ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
. М. PШЕТНИКОВА
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій . М. Pшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
Цна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплет 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ No 2.
1904.
Таракановскій чугунно-литейный и мдно-плавильный заводъ съ Круглой горы представляетъ видъ разбросаннаго шестиугольника. Какъ разъ подъ самой горой справа прудъ, а въ немъ есть два маленькихъ острова, поросшіе ивой, съ южной стороны вытекаетъ изъ пруда небольшая рчка, сперва скрывающаяся въ лсу, а потомъ праве идетъ по голой, покатистой мстности и точно убгаетъ въ гору съ сроватою почвою,— гору безъ лсовъ и кустарниковъ, какъ и гора Круглая. Немного лве, какъ будто подъ самой горой, а на самомъ дл въ полуверст отъ горы, построены дв четыреугольныя каменныя фабрики съ красными крышами, четыре длинныхъ зданія на заднемъ план, потомъ впереди фабрикъ плотина съ вешняками. Но эти фабрики кажутся довольно мизерными сравнительно съ остальною массою пестрыхъ и черныхъ домовъ съ высокими крышами и маленькими садиками, сплотившимися такъ тсно другъ съ другомъ, что трудно съ перваго раза найти въ этой масс какой-нибудь промежутокъ. Но это только для перваго впечатлнія. Если же постоять подольше и приглядться, то начинаетъ проясняться вотъ что: заводскіе дома построены большею частью на холмистыхъ мстахъ, перескаемыхъ ручейками, лтомъ высыхающими, а весною причиняющими своимъ разливомъ значительные ущербы въ домашнемъ хозяйств таракановцевъ. А такъ какъ холмы никто не трудился сравнивать и они, согласно законамъ природы, устроились какъ пришлось, то отъ этого происходитъ то, что съ горы нельзя различить промежутковъ между домами. Здсь не мшаетъ еще прибавить, что когда на гор существовала будка, то ни одинъ караульный не могъ положительно сказать въ случа пожара, чей горитъ домъ, потому что ему казалось всегда пламя не въ томъ мст, гд оно было. Это недоумніе объясняется безалаберной кучей строеній. Почти въ середин массы домовъ виднется голубая церковь, около церкви лсъ, праве виднется что-то похожее на всы, потомъ длинное одноэтажное блое зданіе съ садомъ, рынка же на площади вовсе не видать. Берега пруда съ правой стороны высокіе, крутые, потому что, какъ говорятъ таракановцы, гора Круглая пустила по правому берегу пруда отростокъ. Этотъ отростокъ, впрочемъ, иметъ на себ густой сосновый и березовый лсъ, куда лтомъ бдные таракановцы ходятъ за малиной, а богатые здятъ пить чай, закусывать, однимъ словомъ — благодушествовать подъ зеленью. Особенныхъ видовъ въ правой сторон нтъ: лсъ и лсъ, то горы, поднимающіяся высоко, то холмы, чуть-чуть виднющіеся въ промежуткахъ лса, то гд-нибудь лсъ горитъ,— и вся эта масса съ лсомъ и горами наконецъ точно упирается въ небо, какъ будто тутъ ей и конецъ. Налво же къ пруду выходятъ огороды съ банями безъ крышъ, построенными ближе къ пруду для того, чтобы лтомъ было удобне изъ бани окунуться въ воду, а зимою на берегу пруда охладиться, что, впрочемъ, многимъ дорого обходится, потому что съ пруда часто дуетъ рзкій холодный втеръ…
Заводъ, вмст съ людьми, принадлежитъ частному лицу (мы взяли нсколько лтъ назадъ). Поэтому у обитателей завода особый характеръ, отличительный отъ другихъ человческихъ разрядовъ тмъ, что мужчины — преимущественно рабочіе на завод: рабочіе въ рудникахъ, рабочіе въ лсахъ, рабочіе на фабрикахъ. За эту работу въ старое время они получали провіантъ, имли покосы, на господскій счетъ строили дома и пользовались нсколькими свободными днями въ году. Вс они управлялись своимъ начальствомъ, тоже крпостными людьми, начальниковъ у нихъ было много: десятникъ, сотникъ, нарядчикъ, штейгеръ, урядникъ, приказчикъ. Послднихъ бывало и по два въ завод, и они были главными рычагами всего заводскаго дла. Выше приказчика былъ управляющій, служившій заводовладльцу по найму и замнявшій своею личностью владльцевъ, которые на заводъ никогда не заглядывали. Случалось, что господа длали управляющими и своихъ крпостныхъ, но рдко. А такъ какъ надъ рабочими постоянно существовало свое начальство, крпостное, то у таракановскаго заводоуправленія существовали свои домашніе законы — словесныя или письменныя приказанія и наставленія. Тсно связанные съ внутренней обстановкой жизни рабочаго люда, эти законы вошли въ обычай каждаго человка, который ни возражать имъ, ни противиться не смлъ, а даже самъ, въ семейномъ своемъ быту, примнялъ эти законы къ длу.
Таракановцы — народъ рабочій, и чмъ они отличаются отъ другихъ рабочихъ, такъ это разв тмъ, что въ прежнее время они должны были работать всякую работу, гд и что имъ дадутъ. Мало-по-малу у таракановцевъ сложился характеръ, состоящій въ томъ, чтобы надуть свое крпостное начальство, выйти сухимъ изъ воды, сгрубить кому угодно, осмять того, кто поддается, обругать въ сердцахъ того, кто больно жметъ, работать подобно машин и въ свободное время отводить горе за водкой или пивомъ въ дружеской компаніи, въ которой можно и подраться. Отъ этого и оттого, что рабочіе работаютъ по нскольку человкъ вмст, у нихъ существуютъ товарищества, основанныя на томъ общемъ интерес, чтобы работать вмст, пить вмст, жить дружно, въ случа промаха кого-нибудь изъ товарищей, напримръ въ краж чугуна, мди, въ порубк лса, не выдавать своего,— на основаніи того заключенія, что крпостное начальство, желая откупиться на волю, воруютъ гд сотнями рублей, а гд и больше. Не мшаетъ замтить, что большинство рабочихъ были раскольники, и хотя со временемъ раскольники слились съ православными, но и теперь еще можно найти настоящихъ раскольниковъ на Козьемъ Болот, у нихъ сложился своеобразный заводскій взглядъ на разныя вещи, не говоря уже о предразсудкахъ и разныхъ суевріяхъ. Книгъ никто изъ рабочихъ не читалъ, потому что книгъ не было, да если бы и были, то читать умли немногіе, выучившіеся самоучкой, и поэтому у таракановцевъ существовала съ испоконъ вку практика, а о теоріи они и понятія не имли. На основаніи вотъ этой-то практики они и строили разныя убжденія, заключенія и мннія, а какъ практика все-таки вертлась на томъ, чтобы работать, потому что безъ работы голоднымъ насидишься, то каждая рабочая артель горячо отстаивала свое занятіе: кайловщикъ, рабочій въ рудникахъ, хотя и ненавидлъ свое занятіе, потому что оно очень тяжело и уноситъ много здоровья, однако не любилъ слесаря, подзадоривалъ на драку куренного рабочаго и водилъ вообще компанію съ рудничными рабочими, слесарь, человкъ большею частью работающій дома, съ презрніемъ относился къ фабричному рабочему и подзадоривалъ на драку портного или сапожника, надясь въ то же время на свою силу и ловкость, и т. д.
Женскій полъ занятъ преимущественно хозяйственными домашними длами, рожденіемъ и кормленіемъ дтей. Зная, что мужъ въ дом глава, хозяинъ и кормилецъ, жена боится въ чемъ-нибудь огорчить мужа, потому что хоть какъ ни дери горло (а таракановскія женщины очень голосисты), а съ мужемъ не справишься. Но все-таки нельзя сказать того, чтобы таракановская женщина была забита въ конецъ. Правда, ея умственное развитіе останавливается при выход замужъ или при рожденіи второго ребенка, но вдь и мужья тоже недалеки въ умственныхъ способностяхъ, хотя далеко превосходятъ женщинъ доказательствами, называя притомъ женскій языкъ балалайкой. Стоитъ только послушать, какъ соберутся три женщины и о чемъ-нибудь разговариваютъ, мало того, что он голосятъ безъ умолку, нтъ, каждой хочется перекричать остальныхъ, ввернуть такое слово, чтобы остальныя рты разинули, и хорошо еще, если он не передерутся, а между тмъ весь этотъ крикъ происходитъ оттого, что каждой хочется показать другой, что и она умна, и что мужъ ея не пшка какая-нибудь, или что у нея, слава Богу, не одинъ ребенокъ. Мало этого: мужъ, не посовтовавшись съ женой, не заведетъ чего-нибудь для хозяйства, не дастъ денегъ въ долгъ, не позоветъ гостей на праздникъ. Кром этого, такъ какъ т мужья, которые работаютъ въ рудникахъ, домой возвращаются черезъ недлю или черезъ дв недли, а т, которые работаютъ на фабрикахъ,— поздно вечеромъ, то жены въ домахъ длаются полными хозяйками, и мужья, возвратившись домой, не имютъ права вмшиваться въ женское хозяйство, такъ напримръ, если пропадетъ корова — дло женское, мужъ только побранитъ жену за слабый надзоръ, то же и съ курицами, и съ овечками, пропади же лошадь въ отсутствіе мужа — мужъ здорово исколотитъ жену, потеряйся сапогъ или шило — жен быть битой. И все это объясняется очень просто: мужъ — хозяинъ всего своего имущества и изъ любви къ жен предоставляетъ ей право не только безапелляціонно распоряжаться хозяйствомъ, но и, такъ сказать, даритъ ей для забавы корову, курицъ и овечекъ, отъ которыхъ большею частью пользуются его дти. Уметъ она владть коровой — владй, а не уметъ — сама виновата, пропала — покупай на свои деньги.
Занятій у обоего пола таракановцевъ очень много, но эти занятія обезпечиваютъ ихъ кое-какъ. Работать на сторону приходится очень немногимъ мужчинамъ, а женщины работаютъ только на свои семейства, да и то, какъ говорится, бгаетъ, бгаетъ — вс ноги обгаетъ, еле-еле до постели доберется. Жизнь женщины на завод все равно что колесо, медленно двигающееся, и только разв какой-нибудь важный, выходящій изъ ряда обыкновенныхъ, случай явится въ какой-нибудь день,— только тогда это колесо пріостановится не надолго. Зато и бываетъ же отдыхъ этому колосу,— такой, гд женщина не только вполн являетъ себя хозяйкой дома, по даже длается госпожой надъ всмъ домомъ.— Это заводскіе праздники.
Много разныхъ Глумовыхъ въ таракановскомъ завод: Глумовъ приказный въ главной заводской контор, есть Глумовъ портной, есть Глумовъ нарядчикъ, пятокъ другихъ Глумовыхъ уже находится на споко, а пять еще находится въ работахъ или въ самомъ завод, или въ другихъ заводахъ, подвдомственныхъ таракановскому, и большинство этихъ Глумовыхъ въ родств между собою не состоитъ. Но вс эти Глумовы — ничто въ сравненіи съ извстнымъ родомъ Глумовыхъ,— родомъ Якова Петровича. Вотъ этихъ-то Глумовыхъ знаетъ почти весь заводъ, начиная съ маленькихъ ребятъ. Потомки Якова Глумова гордились своимъ предкомъ, потому что онъ сумлъ одинъ поставить крестъ на соборную колокольню губернскаго города. Дло было такъ: Яковъ Глумовъ обладалъ порядочной силой и ловкостью, онъ занимался преимущественно постройкой домовъ. Пристрастившись къ этому занятію, онъ ушелъ на заработки, и вотъ въ губернскомъ город ему представился случай отличиться: нужно было поставить крестъ на соборной колокольн. Вс рабочіе, участвовавшіе при построеніи собора, затруднялись поднять крестъ на колокольню, недоразумніе состояло въ томъ, какимъ образомъ подняться по шпицу, имющему вверху пространства дв четверти ширины. Другое бы дло — изъ нутра продть, но изъ нутра неловко, да и одному не справиться, а двоимъ тсно. И странное дло: четыре человка занимались обивкой шпица, но никто изъ нихъ, кром Якова Глумова, не ршился исполнить такое трудное дло, потому что всякій боялся: ну, какъ слетитъ сверху! Колокольня стояла два мсяца безъ креста, начальство вызывало охотниковъ, предлагало большія деньги, но желающихъ не являлось, а Яковъ Глумовъ — еще за два мсяца хваставшійся товарищамъ и горожанамъ на работ, въ питейныхъ и на рынк, что какъ ни помаются, а безъ него не подымутъ креста — помалчивалъ. Онъ былъ человкъ гордый и ждалъ, что за нимъ придутъ, ему поклонятся. И онъ не ошибся. Явился архитекторъ, разсыпался въ любезностяхъ, наговорилъ кучу вздору и сталъ упрашивать Глумова. ‘Нтъ’, отвчалъ Глумовъ, ‘я — человкъ семейный и за што же я стану жизнь свою губить?’ — ‘Пять тысячъ назначено тому, кто подниметъ крестъ’.— ‘Я раз пять тысячъ стою своимъ дтямъ: дти отъ меня науку только-что начали приматъ’. Наконецъ уломали кое-какъ Глумова взяться за дло. Назначенъ былъ день, народу къ собору собралось чуть ли не весь городъ, да еще прізжихъ сколько понахало. Лса съ колокольни еще не были убраны до колоколовъ, а выше — лсовъ не было. Крестъ стоялъ у перилъ. Но Якова Глумова не было. Наконецъ явился и онъ. Это былъ низенькій человкъ, съ блднымъ лицомъ, одтый очень просто. ‘Четыре человка со мной!’ — крикнулъ Яковъ Глумовъ, гордо озирая праздную толпу,— и пошелъ. Черезъ полчаса онъ былъ на колокольн, полчаса его не было видно, черезъ часъ онъ явился на колокольн и кричалъ стоявшимъ на лсахъ рабочимъ: ‘привязывайте крестъ!’, но такъ какъ они возились долго, то онъ спустился самъ и самъ обвязалъ крестъ, какъ нужно. Потомъ онъ привязалъ крестъ на спину и, гд задвая за крышу, гд по веревк, въ полчаса добрался до шпица. Отдохнувъ немного, онъ въ пять минутъ очутился на верхушк шпица и слъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Это очень удивило народъ. Когда же онъ спустился со шпица, его осыпали разспросами: какимъ образомъ могъ онъ сидть на шпиц, но онъ отвчалъ: ‘это дло мое’. Собравъ много денегъ, Глумовъ сталъ гулять, и хотя городское начальство сначала поблажало герою, но наконецъ дурачествамъ Глумова не было границъ, и его принуждены были послать въ таракановскій заводъ, гд онъ еще больше сталъ безчинствовать, на основаніи того, что онъ — герой и героемъ его прозвали большіе люди.
Этотъ Глумовъ, какъ говорятъ, сгорлъ съ вина, и посл его смерти не осталось ни копйки денегъ сыновьямъ и дочерямъ.
Сыновья Глумова пошли въ отца, но имъ, подобно отцу, героями не случилось быть, а приходилось пользоваться отцовской славой, на основаніи которой одинъ изъ братьевъ былъ даже выбранъ Козьимъ Болотомъ въ старшины, т. е. въ начальники надъ раскольниками, но это начальство продолжалось недолго: его посадили въ острогъ и сослали въ каторжную работу за какое-то преступленіе.
Въ настоящее время существуютъ въ Таракановскомъ завод внуки Якова Глумова: Тимофей Глумовъ, Маланья Степановна съ дочерью Прасковьей и двумя сыновьями, Ильей и Павломъ.
Живутъ они въ Козьемъ Болот, въ десятомъ дом по лвую руку. Здсь кстати замтить, что новыхъ домовъ тутъ не строятъ на томъ основаніи, что съ новымъ домомъ много хлопотъ, да и у рабочаго человка очень немного свободнаго времени, которое идетъ на починку сапоговъ или кое-какихъ поправокъ, нанять же для этого плотника не на что. Кром этого рабочіе, на старости лтъ обратившіеся въ раскольниковъ, такого мннія на счетъ новинъ, что строить новый домъ и грхъ, и гордость,— потому что, какого мннія будутъ остальные товарищи: осрамятъ и будутъ грызть всю жизнь. Подобный случай дйствительно былъ. Одинъ рабочій сломалъ ветхій домъ, находившійся ближе къ фабричному порядку, зиму онъ прожилъ въ избушк, выстроенной въ огород, а на другое лто выстроилъ домъ съ избой и комнатой. Вс обитатели Козьяго Болота корили его, называя отщепенцемъ, т. е. отдлившимся отъ нихъ, и тмъ, что онъ на показъ себя выставляетъ, желая уврить всхъ, что онъ — человкъ богатый и на прочихъ плюетъ. Рабочій не находилъ покою нигд, жену его еще больше ли, ничего ей не давали въ долгъ, а если она по простот своей давала кому-нибудь муки, квасу или соли, то ей долгъ не возвращали, считая мужа ея богатымъ человкомъ, наконецъ домъ этотъ во время страды сожгли, и рабочій переселился въ солдатскій порядокъ {Порядкомъ называется часть завода, имющая свое особое мірское управленіе — нчто въ род отдльной деревни.}.
Какъ бы то ни было, рабочіе Козьяго Болота не жалуются на ветхость своихъ жилищъ, а каждый свою избушку утыкаетъ мохомъ или паклею, преимущественно мохомъ, потому что ни у одного таракановца нтъ ни пашенъ, ни полей, на которыхъ бы росъ ленъ, и подпираетъ въ случа надобности бревешкомъ. И такихъ полуразвалившихся домишковъ, какъ домъ нашего героя Глумова, въ Козьемъ Болот не мало.
Настоящихъ хозяевъ въ дом Глумовыхъ въ конц пятидесятыхъ годовъ было двое: Игнатій и Тимофей Петровичи Глумовы.
Оба брата разнились другъ отъ друга родомъ занятій и характерами. Игнатій былъ грубъ и золъ и вроятно поэтому работалъ въ рудникахъ, а Тимофей былъ мягокъ, угождалъ мелкимъ начальникамъ, терся то при полиціи, то при лазарет и наконецъ попалъ въ караульные на гору, гд въ то время существовала караушка, замнявшая на завод каланчу, хотя въ сущности ея назначеніе состояло въ томъ, чтобы отбивать часы, т. е. смны рабочихъ.
Несмотря на то, что Игнатій Петровичъ былъ золъ и грубъ съ мелкими начальниками, въ род штейгеровъ и нарядчиковъ, въ товарищескомъ кругу онъ былъ добрйніее существо. Сочувствуя каждому человку въ томъ, что положеннаго урока такому-то рабочему не исполнить, онъ всегда поддерживалъ мнніе, что не дурно было бы посбавить уроковъ, но это мнніе не приводилось въ исполненіе, потому, какъ говорятъ заводскія бабы: ‘рабочіе только на словахъ бойки, а коснись дло на лицо, у нихъ и каша во рту застыла’. И разсужденіе это довольно мтко характеризуетъ трусость рабочихъ. Такъ Игнатій Петровичъ, бывши душой рудничнаго общества на работахъ, въ рудничной изб, въ питейныхъ домахъ, въ гостяхъ, нердко подговаривалъ товарищей подать просьбу управляющему объ уменьшеніи урочныхъ работъ, товарищи голосили, хорохорились, но на другой день вся вчерашняя храбрость исчезала, и они, махая руками, говорили: ‘наплевать! Ужъ коли старики наши эти порядки не могли измнить, такъ намъ ли ужъ соваться съ свинымъ рыломъ въ золотую лохань?’ Одинъ только Игнатій Петровичъ не измнялъ своего мннія. Онъ разъ утромъ, посл праздника, опохмелившись съ товарищами, уговорилъ ихъ подписать прошеніе управляющему,— прошеніе, написанное очень красно заводскимъ учителемъ, Петромъ Савичемъ Курносовымъ. Прошеніе это было подано лично управляющему. Стали спрашивать подписавшихся, и только двое съ Игнатіемъ Петровичемъ высказали свои жалобы, а остальные, боясь наказанія, или молчали, или говорили: ‘мы такъ, мы ничего’… Само собой разумется, что изъявившимъ претензію пришлось не легко, такъ что Игнатію Петровичу не привелось уже быть повышеннымъ въ рабочей іерархіи, хотя онъ былъ изъ лучшихъ работниковъ, онъ такъ и умеръ рабочимъ на рудник. Курносовъ же потерялъ учительское мсто.
Въ домашнемъ быту Игнатій Петровичъ былъ, но выраженію хозяекъ, золотой человкъ. Дйствительно, узжая на рудникъ, находящійся отъ завода во ста пятидесяти верстахъ, и проработавъ тамъ почти безъ отдыха дв и три недли, онъ возвращался домой измученнымъ, и жена его, Матрена Степановна, любившая его нжно и занимавшаяся на завод леченіемъ больныхъ, ухаживала за нимъ, какъ за ребенкомъ, не возражала на его грубыя рчи, и если когда и случались сцены, такъ это разв тогда, когда онъ приходилъ домой пьяный, садился на лавку и начиналъ ругаться, начиная съ десятника и постоянно оканчивая своей женой и дтьми, воображая, что въ отравленіи его жизни вс участвуютъ. Жена въ это время сидла противъ него и доказывала ему, что онъ самъ виноватъ, потому что понапрасну деньги пропиваетъ, и хотя думаетъ, что ему весело теперь, да все-таки работалъ онъ на рудник не въ послдній разъ. Игнатій Петровичъ хотя и возражалъ на эти бабьи разсужденія, но уже поворачивалъ свои ругательства совсмъ въ другую сторону и потомъ скоро засыпалъ. Съ женой вообще онъ обходился хорошо, дтей не обижалъ.
Хвастался Игнатій Петровичъ, только лежа на постели: ‘али я не Глумовъ? и пьянъ, и сытъ, и въ своемъ дому на кровати лежу… Вотъ гд жизнь! А сойди я съ кровати — я скотъ, ничтожная тварь’… Совсмъ другое дло — Тимофей Петровичъ. Этотъ еще въ дтств слылъ за дурачка, но когда онъ достигъ совершеннолтія, товарищи стали замчать, что этотъ дурачокъ себ на ум, и въ насмшку говорили, что глумовская порода хоть на комъ-нибудь изъ ея роду да проявитъ себя чмъ-нибудь особеннымъ. Яковъ Глумовъ славу пріобрлъ долголтней опытностью и практикой, вотъ вс замчаютъ на потомкахъ Глумовыхъ переворачиваніе этой славы только въ другую сторону: сколько былъ славенъ Яковъ Глумовъ, столько же ничтожны теперь его потомки, и все это происходитъ отъ гордости. Такъ объясняли таракановцы, но ничего этого не понималъ или не хотлъ понять Тимофей Петровичъ. Идея у него была такая: ссориться со штейгерами и прочею дрянью не стоитъ, нужно ласкаться къ нимъ и угождать имъ. Онъ такъ и дйствовалъ, и его жаловали больше другихъ, хотя онъ почти всегда или сидлъ безъ дла съ трубкой въ зубахъ, или перехаживалъ отъ одной кучки къ другой, забавляя рабочихъ остротами, прибаутками, одной очень смшной псней, за которую ему дали названіе ‘медвжьяго вожака’. И это названіе мало того, что превратилось въ поговорку, но рабочіе еще спрашивали его постоянно: ‘а скоро ли, Тимошка, кривая ножка, ты медвдя намъ будешь показывать?’. На это Тимофей Глумовъ только хохоталъ или говорилъ смясь: ‘а что, разв не хорошо съ медвдемъ ходить?’ — и начиналъ приплясывать и припвать: ‘а гри-дю-грю, да гри-де-грю, дя-гри-де-гри!!’, сопровождая эти слова смшными жестикуляціями, которыя до слезъ и коликъ смшили толпу, а нкоторые даже сами принимались размахивать руками. Нельзя сказать положительно: эти ли насмшки товарищей надъ Тимофеемъ Петровичемъ, или у него дйствительно была мономанія, только на двадцать четвертомъ году своей жизни онъ промыслилъ себ маленькаго медвжонка, и какъ же онъ ухаживалъ за нимъ! Не пьетъ, не стъ до тхъ поръ, пока его пасынокъ, какъ онъ называлъ медвжонка, не развалится и, хоть ты бей его, не встанетъ съ мста. Онъ даже и спалъ недалеко отъ пасынка, который былъ, впрочемъ, привязанъ за одинъ уголъ сарая, выходящаго въ огородъ. Сначала этотъ медвжонокъ наводилъ страхъ на семейство Глумовыхъ, такъ что въ огородъ не только дти, но и женщины боялись идти, но потомъ, хотя и привыкли къ нему,— медвжонокъ ни на кого не кидался, жралъ помногу ржаного хлба и никому не надодалъ,— да только медвжонокъ со временемъ сталъ пошаливать, въ род того, что въ отсутствіе Тимофея Петровича перегрызалъ веревки и бгалъ по грядамъ безъ зазрнія совсти и даже разъ испугалъ самого Игнатія Петровича, только-что вышедшаго изъ бани освжиться. Тогда Тимофея Петровича стали гнать изъ дому, въ противномъ же случа грозили убить его пасынка. Пошелъ Тимофей Петровичъ по заводу, медвдя съ собой потащилъ за веревочку. Народъ старый, молодой и малый валитъ за нимъ и хохочетъ.
— А ну-ка, Тимошка, покажи фокусъ-покусъ!..
— Какъ твоя барыня капусту въ огород воровала!
— Ой, насмшилъ этотъ Тимошка! Хо-хо! глядите, медвдь его назадъ претъ.
Съ этимъ медвжонкомъ Тимофей Петровичъ осрамилъ себя на весь заводъ. До сихъ поръ онъ только кормилъ его, а такъ какъ объ ученіи его раньше не думалъ, то теперь на вс приказанія плясать и показывать фокусы-покусы медвжонокъ только мычалъ или лежа сосалъ лапу.
Народъ хохоталъ надъ Тимошкой, и тутъ же одинъ рабочій сложилъ псню такого рода, что въ завод появился цыганъ съ медвдемъ, вывелъ этотъ цыганъ медвдя къ народу, плясать заставлялъ, да вмсто медвдя самъ до того наплясался, что лишь кое-какъ до перваго кабака добрался.
Посл этого Тимофей Петровичъ не чудилъ и, въ качеств непремннаго работника, исполнялъ разныя должности: былъ онъ и при лазарет сторожемъ, былъ и казакомъ при полиціи, и всюду слылъ за дурака, которому только и занятія, что быть на побгушкахъ, такъ какъ у него ноги казенныя.
Среда, въ которой онъ проводилъ жизнь, была какъ-разъ по характеру Тимофея Петровича. Изъ товарищей его многіе были отъявленные плуты, и хотя самъ онъ прежде плутомъ не былъ, но каждый про себя думалъ, что такого плута рдко гд сыщешь, эта среда сдлала его пьяницей, взяточникомъ и даже воромъ. Вотъ за одно воровство его и сослали на Круглую гору быть караульщикомъ денно и нощно. Это было самое тяжелое наказаніе на таракановскомъ завод.
И дйствительно, какое нужно наказаніе рабочему, которому ни почемъ розги, который привыкъ работать въ рудникахъ? Отдать въ солдаты?.. Но заводоуправленіе лишится одной рабочей силы, да и за что давать негодяю жизнь лучше заводской? Вотъ оно придумало устроить на гор будку, поставить около будки столбъ, на верху столба сдлать подобіе крыши, подъ крышей повсить десятифунтовой колоколъ и назначить буяна или мошенника, котораго не берутъ ни розги, ни рудники, сторожить заводъ съ тмъ, что этотъ сторожъ можетъ отлучаться съ горы въ заводъ разъ въ сутки, а именно посл полуденной смны. Отлучка эта заключалась въ томъ, что сторожъ обязанъ явиться въ полицію для того, чтобы показать себя и потомъ запастись провизіей.
Но какъ исполнялъ свою должность Тимофей Петровичъ! На первый день онъ перевелъ висвшіе въ его избушк стнные часы на цлыя полсутки и ударилъ смну, на другой день забилъ въ набатъ. Но это не сошло ему даромъ, и какъ онъ потомъ ни изощрялся, а долженъ былъ исполнять свое дло. Однако же исполнялъ свою обязанность съ грхомъ пополамъ. Въ первый мсяцъ онъ отбивалъ часы, какъ встанетъ, потому что часы стояли и поправить ихъ въ завод было некому, потому что часовой мастеръ не брался ихъ чинить, а новые часы начальство не хотло купить. Впослдствіи Глумовъ пропилъ и эти часы, т. е. заложилъ въ кабак, и донесъ полиціи, что въ его отсутствіе часы украли. Глумовъ, какъ и вс рабочіе, пробуждался въ четыре часа, поэтому утромъ онъ рдко ошибался: иногда разв отбивалъ часы часомъ раньше или часомъ позже, что, впрочемъ, ему въ вину не ставили. Потомъ онъ ковырялъ сапоги, т. е. клалъ заплаты на худые сапоги, взятые въ починку отъ рабочихъ. Такимъ образомъ, занимаясь починкой сапоговъ, Глумовъ не глядлъ на заводъ, отговариваясь тмъ, что пожаровъ въ завод давно не бывало. Потомъ онъ затапливалъ желзную печь, варилъ что-нибудь и ложился спать, и какъ только выспится, выйдетъ къ столбу, если есть солнышко, то ляжетъ на одну половину крыши — сверную, служащую часами по черточкамъ, сдланнымъ на ней: если солнышко лтомъ дошло до пятой черточки — двнадцать часовъ, зимой до второй — тоже двнадцать — онъ бьетъ часы, а потомъ идетъ подъ гору въ заводъ, гд частенько проспитъ не только вечернюю смну, но и цлую ночь. Въ ненастную погоду онъ отбивалъ смну по своему усмотрнію, и за это его ругали рабочіе, потому что однимъ приходилось работать дольше другихъ, и т, которые работали больше, проклинали Глумова и въ глаза называли его взяточникомъ.
Заводское начальство только сперва строго преслдовало Тимофея Петровича, но потомъ какъ будто совсмъ забыло о существованіи на гор избушки съ Глумовымъ, потому что управляющимъ приказано было завести часы на церкви, и эти часы отбивали смну. Но сторожъ туда попался не лучше Глумова.
Рабочіе считали Тимофея Петровича за полоумнаго и постоянно дразнили его тмъ, что онъ ничто. Трезвый Глумовъ отмалчивался, но пьянаго его трудно было уврить, что онъ ничего не значащій человкъ. Сдлавъ руки фертомъ, выпятивъ правую ногу впередъ, онъ доказывалъ всмъ, что онъ самъ себ господинъ.
— А гд твое господство?— спрашивали его рабочіе.
— А избушка на гор.
— Эхъ, ты! А ты вотъ что скажи намъ: не срамъ это Якову Глумову, что его потомки на гор съ чертями живутъ?..
Разъ, это было на третій день Успеньева дня, утромъ, именно въ то время, когда надо пдти на работы, раздался на гор набатный звонъ. Таракановцы перепугались, многіе кидались изъ улицы въ улицу, сломя голову, какъ говорится, многіе всползли на крыши,— дыму нигд не видать, и никому въ голову не приходитъ взглянуть на гору. Вдругъ одинъ подростокъ кричитъ:
— Глядите, Тимошка Глумовъ горитъ!
Мало-по-малу вс бывшіе на крышахъ стали глядть на гору, и каждый хохоталъ и дивился премудрости Тимофея Глумова: избушка горла, а самъ Глумовъ, стоя у столба, позванивалъ. Полицейское начальство глядло изъ оконъ фабрики и кричало Глумову:
— Въ полицію!
— Погибаю!— кричалъ Глумовъ, что было силы, и не переставалъ трезвонить.
На прудъ выплыло много лодокъ, лодки были полны любопытными. Избушка горла ярко, а такъ какъ втру не было, то дымъ поднимался столбомъ къ верху.
— Спасайте!— кричалъ Глумомъ.
Начальство хохотало. Вотъ на Тимошк вспыхнула рубаха, но онъ ее въ мигъ сбросилъ.
Такъ онъ безъ рубашки и пришелъ на фабрику къ начальству.
— Ты зачмъ сжегъ избу?— спросили его.
— Видитъ Богъ, не я…— отпирался Глумовъ.
Начальство разсудило, что Глумовъ хитрый проходимецъ — избу зажегъ и чуть самъ не сгорлъ, исполняя свою обязанность, и дало ему, какъ полоумному, чистую отставку съ половиннымъ провіантомъ.
Это было въ тотъ годъ, какъ умеръ Игнатій Петровичъ. Съ тхъ поръ Тимофей Петровичъ живетъ въ отцовскомъ дом съ семьею брата и попрежнему занимается починкой сапогъ. Но главное его занятіе состоитъ въ томъ, чтобы стащить изъ фабрики или магазина все, что плохо лежитъ, и это краденое онъ сбываетъ у заводскихъ кузнецовъ, которые между прочимъ занимаются и торговлей, какъ въ самомъ завод, такъ и въ горномъ город.
Хозяйствомъ Глумовыхъ прежде заправляла Маланья Степановна, женщина всми уважаемая въ Козьемъ Болот за то, что она была миролюбиваго характера, нрава кроткаго и, главное, умла лечить отъ всякихъ болзней травами, часть которыхъ она собирала сама то въ болотахъ, то въ лсахъ, а часть покупала у докъ — таракановскихъ торгашей. Знала ли она въ точности, чмъ боленъ такой-то или такая-то, разъяснить довольно трудно, но вс знали, что науку лечить она переняла отъ своей бабушки, которая очень любила ее и, желая дать ей какое-нибудь независимое ремесло, чтобы она могла имть свои деньги, изучила ее еще при себ лекарскому искусству. Однако, какъ бы то ни было — умирали ли больные отъ ея леченья или выздоравливали, но она, какъ и бабушка ея, была въ слав, и ее почти вс больные Козьяго Болота и Медвдки приглашали къ себ, какъ свою лекарку,— потому свою, что въ каждомъ порядк была непремнно своя знахарка, и заводскіе привыкали постоянно къ одной, не подрывая доходовъ другой. Но вдругъ сосди и пріятельницы Маланьи Семеровны стали замчать, что ‘наша лекарка какъ будто немножко рехнулась въ разсудк’. И этого имъ было достаточно на первыхъ порахъ, чтобы потолковать о всхъ качествахъ Маланьи Степановны, и въ числ этихъ качествъ стали отыскивать въ ней дурныя стороны, потому что, какъ они понимали, полоумнымъ человкомъ чортъ шутитъ. Изъ боязни ли этого чорта, или по недоврію къ знахарк, но Маланью Степановну стали рже приглашать къ себ, а потомъ пугали ею своихъ ребятъ и совсмъ отшатнулись отъ нея. На самомъ же дл сосдки и пріятельницы Маланьи Степановны не понимали, въ чемъ дло. У Маланьи было три сына и дочь, изъ которыхъ она особенно любила старшаго, Егора: этого-то сына извели работа и наказанія. Ей было горько, она долго плакала, совтовалась съ мужчинами и женщинами, сочиняла прошенія и хлопотала, но когда не могла найти справедливости у заводскаго начальства, то впала въ безпамятство и длала часто не то, что бы слдовало.
Но это еще ничего. А вотъ умеръ ея мужъ, она, вмсто того чтобы заботиться о похоронахъ, неизвстно куда скрылась, и только черезъ мсяцъ привезъ ее казакъ въ домъ связанную, но какую… лицо ея было избито, въ грязи, руки искусаны, глаза дикіе. Она то хохотала, то ругалась. Съ полулюбопытствомъ и полуиспугомъ оглядли ее сосди, стали спрашивать ее, но она, не признавая никого, говорила что-то такое, чего никто ршительно не могъ понять. Она даже дтей своихъ не признавала. Постояла она въ изб съ четверть часа и вдругъ выбжала во дворъ. Пошли во дворъ сосди — она лежитъ подъ телгой и, какъ только увидла народъ, крадучись, исчезла въ огородъ и тамъ, не обращая вниманія на то, что сла на гряду съ капустой, она стала рыть грядку.
— И штой-то стряслось съ ней?— спрашивали женщины казака.
— Ничего не знаю. Повренный Талановъ веллъ приставить домой.
Такъ никто и не зналъ на завод, отчего сошла съ ума Маланья Степановна: знали только, что она была въ горномъ город, а зачмъ — ни отъ кого не добьешься толку.
Такимъ образомъ все хозяйство въ дом Глумовыхъ перешло въ руки Прасковьи Игнатьевны, двицы девятнадцати лтъ.
На долю русской простой рабочей женщины приходится очень много труда. Вся ея жизнь, до самой старости, до тхъ поръ, пока ее не замнитъ хорошая помощница, заключается въ томъ, чтобы работать. Примровъ искать нечего. Такъ Маланья Степановна занималась хозяйствомъ до сумасшествія, и только сумасшествіе, кажется, избавило ее отъ заботъ, но и она не могла жить безъ дла. Женщина, если и работаетъ много, все-таки сознаетъ, что вдь и она хозяйка, и у нея есть свое хозяйство, и она сосдями не обижена, спокойно смотритъ въ глаза каждому, и никто, кром ея мужа, не сметъ ей сказать худого слова. Другое дло — положеніе двушки, подвергающейся почти на каждомъ шагу соблазнамъ, не имющей такихъ правъ, какъ женщина.
О дтств Прасковьи Игнатьевны говорить нечего, потому что какъ и въ заводскомъ класс, такъ и въ крестьянскомъ быту воспитаніе двицъ одинаково. Лишь только она начала ходить, лепетать, ее уже заставили возиться съ маленькими братьями и сестрами, которые почти каждый годъ пополняли семейство, но къ несчастью родителей умирали, потому къ несчастью, что чмъ больше у рабочаго дтей, тмъ больше идетъ провіанту, а впослдствіи дти будутъ помогать родителямъ. Не мшаетъ также замтить, что родители заботятся только о томъ, какъ бы накормить дтей и какъ-нибудь одть, все же остальное предоставляютъ вол Божіей, на томъ основаніи, во-первыхъ, что и сами они росли такъ же, а во-вторыхъ, о теоретическомъ воспитаніи, основанномъ на различныхъ началахъ новйшаго времени, они не имли никакого понятія. Поэтому вс заботы но воспитанію ограничиваются тмъ, чтобы выкормить себ поскоре работника. Двушка съ двнадцати лтъ, а иногда и раньше, становится уже работницей въ дом, кром того, что она возится съ ребятами, кормитъ ихъ, она должна все длать, начиная съ мытья половъ и посуды и кончая огородомъ,— только мать не даетъ ей доить корову и печь хлбы. Въ пятнадцать лтъ двушка становится правою рукой своей матери и сама, безъ понужденія, знаетъ, что ей длать, а мать только распоряжается, показывая видъ крикомъ, что она, т. е. мать, учитъ ее, какъ жить своимъ хозяйствомъ.
Но при здравомъ разсудк матери Прасковь Игнатьевн было гораздо легче, потому что тогда, что нужно было сдлать скоро и въ разъ, могло длаться съ долгимъ ворчаніемъ, ненужною ходьбою отъ одной вещи до другой, отъ сней до погреба и т. д. Тогда можно было полчаса лишнихъ простоять на выгон, куда выгоняютъ коровъ, можно было потолковать съ подругами, два лишнихъ часа проплясать на вечерахъ, и вс эти прогулки кончились бы только тмъ, что мать поворчала бы часа три. Теперь же на ея руки было отдано все — и лошадь, и корова, и овцы, и даже огородъ. А извольте напримръ выполоть огородъ, когда еще надо поить корову, кормить курицъ, а тутъ мать пристаетъ съ чмъ-нибудь. А мать часто надодала Прасковь Игнатьевн.
Хотя мать и не злилась на дочь, не бросалась на нее въ припадкахъ раздраженія, но на Маланью Степановну часто находило то, что пугало не только Прасковью Игнатьевну, но и Тимофея Петровича. Такъ, напримръ, зимой она часто уходила въ огородъ босая и тамъ рылась въ снгу, затопятъ баню, она завалится на полокъ, и трудно ее выжить оттуда. Какъ-то разъ ночью она затопила печь въ кухн и суетилась около квашенки, и когда ее спросили, что она длаетъ, она отвчала: ‘Оладьи надо стряпать! Вдь сегодня поминки моему Егору’, и начала ругаться неприличными словами. Тимофей Петровичъ посовтовалъ Прасковь Игнатьевн не трогать ея: пусть топитъ,— дровъ не жаль, да и тепле будетъ, и легъ спать, но дочь провозилась съ матерью до утра.
Хорошо еще, что Тимофей Петровичъ помогаетъ по хозяйству. Нельзя сказать, чтобы онъ любилъ молодую хозяйку, но иногда, пообдавъ плотно, говорилъ: ‘спасибо, хозяюшка, накормила, напоила — всегда такъ мужу угождай’.
Іюнь мсяцъ. Погода стоитъ жаркая. Солнышко жжетъ, на неб чисто, въ воздух накопилось много пыли, а дымъ отъ фабрикъ стелется гуще и гуще надъ фабричнымъ порядкомъ. Для ребятъ погода хорошая, они почти вс бгаютъ на улицахъ, даже двушки сидятъ или на лавочкахъ, или на дощечкахъ, положенныхъ въ воротахъ для того, чтобы между землей и половинками воротъ не было промелсутковъ. Двушки, какъ водится, сидятъ съ грудными или двухъ-годовалыми ребятами, еще не умющими ходить на ногахъ. Время послобденное, и по хозяйству все, что нужно, сдлано. Женщины съ чулками или пряхами тоже сидятъ за воротами на тхъ сторонахъ улицъ, гд солнце или еще не показывалось, или куда уже сегодня не будетъ показываться. Женщины преимущественно толкуютъ по хозяйству: о какомъ-нибудь нарядчик, о какой-нибудь коров, разсказываютъ сны, приводятъ примры различныхъ уроковъ, несчастныхъ случаевъ и т. д. Вс он хотя и голосятъ, по-заводски растягивая, но голосятъ такъ, что между ними замтно согласіе, а той горячки, какую они порютъ до обда, теперь и слда нтъ. Это он отдыхаютъ. Мужья же ихъ и дти-подростки теперь находятся на работ, половина изъ нихъ придетъ сегодня вечеромъ, половина завтра. На полянкахъ разостланъ для сушенія холстъ, кое-гд на солнечной сторон заплотовъ сушатся онучи.
И въ Козьемъ Болот сухо, и тамъ та же картина, какъ и въ другихъ улицахъ. Ребята кричатъ, визжатъ, хохочутъ, дерутся, ругаются, какъ старшіе, женщины голосятъ, такъ что въ такой узкой улиц ничего не разберешь.
Все шло хорошо въ этой улиц, только вдругъ четверо парней отъ десяти до пятнадцати лтъ, досел весело игравшіе въ бабки, вдругъ начали драться. Къ нимъ присоединились еще восьмеро, Остальные ребята, вроятно чувствуя себя слабосильными, переставши играть, смотрли въ отдаленіи на баталію и съ удовольствіемъ, и съ завистью, а т, которые были побойче, кричали:
— Хорошенько, Яшка, Тюньку! Лупи его!
Какъ ни кричали женщины на ребятъ, но они не прекращали драться, потому драка была въ крови рабочихъ. Безъ драки не оканчивалась ни одна попойка рабочихъ, если дло доходило до разршенія какихъ-нибудь споровъ или вопросовъ, парень, обиженный другимъ парнемъ, искалъ случая отомстить ему, а такъ какъ у каждаго парня есть свои пріятели, а у пріятелей свои враги, то настоящая драка этимъ и объясняется. Наконецъ двое ребятъ уже лежали на земл съ окровавленными лбами, трое шли въ разныя стороны со слезами, придерживая носы. Но вотъ одна женщина, вооружившись граблями, приблизилась къ драчунамъ и по-солдатски крикнула:
— Долго ли еще вамъ баталь-ту производить?
Но ребята еще хуже продолжали свое дло. Тогда женщина махнула граблями, и двое ребятъ свалились отъ ея удара на землю. Ребята прекратили драку, но начали ругаться во все горло разными непечатными словами. Женщины голосили, пугая парней тмъ, что он непремнно будутъ жаловаться отцамъ, а т зададутъ имъ хорошую поронь.
— Да разв мы сами!.. Кто началъ-то, спроси всхъ?— оправдывался одинъ рыжеволосый парень.
Женщины не обратили на это оправданіе никакого вниманія, а завели между собой разговоръ о непослушаніи парней.
— Разв мы? вонъ Илька Глумовъ первый учалъ (началъ),— кричалъ другой парень.
— Ахъ ты, блобрысая крыса! А кто бабки-то въ прошлое воскресенье утянулъ…
Мало-по-малу парни опять вцпились въ драку. Но въ это время по улиц шелъ человкъ въ сренькомъ пальто и черныхъ брюкахъ, въ фуражк съ околышемъ мстной формы. На видъ ему было годовъ 28, лицо его корявое, обросшее баками и усами, походка неровная, онъ не то подпрыгивалъ, не то прихрамывалъ и размахивалъ руками.
— Учитель! учитель! тараканій мучитель!— голосили ребята, переставая играть, и косили ему глаза, а нкоторые длали руки въ боки, поднимали голову къ верху и представляли прошедшаго мимо нихъ учителя.
Учитель на это не обращалъ вниманія, потому что ребята такія штуки продлывали съ нимъ всегда, если не было въ виду отцовъ. Передразнивали они учителя, и вообще всхъ, носящихъ не зипунъ, потому что имъ смшно казалось видть человка, живущаго въ одномъ съ ними порядк, не въ той одежд, въ какой ходятъ рабочіе.
— Здорово живете, бабоньки!— сказалъ мужчина, снявъ фуражку и поклонившись налво, гд около одного дома разговаривали шесть женщинъ.
— Здорово, Петръ Савичъ! Къ Глумовымъ?— спросила одна женщина.
Учитель мотнулъ головой и сказалъ:— Теплынь-то какая, бабы! А? такъ и жжетъ? а?
— Чево и говорить. А скоро у те свадьба-то?
Учитель рукой махнулъ.
— А што такъ?
Учитель остановился:
— Да вотъ.— И онъ замолчалъ, вроятно желая что-то смшное выдумать, но только сплюнулъ. Въ это время къ учителю подошло нсколько ребятъ, изъ которыхъ одинъ, годовъ пяти, лепеталъ, протягивая руку къ нему: ‘дядя, пляни-икъ!’ за что и былъ отведенъ матерью за ухо въ сторону.
— Такъ, знать, свадьб не бывать?
— Не знаю, бабы! Дло дрянь: сами знаете, на три цлковыхъ немного наскачешь.
Учитель пошелъ. Драчуны играли въ бабки.
— Илья? есть кто въ изб-то?— крикнулъ учитель Иль Глумову.
— Я почемъ знаю!— огрызнулся Илья Глумовъ.
— Драть васъ, шельмецовъ, надо!…
— Самого-то давно ли въ кузниц драли!
Остальные парни захохотали.
Учитель плюнулъ со злости и отворилъ калитку у воротъ дома Глумовыхъ.
— Куда лзешь, кургузый дьяволъ! Говорятъ, никого нтъ дома,— кричалъ Илья Глумовъ и подбжалъ къ учителю.
Учитель не то сроблъ, не то ему сдлалось стыдно, что безстыжій парень его, учителя, обзываетъ ни за что.
— Я не къ теб иду, свинья.
— Самъ съшь. Воровать, поди, лзешь. И такъ все на меня говорятъ.
Въ это время на двор показалась Прасковья Игнатьевна, двушка высокая, блолицая, съ голубыми глазами и пепельнаго цвта волосами. На ней надтъ ситцевый старенькій сарафанъ, на ногахъ худенькіе башмаки, на голов платокъ.
— Илька! я тебя, страмецъ,— прикрикнула Прасковья Игнатьевна.
Илья обозвалъ сестру нехорошимъ именемъ и ушелъ.
— Здравствуйте, Прасковья Игнатьевна.
— Здравствуйте. Зачмъ пришли?
— Я… я пришелъ къ Тимофею Петровичу.
— Дома нтъ.
— Однако вы, я вижу, сердитесь.
— Сами виноваты: зачмъ неприличныя слова говорите. Разв можно?
— Ну, простите… Ей-Богу, до свадьбы не буду… Такъ прощайте, Прасковья Игнатьевна!
Прасковья Игнатьевна не трогалась съ мста, а учитель тихонько пошелъ къ воротамъ.
— Такъ вы куда теперь?— окликнула учителя Прасковья Игнатьевна.
— Пойду — куда глаза глядятъ.
— Ну, не то иди въ огородъ: у насъ огурцы какіе славные.
Вошли въ огородъ.
Картофель уже поднялся на полъ-аршина, горохъ вился по тычинкамъ и скрывалъ собою баньку, капустные листы начали сжиматься, въ парникахъ между огуречными листьями желтли цвточки, виднлись зеленые огурцы, а отъ парниковъ, устроенныхъ около сарая, по тычинкамъ, упирающимся въ крышу сарая, тянулись съ листами втви тыквъ, которыхъ теперь еще было немного и величиной он были въ кулакъ.
Войдя сюда, холостой человкъ могъ позавидовать тому, что все это сдлано стараніемъ женщины, все принадлежитъ хозяйству, главное — все свое. И надо еще то сказать, что женщин только и есть развлеченія, что огородъ, за которымъ она, впрочемъ, ухаживаетъ, какъ за дитятей.
Вдругъ между грядами появилась высокая фигура Тимофея Петровича. Лицо его съ перваго взгляда казалось смшнымъ: глаза широкіе, съ сросшимися бровями, на красномъ лиц множество складокъ и бородавокъ, борода выросла какъ-то въ лвый бокъ, волоса кудреватые, рыжіе.
— А! женишокъ явился… Я ужъ считалъ: первый вторникъ, говорю — недля, другой говорю — дв, третій…— говорилъ Тимофей Петровичъ, приближаясь къ молодымъ людямъ.
— Ты, дядя, поли.
— Поли. А что дашь?
— Что теб дать-то: рпу любишь, да не поспла.
— Нтъ, ты постой, женишокъ, что я теб скажу…
— Слышите, Петръ Савичъ… вотъ умора-то… Ха-ха-ха!.. Ой, батюшки!..— хохотала Прасковья Игнатьевна.
— Ты молчи, осержусь.
— Знаю: твое сердце только до лавки дойти… Жениться хочетъ…
— Али я рожей на свинью похожъ? Али я не молодецъ?— хорохорился Тимофей Петровичъ, длая руки фертомъ и отпячивая по привычк лвую ногу впередъ, причемъ лицо его еще смшне длалось, такъ что молодые люди захохотали.
— Молодецъ, Тимофей Петровичъ. Только этой штуки и недоставало посл караушки.
Тимофей Петровичъ захохоталъ, икнулъ, вздрогнулъ и сказалъ:
— А кто моя невста, это — фю-ю!! Въ пакет, братецъ ты мой, запечатано семью печатями. Какъ есть къ внцу… дотоль вамъ и во сн не приснится… Вдь, братецъ ты мой, штучка! да еще какая штучка-то!!.. Диво будетъ во всемъ завод — знай Глумовыхъ. Кррахъ!!— заключилъ Глумовъ, длая смшной жестъ руками и ртомъ. Молодые люди захохотали.
Въ огородъ вышла Маланья Степановна. Это была высокая, худощавая женщина, съ блднымъ лицомъ и начинающими сдть волосами. На голов у нея надто что-то въ род шапочки, на ней самой поверхъ сарафана шугайчикъ, заплатанный въ разныхъ мстахъ. Ноги босыя, а подолы распластаны, такъ что на висящихъ лоскуткахъ много накопилось колючихъ репейныхъ шишекъ.
Увидвъ Петра Савича, она скоро подошла къ нему и захохотала, потомъ дрожащимъ голосомъ спросила:
— Табачку-то принесъ?
— Принесъ, бабушка, принесъ.— Петръ Савичъ вытащилъ изъ кармана бумагу, въ которой былъ завернутъ нюхательный табакъ. Тимофей Петровичъ ушелъ во дворъ. Старуха взяла шепотку табаку, нюхнула, еще взяла — нюхнула. Потомъ схватила бумагу.
— Будетъ, бабушка.
— Дай!!.. Ахъ ты, полуварначье, нашивальня, гривенка, наколотый пятачокъ.
Петръ Савичъ отдалъ ей бумажку. Она спрятала бумажку подъ шугайчикъ и пошла къ грядамъ. Пройдя немного, она сла и стала выдергивать траву.
— Славу Богу, Петръ Савичъ, нынче не чудитъ. Сегодня она мн стряпать что есть помогала и даже чуть по-старому ухватомъ не отвозила меня: я ставлю похлебку въ печь, а она говоритъ: ‘соли надо’, а я вдь не маленькая, слава т Господи… сама знаю, сколько чего надо. Нтъ, говоритъ, посоли. Ну, пристала, даже досадно сдлалось… Соли, говорю, и согршила, заворчала на нее. Она схватила ухватъ да какъ крикнетъ: ‘што ты ворчишь! А?’
— Значитъ, она въ здравомъ ум.
— Како ужъ… Захотлъ отъ нея ума… Хошь огурчика?
— Давай, коли не жалко.
Прасковья Игнатьевна нагнулась, на лиц показался румянецъ. Она быстро перебирала руками и скоро, не поднимаясь, подала Петру Савичу желтый огурецъ, ростомъ въ два вершка. Минуты черезъ дв она выпрямилась, откусила огурецъ и пошла къ грядамъ.
— Посидимъ, Прасковья Игнатьевна.
— Экое посдало!.. Все бы сидть… Мужикъ еще, слава т… Анъ нтъ: вдь учитель!— и она захохотала.
— Пока не учитель, што дальше Богъ дастъ
— Хочешь полоть?.. Вонъ ту гряду поли.
— Нтъ, я теб буду помогать.
— Помощникъ!! Мшать только… Ну, не то иди… Только рукамъ волю будешь давать, крапивой все лицо изжалю. Вотъ т сказъ…
Пошли они въ середину огорода, присли у мака, и ихъ стало не видно.
Хорошо сидть въ огород, на борозд между грядъ, на которыхъ растутъ овощи, скрывающіе своими листьями отъ всякаго посторонняго взгляда. Кругомъ трава и трава, чиркаютъ въ кустахъ сверчки, дышется хорошо,— такъ и кажется, что сидишь совсмъ гд-то не дома, а въ хорошемъ мст, изъ котораго бы не вышелъ, если бы сверху не палило солнышко. Но еще лучше сидть рядышкомъ жениху и невст.
Негодной травы, мшающей расти овощамъ, въ каждомъ огород бываетъ много, такъ и у молодыхъ людей работы было много. Они полчаса молча выдергивали траву, бросая ее на борозду, на которой сидли, и чуть-чуть подвигались съ мста. Прасковья Игнатьевна, кажется, только тмъ и была занята, что выдергивала траву, а Петръ Савинъ вздыхалъ и то и дло взглядывалъ на свою невсту, которая при каждомъ его вздох улыбалась, и на щекахъ ея показывался легкій румянецъ. Разговора ни тотъ, ни другая не начинали.
Вдругъ Прасковья Игнатьевна ударила по рук Петра Савича.
— Такъ помогаютъ! Зачмъ рпу-то выдергиваешь?
— Насилу-то слово сказала.
— Ты хорошъ: цлый день просиди съ тобой — слова не дождешься. А еще слава — женихъ.
— Женихи цлуются съ невстой.
— Болтай, пустомеля!.. Это все ты около своихъ писарей перенялъ дурацкую привычку.
— Ей-Богу, чувство такое.
— Ну-ка, скажи, ученый человкъ: чувство ли это, што нашъ управляющій при всемъ при народ руку у генеральской дочери поцловалъ?
— Заведено ужъ такъ.
— Нтъ, ты скажи: вдь управляющій женатъ?
— Порядки такіе — свтъ того требуетъ, потому они люди высшіе…
Прасковья Игнатьевна осталась довольна этимъ объясненіемъ.
— Однако вдь ты, Паруша, цловалась на вечеркахъ!
— Экъ нашелъ какой разговоръ! Цловалась, и не съ тобой однимъ, а со многими парнями, потому псни такія.
— А все жъ дружка себ съ вечерки выбрала и посл вечерки, полнишь — у лсенки, какъ цловала…
— Дуракъ!— сказала съ неудовольствіемъ Прасковья Игнатьевна и замолчала. Щеки покрылись румянцемъ, она стала тяжело дышать.
Петръ Савичъ обнялъ ее и сталъ цловать, она не препятствовала, а даже сама раза четыре поцловала.
— Будетъ, Петя… увидятъ…— унимала шопотомъ Петра Савича Прасковья Игнатьевна, но Петръ Савичъ не выпускалъ ея изъ объятій. Прасковья Игнатьевна сама обняла его. Грудь ея поднималась, сердце билось сильно, лицо горло.
— Петя… дружокъ… што же это со мной длается?
— Это любовь, Паруша…
— Петя, скажи мн по правд: будешь ты водку проклятую пить?
— Не знаю.
— Нтъ, ты скажи… А то што жъ за жизнь! Ужъ я лучше и не пойду за тебя. Не будешь?
— Не буду.
— Ну, побожись.
— Ей-Богу.
— Пить будешь, бить буду… Ну, а што жъ, скоро?
— Свадьба-то?.. Ахъ, Прасковья Игнатьевна, и самъ я не знаю, што мн длать?
— Спроси бабъ, коли самъ не смыслишь. Ну, какой ты мн мужъ будешь? Не даромъ и ребята-то тебя кургузкой зовутъ.
— Теб што: у тебя хоть отрада есть — огородъ.
— Выбирай другую, коли я…
— Да слушай, ты совсмъ не то… Вотъ у тебя домъ, а у меня ничего… Вотъ мн и совстно жениться-то.
— А разв наши парни не такъ же женятся?
— А я не хочу.
— Ну, и вышелъ ты дуракъ, и больше ничего!— и Прасковья Игнатьевна захохотала.
Немного погодя, Прасковья Игнатьевна сказала Петру Савичу:
— А коли ты любишь меня да хочешь, чтобы я теб жена была, ты скоре женись. Потому такъ не хорошо. Ты мужчина, кто тебя знаетъ, што у те на ум, можетъ у те тамъ другая невста есть…
— Прас…
— Нтъ, ты дай сказать… Можетъ ты это такъ, обмануть меня хочешь… Я вдь не игрушка, тоже и разсудокъ, хоть и двичій, да имю… Теб ничего, а што наши бабы говорятъ: глядите, говорятъ, двоньки, учитель-то, Курносовъ, позадился къ Глумовымъ ходить… Да еще и почище говорятъ… Я теб-то и говорю: коли хочешь жениться — женись, у насъ домъ, слава т Господи, не чужой, а до той поры и не ходи сюда. Вотъ что… А што мы цловались сегодня, такъ это ужъ въ послдній разъ до свадьбы.
— Вотъ врно ты-то не хочешь выйти за меня?
— Я съ тобой и говорить до свадьбы не хочу.
— Однако говоришь… Прасковья Игнатьевна… Разв такъ принимаютъ жениха?
Прасковья Игнатьевна пошла прочь изъ огорода. Вошедши во дворъ, она заперла дверь на задвижку.
— Прасковья Игнатьевна!— кричалъ Петръ Савичъ.
Прасковья Игнатьевна не откликалась и минутъ черезъ пять отперла дверь и захохотала.
Когда Петръ Савичъ вошелъ во дворъ, Прасковья Игнатьевна спросила его:
— Молочка не хотите ли?
— Нтъ, покорно благодарю. Прощай…
— Прощайте… Такъ мои слова помнить будете?
— Я твою крестную мать буду просить.
— Ладно. Посл завтра я буду у нея — муки надо дать. А вы завтра не приходите. А что она скажетъ мн, я скажу теб въ воскресенье въ церкви.
Отецъ Курносова былъ казначеемъ главной конторы, и такъ какъ мсто это въ завод считается очень выгоднымъ, то онъ имлъ въ фабричной улиц полукаменный домъ и нсколько тысячъ денегъ. У него былъ братъ, но съ братомъ онъ жилъ не въ ладахъ, да и братъ былъ просто нарядчикъ. Счастье, какъ говорятъ таракановцы, везло старшему брату, который разными кривдами и неправдами добился мста казначея. Самъ же казначей считалъ себя очень умнымъ человкомъ и гордился тмъ, что онъ съ тогдашнимъ управляющимъ въ молодости плавалъ на караванахъ, т. е. сопровождалъ металлы. Считая брата за невжду, грубаго человка, онъ не оказывалъ ему ни малйшей помощи, подъ тмъ предлогомъ, что онъ — человкъ честный и не желаетъ навлекать на себя непріятностей со стороны управляющаго. Меньшой братъ ненавидлъ его и все его семейство, кром Петра, который частенько воровалъ у отца деньги и приносилъ дяд водки и бгалъ къ нему изъ училища. Если бы Петръ Савичъ не ходилъ къ дяд, то онъ впослдствіи, можетъ быть, и самъ сдлался бы казначеемъ. Но ему почему-то нравилось бывать у дяди, проводить по нскольку часовъ времени въ обществ его товарищей, и отъ нихъ-то онъ узналъ всю гадкую сторону и своего отца, и другихъ лицъ, которые почему-то ему не нравились. Такъ продолжалось до выпуска его изъ училища. Посл этого отецъ, желая дать ему еще боле образованія, отправилъ его доучиваться въ городъ на господское содержаніе, но въ первый же годъ обученія Петра Савича въ город отецъ его умеръ, а домъ отъ неизвстнаго случая сгорлъ со всмъ имуществомъ и деньгами, и начальство на этомъ мст выстроило полицію. Кончилъ Петръ Савичъ ученіе и пріхалъ въ свой заводъ съ званіемъ учителя таракановской заводской школы, а такъ какъ въ завод у него не было ни кола, ни двора, то онъ и приткнулся къ единственнымъ родственникамъ — сыновьямъ дяди, двумъ братьямъ, куреннымъ рабочимъ, холостымъ людямъ, жившимъ въ Козьемъ Болот.
Отсюда началась его практическая жизнь, но жизнь полная борьбы, надломившая его силы очень рано.
Изъ завода въ городъ онъ ухалъ съ разными предразсудками, раздляя вс таракановскія убжденія. Въ то время онъ еще плохо понималъ отношенія крпостного начальства къ рабочимъ, и наоборотъ, но, проживши въ город четыре года, онъ, такъ сказать, совершенно переродился, такъ что по прізд въ заводъ красивая его вншность показалась ему гадкою. Съ первой же недли онъ хотлъ ухать изъ завода, но у него была задача: обучать дтей, и онъ принялся за это дло съ жаромъ.
Въ завод полагалось два учителя: священникъ и учитель, на правахъ мастерового. Обучали въ школ чтенію, письму, ариметик и закону Божію. Свтскіе учителя были пьяницы, на дло свое смотрли какъ на поживу, напримръ лтомъ посылали по грибы, по малину, заставляли полоть гряды у себя или у приказчика. Словомъ, это было не училище, а собраніе ребятъ для того, чтобы потшаться надъ ними, постегать ихъ, спросить по книжк урокъ ради развлеченія и потомъ дать каждому какую-нибудь работу. Объ образованіи думалъ только нсколько законоучитель, но и тотъ приходилъ въ школу рдко. Правда, мальчиковъ въ школ было немного: туда отдавались дти состоятельныхъ родителей, а бдные были такого мннія о школ, что тамъ ребята избалуются, да и нтъ у нихъ такихъ излишковъ, чтобы давать учителямъ подарки. Но какъ бы то ни было, школа существовала, мальчики ходили туда ради шалостей, а по выход оттуда кое-какъ умли писать и мало-мальски знали ариметику.. Поступилъ Петръ Савичъ учителемъ, растолковалъ ребятамъ ласково, какъ онъ будетъ учить ихъ, а началъ обученіе лаской, за что рабята полюбили его и охотно стали учиться. Къ ариметик онъ добавилъ геометрію, исторію и географію и эти предметы не заставлялъ онъ силой учить, а кто желаетъ, однако пожелали вс, такъ что онъ затруднился на счетъ книгъ, купить которыя заводское начальство отказалось. Все шло хорошо: но въ первый же годъ заводскій приказчикъ, завдывавшій школой, бывши въ школ, приказалъ Петру Савичу, чтобы родители учениковъ принесли по рублю денегъ на книги. Зная очень хорошо, что книги обязана покупать главная контора, такъ какъ на содержаніе школы господиномъ назначена извстная сумма, Петръ Савичъ возразилъ, что онъ этого исполнить не можетъ, такъ какъ большинство родителей люди бдные и имъ дорога каждая копйка.
— Разв шустера бдне меня? Разв я не вижу каждый день пьяныхъ? Молокососъ!— закричалъ приказчикъ.
— Позвольте мн исполнить сбою обязанность: я здсь хозяинъ, а вы зритель.
— Что такое? Ты, свинья, ты эдакъ грубить?— и приказчикъ ударилъ по щек Петра Савича. Тотъ не выдержалъ и самъ ударилъ но щек приказчика.
Приказчикъ разсвирплъ, ребята тряслись отъ испуга. Потребовалъ приказчикъ розогъ, чтобы выстегать учителя, но розогъ въ школ не было.
Потребовали Петра Савича къ управляющему заводомъ. Онъ объяснилъ, въ чемъ дло, тотъ сказалъ: ‘не твое дло! коли теб приказываютъ, ты долженъ исполнять’. И положилъ такую резолюцію на донесеніи главной конторы: ‘учителя Курносова за нанесеніе побоевъ заводскому приказчику въ школ, наказать въ школ же розгами двадцатью пятью ударами’. Такъ учителя и выстегали въ школ въ присутствіи всхъ учениковъ и приказчика…
Съ этихъ поръ ребята съ недовріемъ стали смотрть на своего учителя, и такъ какъ онъ былъ смирный, розгами никого не дралъ, то они перестали заниматься дломъ, и если онъ кого-нибудь ставилъ на колни, то тотъ называлъ его ‘стеганымъ учителемъ’. Въ другой разъ тотъ же приказчикъ замтилъ въ училищ геометрію. Смотрлъ онъ въ книгу долго, ничего не понялъ.
— Это што жъ? меня, кажись, такимъ фитулинамъ не обучали. Што это за арцы!
— Это геометрія.
— Бсовская книга. Хорошо!— И приказчикъ унесъ книгу, а на другой день потребовали учителя въ главную контору.
— Ты какимъ предметамъ обучаешь мальчиковъ?— спросилъ управляющій.
Петръ Савичъ сказалъ.
— Знаю. Геометрія вещь хорошая, но какое ты имешь право безъ моего, понимаешь, безъ моего разршенія, преподавать ее? Разв мальчишки должны знать все? Это для насъ, понимаешь, для насъ, для дворянъ эта наука существуетъ.
— Я понимаю по моему убжденію такъ, что эта наука развиваетъ.
— Молчать! И если еще будешь преподавать какую-нибудь науку — въ рудники сошлю. Взяточникъ, мерзавецъ…
— Позвольте,— началъ было Петръ Савичъ, но управляющій всталъ съ кресла и крикнулъ:
— Подъ арестъ на недлю!!
Съ этихъ поръ у Петра Савича отпала охота учить дтей, и онъ сталъ проводить время то на фабрикахъ, то въ избахъ рабочихъ, не проповдуя имъ что-нибудь, а просто ради препровожденія времени. На фабрикахъ онъ учился, въ кузниц помогалъ лошадей подковывать и высказывалъ, что гораздо лучше бы было, если бы его обучили какому-нибудь мастерству,— ‘а то сдлали изъ меня учителя и не даютъ учить, какъ слдуетъ’. А такъ какъ рабочіе въ компаніи непремнно пьютъ водку, а за неимніемъ водки пиво, настоенное на русскомъ табак, который придаетъ пиву дурманъ, то и Петръ Савичъ сначала пробовалъ ради компанства, а потомъ сталъ выпивать помногу и въ пьяномъ вид часто приходилъ въ экстазъ, т. е. начиналъ составлять различные планы, что онъ сочинитъ самому генералу прошеніе, въ которомъ опишетъ вс плутни заводскаго начальства, и завирался до того, что начиналъ говорить стихами, что до слезъ смшило рабочихъ, и они стали называть его не иначе, какъ стихоплетомъ.
А такъ какъ школу бросить было нельзя, потому что надо получать жалованье и провіантъ, то онъ ходилъ изрдка туда, и то съ похмелья, разсказывалъ ребятамъ сказки, разныя смшныя исторійки и рдко занимался своимъ дломъ, предоставивъ занятіе предметами старшимъ мальчикамъ. Мальчики обращались съ нимъ безцеремонно, курили табакъ въ школ, дрались и играли такъ, что онъ не могъ унять ихъ никакимъ манеромъ, и наконецъ, когда уже они совсмъ отбились отъ рукъ, онъ ввелъ розги, тогда ребята стали его побаиваться. Такъ онъ и учительствовалъ съ грхомъ пополамъ, пока его не отставили черезъ Игнатія Петровича Глумова, съ которымъ онъ познакомился съ тхъ поръ, какъ поселился у дяди въ Козьемъ Болот. Глумовъ былъ, какъ описано выше, ярый человкъ, такой человкъ, какъ Петръ Савичъ, былъ ему съ руки, и они такъ сошлись другъ съ другомъ, что въ свободное время или Игнатій Петровичъ проводилъ часа два у Петра Савича, или тотъ у Глумовыхъ.
Поэтому много объяснять нечего о сближеніи Петра Савича съ Прасковьей Игнатьевной. Но это сближеніе случилось ‘не съ бухты барахты’ или такъ: подошелъ, наговорилъ любезностей и въ первый же день приступилъ къ изъясненію своей любви, нтъ, до однхъ только ласкъ дло тянулось съ годъ, да до поцлуевъ — и то на вечеркахъ, на которые Петръ Савичъ былъ приглашаемъ, какъ музыкантъ на гитар,— тоже годъ. Все это объясняется тмъ, что въ первое время, когда Петръ Савичъ ходилъ къ Глумовымъ, Прасковья Игнатьевна, по его же выраженію, была цвточекъ, до котораго и прикоснуться опасно, да и онъ въ то время былъ современныхъ убжденій и на женщину смотрлъ съ современной точки зрнія, вся его любезность къ женскому полу заключалась въ томъ, что онъ разсказывалъ разные анекдоты, а не увлекалъ ея пустыми вещами, идущими къ любовной цли, такъ какъ онъ и не думалъ жениться. Кром того, Прасковья Игнатьевна, занятая хозяйствомъ въ то время, когда онъ приходилъ, не вступала съ нимъ въ разговоры и на него почти не обращала вниманія, такъ какъ она наравн съ ребятами недолюбливала приказныхъ. Потомъ, когда онъ сталъ попивать водку и махнулъ рукой на вс идеи и ршилъ быть человкомъ практичнымъ, личность Прасковьи Игнатьевны стала ему показываться чаще и чаще. И сталъ онъ постоянно думать о ней и о себ думать, себя сравнивалъ съ ней — и разницы не находилъ, хотя и считалъ себя развите ея… Когда же онъ раздумывался о настоящей своей жизни, о томъ, что дальше съ нимъ будетъ, то онъ прочь гонялъ мысль о женитьб: у него нтъ лишней копйки, а зарабатывать деньги какимъ-нибудь ремесломъ онъ не въ состояніи, потому что и долота не уметъ правильно держать, разъ какъ-то сталъ доску пилить, пилу сломалъ. Но какъ ни старался гнать прочь мысль о женитьб, по образъ любимой двушки такъ и рисовался передъ нимъ… ‘Чортъ знаетъ, что такое длается со мной!’ говорилъ онъ и начиналъ играть на гитар какую-нибудь псню, заиграетъ, сердце такъ и ноетъ, хочется идти къ Глумовымъ, ну, и пойдетъ, а какъ увидитъ Прасковью Игнатьевну — сробетъ, слова не найдетъ сказать, а та еще попросту издвается надъ нимъ, несчастнымъ горемыкой.
А чмъ дальше, тмъ эта привязанность къ милому существу росла и росла, а тутъ не стерплъ, пустился плясать съ Прасковьей Игнатьевной, да потомъ все съ ней и плясалъ, такъ что парни сердились на него и не разъ хотли побить, да сама Прасковья Игнатьевна заступилась за него, ну, а ужъ если двушка заступается за кавалера, то тутъ дло не просто.
Родители часто между собой поговаривали: ‘а славный этотъ Петръ Савичъ, главное — голова у него золото. Вотъ бы нашей-то крал. Съ его головой далеко можно уйдти’. И приводили примры, какъ одинъ приказный, называвшійся въ завод златописцемъ за то, что красиво переписывалъ, въ управляющіе вышелъ. И разъ даже, въ Успеньевъ день, подгулявшіе родители велли поцловаться молодымъ людямъ, что привело въ замшательство Петра Савича.
— А вдь краля не писанная, а настоящая…— хвастался Игнатій Петровичъ.
— Ну-ко, женишокъ, цлуйся,— настаивала мать, а за ней и гости.
Правда, что это была потха родителей подъ веселую руку, чего бы они не придумали въ другое время, но съ этихъ поръ Петръ Савичъ окончательно ршился жениться, и ни на комъ больше, какъ только на Прасковь Игнатьевн.
— Ну, и заварилъ же я кашу!— думалъ часто Петръ Савичъ, но какъ ни думалъ, а все-таки приходилъ къ тому заключенію, что жениться лучше: тогда онъ привяжется къ дому, будетъ чмъ-нибудь заниматься, наконецъ будетъ выслуживаться или заискивать расположенія начальства, но пословиц: ‘съ волками жить, надо по-волчьи выть’.
И Петръ Савичъ сталъ шить сапоги, чему онъ обучался боле года. Но работы было очень немного, потому что въ завод были цеховые мастера получше его, рабочіе отдаютъ своимъ пріятелямъ, въ род Тимофея Глумова, и за работу даютъ косушку или шкаликъ. Остается работать на городъ, но и это все-таки выходитъ на авось, да и его трехъ-рублеваго жалованья, какое онъ получаетъ изъ главной конторы за переписку бумагъ, едва-едва на полмсяца хватаетъ.
Еще осталась одна надежда: не сдлаютъ ли опять учителемъ, такъ какъ учительское мсто еще не занято. И онъ ршился сходить за протекціей къ священнику.
Смутно и медленно просыпаются понятія таракановскихъ дтей. Долго они не понимаютъ смысла словъ, въ род ‘женихъ, невста’, которыми ихъ называютъ родственники за красоту, за высокій ростъ или за послушаніе и за какую-нибудь услугу, за которую подарить мальчика или двочку не имется сластей. Потомъ они начинаютъ понимать, что женихъ и невста — это такія особыя личности, которыхъ будутъ внчать въ церкви, а отсюда и вытекаетъ то обстоятельство, что въ завод при каждой свадьб дти наполняютъ церковь, желая узнать, что такое женихъ и невста. Это до десяти и до двнадцати лтъ. Съ этого времени родители часто ругаютъ двицъ дылдами, двицы спятъ зимой на полу, одвшись своими сарафанами: такъ пріучаютъ ихъ родители для того, чтобы он вставали раньше матерей, попрекаютъ ихъ и тмъ, что он много дятъ и не умютъ ничего длать, и, желая пріучить двушку къ длу, говорятъ: ‘вдь ужъ, слава т Господи, невстой смотришь, хошь куды подъ внецъ… Попадется вотъ ужо теб мужъ — вышколитъ онъ тебя’. Слова эти боле и боле врзываются въ голову двушки, по она все еще не понимаетъ сущности словъ — жена и мужъ, и хотя она и поетъ псни любовнаго содержанія, все-таки изъ этихъ псенъ она не понимаетъ ни одного слова, даже не можетъ разсказать на словахъ отъ перваго до послдняго слова содержаніе псни, и поетъ, какъ шарманка, для того, что хочется пть. Правда, двушки играютъ въ клтки, въ куклы, называютъ куколъ женихами и невстами, клтки домами, комнатами, но это не боле, не мене, какъ представленіе того, что он замтили, что он слышали и чего не могли понять. Но вотъ матери говорятъ двушкамъ, чтобы он не долго ходили туда-то, усиливаютъ надъ ними надзоръ такъ, что частенько доводятъ ихъ до слезъ: хочется на улицу выйти — поиграть или попть, и вдругъ не велятъ, а прежде можно было. И если двушка гд-нибудь замшкается или заговорится съ какимъ-нибудь парнемъ на глазахъ матери, то ее ругаютъ и даже бьютъ, объясняя при этомъ, что она не большая, чтобы ей калякать съ парнями. Съ пятнадцатилтняго возраста, когда двушка обязана въ дом длать все, она уже сама стсняется идти одна въ лсъ, сперва за земляникой, потомъ за грибами и за малиной, потому что, во-первыхъ, въ дом ее вс называютъ невстой, взыскивая уже какъ съ большой, а во-вторыхъ, она уже замчаетъ и со стороны другихъ, въ особенности парней, другое обращеніе. Но лтомъ еще весело: теплое время какъ-то не заставляетъ двушку много задумываться, потому что тогда у нея есть кой-какія развлеченія: есть огородъ, гд она поетъ, ходитъ съ подругами въ лсъ и тамъ поетъ, въ праздничный хорошій день она тоже поетъ съ двушками псни въ хороводахъ и даже играетъ съ парнями въ мячикъ. А зимой она постоянно находится въ дом и въ свободное время или прядетъ, или вяжетъ, или что-нибудь починиваетъ и въ это же время преимущественно думаетъ и думаетъ о томъ: неужели и она скоро будетъ замужемъ, и какимъ образомъ это устроится? И воспоминаетъ все, что ею усвоено досел: жизнь ея подругъ, лтнія сцены, прошлогоднія вечерки — и при послднемъ представленіи она чувствуетъ трепетъ и въ то же время что-то радостное. Наступаетъ время вечерокъ, родители безпрекословно отпускаютъ двицъ на вечерки, даже дозволяютъ имъ мазать лицо мломъ, брови сажей, даютъ зипуны и т. д. Съ радостью бжитъ двушка на вечерку, гд участвуютъ преимущественно молодые люди обоихъ половъ, приглашенные по выбору родителей. Приходитъ она туда, ее сначала осмиваютъ, потомъ садятъ, угощаютъ орхами и пряниками, парни острятъ то надъ той, то надъ другой двицей, щиплятся, потому что здсь это дозволяется, и чмъ рчисте и остре парень, тмъ онъ больше нравится двиц, такъ что вс его дурныя стороны, обиды, какія онъ нанесъ двушк до сихъ поръ, теперь забываются. Потомъ начинаются пляски съ различными пснями. Прежде двушка только пла эти псни, не понимая въ нихъ ни одного слова, здсь же, посл каждаго періода, слдуетъ поцлуй… Къ концу вечерки полный разгаръ: двицы и парни уже выпили не но одной рюмк сладкой водочки, каждая двица къ одиннадцати часамъ получила до сотни поцлуевъ, лицо ея разгорлось, кровь волнуется, съ парнями она какъ со своими братьями обращается, парни ей милы, ей хочется еще плясать, плясать всю ночь съ ними, и она пляшетъ до устали, кончая послдней псней, повторяющейся по нскольку разъ. Псня эта заключается въ слдующемъ: посреди комнаты поставятъ стулъ, на этотъ стулъ садится парень, вокругъ этого парня ходятъ двушки съ своими кавалерами, такъ что Марью держитъ за лвую руку Павелъ, правую руку Ивана держитъ Саша, лвую Павла Прасковья и т. д., идя медленно, вс они ноютъ протяжно псню:
Сидитъ дрема, (2 раза)
Сидитъ дрема, сама дремлетъ.
Полно, дремушка, дремати:
Время дрем, (2 раза)
Время дрем выбирати.
Бери, дрема, (2 раза)
Бери, дрема, кого хочешь.
Въ это время парень, сидящій на стул въ кругу, долженъ выбрать двушку изъ круга, и онъ схватываетъ ту, которая ему боле нравится. Кругъ поетъ:
Сади, дрема, (2 раза)
Сада, дрема, на колни.
Парень садитъ двицу на колни, обнимаетъ. Кругъ поетъ:
Цлуй, дрема, (2 раза)
Цлуй, дрема, сколько хочешь.
