M. Спектор
M. Спектор
ГЛАВА ВОСПОМИНАНИЙ
ГЛАВА ВОСПОМИНАНИЙ
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Глава воспоминаний, Спектор M., Год: 1917
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Шолом-Алейхем — писатель и человек: Статьи и воспоминания.
М.: Советский писатель, 1984.
Смерть Шолом-Алейхема вызвала во мне потребность написать воспоминания о всей нашей жизни.
Из прожитых Шолом-Алейхемом пятидесяти семи лет тридцать три года были мы знакомы и дружили.
‘Знакомы и дружили’ — этим слишком мало сказано. Жизнь нас объединила в неразрывное целое. Это единство ощущал я с первого дня появления Шолом-Алейхема в еврейской литературе вплоть до его кончины.
Я говорю это к тому, что в моих мемуарах о Шолом-Алейхеме, независимо от моей воли, будет фигурировать и моя персона…
Шолом-Алейхем единственный в своем роде писатель, о котором любой еврейский писатель и даже читатель может поделиться своими воспоминаниями, так как Шолом-Алейхем .любил переписываться не только с ‘великими’ и ‘маленькими’ писателями, но и с читателями.
В природе читателя заложена потребность задавать писателю сотни вопросов. Прежде всего читателя интересует, обладает ли он талантом, и потому вместе с письмом в качестве приложения он посылает свои рукописные стихи или рассказы. Затем читатель задает писателю такие вопросы, на которые способен ответить только адвокат, или врач, или раввин, или мудрец и советчик…
А если читатель удостаивается ответа, получив собственноручно написанное писателем письмо, тогда он уже не отстает от писателя и забрасывает его письмами, рукописями и вопросами на разные темы. Обычно на подобные читательские письма редко кто из писателей отвечает. Нет времени. И чаще всего в массе своей письма и рукописи неинтересны и бессодержательны. Однако Шолом-Алейхем отвечал на любое письмо, каким бы оно ни было. И ответы его корреспондентам не были отпиской, а весьма обстоятельными. Можно смело сказать, что он переписывался ‘со всем миром’. И эта переписка стала для него системой, необходимостью. Я не знаю другого человека, который написал бы столько писем, сколько Шолом-Алейхем.
Примечательно: его письма — серьезные или смешные, веселые или грустные — пронизаны юмором и имеют литературную ценность. Они такие завершенные, каждое слово к них такое точное, что могут быть без какой-либо правки напечатаны. Я глубоко убежден, что когда соберут все его письма, они составят двадцать томов и наряду с его художественными произведениями будут иметь огромное литературное значение.
Но Шолом-Алейхема знают не только по его частным письмам и произведениям. Его знают лично. Кто из его читателей, побывав в Белой Церкви, Киеве, Одессе или в других городах, где жил писатель, не заходил к нему ради того, чтобы пожать ему руку? В каком городе, где проживали евреи, Шолом-Алейхем не бывал и не читал свои новеллы?
Что касается моих мемуаров, то они имеют, как мне кажется, особый характер, ибо я состоял с ним в переписке и дружбе с первых его творческих начинаний и до последних написанных им строк, целых тридцать три года, с 1883-го по 1916 год.
Наш дебют в еврейской литературе состоялся в еженедельнике ‘Фолксблат’, издаваемом Александром Цедербаумом в Петербурге с конца 1881 года.
В январе 1883 года я опубликовал роман1, a Шолом-Алейхем на полгода позже рассказ ‘Два камня’. Подписывался он тогда ‘Шолом Рабвич’. Разумеется, я еще тогда ничего не знал о нем и он обо мне, хотя мы жили в одной губернии: он — в Белой Церкви, я — в Умани.
В том же году я выехал в редакцию’ ‘Фолксблат’, и в Петербурге получил от Шолом-Алейхема письмо. ‘Где это слыхано,— упрекает меня автор письма в шутливой форме,— чтобы человек отправился из Умани {В то время железной дороги в Умани не было, и приходилось сто верст добираться до белоцерковского вокзала на лошадях.— Прим. автора.} в Петербург через Белую Церковь и не остановился бы у ‘знаменитого сочинителя’ ‘Двух камней’?’
В чрезвычайно веселом топе рассказывает писатель об ужине из семидесяти блюд для гостя и о постели, которая была бы разостлана для него, он получил бы два одеяла и пять подушек из гагачьего пуха — творческого ‘шедевра’ бело-церковских старух, созданного в длинные зимние ночи. Далее, пишет Шолом-Алейхем, что такой гость, как я, задержался бы на субботу и со всеми обитателями города ел бы кугл2 с вареньем и пил бы вино, а кантор большой синагоги с певчими пришли бы к субботнему столу, а на исходе субботы к подаче красного борща на ужин появился бы зять соседа со скрипкой, на звуки изумительной музыки которой прибежали бы все девушки и юноши, молодухи и их мужья… ‘Итак,— шутит автор письма,— почему вы не заехали ко мне в Белую Церковь? Быть может, вы скажете, будто не знали, что в этом городе проживает ‘великий писатель’ Шолом-Алейхем! Кому-нибудь это простительно, но не писателю, который печатается в газете, ибо писатель, который удостоился чести быть опубликованным на страницах газеты, обязал все знать, даже то, что смертному не надобно знать’.
В заключение письма он выражает надежду, что отныне я буду помнить о существовании писателя Шолом-Алейхема и что, проезжая Белую Церковь, я должен буду у него остановиться и погостить.
Письмо произвело на меня сильное впечатление. Заметно было, что автор его — человек недюжинного таланта и выдающийся юморист. Особенно порадовал меня его еврейский язык. Таким языком писал тогда только Менделе… Так я оказался в плену шолом-алейхехмовского обаяния, с первой минуты знакомства с ним… Шолом-Алейхем спрашивал меня, как я расцениваю его ‘Два камня’. В своем ответе я писал ему, что его письмо представляет больший интерес, чем то, что он опубликовал в газете. Ибо в письме блестяще нарисована картина из жизни еврейского местечка. Почетный гость на субботу, исход субботы, ‘удачный’ зять со скрипкой, радетели местечка, молодежь и дети — все описано рукой художника, замечательным мастером юмора. Я позволил себе посоветовать ему впредь писать так, как написано его письмо, и просил разрешения на его публикацию.
Не знаю, по каким причинам он отклонил мою просьбу. Зато он начал в ‘Фолксблате’ публикацию серии ‘Перехваченных писем’. Они печатались с конца 1883 года и в течение всего 1884 года. Затем появилась серия фельетонов: ‘Переписка между двумя старыми друзьями’, между Шолом-Алейхемом и Шлезом, составителем писем. Фельетоны пользовались огромным успехом.
В то же время он опубликовал две миниатюры — ‘Выше и ниже’ и ‘Ножик’. Они вызвали большой интерес и определили место Шолом-Алейхема в еврейской литературе.
Шолом-Алейхем писал мне часто. Каждый день я получал от него письмо, не считая телеграмм. Он был тогда юн, здоров, бодр, полон сил. Писал он мне о своих замыслах, интересующих его темах. Письма и телеграммы были проникнуты веселым юмором и озорной талантливостью.
В каждом письме он приглашал меня в Белую Церковь, обещая златые юры. Особо подчеркивал, что наша встреча послужит на благо еврейской литературы…
Мы, начинающие писатели, вообразили, будто у нас выросли крылья, что мы доберемся до поднебесья, что нам суждено построить новые миры. Однако все это было только в мечтах. В действительности же нас не хотели признать: ни литераторов, пишущих на языке идиш, ни литературу на этом языке.
Читатели нас охотно читали, их число росло с каждым днем, но коллеги, гебраистские и русско-еврейские писатели, упорно не хотели признать факт существования литературы на идиш и ее созидателей. На эту литературу смотрели ‘сверху вниз’, как на ‘служанку’, а ее творцов именовали ‘грубые души’.
Молодому еврейскому писателю трудно было мириться с таким положением. Тот, кто от всей души верил в свою святую миссию, кто был убежден, что он творит на языке народа и для народа,— очень страдал.
Шолом-Алейхем терпеть не мог гонителей еврейского языка. Он гордился тем, что пишет на идиш, на языке, как он считал, понятном миллионам братьев и сестер… И все же он негодовал по поводу того, что любая книжечка на гебраистском языке получает рецензию, на нее ‘наводят критику’, а о книге на идиш никто не вспоминает, будто она вовсе не существует. Разумется, при таком положении дел у начинающего писателя пропадает всякая охота писать и он теряет вору в свое дарование.
Однажды получил я от Шолом-Алейхеме письмо такого содержания: ‘Ты знаешь, что мне пришло в голову? Если гора не идет к Мухаммеду, то Мухаммед идет к горе. Мой тебе совет: захвати с собой мою и свою книги и пойди в редакцию журнала ‘Восход’, к его редактору Ландау, и потребуй: пусть он поместит рецензию на наши произведения’.
‘Я тебя знаю, ты этого не сделаешь,— продолжает Шолом-Алейхем,— но ты обязан это сделать не ради нас, а ради еврейской литературы. Если Ландау тебе откажет, то пригрози ему, что мы его заставим. Ты спрашиваешь, чем? А тем, скажи ему, что мы будем писать только хорошие произведения и это его принудит писать о нас ‘критики и рецензии’…’
Целый месяц изо дня в день Шолом-Алейхем забрасывал меня письмами и решительно требовал пойти к Ландау. Кончилось тем, что я решился. Я пришел к Ландау, положил на стол наши две книги и просил его дать о них отзыв.
Ландау считали тонким интеллигентом и умным человеком. Его ‘Восход’ в ту пору задавал тон в еврейской литературе. В журнале работали лучшие литературные силы того времени. И вот в редакции появился молодой человек с двумя еврейскими книгами…
— Книги написаны на жаргоне? А вы со своим товарищем сотрудничаете с жаргонной газетой Цедербаума? — облил меня словно ушатом холодной воды своими вопросами Ландау.
— Книги написаны на идиш, мы пишем по-еврейски, на языке, на котором разговаривает народ,— ответил я ему с юношеским задором.
— ‘Жаргон’ — это не литература, поэтому я не могу помещать рецензии о нем в своем журнале.
Я не остался в долгу. По мере своих Сил доказывал, что имеется литература на идиш и ее первыми творцами являются Аксенфельд, Этингер и Менделе.
Первых двух Ландау не знал, но и Менделе мне не помог. И тогда, не знаю почему, пришла мне в голову идея показать издателю письмо Шолом-Алейхема. И оно подействовало. В частности, слова ‘мы его заставим писать отзывы на наши произведения’.
Читать письма Шолом-Алейхема и не смеяться было просто невозможно. И суровый, заносчивый редактор громко рассмеялся и сказал: ‘Покажите, пожалуйста, ваши книги, посмотрим…’
Этим мой визит завершился.
Прошли недели. И вдруг в ‘Восходе’ появились рецензии на наши книги, и неплохие. Мы были безмерно счастливы. Шолом-Алейхем мне прислал приветственную телеграмму по поводу ‘победы еврейской литературы’.
Рецензии были написаны в сдержанных топах, все же в них отмечался успех литературы на идиш. Однако и они, написанные рукой Дубнова, почти не повлияли на отношение ‘читающей публики’ к еврейской литературе.
Шолом-Алейхем это тяжело переживал. После долгих размышлений он пришел к выводу, что во всем виноваты не интеллигенция и пресса, а ‘сверхзанимательные романы’ Шомера. Во имя спасения еврейской литературы Шолом-Алейхем решил вступить в бой против бульварщины и халтуры. Так возник ‘Суд над Шомером’…
Мы купили все, что писал Шомер и его подражатели, несколько сот ‘романов’, месяцами подряд их читали, а затем Шолом-Алейхем сказал свое верное и осуждающее слово.
Читатели восторженно приняли ‘Суд над Шомером’. Многие из них стыдились признаться, что они когда-то читали Шомера. Книжки его редко стали появляться на книжном рынке. А до ‘Суда над Шомером’ они продавались в десятках тысяч экземпляров…
В конце 80-х годов Цедербаум вынужден был передать свою газету в другие руки. Впоследствии единственная еврейская газета была закрыта. Мы с Шолом-Алейхемом решили издавать альманахи, привлекая лучших авторов еврейской и русско-еврейской литературы… На нашу инициативу откликнулись. Мы стали получать статьи, рассказы, стихи и т. п. на идиш как для моего ‘Хойзфрайнда’, так и для ‘Еврейской народной библиотеки’ Шолом-Алейхема. Материалы на идиш присылали даже гебраистские авторы, которые никогда не писали по-еврейски…
1917
Опубликована в сб. ‘К памяти Шолом-Алейхема’ (Пг., 1917).
1 …я опубликовал роман...— Речь идет о повести Спектора ‘Роман без имени’, напечатанный в ‘Фолксблате’ в 1883 году.
2 Кугл — субботняя бабка.