

Цлую недлю разспрашивалъ Раскатовъ у своей Сысоевны: не прізжалъ-ли кто? ‘Оказалось — никто не прізжалъ! Раскатовъ прочиталъ все, что прислалъ въ послдній разъ Иванъ, и пошелъ въ публичную библіотеку взять книгъ.

Въ первой комнат, опершись граціозно на прилавокъ, болтали съ библіотекаремъ два господина. Одинъ изъ нихъ былъ Камеро. Раскатовъ поклонился библіотекарю.

— А, мосье Раскатовъ, здравствуйте.— Камеро подалъ руку.

Раскатовъ покраснлъ. Дико и странно казалось ему это привтствіе, посл всего прошлаго. Онъ откланялся молча.

— Здсь берете?

— Здсь.

— И платите?

— КАк видите.

— Да-съ, они вдь не члены-съ, пояснилъ библіотекарь и подставилъ горсть подъ двугривенный.

Раскатовъ выбралъ книгъ.

— Вы что больше читаете?

— А все, что попадетъ.

Незнакомый господинъ осмотрлъ Раскатова съ ногъ до головы и такъ любопытно, нагло и нахально, что Раскатовъ осерчалъ.

— А мн хотлось сказать вамъ пару словъ. Пройдемте въ залъ. Камеро взялъ Раскатова подъ руку.

— Ну, что вы въ университетъ?…

— Да, я говорилъ вамъ тогда — на хорахъ…

— Ахъ, извините, мосье Раскатовъ. Мн право совстно, что это случилось такъ…

— Совстно, что я былъ дуракъ!

— Но я, кажется, тогда забылся противъ приличій?

— А не знаю, право не замтилъ. Мн тогда вовсе было не до приличій!

— Да, да, Михаилъ Наумычъ мн что-то говорилъ…

— Ну, я его не просилъ. Оселъ онъ, если говорилъ! отхватилъ Раскатовъ рзко. Эта выходка, какъ видно, не поправилась изящному кавалеру Камеро. Собесдники замолчали. Аристократъ не нашелся какъ продолжать, а плебей не умлъ разговору начать. Скучно стало Раскатову возл такого изящнаго барина, которому хотлось что-то скорчить, но не удалось. Онъ вынулъ луковицу-часы.

— Не задерживаю-ли я васъ?

— Да вамъ, я думаю, нтъ причинъ задерживать такого собесдника, какъ я. Привыкши въ одиночеству, я вчно молчу. Прощайте, у меня урокъ.

— Кажется, ваши впереди?— Камеро вынулъ свой дорогой хронометръ.

— Ну, ваше время дороже, и потому врне идетъ, откланялся Раскатовъ съ улыбвой.

— Послушай, старшина, дай ему книгъ безъ взносу, — можно?

— Очень, mon cher, можно.— Выдайте имъ, за поручительствомъ моимъ, обратился старшина въ библіотекарю.

— Слушаю-съ, отвтилъ послдній, и тутъ же передалъ Раскатову двугривенный, залогъ, каталогъ и всю клубскую библіотеку въ услугамъ.

— Кому я обязанъ такимъ вниманіемъ? обратился Раскатовъ въ незнакомцу.

— Столицкій, мой другъ, отрекомендовалъ Канеро.

— Такъ вотъ онъ, человкъ-сила! заключилъ Раскатовъ, спускаясь съ лстницы, и тутъ же разбранилъ себя дикаремъ, зачмъ не познакомился покороче съ такими интересными личностями.

— А бестія долженъ быть этотъ господинъ? Впрочемъ мн какое дло! —

И Раскатовъ завалился опять читать.

XXXI.

— Читать да читать, все зады повторять, скучно наконецъ! вскричалъ Раскатовъ, оцпенвшій отъ сиднья и лежанья. Швырнулъ книгу подъ кровать и ушелъ гулять.

Но кто изъ васъ, читатель, не знаетъ, что такое прогулка по какому-нибудь губернскому городу Сагар? Африканская пустыня все-таки иметъ преимущество передъ вашей, россійской. Тамъ по крайней мр тепло, свтло и просторно, здсь — темно, мрачно, безлюдно, да еще. морозъ градусовъ въ тридцать! Тамъ хоть изрдка попадаются величественныя пальмы, роскошная зелень и живой родникъ, передъ которымъ смется самъ глупый верблюдъ, а здсь вчные ухабы да сугробы, заборы да дозоры, калитки да лазейки, цпи да собаки. Вдоль улицы тянется вчная скука и пустота, а по сторонамъ стоятъ чинные да темные, губернскіе фонари, счетомъ вчно тридцать-три, да и т, вмсто яснаго постнаго масла, горятъ какимъ-то шандоромъ. Словомъ, самъ вообрази, читатель, какъ гулялъ Раскатовъ въ шинелк, подбитой втеркомъ, и въ шапочк, о которой простой степной народъ выражался такъ: ‘Эй, ты, щеголь, веретеномъ хвостъ!’

Идетъ онъ мимо большого каменнаго дома, ярко освщеннаго внутри. Калмычокъ заливается на скрипк, растилается на гладкомъ полу образованная съ ногъ губернская барышня, и хоть скучно имъ обоимъ, но тамъ по крайней мр тепло, свтло и неголодно. Идетъ Раскатовъ дальше, все тоже и тожъ! Вотъ скромная, темная улица и скромный, темный домикъ въ углу. Сидитъ тамъ старичокъ Неплюевъ (у котораго Раскатовъ даетъ уроки), въ покойныхъ креслахъ, сидитъ передъ нимъ его милая внучка, читая ему вчно одну и ту же Сверную-пчелку. Скучно имъ обоимъ, особенно ей, живой, молодой, а все отрадне, нежели ея учителю. У ней хоть есть работа, забота и желаніе ему угодить, а у него тупетъ и желаніе себ угождать! Вотъ и другой маленькій, чистенькій домикъ, на стол, какъ жаръ, самоваръ, а вокругъ, словно около дда, шумятъ, кричатъ и смются рзныя дти съ отцомъ. ‘И тутъ живутъ!…’ думаетъ досадно Раскатовъ, а я?…’ И еще прытче бжитъ и скрипитъ онъ по сердитому морозу.

А ночь все сине, гуще ложится надъ степью безлюдной. Мсяцъ и звзды стоятъ и горятъ въ вышин. Раскатовъ остановился надъ широкой и блой пустыней рки.— Экой просторъ! думаетъ онъ, а поди-ко пройди! — Тутъ голыя ребра береговъ торчатъ точно изъ худой мужицкой клячи, тамъ, вдали, тянутся наши приземистыя и приплюснутыя горы, но въ туман он кажутся Раскатову величественными и высокими. Тутъ лсъ разинулъ передъ нимъ свою широкую, чорную пасть, а оттуда такъ и лзутъ въ голову, не спросясь ума, волшебныя сказки бабушки да тысячи лшихъ, видній, чертей. Отвернется — милліоны искръ, какъ алмазы, горятъ подъ волшебнымъ лучомъ. Задумается — точно шапка-мурмолка, насупилась щетинистая кровля надъ лачугой, а вверху черпица-труба торчитъ, какъ чорный человкъ, и тоже въ блой, ярко-сверкающей шапк снговой. Небо, точно пропасть бездонная, а звздъ-то, звздъ сколько!

Раскатовъ опять задумался надъ тмъ, что такое жизнь! Но теперь онъ начинаетъ уже врить, что истинная жизнь и сила природы — человкъ — не пройдетъ безслдно по земл. И врилось, но не плакалось ему въ эту святую минуту, ибо онъ презиралъ свою настоящую жизнь! Скучно ему теперь не оттого, что въ природ нтъ жизни: смотря кругомъ, онъ видлъ страшно-кипучую жизнь! Но ему досадно было, что человкъ не живетъ въ ней согласно, какъ братъ съ сестрой! Такой безграничный просторъ надъ его головой, такая неисчерпаемая бездна богатствъ подъ его царственными ногами, а онъ, какъ червь, пресмыкается у какой-нибудь Сысоевны въ подвал, и холодно, и голодно, и гадко, и скучно, и чортъ знаетъ что наконецъ на душ. А бдное, мягкое сердце человка вчно то кошки скребутъ, то мыши грызутъ!

Да, другъ-читатель, было горько Раскатову въ эту минуту, когда онъ презиралъ свою настоящую жизнь. Холодно ему, зябкому въ шинелишк, подбитой втеркомъ, еще не совсмъ онъ оправился отъ своей весенней горячки, и потому не удивительно, если я скажу, что Раскатовъ что есть духу пустился домой.

Ничто, конечно, не влекло его къ дому, кром инстинкта сохранить свою жизнь. Да и что теплаго, кром сквернаго чаю да нелужонаго самоваришка, могла предложить ему Сысоевна?

Сысоевна, какъ Волчиха, день и ночь проповдуетъ о томъ, какую когда молитву долженъ творить человкъ, бабушка Шутиха не шутя увряетъ Раскатова, что двуперстнымъ знаменіемъ осняться гораздо важне, потому что оно святе и древне. Самъ Господь со святыми апостолами крестился двуперстнымъ,— такъ его, батюшку, и на иконахъ пишутъ всегда, и т. д. Въ сумерки придетъ въ Раскатову Парамонъ-кузнецъ, посумерничать съ Шашей, котораго онъ еще маленькимъ гладилъ по голов, а вечеркомъ, смотришь, забрелъ ямщикъ-Коноръ выкурить трубку тютуну. Да и нельзя не забрести этимъ добрымъ людямъ къ Раскатову: жили они тутъ гд-то по сосдству, мимо проходили въ день разъ по десятку, Раскатова (а пожалуй и Сысоевну) знали чуть не съ пеленокъ, а теперь у него еще горе — мать умерла, — какъ-же не забрести вечеркомъ запросто? Такъ запросто и закуривали они Шашку махоркой до тошноты, запросто заговаривали вздоромъ до одурнія и запросто же уводили у него даромъ дорогое для приготовленія время. Сіяли ихъ простодушныя лица лаской и улыбкой, особенно въ т вечера, когда повствовалось о томъ: какой онъ былъ маленькій удаленькій, да какъ онъ ловко вцеплялся въ бороду тятьк-покойнику, да славно сворачивалъ шлыкъ на сторону мамк-покойниц. И не думали эти добрые и простые люди, что ихъ пошловатая и глуповатая болтовня такъ наскучила Раскатову, какъ горькая рдька. Выгнать ихъ у него не доставало ни духу, ни силъ, намековъ они никакихъ не понимали, — такъ и сидли, да, вчно болтали, а въ праздникъ еще считали обязанностію явиться въ праздничномъ вид, и тогда пошлостямъ и фамильярностямъ не было уже конца! ‘Эй, ты, Шашка, слышь!..’ начинаетъ съ одной стороны Кокорь. А если Шашка сердитъ, ничего ни говоритъ, такъ съ другой заканчиваетъ рчь обиженный Парамонъ: ‘Мы-ста, ныньче ученые стали, намъ и Наумъ сталъ ужъ не кумъ! Забылъ, братъ, какъ я-те съ въ подпечекъ пряталъ отъ родительскаго благословенья?..’

Раскатовъ, конечно, и на это промолчитъ, но больно кольнетъ его въ сердце укоръ старика, и тяжело затоскуетъ его скрытая пучина — душа, зачуявъ близкій разрывъ со всмъ прошлымъ, завтно-роднымъ!

— Эхъ, дядя, дядя, еслибъ зналъ ты, какъ я люблю тебя, другъ! думаетъ про себя Раскатовъ, и пойдетъ куда-нибудь искать другой бесды, живой.

— Гд же эта живая бесда? думаетъ разочарованный юноша, сидя въ кругу своихъ старыхъ знакомыхъ, артистовъ и художниковъ. Но, къ сожалнію, теперь онъ видитъ ясно, что тамъ и не могло быть никогда той живой бесды, которой онъ искалъ! Жизнь его пріятелей музыкантовъ, странствующихъ изъ города въ городъ, путешествующихъ изъ трактира въ трактиръ, и недугующихъ вчнымъ пьянствомъ и нищетой, только тмъ и отличалась отъ грубой, глупой и пошлой жизни кузнеца Парамона, что эти были трезве тогда, когда былъ пьяне тотъ, или наоборотъ. Въ самомъ дл, въ святки и въ масляницу, когда такъ широко и размашисто загуливаетъ русскій народъ, музыканты, какъ люди рабочіе, пили мало, но зато въ сочельники и чистые понедльники они такъ насочивались мастерски, что и самъ великій постъ не въ состояніи ихъ былъ пропостить: контръ-басъ допивался до чертей, а прима-скрипка, Марцевичъ, и того хуже. Жизнь художниковъ, которые не странствовали и не путешествовали, а сидли и пили дома или въ трактир Сеньки Огорошина, представляла результаты еще плачевне музыкальныхъ. Слабый Алексисъ схватилъ чахотку отъ разврата, и теперь, съ декабря, ожидаетъ только вскрытія водъ, крпкій Мишель-басъ такъ наконецъ пьетъ, что изъ части вонъ нейдетъ, Саша увщеваетъ Алексиса ‘чашу здравія’ принять: ‘все равно, говоритъ, жизнь допивать’, а Мишка-маленькій постомъ удавился отъ любви. Даже самъ Лаврентій Иванычъ, наканун новаго года, прошелся по улицамъ Адамомъ и теперь посаженъ въ сумасшедшій домъ.

— Куда-жъ еще? спрашиваетъ себя тоскливо неудовлетворенный юноша, и какъ машина двигается въ старому собесднику Неплюеву, котораго въ насмшку звалъ ‘Развалина-старикъ’.

Николай Федорычъ Неплюевъ былъ тотъ самый умный баринъ, который когда-то присовтовалъ шорнику Василью отдать сына въ гимназію, Раскатовъ былъ признателенъ ему, какъ сынъ отцу. Конечно, мало было общаго между старикомъ и юношей: и лта и жизнь, и положеніе въ свт, и самыя эпохи — все разграничивало рзко Раскатова отъ Неплюева. И не даромъ отжившаго и провисшаго старика злой Раскатовъ прозвалъ ‘Развалиной’. Но здсь я долженъ сказать, что это была такая развалина, которыхъ въ настоящее время не много. Точно монументъ своего славнаго прошедшаго, онъ прекрасно говорилъ о быломъ. Николай Федорычъ въ отечественную войну былъ молодымъ офицеромъ. Какъ пылкій юноша, онъ видлъ передъ собой ореолъ нашей славы и торжественный въздъ въ столицу міра, Парижъ. И въ шестьдесятъ лтъ онъ также живо, какъ прапорщикъ-юноша, разсказывалъ Раскатову свои милыя продлки въ Париж, жизнь жилыхъ парижанокъ и веселые нравы тогдашняго времени. Начиналъ-ли онъ расписывать Венецію, онъ такъ изображалъ ее съ своими лагунами и южными красавицами-ночами, что Раскатовъ видлъ ее передъ собой, какъ городъ живой. Описывалъ-ли онъ Монбланъ съ его леденящими душу глетчерами, старикъ былъ весь огонь. Рисовалъ-ли онъ картину Везувій и его сладострастныя неаполитанскія ночи, у него и теперь еще загорались глаза. Конечно, въ то время, какъ сошелся съ нимъ Раскатовъ, старикъ давно уже сошелъ со сцены, пересталъ здить въ клубъ, живую могилу старцевъ, и сдлался домосдомъ и сиднемъ, которому и гулять хотлось больше въ креслахъ, нежели въ саду, но, несмотря на все, онъ былъ еще живъ, интересенъ, уменъ. Казалось, такой старикъ чистый кладъ для юноши, которому жизнь была загадкой. Какъ умлъ онъ воскресить передъ Раскатовымъ свое прошлое и завтное, какъ всякое его слово и живой анекдотъ говорили ясно: ‘вотъ какъ весело въ ваше время жилось.’ Но въ томъ-то и недостатокъ былъ стараго друга и совтника, что, живи въ прошломъ, онъ совершенно умеръ для настоящаго, а не зная настоящаго, онъ и совта не могъ подать.

— Лечите меня отъ хандры, жаловался Раскатовъ старому другу на свое невеселое настоящее.

— Вы, другъ, больны избыткомъ силъ. Это тяжелая болзнь юности, но не бойтесь, она пройдетъ! Въ наше время не т были стремленія. Мы были юноши-гладіаторы, васъ воспитывали больше физически, съ ломтемъ, конемъ и кулакомъ мы справлялись бойко и легко. А теперь время не то: теперь лтъ съ десяти начинаютъ вставать и громоздиться въ голов ребенка вопросъ за вопросомъ, и къ двадцати ихъ такъ накопится много, что иной скоре съ жизнію поршитъ, чмъ ихъ разршитъ!

— Какъ-же быть! вскричалъ Раскатовъ, испуганный пророческимъ голосомъ старика.

— Какъ быть? Есть средства: мирить сомнніе и жизнь.

— Помилуйте, Николай Федоровичъ, да я-ли еще не мирюсь съ жизнію? Доволенъ я и лачугой, и голодомъ, и холодомъ, и сырьемъ, и гарью, а все мн не легче. Говорятъ вамъ, мн скучно и тяжело! вскричалъ юноша безотрадно.

— Въ томъ-то и сила, что вы мирите тло, и не мирите духъ.

— Да что вы мн говорите: ‘мирите да мирите’, миръ хорошъ только за бутылкой шампанскаго, и прочимъ, когда собесдники сыты. Знаю я хорошо ваше умерщвленіе плоти и смиреніе духа. По вншности мы смирны вс, а посмотри-ко внутри… Хорошо тому поститься, у кого кулебяка съ сигомъ, хорошо и тому молиться, кто ладитъ съ попомъ, а каково тому говть, кому вчно нечего сть?..

— Въ томъ-то, другъ, и умнье жить, что умй все мирить.

— Какъ? чмъ? Скажите мн хоть ради жизни самой! вскричалъ умоляющій юноша.

Но человкъ прошлаго ни далъ ему отвта въ настоящемъ. Какъ обильно и многословно ни говорилъ Николай Федоровичъ на эту тему, а все его прошлая теорія расходилась съ практикой настоящей. Старикъ въ глазахъ юноши такъ и остался руиной безъ надписи.

Чмъ ршитъ Раскатовъ свою загадку жизни — это мы узнаемъ въ конц, а теперь пока его занимаетъ другой вопросъ, что такое: ‘сила-человкъ?’

XXXII.

Раскатовъ пришелъ въ библіотеку взять книгъ.

— Странное дло, думалъ онъ, перебирая книги, какъ дома. Кажется, одинъ и тотъ же человкъ библіотекарь, а теперь онъ гораздо вжливе и обязательне ко мн? Бывало: ‘подождите, говоритъ, вотъ кончу каталогъ’. Ну и жду цлый часъ! А теперь вонъ какъ, шельма, юлитъ передо мной. А все обязанъ я Столицкому! Недаромъ врно Калмычокъ сказалъ: ‘сила-человкъ.’ Отчего-жъ Неплюевъ зоветъ его: ‘бестія.’ И мн онъ показался бестіей съ перваго разу… А не дурно бы узнать: что это за птица?

— Не хотите-ли здсь почитать? До трехъ можно… Вы не были еще въ нашемъ кабинет для чтенія? Барскій кабинетъ!

— Разв въ барскомъ умне читается?

— Нтъ, я такъ къ слову. — Тихо тамъ сегодня, нтъ никого. Одинъ Владиміръ Николаичь.

— Камеро? Что онъ тутъ длаетъ?

— Читаютъ-съ. Они часто бываютъ здсь!

Раскатовъ прошелъ въ кабинетъ.

— Здравствуйте. Поближе во мн.

— Здсь посвтле.— Раскатовъ услся въ окну.

— Вы говорите по-французски?

— Нтъ.

— Но понимаете, конечно? Какъ, напримръ, вамъ нравится. Это выраженіе: l’amour est l’goisme deux? Неправда-ли, вдь прелесть и какая смлость!

— Это что такое? спросилъ удивленный Раскатовъ.

— Это моя любимица, Сталь. Та самая Сталь, которая сказала: ‘C’est Robespierre cheval’, o Наполеон первомъ. Это знаменитое выраженіе, за него ее выгнали изъ Парижа. Это былъ чрезвычайно интересный европейскій скандалъ. Вы конечно слыхали объ немъ.

— Нтъ не слыхалъ, отвтилъ Раскатовъ, которому вовсе было не до европейскихъ скандаловъ.

На школьной скамь ему не* дали никакого понятія о томъ, кто была мадамъ Сталь, производящая европейскія скандалы, или госпожа Жоржъ-Зандъ, производящая европейскіе перевороты. Тамъ онъ едва успвалъ долбить послужные списки какихъ-нибудь Сумароковыхъ и Ломоносовыхъ, такъ много способствовавшихъ къ его искаженію. А къ послдовательному чтенію и настоящему знанію его и не думалъ никто пріучать. Въ гимназіи изучали подробно важнаго генерала Хераскова и въ то не время не давали никакого понятія о Жоржъ-Зандъ. А у же о клубской библіотек, которую онъ теперь читалъ и изучалъ, и говорить нечего. Дворянская библіотека была чистая аптека. Въ ней дйствительно можно было найдти вс медикаменты но, зато попробуйте-на ихъ все принять, безъ врача, такъ будешь здоровъ! Въ нее, какъ въ старый архивъ, складывали все, что жертвовали члены клуба, и потому она была такъ разнообразна и разнохарактерна, или лучше сказать просто безхарактерна, какъ самъ дворянскій клубъ. Вотъ почему членъ его и призналъ Раскатова невждой. И такъ какъ вызовъ на разговоръ былъ неудаченъ — собесдники замолчали.

Съ полчаса продолжалось чтеніе. Владиміръ Николаичъ потянулся, взломилъ руки и преаппетитно зннулъ.

— Что?

— Страшно усталъ. Точно возъ провезъ.

— Что же: слогъ тяжолъ, или идея?

— Какъ-бы вамъ сказать: это то, что французъ зоветъ casse-tte. Это во всхъ отношеніяхъ головоломная барыня-умница. Вы коротко съ ней знакомы?

— Совершенно не знаю. Познакомьте, сдлайте милость?

Камеро вынулъ часы.

— О, скоро три. Подемте ко мн обдать?

— Благодарю. Не знаю, что сказать?.. Раскатовъ странно и обидно улыбнулся.

— На оригинальное приглашеніе, дайте оригинальный отвтъ.

— Слдуетъ рифма — нтъ.

— Я познакомлю васъ съ Столицкимъ. Это умный малый.

— Очень радъ.

— Такъ демъ?..

Квартира Камеро была вовсе не то, что квартира Биттеля, которому завидовали его товарищи, учителя гимназіи. Здсь не было ни этажерокъ, ни канареекъ, ни цвтовъ, ни собакъ, просто три-четыре комнаты, но чрезвычайно высокія, просторныя и свтлыя, словомъ самыя удобныя для жилья. Зато обои, портьеры и ковры замняли все. Ихъ улыбающіеся рисунки и цвты говорили ясно, что здсь живетъ не пестрый надзиратель французъ, а баринъ-аристократъ, человкъ со вкусомъ. Мебель тоже была не вычурная и казалась простой, но обита бархатомъ, подбита пухомъ, и такъ покойна и мягка, что въ нее можно было лечь хоть на вчный покой. Одна софа Столицкаго была набата волосомъ и обтянута сафьяномъ. На ней лежалъ онъ, въ одной сорочк, съ растегнутымъ воротомъ и засученными рукавами. Въ каждой бьющейся жил и въ каждомъ натянутомъ мускул видно было, что Столицкій молодецъ. Въ первыхъ двухъ комнатахъ не было даже никакихъ мелочей, особенно видаются въ глаза только изящные столовые часы съ монументальной статуей бога времени, да большой рояль, который считался лучшимъ въ город, потому что хозяинъ былъ дйствительно музыкантъ.

— Извините, началъ Столицкій, приподнимаясь.

— Сдлайте милость, не безпокойтесь. Пожалуйста со мной: попроще… отвтилъ Раскатовъ.

— Очень радъ.— Столицкій пожалъ руку гостю и улегся опять.

Нсколько минутъ и хозяева и гость молчали.

— Это чортъ знаетъ что такое! вскричалъ вдругъ Столицкій, и кинулъ газету.

— Что бснуешься, mon cher?

— Женюсь, чортъ возьми, отъ скуки, — гадость жизнь! сть не даютъ и въ газетахъ нтъ ничего новаго! Хоть бы объявили обдъ.

— У дворянъ денегъ нтъ, начиная съ меня.

— Пусть займутъ у меня.

Камеро ничего не отвтилъ.

Раскатовъ тоже счелъ себя лишнимъ при этой неповди и не нашелся, что прибавить.

— Что васъ не видать нигд, господинъ Раскатовъ? Бывало, считались постояннымъ кавалеромъ Анны Петровны, въ маскерад разъ отличались, кажется?

— Не знаю, что вамъ на это сказать.

— Байронизмъ, разочарованіе?

— Просто, кажется, времени мало.

— У васъ много уроковъ?

— Нтъ, у Неплюева, да еще тамъ…одинъ.

— А, умный старикъ Николай Федорычъ, неправда-ли?

— Не удовлетворяетъ, развалина…

— Конечно умеръ вмст съ своимъ временемъ. Это человкъ прошлаго.

— Послушай, прошлый человкъ: вели, братецъ, дать сть человку настоящему. Что жъ это такое? Я умираю съ голоду.

— Эй, человкъ!

Вошелъ maitre d’htel.

— Что, братецъ, скоро дадутъ сть Столицкому?

— Готово-съ, пожалуйте.

— Вотъ новость, такъ новость! — Столицкій живо соскочилъ съ софы.

Maitre d’htel торжественно распахнулъ дверь въ сосднюю комнату. Богатая сервировка стола необыкновенно понравилась Раскатову. Тамъ была: цвты, плоды, и больныя серебряныя вазы, изъ которыхъ торчали смоленыя головы бутылокъ. За столомъ подавались невиданные Раскатовымъ соусы, анчоусы, соя и еще что то такое, отъ чего, по словамъ Столицкаго, можно языкъ проглотить.

— И такъ сть каждый день! Можно жить, ршилъ Раскатовъ, расправляясь съ соусами, анчоусами, и совсмъ, что ему попадало на зубъ.

Съ половины стола принялись за редерера, пили, какъ квасъ. Хозяинъ просилъ Столицкаго подлить сосду, а Столицкій уврялъ Раскатова, что редереръ женихъ вдовушки клико.

— Не правда-ли, великолпное вино?

— Да, недурно, отвтилъ новый знатокъ.

Камеро и Столицкій переглянулись.

XXXIII.

Такъ началось новое знакомство Раскатова съ первыми губернскими львами. Любезный хозяинъ предложилъ ему чаще бывать, а Столицкій просилъ его любить и жаловать. Калмычокъ тотчасъ принесъ въ подвалъ утшительную всть, что Раскатовъ понравился кавалеру Камеро, какъ ‘скромный малый’, а Столицкому, какъ ‘умный господинъ’.

— Этотъ откуда узналъ? Я почти ничего не говорилъ?

— Нужды нтъ, отецъ. Это ужъ такой человкъ: онъ по складочк штановъ видитъ человка насквозь! Ехидна-съ…

— Вотъ, съ такимъ-то и сойтись! думаетъ Раскатовъ въ восторг. Вотъ она, та живая бесда, которой я искалъ! Разв, въ самомъ дл, можетъ удовлетворить меня какой-нибудь Калмычокъ? О чемъ я съ нимъ буду бесдовать?… И Раскатовъ тутъ же взглянулъ на добраго и простодушнаго старика какъ-то особенно.

Словомъ, это пустое знакомство, льстящее желудочному самолюбію мальчика, много надлало Раскатову хлопотъ, Тутъ же ршено было завести новое и модное платье, иначе какъ же?— совстно такую шинель и въ прихожую тамъ повситъ. Ршилъ онъ завести и манишки, и галстучки помодне, потому что это еще видне, нежели калоши и шинель. Но что всего важне: надо квартиру перемнить.— ‘Это чортъ знаетъ что такое!’… Раскатовъ взглянулъ вокругъ и увидалъ въ самомъ дл чортъ знаетъ что такое. Калмыкъ сидитъ, сопитъ и сосетъ какую-то гадость изъ трубки, выдлывая уморительныя рожи, въ другомъ углу ямщикъ Кокорь въ полушубк сидитъ, пыхтитъ, мечтаетъ и, для разнообразія, тоненькую струйку выпускаетъ. Вдали, словно въ облакахъ, съ прялкой и шлыкомъ на сторону Сысоевна, а кругомъ нея кадушки, лагушки, горшочки, черепочки и на самомъ видномъ мст — лахань! Попробуй, шагни!…— ‘А ну, какъ удружитъ который-нибудь, задетъ, да въ этакую-то?…’ Раскатовъ даже испугался: такого вопроса. — ‘Тутъ просто осрамишься сразу!’

Раскатова все больше и больше стало манить въ свжую, свтлую и ароматную атмосферу барства. ‘Не часто-ли? Какъ-то совстно’… думалъ онъ иной разъ, и все-таки шелъ: передъ чарующей любезностью хозяина и умомъ Столицкаго ломилось его прежнее убжденіе.

Но теперь Раскатовъ не былъ захваченъ врасплохъ, съ утра до трехъ ему есть время обдумать: что я какъ?… Онъ даже подготовилъ нсколько шуточекъ и остротъ. А главное, у него составился планъ — срзать Столицкаго вопросомъ: что за исторія была съ Сомовымъ?

— Такъ, я думаю, и поперхнется своимъ редереромъ… Вотъ скорчитъ рожу! Нарочно спрошу въ ту минуту, какъ будетъ пить за здоровье Анны Петровны.

Пошелъ. Камеро не было дома. Столицкій принялъ его въ своемъ кабинет, заваленномъ бумагами и счетами.

— А гд Владиміръ Николаичъ?

— Шатается гд-то. Заводъ, кажется, сгорлъ или мельницу прорвало: похалъ узнать — какъ?

— Ну, хозяинъ!… подумалъ Раскатовъ.

— Вы конечно дождетесь его?

— Да, если недолго.

— И отобдаете со мной?

— Не знаю. Какъ безъ хозяина?

— Вотъ вздоръ. Я хозяинъ, это все равно. Мы съ вами не съдимъ всхъ его заводовъ и мельницъ.

— Полагаю.

Тутъ же пріхалъ Владиміръ Николаичъ и поблагодарилъ Столицкаго, что оставилъ гостя обдать.

— А я думалъ, вы забудете насъ?

— Это почему?

— Да хоть потому, что мы невжи противъ васъ: тутъ идетъ болтовня, а гость сидитъ въ углу. Вы извините, мосьи Раскатовъ, у насъ ужъ такое невжество заведено. По моему, человкъ, какъ человкъ, везд долженъ быть свободенъ въ своихъ проявленіяхъ. Что за нелпый обычай насиловать себя, забавляя другихъ? Такъ, Столицкій?

— Такъ, такъ, mon cher! Истинный ты философъ невжества.

И такъ дале, пошла болтовня безъ конца.

Друзья говорили много, бгло и легко, безпрестанно мняли тему и выраженіе лицъ, даже часто переходили отъ смха въ звкамъ, но сквозь все это слышалась только одна безконечно-пустая болтовня.

Раскатовъ отъ скуки заглянулъ въ книгу. Хозяинъ замтилъ, что гостю неловко.

— Это новость… Не хотите-ли?… .

— Въ какомъ род? — Раскатовъ опять взглянулъ въ книгу.

— Въ ученомъ. Это ‘Судьбы Италіи’, диссертація молодаго профессора Кудрявцева. Умница!

— Отчего же умница не разрзанъ? спросилъ неловко Раскатовъ, и кстати прихватилъ ножъ.

— Потрудитесь, сдлайте одолженіе. Мы вдь невжи, не читаемъ серьознаго.

— Нтъ, извини, я не невжа. Я очень серьезное читаю, слушай: ‘Вечеромъ позднимъ она у потока стояла, моя прозрачныя ножки во влаг жемчужной, струйка воды ихъ съ любовью собой обвивала…’ — Parbleu! отчего я не струйка, чорть возьми! вскричалъ Столицкій, вскакивая съ дивана.— Ухъ, какъ обвилъ бы влагой жемчужной! — А вы какъ полагаете, Раскатовъ, хорошо быть струйкой?

— Недурно, отозвался юноша. Декламаторъ продолжалъ.

— А мастерски онъ изображаетъ голенькихъ. Прелесть! Это дйствительно греческая нагота!— ‘Страстно, привольно, широко, прядали волны на грудь!…’ — Фу, ты, бсъ! меня даже соблазнилъ, Столицкаго — это строгое цломудріе и непорочность. Вотъ поэтъ, такъ поэтъ! Это то, что зовется у насъ: классическій, пластическій, обаятельный, осязательный и т. д., что вамъ угодно. И какъ все у него выпукло, упруго, рельефно — прелесть!

— Да кто это, наконецъ?

— Щербина, mon cher. И этого не знаешь. Ахъ, ты вандалъ!

Столицкій еще что-то совралъ.

— Однако все это отзывается пустотой, заключилъ Раскатовъ тоскливо.

Обдъ, конечно, не отзывался пустотой. Столицкій вмсто ‘Судебъ Италіи’, напустился на макароны, хозяинъ серьозно занялся пуляркой, и пошла писать.

— Скажите, что васъ не видать у Сомова? началъ Камеро.

— Да признаться, я не совсмъ долюбливаю этихъ господъ, особенно ее.— Раскатовъ взглянулъ на Столицкаго.

— То есть, кого же это ее? Анну Петровну не любите? Вы, господинъ Раскатовъ? Какъ это возможно! Благодтельницу, покровительницу!… и еще что-то такое? Самъ Молчалинъ про нее сказалъ: ‘Извстная-съ, притомъ чиновные и должностные вс ей друзья и вс родные!’

— Я не чиновный и не должностной, могу быть исключеніемъ.

— Да, теперь мы вс можемъ быть исключеніемъ, вы конечно знаете, что Анна Петровна ухала въ Парижъ.

— Интересно бы знать: зачмъ?

— Гулять-съ, гулять и себя показать! отвтилъ самымъ простодушнйшимъ образомъ гуляка.

— Не подднешь, шельму, никакъ!

— А что вы думаете объ немъ? спросилъ вдругъ неожиданно Столицкій, выворачивая свои черные глава.

— До исторіи Эстюржонъ, я былъ о немъ хорошаго мннія.

— А что это за исторія? спросилъ онъ съ непритворнымъ изумленіемъ.

— Да при мн было слдствіе въ больниц. Французъ умеръ, который у него жилъ….

— Такъ что же-съ? спросилъ онъ еще непритворне.

— Да разсказываютъ: онъ заскъ его…

— Кто, Сомовъ?

Столицкій такъ простодушно захохоталъ, что Раскатову стало совстно за себя.

— Это вздоръ, заключилъ Камеро.

— Значитъ, вы очень плохо знаете Сомова. Это очень, очень порядочный человкъ.

— Молва, прибавилъ Раскатовъ, разбитый въ пухъ.

— Какая молва, помилуйте это бабьи сплетни. Сказали даже, что это все было въ квартир у меня, а я и квартиру не имлъ никогда! Я здсь стою, понимаете?…

— Что же это такое? думалъ озадаченный Раскатовъ.

— А съ Сомовымъ вы напрасно разошлись. У него вдь дочь пріхала изъ института. Можно этакъ тово…

— Некогда, отвтилъ Раскатовъ сурово.

— Не слушайте его, Раскатовъ, это демонъ-соблазнитель.

— Совсмъ нтъ. Я просто думаю, что общество женщинъ школа для молодыхъ людей.

— Ну, какая это женщина — ребенокъ.

— Э, нтъ извини, mon cher. У этого ребеночка къ году тоже будетъ ребеночекъ. Хочешь пари?

— Фи!

— А я вамъ совтую пріударить за ней. Отобью, клянусь честью благороднаго человка!

— Говорю, некогда — занятъ!

— Ахъ, виноватъ, забылъ! Вдь вы еще не доучились, кажется? Что мы надлали, mon cher, а?

— Не безпокойтесь, доучусь! отвтилъ Раскатовъ обидчиво.

XXXIV.

— Александръ Васильичъ, былъ у васъ Сомовъ? спросилъ Раскатова старикъ Неплюевъ.

— Нтъ не быль. А что?

— Дло есть до васъ. И не присылалъ?

— Нтъ.

— Шебала человкъ, совсмъ смотался! Сказался съ этимъ бестіей Столицкимъ: подряды да охота, карты да спекуляціи, и дтей бросилъ наконецъ!

— За что вы не любите Столицкаго, онъ, мн кажется, порядочный человкъ.

— Да вотъ какой это порядочный человкъ: въ одной комнат я сидть съ нимъ не могу — отравитъ! Это ядъ человкъ.

— Ну, у васъ къ нему предубжденіе.

— Какое предубжденіе противъ явнаго злодя. Слышали, я думаю, исторію съ французомъ Эстюржонъ. Сомовъ никогда не ршился бы на такое зврство. Это онъ его уходилъ, изъ ревности! Тутъ было все что-съ…

— А онъ говоритъ, что это бабьи сплетни, смется.

— Эхъ, посмотрю я на васъ, молодой человкъ, какъ мало вы знаете свтъ и людей. Да Столицкій вчно будетъ смяться надъ всмъ. Столицкаго я зналъ еще вотъ этакимъ… Столицкаго-кадета я за уши диралъ, когда онъ строилъ куры моей жен-покойниц, Столицкаго я въ перину зашивалъ, когда въ Вологд хотли ему пулю всадить, Столицкаго я изъ тюрьмы выкупалъ, когда хотли его правъ лишить: видлъ я и возвышеніе и паденіе этого человка. Въ Вологд онъ цлой губерніей управлялъ, вмсто дядюшки-колпака, въ Петербург пирожками торговалъ на Снной: и въ гиганта, и въ гадину превращался этотъ человкъ, и все ему ничего! И въ Литовской, и на Снной, и въ гостиной, и въ кабак, везд мн будетъ также смяться, какъ съ вами вчера. Это человкъ-съ такой: на вислицу поведутъ — захохочетъ!

— Да правда ли?

— Такъ, такъ, другъ, врьте мн. Жаль того, опуталъ онъ его своими дьявольскими стями. Камеро добрый малый, и благороднйшій, и деликатнйшій господинъ, да что вы съ ними будете длать? безъ характера человкъ! А тотъ его и обираетъ кругомъ, да вдь какъ-съ — гуртомъ! Вообразите, до чего дошло: на дняхъ, прізжаетъ въ слезахъ — денегъ занять. Такъ, врите-ли, плакалъ вотъ на этомъ стул! — ‘Хочу, говоритъ, гнать наконецъ, потому — подлецъ! На мой, говоритъ, счетъ живетъ, на мой счетъ стъ и пьетъ, на мои счетъ въ лавкахъ забираетъ, да мн же мораль читаетъ и меня же ругаетъ — отчего не плачу долговъ.’ — Вотъ онъ каковъ!

— Что жъ это такое? Тотъ самый благороднйшій и прекраснйшій Владиміръ Николаичъ, у котораго такая величественная осанка, такія изящныя манеры, такой симпатичный голосъ и такая деликатная рчь, словомъ, тотъ, котораго весь городъ зоветъ ‘кавалеръ Камеро’, плакалъ здсь отъ какого-то темнаго мошенника, — преступника наконецъ! Гд жъ жизнь посл того, у кого? — И Раскатовъ глубоко вздохнулъ.

— Имніе хочетъ продать и за-границу хать, добавилъ старикъ сердито.

— Не слыхалъ.

— И не услышите отъ нихъ. До послдней минуты не увидите и не услышите ничего, все будетъ великолпный маскарадъ. Бился я не мало, цлую зиму съ нимъ бился, совтовалъ разойтись, и араву нанятую распустить и повара француза къ черту послать. Не слушаетъ ничего, мелетъ свое: ‘безъ француза жить не могу!’ Хотъ въ долгу, какъ въ шелку, да поваръ французъ, вс утха для брюха.

— Что за чепуха! Вотъ ваша сумасбродная барская жизнь?

— Тому ничего-съ. Тотъ околотень нравственнаго міра. До смерти не забуду, какъ встртилъ я его въ Петербург, по выход изъ долгового.— ‘Откуда, спрашиваю, другъ?’ — ‘Да въ отель-де-Тарасовъ сидлъ, говоритъ, три мсяца’. И смется, мерзавецъ, точно и въ самомъ дл позавтракалъ у Бореля. Ну, а этого жалко: этотъ не снесетъ, не засмется его благородная душа!

— Да разв нтъ средствъ его остановить? спросилъ Раскатовъ, чуть не плача.

— Да какое средство остановитъ мотовство русскаго барина, когда оно въ нашей благородной крови? Тутъ результатъ одинъ: повадится кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сломить!

Раскатовъ тяжело вздохнулъ.

— А кто эта баронесса? спросилъ онъ, припоминая о какихъ-то отношеніяхъ между Столицкимъ, Камеро и баронессой.

— А что, не приглашали-ли васъ къ ней?

— Столицкій хотлъ представить.

— И въ клубъ приглашалъ?

— Приглашалъ.

— Бестія! И въ острогъ пригласитъ, погодите.

— Это зачмъ?

— Да такъ, какъ пригласили и посадили они Франца Францыча вашего. Съ мсяцъ сидитъ. Не знаю, какъ дло пойдетъ: пожалуй еще по владимірк уйдетъ.

— За что же, спросилъ Раскатовъ, ничего не понимая.

— Предсдателя, мошенники, объиграли. Тотъ имъ казенныя деньги спустилъ, — губернаторъ и посадилъ.

— И баронессу?

— Ну, нтъ. Это не такъ легко. Ея сіятельство, баронесса, чуть не законная жена начальника губерніи, ее скоро нельзя посадить!

— Такъ какъ же жить? вскричалъ Раскатовъ съ недоумніи.

— Такъ и живите, какъ хотите, отвтилъ старикъ, ослабшій отъ волненія.

Раскатовъ сильно задумался надъ тмъ, что творилось вокругъ. Въ такія минуты гасли его благородныя и возвышенныя надежды, подкапывались самыя святыя и горячія врованія въ жизнь и не шутя задавался неотразимый вопросъ: какъ жить?

— Скажите, ради Бога, кто она?

— Да какъ бы вамъ сказать, не солгать, она почти та же, что онъ. Разницы между Столицкимъ и баронессой немного: онъ — жидовскій червонецъ, она — фальшивая депозитка.

Раскатовъ плюнулъ во всю мочь.

— Да, другъ, поживете — поплюете еще не мало! заключилъ старикъ глубокимъ вздохомъ.

Юноша молчалъ.

— Что жь это такое однако? думалъ Раскатовъ отчаянно. Вдь это люди, стоящіе передо мной въ недосягаемой высот, это идеалы, которымъ мы хотимъ подражать. Столицкій членъ лучшаго общества, называемаго у насъ благородными дворянами, баронессу весь городъ зоветъ ‘ваше сіятельство’, — и что-жъ они? — картежники, мошенники, преступники наконецъ! А между тмъ какой нибудь Калмыкъ зоветъ ихъ ‘сила-человкъ.’ Да и я самъ, смотря на жизнь Столицкаго, вижу ясно, что это дйствительно — сила-человкъ! Какъ же жить посл того, какъ бороться со всми этими гадостями и мерзостями? Неужели же тамъ, ну выше, наконецъ — въ столиц, нтъ правды, нтъ истины, нтъ справедливости? Ничего я тутъ не понимаю — въ этомъ темномъ омут, называемомъ наше общество, наша жизнь!..

— Тоска! заключилъ онъ неопредленно. И тутъ же ушелъ къ Владиміру Николаичу: спросить — какъ жить?

XXXV.

— Прощайте! встртилъ Раскатова Владиміръ Николаичъ.

— Какъ прощайте? Здравствуйте.

— ду! отозвался Камеро таинственно.

— Куда?

— Въ Италію.

— И скоро?

— Завтра. Я вдь — птица: вспорхнулъ и улетлъ.

У Раскатова слезы навернулись на глазахъ. Жаль ему было разстаться съ Владиміромъ Николаичемъ. Онъ уже любилъ этого человка полно и горячо. Минуту разлуки ему хотлось опоэтизировать:

— Счастливый путь. Пишите музыку на этотъ стихъ: ‘О, родина святая, теб мой привтъ!’

— Дичь, мосье Раскатовъ: пора вамъ отличать стихи отъ прозы житейской. Родина тамъ, гд намъ весело.

— А гд намъ весело? Тамъ, гд насъ нтъ?

— Э, полноте грибодничать, — конечно — за-границей. Не сравнить же Палермо съ какимъ-нибудь гнилымъ болотомъ петербургскимъ. Кром здоровья, тамъ жизнь и свтъ.

— За то на чужбин, вдали отъ своихъ.

— А что такое свой? Отъ такихъ своихъ, какъ этотъ… онъ указалъ на дворъ Столицкаго, надо глаза закрывать, уши затыкать и бжать безъ оглядки!

— Что?

— Ничего — просто мошенникъ.

Раскатовъ понялъ все.

Прощанье было холодно, пусто, офиціально. Говорили о какихъ-то новостяхъ и пустякахъ. Но страшно тяжело было Раскатову, слушая Владиміра Николаича въ послдній разъ.

— Опять я одинъ! думалъ онъ, готовый заплакать.— И что манитъ этого человка туда? Что нужно ему еще за-границей? Отъ кого, отъ чего бжитъ онъ наконецъ? И независимое состояніе, и счастливое положеніе, и совершенно барская, своевольная жизнь! Что-жъ посл того длать намъ, рабамъ бдности и труда? Куда намъ бжать?… Неопытному Раскатову и въ голову не пришло, что та тснота, которая душила и тяготила его, все-таки возбуждала къ дятельной жизни, трудовой, между тмъ какъ та бездна, надъ которой стоялъ этотъ независимый человкъ, была та страшная пустота, отъ которой онъ и самъ не зналъ, куда бжалъ!

— Ахъ, какъ я радъ, что ду наконецъ! Вы представить не можете, какъ мн надола вся наша грязь.— Баринъ такую состроилъ гримасу, какъ будто лтъ двадцать пять служилъ становымъ, или частнымъ.

— Какая же грязь? спросилъ Раскатовъ.

— Какъ какая, помилуйте. Или у васъ еще глаза не открыты?.. Каждый мало мальски порядочный человкъ, если иметъ возможность и средства, непремнно бжитъ туда, и поврьте — сюда опять не вернется!

— Это почему?

— Фи, какой вопросъ! Вы, мосье Раскатовъ, кажется, идете въ университетъ?…

Раскатовъ покраснлъ, самъ не зная отчего.

— А мы точно ссоримся съ вами? Не похоже, что бесдуемъ въ послдній разъ.

— Не забывайте насъ, молилъ Раскатовъ тоскливо.

— Не забудемъ-съ!— Кавалеръ звнулъ.

Любовь и зло кипло въ душ Раскатова противъ этого холоднаго и бездушнаго господина. Хотлось ему и броситься, и обнять, хотлось хоть въ послдній разъ сказать: ‘Вдь я любилъ тебя горячо!’ но этотъ идеалъ былъ такъ холодно-мраморенъ и строго-приличенъ, что у бднаго юноши охолодда душа.

— Дома Столицкій? спросилъ онъ съ горя, не зная, что спросить.

— Пройдите, — тамъ.

— Мы увидимся еще?

— Думаю, нтъ.

Раскатовъ бросилъ молящій взглядъ, — тотъ же холодно-небрежный отвтъ!

Оба раскланялись, молча.

XXXVI.

Столицкій принялъ гостя чрезвычайно вжливо. Это онъ всегда такъ длалъ у себя въ кабинет.

— Садитесь, какъ васъ звать: ‘господинъ съ растрепанными чувствами’?

— Именно:

— Что васъ мутитъ?

— Жизнь.

— Такъ рано?

— Какъ рано? Теперь-то и ршать вопросъ: какъ жить?

— Да чего его ршать? Онъ самъ разршится со-временемъ. Идите въ университетъ, учитесь, женитесь, въ аферы пуститесь… Наживете дтей, капиталъ, вотъ и весь вопросъ ршенъ.

— На словахъ легко-съ, а на дл: какъ, напримръ, поступить въ университетъ безъ денегъ, а на службу безъ протекціи?

— А вотъ какъ: есть у васъ хоть цлковыхъ двадцать-пять дохать до столицы?

— Есть.

— Вотъ мы и дохали до университета. А тамъ я вамъ дамъ рекомендательное письмо къ дядюшк, вы поступите на казенный, и поздравляю васъ кандидатомъ.

— Не рано-ли-съ? Я вдь имю понятіе объ этихъ дядюшкахъ: они всегда много общаютъ, да мало выполняютъ.

— Чисто мой, точно вы видли его. Онъ еврей не еврей, а тоже изъ восточныхъ человковъ, онъ передъ нами будетъ и ручьки потирать, и глаза прикрывать, и все на свт общать: ‘извольте, извольте-съ’ и все-таки не сдлаетъ ничего.

— Вотъ видите?

— Вижу-съ. Такъ мы и просить его не станемъ, потому — не нужно-съ.

— Ну, Владиміръ Петровичь, я ничего не понимаю.

— А поживете, поймете. На такихъ господъ есть у насъ такіе же господа-съ. На дядюшку мы натравимъ племянника. Онъ человкъ маленькій, въ род блохи, но кусается. Этотъ будетъ для дядюшки чисто злочестивый царь Манасія: онъ такъ его будетъ пилить за васъ сегодня и завтра, какъ не пилили въ древности и самого Исаію пророка деревянной пилой!

Раскатовъ расхохотался надъ такой чепухой.

— Увряю васъ! Тотъ все сдлаетъ для васъ. Вотъ вамъ моя правая рука — вы будете студентъ.

— Благодарю.

— А какъ потомъ на службу поступить — объ этомъ нечего и говорить. Законъ для всхъ ровенъ: попали вы въ тюрьму — въ Сибирь на казенныхъ свезутъ, попали въ университетъ — до мста прогоны дадутъ. Кажется, логично и ясно.

— Еще-бы, прекрасно.

— Такъ и живите, смясь.

— Не смется.

— Вздоръ, шутя жить не умть? Почиталъ, пописалъ да въ картишки метнулъ, потрудился, да за Сомовой пріударилъ, вотъ и только! Такъ и мшайте пріятное съ полезнымъ, какъ монахъ иной, — земное съ небеснымъ. И въ пустыняхъ разршается вино и елей, а для насъ, гршныхъ людей, и подавно все разршено.— Не такъ-ли?

Раскатовъ не нашелся, что сказать, и только пристально глядлъ на Столицкаго.

— Это сила-человкъ, теперь я вижу, но съ этой силой я еще сойдусь и поборюсь… Я не Камеро, — въ Италію мн не бжать…

Здсь я долженъ сказать, что Столицкій съ Раскатовымъ дйствительно сошлись и помрялись. Когда — это мы разскажемъ посл, а теперь…

Дня черезъ два посл разговора съ Столицкимъ, Раскатовъ получилъ отъ Сомова приглашеніе пожаловать къ нему въ 12 часовъ. Записка была наполнена обыкновенными вжливостями барина-невжи. Сомовъ разсыпался въ извиненіяхъ, что, къ сожалнію, не могъ быть самъ — служба, дла и пр. Раскатовъ тоже не хотлъ было идти, но мгновенно мелькнувшій вопросъ: ‘а институтка?’ — ршилъ все. Онъ одлся и пошелъ.

XXXVII.

Раскатовъ вошелъ въ залъ. Двушка за фортепіано. Онъ поклонился. Она продолжала играть. Легкая краска вспыхнула на ея щекахъ.

— Она, ршилъ Раскатовъ.

Въ первый разъ юноша видлъ двушку, которая не была похожа на то, что встрчалось въ мастерской художниковъ. Будь въ ней капля кокетства, заиграй оно хоть въ одной нотк, Раскатовъ опредлилъ бы, что это лицо знакомое ему давно, но этотъ легкій полуоборотъ, чмъ-то спугнутый полупоклонъ, застнчивость, замшательство — все говорило въ разъ, что это не то, что тамъ. Точно на картингу Иванини, засмотрлся онъ на руки, по локоть обнаженныя, на щечку, вспыхнувшую отъ волненія, и на кушакъ, крпко обнявшій двушку. И меланхолическая швея (которая ломалась передъ нимъ въ окно), и веселая цвточница (которая смялась съ нимъ въ саду) — все погасло въ лучахъ этого новаго свтила. А ужъ о томъ: куда новое свтило манило, — просто, махни рукой!

Сомовъ извинился передъ Раскатовымъ, что безпокоилъ его, двинулъ почетное кресло, предложилъ сигару, и, что всего неожиданне — предложилъ давать уроки сыну, словомъ, приготовить въ гимназію брата той же институтки. Раскатовъ согласился, Сомовъ тоже согласился на условія учителя, прибавилъ. Даже, что постарается быть полезнымъ ему чрезъ свояка при университет, — и тутъ же ршили начать уроки завтра.

— Софи, вотъ тотъ господинъ Раскатовъ, о которомъ ты мн надола съ распросами, началъ отецъ, проходя черезъ залъ.— Дло въ томъ, что у ней есть письмо отъ Миши, и она до сихъ поръ не могла вамъ передать его. Посылали къ Иванини, тамъ отвтили безтолково. Потрудитесь подождать — она принесетъ.

Сомовъ раскланялся и ушелъ. Двушка убжала за письмомъ, а Раскатовъ остался въ зал.

Первое знакомство молодыхъ людей было какъ-то неловко. Раскатовъ предложилъ нсколько вопросовъ о брат.

— А вы часто бываете у папаши?

— Въ три года разъ.

— Будто? спросила она съ удивленіемъ.

— Теперь впрочемъ буду часто. Завтра начну учить вашего брата.

— Пьерочку?

— Да, Пьерочку.

— Въ гимназію?

— Въ гимназію.

— А!

На этомъ неопредленномъ а! и остановился весь разговоръ. Читатель видитъ, что въ немъ не высказалось ровно ничего. Да такъ оно и бываетъ въ начал знакомства. Какъ дти въ лсу, они только пробовали, звучно ли отдается это милое эхо — голосъ человка, и видно остались довольны.

— А не дурна, ршилъ Раскатовъ..

— А не такой хорошенькій, какъ я думала, заключила институтка, и спла ‘Сренькаго козлика’.

XXXVIII.

Не хорошенькій учитель началъ уроки. Ничего не предвидлось сначала. Занятый чтеніемъ какого нибудь ‘Космоса’, ‘Судебъ Италіи’, новой учительской профессіей, Раскатовъ былъ холоденъ, молчаливъ, и воротовъ въ отвтахъ, а двушка, присутствующая иногда при урокахъ, заводила такія разсужденія о географіяхъ, діалогахъ и диксіонерахъ, что учителю оставалось только сказать: ‘чистйшая институтка’. По временамъ Раскатовъ, глядя на нее, думалъ, ‘а хорошо бы написать съ нея картину. Какъ все въ ней легко, мило, беззаботно… А иногда тоже сдвигаются бровки. Неужели и ей хочется заглянуть въ этотъ омутъ — жизнь? Зачмъ? Жила бы себ, какъ ‘вольная птичка…’ А она, поглядывая на него, думала свое: умный, должно быть, этотъ Раскатовъ, — жаль, что учитель!.. Страхъ надоли мн эти учителя еще въ институт!’ Такъ молодые люди и посматривали другъ на друга, какъ учитель и институтка.

Но что такое эта институтка? Здсь я считаю необходимымъ покороче познакомить читателя съ Софьей Николаевной.

Съ тхъ поръ, какъ для образованія завели у насъ въ институтахъ даже кухни, я не знаю, подъ какимъ соусомъ приготовляютъ дочерей нашихъ. Но въ то время, какъ идетъ мой разсказъ, подъ словомъ институтъ подразумвалась двушка, у которой альбомъ вмсто сердца, вокабулы вмсто головы, невинно-плохенькіе стихи отъ подруги вмсто знаній, и невинно-плохенькія мечты о душк-милашк учител въ палевыхъ перчаткахъ и — только! Въ Сомовой это подкрасилось кокетствомъ, полученнымъ по наслдству отъ маменьки, и на опытный взглядъ Столицкаго изъ нея въ самомъ дл предвидлось что-то въ род звзды. Но такъ-какъ кокетство, по выпуск изъ института, выказывалось крайне робко и застнчиво, то неудивительно, что Раскатову казалась она мила и проста. Да въ настоящую зиму ей и не удалось развиться, какъ слдуетъ: Сомовъ передалъ дочь подъ управленіе родной тетки, вліяніе которой было другого рода. Катерина Петровна Тенисова была вдова, ханжа, пустосвятка, словомъ что-то въ род ревизора по женскимъ монастырямъ. Боялась она чертей, простуды, грха, насморку и чорныхъ глазъ, которые сглазили ее до смерти. Въ домашнемъ быту страдала скукой, резонерствомъ, охами, вздохами, истерикой и сосаніемъ подъ ложечной, а въ обществ звалась она ‘женщиной богобоязненной’. Къ племянниц она была въ такихъ же отношеніяхъ, какъ пастухъ къ овечк, даже гуляли он вмст, чтобъ овечку не похитилъ волкъ. Въ общество Софью Николаевну возилъ самъ представительный отецъ, а на балы она являлась съ дочерью предсдателя Белиберды, которая воспитывалась дома, и, по словамъ папаши, имла понятіе о свт. Какое имютъ понятіе о свт наши домашнія барышни, мы сейчасъ пояснимъ. Свтъ для нихъ залъ, гд зажжены люстры. Для вызда въ этотъ свтъ маменьки приготовляютъ ихъ особеннымъ манеромъ, заставляютъ насильно звать музыку, невинно складывать ручки l’enfant, изящно отвчать ‘oui’ и ‘non’ и наконецъ сидть, ходитъ и спать прямо, какъ палка. Тмъ и оканчивается все ихъ образованіе. Въ другихъ проявленіяхъ жизни он не слишкомъ глубоки: интересны, когда молчатъ, несносны, когда резонируютъ, и милы только издали и притомъ человку незнакомому. Такова была подруга Сонички, дочь предсдателя Билиберды, тоже Софи. Описывать ее недолго: жолтая, сухая и злая двка, вчно неподступная и жеманная. Общаго между ними было только — имя да чинъ: об Сонички, об дочери статскихъ совтниковъ. Да разв еще въ то время, какъ статскіе совтники садились въ карты, дв Сонички вмст танцовали и гуляли по зал. Въ домашнемъ быту Софья Николаевна была предоставлена на произволъ самой себ. — ‘Ты теперь большая, Софи’, говоритъ ей отецъ. ‘Ты, что хочешь, можешь длать: — и писать, и рисовать, и пть, и играть, и даже романъ читать, — но только пожалуста французскій’.— Хотя папаша зналъ по французски только одно слово Sophie, однако не шутя всхъ уврялъ, что французскій языкъ — первый языкъ въ свт и что на немъ можно чрезвычайно остро, легко и мило говорить. Только по субботамъ отъ французскаго тетка переходила въ славянскому и съ ужасомъ узнавала, что племянница не уметъ даже молитвенника читать. Съ величайшимъ негодованіемъ отзывалась она объ институт Двухвосткиной и всмъ, даже кучеру Митрофану, жаловалась на пустоту настоящаго образованія двушки, безъ молитвъ. Соничк на сонъ грядущій читала она по цлымъ часамъ разную мораль.

Вотъ какова героиня моей повсти.— Будемъ продолжать разсказъ.

Дловой папенька на служб, или въ клуб, строгая тетка въ молельн, или у обдни. Въ дом безлюдье, скука и тишина, Софья Николаевна одна дома.

Скука загоняетъ ее въ классную — тамъ говорятъ, — отчего же послушать? Временемъ она стала замчать, что учитель приноситъ съ собой что-то живое и веселое, отъ чего оживаетъ этотъ мертвый домъ. И за работой, и за романомъ, и за фортепіано слышится ей, какъ Пьеръ заливается звонкимъ хохотомъ. Идетъ узнать: отчего весело въ классной? Оказывается, что учитель читаетъ какую нибудь басню и объясняетъ наглядно: какъ ‘мишенька, не говоря не слова, увсистый булыжникъ въ лапы сгребъ, прислъ на корточки…’ и т. д. ‘А у васъ тутъ весело’, оправдываетъ Софья Николаевна свой приходъ. Учитель начинаетъ объяснять значеніе какого нибудь смичка, снжинки, цвточной пылинки и всему даетъ свой серьезный и дльный толкъ. А она незамтно просидитъ до конца.

Завтра опять тоже. Весело въ комнат Пьера. Лицо его сіяетъ живымъ удовольствіемъ и жарко слушаетъ онъ, какъ учитель разсказываетъ ему про чудеса природы.

— Какъ онъ хорошъ въ эту минуту! думаетъ Софья Николаевна, засматриваясь на брата.— Какъ загорлись глазенки вниманьемъ, и — не смигнетъ. Врно онъ любятъ учителя? Да, хорошо онъ говоритъ.— И Софья Николаевна тихо уйдетъ.

— Спасибо, не мшаетъ, думаетъ учитель.

— Пьерочка, ты любишь учителя? спросила однажды сестра.

— Да, Соня. Какъ не любить, онъ хорошо говоритъ.

— Я приду васъ сегодня послушать.

А голосъ Раскатова такъ и звучитъ по всей комнат. Ученикъ опять съ него глазъ не спускаетъ…

Въ сторонк Софья Николаевна, и съ увлеченіемъ прислушивается двушка къ чтенію учителя… А легкая думка бжитъ въ голов — что-то тоскливое просится въ душу! .

— Поучите и меня вмст съ братомъ, обратилась она вдругъ въ учителю.

— Хорошо, поучу, отвтилъ онъ вяло.— А между тмъ кончимъ, Пьеръ: — у меня еще урокъ.

И Раскатовъ убжалъ на урокъ.

XXXIX.

— Ахъ, какая страшная эта мадамъ Стюпидъ! Какіе ужаснйшіе переводы задавала она въ институт! Вообразите, по сту страницъ! говоритъ ему да другой день Софья Николаевна.

— Ну! думаетъ Раскатовъ и молчитъ.

А вотъ мадмуазель Малярія, та совсмъ въ другомъ род. Представьте, отвратительная кошачья мордочка, и вчно улыбается и ласкается, точно хочетъ, чтобъ ее погладили. Такъ вс и звали ее кисынькой.

Но видя, что эти разсказы не интересуютъ учителя, Соничка принялась хвалить брата Мишеньку и университетъ.

— Отчего я не студентъ? начинаетъ она, увлекаясь. Весело быть студентомъ. У нихъ балы, они вчно танцуютъ. И я тамъ была разъ на бал. Вообразите, Миша подговорилъ студентовъ, и я цлый вечеръ танцовала, ничего не пропускала, и т. д. безъ конца.

Раскатовъ конечно сердится, что она хвалитъ болвана Мишеньку, но въ тоже время ему милъ ея простой лепетъ, особенно желаніе — переродиться студентомъ.

Въ другой разъ бесда идетъ немного иначе. Софья Николаевна жалуется на скуку и подругу Софи.

— Это какая-то вялая, не живая, точно боится всего и спроказничать даже не уметъ. А вотъ тамъ у меня была подруга-кузина, одного выпуска — та большая проказница. Вообразите, что мы разъ надлали, просто ужасъ! Позвали въ окну мороженщика и нались. А это лтомъ въ институт строго запрещено. Такъ и думали: вотъ-вотъ войдетъ мадамъ Стюпидъ и закричитъ: ‘Mesdames, que faites vous l?’

— Ну, да! страшный вопросъ, что и говорить, думаетъ Раскатовъ сердито. Вдь есть же такіе отцы-глупцы, которые отдаютъ дтей на мученіе въ такимъ животнымъ и еще хвалятся, что они тамъ воспитывались.

Но когда Софья Николаевна поближе познакомилась съ важностію папеньки, занятаго картами, фраками и будущимъ генеральствомъ, да покороче узнала тетку-ханжу, которая принялась пилить ее съ утра до ночи — ей въ самомъ дл стало скучно не на шутку.

— Она мн надодаетъ наконецъ! жалуется двушка. Вы представьте себ: вчно мораль!

— Велика ли ваша вчность? Софья Николавна — два мсяца съ половиной, возражаетъ учитель. Меня пилили двадцать лтъ!

Но когда Раскатовъ сообразилъ, что институтъ для нея былъ острогъ, да и домъ родительскій почти тоже, то ему стало ясно, что Софь Николаевн въ самомъ дл скверно жить. Надо чмъ нибудь помочь.

Вопросы: чмъ и какъ? занимали теперь его всетъ. Но такъ какъ онъ и самъ не зналъ, въ чемъ заключается истинная жизнь человка, то, очень естественно, его еще больше сбивалъ съ толку вопросъ: что посовтовать ей? Совтовалъ онъ и въ общество вызжать и танцовать, но въ тоже время думалъ: весело ли въ самомъ дл умной: двушк въ этомъ омут пустоты, газа, юбокъ, свта и фразъ безъ конца? Совтовалъ онъ ей и читать — но что? опять вопросъ! Занятый серьезно, онъ предложилъ ей тоже серьезное. Но ‘Космоса’ его она не только не поняла, а даже въ мсяцъ не прочла, и еще солгала, что читала весь!

— Что жъ ей дать? ршалъ головоломный учитель, да такъ и не ршилъ.

Двушка впрочемъ сама ршила этотъ вопросъ, и гораздо естественне и проще его.

Разъ Раскатовъ засталъ Софью Николаевну совершенно довольною своимъ чтеніемъ. Горли ея щеки, сверкали глаза.

— Что вы читаете? спросилъ онъ, засматриваясь на ея личинко.

— Пушкина.

— Пушкина? Его читать вамъ опасно…

— Почему опасно? спросила она съ удивленіемъ.

— Такъ. Не одну вскружилъ онъ голову.

— Чмъ же?

И двушка вся превратилась въ слухъ, думая услышать oтвтъ, который давнымъ давно занималъ ее всю. И отъ мадамъ Стюпидъ, и отъ мадмуазель Маляріи, и отъ маменьки самой, она еще въ дтств слыхала: что кто-то, кому-то, зачмъ-то голову кружитъ. Но кто, кому и зачмъ? этого ей никто не сказалъ. На вопросъ, размучивающій ея жгучее любопытство, мадмуазель Малярія только улыбалась, мадамъ Стюпидъ только огрызалась, а маменька говорила просто, но чрезвычайно темно: ‘выростешь большая, узнаешь сама’.— Но вотъ она выросла большая. Самъ папенька на дняхъ сказалъ: ‘ты теперь большая стала’.

— А все я ничего не узнала? Какъ же это такъ? думаетъ Софья Николаевна, и чрезвычайно обрадовалась, что учитель прямо говоритъ: ‘Пушкинъ голову кружитъ’. Остается узнать: чмъ?

— Что же вы молчите? спросила она настойчиво.

— А что вы читаете? перебилъ ее Раскатовъ.

— ‘Кавказскаго плнника’.

— Дайте, я вамъ лучше прочту ‘Пророка’.

Она подала книгу.

‘Пророка’ Раскатовъ читалъ наканун своему ученику и читалъ, конечно, съ большимъ увлеченьемъ, такъ какъ самъ онъ былъ мечтатель и поэтъ съ головы до ногъ. Неудивительно, что и теперь онъ прочелъ ‘Пророка’ съ такимъ жаромъ и съ такою страстью, что у молодой двушки занялся духъ отъ волненья…

— Ахъ, какъ вы хорошо читаете! невольно проговорила она, когда Раскатовъ закрылъ книгу.

— А вамъ понравилось?…

Учитель взглянулъ ей прямо въ лицо, и точно электрическій тонъ пронесся сквозь страстное и молодое тло — онъ вздрогнулъ весь.

— Прощайте. Урокъ… заговорилъ онъ точно въ смятеніи, и тутъ же побжалъ на урокъ.

XL.

Въ тотъ же вечеръ, за чайнымъ столомъ, Софья Николаевна говорила о томъ: какой славный учитель Раскатовъ, какъ хорошо все объясняетъ, какъ его любитъ Пьерочка и какъ наконецъ сама она находитъ, что такого умнаго учителя не было въ институт.

— Какъ хорошо стихи читаетъ, папаша. Онъ мн сегодня ‘Пророка’ читалъ.

— Пророка? спросилъ родитель важно.

— Да, папаша.

— Это Лермонтова, кажется, ‘Пророкъ’?

— Нтъ, папаша, Пушкина.

— А, да, Пушкина.

Послдовало важное молчаніе.

— Все пустяки, душа моя, началъ еще важне родитель. И Пушкинъ, и ‘Пророкъ’ — все пустяки. Опять-таки повторяю: читай больше по-французски.

— А Пушкинъ разв не хорошъ?

— Конечно нехорошъ передъ какимъ-нибудь Шатобріаномъ, Ламартиномъ и тамъ еще… (Папаш хотлось еще выдвинуть французскую знаменитость, но знаменитость такъ и не выдвинулась изъ его головы)!

— А знаете кто этотъ Раскатовъ?

— Кто?

— Шорникъ, душа моя, брякнулъ родитель.

— Что такое шорникъ, папаша? спросила дочка съ любопытствомъ и недоумніемъ.

Папаша разразился хохотомъ, всталъ и поцловалъ ее: въ лобъ.

— Мило, душа моя, мило! Ты даже не знаешь: что такое шорникъ?

— Нтъ, папаша! — институтка покраснла, предполагая что-то стыдливое.

— Шорникъ — ничто. Это все равно, что твой кучеръ Митрофанъ.

Что-то родовое, гордое и презирающее заговорило въ Софь Николаевн, но она переломила себя и высказалась чуть слышно:

— Онъ такой умный, папаша.

— Вотъ забавно! Какъ будто у насъ нтъ умныхъ мужиковъ?

Папаша всталъ и вышелъ.

Но этотъ безумный родитель самъ не зналъ, какую кутерьму посялъ онъ въ простой и мечательной головк безтолковой институтки. Софья Николаевна изъ этого разговора съ отцомъ не выяснила себ ничего. ‘Что это такое? думаетъ она. Отчего Пушкинъ не хорошъ, когда такъ мило пишетъ? Отчего Раскатовь мужикъ, когда такъ умно говоритъ? Ничего я тутъ не понимаю!’

— А спрошу я его? мелькнуло вдругъ въ голов ея. — Но какъ заставить его говорить? онъ вчно молчитъ.

И Софья Николаевна задумалась надъ тмъ, какъ заставить учителя говорить?

‘Чудакъ’, думаетъ молодой читатель. Двушка такая свженькая, миленькая, мечтательная, сама заговариваетъ, сама интересуется, а онъ не интересуется ею нисколько.

Были причины. Чудаковатость Раскатова выработалась въ немъ жизнію, бдностію и обстоятельствами, и глубоко залегла въ основу его души. Это тотъ тяжелый характеръ, съ которымъ человку справиться не легко. Вотъ что писалъ онъ въ Ивану въ послдній разъ:

‘Другъ! я такъ много пережилъ за этотъ годъ, что у меня занимается духъ отъ вопроса: что будетъ дальше? Признаюсь, если такая ломка продолжится еще — не выстоитъ ни сердце, ни голова! Чепуха вс наша убжденія передъ дйствительною жизнію на-яву. Въ гимназіи, какъ сказкой, забавляли насъ законами чести и совсти, а заглянувъ въ омутъ житейскій, я столкнулся съ такими Волчихами и Лихошерстами, что у меня сразу отпала охота врить въ честь и совсть людей. Я пріобрлъ горячку, опытъ научилъ, что это люди-дрянь, отъ которыхъ можно отвернуться, плюнуть и бжать. Но вотъ вопросъ: куда? Гд наши новые, свжіе люди? Глядя на жизнь окомъ художника и поэта, я забрелъ въ ту же грязь, отъ которой съ ужасомъ отвернулся и бжалъ. Теперь меня занимаютъ иные люди. Это наше такъ называемое благородное сословіе. Камеро и Столицкій это уже не то, что Волчиха и Лихошерстъ. Сколько ни утшаю себя мыслію, какъ философъ: ‘что жизнь есть трудъ, что трудъ дло святое, но когда я увидлъ, какъ они живутъ, пляшутъ и поютъ, то у меня родился простой, логическій вопросъ: почему же для нихъ жизнь — свтъ и наслажденіе, а для меня — только подвалъ да тьма, болзнь да трудъ и вчный трудъ безъ конца! Горекъ вопросъ, но еще горше, другъ, его безотрадное ршеніе. Я проклялъ нашу барскую жизнь и по прежнему работаю день и ночь. Во сн мн снится университетъ — это убжище отъ презрнія и нищеты. Завидую теб, философъ, ты понялъ истину, умешь жить, а я?… Богъ знаетъ, что такое я въ настоящую минуту? Въ гимназіи умъ мой бросилъ, какъ израиль въ пустын, и ни одинъ Моисей не указалъ ему истиннаго пути, да и теперь стоитъ онъ точно въ степи безъ дорогъ! Все во мн страшно деморализовано и извращено. Точно не разнообразіе, а безобразіе русской жизни попробовалъ я! Тутъ слава и успхи мошенника Столицкаго, тамъ бгство благороднаго кавалера Камеро, тутъ гнетъ, рабство и моя нищета, а тамъ прикрытіе буквой закона какого-нибудь канальи Лихошерстова — вс это до такой степени не мирится во мн, что я ршительно теряю здравый смыслъ.

Вотъ теб состояніе моей головы. О сердц и говорить нечего. Оно съ дтства привыкало ненавидть людей, начиная съ матери и отца. Часто, можетъ быть, и мн хотлось броситься на грудь моей Катерин Михайловн, но тогда она меня оттолкнула, а теперь, другъ, въ могил лежитъ — такъ и схоронилась съ нею моя дтская любовь! Не помяни ее лихомъ.— Вы, друзья и товарищи, замнили мн семью, мать и отца, о васъ я вспоминаю часто: что будетъ съ вами черезъ десять-пятнадцать лтъ? Кто встртитъ кого? Кто откликнется кому? Кто встанетъ изъ насъ, какъ колоссъ, кто подкосится, какъ былинка, и что насъ ждетъ впереди?… Оторванный отъ васъ, я оторвавъ отъ моей родной почвы. Я застываю, леденю, — здсь мн некого любить! Одного только любилъ я человка, какъ друга, но онъ оттолкнулъ меня предъ отъздомъ и теперь заперлась моя душа. Отогретъ-ли ее кто животворнымъ лучомъ? не знаю.

‘Вотъ теб моя исповдь: я помню свое прошлое, школьное, но въ немъ нтъ ничего похожаго за любовь. Къ женщин-идеалу я питалъ одно благоговніе, и ближе никогда не подходилъ. Въ душ моей, точно въ туман давнопрошедшаго, носится образъ Сонички, дочери Иванини. Это одно отрадное впечатлніе моего безотраднаго дтства. Но Соничка умерла, значитъ и вспоминаніе о ней тоже умретъ! Теперь, пожалуй, есть и другая Соничка — живая… Смотря на все, я могу воскресить образъ прошлаго. Меня даже волнуетъ что-то настоящее, но что?— я и самъ не знаю, что! — ‘Пора любви’, говорятъ поэты, но что такое эта ‘пора любви’? я и самъ не знаю.. я даже боюсь моей ‘поры любви’. Любовь для меня все: это моя горячка, въ ней жизнь или смерть, я нтъ тутъ середины! Ты видишь по письму, я трупъ-человкъ. Но достаточно одной ласки хорошей женщины, чтобы воскресить въ этомъ труп жизнь. Вотъ какъ понимаю я женщину. Вотъ какъ хотлъ бы я любить!— Но кого?..

— Что вы такъ задумались? спросила Софья Николаевна, удивленная выраженіемъ его лица.

— Я? спросилъ Раскатовъ, точно просыпаясь.

— Не знаю-съ. Кончимъ, Пьеръ.

И учитель опять убжалъ.

XLI.

— Вотъ вамъ билетъ въ концерт, говорилъ Неплюевъ. Благодарю за Пьерочку. Извините, я его экзаменовалъ.

— Очень радъ.

— А вы тамъ, батюшка, длаете успхи. Вчера Софья Николаевна такъ васъ расхваливала, но я чуть-чуть не сказалъ: ‘Эй, двка, выдь за него за мужъ, скажешь спасибо старику’.

Раскатовъ промолчалъ.

— А милая двушка, эта Соничка. Вотъ поучитесь и женитесь.

Раскатовъ махнулъ рукой.

— Что? Славная невста, съ состояньицемъ.

— Не для насъ.

— Это почему?

— Не отдадутъ, конечно, за нашего брата.

— Генеральство помшаетъ?.. это вздоръ въ наше время. Сами будете генераломъ.

— Hy! — Раскатовъ отчаянно махнулъ рукой.

— Нечего — ‘ну’. Пророчу: будете. А меня сватомъ выбирайте,— лихо обработаю это дльце. И фракъ купимъ новый, и перчатки отличныя, еще и мазурку отхватаемъ! старикъ подпрыгнулъ на пружинахъ.

— Съ креслами? спросилъ жолчно Раскатовъ.

— Смйтесь! А вамъ пора…

Зала благороднаго собранія была заставлена стульями и франтами. Все ожидало выхода какого-то Пучини, знаменитость, прибывшую изъ Полангена и давшую въ Стерлитомак концертъ. На эстрад, обитой сукномъ, стоялъ рояль Камеро. Изъ боковыхъ дверей выглядываютъ офиціанты. Два-три господина отыскиваютъ съ кмъ-бы поболтать. Сквозь оркестръ прорываются крикливые голоса:

— Нтъ, ma tante, я съ вами ни согласна. Одна безтолковая бглость.

— Ахъ, ma ch&egrave,re, какъ кричишь! Ну услышатъ, передадутъ?

— Но жаль, что такъ ломается за фортепаіно — отвратительно смотрть, ршилъ помщикъ, запуская руки въ карманъ.

— А съ чувствомъ ломается, согласитесь? добавилъ Столицкій.

— Ну, Владиміръ Петровичъ, вы видли игру моей жены — она такъ не корчится?

— Храни богъ, зачмъ-же-съ?— Столицкій прикусилъ нижнюю губу.

Сосдки захихикали надъ остротой.

Въ углу партія двицъ. Во глав ихъ жолтая Софи Белиберда, а передъ ней учитель пнія, французъ Матьеръ, съ рыжей испаньелкой, несетъ музыкальную чепуху.

Въ отдаленіи отъ всхъ — женщина среднихъ лтъ, когда-то недурная собой, но выстрадавшая свою молодость и красоту въ порывахъ благородной страсти. Лицо ея измучено, и въ музыку она вслушивается страстно и глубоко.

— Ну, матушка дочька, привезла ты меня къ чорту на кулички, оралъ Севрюгинъ Дунюшк. Ай-ай, подумаешь, глупъ нашъ братъ сивобородникъ. Какой-нибудь мусье поджарый побрянчитъ т на форто-плясы, а ты вываливай ему два цлковыхъ! Дурачье мы, бить не кому, отцовъ нтъ!

— Глядятъ, тятенька, на васъ.

— Мн что, пожалуй гляди. Я, чай, тоже деньги далъ. Пущай глядятъ, а я все буду говорить: ‘дурачье’. Не будь онъ мусье и денегъ бы не давали, а вышелъ мусье, ну, и отдашь, шабашъ, — не разговаривай.

— Полноте, тятенька.

— Что ‘полноте’ — дло говорю. Вонъ онъ, вишь, сюда идетъ.— Эй, святая душа на костыляхъ, Саша! валяй къ намъ по близости.

Раскатовъ, чтобъ не быть предметомъ вниманія, слъ по близости.

— Ты тоже за деньги?

— Конечно.

— Вишь ты! И мы, братъ, за деньги, да жаль.— А что не знашь: фигляръ-отъ скоро выйдетъ?. А то пойдемъ-коли въ буфетъ, пропустимъ…

Передніе ряды обернулись въ говорящимъ, Раскатову стало совстно — на него взглянулъ Столицкій.

— Вотъ, скотъ-то, ругнулъ Раскатовъ, прихватывая шляпу.

— Годи маленько! Куда, лшій! уговаривалъ Севрюгинъ, вырывая шляпу.

Въ эту минуту вошелъ Сомовъ съ дочерью, и Раскатовъ едва узналъ Соничку. Здсь она была вовсе не то,что дома: будто выше, стройне и граціозне — настоящая красавица.

— Сомова, Сомова!і пронесся шопотъ по вал.

— Фу, чортъ, какъ хороша она сегодня!

Столицкій всталъ посреди зады и великолпно раскланялся. Сомовъ пригласилъ его по-ближе.

Концертъ былъ недуренъ. Но Соничка и Столицкій не слушали ничего. Облокотясь на кресло своей дамы, онъ вралъ какую-то чепуху, а она покатывалась со смху. Левъ пожиралъ глазами ея обнаженныя плечи, а Раскатовъ пожиралъ издали обоихъ. Наконецъ онъ не выдержалъ, протснился въ дверямъ и тоже, въ подражаніе Столицкому, бойко разшаркался предъ Софьей Николаевной, но Сомовъ такъ оглянулъ его съ ногъ до головы, что учитель сгорлъ со стыда и поспшилъ удалиться….

XLIII.

— Много было, Софи? спросила тетка на другой день за чаемъ.

— Еще бы немного, даже самъ господинъ Раскатовъ! съязвилъ родитель.

— И этотъ туда же, Господи!

— Нельзя-съ. Такъ расшаркался передъ Софьей, я думалъ, чортъ знаетъ, кто.

Катерина Петровна возвела очи къ небесамъ.

— А онъ мило держитъ себя въ обществ, заступилась Соничка.

— Ты только не мила, душа моя: охота теб улыбаться публично всякой дряни. Это компрометируетъ тебя.

— Чмъ же? спросила удивленная дочь.

— Очень понятно, ‘чмъ’. Разв пріятно, положимъ, Софь Кириловн встрчаться въ обществ съ шорникомъ.

— Да онъ самъ, папаша, поклонился впередъ. Какъ же не отвтить?

— Не ‘неотвтить’, а просто не замтить. Это не такъ важно. Для общества гораздо важне, если ты замчаешь всякую сволочь.

Соничка замолчала. Простая и добрая двушка никакъ не могла понять, какое важное преступленіе она совершила и за что заслужила. выговоръ отца? И стыдно ей, что сдлана публично какую-то глупость, и досадно на отца, что объяснилъ ей неловкое положеніе.

— А непремнно спрошу, кто его отецъ! ршила она.

А Раскатовъ выходитъ изъ себя. Въ классъ пришелъ недовольный, молчаливый, сердитый. Всю дорогу думалъ о Сомов.

— Это, чортъ знаетъ, что такое! Ты тутъ изъ себя выходишь: кажется душу готовъ передать ребенку, не только голову, а они, скоты, поклониться теб не хотятъ.— ‘Мы-ста деньги платимъ, за деньги у насъ будутъ учителя’. Животное! Понимаешь-ли ты, что такое учитель? что значитъ онъ для твоего сына? Онъ, скотина, важне тебя! Ты его родилъ, а я воспитаю, ты ему далъ жизнь животнаго, а я развиваю въ немъ жизнь человка! и т. д.

Конечно, Сомову можно бы простить его невжество. Наканун только губернаторъ поздравилъ его генераломъ, и вотъ онъ, до оффиціальнаго утвержденія, держитъ себя такъ важно, какъ будто носитъ на голов полный стаканъ воды. Какъ-же кланяться? Но Раскатовъ знать ничего не хочетъ, онъ знаетъ только одно, что его оскорбилъ невжа Сомовъ.

Но больше всего разсердила его Софья Николаевна. Сегодня она важно вошла и не замтила поклона учителя.

— А! изъ тебя тоже готовятъ Анну Петровну. Ты также будешь зазжать за калмыкомъ въ карет, чтобъ онъ игралъ теб даромъ, а завтра отвернешься, если человкъ не нуженъ. Мы такихъ не любимъ!— И Раскатовъ такъ презрительно взглянулъ на Соничку, что она не знала, что подумать.

— Въ послднемъ письм вамъ кланяется братъ.

— Кланяйтесь и ему. Впрочемъ мы четыре года кланяемся.

— Какъ это, я васъ не понимаю.

— Просто: у насъ шапочное знакомство.

— Какое?

— Шапочное.

— А! — Софья Николаевна ничего не поняла и тутъ же ушла.

Здсь я долженъ открыть едва замтную, но сильную черту въ характер Раскатова. Онъ отъ природы былъ молчаливъ, и если говорилъ, то какими-то приступами:— точно на него что находило. Сильно нужно была подстрекнуть умъ и чувство, разсщекотать самолюбіе и возбудить споръ, чтобъ онъ заговорилъ. Зато въ такія минуты выказывалась въ немъ такая страстная сила, что въ его кругу мало было людей, которые одерживали-бы надъ нимъ побду.

Такой пароксизмъ былъ бъ настоящій день. Софья Николаевна жаловалась на тетку и отца.

— Полноте, Софія Николаевна, вы еще страждете! такъ ли страждутъ люди? Вашъ отецъ что? вотъ у меня былъ отецъ, какъ отецъ!

— А кто вашъ папаша?

— Мой папаша?— мужикъ, пьяница, безобразникъ и скотина.

Двушка вспыхнула и поблднла. Страшно ей стало съ непривычки, что Раскатовъ такъ безчеловчно отхваталъ покойника-отца.— ‘Не съумасшедшій-ли?’ мельнуло въ ея голов.

— Было время, я стыдился это говорить. Но маска мн не къ лицу!..— И затмъ проникнувшись какимъ-то озлобленіемъ, съ страшной силой, точно разрзывая себя, весь блдный, спокойно и холодно заговорилъ онъ: — Мой отецъ былъ шорникъ. Вы, конечно, не знаете, что такое шорникъ, я вамъ поясню…

И пояснилъ. Благородно и открыто высказалъ онъ все, что помнилъ изъ своего дтства. Грязныя и ужасныя сцены рисовалъ онъ о своемъ жить-быть, о родной матери, объ отц, о жизни въ подвалахъ и на чердакахъ. Коснулся воспитанія и Парамона, прятавшаго его въ подпечекъ отъ родительскаго благословенія, коснулся образованія и проклятой гимназіи, гд умъ его блуждалъ. Говорилъ и о жизни въ дом ея отца, и о покровительств ея матери, и все такъ безпощадно и безотрадно, что Софья Николаевна заговорила наконецъ: ‘Боже, сколько вынесли вы!’

— У васъ отецъ, у васъ есть мать, ваши страданія что!.. а я росъ безъ ласки матери родной!.. Пустыня вокругъ меня и я замкнулся самъ въ себ! Вотъ это страданіе!

Раскатовъ зарыдалъ. Софья Николаевна вздохнула.

— Конечно, чуждаясь людей, я не умру безъ общества. Въ листк, цвтк и книг — во всемъ могу найдти я друга, совтника и утшителя. Но… Софья Николаевна, мертва природа безъ оживляющаго ее человка, и мертвъ человкъ безъ оживляющей его отвтной души. Страшно сказать, двадцать лтъ, какъ я въ пустын, въ этой бездн жизни, я одинъ, не съ кмъ слова сказать отъ души!

Дв крупныя слезы были ему отвтомъ на эти слова…

Раскатовъ взглянулъ ей въ глаза, и тамъ нашелъ такое теплое сочувствіе, передъ которымъ юноша потерялся весь. Точно электрическій токъ пронесся сквозь его пустыню-душу и озарилъ ее всю свтлымъ и новымъ бытіемъ.

Страшная сила, другъ читатель, въ слов человка, но еще страшне она въ его безукоризненныхъ и свтлыхъ глазахъ. Недаромъ ихъ зоветъ пословица ‘зеркаломъ души.’ Понятно, что увидалъ Раскатовъ въ этомъ зеркал, когда взглянула на него она, полная сочувствія. Онъ не выдержалъ этого взгляда, и невольно опустилъ свои глаза. Точно укоръ совсти, пришли ему на память слова Владиміра Николаевича: ‘ребенокъ она’…

— Прощайте, я вамъ вздору наговорилъ, спохватившись, сказалъ ей Раскатовъ и быстро ушелъ.

— Что же это такое? зачмъ онъ ушелъ? думала Софья Николаевна.

XLIII.

— ‘Полно теб пороть горячку!’ пишетъ сердитый Иванъ: ‘Отъ какого лихого взгляду ты тамъ еще вздрогнулъ? Смотри, братъ, чтобъ совсмъ тебя не сглазила Софья Николаевна. Я позволяю теб Столицкому въ волокитств подражать, но только, чуръ, дла не забывать. Это еще не важно, что ты видишь тамъ университетъ во сн, нтъ, ты увидь его наяву — вотъ тогда я теб скажу спасибо. Скверно будетъ, если ты по теоріи Столицкаго изволочишься весь и придешь сюда съ пустой головой. Пророчу теб: Зерцаловъ закатитъ ноль, и ты такъ вздрогнешь отъ его взгляду, какъ никогда не удастся вздрогнуть отъ глазъ Сонички твоей. Это, братъ, взглядъ построже, нежели маслянные глазки институтки. Ты просто прибери ее къ рукамъ’ и т. д.

Раскатовъ швырнулъ циническое и грозное письмо. Холодомъ обдало его. Онъ сжалъ кулакъ.

— А все-таки правъ, скотина! Зачмъ я завлекаю двушку. Что изъ этого? Мн четыре года учиться, а ей?.. Да она въ это время сто разъ выйдетъ замужъ! Вздоръ, не хочу!

Но не такъ легко было справиться съ этимъ чувствомъ, какъ думалъ Раскатовъ.

Надобно было случиться бд, чтобъ Раскатовъ, полный силъ, скопившій такую бездну чувства, вчно мечтательный и нервный, встртилъ двушку, которая затронула его. Можно вообразить, какую кутерьму произвела въ немъ проказница любовь. И пищу, и сонъ, и покой, и сознательную мысль — все отняла она! Точно что оглушило, одурачило Раскатова. Не мирится онъ теперь съ своей скромной долей, не читается, не мыслится ему ничто: одна тоска и мысль — видть ее. Да и какъ не видть ее? Молода, хороша, страстна, невинна, робка, стыдлива, — словомъ, прелесть! А съ другой стороны: что скажетъ свтъ объ его отношеніяхъ въ дочери генерала, что скажетъ генералъ, если замтитъ нчто, и какъ разразится онъ наконецъ, если узнаетъ все?.. Эта мысль давитъ ему мозгъ и вмсто счастія дарятъ цлый адъ сомнній и муки. А тутъ, какъ разъ, насталъ великій постъ: скука и тоска проникла во вс семьи, и Раскатовъ окончательно не знаетъ, куда ему дваться отъ скуки, гд и чмъ разсяться?.. Идетъ онъ къ художникамъ. Алексисъ чуть живъ. Мишель мрачно смотритъ на друга и пишетъ какого-то святого. Иванини задалъ себ задачу: прочитать во время поста всю библіотеку ) и теперь наслаждается ею. Все мрачно, мертво и скучно. Расскатовъ посидитъ и уйдетъ.

Идетъ отъ скуки къ Неплюеву, я тамъ тоже. Старикъ изговлся весь: на первой пріобщался, на четвертой готовится, а на седьмой, если Господь сподобитъ, еще. Ни слова о Софь, ни шутки, ни намека. Спросилъ только: когда говли? И оттуда несетъ Раскатовъ одну мысль о грх.

Хватаетъ онъ съ полки ‘Мечты Торквато’, пробуетъ прочитать полстраницы и пробгаетъ всю. Вотъ чего искало страстное и распаленное воображеніе юноши. ‘Охъ, какъ этотъ великій сумасбродъ любитъ свою божественную Элеонору! Какъ-онъ силенъ даже въ тюрьм!’ А въ голов хаосъ, нервы дрожатъ, въ воображеніи рисуется герцогиня феррарская, изъ угла смотрятъ глаза Софьи Николаевны, а изъ другого Иванъ. Словомъ — въ голов такая дичь, что хоть брось! Фу, ты гадость! плюетъ Раскатовъ, посматривая на столъ. А тамъ неправильные латинскіе глаголы, недоршонная теорема, клокъ какого то уравненія и чортъ знаетъ что!

— Чистйшая лихорадка! Вотъ весной-то удружитъ! И бжитъ юноша вдоль улицъ городскихъ согрться.

Завелъ Раскатовъ отъ скуки новое знакомство, какихъ-то чиновниковъ казенной палаты. Точно кассовая книга, итогъ или цифра, эти чиновники и въ домашнемъ быту. Сойдутся, напьются, раздерутся, а денегъ нтъ — скучно брянчатъ на гитар или жалуются на предсдателя Белиберду, да на его говенія, и притсненія, и жизнь.

— И домой не пойду — со скуки умрешь! Раскатовъ бредетъ, богъ знаетъ, куда.

А надъ нимъ блдно-голубыя небеса. Чуть видны далекія звзды. Тонкимъ туманомъ покрыта луна. Ночной легкій морозъ бодритъ, веселитъ. Скоро и бойко Раскатовъ идетъ. Вотъ и городъ къ концу. Потянулъ втерокъ. Лачуга. Чуть капаетъ съ кровли и виситъ ледяной бородою вода. Передъ нимъ снговыя поля, покрытыя тонкой хрустальной корой. Не играютъ снжинки алмазною гранью, но зато подъ лучомъ, какъ зеркало, сверкаютъ блыя пятна воды. Дорога черная, какъ исполинскій змй, причудливо вьется по блой пустын и уходитъ въ далекія горы, богъ-знаетъ, куда.

Раскатовъ все дальше и дальше. Весело, звонко хруститъ подъ ногами ледокъ. И вотъ онъ стоитъ на вершин горы. Протаяло ея темя. Направо, налво торчатъ изъ сугробовъ камни-исполины, а дальше видвъ черный лсъ. Кругомъ все пустынно, мертво, но чутко и звонко, точно слушаетъ, что скажетъ живой человкъ.

— Вздоръ, не хочу! крикнулъ Раскатовъ, и страшно стало ему за самого себя.

XLIV.

Весна — пора любви. Охъ, эта весна! Охъ, этотъ май, соловей, роща и тнь, и пахучая сирень подъ окномъ, и блдный ливъ луны, задумчиво взирающій… и пр. Лучше ужъ не описывать всей этой чепухи. Разскажемъ попроще остальное.

Генералъ замтилъ дочери, чтобъ она не мшала Петру.— ‘Теперь время важное, предъ экзаменомъ, надо дать учителю заняться посильнй.’ А учителю просто приказалъ: ‘чтобъ никто не мшалъ, запирайте классную на крючокъ.’

И крючокъ не помогъ. По прежнему Раскатовъ и Софья продолжаютъ восторгаться патетическими мстами Пушкина, которыя были тогда въ сильномъ ходу. Читали они и Фрегатъ Надежду, будто куда-то плавали, читали они и Исторію двухъ калошъ, особенно письмо Генріеты къ Шульцу, читали они и Ночи Юнга, и Мечты Торквато, и драмы Кукольника, и всякую дичь.

Драмы Кукольника Раскатовъ переплетаетъ чуть не въ золото. Софья Николаевна ставитъ въ нихъ бездну вопросительныхъ и восклицательныхъ знаковъ, и Раскатовъ, перечитывая ихъ по ночамъ, находитъ, что она необыкновенно высока умомъ, глубока чувствомъ и еще что-то такое.

— Что ты читаешь? спросилъ однажды генералъ, засмотрвшись на дочь.

— Торикато, папаша.

— По французски?

— Нтъ, по русски, папаша.

— Опять по русски! И вчера какого-то Кукольника по русски, и сегодня по русски. А чей это романъ?

— Это не романъ, новая драма.

— Чья?

— Кукольника.

— Опять Кукольника! чтожъ это такое? отозвался съ досадой генералъ. Откуда ты берешь эту гниль?

— Учитель принесъ.

Ничего не сказалъ папаша. Важно ушелъ.

— Сдлайте милость, Владиміръ Петровичъ, говорилъ онъ въ тотъ же день Столицкому, — займитесь пожалуста моей дурочкой Софьей. Отберите тамъ, въ клуб, чего нибудь французскаго и привезите ей читать. Время свободное. Тетка надодаетъ своими четь-минеями, а eй хочется что-нибудь прочесть этакое… Читаетъ какую-то дичь — вонъ носитъ учитель. Все это какъ-то… знаете…

— Извольте, извольте.

И Столицкій не замедлилъ явиться въ Сомову съ тюкомъ французскихъ книгъ изъ клубской библіотеки. Отрекомендовалъ онъ что лучше, и даже самъ вызвался чаще здить и читать въ слухъ. Словомъ началось новое преобразованіе Софьи Николаевны на манеръ французскій.

О борьб здсь говорить нечего, борьбы никакой не произошло. Софья Николаевна была такъ молода и пуста, что бесда Столицкаго занимала ее также, какъ и бесда Раскатова. Вчно шутливый, легкій, веселый и насмшливый Столицкій нравился ей, даже больше чмъ Раскатовъ. Дйствительно, какъ новизну, она съ увлеченіемъ слушала страстнаго мечтателя учителя, но онъ былъ для нея слишкомъ серьезенъ и потому утомлялъ ее. А Столицкій прелесть: этотъ мелетъ съ утра до ночи и вчно милъ и забавенъ, его слушiать весело.— Что изъ этаго вышло, мы узнаемъ къ конц, а теперь пока скажемъ, что на Раскатова это дйствовало невыносимо тяжело. Какъ только замтилъ онъ что-то между ей и Столицкимъ, съ такой страшной силой повлекъ ее за собой, что двушка бросила и гостинную, и Столицкаго и очутилась опять свою него.

— Смотрите вы, пожалуста, за нашей дурой Софьей, говорилъ между тмъ Сомовъ Катерин Петровн. Она торчитъ вчно въ класс и мшаетъ Петру. Теперь же началъ назжать Столицкій. Конечно, боже сохрани, подумать что-нибудь… Между ними, очень естественно, нтъ ничего.— Софья конечно очень хорошо понимаетъ, что Раскатовъ мужикъ, больше ничего. Но, согласитесь, вдругъ тотъ пойдетъ и увидитъ ихъ вмст? А вы понимаете, чмъ попахиваетъ Столицкій?— У Столицкаго дядя губернаторъ, связи въ Петербург, съ состояніемъ человкъ. Столицкій можетъ быть и…

— Конечно! отозвалась барыня.

— То-то конечно, займитесь этимъ.

И Катерина Петровна того же дня принялась шпиговать и Софью, и учителя.

— А ты, батюшка, не разсаживайся тутъ въ гостинной съ твоими уроками, не мсто теб, кто нибудь прідетъ, помшаетъ. Иди, Пьеруша, въ твою комнату и учителя возьми съ собой.

— А ты, Сонюшка, что ему не запретишь? видишь безпорядки и молчишь. Это твое дло, матушка, ты хозяйка здсь…

— Какіе же безпорядки, тетенька?

— Какъ какіе безпорядки, матушка, — сидть въ одной комнат съ молодымъ учителемъ? Ты точно не понимаешь, что я хочу теб сказать! увидютъ, осудютъ.— Поди-ко лучше почитай мн путешествіе Норова — славныя книжки. Печать только мелка, не могу сама-то…

И вс разойдутся къ своимъ мстамъ.

— Одна тетя васъ не любитъ, утшаетъ Пьерочка, смотря на скучнаго учителя. А папаша любитъ, онъ на пасху хвалилъ васъ Николаю едоровичу, и сестра любитъ… Она очень хорошо написала объ васъ Миш въ Казань. Принести вамъ прочитать?

— Это зачмъ? разв она теб велла?

— Нтъ, не велла.

— Такъ какъ же принести чужое письмо? разв это можно?

— Я для васъ только…

— Какъ для меня только? разв это не все равно? Чужое письмо нельзя читать?

А Пьерочка точно хочетъ сказать: ‘Какъ чужое? разв она теб чужая, когда ты ей руки цловалъ, я это сквозь дверь видлъ?— Учитель краснетъ и думаетъ: вотъ до чего довелъ я ребенка! Какъ это все гадко!’ А зоркій глазъ Пьерочки видитъ все: и смущеніе, и досаду, и краску учителя.— Молча займутся, разойдутся, и не такъ имъ весело теперь, какъ бывало тогда.

— Поди-ко, Пьерушка-душа, ко мн въ молельню, зазываетъ его тетя. Скажи, что длаетъ Соня въ твоей комнатк?

— Ничего, тетя, отвчаетъ удивленный и испуганный мальчуганъ.

— Какъ ничего? Ты у меня смтри, не лги передъ теткой, слышишь! Вонъ Богъ-отъ, какъ смотритъ на тебя строго…

— Ей-богу, ничего, тетя, — сидитъ.

— А что она говоритъ?

— Ничего не говоритъ.

— Какъ ничего? Лжешь опять. Объ чемъ-нибудь говорятъ съ учителемъ?

— Обо всемъ говорятъ, тетя.

— Какой ты безтолковый!

А безтолковый Пьерочка еще пуще открываетъ уши и глаза, чтобы выслушать, понять и передать, что говорятъ учитель и сестра.

XLV.

— Что-жь это однако наконецъ! крикнулъ нетерпливо генералъ. Я покорно просилъ васъ посмотрть за Софьей. Оставьте ради-Бога вздыхать надъ вашими святцами, хоть на этотъ мсяцъ! Вы точно не знаете, какой огонь двушка до замужества. Глядите ради-бога за пей!. И то Столицкій распустилъ слухъ, что она доучивается у учителя. Конечно это было сказано за обдомъ, въ шутку, но вы не знаете, что такое наши клубскія шутки? Тамъ все шутки — отца роднаго заржутъ въ шутку, не только меня! — Я конечно могъ-бы распорядиться и короче: — выгнать эту сволочь и взять другаго… Да какого же другаго?— опять вдь такого, опять будетъ тоже. Ну, а вы человкъ близкій, просто распорядитесь, чтобъ они не видались — вотъ и все!

— Хорошо, распоряжусь.

— Софь конечно объ этомъ ни слова. Софья самолюбива, она вся въ мать. На зло еще выкинетъ какую нибудь штуку. А съ тмъ церемониться нечего — просто можно пугнуть.

— Хорошо, отвтила тетка, и тутъ же ршила не церемониться больше съ учителемъ и пугнуть его.

— А я теб, батюшка, говорила, чтобъ ты не шлялся больше черезъ гостинную. Тамъ корридоръ есть на это, тамъ и проходи.

— Помилуйте, Катерина Петровна, тамъ не пройдешь, наконецъ — тамъ грязно и темно.

— Вотъ новости какія — ‘грязно и темно’. Да у насъ, поди, дома нтъ въ город, гд не было бы грязно и темно? Я сама тамъ иногда прохожу.

— Вы привыкли, а я нтъ.

— Какъ скоро отвыкъ ты, батюшка, отъ грязи, это удивительно однако-жъ?..

Раскатовъ стиснулъ зубы и ушелъ.

— ‘Терпи насмшку и презрнье, и жизнь, и смерть на жертву ей!’ декламировалъ бдный учитель, ощупью пробираясь сквозь темный и вонючій корридоръ.

— А тетка вчера бранила васъ, сплетничаетъ усердный Пьеръ.

Раскатовъ сердито молчитъ.

— Злая, презлая была. Соня все плакала.

Послднее слово надрзало сердце учителя — не выдержалъ:

— О чемъ?

— Все бранитъ ее.

— За что?

— За васъ.

— Какъ за меня?

— Да, не велла ходить сюда.

— Такъ вотъ отдай ей книгу.

— Хорошо. — Да безъ тетки, добавилъ учитель, гадко красня.

— Знаю-съ! отвтилъ смтливый мальчишка, и тутъ же засунулъ Шиллера подъ сиднье.

— Нтъ, надо дйствовать ршительно. Скачу въ университетъ, иду отлично, Сомовъ слышитъ, какъ я получилъ золотую медаль, прізжаю молодымъ докторомъ, лечу Софью Николаевну, длаю предложеніе, генералъ свирпствуетъ… Я конечно увезу ее. Ночь, тройка, колокольчикъ, луна, сугробы, Она робетъ, прижимается во мн… Прелесть!

А вотъ и новость роковая. Сомовы дутъ въ деревню. Пьерочка набралъ со всего дому сахарныхъ бичевокъ и мечтаетъ только о томъ, какъ накрутятъ онъ книги въ дорогу. Раскатову онъ объявилъ, что папаша нанялъ ему въ деревню другого учителя, кривого, который такъ говоритъ, что ничего не разберешь.

— Ахъ, какъ будетъ весело! восторгается шалунъ. А Раскатовъ и Софья Николаевна еще тяжеле вздохнутъ посл такого восклицанія.

Вначал сборы въ деревню были чмъ-то шуточнымъ и не было имъ конца. Софья Николаевна спроситъ тетку: ‘когда?’ Та отвчаетъ: ‘да не знаю, когда, вотъ что скажетъ папаша’. Спроситъ папашу, — ‘да я я самъ не знаю когда, удемъ какъ нибудь, вотъ подумаю’. Секретъ заключался въ томъ, что папаш хотлось поторопить Столицкаго — высказать что нибудь ршительное. Но дло кончилось ничмъ! Столицкій здилъ мсяца полтора, коротко познакомился съ Софьей, прочиталъ ей всего Поль-де-Кока, являлся съ ней на всхъ гуляньяхъ, пикникахъ, въ садахъ, а ршительнаго не высказалъ ничего. Генералъ осерчалъ и тутъ же объявилъ, чтобъ узжали сейчасъ. Сборы пошли торопливые… Раскатовъ окончательно упалъ духомъ.

Софья Николаевна понимала страдательное положеніе учителя, рвалась къ нему, но, не находя случая видться и проститься, ршилась написать ему письмо. Охъ, эти письма влюбленныхъ! Никому, кажется, въ свт не вредило такъ искусство писанія, какъ влюбленнымъ. Вотъ, напримръ, что случилось съ первымъ письмомъ влюбленной барышни: Пьерочка, которому она поручила передать письмо, потерялъ, а родитель подобралъ, прочиталъ да и молчитъ. Софья Николаевна ночи не спятъ, выходить изъ себя, и думаетъ: гд письмо?..

— Прочитайте мн что нибудь въ послдній разъ. Мы на дняхъ узжаемъ…

— Хорошо, извольте, отвтилъ учитель, открылъ какую-то поэтическую страницу и началъ.— Рчь шла, кажется, о Везувіи, и Раскатовъ, воодушевившись, началъ читать такъ громко, что на порог появился генералъ, блдный и сердитый.

— Скажите, наконецъ: кому видаете уроки, Петру, или ей?

— Петру, отвтилъ осоввшій учитель.

— А ты здсь зачмъ? что я теб на дняхъ говорилъ?

— Мн скучно тамъ, папаша.

— А! ты ходишь сюда развлекаться? Вонъ!

Софья вспыхнула и убжала.

— Я васъ просилъ запираться и никого не пускать!

— Очень хорошо, извольте, сказалъ сбитый съ толку учитель и, выпроводивъ генерала, заперъ дверь на крючокъ.

Классъ кончился,

— Баринъ васъ проситъ въ кабинетъ.

— Одинъ онъ?

— Одни-съ.

Раскатовъ почуялъ что-то не доброе, крякнулъ и приготовился.

— Послушай ты, дрянь, началъ Сомовъ, притворяя дверь за учителемъ! Это къ кому писано?

Раскатовъ узналъ ея почеркъ, Руки его дрожали, онъ прочиталъ:

— ‘Я въ ужасномъ состояніи, Александръ! Не видть тебя нтъ силъ. Вчера на гуляньи, я замтила твое грустное лицо и не спала всю ночь. Останься сегодня посл класса, я хочу проститься съ тобой, На дняхъ мы демъ непремнно, и я хочу еще разъ обнять тебя передъ отъздомъ. Вся твоя.’ —

Раскатовъ положилъ письмо на столъ.

— Что? спросилъ свирпо генералъ.

— Ничего.

— Какъ ничего? Знаешь, какъ зовутъ тхъ людей, кто подъ видомъ учителей и прочей сволочи приходитъ въ домъ соблазнять двушку? Она дочь генерала, а ты?

— А я кто, по вашему?

— Мужикъ!

— Не забывайтесь, пожалуйста. Я не Эстюржонъ…

— Вонъ!

Раскатовъ, совершенно уничтоженный, едва доплелся домой. Съ отчаянія бросился онъ за столъ и просидлъ всю ночь, раздумывая вопросъ: куда д&#1123,ваться отъ стыда.

XLVI.

А тутъ очень кстати умеръ пріятель Раскатова, художникъ Алексисъ, и кстати отказалъ ему, въ вид наслдства свой пистолетъ. Бывшій учитель невольно задумался надъ этимъ наслдствомъ, и видлъ въ немъ отвтъ на мучившіе его вопросы: какъ жить, и куда дваться? Его состояніе было такъ тяжело, что онъ готовъ былъ на все.

—‘Легче смерть, чмъ жизнь!’ пишетъ онъ судорожно Ивану. ‘Я знаю, ты первый скажешь: ‘дуракъ!’ Не вини, другъ, не вини! Все длалъ я, чтобъ жить, и все отвтило одно: жизни нтъ! Есть у насъ глупость, пошлость, грязь, подлость, насиліи и раболпіе, а жизни нтъ! Есть у насъ Волчихи и Лихошерсты, живущіе чтобъ гадить, есть Севрюгины и Птушковы, затмъ чтобъ обирать и воровать, есть кавалеры Столицкіе, нагло живущіе на чужой счетъ, есть всего у насъ вдоволь, а жизни нтъ! Ты скажешь: на то мы молоды, чтобъ жить и работать. Нтъ, другъ, нтъ! одинъ въ пол не воинъ. Какъ соломину сломитъ насъ страшная сила: ихъ милліоны, а мы — горсть’. Не теперь, такъ потомъ, мы должны превратиться въ нихъ и опротивть самимъ себ. Легче все въ разъ, чмъ цлые десятки лтъ томительной и безполезной борьбы! Прощай.’

Но, странное дло, какіе иногда пустяки спасаютъ человка отъ сумасбродства? Бывшему гимназисту вздумалось просто поставить знаки препинанія, чтобъ не осудили покойника за безграмотность. Еще разъ прочиталъ онъ письмо и… захохоталъ.

— Вздоръ! Бей меня жизнь, а самъ я не хочу себя бить. Врешь, гнетущая сила, съ тобой еще поборюсь! — и Раскатовъ такъ погрозилъ кому-то, что волосы на немъ встали дыбомъ.

А кругомъ все тихо и покойно. Мрно и печально благовстятъ ко всенощной. На душ что-то страшно-тяжелое, хочется плакать, и нтъ ни слезы…

— Дома? раздался въ окно голосъ калмычка.

— Войдите.

— Отъ Столицкаго, батенька. Лихо настроилъ оба инструмента.

— Чортъ съ тобой и съ нимъ, — меня теперь не настроишь, думаетъ мрачно Раскатовъ.

— Что? Али не здоровится?

— А слышали новость?

Опять молчаніе.

— Чуть не зарзалъ его генералъ-то.

Раскатовъ и этого не слыхалъ.

— А трусъ! даромъ, что людей полонъ домъ, а поблднлъ…

— Кто?

— Да Столицкой-то.

— Кого ему трусить?…

— Какъ ‘кого?’ Говорятъ вамъ, Сомовъ приходилъ. Зарзать хотлъ!

— За что?

— Э, батюшка, да вы точно за тридевять земель живете отъ насъ. Нешто не слыхали? — бжала красотка-то!…

— Софья!

— Николавна-свтъ. Она.

Раскатовъ вскочилъ, у него въ главахъ помутилось и кругомъ пошла голова.

— Рыщутъ теперь за ней по закоулочкамъ. А у него найдется, какъ есть.

— У кого? — Раскатовъ поблднлъ.

— У Столицкаго.

— Врешь?

— Ей-богу! Видлъ глазкомъ…

Раскатовъ мгновенно выхватилъ пистолетъ.

— Что вы, батенька?

— Прочь, убью!

— Куда вы, родной? Господи!— И калмыкъ не усплъ схватить фуражку, какъ Раскатовъ былъ уже въ квартир Столицкаго.

— Дома?

— Никакъ нтъ-съ.

Раздался выстрлъ. Раскатовъ упалъ.

— Это что такое? — Столицкій выбжалъ со свчой.

— Человкъ-съ.

— Какъ человкъ? Что за человкъ?

— Раскатовъ, кажется-съ.

— А!…

Столицкій осмотрлъ плавающій въ крови трупъ. Изъ темной комнаты взглянула Софья Николаевна. Онъ загасилъ свчу и приказалъ глухо:

— Пошолъ объяви!…

XLVII.

— О-го-го, какъ брякнулъ, и лица не осталось! говорялъ глухо явившійся Лихошерстовъ.— А должно быть онъ-съ?.. Посвти-ко сюда, Костоломовъ, — тутъ у него родимчикъ былъ… Да за докторомъ валяй, слдственнаго скорй.

— А скоро вы кончите? спросилъ Столицкій отрывисто.

— Живо-съ обработаемъ, Владиміръ Петровичъ. Но не безпокойтесь — это ничего. Актъ только, а тамъ можно его въ часть.

— Пожалуста, не мучьте меня. Это, чортъ знаетъ, что такое? Дурракъ! мста не нашелъ другого!— Столицкій съ омерзніемъ посмотрлъ на трупъ.— Говорилъ этимъ осламъ: ‘запирать дверь!’. Вчера такой-же сумасшедшій прибжалъ ночью.. Я хотлъ ужъ за вами посылать. Лзетъ ко мн: ‘стрляйся съ нимъ!’ — а дло плевка не стоитъ.

И все это смутно слушаетъ Софья Николаевна — рчь идетъ о родномъ ея отц. Страшно ей въ темной комнат: палитъ огнемъ лицо, а по кож морозъ.

— Ну, молите Бога, Владиміръ Петровичъ, — время ночное: отлично обработаемъ-съ. Вотъ и докторъ идетъ.— Прикажите ка на случай ставеньки припереть и двери на крючокъ.

Прибжалъ перепуганный частный, явились понятые и слдственный. Составили актъ. Тло увезли въ полицію. Лихошерстовъ взялъ соприкосновенный въ длу коверъ.

— Что у васъ было съ этимъ, сумасшедшимъ? спросилъ Столицкій.

Софья Николаевна завернулась въ большой платовъ, и молчитъ.

— Я васъ спрашиваю?

— Ничего, отвтила она чуть слышно. Слезы катились градомъ по ея лицу.

— Какъ ничего? Корридорная любовь, объясненіе на манеръ горничной двки? Иначе зачмъ чортъ несъ его сюда?

— Владиміръ! молила Софья.

— Я давно Владиміръ, съ тхъ поръ, какъ мать родила. А вы посл этой исторіи хорошо сдлаете, если сегодня же уйдете въ отцу.

— Никуда я не пойду!

— Это вздоръ! Здсь вамъ оставаться больше нельзя. По длу можетъ быть подозрніе и обыскъ. Я изъ за этихъ пустяковъ подвергаюсь уголовному, а вы — опозорены на вкъ.

— Убей меня лучше, а къ нему не пойду! Онъ унижаетъ меня, онъ бьетъ меня! — говорила она, съ отчаяньемъ, падая передъ любовникомъ на колни.

— Я предупреждаю васъ, иначе можетъ быть хуже.

— За что я тамъ несчастна!.. она сильно зарыдала.

— Фи, какъ это гадко!

Столицкій ушелъ въ.клубъ.

— Послушай, говоритъ ему дядя губернаторъ, когда же кончатся вс эти исторіи?

— Какія, дядя, исторіи?

— Фу, какая наглость, Владиміръ! Ты просто безсовстный человкъ.

— Да объясни, что такое? — Столицкій улыбается.

— Чего объяснять! Того и гляди опять донесутъ, и меня за тебя… Понимаешь?

— Ровно ничего не понимаю.

— Тьфу! я не хочу съ тобой говорить.— Старикъ отвернулся и пошелъ.

— Это-то и скверно, что ты слушаешь сплетни, а со мной не хочешь говорить. Виноватъ — докажи, а нтъ — зачмъ клеветать на человка. Это обидно да и неблагородно, наконецъ!

— Ну, я теб говорю ршительно: или ты измни образъ жизни, или убирайся вонъ.

— Измнить образъ жизни я не нахожу достаточныхъ причинъ, а удалить изъ городу, — на это нужны улики.

— Разв этого мало, что тебя вс ненавидятъ?

— Кто же именно? Укажи хоть на одного.

— Дворяне, напримръ.

— За что, позволь спросить?

— Во первыхъ за Камеро. Ты обобралъ его самымъ безсовстнымъ образомъ?

— И не думалъ. Просто ему нужны были деньги, онъ заложилъ мн бани и заводъ, а посл отдалъ ихъ въ учетъ. Вотъ и только!

— У тебя, братъ, все ‘только’. А твои поставки на ополченіе?.. Вдь самъ Господь избавилъ насъ отъ уголовной. Не случись мира, ты знаешь, чмъ бы это пахло?

— Такъ зачмъ же ты утверждалъ за мною эти поставки, если я не надеженъ? Вдь ты начальникъ губерніи.

— Что жъ это такое, наконецъ? — И дядя, пораженный наглостію молодца, развелъ руками.

Оба стоятъ молча.

— А объ этомъ что скажешь: Сомовъ былъ вчера. Гд его дочь?

— У меня. Да объ этомъ нечего и говорить. Неужели за это еще судить меня? помилуй, дядя! Точно ты не помнишь твою совтницу въ Вологд? Я человкъ холостой.

— А послдняя исторія этаго… жалкаго… Какъ его?

— Раскатовъ.

— Ну, да! На что это похоже? Любовникъ вдругъ застрлился въ дом губернаторскаго племянника! Вдь это выговорить, срамъ, наконецъ!

— Помилуй, дядя! да чмъ я тутъ виноватъ! И ко мн, и къ теб, и ко всякому можетъ придти сумасшедшій и застрлиться.

— Да кто докажетъ, что онъ сумасшедшій? крикнулъ наконецъ губернаторъ. Ты знаешь, что по слдствію оказалось? мозгу не нашли!

— А мозгу не нашли, значитъ безмозглый былъ. Въ этомъ я тоже не виноватъ.

— Ты во всемъ правъ. Только я прошу тебя, христа-ради, убирайся вонъ изъ моей губерніи, или я назначу строжайшее слдствіе и двчонку отъ тебя отберу, слышишь? Шишъ я теб покажу! Ступай!

— Прощай!— Столицкій подалъ руку.

Слдствіе между тмъ началось. Боле всего теребили хозяйку, у которой Раскатовъ жилъ. Никакъ не могли добиться отъ нее, откуда взялся пистолетъ? Показываетъ свое, что она по субботамъ полы у постояльца мыла и постелю перебивала, а пистолета не видала. Калмычуа тоже потянули въ полицію, и, хотя онъ клялся утробушкой, что пистолета не видалъ, однако Лихошерстовъ первый сказалъ ему: ‘врешь, калмыцкая образина, ты принесъ!’ Докторъ объявлялъ свое, что въ покойник найденъ чай, а Лихошерстовъ доносилъ свое, что денегъ на квартир покойнаго оказалось только 27 копекъ. Такъ и ршено было: самоубійцу схоронить на казенныя, тло предать земл, а дло — вол божіей.

По городу разнесся слухъ, что Столицкій убилъ какого-то гимназиста, но вскор все опять замолчало. Столицкій, посл этой исторіи, ухалъ, неизвстно куда. А найденную въ квартир его Софью Николаевну, въ горячк, ночью перевели къ отцу и отправили въ деревню на излеченіе.

XLVIII.

Ночь. Тихо кругомъ. Городъ спитъ. Вверху мсяцъ, свтло, внизу торная дорога. Два человка вышли за городъ. Здорово имъ дышется и весело говорится. Студентъ второго курса Зороастровъ и товарищъ его Плюевъ, въ жаркомъ спор, дошли до глубокаго оврага.

— Вотъ и Голодай. Здсь гд-то свалили Сашку моего, какъ падаль. Не перешагнулъ, несчастный, черезъ нашу грязь!

Отвта не было. Оба заглянули въ темную пропасть.

— Впрочемъ хорошо сдлалъ!

— Какъ?

— Смерть благо для такихъ людей. Славная голова, но сердце дрянь — бабье сердце, гд нужно было душить, тамъ онъ только страдалъ да плакалъ.

— Какъ же вы сошлись?

— Какъ сходятся крайности.

— Но крайности родятъ борьбу?

— Это только при неумньи сойдтись.

— Да какое же умнье, когда все противуположно?

— Въ томъ-то и сила-съ. Это жизнь новаго времени. Еслибъ мы могли только встать всему напротивъ, изъ этаго непремнно выработался-бы новый человкъ!

— Темно.

— Оттого, что мы проржавли въ нашей старой гнили. Въ насъ смыслу нтъ взглянуть просто и ясно на жизнь. Мы, напримръ, не можемъ обойдтись безъ нашихъ звучныхъ, барскихъ словъ: благородство, честь, совсть, милосердіе, состраданіе и проч., а на дл выходитъ вотъ что?— Онъ указалъ въ оврагъ и голосъ его надорвался.

— Однако онъ настрадался-таки довольно…

— Э, врешь! Это не страданія — это прихоти отъ бездлья, да барство наше… Что это такое въ самомъ дл? Чуть споткнулся на дорог — жить не хочу — бацъ и пулю въ лобъ! И вышелъ дуракъ!— Разв это люди?

— Ну объ этомъ такъ судить нельзя. Великое дло оскорбленіе и униженіе личности.

— Это дурацкое дло, а не великое. Великое дло въ насъ одно: естественный законъ. Вотъ если бъ мы были люди, какъ люди, и не брали въ основу жизни какихъ-нибудь дикихъ понятій о чести, у насъ не было бы такихъ великихъ дурачествъ. Ни изъ чести, не изъ безчестья, не изъ славы, не изъ безславія, не изъ чего я не дамъ убить себя, какъ скотину, — это дичь. Зови меня подлецомъ, зови хоть животнымъ, а отъ пули я отыграюсь. Искалчило меня общество по глупости — я буду жить уродомъ: любуйся мной, какъ своей собственной каррикатурой. Выдлало оно изъ меня изверга озлобленіемъ — терпи, я его собственное художественное произведеніе. Доканало оно меня до идіотства рабствомъ и подлостію — я буду висть на его ше: пой, корми меня, какъ родного сына! А этотъ изъ за двчонки — пулю въ лобъ!.. Чисто дуракъ! — Зороастровъ плюнулъ въ оврагъ.

— Страсть, другъ, страсть! Любовь…

Зороастровъ захохоталъ.

— Воображаю я эту несчастную Соничку. Вотъ я думаю наслушалась чепухи, когда онъ заболлъ этой высокоблагородной или превосходительной гилью! Страсть! Я пишу ему: прибери двку къ рукамъ, а онъ отвчаетъ: какъ она непорочна и чиста. Я доказываю ему просто, что отъ непорочности нашей перемретъ весь род человческій, а онъ отвчаетъ умилительно, что это подло и скверно. Само собою разумется, пока онъ возился съ своими поэтическими причудами, двка показала ему хвостъ и перебжала къ Столицкому. Нашелъ, дуракъ, не тмъ будь помянутъ, изящное въ какой нибудь Соничк!

Сосдъ ничего не сказалъ.

— А въ такую ночь, какъ теперь, я думаю, снилась ему такая чертовщина, что просто… Пойдемъ лучше домой, и меня забираетъ мечта — сть хочу.

И друзья молча пошли во дорог въ городъ.

А ясный мсяцъ все также кротко свтитъ на дорогу. Звзды точно выдвинулись смотрть и слушать нашихъ студентовъ. Въ сторон безпредльная равнина рки сіяетъ, какъ огромное зеркало. Стоятъ холмистые берега, глядясь въ него. Окрестность тиха и торжественна. Передъ ними виднъ спящій городъ. Глубокая полночь. И наконецъ все это, живое: люди, говоръ ихъ о покойник и лай собачонки изъ подворотни разносилось здсь какимъ-то диссонансомъ, было чмъ-то лишнимъ, ненужнымъ среди этой торжественно-царствующей тишины.

— Эхъ ты, падаль-человкъ! крикнулъ Зароастровъ, озлившись на свою собственную тоску.

И затмъ все погрузилось въ мертвый сонъ.

XLIX.

Лтъ черезъ десять посл смерти Раскатова, на завалинк постоялаго двора, принадлежащаго когда-то зажиточному содержателю дядюшк Егору, сидлъ оборванный и босой старичишка. Пьянюга ругался на всю базарную площадь.

— И завсегда таки скажу: собак собачья смерть, хошабы Шашк-подлецу! Одначе женилъ меня ловко. У, какъ женилъ, собака! Таперича кто бы выгналъ дядю Егора изъ дому? Ни, не моги никто! А вотъ какъ онъ женилъ меня теперича — ну и шабашъ! Вотъ и сталъ я человкъ, и спасибо ему, значитъ! Такъ и надо учить насъ старыхъ дураковъ. Прыська съ Кокоремъ на печк таперича лежатъ, а хозяинъ, значитъ, пьянъ — на улиц, босикомъ! Вотъ она штука-то какова! Вотъ оно что значить женить!

— Полно теб безобразить, дядя Егоръ! Поди, я запру тебя въ анбаръ. Что ты страмишь человка на весь базаръ? покойникъ, чай, не хорошо! — Парамонъ-кузнецъ черезъ десять лтъ всплакнулъ, вспоминая Шашу.

— Онъ-та? А что онъ за покойникъ?..

— А что жь по твоему?

— Нтъ, ты скажи: что онъ за покойникъ? покойники, чай, у Лазаря лежатъ, отптые, какъ есть. А этому: вспороли вонъ брюхо въ полиціи, да и свалили на Голодай — шь собаки!

— Ну, братъ, и ты дождешься того же, коли будешь такъ пьянствовать.

— Я-то? Ну, нтъ, дудки! На-ко вотъ выкуси, видалъ ты эту штуку?— Егоръ показалъ Парамону какую-то штуку.— Я христіанинъ, на мн вонъ что висятъ, — видишь ты эту штуку?— Егоръ раздвинулъ воротъ, и показалъ другую штуку.

— Ну, хвались! Чортъ-отъ силенъ: — онъ и съ этимъ стащитъ тебя въ адъ.

— Упремся, — шалишь, тпрр!.. А Шашаку твоего стащили ужь, шабашъ!..

— Дуракъ ты, старый чортъ! — И огорченный Парамонъ ушелъ.

Такъ поминали Раскатова черезъ десять лтъ.

——

Можетъ быть любопытно читателю узнать, что случилось съ остальными въ эти десять лтъ?— Ровно ничего. Не у всякаго годъ жизни таковъ, какъ у Раскатова, другой и десять проживетъ — все ничего не наживетъ. Софья Николаевна впрочемъ нажила себ человкъ семь дтей-погодковъ и въ ныншнемь году здила съ мужемъ въ Воронежъ молиться угоднику божію Митрофанію. Маменька ея утонула въ самой великолпной грязи, въ Париж, папенька въ отставк, устроиваетъ себ имніе, раскладываетъ пассіансъ и собирается строить церковь.

Благороднйшій кавалеръ-Камеро пріхалъ заложить имніе въ опекунскій и теперь окончательно расположился на какой-то Юнг-Фрау пожить. Мошенникъ Столицній живетъ въ Петербург , и ругаетъ провинціальную подлость и грязь. А Неплюевъ, вмсто Раскатова, бесдуетъ теперь съ воспитанникомъ своимъ, молодымъ докторомъ Плюевымъ. Хозяйка Раскатова до сихъ поръ вспоминаетъ, какъ таскалъ ее ‘по полиціямъ’ Лихошерстовъ, она тогда же дала себ зарокъ и клятву ‘ни во-вки вковъ не пущать въ себ квартиру ни гимназистовъ, ни студентовъ, потому что нониче ученые народъ бдовый: или заржется, или пакость сотворитъ’. Боле же всхъ, мн кажется, помнитъ Раскатова Анисья Алексевна Волчиха. Она и до сихъ поръ хвалится всмъ: какъ много живала и какъ много видла на своемъ вку. — ‘Вотъ, отцы мои, начнетъ она о Раскатов: жилъ у меня ‘маладой человкъ’. Такъ посмотришь на него, кажись человкъ хорошій, и умный былъ, и плъ хорошо, и въ церковь божію ходилъ съ моимъ Митрофаномъ, ‘а съ другой стороны взглянешь — ничего въ немъ не было хорошаго, и счастія Богъ ему не далъ: — самъ себя и застрлилъ’. Мишель-басъ тоже застрлился посл Раскатова въ пьяномъ вид. А добрый старикъ Иванини, потрясенный смертію молодыхъ людей, умеръ въ тотъ же годъ. Въ духовномъ его завщаніи нашли неуничтоженную статью: ‘а крестному моему сыну, Александру Васильевичу Раскатову, завщаю остальныя мой деньги дв тысячи пятьсотъ рублей, на обученіе въ университет.’ Дло о томъ: какъ передать деньги покойника покойнику тянулось десять лтъ, и какъ дло интересное, протянулось бы еще двадцать, если бъ его не ршилъ новый прокуроръ, которому метнулась въ глаза знакомая фамилія — Раскатовъ. Кто этотъ прокуроръ — угадывайте сами? Впрочемъ не Зороастровъ.

— А гд же Зороастровъ? спроситъ читатель.

— А кто его знаетъ, гд. Въ Сибири, говорятъ…

Г. Потанинъ

‘Русское Слово’, NoNo 7—10, 1865

OCR Бычков М. Н.

ГОДЪ ЖИЗНИ.Повсть.

Читайте также:

ГОДЪ ЖИЗНИ.
Повсть.