ГОДЪ.
ГОДЪ.
I.
I.
Год, Муйжель Виктор Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 502 минут(ы)
Молодой крестьянинъ называлъ на дровни у гумна снопы перебитой молотилкой соломы и поглядывалъ на солнце. Оно уходило на темную стну лса, и небо пылало холоднымъ пламенемъ заката. Шелъ вечеръ: синія зимнія сумерки стлались по меркнувшему простору снговъ за деревней, куда вынесены были длинныя, черныя гумна.
Высоко наросшая, плотно убитая и твердая дорога извилистой лентой убгала между вечерними полями, пряталась въ ложбинкахъ, темнла на взгоркахъ и пропадала между кустарникомъ, подступавшимъ къ деревн со стороны далекаго лса.
Когда-то этотъ лсъ подходилъ вплотную къ деревн, но посл воли его вырубили, и отъ него остался лишь мелкій парусникъ, перемежавшійся съ низинами, въ которыхъ постоянно скоплялась вода, гд осенью мочили ленъ. Въ послдніе годы мста повыше и посуше отдльные хозяева стали покупать у деревни за четверть или полведра водки и раздлывали ихъ подъ ленъ или яровое.
Крестьянинъ смотрлъ на дорогу, по которой одиноко маячилъ поздній путникъ, и думалъ о томъ, что на весну не худо бы было взять у деревни такой кусокъ.
Онъ недавно пришелъ изъ города, гд работалъ на огородахъ до смерти отца, и не помнилъ хорошо, но зналъ, что въ этой низин должны быть гожія мста для посва. Хорошо бы было еще пройти все болото канавой, повыкорчевать старые пни, но съ деревней не столкуешься. Съ мужиками трудно столковаться и о пустякахъ, а о такомъ дл, какъ общественная канава, и говорить нечего. Каждый тянетъ въ свою сторону, боится, какъ бы его не подвели чмъ и какъ бы сосду не стало лучше чмъ ему, вс въ разныя стороны — и толку никакого нтъ. А въ послднее время и совсмъ никакого согласія не стало, вс живутъ нащетинившись и другъ за другомъ, какъ за врагомъ, смотрятъ — совсмъ плохія времена стали…
Путникъ, шедшій отъ лса, подошелъ ближе, и можно было узнать, что это нищій. Одтъ онъ былъ въ рваный тулупъ, поверхъ котораго былъ натянутъ еще боле рваный армякъ, худые, стоптанные лаптишки и старую шапку. Грязная холстинная торба болталась сбоку, спускаясь ниже колна. Онъ былъ уже старъ, съ срой отъ грязи сдой бородой, лицомъ, изсченнымъ глубокими морщинами, и когда, подойдя, снялъ шапку, то показалъ голову, совсмъ лысую, блестящую и круглую какъ костяной шаръ.
— Богъ помочь!— проговорилъ онъ и остановился, опершись на длинную палку, неразлучную, какъ и торба, спутницу деревенскаго нищаго.
Крестьянинъ посмотрлъ на него внимательно и неторопливо отвтилъ:
— Спасибо.
Старикъ приглядывался къ нему тусклыми водянистыми, глазами, изъ которыхъ морозъ выжималъ мутную старческую слезу, и сказалъ:
— А вдь не признать мн, глазами слабъ сталъ,— чьихъ же ты будешь, молодецъ? Гумно будто Данилово, а тебя опознать не могу…
— Коли гумно Данилово, такъ и я, стало быть, Даниловъ,— усмхнувшись, промолвилъ парень, туго перетягивая солому веревкой.— А ты откуда-жъ, ддъ?
— Такъ, такъ, Даниловъ,— бормоталъ нищій, по дтски моргая главами, — то-то я не призналъ-то… Ты не Серёга, будешь?
— Сергй…
— Такъ, такъ, домой, значитъ, пришелъ, вотъ оно что… Отецъ померъ, такъ ты, сталоть, домой… Это хорошо, парень, что дому не забываешь, отлично-хорошо это!..
— Да ты-то чей, старикъ, будешь?— повторилъ парень, когда солома была уже увязана, и оставалось только запереть гумно.
— Я-то?— повторилъ старикъ.— А мы сами по себ… Такъ, въ кусочки ходимъ, Христовымъ именемъ, сталоть… Зимой въ кусочки, лтомъ въ пастухи наймуемся, такъ и живемъ…
— Такъ ты Захаръ?— спросилъ парень, улыбаясь.
— Захаръ и есть,— подтвердилъ старикъ, и дтская чуть-чуть какъ будто лукавая улыбка раздвинула старыя, слежавшіяся плотно морщины на его лиц.
— Все живъ еще?— изумился перень.
— А что-жъ мн длается? Я Богу не гршенъ, царю не виноватъ — что-жъ мн не жить… День хожу, ночью полежу, гд хлбца кусочекъ, гд кваску глоточекъ — вотъ я и живъ!
Онъ бормоталъ еще что-то, когда парень тронулъ лошадь, запряженную для скорости въ одинъ хомутъ, прихваченный къ дровнямъ веревочными возжами, и пошелъ слдомъ за санями.
— А сыновья твои что-жъ?— спросилъ Сергй, когда они шли рядомъ за возомъ.
— Что-жъ сыны — сыны сами по себ,— уклончиво отвчалъ старикъ.— Егоръ въ городъ ушедши, на веревочномъ завод никакъ работаетъ, а Максимъ дома…
— Правду говорятъ, они тебя выгнали?
— Ну, выгнали!— недовольно отвернулся старикъ, — я самъ ушелъ, потому вижу: имъ тоже, братъ, не сласть…
— Прежде ты по зимамъ дома жилъ, подъ чужое окно ходить не приходилось,— усмхнулся Сергй.
— Въ этомъ худого тоже нту, — отозвался Захаръ.— Богъ далъ вку — дастъ и хлбу… А сыны — что-жъ сыны: я на нихъ не обиждаюсь!.. Чтобы обиды — этого у меня нту. Говаривалъ ли покойникъ батька Захонскій — каждый за себя, а Богъ за всхъ!..
— Разв что такъ…
Первымъ домомъ въ деревн была крохотная избушка, выстроенная изъ блыхъ, еще не потемнвшихъ бревенъ тонкаго плохого лса. Построена она была, очевидно, на скорую руку, и, должно быть, не успли еще хозяева сложить какъ слдуетъ печь, потому что топилась она по черному: надъ дверью виднлся слдъ копоти.
Была странна эта избушка тмъ, что стояла довольно далеко на отшиб, высокая отъ четырехъ огромныхъ камней, служившихъ ей фундаментомъ, не забранныхъ подъ стнами другими камнями, такъ что втеръ свободно гулялъ подъ поломъ избы, гд кучами возвышалась желтая на бломъ снгу щепа, оставшаяся отъ постройки.
Вмсто крыльца къ изб была приставлена прямо лсенка, сней не было, и дверь избы отворялась прямо на улицу. Вся она производила поэтому впечатлніе не постояннаго жилья, а чего-то временнаго, скоро преходящаго, врод тхъ будокъ, которыя строятся гонщиками плотовъ, или крохотныхъ избушекъ лсныхъ сторожей на мст рубки.
Не было около нея ни двора, ни хлва, ни даже изгороди, и бдность, послдняя деревенская голодная нищета, глядла въ крохотныя, закрытыя до половины веретьемъ, окна.
Старикъ поглядлъ на нее и помоталъ головой.
— Ишь, ты говоришь: ‘въ кусочки, въ кусочки’,— забормоталъ онъ, кивая головой на избушку,— а этому, братъ, похуже кусочковъ… Вотъ, братъ, гд жисть-то… А какого роду-то, надо подумать. Отецъ, можно сказать, на деревн въ первыхъ людяхъ, а сынъ эвона въ какомъ дворц… Подумать только! Хуже нищаго!..
— Хуже нищаго не придумаешь…
— Какъ сказать…— буркнулъ старикъ и замолчалъ.
Прошли еще нсколько избъ — кое-гд свтился уже огонь, и трепетными красными очами глядли въ синемъ сумрак освщенныя окна, когда лошадь сама повернула въ прогонъ и стала у воротъ.
— Старуха-то, Данилиха-то, говорю, поночевать-то пуститъ?— спросилъ старикъ.
— А что-жъ — заходи, а либо мста всмъ хватитъ!..— отвтилъ парень, проходя во дворъ, чтобы открыть ворота,— или въ избу-то, сзябъ, пожалуй…
— Пройду, пройду, дай теб Владычица!..
Нищій аккуратно обколотилъ на ступенькахъ крыльца свои промерзшія лапти, высморкался пальцами, вытеръ руку объ армякъ и прошелъ въ сни. Сергй вогналъ лошадь во дворъ и сталъ отпутывать веревочныя постромки.
Онъ еще не усплъ затворить ворота посл того, какъ поставилъ въ конюшню лошадь, какъ во дворъ вошла съ коромысломъ на плеч высокая здоровая двушка. Она осторожно переступила обледнвшій порогъ калитки и, чуть колыхаясь на ходу подъ тяжестью полныхъ ведеръ, прошла въ сни.
— Вернулся уже?— бросила она мимоходомъ, увидя, что братъ распутываетъ веревки, обвязывающія солому.— Мать давеча тебя спрашивала…
— А Лушка гд?— спросилъ Сергй про другую сестру.
— Въ лавку мать послала…
Она появилась на порог сней уже безъ коромысла и посмотрла на брата. Ей шелъ только семнадцатый годъ, и она едва вошла ‘въ годы’, т. е. въ возрастъ, когда уже можно вступать въ бракъ, но, глядя на нее, ей можно было дать лтъ восемнадцать, такъ выросла и окрпла она въ постоянной работ. Въ сумрак двушка казалась еще больше и тяжеле отъ старой ватной кацавейки и высоко подоткнутой юбки, оставлявшей неприкрытыми крпкія сильныя ноги въ блыхъ толстыхъ чулкахъ и черныхъ полусапожкахъ, отъ воды и мороза затвердвшихъ съ вчно поднятыми кверху носами.
— Коровы обряжены, соломы еще оставши никакъ,— проговорила она, неподвижно глядя на брата,— теперь все… Иди въ избу-то.
— И то!— согласился Сергй и, закинувъ отвязанную веревку на возъ, пошелъ въ домъ.— Зачмъ мать спрашивала?
— Не знаю… Она вдь все молчитъ, все мудруетъ… Меня нонче ругала…
— За что?
— А я знаю? По ней все не такъ… Дома сидишь — худо, зачмъ сидишь?.. Пойдешь куда — опять худо,— не ходи! Намедни я у Миронихи на посидлкахъ спозднилась — ругала, ругала…
— Ну, ничего, Дунь, обойдется,— успокаивающе замтилъ Сергй, проходя въ избу,— авось тебя не убудетъ…
Въ изб уже горла лампа, прившанная къ черному отъ дыма и копоти потолку, и мать копалась у тагана, разведеннаго на припечк.
Старикъ Захаръ сидлъ на лавк возл двери, очевидно не ршаясь изъ деликатности расположиться на другомъ мст, и рядомъ на полу лежали его торба, армякъ и тулупъ, распространявшіе въ тепл противный запахъ мокрой овчины и застарлаго пота. Онъ уже разулся и теперь сидлъ, разламывая плохо слушающимися озябшими руками закаленвшія подвертки, съ которыхъ сыпались на полъ мелкія льдинки, тутъ же таявшія и оставлявшія небольшія лужицы.
Возясь съ подвертками, онъ говорилъ негромкимъ голосомъ, слегка шамкая, съ тмъ выраженіемъ не то равнодушія, не то особой внутренней убдительности, съ какимъ говорятъ обычно старики, часто и подолгу бывающіе въ одиночеств, такъ что невозможно понять,— говоритъ ли онъ потому, что есть люди, которые могутъ слушать его, или просто думаетъ вслухъ, провряя свои одинокія, старыя мысли.
— Вотъ я и смекаю,— ронялъ онъ слова ровнымъ, спокойнымъ говоркомъ:— хуже нищаго! Нтъ, братъ, погоди, бываетъ много похуже нищаго… Нищій что — у нищаго нтъ ничего, такъ и нтъ, а на нтъ и спросу нтъ… Пустили поночевать — слава Богу, дали хлбца пожевать — спасибо… Ночь поспалъ, утромъ всталъ, торбу на шею и пошелъ себ — людямъ не помха, себ не бда! А тутъ ты то возьми — ребятишки скулятъ, жена все рывкомъ норовитъ, съ сердцовъ ни всть за что взяться готова, ухватъ не ухватъ, ведро не ведро, а достать надобно, а достать негд!.. Обиды одной да злости-то, злости что!.. Праздникъ зашелъ въ людяхъ — и кусокъ, и чаекъ, на заговнье убоинка, на розговны яичко, а тутъ ничмъ ничего — достать надобно, а достать негд!.. Нищему что?— говорятъ: бери ложку да хлбай — онъ слъ да и все, питайся добротою христіанской, а тамъ забжитъ баба иголку занять — попала къ обду, садись, чего тамъ — шь! Анъ нтъ: спасибо, мы ужъ обдавши! А въ брюх-то третій день, окромя воды да желудоваго хлба, ничмъ ничего… А дома-то ребятишки скулятъ, мужъ туча-тучей ходитъ, гляди — не то самъ возжей на чердак обратается, не то родного отца ножикомъ заржетъ, а обиды-то, а злости-то, а стыдобушки-то — б-да!.. Это, братъ, много похуже нищаго будетъ. Нищему что: нищій легъ, свернулся, всталъ, встряхнулся и былъ таковъ, да!
Вошла Дуня и стала молча раздваться. Старикъ посмотрлъ на нее и снова опустилъ голову.
— То-то вотъ и оно,— продолжалъ онъ, аккуратно раскладывая портянки рядомъ съ собою на лавк,— я правду говорю, мн что… Такъ оной вертится: я — въ кусочки Христовымъ именемъ, а сыны: одинъ дома на печк съ бабой, другой въ город въ чайной. А тутъ отецъ въ богатств, первый домъ на деревн, а сынъ въ бдности-лишеніи, курятникъ замсто избы, да-а-а… Такъ вотъ оно и вертится все!…
— Куда-жъ теперь пробираешься?— спросила старуха.
— Я-то? А въ Рождественъ погостъ, ярмарка тамъ…
— Не близко. Верстъ, чай, сорокъ будетъ…
— А мн что близко, что далеко — все одно… Я на липовыхъ вагонахъ съ березовымъ кондукторомъ и дальше махивалъ… Мн что?— нынче здсь, завтра тамъ, такое дло!…
— А къ весн опять къ намъ въ пастухи?
— А хоть бы и къ вамъ… Возьмете — у васъ буду гоняться, а нтъ — такъ въ другое мсто пойду… Нынче меня вонъ хуторщикъ Кирила звалъ, хоть къ нему!…
— Это что на банковскихъ хуторахъ-то? Заболоцкій Кирила?— спросилъ Сергй.
— Ну да, онъ… Восминадцатый нумеръ, что-ли, ему… Они тамъ по нумерамъ — Кирила будетъ восьминадцатый, рядомъ съ нимъ Николай — тотъ семнадцатый, посл — на шешнадцатомъ чухно Густавъ сидитъ…
— Какъ же живутъ они?— заинтересовался Сергй.
— А что-жъ — живутъ!— неопределенно отозвался старикъ,— жить надо, такъ и живутъ, куда-жъ днешься?
Старуха отлила похлебки въ большую глиняную чашку и поставила на столъ.
— Садись къ столу-то ближе, что-жъ ты тамъ-то,— позвала она Захара, въ то время какъ Сергй рзалъ хлбъ большими ровными ломтями, да никакъ еще Лушки нтъ?
— Придетъ ужо…
Вс сли вокругъ стола, только Дуня не двинулась, словно не видла ничего кругомъ. Она раздлась и была въ свтлой ситцевой кофт, изъ которой уже выросла, такъ что спереди подъ грудью и на живот матерія собралась поперечными складками, съ короткими рукавами, открывавшими почти до локтей большія, красныя, загрубвшія въ работ руки. Срыми выпуклыми глазами неподвижно глядла она на огонь лампы, словно видла тамъ любопытное, чему улыбалась чуть-чуть мягкой, задумчивой улыбкой.
— Чего-жъ ты, Дунька? Ай заснула?— окликнула ее мать,— стоитъ столбомъ, объ чемъ думаетъ только…
Двушка двинулась и не сразу отвела глаза отъ огня.
— Вы про Лушу, мамонька? Ужо придетъ она,— проговорила она, садясь къ столу,— надо быть, зашла куда…
— Знаю, что придетъ, не заблудилась, чай!— ворчала мать,— не вамъ, стрекотухамъ, чета…
Старуха была не то что сердита, а недовольна: ныла у нея спина, должно быть — на ростепель, старый ревматизмъ грызъ колни, а въ ухо стрляло такъ, что въ голов звонъ шелъ.
Ей было уже много лтъ, и пора бы старух на покой, но жизнь все шла такъ, что о поко некогда было и думать. Послдніе два года боллъ умершій по весн старикъ, ей одной съ помощью двухъ дочерей приходилось управляться со всмъ — и съ землей и скотиной, домомъ и огородомъ. Сынъ жилъ въ город у огородника, и жаль было его стронуть съ мста, гд онъ хорошо получалъ и былъ ‘на дорог’, не хотлось запрягать въ мужицкій тугой хомутъ. А когда умеръ старикъ — пришлось выписать, никакъ безъ мужика не справиться было, и то много упущеній вышло.
Старикъ умеръ по весн, а сынъ по условію долженъ былъ дожить годъ до поздней осени, когда съ огорода снимали послднюю капусту, и за это время много вышло потери. Нанять трудно, а помощи отъ сосдей по ныншнимъ временамъ не жди, пришлось натягиваться, какъ двужильному мерину. Тутъ-бы Дуньку замужъ отдать, благо годы вышли,— и то трудно: времена стали голодныя, въ своей деревн парни на перечетъ, либо бднота, либо озорство такое, что за двку страшно становится. Ни одной праздничной, чтобы безъ драки: еще ребра другъ другу переломаютъ, да ножиками поржутся… Ножики эти самые пошли, да гирьки, да свинчатки — разбойники, сущіе рязбойники съ большой дороги!..
Сергй пришелъ и сразу принялся за хозяйство, какъ будто уходилъ только на день, на два, и хотя все шло точно такъ же, какъ прежде, но стало какъ-то больше увренности, что длается именно то и тогда, когда должно было длаться.
По прежнему вдала всмъ старуха, хоть и длала видъ, что все перешло къ сыну, а она не сегодня-завтра ползетъ на печку, и когда у нея спрашивали дочери что-либо, отвчала покорно:
— Какъ Сергунька, его надо спросить… Его хозяйство, его и отвтъ!..
Но на самомъ дл сама старая держала въ своихъ скрюченныхъ отъ многолтней работы и болзней рукахъ вс нити сложнаго дла хозяйствованья, сама за всмъ присматривала своими черными, глубоко прячущимися въ темныхъ ямахъ глазами, острыми и проницательными, словно она видла человка насквозь.
Хитрая была старуха и умная, не даромъ повитухой была на всю деревню и лчить умла своими средствами, которыхъ никому не открывала.
Когда уже кончали ужинъ, и Захаръ, громко рыгнувъ, положилъ ложку и отеръ рукавомъ ротъ, сказавъ: ‘спасибо!’ — въ сняхъ послышался топотъ, и дверь отворилась.
Пришла Луша, старшая изъ троихъ дтей Данилихи. Она была горбата — уродливый наростъ выпиралъ у нея на груди и точно такой же былъ сзади между плечами, и отъ этого было впечатлніе, будто большая не по росту голова втиснута между неестественно вздернутыми кверху плечами прямо безъ шеи, такъ что уши приходились ниже плечей. И особенную странность ея фигур придавали длинныя, почти до колнъ, цпкія руки съ прямыми и проворными пальцами.
Глядя на эти пальцы въ то время, когда Луша сидла, за станкомъ или пряжей или на плотной, обтянутой холстомъ, болванк плела кружева, на что она была великая охотница и мастерица,— иной разъ казалось, что эти живые, непрестанно мелькающіе пальцы одушевлены особой самостоятельной жизнью, независимой отъ жизни самой Луши. Какъ блые умные пауки, неуловимо бгали они, пускали челнокъ или продергивали спутавшуюся основу, наставляли бердо и опять подхватывали челнокъ, и все это точно, проворно и безъ суетливой торопливости, всякій невольно въ такую минуту смотрлъ не на саму Лушу, а на ея руки. И, посмотрвъ, бормоталъ про себя съ невольнымъ изумленіемъ:
— И задастся же двка такая — кладъ, а не руки, прямо можно сказать — истинно золотыя руки! Кабы такой двк да не горбъ…
И съ сожалніемъ и участіемъ смотрли вс на глубоко вдавленную въ плечи голову, подпертую нелпыми наростами на груди и спин.
Одна Луша, кажется, не замчала своего уродства и носила горбъ такъ же легко, какъ сестра Дуня свое здоровое, стройное тло. Какъ вс двушки, ходила она на супрядки, смялась и шутила и звонкимъ, немного крикливымъ, какъ у большинства деревенскихъ двушекъ, голосомъ пла псни. Дома, по безсилію, очевидно явившемуся результатомъ неправильнаго развитія, не могла работать въ под и на огород, какъ Дуня, но за то искупала это тмъ, что обшивала всю семью, ткала холсты, плела кружева на продажу и часто посл ярмарки или поздки въ торговое село за тридцать верстъ приносила матери деньги, вырученныя отъ продажи.
И мать помнила это и относилась къ ней съ той особой суровой мягкостью и заботливостью, которыя прячутся подъ старческимъ ворчаньемъ, досадливымъ окрикомъ и стыдятся самихъ себя, какъ худого.
Старуха любила горбунью: можетъ быть, чего-го чувствуя гд-то глубоко въ душ полубезсознательную вину свою передъ ней за то, что тридцать два года назадъ не покорилась подвыпившему мужу и повздорила съ нимъ, а онъ побилъ ее, беременную, и она родила прежде времени уродца, полгода отстаивая его у смерти со всею страстностью перваго материнскаго чувства, а можетъ быть, она просто жалла ее материнской жалостью за то, что чужды и недоступны были ея Луш яркія радости женской доли, радости, заставляющія забывать унылую цпь долгихъ буденъ крестьянской женщины, полную лошадинаго труда, обиды и долгой неизбывной тоски полуслпого существованія.
И часто во время работы вдругъ поднимала голову и смотрла на дочь съ нмой, темной печалью. Быстро мелькали живыя, проворныя руки, широкіе срые глаза внимательно, не отрываясь, смотрли на работу, и твердый горбъ упруго и дико выпиралъ наружу, обтянутый тонкимъ ситцемъ легкой кофты.
— А можетъ, и къ лучшему,— думала мать, припоминая вс темные дни, вс безсонныя ночи, когда, измученная долгимъ трудомъ страднаго дня, не могла заснуть отъ писка еле живого ребенка, когда треснувшая грудь невыносимо болла, такъ что хотлось кричать, и — самое страшное — эти ужасные первые роды, когда въ теченіе четырехъ сутокъ непрестанно выла она отъ мучительнйшей боли, умолкая только тогда, когда обмирала, и безпамятную, безвольную ее мяли и терли и встряхивали, сами перепуганныя на смерть, деревенскія повитухи…
— Можетъ, и къ лучшему… Бдненькій ‘охъ!’ а за бдненькимъ Богъ, кто знаетъ!..
И теперь старуха смотрла, какъ ужинала Луша, быстро двигая своими удивительными руками, совершенно равнодушная къ тому, что дочь опоздала къ ужину и пришла тогда, когда вс уже кончили сть.
Было еще рано, но ночь уже шла надъ землею и смотрла въ окна холодными звздами, особенно яркими и живыми отъ крпчавшаго съ вечера мороза.
Захаръ еще разъ поблагодарилъ и, дождавшись, когда поднялся Сергй, считавшійся въ дом хозяиномъ, всталъ и принялся развшивать свои портянки на шестокъ печки. Ему хотлось спать, цлый день, проведенный въ ходьб отъ одной деревни до другой, давилъ плечи усталостью, отъ которой глаза слипались въ сладкой истом, и было трудно держать ихъ открытыми. Но спросить, гд можно лечь ему, было неловко, и онъ долго перебиралъ и развшивалъ поближе къ печк свои пахучія лохмотья, бормоча что-то про старость, про бдность, про добрыхъ людей.
Старуха тоже поднялась и, кряхтя, пошла за занавску,.которой была отдлена отъ печки до стны кровать. На этой кровати спали дочки, а она помщалась по старому длу своему на печк, къ которой, для того, чтобы легче ей было забраться туда, была приставлена сдланная сыномъ лсенка. Она собрала свои вещи — жидкую, колючую подушку, на которой спала, и овчинный тулупъ и снесла все на печь.
— Что-жъ, нынче опять пойдете?— спросила она, снимая валенки.
— А что-жъ, за что-жъ не идти?— отозвалась Луша,— чай, и мы не хуже людей!— Ты, Сергй, пойдешь?— обратилась она къ брату.
— А не знаю — можетъ, и пойду,— усмхнулся тотъ.
Они говорили про посидлки, на которыя собиралась деревенская молодежь каждый вечеръ въ нанятой у старухи-бобылки изб. Двушки коротали длинные зимніе вечера за пряжей, судачили и пли, а попоздне приходили парни съ гармоникой, веселой шумной ватагой вваливаясь въ избу, угощая орхами и леденцами, а иногда принося и наливки. Тогда подымалось веселье: ревла неистово растягиваемая гармоника, нсколько паръ принимались танцовать, и не столько было работы на этихъ вечерахъ, сколько смху и забавы, разнообразившихъ скучное зимнее время.
Сергй тоже былъ на супрядкахъ раза два или три, и всегда приходилъ какъ будто невзначай, длая видъ, что зашелъ только такъ посмотрть, встртившись на улиц съ деревенскими парнями, затащившими его.
Ему и хотлось побыть на народ, посмяться съ двушками, послушать гармошки, какъ всякому неженатому молодому парню, и немного неловко было оттого, что онъ все же, какъ ни какъ, хозяинъ, уже самостоятельный мужикъ, не пара всмъ другимъ мальцамъ, глядящимъ изъ отцовскихъ рукъ и продающимъ лавочнику Ларіону утянутую мрку ржи или овса для того, чтобы угостить знакомыхъ двушекъ.
Луша посмотрла на него лукаво и сказала, какъ будто безъ всякаго намека:
— Давеча бгу я отъ лавошника, а на встрчу Танюшка Пгарева: ‘приходи, говоритъ, сегодня, нынче вс будутъ, Ванька хуторскій новую гармонь принесетъ’…
— Что я его гармони не видалъ, что ли,— не глядя на нее, отвчалъ Сергй,— невидаль тоже…
— Занятно все же, онъ играетъ хорошо… И вс будутъ, Танюшка тоже…
Сергй промолчалъ на это вторичное напоминаніе, словно не слыхалъ его. Онъ совсмъ отвернулся отъ свта и копался на полочк у образовъ, гд у него былъ положенъ привезенный изъ города календарь, серебряные часы, гребень и новый солдатскій псенникъ, который онъ любилъ перечитывать, хотя никогда солдатомъ не былъ.
— Никешка Собакинъ лучше играетъ,— равнодушно проговорила Дуня, по обыкновенію глядя куда-то передъ собой выпуклыми срыми глазами и словно не замчая окружающаго,— онъ псни гораздъ играть…
— Тоже добра — Никешка! Дубина трехполнная твой Никешка!— возразила Луша и, кончивъ ужинъ, такъ же быстро, какъ ла, собрала все со стола и разставила въ постанц.
— Все Никешки да Ваньки, гулянки да погулянки!— ворчала старуха, подбирая подъ повойникъ выбившіеся волосы,— только и знаютъ, что посидлки да супрядки… Завтра хлбы мсить, то. бы подумали!..
— Такое дло — покуль молоды, потуль живы. Намъ съ тобой ничего нынче не надо,— а-а-а-ха-ха!— замтилъ Захаръ.
Онъ кончилъ развшивать свою одежду и слъ вжливо возл двери, разложивъ руки на колняхъ, въ ожиданіи, когда ему укажутъ мсто для сна.
Двушки накинули салопы и, захватавъ прялки, отправились. Сергй еще копался на своей полочк, отыскивая что-то.
— Кого ты тамъ, Серега?— окликнула съ печки мать.
— Ключъ отъ сундучка былъ тутъ, не знаю, куда подвши…
— Глянь въ печурк-то, никакъ тамотко видала я…
Она помолчала, звнула и перекрестила ротъ.
— А ты что-жъ, старый, не ложишься, ай тоже на супрядку собрался?— продолжала она, обращаясь къ Захару?— Эвона тамъ на лавк и легъ бы…
— Наша супрядка нонмя плохая,— отозвался нищій,— гд бы полежать, костямъ угомонъ дать, вотъ наша супрядка какая, да-а!..
Онъ снялъ только что развшанные армякъ и тулупъ, армякъ аккуратно сложилъ подъ голову, легъ и накрылся тулупомъ.
— Да, вотъ какая наша супрядка нонмя,— все ворчалъ онъ, укладываясь поудобне на твердой, узкой лавк.— Легъ, поспалъ, всталъ — пошелъ, тутъ добрые люди накормили, тамъ старику стаканчикъ поднесли — вотъ наша супрядка какая, да!
Сергй ушелъ за занавску и долго тамъ копался въ красномъ съ полукруглой крышкой сундучк, который привезъ изъ города. Онъ вынулъ оттуда новый пиджакъ, разложилъ его на кровати и долго разглаживалъ руками залежавшія складки. Потомъ осторожно, стараясь сдлать это незамтнымъ отъ матери, хотя та все видла съ печки,— надлъ его и еще разъ провелъ рукою по рукавамъ, смятымъ отъ долгаго лежанья. И, закрывъ сундукъ и задвинувъ его снова подъ кровать, вышелъ изъ-за занавски, захвативъ съ кровати полушубокъ.
— Я пойду, матушка,— неопредленно сказалъ онъ, припуская фитиль въ ламп передъ тмъ, какъ погасить ее.
— А изи, иди, сынокъ, что-жъ теб такъ-то, иди, Христосъ съ тобой!..— забормотала мать съ печки и закряхтла, поворачиваясь,— о-о-охъ, Господи-Батюшка!..
Слабый голубоватый огонекъ мигнулъ въ послдній разъ въ пыльномъ, засиженномъ еще лтними мухами стекл, и тьма разомъ надвинулась отовсюду, быстро и беззвучно затопивъ хрипящій огонекъ. И сразу ясно и мягко выступили на полу и на углу стола два голубоватыхъ лунныхъ пятна, рзко расчерченныхъ переплетами рамъ.
Сергй вышелъ, плотно притворивъ за собою дверь. Старуха слышала, какъ онъ прошелъ по снямъ, закрылъ вторую дверь и черезъ минуту звякнулъ щеколдою калитки.
— Пошелъ!— усмхнулась она внутренней слабой усмшкой.
И она стала думать о молодости, о сын, о хозяйств, о жизни.
Старыя мысли медленно плыли въ тишин, нарушаемой только слабымъ посвистываніемъ спящаго Захара.
Время отъ времени открывая глаза, она видла два лежавшихъ на полу серебристыхъ пятна, отъ которыхъ по всей изб струился странный голубоватый свтъ, въ которомъ знакомая привычная изба глядла по новому. Иногда легкая дрема налетала внезапно, путала мысли и туманомъ застилала голову, потомъ снова старуха пробуждалась и оглядывала избу.
Мсяцъ такъ же лежалъ прямыми лучами на полу, такъ же посвистывалъ носомъ старый нищій Захаръ, знакомый Захаръ, легкій духомъ старикъ, все принимавшій отъ жизни съ добродушнымъ смиреніемъ и примиряющей покорностью, гд-то осторожно и воровато скреблась мышь.
И время плыло тихой ночью, двигалось надъ темной избой, и связанныя съ нимъ двигались серебряныя пятна мсяца на полу.
Вдали, на другомъ конц деревни, острыми, переливающимися звуками звенла гармоника, и звонкій молодой голосъ вспыхивалъ неожиданной припвкой:
— Стары тропочки запали,
Ихъ снжочкомъ занесло.
Стары милки захворали,
Лихоманкой затрясло-о-о-о!..
— Гуляютъ!— бормочетъ старуха, усмхаясь прежней внутренней усмшкой, пущай гуляютъ!..
И думаетъ о томъ, что пора-бы вывозить купленную длянку изъ банковскаго лсу, о томъ, что надо бы привезти сна съ мокраго покоса за Струковой деревней, о томъ, что пора начать класться курамъ…
И вспоминаетъ: старика, сломленнаго работой и ушедшаго, оставивъ ее доживать старый вкъ, дочерей — надо бы, надо бы Дуньку сбывать, сына, которому пора-бы жениться — не сталъ-бы побаловывать въ скук деревенской посл города,— и нельзя жениться, покуда Дунька не выдана, и такъ бабъ полный домъ…
Загадываетъ: мсяцъ дюже свтитъ, и звздъ что усыпано — хлбу родъ добрый будетъ!..
Еще день не наступилъ вполн, и тни еще стлались по земл синія и холодныя, когда Сергй поднялъ голову и посмотрлъ въ окно, подъ которымъ спалъ. Небо затупилось къ утру, и крыша клти противъ окна блла на его сумрачной синев опредленно и плотно, какъ вылпленная.
Дв галки сидли на самомъ коньк ея и серьезно и молча копались носами въ натопорщенныхъ перьяхъ.
— Надо быть, теплетъ,— подумалъ Сергй, звая и почесываясь, и спустилъ босыя ноги на полъ.— Пора въ Ростково справляться…
Старикъ Захаръ тоже проснулся и копался въ своей торб. Онъ молча посмотрлъ на Сергя и продолжалъ рыться, отыскивая что-то.
— Морозъ-то, надо думать, сдалъ,— проговорилъ Сергй, опять звая такъ, что въ ушахъ у него что-то хрустнуло,— не было-бъ снгу… Кого ты тамъ шаришь, въ торб-то?
— Табачишко никакъ оставался сколько-то,— пробормоталъ старикъ,— будто на трубченку завалющую было, вчера думалъ покурить, да дай, думаю, до утра…
Онъ вытащилъ изъ угла торбы щепотку махорки, перемшанной съ хлбными крошками и мусоромъ, и сталъ въ ладони разбирать, пригнувшись къ самому окну.
— Снгу, снгу, — ворчалъ онъ, — на то и зима, чтобы снгъ былъ, да-а… Такое дло, братъ — у Бога всего много!.. А ты что-жъ всталъ-то, чай рано?
— Нонче въ Ростково за сномъ здить, на обрзъ-то, такъ покуда что — справиться тоже надо…
— Такъ, такъ… Нонче, стало быть, сами косили — на обрз-то?
— Сами… Кто отдалъ, а мы сами.
— Такъ… Мсто худое — мокро гораздъ.
— То-то что мокро — косить, такъ бда, по пузо въ вод, Одонья ставить, такъ сколько одного хворосту набьешь, а сно брать только что зимой…
— Плохо, братъ, плохо… Ладно какъ такой годъ, а какъ — помню я — былъ годъ — сущая бда, рки объ Рождеств вышли, болота такъ вплоть и простояли…
Захаръ разобралъ табакъ, крошки аккуратно ссыпалъ назадъ въ торбу, а табакомъ набилъ черную, старую трубку.
Потомъ прислъ къ печурк, въ которую вставляли трубу самовара, и закурилъ, пуская струйки синяго пахучаго дыма.
На печк завозилась старуха, заохала и закряхтла и разразилась долгимъ старческимъ кашлемъ.
— Двки, а, двки!— звала она въ промежутки кашля, колотившаго старую, разбитую многими простудами, грудь,— двки, а двки!.. Ишь спятъ, гулёхи!.. Дунька, кобыла лпая, чать вставать пора, заспалась!..
Кровать заскрипла. Дунька сонно вздохнула и стала подыматься.
— Заспалась съ супрядки со своей,— ворчала старуха,— гд бы пораньше встать, перехватку справить, спитъ, какъ пропитая… Вставай, вставай, нечего чесаться-то!..
Дунька молча поднялась и, оправляя разбившуюся во сн косу, вышла изъ-за занавски.
Такъ же молча она задвигалась по изб, шлепая босыми ногами и сопя носомъ, еще не стряхнувшая тупой тяжести сна, опутавшаго тло лнивой, тягучей паутиной.
Старуха тоже поднялась и сла, опустивъ ноги на приставленную къ печк лсенку.
— Коровамъ-то воды отогртой есть-ли?— спросила она, повязывая черный платочекъ,— обряжать пора.
— Естя!— коротко отвтила Дуня и стала обуваться.
Сергй уже одлся и пошелъ изъ избы.
Какъ ни уменьшился морозъ, но все же посл жаркой, насыщенной дыханіемъ спящихъ людей, избы въ сняхъ было холодно, и онъ вздрогнулъ отъ этого разомъ охватившаго холода. Синее утро тонкими полосками глядло въ расщелины между кривыми бревнами сней, и казалось, отъ ярко намчавшихся въ темнот полосъ свта и идетъ этотъ прохватывающій холодъ.
Слдомъ за Сергемъ вышелъ и Захаръ. Какъ деликатный человкъ, онъ хотлъ чмъ-нибудь отблагодарить хозяевъ за ночлегъ и шелъ помочь Сергю при уборк коня. На двор онъ тщательно выколотилъ свою трубку, затопталъ огонь рванымъ лаптемъ и пошелъ за Сергемъ въ конюшню.
И все время, пока тотъ убиралъ лошадь и справлялъ сани, тихо и незамтно помогалъ ему, бгалъ въ избу за веревочкой, чтобы подвязать кресла на дровняхъ, принесъ воды попоить коня, а когда вышли Дуня и Луша обряжать скотину — сталъ помогать имъ, носилъ воду, закладывалъ сно и длалъ все такъ, какъ будто годы жилъ здсь.
Было въ старик пріятно это желаніе пособить, такъ же какъ его манера говорить, какъ будто бы ни къ кому не обращаясь, особенныя примирительныя слова, та легкость, съ которой онъ говорилъ о своемъ нищенств, объ оставившихъ его съ торбой сыновьяхъ, про которыхъ говорили, будто они выгнали его изъ дому, чтобы даромъ хлба не лъ.
Когда старуха позвала къ перехватк, онъ замшкался въ хлву, перестраивая курошестъ, поставленный такъ, что куры могли запакостить сно,— очевидно, стсняясь слишкомъ пользоваться добротою хозяевъ, но когда его кликнули — пошелъ спокойно, не ломаясь и не подхалимничая, какъ сдлалъ бы всякій нищій.
За сномъ надо было хать на обрзъ въ Ростково, гд у столбухинскихъ мужиковъ былъ покосъ. Дома, около своей деревни, покоса почти не было, и сно приходилось возить за девять верстъ, пробраться съ лошадью туда можно было только зимою, когда болота станутъ вплотную, потому что покосъ былъ мокрый, по топкимъ мочлявинамъ. Нкоторые столбухинскіе хозяева, сдавали свои покосы, другіе косили сами и ставили до зимы одонья сна на болот, но и то, и другое было невыгодно: первое потому, что сосдніе струковскіе мужики, пользуясь выгодою положенія, платили мало, а второе — оттого, что съ этимъ покосомъ терялось очень ужъ много времени, какъ въ самый снокосъ, когда приходилось выбираться на болото изъ дому и жить таборомъ на покос, такъ и зимою, когда надо было перевозить сно — терять время и мучить лошадей по бездорожью.
Да и сно было плохое, болотное — острецъ да осока, про которую деревенскіе остроумцы говорили, что во время ды у коровъ одинъ конецъ снины торчитъ изо рту, а другой сзади, къ тому же, и народъ сталъ по ныншнимъ временамъ подлый — крали много, пользуясь дальностью разстоянія отъ хозяевъ — и не иначе, какъ струковскіе мужики крали, изъ тхъ, что не сошлись на предлагаемой дешевк съ столбухинцами.
Еще смялись при случа: ‘мы и такъ, говорятъ, дарма возьмемъ, чего намъ за деньги снимать!..’
Поэтому между струковцами и столбухинцами была давняя вражда, принятая ныншними мужиками, какъ наслдіе отцовъ. Злобились другъ на друга, выискивали случай напакостить и жестоко мстили за всякую малость, а парни той и другой деревни безпощадно дрались при каждомъ удобномъ случа, придираясь къ малйшему предлогу.
Когда у столбухинцевъ шла косьба въ Ростков, струковскіе парни прятались и обходили обрзъ, стараясь не попасть на глаза столбухинцамъ. За то, въ свою очередь, столбухинцы зимой, отправляясь за сномъ, никогда не здили въ одиночку, а сбивались партіями въ двое-трое саней: струковскіе мальцы ловили одинокаго столбухинца и били смертнымъ боемъ.
Сергй съ вечера сговорился съ однимъ изъ сосдей хать за сномъ вмст.
Алексй жилъ на другомъ конц деревни въ старой, полуразвалившейся изб, которую онъ необыкновенными усиліями удерживалъ отъ полнаго разрушенія.
Онъ былъ молодъ — едва ли ему было больше двадцати пяти лтъ, а по вншнему виду его можно было признать за одного изъ тхъ парней, которымъ нынче идти въ наборъ, но онъ уже шесть лтъ былъ женатъ, имлъ четверыхъ дтей, слабыхъ, болзненныхъ, полуголодныхъ, съ темными землистыми лицами и огромными испуганными глазами. По зимамъ ребята почти не бывали на улиц, потому что не въ чемъ было выпустить, и отъ этого они дичали, боялись чужихъ и при вход въ избу посторонняго человка забивались въ темные углы и смотрли оттуда уныло и пугливо, какъ зврьки.
Несмотря на то, что изба была старая, доставшаяся ‘отъ отцовъ’, и бревна на углахъ въ сруб повыгнили и грозили разсыпаться изъ связи, какъ спички изъ коробки, оставивъ обитателей вмст съ печкой и со всмъ убранствомъ прямо на улиц,— видно было, что примнялись прямо героическія усилія удержать какъ-нибудь все это въ цлости, какъ-нибудь поддержать падавшее строеніе, видны были огромныя заботы устроиться хоть по вншности ‘какъ вс добрые люди’. Крохотный дворикъ изъ кривого осиноваго лса, очевидно недавней стройки, прилпился къ изб, и жалобно скрипла обвисшая воротина.
Сергй подъхалъ къ изб вмст съ Захаромъ: онъ хотлъ подвезти старика до крестовъ, отъ которыхъ отходилъ большакъ въ Рождественъ погостъ.
— И изба!— качалъ головою нищій, глядя на Алексево строеніе,— какъ живутъ, какъ бьются, понять невозможно… А держатся!— изумленно продолжалъ онъ: — сидя спятъ, можно сказать, вотъ какая изба, а держатся!..
Онъ подумалъ немного и опять покачалъ головой.
— А ты говоришь: хуже нищаго!— вспомнилъ онъ, очевидно за живое задтый давешнимъ словомъ Сергя,— нтъ, многимъ есть и похуже нищаго. Нищій что? Всталъ да пошелъ, вотъ те и все…
Онъ остался съ лошадью у воротъ, а Сергй направился въ избу.
Въ самой изб, удивительно миніатюрной, словно-будто игрушечной, съ игрушечными оконцами, забранными для тепла снаружи соломою до половины, съ крохотной новой печью, сложенной недавно самимъ Алексемъ, съ маленькими, похожими тоже на игрушечные, образами въ углу,— дйствительно, спать можно было разв только сидя.
Но по чистот, по тому порядку, въ какомъ были разставлены казавшіеся также игрушечными горшки и чашки, по всему было видно, что люди крпко держатся, держатся съ остервенніемъ, со злобой, съ глубокой тайной надеждой додержаться, а порой, можетъ быть, и съ темнымъ ужасомъ передъ тмъ, что въ конц концовъ додержаться будетъ невозможно.
Вс усилія, вся воля, все упорство обитателей этой избушки на куриныхъ лапкахъ ушли на то, чтобы все было, какъ у добрыхъ людей, какъ у настоящихъ хозяевъ. Объ этомъ говорили чистота и порядокъ въ изб, вымытый и даже выскобленный полъ, даже миніатюрныя вырзанныя изъ бумаги разными узорами занавсочки на окнахъ, робко говорившія о наивномъ и стыдливомъ желаніи прикрыть и украсить угрюмую бдность, глядящую изъ всей этой чистоты и порядка.
Посл женитьбы, раздлившись по согласію деревни съ отцомъ и братомъ, Алексй бился на выдленной одной душ самъ-шестъ, мучился, не додалъ и не досыпалъ и — держался. При другой жен ему непосильно было бы выполнить эту задачу, которая больше была похожа на фокусъ, но баба у него была немолодая, на семь лтъ старше его, здоровая и видавшая всякіе виды по части нужды еще въ своей семь, и съ нею вмст онъ несъ огромную, почти непосильную тяготу кормленія одной душой шести человкъ.
Сергй зналъ Алекся давно, выросъ вмст и былъ съ нимъ друженъ, какъ бываютъ дружны крестьянскія дти, не считающіяся съ степенью той или иной зажиточности отцовъ. Потомъ Алексй женился, раздлился съ отцомъ, а Сергй ушелъ въ городъ, и они видлись рдко и мало. Но память о прежнихъ отношеніяхъ осталась, и, придя назадъ въ деревню, Сергй поддерживалъ сношенія со старымъ пріятелемъ, несмотря на недовольство старухи-матери, неодобрительно посматривавшей на дружбу сына — средняго, не бднаго хозяина, съ деревенской голью.
Была и еще одна причина, по которой Сергй не хотлъ прекращать отношеній съ Алексемъ, хотя посл долгой разлуки у нихъ, казалось бы, мало осталось общаго, и въ его глазахъ Алексй былъ, какъ будто, совсмъ не тотъ, котораго онъ зналъ прежде, но объ этой причин онъ никому не говорилъ и даже самъ старался о ней не думать, какъ старался длать видъ, что не замчаетъ намековъ сестры Луши, звавшей его на посидлки. И каждый разъ, когда Сергй входилъ въ эту избу, онъ испытывалъ смшанное чувство не то неловкости, какъ будто онъ провинился въ чемъ-то передъ Алексемъ, не то смущенія за то, что онъ не можетъ не видть всей бдности жизни этой семьи.
Быстро, порывисто двигалась по изб Лукерья съ замкнутымъ окаменвшимъ лицомъ, встрчала входившаго короткимъ привтствіемъ и тотчасъ умолкала и пряталась гд-нибудь за занавской или въ сняхъ, словно ни отъ кого не ждала ничего добраго.
Дикіе, испуганные ребята жались въ углахъ, глядя оттуда сверкающими глазами, какъ злые волчата, и самъ Алексй — уже не прежній спокойный, добродушный Алексй съ мягкой улыбкой, немного лнивый и медлительный, котораго зналъ Сергй, а какой-то новый, незнакомый, съ неожиданными движеніями, какъ будто онъ все куда-то спшилъ, что-то хотлъ сдлать и не зналъ или забылъ — что.
Его нельзя было узнать, такъ измнился онъ за это сравнительно короткое время: сильно похудлъ и какъ-то вытянулся, руки были не по росту длинны съ широкими костлявыми кистями, а лицо съ русой недлинной бородкой и острыми выступающими скулами потемнло, и тнь напряженной тревоги лежала на немъ. И глаза — большіе, срые, быстро переходившіе съ одного предмета на другой, внезапно упиравшіеся неподвижно въ собесдника,— гд-то въ срой глубин своей таили такое выраженіе, что невозможно было смотрть въ нихъ и хотлось отвернуться.
Въ изб была Лукерья, съ ожесточеніемъ скоблившая и такъ чистую лавку. При вход Сергя она подняла голову, поправила сбившійся на бокъ черный повой и коротко бросила:
— Здравствуйте!
Потомъ выпрямилась и цыкнула на ребятъ, въ ужас кинувшихся къ ней.
— Алешку? Никакъ во двор коня справляетъ!— отрывисто отвтила она на вопросъ Сергя и тотчасъ же снова наклонилась къ лавк.
Алексй, дйствительно, былъ на двор и возился около худой, какъ скелетъ, рыжей лошаденки, ростомъ чуть не по поясъ самому Алексю.
— Сейчасъ, сейчасъ — крикнулъ онъ, завидвъ Сергя,— готовъ, позжай впередъ полегоньку, сейчасъ мы… Больше никого не детъ?
— Нтъ, никого…
— Не нарыли-бъ намъ струковскіе-то?
— Авось не нароютъ…
Сергй вышелъ на улицу и сталъ поворачивать лошадь.
— детъ, что ль?— спросилъ Захаръ, помогая вывернуть сани.
— Сейчасъ детъ…
— Хватишь горя съ нимъ хать… Конь-то гораздъ худой, почитай съ собаку добрую будетъ…
— Какъ-нибудь…
Они похали шагомъ по деревн. Уже совсмъ стало свтло, и народъ шевелился возл избъ. Шли бабы съ ведрами къ рчк, въ кузниц Василія Семенова на поворот сверкалъ красный огонь, и желзо звенло тонко и звучно въ остромъ утреннемъ воздух.
Старый бездомовый Флегонтъ, жившій въ работникахъ у Прокофія Ельникова, одного изъ самыхъ зажиточныхъ крестьянъ деревни, стоялъ возл привязаннаго къ жернову жеребца, нетерпливо бившаго ногой и пугливо косившагося на черную дверь кузницы, и вертлъ цыгарку.
— Ковать, что-ль? — спросилъ Захаръ, когда прозжали мимо,— здравствуй, Флегонтъ Мосеичъ!..
— Веллъ ковать, хать ладитъ никакъ, — отозвался Флегонтъ.
— Кто, старый ай Иванъ?..
— Старикъ… Въ волостное, кажись.
— Ага.
— Укрпляться хочетъ старый, Прокофій-то Егорычъ,— продолжалъ Захаръ, когда прохали кузницу,— все справки наводитъ, узнать какъ слдоваетъ хочетъ… Давеча Кирила-хуторщикъ болталъ, будто къ банковскому барину ходилъ,— это Прошка то,— тоже будто приторговываетъ…
— Хуторъ купить хочетъ?
— Ну да, хуторъ… Будто въ сорокъ десятинъ на два пая взять хочетъ, а баринъ-то на два не даетъ… Кабы, говоритъ, ты съ сыномъ не дливши былъ, тогда другой разговоръ, а такъ, говоритъ, по семейственному списку теб не выходить… Вотъ старикъ-то и кориться сыну не хочетъ,— самъ же, почитай, выгналъ Дмитрія-то, а и съ однимъ Иваномъ не сдолить взять, кусъ-то захватить банковскій!..
Когда выхали за деревню, стало, какъ будто, холодне. Незамтный между избами втеръ тянулъ съ востока упорно и безостановочно, подымалъ сухую снговую пыль и вертлъ ее въ воздух, разсыпая по ямамъ и впадинамъ.
— Быть завирух!— бормоталъ Захаръ, кутаясь въ свой рваный армякъ,— помяни мое слово — быть!.. Напутаетесь вы нынче съ сномъ вашимъ…
— А либо какъ-нибудь!— усмхнулся Сергй, останавливая лошадь и оглядываясь.— Что-то Лешка долго тамъ…
Онъ зналъ, что Алексй подетъ не одинъ, и отъ этого чувствовалъ себя нсколько необычно. Теперь онъ смотрлъ назадъ, съ нетерпніемъ ожидая спутника, досадуя на то. что тотъ долго, не детъ.
— Чего глядишь — небось, мимо не продутъ,— ворчалъ Захаръ,— все тутъ-же будутъ…
Онъ, должно быть, догадывался, кого ждалъ Сергй, потому что тотчасъ-же заговорилъ:
— Что-жъ, Дуньку-то ладите выдавать, ай нтъ?
— Пойдетъ, такъ выдадимъ, не удержимъ.
— То-то не удержимъ… Гляди, Прокофій-то Ваньку своего обратать хочетъ, вотъ бы и пропить двку-то… И теб-бъ руки развязались тогда…
Сергй молча тронулъ лошадь.
— дутъ, что-ль?
— Никакъ дутъ,— отвтилъ онъ.
— Тоже, братъ, жизнь не въ сласть,— продолжалъ бормотать Захаръ, отвертываясь отъ втра, обжигавшаго лицо ледянымъ дыханіемъ, и говоря, очевидно, не про Алекся, а про кого-то другого,—матка-то бьётся, бьётся, двка на выданьи, способовъ никакихъ… Кабы двка-то съ долей была — иншее дло, а то вдь только и богачества всего, что алтынъ денегъ да новый вникъ…
Чмъ дальше отъзжали отъ деревни, тмъ сильне подымался втеръ. Съ тонкимъ свистомъ несся онъ по полю обдувая твердые, какъ каменные, скованные морозомъ сугробы, острыми мысами отточенные съ навтренной стороны, подхватывалъ сухой, разсыпавшійся, какъ песокъ, снгъ и носилъ его длинными, закручивающимися кверху вихрами по скользкому насту.
Лошадь фыркала и мотала головой, и на морд у нея, у ноздрей и губъ, наросли тяжелыя сосульки, которыя она тщетно старалась стряхнуть. Сергй кутался въ армякъ, надтый поверхъ полушубка, и чувствовалъ, какъ гд-то подмышкой, вроятно въ разошедшіяся прорхой овчины, забирается втеръ и знобитъ тло острымъ колющимъ холодкомъ.
Онъ посматривалъ на отвернувшагося отъ него нищаго, что-то бубнившаго себ въ бороду, а невольно подумалъ о томъ, какъ должно быть холодно этому безпріютному старику въ его рваномъ полушубк, вытертомъ до того, что на внутренней сторон шерсть свалилась грязнымъ войлокомъ или вылзла широкими плшинами, а сверху едва прикрытомъ дырявымъ армякомъ, вытертымъ до того, что сквозь толстыя нитки основы виднлся полушубокъ.
— Только званіе, что одтъ,— думалъ онъ, прислушиваясь къ тому, что бубнилъ отвернувшійся отъ втра Захаръ, и, не разобравъ, спросилъ громко:
— Кого ты тамъ, старый?
Захаръ повернулся краснымъ обвтреннымъ лицомъ съ слезящимися тусклыми глазами и, напрягая голосъ, крикнулъ:
— Говорю: не однимъ намъ, а и всмъ плохо. А ты говоришь: хуже нищаго!.. Даве былъ я въ Рюх сел… Фу ты, Господи Владычица небесная! Тутъ теб и собственники, которые въ собственность укрпились, тутъ и которые хуторщики, и вовсе продавшіе, и старые хозяева, что въ міру — не приведи Богъ!..