Гибель 'Анны Гольман', Френсен Густав, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 127 минут(ы)

Гибель ‘Анны Гольманъ’.

Романъ Густава Френсена.

Переводъ съ нмецкаго А. С. Полоцкой.

I.

Четыре или пять девятилтій тому назадъ молодой Бланкенезскій морякъ изъ стараго рода Гульдтовъ женился не на дочери лоцмана, какъ полагается, выбранной для него его тетками, но на какой-то хмурой смуглянк, выросшей на Эцерскомъ болот и какимъ-то образомъ въ одинъ воскресный вечеръ попавшей на танцовальную вечеринку въ Бланкенезе (прибрежный поселокъ подъ Гамбургомъ).

Его родные были очень недовольны и дали это почувствовать молодому человку въ первый-же день. Но когда на второй день старая тетка язвительно спросила, сколько тысячъ торфяныхъ кирпичей принесла ему въ приданое молодая, онъ вышвырнулъ старуху изъ дома. Больше его родственникамъ не пришлось допекать его, какъ имъ ни хотлось этого (ради этого они готовы были даже молиться о продленіи ему долгой жизни): на третій день онъ ухалъ на ‘Анн Гольманъ’ въ Сенегамбію, во время плаванія заболлъ лихорадкой и умеръ. Его вдова, мало общительная по натур и вслдствіе проведенной въ болотахъ молодости привыкшая къ одиночеству, къ тому-же еще убитая ранней смертью мужа, совершенно отдалилась отъ его родныхъ. Она называла ихъ коротко и презрительно ‘сволочь’ и со свойственной ей рзкостью запретила своему маленькому сыну, котораго всегда называла его полнымъ именемъ ‘Янъ Гульдтъ’, всякое общеніе съ ними.

Она жила скромно, даже бдно, въ одномъ изъ низкихъ, крытыхъ соломой, прибрежныхъ домиковъ, которыхъ тогда было здсь еще много, въ заднемъ помщеніи, состоявшемъ только изъ комнаты и кухни. Она зарабатывала свой хлбъ тмъ, что съ утра до вечера стирала на моряковъ и штопала ихъ блье и платье. Ей приходилось разсчитывать каждый грошъ, и не разъ она изъ-за гроша вступала въ жаркій ожесточенный споръ. Всей своей жизнью она давала юной душ своего сына примръ врности и тихаго и упорнаго исполненія долга.

Она говорила немного, и это немногое произносила недружелюбнымъ тономъ, при чемъ свои слова сопровождала такимъ жестомъ, какъ будто отталкивала отъ себя что-то непріятное. Но тмъ немногимъ, что она говорила, она дала первое направленіе его уму. Въ своемъ ожесточеніи она не могла говорить ни о чемъ, кром смерти своего мужа, она горько жаловалась на то, что Гольманы, владльцы ‘Анны Гольманъ’, морили людей на своихъ судахъ голодомъ и держали ихъ въ самыхъ ужасныхъ условіяхъ, такимъ образомъ они были виноваты въ смерти ея мужа. Она разсказывала сыну также, что и его ддъ погибъ на служб у Гольмановъ. Онъ тогда-то отправился на одномъ изъ ихъ судовъ въ Бразилію, вроятно, для какого-нибудь дурного, во всякомъ случа противозаконнаго предпріятія, и не вернулся. Объ этихъ двухъ событіяхъ она говорила вчно своимъ ворчливымъ тономъ, точно разговаривая сама съ собою. Наговорившись досыта, она снова погружалась въ свое обычное молчаніе и долго неподвижно сидла надъ грубыми срыми шерстяными чулками и толстыми исландскими куртками своихъ заказчиковъ, а потомъ заключала разсказъ своимъ окончательнымъ сужденіемъ о Гольманахъ: ‘Они хотли этого, хотли, Янъ Гульдтъ! Это — убійцы!’ Мальчикъ, сидя напротивъ нея, слушалъ ея слова, какъ-бы часто она ни повторяла ихъ, всегда съ одинаковой жадностью — онъ унаслдовалъ отъ нея ея способность помнить обиду — и впитывалъ ихъ въ себя.

По мр того, какъ онъ подросталъ, его мать, подъ вліяніемъ своей одинокой жизни и горькихъ мыслей, становилась все боле угрюмой и неразговорчивой. Вскор она совершенно перестала разговаривать съ людьми, такъ какъ никому не довряла. Теперь ее можно было вывести изъ молчанія только разсказомъ о какомъ-нибудь несчасть на мор. Посл такого разсказа, услышаннаго ею отъ какого-нибудь изъ ея заказчиковъ, она усаживалась у очага, возл огня, на которомъ варила себ жидкій кофе, и, окруживъ себя грудой грубыхъ, срыхъ чулокъ, рубахъ и исландскихъ куртокъ, разсказывала своему мальчику объ его отц, которому пришлось погибнуть такимъ молодымъ, и о его дд, который, можетъ быть, сидитъ еще гд-нибудь въ тюрьм въ Бразиліи за то, что долженъ былъ по порученію Гольмановъ — конечно, помимо своей воли и вдома — сдлать что-то дурное.

— А сколькихъ моряковъ еще отправили Гольманы съ тхъ поръ на тотъ свтъ! Вотъ какіе люди, эти Гольманы! И это продолжается уже сто или двсти лтъ!— Такъ говорила она. И, помолчавъ немного, она еще разъ поднимала голову и спрашивала:

— Правда, Янъ Гульдтъ? Правда?

Онъ сидлъ по другую сторону огня и киплъ яростью на Гольмановъ за смерть своего отца и дда и всхъ остальныхъ. Онъ смотрлъ на мать своими близко поставленными глазами, его смлое лицо было полно жизни и гнва, и онъ говорилъ:

— Если Гольманы будутъ еще живы, когда я выросту, ты увидишь, мать: я скажу имъ, что надо!

II.

Въ такой обстановк, въ такихъ одностороннихъ бесдахъ прошло его дтство. Когда ему исполнилось четырнадцать лтъ и онъ сталъ уже подумывать о плаваніи, однажды утромъ онъ нашелъ на берегу небольшую невзрачную шлюпку, съ кормой, пробитой пароходнымъ винтомъ. въ очень обрадовался, подбжалъ къ групп гамбургскихъ экскурсантовъ, совершавшихъ свою прогулку съ пніемъ, въ блыхъ курткахъ (было воскресенье), и сталъ торопливо просить ихъ помочь ему спрятать шлюпку, прежде чмъ придутъ старые рыбаки, которые обыкновенно вс такія находки забирали себ. Экскурсантамъ изъ гимнастическаго кружка понравился мальчикъ съ горящими глазами, къ тому же они были очень довольны случаемъ показать свою силу и ловкость. Четверо изъ нихъ сейчасъ побжали къ вод, вытащили шлюпку, протащили ее по песку, подняли на плечи и снесли въ его садъ. Затмъ они съ веселымъ пніемъ пошли дальше.

Шлюпка лежала въ укромномъ садик между кривыми невысокими сливами, и при каждомъ легкомъ порыв втерка, проносившагося надъ деревьями, по ней шаловливо, точно играя, скользили солнечныя пятна. Мальчикъ стоялъ передъ ней и все больше сомнвался, что ему удастся привести ее въ порядокъ. Чтобы разомъ положить этому конецъ, онъ сказалъ самому себ:

— Хочу я этого или не хочу?

Мать выглянула изъ кухни, онъ сказалъ ей:

— Я ршилъ, мама: я не буду сть, пока у моей лодки не будетъ новой кормы. До тхъ поръ не говори мн о д и пить.

Онъ началъ съ того, что аккуратно отпилилъ расщепленные концы досокъ. Затмъ на днищ старой дубовой бочки, которое онъ давно хранилъ у себя, онъ нарисовалъ очертанія новой кормы, затмъ онъ выпилилъ ее по этому рисунку, что стоило ему очень много труда, затмъ онъ еще обравнялъ ее кухоннымъ ножемъ, который ему пришлось оттачивать нсколько разъ. Онъ работалъ такъ упорно, что при каждомъ втерк, проносившемся надъ сливами и гнавшемъ взадъ и впередъ солнечныя пятна, на лбу у него подъ рыжеватыми волосами блестли капли пота.

Когда его мать, отъ времени до времени выглядывавшая изъ маленькаго тусклаго кухоннаго окошечка, увидла, что работа затягивается и кончится не раньше слдующаго дня, она встревожилась. Но такъ какъ она знала его и знала, что онъ истинный сынъ ея, она встала до разсвта, отрзала большой ломоть хлба, завернула его въ бумагу и положила подъ старый кустъ крыжовника, такъ, какъ будто его бросилъ туда какой-нибудь проходившій мимо матросъ. Онъ увидлъ свертокъ, почувствовалъ запахъ хлба и сейчасъ же понялъ — такъ какъ былъ сыномъ своей матери,— какъ попалъ сюда хлбъ, но онъ сдержался и терплъ до полудня, когда лодка была совсмъ готова.

На слдующій день онъ опять взялся за работу, придлалъ къ лодк мачту и руль и изъ пожелтвшей заплатанной простыни, которую безшабашный матросъ рыбачьей шхуны оставилъ у его матери и на которую, повидимому, махнулъ рукой, а можетъ быть, и просто забылъ, сдлалъ недурной парусъ, привелъ онъ въ порядокъ и все остальное. Въ тотъ же вечеръ онъ позвалъ своихъ товарищей, чтобы они помогли ему стащить къ вод его лодку, которая будто бы лежала еще со временъ его отца въ курятник и которую онъ теперь починилъ.

Они пришли, обступили лодку и принялись громко обсуждать ея достоинства. Они долго и горячо спорили объ ея конопатк, устойчивости и тому подобныхъ вещахъ. Затмъ они вдругъ сообразили, что все это сейчасъ будетъ видно, разомъ смолкли, подняли лодку и понесли ее къ берегу.

Должно же было случиться, что маленькій кортежъ попался на глаза жившему по сосдству боле взрослому мальчику, который увидлъ его изъ окна дома своихъ родителей. Онъ только что вернулся изъ своей первой поздки въ тропики, гд схватилъ малярію, теперь онъ сидлъ въ дом своей матери, скучалъ и съ враждой слдилъ за всмъ происходившимъ, въ особенности за Яномъ Гульдтомъ, который былъ такъ полонъ жизни: самъ онъ и до маляріи по своей натур былъ брюзгой и ненавидлъ все, въ чемъ кипла жизнь. Онъ сейчасъ же увидлъ странно обрубленную и неуклюжую форму шлюпки, выскочилъ изъ дома, засунулъ об желтыя, худыя руки въ свои рдкіе, блесоватые, торчащіе, какъ солома, волосы и, осклабившись всмъ своимъ вялымъ, круглымъ лицомъ, закричалъ во все горло:

— Галло! Спускъ корабля! Идите вс сюда: Янъ Гульдтъ спускаетъ въ воду корабль!

Это услышали нкоторые старые рыбаки, а также нкоторыя дти, они подумали,

— Что это съ Паулемъ Гриномъ? Съ чего это вдругъ разорался этотъ тихоня?

Они высыпали изо всхъ угловъ и присоединились къ шествію. Старики говорили:

— Чертова перечница! Отрубилъ у шлюпки корму и приставилъ новую.

Дти смялись, они были на сторон Яна Гульдта, котораго они любили, какъ любятъ дти огонь, и хвастливо говорили:

— Янъ Гульдтъ можетъ все, что захочетъ! Онъ вамъ выдолбитъ плюшку и изъ нея сдлаетъ лодку.

Пауль Гринъ осклабился всмъ своимъ желтымъ, вялымъ лицомъ и закричалъ еще громче:

— Смотрите на плюшку Яна Гульдта! Нтъ… на булку Яна Гульдта!

Мало-по-малу собралось порядочно народу. Вс тснились и кричали, и такъ какъ желтый брюзга толкнулъ мальчиковъ, несшихъ лодку, то она при спуск въ воду сильно ударилась о камни. Янъ Гульдтъ прыгнулъ въ нее.

Его лучшій другъ Карлъ Крегеръ, простая, честная душа, захотлъ показать ему, что готовъ перенести съ нимъ все, и теперь, какъ и всегда, стоитъ на его сторон. Онъ прыгнулъ вслдъ за нимъ въ лодку, спокойно, какъ старый боцманъ, сказалъ: ‘Нечего гоготать! Руки прочь!’ — и оттолкнулся отъ берега.

Шлюпка стояла въ вод какъ то странно, какъ будто была смущена и не ршалась растянуться во всю длину: впереди она высоко торчала изъ воды, а сзади сидла глубоко, къ тому-же отъ удара въ ней образовалась пробоина, сквозь которую вливалась тоненькая струйка воды.

Карлъ Крегеръ озабоченно сказалъ, что, по его мннію, имъ лучше держаться берега. Но у Яна Гульдта, управлявшаго рулемъ и шкотомъ, были мрачные глаза, онъ, не слушая, направилъ шлюпку прямо къ песчаному островку. Такъ какъ втеръ былъ благопріятный, они быстро подплыли къ отмели, когда они пристали, шлюпка была уже наполовину полна водой.

Янъ Гульдтъ вышелъ изъ нея и пошелъ впередъ, пройдя нсколько шаговъ по песку, онъ обернулся, посмотрлъ на Бланкенезе съ такимъ лицомъ, какъ будто хотлъ състь родную деревню, и долго стоялъ такъ, не двигаясь. Карлъ Крегеръ вылилъ воду изъ шлюпки, разорвалъ на клочки свой большой красный носовой платокъ и хорошенько заткнулъ дыру. Приведя такимъ образомъ лодку въ порядокъ, онъ позвалъ Яна Гульдта. Но тотъ былъ поглощенъ своимъ гнвомъ, онъ покачалъ головой и засмялся, точно не понимая:

— Назадъ къ этимъ людямъ? О, нтъ! Никогда! Лучше умереть съ голоду здсь на песк, чмъ жить вмст съ этой сволочью.

И точно только теперь, при этихъ словахъ, почувствовавъ всю горечь происшедшаго, онъ повернулся и пошелъ къ кустамъ, въ конц острова.

Его другъ вернулся одинъ въ Бланкенезе, гд его встртили смхомъ и возгласами удивленія. Затмъ толпа разошлась, смясь и успокаивая себя тмъ, что ужъ кто-нибудь да найдется, кто подетъ за Яномъ и привезетъ его домой. И скоро вс забыли и думать о Ян Гульдт.

Одинъ только Карлъ Крегеръ очень безпокоился о немъ. Однако весь слдующій день онъ не могъ ничего для него сдлать, такъ какъ долженъ былъ помогать своей матери, тоже вдов моряка. Втеръ сорвалъ въ одномъ мст солому съ ихъ крыши, и имъ пришлось ее починять. Они сидли оба на крыш и зашивали ее, онъ снаружи, она изнутри. Онъ въ своемъ безпокойств не переставалъ браниться, что она такъ медленно вдваетъ нитку въ иголку, которую онъ продвалъ насквозь, и каждую минуту говорилъ: ‘Мама, шей-же!’ Но она тщетно искала внутри въ темнот игольнаго ушка, онъ поминутно оборачивался къ островку, какъ будто могъ увидть Яна Гульдта, и продвалъ иголку вкось. Изъ подъ кровли глухо доносилось: ‘Гд иголка? Иголка гд?’ Онъ сидлъ, насупившись, и не отвчалъ. Когда къ вечеру крыша была, наконецъ, исправлена, онъ поспшно отправился къ дому Яна Гульдта.

Онъ тихонько обошелъ его и заглянулъ черезъ окно въ комнату. Яна Гульдта не было видно. Онъ осторожно пріоткрылъ дверь и просунулъ въ нее голову. Христіана Гульдтъ сидла сбоку на каменномъ очаг, подл нея на стол лежала груда чулокъ и рубахъ.

Онъ тихимъ, низкимъ голосомъ спросилъ ее, гд ея сынъ.

Она, не поднимая глазъ, отвтила, какъ всегда, недружелюбнымъ огрызающимся тономъ:

— Что вамъ за дло до того, гд Янъ Гульдтъ? А если-бы онъ даже умеръ?

— О,— съ спокойнымъ достоинствомъ сказалъ Карлъ,— я-то всегда былъ ему другомъ!

Она не подняла глазъ, но ея признаніе его дружбы выразилссь въ томъ, что она еще разъ открыла роть и со своимъ суровымъ недовріемъ воскликнула:

— Они сломали его лодку! И они сдлали это нарочно! Вс они такіе-же негодяи, какъ Гольманы.

Онъ убралъ свою голову и тихо закрылъ за собой дверь. Щеколда захлопнулась съ легкимъ, осторожнымъ стукомъ, и ему вдругъ ясно представилось, что въ эту дверь передъ, нимъ точно такъ же, какъ онъ, такъ же осторожно и молча вошелъ Янъ Гульдтъ, и щеколда при этомъ точно такъ же тихо захлопнулась. Онъ остолбенлъ и подумалъ: ‘Что это значитъ? Вдь онъ на отмели?’ Но въ слдующій моментъ ему вдругъ стало ясно, что Янъ Гульдтъ былъ здсь. Откуда иначе она могла знать, что его лодка сломана? Изъ своего дома она не могла этого видть, а сказать ей этого никто не могъ. Значитъ, онъ ночью приплылъ сюда и потомъ опять вернулся обратно! Ему казалось, что онъ видитъ блокурую голову товарища, одиноко борющуюся во мрак съ волнами.

Онъ опять пошелъ домой, и такъ какъ въ свои четырнадцать лтъ онъ уже давно былъ въ дом господиномъ, то онъ разсказалъ матери, какъ обстояло дло, и заявилъ:

— Эту ночь я не лягу спать, потому что хочу выслдить, не приплыветъ ли съ острова Янъ Гульдтъ.

Онъ цлый часъ стоялъ наверху, на стн, въ тни молодыхъ липъ, смотрлъ вдоль свтлаго берега, въ голубую ночь, въ которой лежали рядомъ и спали небо и рка, и размышлялъ. Онъ спокойно и благодушно представлялъ себ вс т необыкновенныя вещи, которыя предстояло ему увидть и пережить, когда онъ удетъ въ плаваніе, все то, что онъ увидитъ на далекихъ моряхъ, на вод, и на оживленныхъ берегахъ и на небесномъ свод. Какъ разъ передъ нимъ на берегу лежала злополучная лодка, къ которой не осмлился прикоснуться еще ни одинъ человкъ. Такъ стоялъ онъ часъ или два. Никто не показывался, и онъ ршилъ, что можетъ такъ-же хорошо караулить и сидя. Онъ слъ на стну, прислонился головой къ лип и заснулъ.

Разбудилъ его холодный предразсвтный втеръ, открывъ глаза, онъ увидлъ въ полумрак внизу Яна Гульдта, возившагося у лодки. Онъ работалъ изо всхъ силъ и при этомъ такъ горячо говорилъ что-то, что въ священной утренней тишин его голосъ доносился до стны. Его мать, обыкновенно круглый годъ не выходившая изъ дома, стояла возл него и помогала, какъ могла. Въ рукахъ у нея былъ большой камень для баласта, назначеніемъ котораго было заставить носъ лодки глубже погрузиться въ воду.

Карлъ Крегеръ соскользнулъ со стны, подошелъ къ нимъ и сталъ помогать имъ въ ихъ работ, думая при этомъ:

‘Если я скажу хоть одно слово, особенно если заговорю о томъ, что надо помириться или оставить это дло или что-нибудь въ этомъ род, онъ сейчасъ-же опять бросится въ Эльбу’.

И онъ молчалъ и работалъ. Когда они кончили, было совсмъ свтло. Мать ушла.

Они столкнули лодку въ воду, и Янъ Гульдтъ вошелъ въ нее. Его другъ спросилъ, не присоединиться-ли и ему, но Янъ покачалъ головой. Тогда Карлъ Крегеръ далъ лодк толчокъ, чтобы сдвинуть ее съ мста, и нсколько минутъ смотрлъ ей вслдъ, радуясь, что она теперь сидитъ въ вод какъ слдуетъ, затмъ не спша пошелъ домой.

Онъ медленно, съ удовольствіемъ выпилъ свой утренній кофе, при чемъ прочелъ матери обстоятельную рчь о ветхомъ состояніи ихъ соломенной крыши, предложилъ покрыть заново всю западную сторону и высчиталъ, сколько это будетъ стоить. Затмъ, такъ какъ было воскресенье, онъ, по обычаю жителей Бланкенезе, отправился опять на берегъ, къ пристани.

Поглядвъ немного на людей и бросивъ холодный взглядъ на гамбургскихъ спортсмэновъ, уже подъзжавшихъ въ переполненныхъ лодкахъ къ берегу, онъ сталъ искать Яна Гульдта. Онъ сейчасъ-же увидлъ его: Янъ Гульдтъ лавировалъ на своей лодочк подъ свжимъ втромъ взадъ и впередъ у пристани, чтобы показать людямъ, какъ хорошо плаваетъ теперь его находка. Передъ нимъ и за нимъ, поодиночк и группами, рзали воду большія и маленькія парусныя суда. Вдругъ среди нихъ появилась нарядная блая яхта съ гордо красующимся на флаг гольмановскимъ птухомъ, котораго въ гамбургской гавани называютъ ястребомъ.

Не разсчиталъ-ли Янъ Гульдтъ въ своемъ увлеченіи разстоянія и скорости яхты, или внезапно вспыхнувшій гнвъ потянулъ его къ ястребу, или-же маленькій, стройный человкъ въ бломъ костюм, стоявшій у руля, въ самомъ дл намренно держалъ влво, чтобы напугать маленькую коричневую шлюпку — такъ или иначе, вдругъ Янъ Гульдтъ очутился передъ самымъ носомъ яхты, а минуту спустя на желтой заплатанной простын въ вод, возл крутого благо борта яхты, еще черезъ минуту матросъ въ шерстяной шапк втащилъ его на палубу.

Онъ сталъ у мачты и, держась за нее рукой, длалъ видъ, что смотритъ на свою лодку, которая медленно и уныло, съ парусомъ въ вод, плыла внизъ по теченію, его бшенный гнвъ и цлый рядъ другихъ чувствъ рвались наружу и только не знали, какъ имъ вылиться всмъ сразу. Человкъ въ бломъ коротко разсмялся, онъ спокойно направилъ яхту къ пристани, на которой толпился чуть-ли не весь Бланкенезе, задлъ ее спущенными парусами и крикнулъ Яну Гульдту, чтобы онъ поживй убирался.

Тогда Янъ Гульдтъ обратилъ къ нему свое разъяренное лицо съ сверкающими глазами и пронзительнымъ, срывающимся голосомъ закричалъ:

— Ты… Ты погубилъ моего отца и дда!!. Ты и меня хотлъ погубить? Мерзавецъ!

И указывая на него рукой, онъ крикнулъ:

— Вотъ Гольманъ, который топитъ своихъ людей… который… который…

Въ этотъ моментъ сквозь толпу поспшно пробился желтолицый Пауль Гринъ. Увидя на яхт Яна Гульдта, промокшаго насквозь, онъ понялъ, въ чемъ дло, хлопнулъ себя отъ радости по ляжкамъ и среди всеобщей тишины сталъ громко смяться и кричать. Тогда Янъ Гульдтъ спрыгнулъ съ яхты на пристань, пробжалъ сквозь разступившуюся толпу и сбжалъ на берегъ.

Гансъ Гольманъ съ неподвижнымъ лицомъ отдалъ неебходимыя приказанія. Матросы отцпили крючья отъ пристани, и яхта съ птухомъ на верхушк мачты опять понеслась по вод.

На слдующее утро Карлъ Крегеръ нсколько часовъ слонялся вокругъ дома Яна Гульдта, но такъ и не увидлъ его. Поздно вечеромъ онъ ршился пріоткрыть дверь и просунуть въ нее голову. Мать сидла, какъ всегда, у очага и работала, окруженная срой грудой шерстяныхъ вещей. Когда онъ тихимъ торжественнымъ голосомъ, который долженъ былъ доказать его зрлое, обдуманное отношеніе, спросилъ, гд Янъ Гульдтъ, она, сейчасъ-же вспыхнувъ, горько сказала:

— Янъ Гульдтъ? Янъ Гульдтъ?

И она натянула на пальцы грубую шерстяную куртку, ища поврежденныхъ мстъ.

— Вдь вы хотите убить его! Вы и Гольманъ! Но можешь быть увренъ, что онъ вспомнитъ это Паулю Грину и Гольманамъ, когда выростетъ! А теперь убирайся!

Онъ тихо опять закрылъ дверь, медленно пошелъ къ берегу и увидлъ лодку, которую прибило сюда. Она стояла прямо, и онъ увидлъ, что Янъ Гульдтъ привязалъ къ мачт свой пестрый носовой платокъ, на которомъ были изображены три башни Гамбургскаго герба. Платокъ былъ привязанъ на половин высоты мачты, какъ приспущенный флагъ въ знакъ траура. Онъ долго, задумавшись, смотрлъ на него и нашелъ справедливымъ, что Янъ Гульдтъ отчаялся во всемъ Бланкенезе и ушелъ въ Гамбургъ.

III.

Нсколько лтъ о немъ ничего не было слышно, знали только, что онъ пишетъ своей матери съ корабля, на которомъ плаваетъ и какъ-то разъ кто-то разсказалъ, что видлъ его поздно вечеромъ на шоссе между Бланкенезе и Гамбургомъ: онъ возвращался отъ матери, которую навстилъ ночью, на нсколько короткихъ часовъ, она провожала его. Въ Гамбург онъ, очевидно, снова слъ на корабль. Больше его никто не видлъ.

На четвертомъ году посл его ухода въ одинъ прекрасный день Карлъ Крегеръ въ Антверпен былъ уволенъ съ судна, на которомъ служилъ, и сталъ искать новаго. Онъ нашелъ себ мсто на ‘Калліоп’, четырехмачтовомъ баркас, отправлявшемся, подъ управленіемъ капитана Боссельмана, съ грузомъ въ Сидней. Вечеромъ онъ, по обыкновенію, не торопясь, пришелъ на судно, положилъ свой мшокъ у двери кубрика и заглянулъ внутрь. Прямо передъ собой онъ увидлъ блокурую голову и въ то-же время услышалъ звучный голосъ Яна Гульдта.

Онъ сидлъ спиной къ двери и, вытянувъ палецъ, горячо говорилъ о чемъ-то съ другимъ матросомъ, неуклюжимъ, простымъ малымъ, по всей вроятности, мекленбуржцемъ. Онъ задавалъ ему вопросы, въ средин каждаго вопроса онъ запинался, такъ какъ каждый разъ сначала вызывалъ въ своемъ воображеніи образъ своей собственной матери.

— Твоя мать… слдила за тмъ, чтобы у тебя все было всегда въ порядк? Старалась она, чтобы ты никогда не падалъ, никогда не мерзъ, никогда не плакалъ? Оставляла она тебя когда-нибудь вечеромъ… или ночью одного, чтобы постоять съ сосдями на улиц или пойти въ гости? Никогда не бранила тебя? Словомъ, не обижала?

Посл каждаго вопроса мекленбуржецъ смотрлъ на пылкаго юношу, сдвинувъ брови, какъ будто прицливался въ далекую цль. Его неповоротливому уму было нелегко понять такой вопросъ во всемъ его объем, затмъ представить себ свою мать и затмъ дать правдивый отвтъ. Но посл маленькой робкой паузы онъ на каждый вопросъ энергично качалъ головой.

Когда допросъ былъ оконченъ, спрашивавшій, положивъ на столъ об руки и тряхнувъ рыжевато-блокурой головой, сказалъ:

— Ну, ты, дйствительно, долженъ изъ каждаго порта писать ей! На свт должна быть справедливость! Справедливость должна быть! Садись и пиши! Завтра уходимъ въ море, а Австралія — далеко.

Мекленбуржецъ передвинулся на край скамьи, гд стоялъ его сундукъ, и сталъ искать почтовую бумагу. Янъ Гульдтъ услышалъ, что кто-то произноситъ его имя.

Онъ круто обернулся, широко раскрывъ глаза, въ которыхъ пылали отвращеніе и гнвъ. Но увидвъ, кто его звалъ, онъ облегченно перевелъ дыханіе и неувренно сказалъ:

— Это ты! Я боялся…

— Чего ты боялся?— спросилъ Карлъ Крегеръ.

— О…— сказалъ онъ, и въ его глазахъ сверкнула ненависть.— Я не могу видть бланкенезцевъ! Поэтому я всегда здилъ на англійскихъ судахъ… Но ты — другое дло.

— Мн кажется, меня ты можешь видть,— сказалъ Карлъ Крегеръ, широко разставляя ноги и выпячивая грудь.

— Да,— сказалъ онъ,— тебя я могу!— и онъ подалъ другу руку и потрясъ ее.— Я даже радъ, что вижу тебя.

На другой день они на разсвт покинули Шельду и поплыли на югъ подъ хорошимъ нордъ-вестомъ, державшимся дв недли. Затмъ они попали въ сверо-восточный пассатъ, который какъ будто ждалъ ихъ, и черезъ три недли посл отплытія находились уже къ югу отъ мыса Доброй Надежды.

За мысомъ Доброй Надежды они три дня плыли подъ свжимъ вестомъ на всхъ парусахъ, съ такой быстротою, что обогнали большой пароходъ, державшій тотъ-же курсъ. Капитанъ Носсельманъ, которому не было еще и тридцати лтъ, и въ которомъ было еще много мальчишескаго, направилъ баркасъ прямо къ пароходу, они пошли рядомъ съ нимъ и, протягивая ему конецъ, предлагали взять его на буксиръ и громко хохотали. На третью ночь втеръ окрпъ и перешелъ въ штормъ. Они все таки продолжали летть на всхъ парусахъ всю свтлую, звздную ночь, надъ ними неслись тяжелыя тучи. Подъ утро, въ сумрак разсвта, они увидли передъ собой шкуну, которая, лежа на боку, съ разорванными парусами и сломаннымъ рулемъ, безвольно неслась по волнамъ. На гафел вислъ норвежскій флагъ, завязанный узломъ — знакъ несчастья.

Капитанъ Боссельманъ веллъ подобрать нижній парусъ, подошелъ къ шкун и легъ въ дрейфъ. Онъ позвалъ офицеровъ и сталъ совщаться съ ними, можно-ли рискнуть помочь. Втеръ немного улегся, но море еще сильно волновалось. Матросы столпились вокругъ шлюпки и смотрли то на норвежскую шкуну, то на капитана Боссельмана.

Наконецъ, раздался его медленный, протяжный призывъ:

— Кто идетъ въ шлюпку?

Янъ Гульдтъ уже стоялъ въ шлюпк, за нимъ прыгнулъ первый офицеръ, затмъ еще трое, среди нихъ Карлъ Крегеръ. Минуту спустя шлюпка шлепала по вод.

Они налегли изо всхъ силъ на весла и благополучно отдлились отъ судна. Втеръ и темно-синія скользящія волны, надъ которыми носилась и брызгала тонкая пна, быстро понесли ихъ впередъ. Лодка то взлетала на гребень волны, то низвергалась въ пучину. Первый офицеръ, держа руль обими руками, стоялъ, широко разставивъ ноги, накорм и управлялъ лодкой, зорко слдя за втромъ и направленіемъ волнъ, матросы у его ногъ гребли съ такой силой, что весла изгибались. Скоро они очутились у кормы норвежскаго судна.

Шесть человкъ стояли у борта, держась за ванты, время отъ времени набгалъ валъ и забрасывалъ ихъ брызгами и пной. Между ними, поддерживаемый ими, стоялъ привязанный къ мачт матросъ, по блесоватымъ волосамъ и глазамъ котораго струилась кровь, каждая волна смывала ее, но она сейчасъ же появлялась снова. Капитанъ, сдовласый старикъ, стоялъ въ сторон и печальными глазами смотрлъ на своихъ матросовъ и ихъ спасителей, рядомъ съ нимъ стоялъ пожилой, бородатый штурманъ.

Матросы требовали, чтобы ихъ капитанъ спустился въ лодку первый. Они кричали вс разомъ по нмецки, по англійски и по норвежски:

— Нашего отца сначала! Онъ лучше насъ! Онъ добръ и благочестивъ!

Но старикъ качалъ головой и отмахивался,

Тогда они, чтобы ободрить людей, захватили сначала петлей ловкаго пригожаго юнгу. Онъ прыгнулъ за бортъ, какъ рыба. За нимъ прыгнули шестеро остальныхъ, одни ловко, другіе — неуклюже. Затмъ дошла очередь до раненаго, который упалъ въ воду, какъ тяжелый мшокъ, за нимъ послдовали штурманъ и посл всхъ капитанъ.

Они отправились въ обратный путь въ глубоко перегруженной шлюпк, которую время отъ времени заливало водой. Первый офицеръ, держа въ обихъ рукахъ руль, стоялъ и съ покрытымъ потомъ блднымъ лицомъ правилъ, приноравливаясь къ втру и волнамъ. Остальные, молча, гребли, неподвижно глядя передъ собой, вода и потъ струились по ихъ лицамъ и стекали на плечи и ноги. У ихъ ногъ лежали спасенные. Старый капитанъ лежалъ наполовину въ вод, держа въ рук корабельный журналъ и потрепанное Евангеліе. Передъ штурманомъ, положивъ окровавленную голову на его колни, безучастно лежалъ на спин раненый матросъ.

Когда они были уже недалеко отъ ‘Калліопы’, Янъ Гульдтъ, сидвшій у перваго весла, случайно взглянулъ на несчастныхъ у своихъ ногъ. Въ этотъ моментъ лодку опять залило водой, которая смыла кровь съ блесоватыхъ волосъ и окровавленныхъ бровей раненаго. Въ горл у него сдавило. Онъ испустилъ дикій крикъ и толкнулъ лежащаго ногой:

— Эй, ты, а вдь мы съ тобой знакомы!

И въ прилив счастья отъ сознанія, что справедливость одержала побду, заликовалъ хриплымъ, сухимъ голосомъ:

— Знаешь, кто лежитъ предо мной, Карлъ Крегеръ? Пауль Гринъ!

Раненый попытался поднять голову и посмотрть на кричащаго, но не смогъ: кровь опять залила ему глаза.

Они благополучно добрались до корабля, потерпвшихъ подняли на палубу, а за ними втащили и шлюпку.

Когда работа была окончена, и спасители хотли разсказать все, какъ было, у нихъ подогнулись колни, и отказались служить голоса: три часа безумно напряженной работы отняли у нихъ вс силы. Одинъ упалъ безъ чувствъ, другіе еле держались на ногахъ. Янъ Гульдтъ слъ на люкъ и молча смотрлъ, какъ уводили въ каюту стараго капитана. Но когда хотли увести шатавшагося Пауля Грина, онъ попытался встать и, подаваясь впередъ и протягивая къ нему руку, сказалъ съ гнвными, пылавшими глазами:

— Этого, капитанъ, отдайте мн… Я буду ходить за нимъ… Онъ мой другъ!

Они отнесли его въ маленькую каморку, находившуюся рядомъ съ каютой капитана и служившую лазаретомъ, и Яну Гульдту позволили спать тамъ же.

Карлъ Крегеръ посл этого тяжелаго дня еще нсколько времени чувствовалъ себя усталымъ и какъ будто оглушеннымъ. Къ тому же теперь было о чемъ поговорить и со старыми товарищами и съ новыми, съ погибшаго судна. Но въ конц недли онъ все-таки улучилъ время и подкрался къ двери лазарета, чтобы понаблюдать, какъ идутъ дла у бшеннаго Яна Гульдта съ Паулемъ Гриномъ.

Онъ тихонько пріоткрылъ дверь и заглянулъ въ каморку. Янъ Гульдтъ сидлъ и читалъ вслухъ изъ старой гамбургской книги разсказовъ, которая уже много лтъ валялась на судн. Со своимъ отважнымъ лицомъ, своимъ пламеннымъ голосомъ читалъ онъ о морскомъ разбойник Стертебекер: о томъ, какъ гамбуржцы поймали его вмст съ его товарищами и всмъ отрубили головы.

Когда разсказъ былъ оконченъ, онъ опустилъ книгу и сказалъ важно и презрительно, какъ будто мимоходомъ, что теперь такъ не длаютъ. Теперь люди стали спокойне, разумне, снисходительне, справедливе — это относится и къ тмъ, и къ другимъ — и улаживаютъ все безъ цпей и казней. Раненый лежалъ на спин, съ завязанными глазами, и говорилъ мало или молчалъ.

Карлъ Крегеръ тихо прикрылъ дверь, покачалъ головой, пошелъ къ спасеннымъ норвежцамъ и сталъ смотрть на нихъ. Особенное удовольствіе доставлялъ ему одинъ изъ нихъ, обладавшій замчательной способностью: онъ умлъ высовывать языкъ такъ, какъ будто у него изо рта выскакивала ящерица, которую онъ затмъ и ловилъ. Карлъ Крегеръ день и ночь, гд бы онъ ни былъ, на вс лады старался сдлать то же самое, но у него ничего не выходило.

Нсколько дней спустя, когда онъ стоялъ у руля, къ нему подошелъ капитанъ Боссельманъ, съ любопытствомъ посмотрлъ на него и сказалъ:

— Съ чего это твой другъ Гульдтъ такъ хлопочетъ о больномъ? Они, въ самомъ дл, старые друзья?

Карлъ Крегеръ подробно и необыкновенно живо разсказалъ ему обо всемъ, что произошло на пристани въ Бланкенезе и на песчаномъ островк, и прибавилъ:

— И теперь онъ хочетъ обратить его.

— Такъ,— сказалъ капитанъ Боссельманъ, который немного страдалъ любопытствомъ и выслушалъ разсказъ съ интересомъ и удовольствіемъ.— Разв Гульдтъ набоженъ?

Карлъ Крегеръ удивленно покачалъ головой.

— Набоженъ?— неувренно сказалъ онъ.— Этого я не знаю. Библіи у него нтъ. Набоженъ или нтъ, — не знаю. Можетъ быть, что и такъ.

Капитанъ Боссельманъ покачалъ головой:

— Чудной святой!— сказалъ онъ.

Карлъ Крегеръ, немного задтый, возразилъ:

— Какъ это, капитанъ? Не былъ ли онъ на дняхъ первый въ шлюпк? Онъ только немножко горяче относится къ правд и справедливости, чмъ мы.

Капитанъ поднялъ брови и ткнулъ всми своими неповоротливымя пальцами въ свою грудь.

— Чмъ я тоже?— сказалъ онъ.

Карлъ Крегеръ отвтилъ:

— Конечно, капитанъ, вдь иначе вы не удивлялись бы ему.

Капитанъ Боссельманъ отвернулся и сказалъ:

— Чему только не научишься отъ такого молокососа!

Затмъ онъ опять повернулся къ нему и сказалъ съ удареніемъ, широко открывъ круглые глаза и тыкая себя пальцами въ грудь:

— Я скажу теб вотъ что: я перевязываю этому человку, этому Грину, каждое утро глаза, я смотрю ему каждое утро въ глаза. Я одинъ видлъ его глаза, на сколько ихъ можно теперь видть,— они еще порядочно распухли. И я скажу теб: у этого человка скверные глаза!

Карлъ Крегеръ посмотрлъ на компасъ, немного повернулъ руль и хладнокровно отвтилъ:

— Я никогда не смотрю на глаза мужчинъ, меня интересуютъ только глаза двушекъ, но если вы говорите, что у него скверные глаза, то я врю вамъ, и тогда это скверное дло. Глаза, это — прорзъ въ кож, они показываютъ, что находится внутри, а изъ своей кожи не можетъ вылзть ни одинъ человкъ.

Капитанъ Боссельманъ опять покачалъ головой въ отвтъ на это удивительное изреченіе и, подойдя къ старому сдому капитану норвежскаго судна, попытался разсказать ему о своемъ матрос: о томъ красивомъ, съ блокурыми волосами и крючковатымъ носомъ, который во всемъ проявляетъ такую пылкость и въ особенности горячо относится къ правд и справедливости. Съ большимъ трудомъ удалось ему объяснить все это старику. Но когда норвежецъ понялъ, онъ пожалъ руку капитану Боссельману и крпко потрясъ ее.

Когда на слдующій день Карлъ Крегеръ стоялъ одинъ въ кубрик и спокойно думалъ о Бланкенезе и обо всемъ, что находится вокругъ него, къ нему подошелъ Янъ Гульдтъ и, смло, горделиво поднявъ голову, сказалъ:

— Ну, вотъ я и добился своего! Онъ вчера сказалъ мн, что очень жалетъ о тогдашней исторіи, на пристани. Онъ не можетъ понять, сказалъ онъ, какъ онъ могъ быть такимъ: вдь я никогда не сдлалъ ему ничего дурного. Видишь? Надо только захотть!

Карлъ Крегеръ пожалъ плечами и съ сомнніемъ сказалъ:

— Если только это правда, Янъ Гульдтъ! Старикъ — единственный, кто видлъ его глаза, и онъ говоритъ: у него дурные глаза. Чтобы только дло не кончилось плохо, и старикъ не могъ сказать своей глупой фразы, которую онъ вчно твердитъ: я такъ и думалъ!

Но Янъ Гульдтъ высокомрно покачалъ головой и сказалъ:— Этотъ?..— такимъ тономъ, какъ будто капитанъ Боссельманъ въ такихъ длахъ не могъ сосчитать до трехъ.

Когда они прибыли въ Сидней, норвежцы покинули судно. Старый сдой капитанъ со своимъ Евангеліемъ въ боковомъ карман своей синей куртки, обошелъ всю команду и подалъ всмъ руку.

Когда очередь дошла до его пяти спасителей, онъ, погладилъ ихъ по рук и сказалъ, что, конечно, при своемъ возраст онъ вполн созрлъ для того свта, но его старуха-жена все-таки будетъ очень рада, что онъ вернулся.

Они засмялись вс пятеро и сказали:

— Галло, капитанъ! Разъзжайте спокойно и дальше! Мы опять вытащимъ васъ.

Онъ съ улыбкой покачалъ блой головой въ отвтъ на ихъ добродушный задоръ. Затмъ онъ посмотрлъ на Яна Гульдта и съ большой мягкостью и очень серьезно сказалъ:

— Ты долженъ еще научиться, мой сынъ, видть міръ, каковъ онъ есть. Видишь ли, есть три міра: одинъ — въ нашей голов, принадлежащій намъ, другой — вн и вокругъ насъ, принадлежащій людямъ, и третій, не похожій ни на одинъ изъ первыхъ двухъ, принадлежащій Господу Богу. Ты представляешь себ только свой міръ и только въ немъ живешь, ты долженъ обращать больше вниманія на два другихъ!

Но Янъ Гульдтъ былъ слишкомъ счастливъ и слишкомъ чувствовалъ себя побдителемъ, слова старика не произвели на него никакого впечатлнія. Онъ засмялся и высокомрно и увренно сказалъ:

— Я ужъ справлюсь со всми тремя, капитанъ.

Старикъ огорченно покачалъ головой и сошелъ на берегъ.

Нсколько времени спустя прибыла больничная карета, чтобы увезти раненаго. Нсколько человкъ свели его со сходней, удивляясь, что онъ такъ хорошо ходитъ, и подвели къ карет. Когда его оставили одного у ея дверцы, онъ вдругъ снялъ повязку и, мигая, сталъ искать глазами кого-то на ‘Калліоп’. Увидвъ у люка Яна Гульдта, который и не замтилъ, какъ его уводили, онъ громко и пронзительно завмялся, совершенно такъ, какъ смялся четыре года тому назадъ на пристани Бланкенезе, и громко крикнулъ:

— Эй… Послушай! Янъ Гульдтъ… Эй… Дуракъ!..

Янъ Гульдтъ, наконецъ, услышалъ, всталъ, обернулся и широко раскрылъ глаза.

— Эй, ты!— кричалъ Пауль Гринъ.— Ну, и дуракъ же ты!

Онъ расхохотался, хлопнулъ себя по карману, захлопнулъ дверцу кареты и скрылся.

И капитанъ Боссельманъ съ капитанскаго мостика крикнулъ высокимъ, протяжнымъ голосомъ:

— Я такъ и думалъ!

Карлъ Крегеръ бросился на сходни, чтобы попробовать догнать негодяя. Двое другихъ побжали за нимъ, крича:

— Онъ хлопнулъ себя по карману, Янъ Гульдтъ! Осмотри свой сундукъ! Мы сегодня утромъ видли, какъ онъ рылся въ немъ.

И они бросились вслдъ за Карломъ въ погоню.

Янъ Гульдтъ вцпился руками въ свои блокурые волосы, затмъ онъ, какъ лунатикъ, протянувъ впередъ руки, пошелъ въ служившую лазаретомъ каморку, открылъ свой сундукъ и сталъ искать. Изъ всхъ денегъ, которыя онъ скопилъ, не оказалось ни гроша.

Онъ всталъ, подошелъ къ двери и, точно оцпенвъ отъ удивленія, нсколько разъ повторилъ беззвучнымъ голосомъ, тихо, какъ будто обращаясь къ самому себ:

— Этого не можетъ быть! Этого не можетъ быть!

Но потомъ вдругъ имъ овладлъ бшеный гнвъ, и онъ принялся кричать, ударять кулаками о дверь и выкрикивать дикія проклятія. Капитанъ Боссельманъ закричалъ своимъ протяжнымъ голосомъ:

— Не горячись такъ! Тише! Тише!

Но онъ не слышалъ, онъ упалъ на полъ, стоналъ и кричалъ.

Карлъ Крегеръ, отскочившій при этихъ дикихъ крикахъ етъ двери, стоялъ блдный, какъ смерть, и, прислушиваясь къ стонамъ несчастнаго, тихимъ, дрожащимъ голосомъ говорилъ:

— Онъ плачетъ не о своихъ деньгахъ, капитанъ. Онъ о томъ стонетъ, что ему не повезло съ этимъ человкомъ. Я говорилъ вамъ: онъ помшанъ на правд. Янъ не можетъ перенести, что все это такъ кончилось.

IV.

Когда они вернулись изъ своего далекаго плаванія въ Гамбургъ, Янъ Гульдтъ простился со всми, въ томъ числ и съ Карломъ Крегеромъ, который черезъ нсколько дней долженъ былъ опять ухать на другомъ корабл, и отправился въ Бланкенезе. Былъ поздній вечеръ.

Но онъ напрасно дергалъ ручку двери и напрасно стучалъ въ кухонное окно. Онъ долго стоялъ молча и качалъ головою, затмъ онъ увидлъ, что съ ручки двери свшивается на веревк большой кусокъ срой бумаги. Онъ вынулъ спички, зажегъ и прочелъ:

‘Твоя мать умерла дв недли тому назадъ. Такъ какъ она два мсяца была больна и нуждалась въ уход докторовъ и лкарствахъ, ея состояніе ушло на это, теб ничего не осталось и требовать теб нечего. Отъ имени семьи: Тобіасъ Гульдтъ старшій’.

Минуту онъ стоялъ, неподвижно прислушиваясь къ тишин, царившей въ маленькомъ жилищ. Ему не врилось, что это правда. Казалось, что сейчасъ послышатся легкіе шаги, и нершительно, недоврчиво отодвинется засовъ, и на моментъ на его рукавъ ляжетъ худая, костлявая рука, и по его рук, до самой груди, пробжитъ сладкій трепетъ, и сердце въ груди радостно встрепенется. Но ничего этого не произошло. Тогда онъ выпустилъ ручку двери, за которую взялся въ своемъ ожиданіи, и долго стоялъ, стараясь понять, что въ его жизни уже нтъ чудеснаго теплаго угла, которымъ была для него его мать, и что у него нтъ родины. Затмъ онъ отвернулся и, опустивъ голову, медленно пошелъ вдоль берега, вскарабкался на крутую лстницу и тамъ, гд съ обихъ сторонъ ее закрываетъ густой кустарникъ, наплакался досыта. Потомъ онъ вернулся въ Гамбургъ.

На слдующій день онъ пошелъ въ Альтону и записался въ мореходную школу, какъ думалъ это сдлать съ самаго начала, когда у него еще были его деньги. Затмъ онъ купилъ себ секстанты, чертежныя принадлежности, книги, бумагу,— все, что ему нужно было для школы, и потратилъ на это вс деньги, которыя у него были. Въ его озлобленіи на Бога и людей ему было ясно одно: что онъ добьется своего во что бы то ни стало, хотя бы ему пришлось не спать по ночамъ и умирать съ голоду.

Онъ ршилъ искать себ гд-нибудь по близости школы какой-нибудь работы и, хотя дло шло уже къ вечеру, сейчасъ же отправился на поиски. Онъ прошелъ нсколько улицъ, заглядывая во дворы, въ которыхъ шла работа, но онъ видлъ, что лишней работы не было нигд, и поэтому даже не спрашивалъ. Казалось, его затя потерпла полную неудачу.

Онъ вышелъ изъ Альтоны и попалъ въ окрестности Эзельгенне, гд тогда еще стоялъ цлый рядъ старыхъ домиковъ съ соломенными крышами, которыя возвышались надъ маленькими, взбиравшимися по откосу садиками. Одинъ изъ этихъ домиковъ, уцлвшій и до сихъ поръ, особенно старъ и низокъ, онъ отличается отъ другихъ и бросается всмъ въ глаза тмъ, что передъ нимъ на заржаввшемъ лафет стоитъ старая пушка, смотрящая своимъ жерломъ на гавань.

Когда онъ проходилъ по неровной улиц, у дороги, подл дома съ пушкой, на коричневой деревянной скамь сидла бдно одтая старушка и неповоротливыми, кривыми рабочими руками вязала толстый синій чулокъ. Онъ осмотрлся, нтъ-ли кого-нибудь по близости — ему было-бы какъ-то неловко, если бы его увидли разговаривающимъ съ бдной старухой — и торопливо спросилъ ее, не знаетли она, гд онъ могъ-бы достать работу на нсколько часовъ въ день. Она подняла глаза, съ любопытствомъ поглядла его въ смлое лицо и, такъ какъ не совсмъ поняла его вопросъ, немножко отодвинулась и сказала со свойственными старикамъ неторопливостью и спокойствіемъ.

— Садись и разскажи мн, чего ты отъ меня хочешь.

Онъ долженъ былъ ссть. И коротко и ясно, все время ударяя себя по колну, онъ разсказалъ, какъ плохо его положеніе, и какъ ему нужна работа. Ему было не такъ трудно сказать ей это, потому что со своей короткой, сгорбленной фигурой она казалась ему какимъ-то причудливымъ существомъ, чмъ-то въ род бабушки Красной Шапочки или какого-нибудь другого сказочнаго образа, не имющаго ничего общаго съ этимъ свтомъ и его горестями. Она продолжала спокойно вязать и только время отъ времени поднимала глаза и смотрла на дорогу, какъ будто ждала кого-то.

— Разв у тебя нтъ родителей?— спросила она.

Онъ сказалъ, что его мать недавно умерла, отецъ-же молодымъ человкомъ, какъ раньше ддъ, погибъ на гольмановскомъ корабл.

— Отецъ много лтъ здилъ на гольмановскихъ судахъ.

— Такъ, такъ,— сказала она.— Оба погибли на гольмановскихъ судахъ! Да, да… Гольманы отправили на тотъ свтъ не мало людей! Да… да! Но разв они виноваты въ этомъ? У одного человка такая природа, у другого — другая. Нашъ Господь Богъ долженъ ладить съ ними всми, значитъ, и мы должны длать то же самое.

Эти слова такъ разсердили его, что у него волосы зашевелились подъ шапкой, и онъ сказалъ съ дико горящими глазами:

— Ну, нтъ, съ этимъ я не согласенъ, клянусь Богомъ! Нашъ Господь Богъ долженъ былъ бы послать на нихъ чуму и моръ, а люди должны были-бы повсить ихъ за ноги, и пусть висятъ, пока не издохнутъ.

Старуха, не переставая вязать, медленно покачала головой.

— Когда становишься старъ, — сказала она, — сидишь, что все длается не такъ, какъ хотлось-бы, а жить вдь все-таки надо. Подумай, мой единственный сынъ уже сорокъ лтъ здитъ на гольмановскомъ пароход… все на одномъ и томъ-же, на ‘Анн Гольманъ’. Боцманомъ! И я должна видть это!

Янъ Гульдтъ поблднлъ отъ гнва.

— Этого я не понимаю!— сказалъ онъ.— Можно, конечно, похать на гольмановскомъ судн, если не можешь нигд найти мста, или-же прохаться когда-нибудь разокъ на немъ изъ одной ненависти и насмшки, чтобы потомъ разсказать о немъ всмъ людямъ. Но цлые годы! Сорокъ лтъ на ‘Анн Гольманъ’?

Старушка продолжала вязать.

— Онъ никогда не говоритъ объ этомъ,— сказала она.— Но иногда, когда онъ бываетъ навесел — онъ немножко выпиваетъ — онъ говоритъ, что обвнчался съ ‘Анной Гольманъ’. Да еще по католическому обряду, говоритъ онъ, и поэтому не можетъ развестись съ ней. Я и въ самомъ дл думаю, что они много пережили вмст. Сначала, въ шестидесятыхъ годахъ ‘Анна Гольманъ’ отвезла въ Америку полъ Мекленбурга, потомъ въ семидесятыхъ возили на ней негровъ изъ Африки въ Бразилію. Ну, а сколько еще всякихъ рейсовъ! Хорошаго не было ни одного!.. Куда-же здилъ на гольмановскомъ судн твой ддушка?

— Въ Бразилію или на Бразильскій берегъ, — отвтилъ онъ,— хорошенько я не знаю.

— Такъ!— сказала она.— Ну, это тоже, конечно, были скверныя поздки. Бразильскій берегъ!

— О, — сказалъ онъ, — въ Бланкенезе нашу семью вс уважаютъ. Мой ддъ былъ почтенный, только, говорятъ, немножко горячій человкъ. Не говорите о немъ! Кто знаетъ, что довело его до этого. Говорите лучше о Гольманахъ, которые уже сто или двсти лтъ подъ рядъ мучатъ людей на своихъ судахъ, и изъ-за которыхъ погибло столько храбрыхъ матросовъ!

Старуха покачала головой и медленно, неторопливо сказала:

— Старикъ Дирксъ и я — старикъ Дирксъ уже пятьдесятъ лтъ служитъ кучеромъ у стараго Гольмана, а я двушкой служила у него нсколько лтъ — такъ вотъ мы оба любимъ подшутить надъ старымъ Гольманомъ. Понимаешь надъ старикомъ, который тогда перевозилъ мекленбуржцевъ и негровъ. Ему уже за девяносто и онъ выжилъ изъ ума, но онъ еще каждую среду и субботу здитъ кататься по шоссе. Люди толкуютъ о немъ разное, они говорятъ, что онъ не можетъ умереть, потому что у него нечистая совсть. Но мы, старикъ Дирксъ и я, знаемъ лучше, въ чемъ дло. Какъ разъ наоборотъ: онъ не можетъ умереть, потому что онъ все еще такъ любитъ свои деньги и не хочетъ уйти отъ нихъ. По средамъ старикъ Дирксъ всегда привозитъ его ко мн, и мы подшучиваемъ надъ нимъ… Смотри, вотъ онъ.

Изъ-за угла выхала нарядная открытая коляска, запряженная блоснжными рысаками, легко и весело катила она къ маленькой коричневой скамь и остановилась передъ ней. Въ углу коляски сидлъ или, врне, лежалъ, накрытый до груди огромной, пестрой тигровой шкурой, древній старикъ. Его лицо, маленькое, какъ у четырнадцатилтняго мальчика, было желто и покрыто морщинами.

Старуха продолжала спокойно сидть на своей скамь и вязать.

— Ну,— благодушно сказала она,— что умненькаго вы придумали за эту недлю, Гольманъ?

Старикъ польщенно улыбнулся, но сейчасъ-же важно поднялъ маленькую желтую руку и, широко раскрывъ глаза, торжественно сказалъ:

— Все длалось не такъ, какъ слдуетъ! Все не такъ, какъ слдуетъ. Можно было заработать гораздо больше денегъ.

Старуха, не переставая вязать, покачала головой и сказала съ убжденіемъ и такъ, какъ будто успокаивала ребенка:

— Нтъ, нтъ, Гольманъ!.. Этого вы не должны на старости лтъ вбивать себ въ голову! Все было сдлано, какъ слдуетъ. Сколько вы давали эмигрантамъ за старый прусскій золотой?

Старикъ, ласково улыбнулся:

— Шестнадцать — семнадцать шиллинговъ.

— Ну,— одобрительно сказала старуха, продолжая вязать и почти не поднимая глазъ:— Это, я думаю, славное дльце? Ему вдь цна двадцать! И потомъ вы еще уговорили ихъ, будто имъ придется платить за свое прекрасное полотно и большіе окорока такую большую пошлину, что лучше будетъ, если они продадутъ ихъ вамъ. И вы получили ихъ полотно и окорока почти даромъ. Вы славно поживились, Гольманъ! А во время перезда черезъ океанъ бднякамъ пришлось порядкомъ поголодать.

Старикъ засмялся довольнымъ смхомъ, точно маленькій злорадный мальчуганъ.

— Неглупо!— сказалъ онъ своимъ высокимъ стариковскимъ голосомъ.— Неглупо. То было хорошее времячко! Никакого государственнаго контроля! Это главное: никакого государственнаго контроля! И никакой гласности! Можно было обдлывать дла на свобод.

— Вы зарабатывали милліоны,— сказала она.

Старикъ польщенно улыбнулся, и точно тщеславная двушка, старающаяся въ обществ подругъ перевести разговоръ съ одного поклонника на другой, онъ съ улыбкой сказалъ:

— Но потомъ я сдлалъ ошибку. Я долженъ былъ негровъ, которыхъ я перевозилъ въ Бразилію… я долженъ былъ разсаживать ихъ посвободне. Ихъ умерло слишкомъ много, разъ умерло больше половины! Это былъ большой убытокъ.

Кучеръ, сидвшій съ широкимъ, неподвижнымъ лицомъ на козлахъ, поднявъ кнутъ къ уху и полямъ шляпы, повернулъ, не мняя своей неподвижной позы, лицо къ старух и хладнокровно сказалъ:

— Задай ему перца, да хорошенько. Ему все это нипочемъ! Задай ему покрпче!

Старуха, продолжая равномрно вязать, сказала:

— Ну, за то вашъ сынъ Генрихъ сидитъ въ ссылк вмст съ капитаномъ ‘Анны Гольманъ’ на пустынномъ остров возл Бразиліи. Какъ онъ называется?

— Они сидятъ на Ферандо-Норонья,— сказалъ кучеръ, не поворачивая головы.

Старикъ попробовалъ немного наклониться впередъ и, широко раскрывъ глаза, тихо сказалъ:

— Живы-ли они еще?

Кучеръ слегка повернулъ голову и сказалъ:

— Онъ боится, что Генрихъ вернется и потребуетъ своей части наслдства.

— Что они дятъ тамъ, на остров?— сказала старуха.— Наврно, траву и дождевыхъ червей?

Старикъ довольно улыбнулся.

— Это хорошо, что онъ тамъ,— сказалъ онъ.— Очень хорошо! Онъ промоталъ-бы все! Все!

— Это — неправда,— хладнокровно сказалъ, обращаясь къ старух, кучеръ,— это чистая ложь. Генрихъ былъ вовсе не такой. Онъ былъ только лучше остальныхъ. Онъ былъ хорошій человкъ и не позволялъ старику длать гадости. Вотъ и все.

Старикъ, казалось, совсмъ не слышалъ, что говорилъ черезъ плечо кучеръ. Онъ былъ поглощенъ мыслью о Бразильскихъ каторжникахъ. Онъ опять попробовалъ наклониться впередъ и опять тихо и съ любопытствомъ сказалъ:

— Живы-ли они еще? Они были крпкіе малые оба, и Генрихъ, и капитанъ!

— Да,— сказала старуха,— не одному крпкому малому пришлось подумать о смерти на гольмановскихъ судахъ!.. Вы видите этого молодого человка? Его отецъ и ддъ оба погибли на гольмановскихъ судахъ.

Старикъ немного наклонился впередъ, почти вжливо, точно купецъ, охотно встрчающій человка, съ которымъ длалъ прежде хорошія дла.

— Ваше имя?— любезно спросилъ онъ.

Янъ Гульдтъ вскочилъ и, уставясь ему прямо въ лицо горящими, полными ненависти глазами, крикнулъ:

— Янъ Гульдтъ изъ Бланкенезе.

Старикъ торопливо опять откинулся назадъ и испуганно немного задыхаясь, сказалъ:

— Это лицо… Онъ внукъ Яна Гульдта!

Затмъ равнодушнымъ холоднымъ тономъ, какимъ раньше, вроятно, разговаривалъ съ экипажемъ своихъ судовъ, онъ сказалъ старому кучеру:

— Позжай!

Старый кучеръ самодовольно засмялся и сказалъ:

— Этотъ перецъ былъ для него слишкомъ крпокъ!

И коляска покатила дальше.

— Вы видли?— съ пылающими глазами сказалъ Янъ Гульдтъ:— Какъ онъ испугался имени моего дда? Вы видли, что мой ддъ былъ почтенный человкъ? Вы видли это? Старый преступникъ! Какъ я радъ, что показалъ ему!

— Ну,— сказала старуха, сворачивая свой чулокъ,— въ добрый часъ! А теперь идемъ: теб надо пость. Сегодня вечеромъ у меня какъ разъ всего довольно. Мой сынъ, боцманъ на ‘Анн Гольманъ’, какъ ты знаешь, третьяго дня вернулся со своимъ пароходомъ изъ Африки и далъ мн денегъ. Онъ пошелъ въ трактиръ, тамъ на углу, онъ напьется тамъ, какъ стелька. Но это не мшаетъ ему быть славнымъ малымъ.

Медленно, придерживаясь за деревянныя перила, она поднялась наверхъ и, пройдя мимо пушки, вошла въ низкую покосившуюся дверь своего домика. Она прошла маленькую кухню, въ которой плита и столъ занимали почти все мсто и ввела его въ низкую темно-коричневую комнату, въ которой все: потолокъ, стны и полъ — перекосилось и потемнло, а на стн вислъ ветхій портретъ стараго Вильгельма I. Она пригласила его ссть на скамью, стоявшую у стны, подъ окнами, принесла, что у нея было, и онъ полъ. Когда онъ кончилъ, она принесла старый-престарый кожаный кисетъ, въ которомъ было табаку еще нсколько трубокъ, и сказала:

— Твоя трубка, конечно, при теб? Покури немножко!

И когда онъ закурилъ, она долго обнюхивала воздухъ, затмъ кивнула головой и сказала:

— Комната сразу сдлалась совсмъ другая, такъ славно пахнетъ мужчиной.

Онъ держалъ трубку въ вытянутой рук надъ столомъ, такъ что свтлый дымь, какъ будто отъ маленькаго костра, поднимался въ полутьм къ косому потолку и носился вокругъ портрета стараго императора, и думалъ:

— Вотъ я и сытъ! Если бы мн было еще гд поспать!

Онъ удобно прислонился къ стн, измрилъ взглядомъ скамью и сталъ расхваливать ее:

— Славная у васъ скамеечка, бабушка! Врно, вашъ сынъ будетъ спать на ней, когда вернется ночью изъ трактира? Нтъ? Жаль, что такую длинную и широкую скамью не употребляютъ для спанья. Право, на ней можно поспать ночку, не отлежавъ себ боковъ. Если бы разговоръ со старымъ хищникомъ не разозлилъ меня такъ, я могъ бы, я думаю, заснуть на этой скамь.

Старуха, наконецъ, поняла его и сказала:

— Теб даже негд переночевать, бдный мальчикъ? Такъ оставайся здсь и спи на скамь.

Она встала и, принеся ему подъ голову старую подушку изъ плетеной соломы, сказала съ добродушной насмшкой надъ собой:

— Вотъ такъ ночь! Сначала вся комната наполняется дымомъ, такъ что становится тепло на душ, а теперь въ ней еще остается ночевать молодой парень. Вотъ я и имю опять въ первый разъ то, что пятьдесятъ лтъ тому назадъ имла каждый вечеръ.

Она еще разъ пошла въ кухню, чтобы посмотрть, не осталось ли въ печи огня, потомъ начала раздваться, причемъ по привычк старыхъ женщинъ такъ задумалась и замечталась, что долго сидла на мст, не шевелясь. Онъ снялъ сапоги, положилъ ихъ подъ подушку, которая была, недостаточно высока, и легъ.

Онъ хотлъ сначала еще разъ дать волю гнву, который вызывали въ немъ преступленія Гольмановъ и долготерпніе Господа Бога, гнву, все это время тихо кипвшему въ немъ, но онъ ужъ не разгорлся. Долгіе напрасные поиски на улицахъ и событія вечера утомили его, мысли его тянулись вяло, и скоро онъ заснулъ. Точно по гладкой дорог тихо скользнулъ онъ въ страну сновъ и сейчасъ же поплылъ по ней въ красивой лодочк, подъ попутнымъ втромъ. А съ обихъ сторонъ его плыли красивыя нагія двушки со смлыми лицами и движеніями и часто ныряли въ воду, чтобы изслдовать дно и узнать, можетъ ли Янъ Гульдтъ прохать безпрепятственно. Онъ, улыбаясь, ласково и одобрительно смотрлъ на нихъ, кровь его при этомъ оставалась совершенно спокойной. Онъ и на яву не касался еще женщинъ. Такъ сильно почиталъ и боялся онъ ихъ.

Онъ все еще плылъ подъ этой прекрасной охраной, какъ говорится въ псалм: ‘Ты длаешь своихъ ангеловъ втрами’. Утро было уже близко, когда онъ услышалъ подъ окнами шумъ и крики, затмъ вспомнилъ, гд онъ, и прислушался.

Старуха уже вскочила и, тяжело ступая, подошла къ нему.

— Это — мой сынъ,— сказала она, ея старушечій голосъ звучалъ необыкновенно мягко.— Когда онъ выходитъ изъ трактира, онъ всегда подходитъ къ моему окну, чтобы я знала, что онъ, какъ порядочный человкъ, идетъ спать. Онъ немножко пьетъ, но онъ славный малый.

Она подошла къ окну, выглянула изъ него и тихо засмялась.

— Видишь, что онъ теперь длаетъ? Слышишь? Онъ видитъ на Эльб вс гольмановскія суда и прицливается въ нихъ изъ старой пушки. Слышишь, онъ называетъ каждое судно по имени?.. Подожди-ка… вотъ! Слышишь? Самый большой зарядъ получаетъ ‘Анна Гольманъ’.

Пьяный длалъ видъ, что посылаетъ зарядъ за зарядомъ, и при этомъ дико выкрикивалъ какія-то слова, которыя съ клокотаніемъ вырывались изъ горла, мучительнаго страданія, звучавшаго въ этихъ словахъ, старая женщина не слышала. Она опять тихо и весело засмялась, и ея старушечій голосъ звучалъ опять очень мягко, когда она сказала:

— Такъ онъ длаетъ всегда, когда приходитъ ночью къ моему окну! Онъ разстрливаетъ вс гольмановскія суда. Потха!

Она засмялась и сильно постучала по стеклу.

Пьяный услышалъ стукъ. Онъ оставилъ пушку, посмотрлъ на окна, увидлъ, что за нимъ стоитъ мать, выпрямился во весь ростъ, почти гордо, и сказалъ почтительно, такимъ тономъ, какъ будто докладывалъ начальству:

— Теперь спи спокойно, матушка! Я иду домой!

И онъ тяжелыми, неврными шагами сталъ спускаться по лстниц.

Старуха опять заковыляла къ своей постели, а Янъ Гульдтъ опять легъ на скамью. Онъ лежалъ съ открытыми глазами и думалъ о боцман и его жизни. Отъ него онъ быстро, точно на огненныхъ крыльяхъ, съ пылающимъ гнвомъ перешелъ ко всему хозяйничанью Гольмановъ. Не посылали ли они уже сто лтъ свои суда за море, раньше для позорныхъ длъ, теперь же въ самыя лихорадочныя мстности, гд многіе умирали отъ лихорадки? Не посылали ли они ихъ съ недостаточнымъ экипажемъ, который долженъ былъ работать сверхъ силъ и къ тому же получалъ недостаточное питаніе и жилъ въ грязи? Не посылали ли они ихъ съ запущенными, заржаввшими, никуда негодными машинами, такъ что каждый годъ одно судно непремнно тонуло со всмъ экипажемъ? А владлецъ этихъ судовъ? Передъ вратами вчности, о которыхъ и неврующій не знаетъ, что можетъ быть за ними, онъ радуется всмъ своимъ преступленіямъ. Да, уже наполовину выжившій изъ ума, онъ еще радуется разрушенной жизни своего сына и своего стараго капитана. Лежатъ-ли они оба уже мертвые на горячемъ песк Фернандо Норонья съ цпями на изсохшихъ ногахъ? Или они еще живутъ, мучась голодомъ и жаждой, съ лихорадкой въ старыхъ костяхъ? Вотъ каковы они, Гольманы! Будь они прокляты!.. Отдайте мн моего отца и дда! Я не лежалъ бы здсь, какъ нищій, на жесткой скамь, если бы Гольманы не отняли у меня ихъ! И мою мать тоже убили они: ее свела въ могилу тоска по моемъ такъ рано умершемъ отц. Отдайте мн мою мать! Отдайте всхъ мертвецовъ! Ихъ жены и дти тоже лежатъ на жесткихъ скамьяхъ! Отдайте ихъ! Будь проклятъ весь міръ!..

Онъ такъ ударилъ кулакомъ по спинк старой скамьи, что она затрещала.

Старуха вскочила.

— Господи, спаси и помилуй!— сказала она.— Что съ тобой?

— Ахъ,— сказалъ онъ, придя въ себя, но все еще тяжело дыша отъ гнва.— Я, право, хотлъ бы быть дьяволомъ!

— Господи, спаси мою душу!— сказала старуха,— Святые угодники! Почему непремнно дьяволомъ!

Онъ повернулся къ стн и мрачно сказалъ:

— Они отняли у меня отца и дда и сдлали меня смшнымъ, когда я былъ еще ребенкомъ. Они сдлали меня бднякомъ и сиротой. Если я когда нибудь еще увижу кого-нибудь изъ Гольмановъ, я поговорю съ нимъ совсмъ иначе.

— Ты долженъ относиться ко всему спокойне,— сказала старуха.— Спокойне!

— Спокойне?— сказалъ онъ.— Я не могу! Не могу! И не хочу! Не хочу! Ужъ лучше умереть.

— Ну, ну…— спокойно и ласково сказала старуха.— Ты еще научишься этому. Ты еще научишься.

V.

Онъ всталъ, разобралъ свои книги и сталъ просматривать ихъ. Мало-по-малу онъ успокоился и увидлъ, что при его хорошей подготовк и врожденной способности къ измреніямъ и вычисленіямъ ему будетъ легко усвоить себ все это. Тогда онъ спросилъ старуху, не сможетъ ли онъ, какъ въ ту ночь, и дальше спать на скамь и заниматься на ней, онъ отблагодаритъ ее, когда выдержитъ экзаменъ. Она сейчасъ же согласилась, тогда онъ спросилъ, не знаетъ ли она, гд онъ могъ бы найти работу. Она немного подумала, потомъ сказала, что лучше всего было бы ему пойти къ корабельному мастеру Бруну, очень доброму человку, разсказать ему про свое несчастье съ деньгами и попросить работы. На сколько она знаетъ Бруна, онъ дастъ ему работу и столъ.

Янъ Гульдтъ сложилъ книги и вышелъ. Подойдя къ площадк передъ домомъ корабельнаго мастера, онъ остановился. По всей площадк были во всевозможныхъ положеніяхъ разставлены лодки всевозможныхъ формъ, за площадкой находилась мастерская, дверь которой была уже широко раскрыта. Но не было видно ни души, очевидно, вс ушли завтракать. Онъ еще стоялъ въ нершительности, здсь ли ему ждать или зайти въ мастерскую, когда изъ-за опрокинутой вверхъ килемъ большой парусной лодки донесся тоненькій голосокъ, такъ тихо насвистывавшій старую народную псенку, что онъ сначала не обратилъ на него вниманія. Онъ не думалъ, что сможетъ поговорить съ особой, которой принадлежитъ этотъ голосокъ, о своемъ большомъ, серьезномъ дл, но онъ ршилъ, что надо же ему какъ нибудь водвориться на площадк, и направился къ лодк. За ней на колняхъ стояла двушка лтъ пятнадцати-шестнадцати съ льняными волосами, блестящими зеленоватыми глазами и, насвистывая, красила бортъ лодки. Ей, казалось, было очень холодно отъ утренняго втра, который разввалъ ея срое платье и особенно свтлыя пряди волосъ. Она была такая сренькая и худенькая, у нея былъ такой окоченвшій или изголодавшійся видъ, что онъ почувствовалъ разочарованіе, хотя и по убогому свисту ожидалъ немногаго. Но когда она посмотрла на него очень холоднымъ и испытующимъ взглядомъ и, что особенно поразило его, не прекратила своего свиста, онъ ршилъ, что это — единственная дочь корабельнаго мастера. Онъ привтливо спросилъ ее, не знаетъ ли она, сможетъ ли онъ найти здсь въ верфи работу ежедневно на нсколько часовъ. Онъ прибавилъ, что онъ не корабельный плотникъ, а ученикъ мореходной школы.

Она перестала красить, осторожно обмакнула кисть въ старую жестянку отъ консервовъ, стоявшую возл нея, и холодно и равнодушно сказала:

— Вотъ смшно!

— Почему смшно?— гнвно спросилъ онъ.— Я потерялъ свои деньги до послдняго гроша.

— Такъ-съ!— холодно сказала она, какъ будто теперь ей стало понятно все, и она составила себ опредленное мнніе объ этомъ человк. Лицо ея приняло высокомрное выраженіе.

— Въ гамбургскихъ пивныхъ, конечно!— сказала она.

— Ничего подобнаго!— горячо возразилъ онъ.— Я и пяти разъ въ своей жизни не былъ въ пивной! Ихъ у меня украли изъ моего сундука. Карлъ Крегеръ, мать котораго живетъ теперь здсь, въ Эвельгенне, можетъ подтвердить это.

Она отъ удивленія выронила кисть и сказала:

— О, тогда вы, врно, Янъ Гульдтъ, который тогда на пристани въ Бланкенезе выругалъ Гольмана?

И, еще разъ быстро взглянувъ на него, она сказала неувренно, такъ какъ его странное смлое лицо смутило ее:

— Карлъ Крегеръ всегда присылаетъ мн открытыя письма съ видами.

— Вотъ какъ,— сказалъ онъ вжливе.— Я читалъ ваши открытки. Вы — Ева Геттъ…

— Когда онъ лтомъ прізжаетъ сюда, мы катаемся вмст,— сказала она,— на этой лодк, которая принадлежитъ намъ обоимъ.

— Вотъ какъ!— сказалъ онъ.— Вы приходитесь родственницей корабельному мастеру?

— Нтъ,— сказала она,— мои родители живутъ тамъ!— она указала кистью на сосдній домъ.— Мой отецъ былъ прежде капитаномъ на судн, плававшемъ въ Кита, теперь онъ живетъ на свой капиталъ. Но я въ дружб съ корабельнымъ мастеромъ Бруномъ.

— Вотъ какъ!— насмшливо сказалъ онъ, поглядывая то на большую дверь мастерской, то на нее. Ея видъ вызывалъ въ немъ странное чувство удовольствія, смшаннаго съ гнвомъ. Онъ сердился на нее за то, что долженъ былъ стоять передъ ней, почти какъ проситель. Втеръ опять подулъ, и ея платье и волосы опять стали развваться.

— Вы можете еще улетть,— сказалъ онъ.— Держитесь крпче за банку съ краской.

Она, не переставая усердно водить кистью по борту лодки, посмотрла на него, замтила удовольствіе, выражавшееся въ его глазахъ, и къ горлу ея подступило легкое, тревожное чувство счастья. Тмъ не мене она сказала насмшливо:

— Я все-таки думаю, что вы будете на столько вжливы, что не дадите мн улетть.

— Летите хоть черезъ вс трубы,— гнвно сказалъ онъ,— до самаго эцерскаго болота.

Она сказала ядовито и въ то же время какъ будто нащупывая почву:

— Карлъ Крегеръ и техники, съ которыми я всегда катаюсь лтомъ, любезне васъ, это я должна признать.

И она исподлобья сверкнула на него своими зеленоватыми глазами.

Сверху послышались шаги, и на площадку медленно и степенно спустился корабельный мастеръ, вышедшій взглянуть на какую-то лодку.

— Сосдъ Брунъ,— сказала она,— представьте себ, вотъ этотъ человкъ одинъ, изъ бланкенезскихъ Гульдтовъ, потерялъ вс свои деньги, у него украли ихъ изъ сундука. Они, правда, иногда страшно лгутъ, особенно сначала, когда только возвращаются изъ плаванія, но Карлъ Крегеръ свидтель, что это правда. Теперь онъ хочетъ посщать школу, и ему негд обдать, онъ хотлъ бы работать здсь, въ верфи, за обдъ и ужинъ. Мн кажется, что вы должны это сдлать, вдь онъ можетъ скрести и смолить полъ. Посмотрите только на него, онъ уже давно не лъ.

Япъ Гульдтъ поблднлъ отъ гнва и бросилъ ей такой взглядъ, какъ будто хотлъ ее убить.

Корабельный мастеръ, улыбаясь, пошелъ съ нимъ наверхъ, разспросилъ его обо всемъ и сказалъ, что онъ можетъ попробовать работать на верфи, обдъ и ужинъ себ онъ, наврно, заработаетъ. Онъ предложилъ Яну Гульдту придти опять, сейчасъ же посл школы, и вернулся обратно въ свою мастерскую.

Янъ Гульдтъ сошелъ внизъ, чтобы вернуться къ своей скамь и своимъ книгамъ. Проходя мимо жестянки съ краской, онъ остановился, толкнулъ ее такъ, что она отлетла въ сторону, и проворчалъ маленькой сренькой двушк, что, если она еще когда-нибудь вздумаетъ длать такія наглыя замчанія, когда онъ будетъ здсь работать, онъ надеретъ ей уши.

Она схватила своими замерзшими красными руками жестянку и спрятала ее. Затмъ немного огорченно, но съ довольнымъ смхомъ сказала:

— Я хотла кончить до школы, теперь изъ этого ничего не выйдетъ, но зато я позабавилась.

И она злобно и весело кивнула ему головой.

Онъ опять посмотрлъ на нее съ гнвомъ и удовольствіемъ, осмотрлся вокругъ, нтъ ли кого-нибудь по близости, нагнулся, вырвалъ у нея изъ рукъ кисть, схватилъ ее за волосы и мазнулъ кистью по носу.

Она серьезно испугалась, такъ какъ увидла вспыхнувшій въ немъ гнвъ и не была уврена,— чмъ все это кончится. Но когда она почувствовала, что онъ держитъ ее крпко, но осторожно, прикосновеніе его руки къ ея волосамъ вызвало въ ней странно пріятное чувство. Она радостно засмялась, стала тереть свой носъ и бранить его. Но онъ былъ уже далеко.

Съ этихъ поръ ночью онъ спалъ на скамь подъ окномъ, вставалъ въ четыре часа утра, тутъ же, на томъ же мст, гд спалъ, приготовлялъ уроки, затмъ шелъ въ школу, а оттуда — въ верфь, откуда часто только поздно вечеромъ поднимался къ заржавленной старой пушк.

Случилось такъ, что въ это время на одного изъ его прежнихъ товарищей по плаванію не было дома, ни одинъ изъ нихъ не посщалъ школы, съ рабочими же на верфи онъ не сближался, такъ какъ у него не было съ ними ничего общаго. Поэтому онъ чувствовалъ себя очень одинокимъ, и у него была только одна радость, которая ему самому казалась странной и удивляла его. Радость эта заключалась въ томъ, что онъ по нсколько разъ въ день могъ поворачивать голову къ худой, срой двушк, которая пробиралась по песку къ своей лодк и всегда какъ разъ на томъ мст, гд онъ разстрепалъ ей волосы, молча поднимала глаза и бросала на него долгій взглядъ. Она, казалось, оставалась въ школ очень недолго, очень мало времени тратила на ду и питье, еще меньше — на приготовленіе уроковъ. Ее вчно можно было увидть въ ея лодк на рк, иногда одну, но большей частью со всевозможной шумной молодежью, среди которой она играла нчто въ род роли атамана.

Большое затрудненіе для него заключалось въ томъ, что въ воскресенье у него не было ни обда, ни ужина. Старух въ домик у пушки онъ сказалъ, что проводитъ воскресенье всегда у одного пріятеля, а корабельный мастеръ, очевидно, не думалъ, что его денежныя дла на столько плохи, и не приглашалъ его. Такимъ образомъ, онъ днемъ и вечеромъ слонялся среди сотенъ людей, наполнявшихъ берегъ, и убивалъ время и заглушалъ голодъ, наблюдая за дтьми, игравшими на песк. Утро кое-какъ проходило. Hо когда въ четыре часа они вс вытаскивали изъ кармановъ свой хлбъ и погружали свои личики въ широкіе ломти его, онъ уходилъ внизъ по теченію, къ Виншгедтену, садился тамъ на опрокинутый баркасъ и, отломивъ отъ ивы втку, равномрно и гнвно ударялъ ею по песку у своихъ ногъ.

Такъ какъ у него не было денегъ, чтобы купить себ галстухъ, старуха подарила ему красивый, красный шелковый шарфикъ, который она получила отъ своего мужа, бывшаго когда-то могильщикомъ въ Оттензен. Однажды, вскапывая какую-то могилу, онъ нашелъ въ ней гробъ стараго сенатора, который при жизни былъ щеголеватымъ холостякомъ и до самой смерти оставался большимъ сердцедомъ. Гробъ весь сгнилъ и раскрылся, могильщикъ увидлъ соблазнительный, красный шелковый шарфикъ, нисколько не испортившійся отъ сорокалтняго лежанія въ могил и подумалъ: ‘На что теперь сенатору, отъ котораго остались одн кости, этотъ красивый шелковый галстухъ?’ И онъ принесъ шарфикъ домой. Она кончиками пальцевъ разгладила его, но носить не захотла, и мужъ ея тоже не могъ заставить себя сдлать это. Янъ Гульдтъ, не боявшійся самого чорта, очень обрадовался шарфику. И теперь веселый шелковый шарфикъ стараго сенатора, украшенный маленькими незабудками, вышитыми на красивыхъ широкихъ концахъ его, разввался на смуглой ше Яна Гульдта и двигался при каждомъ шаг его по песку. При каждомъ порыв втра онъ легко и нжно касался его начинавшихъ покрываться пушкомъ щекъ, за которыми текла горячая кровь.

Въ шестое или седьмое воскресенье, когда онъ въ четыре часа опять спустился въ Винштедтенъ, маленькая Ева Геттъ, всегда слдившая за нимъ своими быстрыми глазами, поняла, какъ обстоитъ съ нимъ дло. Она взяла нсколько буттербродовъ, сла въ маленькую шлюпку и, глубоко, прерывисто дыша, тихо поплыла вслдъ за нимъ. Въ томъ мст, гд онъ слъ въ лодку, она причалила, вышла изъ шлюпки, медленно взобралась, перепрыгивая съ камня на камень, наверхъ, остановилась и стала смотрть на него.

Онъ въ этотъ моментъ какъ разъ представлялъ себ, какъ онъ, когда будетъ капитаномъ, каждое воскресенье будетъ заказывать на обдъ гороховый супъ съ саломъ, и съ сосредоточенными, гнвными глазами ударялъ по сухому жесткому песку. Вдругъ онъ услышалъ ея шаги и увидлъ, что она стоитъ и смотритъ на него. Онъ сердите вскочилъ.

— Что вамъ нужно?— сказалъ онъ.— Чего вы таращите на меня глаза? Что я, какой-нибудь диковинный зврь отъ Гагенбека?

Она, какъ дитя своей страны, и сама человкъ съ причудами, привыкла къ причудливымъ людямъ и къ медленному развитію событій. Поэтому она продолжала спокойно стоять и ждать. Но такъ какъ онъ только изрдка поглядывалъ на нее, и дло не подвигалось впередъ, она пристально посмотрла на одну изъ свай, толкнула ее и сказала довольно громко:

— Спроси меня: что ты ла сегодня за обдомъ?.. Что я ла? Пирогъ съ черникой, такой вкусный…

Она еще разъ толкнула старую сваю и сказала:

— Спроси меня: что ты хочешь сть сегодня вечеромъ? Что я хочу сть? Яйца и хлбъ съ масломъ.

И она замолчала и посмотрла на него.

Онъ подумалъ, что она издвается надъ его голодомъ, въ дикомъ гнв вскочилъ и бросился къ ней. Она хотла убжать, но поскользнулась на камняхъ передъ самой лодкой и упала. Она лежала, заслоняя своей худой рукой голову, такъ какъ ждала, что сейчасъ на нее посыпятся удары, и съ отчаяніемъ и любовью смотрла на него.

Тогда онъ понялъ, въ чемъ тутъ дло, и по всему его тлу разлилось ощущеніе блаженства. Онъ неувренно сказалъ:

— Послушай… Чего-жъ ты хочешь?

Она сейчасъ же оправилась отъ испуга, смущенная еги взглядомъ, она растерянно и умоляюще посмотрла на него и сказала:

— Я не могу видть, что вамъ нечего сть.

И, не вставая съ колнъ, она сунула руку въ лодку, вытащила плохо завернутый въ бумагу хлбъ и сказала:

— Я принесла вамъ это.

Онъ покраснлъ до корней своихъ рыжеватыхъ волосъ и мрачно воскликнулъ:

— Этого я не могу! Не могу! Неужели ты не понимаешь? Ты хочешь, чтобы я позволилъ теб кормить себя? Убирайся! Садись и узжай!

И онъ бросилъ якорь въ ея шлюпку.

Она опустила руку съ хлбомъ и растерянно сказала:

— Почему вы не можете? Вдь вы принимаете дружбу толстой старой женщины, которая къ тому же еще грязнуха… Почему же вы не хотите принять ее отъ меня?

Онъ сначала не хотлъ отвчать. Онъ только молча длалъ ей знакъ, чтобы она сла въ шлюпку. Но она продолжала стоять и смотрть на него съ дрожащими губами и полными слезъ глазами. Тогда онъ яростно набросился на нее и сказалъ съ сверкающими глазами, бснуясь отъ стыда и сознанія своего позора:

— А что, если ты будешь потомъ моей женой? Какъ я могу позволить теб кормить себя? Могу я позволить теб кормить себя, точно ворону со сломаннымъ крыломъ? Могу я это, позволить, глупая ты! Убирайся!

Тогда она медленно и нершительно, прислушиваясь къ странному сладостному звону и пнію въ своемъ сердц, вошла въ шлюпку и взялась за весла. Когда они уже были у нея въ рукахъ, и она хотла оттолкнуться отъ берега, въ ней вспыхнуло горячее желаніе посмотрть на него. Но отъ стыда и робости она никакъ не могла поднять глаза. Она отчалила, полная смущенія и страннаго блаженства.

Онъ стоялъ и мрачно смотрлъ ей вслдъ. Что за фантазіи приходятъ въ голову этой двушк? Это не годится. Это не подходящее начало для совмстной жизни. Дать кормить себя, какъ ворону, сломавшую себ крыло? Или какъ маленькую желтую канарейку? И онъ кивнулъ ей вслдъ и сказалъ:

— Ужъ потомъ я ей покажу, какъ полагается.

Съ этого дня они за все лто не обмнялись ни словомъ и только взглядомъ искали другъ друга, да и то только тогда, когда знали, что другой этого не замтитъ. Они плели одинъ вокругъ другого дивную паутину изъ вры, ожиданія и надежды и все глубже погружались въ ту пламенную фантастическую любовь, на которую обречены т, кто любитъ другъ друга съ сильной страстью, но вслдствіе своего цломудрія, робости и слишкомъ серьезнаго отношенія не могутъ дать этой страсти выхода.

VI.

Такъ прошло это тяжелое время, и въ одну субботу, въ сентябр, онъ выдержалъ штурманскій экзаменъ. Онъ сейчасъ же пошелъ въ гавань, поручилъ знакомому трактирщику найти ему мсто, великолпно проспалъ ночь на старой скамь и утромъ въ воскресенье всталъ съ мыслью, отъ которой въ послдніе полгода каждый день такъ сильно билось его сердце: сегодня онъ подетъ съ ней кататься. Совсмъ одинъ съ ней! Онъ будетъ управлять рулемъ и шкотомъ, а она будетъ сидть рядомъ съ нимъ и держать фокъ, и при этомъ они будутъ смотрть другъ на друга и разсказывать другъ другу свою жизнь. Онъ ршилъ, что пойдетъ на берегъ совсмъ рано, когда ея штата, этихъ гадкихъ подростковъ, еще не будетъ. Она же вставала очень рано, и ее всегда можно было найти рано утромъ на берегу у ея лодки.

Но когда онъ съ непромокаемой курткой подъ мышкой, такъ какъ накрапывалъ дождь, вышелъ изъ дому, онъ увидлъ Карла Крегера, шедшаго ему навстрчу. На немъ былъ старый плохой костюмъ, а на уши была надвинута старая, помятая шапка. Онъ закричалъ еще издали:

— Ева Генъ разсказала мн все! Почему ты не попросилъ денегъ у моей матери? Она, наврно, дала бы теб! Ну… довольно объ этомъ! Мы съ компаніей идемъ сейчасъ подъ парусомъ въ Шулау, и ты съ нами.

Они пошли вмст, осыпая другъ друга вопросами. Когда они пришли на берегъ, она уже стояла тамъ въ старомъ, совсмъ затвердвшемъ черномъ дождевомъ плащ, который при каждомъ порыв втра грохоталъ, какъ сыплющаяся груда каменнаго угля, на ея блокурыхъ волосахъ была старая войлочная шляпа. Лицо у нея по обыкновенію было немного застывшее и прозрачное. Она осыпала сердитой бранью какой-то баркасъ, который отказывался послать ей шлюпку, оттуда отвчали громкими насмшками, доносившимися сквозь шумъ втра и хлюпанье парусовъ. Со всхъ сторонъ плясали на буйкахъ лодки, и вс он были биткомъ набиты шумной молодежью. Дальше, тамъ, гд рка волновалась сильне и отливала яркой холодной синевой, лавировало нсколько шхунъ съ темными парусами. Когда ихъ кренило подъ порывомъ втра, вода заливала ихъ палубы, когда же он медленно выравнивались, она широкимъ, сверкающимъ водопадомъ снова сбгала внизъ. У Ницштедтена показался красивый срый океанскій пароходъ и, мощно возвышаясь своей громадой надъ волнами сталъ медленно приближаться. Несмотря на накрапывавшій прямой дождь, было прекрасное свтлое осеннее утро.

Подошла шлюпка и подвезла ихъ къ большой парусной лодк. Карлъ Крегеръ, совладлецъ ея, сейчасъ же принялся хлопотать: что-то искалъ, что-то прилаживалъ, что-то исправлялъ, все время ворча себ подъ носъ, что все, что попадаетъ въ руки къ баб, приходитъ въ безпорядокъ. Она въ это время прятала хлбъ и молоко въ корм и хохотала. Янъ Гульдтъ возился у кливеровъ. Когда работа была окончена, они остались на тхъ же мстахъ, стараясь держаться какъ можно дальше другъ отъ друга и не глядя другъ на друга. И въ то же время робли и чувствовали себя счастливыми оттого, что были такъ близко другъ къ другу.

На берегу появились два человка въ безобразныхъ старыхъ курткахъ, со старыми синими фуражками на голов, одинъ былъ необыкновенно высокаго роста, другой широкоплечій и коренастый. Они громко звали и кричали. Она въ одно мгновеніе очутилась въ шлюпк и стала грести къ берегу.

Онъ, нахмурившись, посмотрлъ ей въ слдъ и спросилъ:

— Кто это такіе?

— Техники,— сказалъ Карлъ Крегеръ.— Они на Пасху оставили гимназію и работаютъ теперь практически въ верфи. Высокій колотитъ изо всхъ силъ и при томъ немножко безтолково своими большими руками и много болтаетъ, мы называемъ его ‘Километръ’. Но онъ славный парень. Другой, маленькій, всегда очень благоразуменъ и любитъ порядокъ, поэтому мы зовемъ его ‘Маэстро’. Маленькую кругленькую двушку, которая теперь плетется къ берегу, мы прозвали ‘Баржа’. Она учительница или что-то въ этомъ род. Славная двушка.

— У тебя вс славные,— сказалъ Янъ Гульдтъ,— кром Евы Геттъ. Почему ты такъ неласковъ съ ней?

— Я?!— сказалъ Карлъ Крегеръ, изумленно глядя на Яна Гульдта,— неласковъ? Ты уже здилъ когда-нибудь съ ней?.. Ну, такъ ты не знаешь, что она такое!.. Мы не ласковы съ ней? Мы вс любимъ ее, а обращаемся мы съ ней такъ потому, что иначе съ ней обращаться нельзя. Ты самъ увидишь.

Новоприбывшіе подъхали къ лодк и были представлены такъ, какъ ихъ раньше назвалъ Карлъ Крегеръ.

Можно было трогаться въ путь. Шесть лодокъ вокругъ накренились одинаково на бокъ. Вода клокотала у носа и съ шумомъ бжала вдоль бортовъ. Зазвучала псня, то заглушаемая втромъ и хлопаньемъ парусовъ, то громко носившаяся надъ водой.

Маленькій Маэстро завдывалъ кливерами. ‘Километръ’ сидлъ въ средин и выливалъ набиравшуюся воду ковшомъ, который въ его рук казался деревянной ложкой. Карлъ Крегеръ стоялъ у руля и шкота. Янъ Гульдтъ, сидя рядомъ съ нимъ, отъ времени до времени длалъ какое-нибудь безразличное замчаніе и поглядывалъ украдкой на Еву Геттъ.

Она сидла рядомъ съ ‘Километромъ’, старую войлочную шляпу она сняла, свтлыя пряди разввались надъ остальной массой блокурыхъ волосъ, а глаза отливали яснымъ, темно-зеленымъ блескомъ. Она вынула нитки и иглу и принялась зашивать ‘Километру’ порванный рукавъ. Это мирное занятіе продолжалось недолго. Такъ какъ они отъ времени до времени должны были поворачивать, и всмъ приходилось пересаживаться подъ реей съ борта на бортъ, то скоро великанъ закричалъ подъ иголкой, увряя, что она уколола его. Онъ заявилъ, что вчно повторяется одна и та-же исторія: сначала она притворяется заботливой и жалостливой, отчего онъ и размякаетъ, тмъ боле, что у него нтъ матери, но потомъ она всегда злоупотребляетъ его добродушіемъ и пришиваетъ ему куртку прямо къ кож. Онъ громко закричалъ, чтобы она бросила шить, и сталъ биться на нитк, какъ огромная рыба. Карлъ Крегеръ бранился, что его безпокоятъ. Маленькая ‘Баржа’ смялась такъ сильно и искренно, что казалось, будто ей нехорошо. Маленькій, бравый Маэстро сказалъ съ серьезнымъ спокойнымъ порицаніемъ:

— Ты опять принимаешься за свои штуки, Ева Геттъ! Пора бы теб уже оставить ихъ!

Она принялась горячо защищаться: можетъ-ли она позволить ходить въ такомъ вид человку, который и такъ пугаетъ своими размрами всхъ дтей? И можно-ли шить какъ слдуетъ, когда у руля сидитъ такой чурбанъ, какъ Карлъ Крегеръ? Пусть-бы дали руль ей!

Они вс подняли руки кверху и посмотрли другъ на друга такъ, какъ будто теперь она заговорила, совсмъ какъ безумная.

— Боже сохрани, это мы пробовали нсколько разъ! Больше мы этого не сдлаемъ никогда! Никогда! Только не это! Если ты хочешь что-нибудь длать, то держи свой хорошенькій носикъ наискось, чтобы мы перегнали вотъ эту сизую чайку, которая опять хочетъ перехватить у насъ втеръ.

И они вс принялись браниться и изливать свой гнвъ на сизую чайку, которая въ самомъ дл перехватила у нихъ втеръ, такъ что лодка завертлась.

Среди всей этой суеты и возни Ева всегда находила случай мимоходомъ взглянуть на Яна, такъ незамтно и застнчиво и при этомъ такъ мило и любовно, что по кож у него пробгалъ огонь и рвался изъ его глазъ.

‘Километръ’, наблюдавшій за ней, былъ единственнымъ, замтившимъ кое-что.

— Что это сегодня съ двочкой?— грозно сказалъ онъ.— У нея сегодня какъ будто совсмъ другіе глаза? Почему это она сегодня такая хорошенькая? Отчего она вдругъ застыдилась? Отчего она краснетъ?

И, размахивая руками, онъ грозно обрушился на нее голосомъ, который отдавался эхомъ высоко въ воздух:

— Ты что затяла, чертовка? Ты хочешь разыграть сирену? Одинъ взмахъ моей руки, и ты взлетишь на Мюленбергъ, и будешь обезврежена! Оттуда твой пискливый голосокъ не будетъ слышенъ и твои зеленые глаза не будутъ видны.

Она осмотрла своихъ обоихъ противниковъ съ головы до ногъ, точно ища ихъ слабыхъ мстъ, и начала длать язвительныя замчанія на ихъ счетъ. Особенно язвила она по поводу ихъ загорлыхъ, покрытыхъ рубцами рукъ. Она утверждала, что они нарочно попадаютъ молотомъ не туда, куда слдуетъ, а на свои собственные суставы и пальцы, чтобы производить своими рубцами впечатлніе настоящихъ рабочихъ. Въ дйствительности-же они всмъ только мшаютъ, и одинъ рабочій сказалъ ей, что маленькій Маэстро, благодаря своей манер такъ прямо держаться, служитъ имъ иногда отвсомъ, а большой ‘Километръ’ перемычкой.

Маленькій Маэстро опять спокойно посовтовалъ ей не терять окончательно разсудка, на что въ отвтъ она бросила ему на ноги ковшъ. Тогда ихъ терпніе истощилось. Маленькій Маэстро сжалъ ей кисти рукъ, чтобы она, какъ онъ выразился, получила понятіе о томъ, что такое тиски, а ‘Километръ’ связалъ ихъ веревкой и держалъ ее за эту веревку, какъ держать упрямаго теленка.

Она обратилась за помощью къ Карлу Крегеру, но онъ сказалъ, что такъ ей и слдуетъ. Она бросила взглядъ на Яна Гульдта, но онъ случайно смотрлъ въ воду. Тогда она стала просить молодыхъ людей: она не можетъ сидть такъ тихо, она замерзнетъ до смерти, они должны ее выпустить. Они не поврили ей и сказали:

— Мы отлично знаемъ тебя, мы знаемъ, что твои глаза, когда теб въ самомъ дл холодно, становятся синими, но теперь они еще зеленые. Итакъ, покорись и оставь свою болтовню: все равно, она теб не поможетъ.

Черезъ нсколько времени она опять умильнымъ голосомъ стала просить ихъ выпустить ее. Они немножко забезпокоились и сказали:

— Это правда, твои щеки такъ прозрачны, что можно сквозь нихъ видть, что длается на томъ берегу, но мы все-таки не вримъ теб. Ты всегда обманываешь насъ и, когда это теб удается, еще смешься надъ нами. Намъ это не легко, но мы должны быть суровы съ тобой, твои родители были съ тобой всегда слишкомъ мягки.

Но когда она подъ конецъ стала утверждать, что уже чувствуетъ, какъ ея сердце бьется медленне и тише, и въ то же время подняла кверху брови, такъ что он стала надъ глазами, какъ высокія, трепетныя дуги, они отвязали ее. Она тихо и благонравно услась у руля, возл Карла Крегера, и время отъ времени, точно въ забытьи устремляла на Яна Гульдта свои блестящіе зеленые глаза.

Но это продолжалось недолго. Скоро ея рука очутилась на рул рядомъ съ рукой Карла Крегера. А черезъ нсколько минутъ она медленно и увренно столкнула руку Карла Крегера съ руля. А еще черезъ нсколько минутъ, такъ какъ ему необходимо было набить свою трубку, у нея въ рук очутился и шкотъ.

Они видли это вс. Они знали также вс, что это была опасная, больше того, чудовищная вещь. Но что они могли сдлать? Разъ Карлъ Крегеръ беретъ отвтственность на себя? Это исключительно его дло! Имъ что до этого!..

Нсколько времени все шло хорошо. Но вдругъ ни съ того, ни съ сего она повернула лодку и втеръ захлестнулъ паруса. Въ то же мгновеніе лодка накренилась и наполнилась водой. И только благодаря присутствію духа Карла Крегера, который вырвалъ шкотъ у нея изъ рукъ, и всу ‘Километра’, который, схватившись руками за ванты, перегнулся всей огромной верхней частью туловища за бортъ, лодка опять стала прямо.

Они шумли и бранились, какъ старые моряки. Мужчины сейчасъ-же принялись отливать воду, они были вс согласны въ томъ, что больше они не могутъ держать у себя на судн такого человка. Они произносили какія-то зловщія, темныя слова, изъ которыхъ можно было понять, что, какъ только они доберутся до берега, они сейчасъ же разорвутъ гршницу на куски и предадутъ сожженію. Маленькая ‘Баржа’ сидла, согнувшись и, глядя мокрыми отъ слезъ глазами на ‘Километра’, который кричалъ больше всхъ, вращалъ глазами и протягивалъ большія руки къ берегу, гд долженъ былъ состояться судъ, беззвучно и неудержимо задыхалась отъ хохота.

Гршница, гнвно обведя всхъ своими большими глазами, сказала:

— Зачмъ Карлъ Крегеръ далъ мн руль, а потомъ еще и шкотъ? Онъ прямо съ ума сошелъ. Кто изъ насъ виноватъ, онъ или я? Вамъ хочется, чтобы я сдлала это, и вы не можете успокоиться, прежде чмъ это не случится!

Они покачали головами, и Маэстро спокойно и разсудительно сказалъ:

— Ты всегда вела себя плохо, Ева Геттъ, но сегодня ты ведешь себя прямо безбожно. Я знаю, что говорю. Но мы досмотримъ, въ чемъ тутъ дло. Можетъ быть, ты влюблена? Можетъ быть, ты больна? Но мы не можемъ считаться съ этимъ, мы накажемъ тебя, какъ то предпишетъ намъ наша совсть.

Они повернули къ берегу. Волна вынесла ихъ на песокъ подъ крутой откосъ.

‘Километръ’ вышелъ, взялъ Еву Геттъ, которая сейчасъ же обхватила руками его шею, забралъ съ собой еще всевозможныя мокрыя паруса и корзину съ провизіей, и перешелъ со всмъ этимъ грузомъ на сухое мсто.

— Ты влюблена?— кричалъ онъ.— Спасай свою жизнь и скажи, что ты влюблена въ меня!

Но она хохотала у его шеи и качала головой, вперивъ свои глаза въ глаза Яна Гульдта, которые блаженно смялись.

Они нашли мсто, гд можно было, держась за кусты, вскарабкаться наверхъ. Со всевозможными шалостями и чудовищнымъ гамомъ взобрались они на откосъ, разложили на недоступной обвтренной вершин въ маленькой котловин, обсаженной молодыми дубками и елями, свои припасы и принялись за ду.

Сначала они ли довольно мирно, но, когда первый голодъ былъ утоленъ, маленькій Маэстро началъ допросъ. Глубоко переведя дыханіе, что, очевидно, полагалось въ начал такихъ засданій, онъ своимъ серьезнымъ груднымъ голосомъ спросилъ: какъ это она дошла до того, что чуть не перевернула лодку? Знать это чрезвычайно важно. Она, вроятно, не помнитъ, что съ ней происходило въ тотъ моментъ.

Она весело обвела всхъ своими быстрыми глазами, повидимому, очень довольная тмъ, что вс были заняты ею, и сказала:

— Я отлично помню. Я увидла, что ‘Километръ’ вытянулъ свои ноги на всю лодку, и мн захотлось посмотрть, какъ онъ подберетъ ихъ, если лодка вдругъ перевернется. Это было очень смшно. Что же въ этомъ такого? Мы вс умемъ плавать, къ тому же по близости было пять лодокъ.

— Ты совершенно права,— сказалъ онъ серьезнымъ и ласковымъ тономъ, за которымъ скрывалась насмшка.— Что въ этомъ такого? Мы немножко промокли и потеряли нашъ прекрасный новый ковшъ.

Она сказала:

— Его укралъ ‘Километръ’.

— Замолчи!— мрачно сказалъ онъ,— ты говоришь глупости! Ты знаешь, что позволяется брать руль, ковши, уключины, лишніе канаты и тому подобное, можно взять даже цлую шлюпку, если только сумешь скрыть слды. Но изъ шалости опрокинуть лодку — это непозволительно. Этого не длаютъ, Ева Геттъ! Можно управлять парусомъ, можно управлять ршительно, можно управлять смло, можно даже перевернуть лодку, если наступитъ моментъ страсти. Но нельзя управлять спустя рукава, нельзя управлять неврно, и нельзя опрокидывать лодку изъ шалости. Подумай минуту и скажи: какъ это желаніе возникло въ твоей душ? Что зашевелилось въ твоемъ мозгу прежде всего? Желаніе, говоришь ты, посмотрть, какъ ‘Километръ’ подберетъ свои ноги?

— Да,— сказала она увренно, глядя на него.— Это точь въ точь какъ со старой мышеловкой у насъ дома.

Они вс открыли рты. ‘Километръ’ хрипло вскрикнулъ.

— Тише,— съ страданіемъ сказалъ маленькій Маэстро.— Говори дальше, Ева Геттъ! Попробуй объяснить намъ, какое сходство можно усмотрть между твоимъ безобразнымъ поступкомъ и вашей старой мышеловкой.

Она осмотрла всхъ и сказала:

— Когда я вечеромъ ставлю мышеловку, она большей частью захлопывается сама, безъ всякой причины, иногда черезъ полчаса, иногда среди ночи. Такъ и во мн что-то захлопывается, вдругъ, безъ причины, иногда въ одно время, иногда въ другое.

Они вс кивнули съ понимающимъ видомъ, точно говоря:

— Такъ мы и думали!

Маленькій Маэстро поднялъ руку, требуя тишины.

— Итакъ, ты хочешь сказать, что это что-то совершенно необъяснимое, что-то мистическое, это исходитъ изъ тхъ темныхъ глубинъ, которыя кишатъ духами и чудовищами, какъ въ Беовульф, который когда то былъ страшилищемъ этихъ мстъ.

Не знавшій ничего о Беовульф, Янъ Гульдтъ вдругъ горячо сказалъ:

— Конечно, это исходитъ изъ глубинъ, изъ глубинъ ея рода. Я хочу сказать, что это въ ней отъ ея предковъ.

Они вс посмотрли на него, изумленные тмъ, что онъ вмшивается въ это серьезное разбирательство, которое было привилегіей Маэстро. Приводило ихъ въ изумленіе и его лицо, въ которомъ сіяла самая свтлая доброта. Ева Геттъ тоже посмотрла на него и подумала въ порыв счастья:

— Милый, милый, чудный!

— Какъ это отъ предковъ?— спросили вс.

— Да,— съ радостнымъ смхомъ отвтилъ онъ.— Она, конечно, унаслдовала свой характеръ отъ своихъ предковъ. Ея родители или родители ея родителей или еще боле отдаленные предки, наврно, были одинокими и причудливыми людьми. Имъ приходилось цлыя недли проводить въ одиночеств на рыболовой шкун въ Сверномъ мор. И очень можетъ быть, что одинъ изъ нихъ клалъ въ своей кают на столъ мертвую камбалу и строилъ надгробный памятникъ надъ нею изъ черствыхъ лепешекъ, которыя дала ему съ собой жена, и памятникъ тотъ, къ его удивленію, все снова разваливался. Его жена въ это время лежала дома одна въ кровати, и, можетъ быть, у нея появилась привычка бросаться на вс четыре стороны и при этомъ каждый разъ спрашивать: ‘А гд же пятая?’ И такъ дале. Несомннно, что она происходитъ отъ людей такого сорта. Это видно по ней.

— Теперь вы видите,— съ важностью сказала она,— что я совсмъ не виновата.

— Это все-таки не совсмъ такъ,— горячо, съ веселымъ гнвомъ сказалъ онъ.— Она обязана каждый разъ, какъ предки поднимаютъ въ ней сдовласую голову, подавлять ихъ причудливую волю. Если горшокъ собирается закипть, она должна сказать: стопъ! и живо принять его съ огня и поставить на холодные камни.

Она видла въ его глазахъ пламенную любовь, и опять всю ее охватило блаженство, и ея маленькая горячая душа пришла въ такое смятеніе, что она взялась за уши руками, которыя подняла, чтобы откинуть волосы со лба, и застыла такъ, точно граціозная маленькая ваза съ ручками. И, сидя такъ, она смотрла на него радостно и стыдливо.

Но ‘Километръ’ громкимъ голосомъ крикнулъ:

— Кто вритъ этому?

И онъ дико осмотрлся.

— Вритъ ли кто-нибудь лицу, которое она длаетъ теперь? Довольно болтать! Ея поступокъ такъ безобразенъ, и насмшки надъ нами сегодня вечеромъ въ клуб будутъ такъ убійственны, что я предлагаю столкнуть ее съ этого откоса. Это вмст съ тмъ явится символомъ того, что мы изгоняемъ ее изъ нашего общества и что ея мсто тамъ, внизу.

Она, немного испугавшись, подползла къ откосу, заглянула внизъ и увидла, что спускъ очень крутой, но что все-таки можно безопасно скатиться до самаго низа. Она сказала:

— Скатиться отсюда внизъ — это было бы какъ разъ подходящимъ дломъ для тебя, ‘Километръ’. Ты могъ бы, наконецъ, сдлать нчто, что соотвтствовало бы твоему большому рту. Чтобы и онъ получилъ удовольствіе — а онъ у тебя очень падокъ на удовольствія — мы позволили бы теб орать, какъ десять быковъ.

‘Километръ’ тоже подпозлъ на колняхъ къ краю и сказалъ:

— Здсь слишкомъ круто. Доберешься-то до низу живо, но въ какомъ вид?

Тогда они вс стали на колни у края откоса, который былъ не меньше тридцати метровъ высоты, посмотрли внизъ и увидли, что онъ весь до самаго низу былъ совершенно гладокъ.

— Здсь слишкомъ круто,— сказали вс.

Янъ Гульдтъ, который такъ часто смотрлъ съ высокой брамъ-стеньги на волнующееся море, и котораго всякій рискъ возбуждалъ, какъ возбуждаетъ запахъ дичи молодого охотничьяго пса, тоже посмотрлъ внизъ и тихо сказалъ себ:

— Если захотть, то можно спуститься!

Онъ не чувствовалъ, какъ чья-то рука мягко погладила его по рукаву. Онъ однимъ движеніемъ сбросилъ съ себя куртку, съ дикой ршимостью откинулъ назадъ голову, поднялъ кверху, какъ руль, руки и быстро и увренно, роя затылкомъ песокъ, соскользнулъ внизъ и разомъ сталъ на ноги.

‘Километръ’ громкимъ неистовымъ голосомъ похвалилъ его. Маленькій Маэстро неодобрительно и многозначительно сказалъ:

— Онъ сказалъ Ев Геттъ, чтобы она сдерживала свои фантазіи, самъ же онъ даетъ имъ волю.

Карлъ Крегеръ поблднлъ и сказалъ:

— Онъ на все смотритъ, какъ на дло чести, все принимаетъ на свой счетъ и сейчасъ же забываетъ всякое благоразуміе и не знаетъ никакого удержу. Говорятъ, что его ддъ, который служилъ капитаномъ у Гольмановъ, тоже былъ такимъ необузданнымъ человкомъ.

Ева Геттъ стояла на колняхъ у края откоса и пожирала Яна Гульдта глазами. Она обернулась и гнвно сказала:

— Что вы тамъ болтаете о его дд? Если онъ мн нравится, какое вамъ до этого дло?

Они вс засмялись и сказали:

— Ну… кто-же васъ хочетъ разлучить. Два кипящихъ горшка на одной плит: вотъ-то шуму будетъ!

Онъ поднялся наверхъ немного блдный и холодно осмотрлъ всхъ. Двушки убрали посуду, юноши занялись поисками мста, гд можно было бы спокойно полежать и отдохнуть.

‘Километръ’ возвысилъ голосъ и спросилъ:

— Гд ты хочешь лежать, Ева Геттъ?

Она быстро осмотрлась и сообразила, что если ляжетъ возл ‘Километра’, то сможетъ все время видть Яна Гульдта. Тогда она лицемрно сказала: ‘Я вдь всегда охотне всего лежу возл тебя’, и легла рядомъ съ нимъ, положивъ голову на его руку, которую онъ вытянулъ для нея.

Такъ она лежала и смотрла на Яна Гульдта, онъ-же лежалъ, подперевъ голову рукой, и избгалъ смотрть на нее, чтобы не волновать ея и дать ей отдохнуть и заснуть. Но она и не думала о сн и хотла только одного: встртить его взглядъ. Такъ какъ это ей не удавалось, то она встревожилась и стала безпокойно двигаться.

‘Километръ’ посмотрлъ сбоку на нее и опять смутно почувствовалъ какую-то перемну, новую свжую прелесть ея существа, онъ тихо и сердито сказалъ:

— Я могу переносить твою близость, если ты лежишь тихо. Если же ты шевелишься… этого я не могу перенести.

Она подумала:

— Что мн до этого верзилы?

Нкоторое время она лежала тихо, потомъ опять зашевелилась.

Тогда онъ сказалъ во второй разъ, уже серьезне:

— Ты сегодня не такая, какъ всегда, Ева Геттъ. Я ничего не имю противъ. Но теперь лежи тихо. Иначе произойдетъ такое, чего съ тобой еще никогда не случалось.

Она опять подумала:

— Что мн за дло до него?

Опять она нсколько времени лежала тихо, затмъ снова зашевелилась.

Тогда онъ очень взволнованный въ третій разъ, какъ честный человкъ, тихо и серьезно сказалъ:

— Ева Геттъ, я не могу этого переносить, вдь я человкъ. Лежи тихо, иначе произойдетъ что-то ужасное.

Она опять подумала:

— Что мн до этого верзилы?

Нсколько времени она опять лежала тихо, затмъ снова задвигалась.

Тогда онъ согнулъ руку на которой она лежала, притянулъ ея голову къ себ и поцловалъ ее такъ, что у нея захватило дыханіе.

Отъ неожиданности, возмущенія и дикаго гнва ее точно оглушило. Сердце ея перестало биться. И она тутъ же на мст лишилась чувствъ, чего еще никогда съ ней не случалось.

Янъ Гульдтъ видлъ уголкомъ глаза всю эту сцену и подумалъ, что она поглядывала на него, чтобы увриться, что за ними никто не наблюдаетъ, и они могутъ спокойно дурачиться и цловаться. И ему пришло въ голову, что они длаютъ это не въ первый разъ. Онъ поблднлъ, какъ мертвецъ, съ трудомъ поднялся и безшумно скрылся въ кустахъ, сомкнувшихся за нимъ.

Оттуда онъ бросился бжать. Онъ закрылъ руками глаза, приведенные въ ужасъ тмъ, что они увидли и все еще продолжали видть. Вн себя, въ ужас и отчаяніи бжалъ онъ по свтлымъ песчанымъ полямъ, бжалъ часы, не зная, куда. Наконецъ, онъ остановился и долго сидлъ подъ сухой сосной, прерывисто дыша, смотрлъ на поле, и вся его жизнь представилась ему разбитой. Изъ глазъ его лились горячія слезы.

Черезъ нсколько часовъ онъ пришелъ въ себя на столько, что сталъ дышать ровне и огромнымъ усиліемъ воли заставилъ себя немного успокоиться.

Ему удалось взять себя въ руки и подавить свой ужасъ. Но не въ его природ было благоразумно разсуждать. Отъ ужаса и отчаянія онъ сейчасъ же перешелъ къ необузданному гнву: несчастье за несчастьемъ обрушивается на него! Позоръ и бдность. Сиротство, одиночество и измна Какъ безсмысленна вся его жизнь и какъ безсмысленно вообще все на свт! Но онъ перенесетъ все это: человкъ можетъ и одинъ прожить свою жизнь и поступать правильно и настаивать на своемъ прав, все равно, помогаютъ-ли ему люди или Богъ, или нтъ.

Онъ еще долго блуждалъ по высокому сухому полю, ходилъ отъ холма къ холму, подходилъ къ группамъ елей, прижималъ руки къ груди, чтобы заставить себя дышать спокойне, и все больше выпрямлялся внутренно, какъ выпрямлялись надъ сухой, песчаной землей деревья, среди которыхъ онъ стоялъ. Уже смеркалось, когда онъ добрался до Эвельгенне и вошелъ въ домъ старухи.

Когда онъ переступилъ порогъ низкой комнаты, въ которой отъ высокихъ густыхъ липъ было уже темно, старая женщина сидла со своимъ вязаньемъ на обычномъ мст у печи. На скамь же у окна, на которой онъ спалъ и занимался, сидлъ пожилой человкъ съ маленькой сдавленной, короткоостриженной головой и пронзительными безпокойными глазами, горвшими лихорадочнымъ огнемъ.

Онъ сейчасъ же понялъ, что это сынъ старухи, и удивился, что у него такой видъ. Запой нисколько не отразился на его лиц, не уменьшилъ его выразительности, онъ только усилилъ лихорадочный блескъ, стоявшій въ глазахъ.

— Это онъ,— сказала старуха, обращаясь къ сыну.

Боцманъ наклонился впередъ, положилъ худую руку на край стола, тревожно ищущими глазами заглянулъ въ глаза Яна Гульдта, взглядъ которыхъ былъ холоденъ и остеръ, какъ ножъ, и сказалъ вкрадчивымъ просящимъ голосомъ:

— Скажи-ка… теб не хотлось бы… сдлать рейсъ на ‘Анн Гольманъ’… именно на ‘Анн Гольманъ’?

Янъ Гульдтъ очень удивился и высокомрнымъ тономъ спросилъ:

— Почему это?

Боцманъ провелъ рукой по краю стола, обхватилъ его такъ крпко, что суставы его смуглыхъ, худыхъ рукъ поблли, и сказалъ:

— Ты только скажи, что хочешь!

Янъ Гульдтъ холодно и насмшливо отвтилъ:

— Это-то я знаю, что мн стоитъ только сказать. Ваши матросы удираютъ отъ васъ при первой возможности.

Боцманъ прижался своей костлявой грудью къ столу, глаза у него выступили изъ орбитъ, и онъ хриплымъ, умоляющимъ голосомъ сказалъ:

— Разв теб не хочется прохаться разокъ на корабл, на которомъ здили твой отецъ и ддъ? И… послушай… въ Мадейр къ намъ сядетъ пассажиръ: Гансъ Гольманъ, глава фирмы. Разв теб не хочется поглядть вблизи на одного изъ Гольмановъ?

Тогда въ его глазахъ запылало пламя. Да… да! Это какъ разъ во время! Да… отомстить Гольману! Да! Что же ему длать еще? У него теперь какъ разъ подходящеее настроеніе!

Онъ коротко и гордо, почти ликуя, сказалъ:

— Я поду.

VII.

На слдующее утро онъ стоялъ въ зал матросскаго дома среди двадцати моряковъ, нанимавшихся на ‘Анну Гольманъ’. Шелъ дождь, и въ зал было почти темно. Матросы, незнакомые между собой, мокрые и озябшіе, стояли молча. Это были большей частью славные, дльные ребята, изъ той многочисленной молодежи, которая живетъ еще равнодушно и безсознательно, безъ цли и честолюбія, и идетъ туда, куда ее направляетъ случай. Однимъ изъ нихъ не удалось найти сразу хорошее судно, или же они не особенно трудились надъ пріисканіемъ его, другіе были ожесточены чмъ-нибудь, какъ Янъ Гульдтъ, нкоторые же хотли просто прохаться разъ на гольмановскомъ пароход, чтобы потомъ имть право разсказывать о порядкахъ на немъ и бранить то, что бранила вся гавань, они думали вс: ‘Только одинъ разъ: ужъ мы перенесемъ грязь, голодъ, лихорадку и плохое судно’. Маленькій четырнадцатилтній юнга, стоявшій здсь же и обводившій всхъ большими вопросительными глазами, пріхалъ нсколько дней тому назадъ изъ голштинской деревни. Его отецъ, не имвшій понятія о томъ, что суда бываютъ хорошія и плохія, сдалъ его на первый попавшійся пароходъ. Нсколько кочегаровъ и одинъ матросъ были опустившимися людьми. Вс они, хорошіе и дурные, получили свою записку и пошли навстрчу своей смерти.

Янъ Гульдтъ долженъ былъ еще взять у трактирщика свой тючекъ съ вещами, поэтому онъ отправился на берегъ позже всхъ, одинъ. За нимъ матросъ несъ вещи. Онъ могъ бы понести его самъ, но онъ любилъ порядокъ во всемъ и подчеркивалъ этимъ свое новое званіе штурмана. Онъ шелъ, выпрямившись, немного чопорно, какъ человкъ съ совершенно чистой совстью, идущій особенно прямымъ путемъ. Посл того, какъ двушка такъ постыдно обманула его, и вс надежды этого рода были разбиты, онъ опять тихо и серьезно отдавался своему призванію. И онъ шелъ на ‘Анну Гольманъ’, чтобы на палуб, на которой жили и страдали его отецъ и ддъ, высказать правду въ лицо одному изъ Гольмановъ.

На валу прохаживались двое мужчинъ, время отъ времени поглядывавшихъ на гавань, надъ которой клубились туманъ и дымъ. По наружности судя, это были капитаны, можетъ быть, бросившіе свое занятіе и занимавшіеся какимъ-нибудь дломъ на берегу.

— Смотри,— сказалъ одинъ,— вотъ выходитъ тельмановскій пароходъ.

Другой посмотрлъ на рку, на которой въ туман и дожд смутно выдлялись очертанія парохода, отвелъ глаза и, продолжая прогулку, равнодушно сказалъ:

— Онъ опять взялъ лишнихъ двсти тоннъ груза, а вдь это — гнилая старая коробка. Это чудо или случайность, что ужъ цлый годъ съ гольмановскими пароходами не было несчастій!

Онъ еще разъ посмотрлъ на пароходъ и сказалъ:

— Если его застигнетъ штормъ въ Бискайскомъ залив…

Янъ Гульдтъ остановился и посмотрлъ на пароходъ, который, сидя глубоко въ вод, медленно и тяжело шелъ внизъ по теченію. Отъ мутной воды и накрапывавшаго дождя онъ казался сидящимъ еще глубже и производилъ такое впечатлніе, какъ-будто уже медленно погружался въ воду. На моментъ къ сердцу его подползло что-то жуткое и посмотрло на него вопрошающими, испуганными глазами. Не произойдетъ-ли все это совсмъ иначе, чмъ онъ себ представляетъ, не придется-ли ему вмсто Гольмановъ имть дло съ Богомъ, не приготовлена-ли ему здсь Богомъ страшная западня…

Волосы на голов у него стали дыбомъ. Но онъ сейчасъ же отбросилъ все это далеко отъ себя. Разв его дло не право и чисто? Разв онъ идетъ не прямыми путями? Такъ какъ же они могутъ привести его къ плохому концу? Онъ хотлъ бы посмотрть, какъ это можетъ случиться?

Онъ слъ въ шлюпку. Яличникъ перевезъ его въ портъ, гд пароходъ стоялъ у свай. Ему пришлось, однако, пройти по нсколькимъ баржамъ и оттуда по веревочной лстниц вскарабкаться на палубу.

На пароход царила шумная безпорядочная дятельность, какъ это всегда бываетъ незадолго до отплытія. У обоихъ люковъ визжали и дребезжали лебедки, со звономъ и шумомъ спускались въ трюмъ боченки съ ромомъ и аракомъ. Спотыкаясь о кучи угля и пепла, онъ добрался до прохода и спросилъ повара, торговавшагося съ судовымъ поставщикомъ, гд его каюта. Поваръ, человкъ съ грубымъ лицомъ, въ грязномъ передник, холодно и равнодушно отвтилъ, что онъ во время этого рейса будетъ жить вмст съ боцманомъ, и указалъ ему каюту. Грубая мебель, истрепанное постельное блье, грязныя стны — все это производило очень печальное впечатлніе, къ тому же здсь былъ затхлый воздухъ. Маленькаго тусклаго иллюминатора, сквозь который падалъ смутный, сумеречный свтъ, никакъ не удавалось открыть. Да и не имло смысла трогать его: онъ долженъ былъ оставаться закрытымъ во время плаванія, такъ какъ перегруженный пароходъ сидлъ такъ глубоко, что даже при спокойномъ мор въ него попадали бы брызги. У Яна Гульдта опять сжалось сердце, и опять что то жуткое глянуло на него испуганными глазами. Но въ опять высокомрно отогналъ отъ себя вс сомннія однимъ вопросомъ: ‘Я хочу хорошаго или дурного?’ И онъ кое-какъ разложилъ свои вещи. Затмъ онъ вышелъ на палубу и взялъ на себя надзоръ за работами у одного люка. Такъ прошло нсколько часовъ.

Къ вечеру на пароходъ явился портовый чиновникъ осматривать его передъ отплытіемъ. Такъ какъ перваго офицера не было на пароход, а второй былъ занятъ, Янъ Гульдтъ, какъ третій офицеръ, долженъ былъ сопровождать чиновника. Въ одной спасательной шлюпк недоставало топора и воды. Въ рубк не хватало нсколькихъ сигналовъ. Изъ сундука съ пробковыми поясами шелъ запахъ испорченнаго полотна. Чиновникъ, все время оживленно разговаривавшій, чтобы не наткнуться на что нибудь еще худшее, положилъ вдругъ руку на плечо Яна Гульдта и ласково сказалъ:

— Но вы позаботитесь, чтобы все, что надо по закону, было на своемъ мст?

Янъ Гульдтъ выпрямился и, покраснвъ отъ стыда при этомъ предположеніи, сказалъ:

— Какъ вы думаете, какими глазами посмотрлъ бы на меня капитанъ, если бы я ему сказалъ это?

Чиновникъ искоса посмотрлъ на него и сказалъ равнодушне и гораздо холодне:

— Ну… я самъ сообщу ему.

Затмъ они пошли въ машинное отдленіе, гд застали второго машиниста, тоже хавшаго въ первый разъ, уже за жаркой работой. Его впалая грудь высоко вздымалась, а по покрытому сажей лицу струился потъ. Чиновникъ задалъ ему нсколько вопросовъ и медленно, точно осматриваясь, пошелъ дальше. Въ проход между котлами въ одномъ мст доски были покрыты свжими стружками. Чиновникъ посторонился, чтобы не наступить на нихъ, и, не обративъ на это вниманія, прошелъ дальше. Машинистъ за его спиной посмотрлъ на Яна Гульдта, отбросилъ ногой стружки и указалъ на воду, блествшую подъ ними.

— Течь,— тихо сказалъ онъ — во всхъ углахъ течь!

И онъ посмотрлъ на Яна Гульдта жалкимъ взглядомъ.

— Теперь я могу пойти одинъ,— сказалъ чиновникъ.— Благодарю васъ.

Онъ поклонился и поднялся опять наверхъ.

— Котелъ течетъ,— опять сказалъ машинистъ, садясь на скамью и растерянно глядя передъ собой:— и вс подшипники изношены и вообще…

Полный отчаянія голосъ машиниста разсердилъ Яна Гульдта, и онъ сурово сказалъ:

— Что это значитъ: ‘вообще’?

Машинистъ размахивалъ напильникомъ, который держалъ въ смуглой худой рук, и искалъ словъ. Но вдругъ онъ не выдержалъ. Онъ закрылъ лицо руками и, всхлипывая, простоналъ:

— Дома у меня остались дти. Я долженъ позаботиться о хлб для нихъ, иначе меня и десять лошадей не приволокли-бы на гольмановское судно. Я не могу переносить грязи и безпорядка, я знаю, что погибну въ возн съ этой машиной. Если бы еще да была хорошая, я, можетъ быть, могъ-бы выдержать, но сегодня за обдомъ я увидлъ, какой здсь столъ. Все это въ рукахъ у капитана и повара, и они грабятъ насъ, какъ только могутъ, и длятъ добычу между собой. Я знаю, что не увижу больше своихъ дтей. Я буду одинъ изъ многихъ, которыхъ Гольманы отправили на тотъ свтъ.

Янъ Гульдтъ съ мрачнымъ видомъ постоялъ немного возл плачущаго, хотлъ что-то сказать, но не могъ вставить ни слова, такъ какъ тотъ не прекращалъ своихъ жалобъ. Наконецъ, онъ отвернулся и съ застывшимъ лицомъ отправился въ каютъ-компанію ужинать.

Когда онъ вошелъ, боцманъ уже сидлъ за столомъ и лъ. Онъ поднялъ сдую голову и сказалъ съ яркимъ блескомъ въ пронзительныхъ глазахъ:

— Вотъ и ты!

Слуга принесъ блюда, и они принялись за ду.

Вдругъ боцманъ визгливо засмялся и сказалъ:

— Скажи, почему собственно ты пошелъ на ‘Анну Гольманъ’?

Янъ Гульдтъ посмотрлъ на него все съ тмъ-же неподвижнымъ лицомъ. Тогда онъ съ холодной насмшкой сказалъ:

— Удивительно, что человкъ длаетъ что-то и долженъ это длать и самъ не знаетъ, почему.

Янъ Гульдтъ удивленно взглянулъ на него, и глаза его запылали.

— Кто говоритъ ‘долженъ’?— сказалъ онъ.— Я длаю, что хочу, а не то, что долженъ! Я пришелъ сюда совершенно добровольно и сдлаю только одинъ этотъ рейсъ. Потому что я хочу!

Боцманъ посмотрлъ на него съ такимъ выраженіемъ, какъ будто передъ нимъ сидлъ сумасшедшій, и ничего не отвтилъ.

— Думай лучше о себ самомъ,— насмшливо сказалъ Янъ Гульдтъ.— Какъ можно сорокъ лтъ плавать на этомъ грязномъ ящик и сть эту отвратительную стряпню?

Боцманъ промолчалъ. Нсколько секундъ они сидли, глядя другъ другу прямо въ ротъ, какъ будто смотрли на секретный замокъ и ждали, что вотъ-вотъ онъ откроется. Затмъ боцманъ глубоко перевелъ дыханіе и сказалъ спокойне, какъ человкъ, который посл долгихъ мытарствъ видитъ передъ собой, хотя и горькій, но все-же конецъ:

— Ну, если бы намъ только быть уже на обратномъ пути и прохать Мадейру,— тогда все будетъ хорошо! Тогда на ‘Анн Гольманъ’ опять будутъ три старыхъ товарища, которые были на ней сорокъ лтъ тому назадъ: Гансъ Гольманъ, я и Янъ Гульдтъ! Правда не старый Янъ Гульдтъ, а его внукъ. Но это все равно. Тогда все придетъ въ порядокъ.

Янъ Гульдтъ мрачно и испытующе заглянулъ въ пронзительные срые глаза, горвшіе горькимъ, дикимъ удовлетвореніемъ.

— Что должно придти въ порядокъ?.. Какъ?.. Говорите-же!— яростно крикнулъ онъ.— Что вы смотрите на меня такъ, какъ будто я сумасшедшій?

Боцманъ хрипло засмялся.

— Ты узнаешь, въ чемъ дло!— сказалъ онъ.— Подожди только до Мадейры! Подожди только! Пусть только мы трое будемъ опять вмст на ‘Анн Гольманъ’!

— Послушай,— съ безграничнымъ презрніемъ сказалъ Янъ Гульдтъ.— Что мн за дло до того, что ты и Гольманъ натворили вмст. Мой ддъ во всякомъ случа не принималъ участія въ вашихъ гадостяхъ. Онъ былъ порядочный человкъ.

Боцманъ расхохотался и хотлъ что-то сказать, но ударилъ себя кулакомъ по губамъ и хрипло, точно давясь, сказалъ:

— Я умю молчать! Я умю молчать! Все въ свое время!

И онъ вышелъ изъ каюты.

Янъ Гульдтъ вышелъ вслдъ за нимъ и принялся опять за свою работу у люка. Было уже темно.

Лебедки опять завизжали, грузчики внизу въ лодк и въ трюм разговаривали между собой. Фонарь сверху освщалъ ночную работу и накрапывавшій дождь. Такъ прошла ночь.

Утромъ ‘Анна Гольманъ’, тяжело нагруженная, отправилась въ свой послдній рейсъ внизъ по Эльб, окутанной пеленой тумана и дождя.

VIII.

Жизнь проходила, какъ на тысячахъ другихъ судовъ. Только на ‘Анн Гольманъ’ не было никакого мира, никакой радости и никакого здороваго веселья, какъ бываетъ на другихъ судахъ.

Капитанъ, высокій, мрачный человкъ, не произносилъ ни одного не только привтливаго, но просто лишняго слова, холоднымъ, отрывистымъ голосомъ отдавалъ онъ свои приказанія. Онъ жилъ одинъ въ своей маленькой кают, которую содержалъ въ большой чистот, лъ хорошо и пилъ хорошо, и пилъ много. Его лобъ, съ теченіемъ времени, казалось, отступалъ все больше назадъ, толстые усы становились все гущей торчали все больше. Некрасивые, немного выпуклые глаза плавали надъ ними, точно въ ворвани.

Долговязый, нескладный поваръ стоялъ въ своей грязной кухн и варилъ для капитана самыя лучшія кушанья, которыя лъ и самъ. Остальному экипажу онъ съ мертвымъ, ничего не говорящимъ лицомъ приносилъ какую-то клейкую похлебку, которую готовилъ спустя рукава.

Съ нимъ не разговаривала ни одна душа, онъ жилъ одинъ, скрываясь за своимъ мертвымъ лицомъ, точно за окопами. Втайн онъ всегда мучился страхомъ, такъ какъ зналъ о состояніи судна, и часто, какъ будто безъ умысла, разспрашивалъ то о томъ, то о семъ: — объ обшивк, о днищ, или о машин.

При каждомъ облак на горизонт, при каждомъ туман въ Ламанш, при каждомъ новомъ случа смерти отъ лихорадки въ Казаманс онъ ршалъ больше не здить, но жадность всегда одерживала верхъ и онъ отправлялся въ новое путешествіе.

Первый офицеръ, трусливый, слабый человкъ, въ которомъ владльцы судна уже нсколько лтъ поддерживали надежду, что скоро сдлаютъ его капитаномъ, — они и не думали объ этомъ серьезно, — ходилъ за капитаномъ, какъ смиренная тнь.

Второй офицеръ, жившій въ одной кают съ первымъ, былъ флегматичный, равнодушный ко всему человкъ, говорившій очень мало. Лишь иногда онъ заявлялъ, что его невста, портретъ которой онъ бралъ въ руки, какъ только входилъ въ свою каюту, прекраснйшее созданіе въ мір.

Онъ держалъ фотографію въ своей широкой, честной рук и то подносилъ ее близко къ глазамъ, то отставлялъ отъ себя, то опускалъ книзу, точно хотлъ разсмотрть свою милую со всхъ сторонъ, и проходившіе мимо могли слышать нжныя слова, которыя онъ бормоталъ про себя: ‘Моя дорогая двочка! Моя милая куколка!’ и другія въ этомъ род.

Первый машинистъ былъ пьяница, уже совершенно отупвшій отъ водки. Правда, онъ и въ состояніи опьяненія прекрасно разбирался своими полуслпыми глазами въ машин, которою завдывалъ уже двадцать лтъ, и съ поразительной ловкостью цплялся своими трясущимися руками за клапаны, краны и масленки, но машина за эти двадцать лтъ пришла въ полный упадокъ. Онъ всми силами старался скрыть ея плохое состояніе, пуская для этого въ ходъ всю хитрость, на которую еще была способна его отупвшая голова, а владльцы судна въ своей скупости охотно смотрли на это сквозь пальцы. По воскресеньямъ онъ мнялъ свой грязный, залитый масломъ костюмъ на чистый и подолгу, еще трезвый, въ свжей срой рубах стоялъ у борта, вступая въ бесду со всми проходившими хотя бы это былъ толико юнга. Пытаясь твердо смотрть на собесдника своими бгающими глазами, онъ говорилъ о томъ, что началъ пить только съ тхъ поръ, какъ здитъ на этомъ судн, по его мннію, оно заколдовано и проклято, одна только машина находится въ порядк, онъ все-таки совтуетъ всмъ уйти съ парохода и никогда больше не ступать на него ногой. Все это онъ произносилъ съ важностью и развивалъ эти мысли очень подробно: затмъ онъ опять спускался въ машинное отдленіе и основательно прикладывался къ бутылк, которая всегда стояла у него подъ рукой, подъ столикомъ.

Второй машинистъ все свободное время стоялъ у борта съ красными щеками и горящими глазами и жадно дышалъ, стараясь вобрать въ себя столько воздуха, сколько только могла вмстить его узкая грудь. Между вдыханіями онъ разсказывалъ Яну Гульдту, что все въ машин испорчено, и вся она пришла въ упадокъ: достаточно одной хорошей бури, чтобы она стала, или котелъ лопнулъ. Но если этого даже не случится, могъ ли бы Янъ Гульдтъ выдержать работу при такой машин?

И онъ смотрлъ на Яна Гульдта своими лихорадочными, воспаленными глазами. Онъ съ каждымъ днемъ становился печальне и худе и лъ все меньше, потому что да внушала ему отвращеніе. Его жалкій видъ и вчныя стованія были противны Яну Гульдту, но въ то же время вызывали въ немъ состраданіе.

Боцманъ былъ почти всегда занятъ какой-нибудь работой. Въ рукахъ у него вчно былъ тотъ или иной инструментъ, старый, заржаввшій хламъ — клещи или напилокъ, и за работой онъ, ворча и бормоча, бесдовалъ съ этимъ инструментомъ: то набрасывался на него, то хвалилъ его, то бранилъ. Если ему случалось проходить вдоль борта, онъ останавливался и смотрлъ широко раскрытыми глазами въ воду. Матросы говорили о немъ, что онъ смотритъ такъ, какъ будто видитъ въ вод трупы. Точно также останавливался онъ иногда передъ люками, какъ будто они были открыты, и тоже стоялъ такъ, какъ будто заглядывалъ въ нихъ. Матросы, замчавшіе все это, считали его не совсмъ нормальнымъ, но его тихій характеръ и сдые волосы заставляли ихъ воздерживаться отъ насмшекъ. Съ Яномъ Гульдтомъ, своимъ товарищемъ по кают, онъ посл того, перваго разговора не обмнялся ни словомъ. Только иногда, когда Янъ Гульдтъ находился по близости, онъ бормоталъ слова, которыя произнесъ тогда, и которыя, повидимому, занимали его всегда:

— Гансъ Гольманъ! И я! И старый капитанъ Гульдтъ! Почтенная компанія!

И онъ дико, злобно смялся.

Такъ жили они, вс чуждые и враждебные другъ другу. Только впереди, на бак, раздавался иногда смхъ. Матросы смялись надъ капитаномъ, которому давали самыя безобразныя прозвища, и устраивали повару пакости, какія только могли. Они худли, и сквозь загаръ на ихъ лицахъ пробивалась срая блдность, говорившая о малокровіи: ихъ глаза утратили блескъ, а движенія стали вялыми и безвольными. Но они не замчали этого и утшали себя разсказами о судахъ, на которыхъ ходили раньше, и на которыхъ имъ жилось хорошо, да мечтами о возвращеніи на родину.

Наконецъ, посл долгаго, убійственно медленнаго плаванія они вошли подъ жаркимъ, безоблачнымъ небомъ въ пылающую дельту Казаманса. И началась напряженная, непрерывная работа.

Янъ Гульдтъ стоялъ безъ куртки, въ старомъ пробковомъ шлем, и командовалъ неграми, которые возились внизу на баржахъ, среди мшковъ съ земляными орхами, и кричали и взывали въ трюм. Часъ за часомъ стоялъ онъ, не сходя съ мста, въ удушливомъ зно, у визжащей лебедки. Когда въ одномъ мст работа кончалась, переходили къ другой факторіи. Солнце палило немилосердно, по вечерамъ поднимались гибельныя влажныя испаренія, подползали къ пароходу и садились на палубу бловатымъ туманомъ. Пароходъ вяло тащился по рчной тин. Затмъ опять подходили къ факторіи, лебедка опять визжала, и негры кричали. И старая, гршная ‘Анна Гольманъ’ сидла глубоко и бокомъ, какъ будто хотла остаться здсь на мст и, покрывшись плсенью и ржавчиной, мало -по-малу погрузиться въ тинистую воду.

На двнадцатый день утромъ, когда надъ водой стоялъ особенно удушливый зной, капитанъ грубо набросился на одного изъ матросовъ, тихаго, блднаго, обезсиленнаго плохимъ питаніемъ человка. Матросъ ничего не отвтилъ, тогда капитанъ подъ какимъ-то предлогомъ позвалъ его въ рубку и тамъ ударилъ. Посл этого матросъ долго молча стоялъ у борта, точно пригвожденный къ нему, затмъ съ дикимъ крикомъ бросился въ рку и сейчасъ же исчезъ подъ водой. Второй машинистъ вскор посл того, какъ они въхали въ дельту, слегъ и, лежа на своей койк, водилъ вокругъ большими, лихорадочно блестящими глазами и тяжело дышалъ. Онъ не могъ больше ни говорить, ни думать. Изъ остальныхъ двое едва держались на ногахъ. Въ такомъ состояніи подплыли они къ послдней факторіи.

Въ этотъ вечеръ Янъ Гульдтъ, проходя мимо каютъ-компаніи, остановился и противъ воли прислушался къ затрудненному дыханію машиниста. Возл него боцманъ со своимъ тихимъ лицомъ работалъ надъ перилами лстницы, которыя при спуск шлюпки погнулись. Янъ Гульдтъ сказалъ:

— Ты могъ бы перестать стучать, боцманъ. Стукъ безпокоитъ машиниста.

Боцланъ пересталъ работать и насмшливо сказалъ:

— Какое значеніе иметъ такой пустякъ на ‘Анн Гольманъ’?

— Неужели ты пережилъ на ней что-нибудь еще худшее, чмъ это?— спросилъ Янъ Гульдтъ.— Двухъ мы уже можно считать, что потеряли, двое больны.

— О!— сказалъ боцманъ: онъ, повидимому, былъ чмъ-то возбужденъ, и ему хотлось говорить: — что все это значитъ? Въ конц пятидесятыхъ годовъ, когда мы перевозили въ Америку мекленбуржцевъ и цлыхъ три недли кормили ихъ свинымъ кормомъ изъ нашихъ большихъ чановъ…

— Что же за зврь капитанъ былъ у васъ тогда?

— О, дльный человкъ!— сказалъ боцманъ, насмшливо глядя на Яна Гульдта.— Онъ морилъ ихъ голодомъ и жаждой и при этомъ еще ухитрялся заработать на нихъ лишній талеръ. Я помню такой случай: разъ умерло четверо дтей, въ двухъ или трехъ семействахъ, маленькіе такіе, блобрысые ребята. Ихъ завернули въ старые мшки и положили каждаго на отдльную доску на бортъ, вотъ въ этомъ мст, на этомъ самомъ желз. Сверху изъ мшка выглядывала маленькая прядь свтлыхъ волосъ, совсмъ маленькая, а внизу тамъ и сямъ высовывался блый пальчикъ. Отцы стояли въ сторон, матери лежали на палуб и плакали. Между ними передъ досками стоялъ ученый, бжавшій изъ Берлина, держалъ надгробную рчь и говорилъ разныя вещи, т самыя, изъ-за которыхъ его въ Берлин посадили въ тюрьму. Нашъ капитанъ стоялъ со своимъ крючковатымъ носомъ — такимъ самымъ, какъ у тебя — и холодными глазами неподалеку и слушалъ очень внимательно и съ удовольствіемъ: онъ былъ умный человкъ и много читалъ. Онъ любилъ слушать умныя рчи, но он не трогали его сердца.

— Какъ звали этого звря?!— спросилъ Янъ Гульдтъ.— Ты говоришь, что онъ ухитрялся заработать на этихъ людяхъ еще лишній талеръ?

— Да,— сказалъ боцманъ и коротко и дико засмялся, но этотъ смхъ звучалъ, какъ рыданіе.— Когда четверо дтей скатились за бортъ, онъ потребовалъ еще отъ каждаго отца по талеру за доску и мшокъ.

— Какъ звали этого звря?— съ пылающими глазами спросилъ Янъ Гульдтъ.— Какъ звали его? Надюсь, онъ не былъ нмцемъ?

— Объ имени рчь впереди,— сказалъ боцманъ,— сначала слушай дальше. Когда дло съ мекленбуржцами и пруссаками перестало давать доходъ, Гольманы стали искать по свту какого-нибудь другого груза, похожаго на это. Они никогда не занимались честными длами, какъ другіе судовладльцы, а вчно, точно коршунъ за падалью, рыскали по всему земному шару въ поискахъ за какимъ-нибудь дурнымъ дломъ. И вотъ въ семидесятыхъ годахъ ‘Анна Гольманъ’ стала заниматься торговлей неграми. Это было время, когда на свер она была уже запрещена, и ею никто не занимался, была она запрещена и въ Бразиліи. Но тамъ она еще процвтала втайн. Ну… мы укладывали чернокожихъ почти другъ на друга, а когда они заболвали, мы не церемонились долго и бросали ихъ въ море. Мы зарабатывали на нихъ огромныя деньги. Но съ каждымъ годомъ это становилось опасне… У старика Гольмана, того, съ которымъ моя мать еще иногда разговариваетъ передъ своимъ домомъ, было два сына. Младшій,— Гансъ, теперешній глава фирмы, тотъ, который въ Мадейр сядетъ на пароходъ, мой ровесникъ.

— Я знаю его,— коротко сказалъ Янъ Гульдтъ.— У меня было съ нимъ въ Бланкенезе столкновеніе.

— И еще другой. Этотъ другой, Генрихъ Гольманъ, былъ ласковый и добрый человкъ. Поэтому-то старикъ и задумалъ избавиться отъ него. Онъ послалъ его въ Бразилію съ порученіемъ завязать тамъ тайныя сношенія съ нкоторыми членами правительства, вернется ли онъ живымъ или нтъ, это онъ предоставилъ на волю судьбы. Ну, мы прибыли на ‘Анн Гольманъ’ изъ Африки съ полнымъ трюмомъ негровъ и остановились у береговъ Бразиліи. Нашъ капитанъ похалъ на берегъ, встртился тамъ съ Генрихомъ Гольманомъ и сталъ совщаться съ нимъ. На стол между ними было, надо полагать, достаточно всякихъ скверныхъ бумагъ. Словомъ, нагрянула полиція и арестовала ихъ обоихъ. Когда стемнло, выслали катера съ пушками, чтобы схватить и насъ, но первый штурманъ понялъ, въ чемъ дло, ушелъ въ море, высадилъ негровъ на первомъ попавшемся остров и взялъ курсъ на Гамбургъ. Обоихъ же арестованныхъ, нашего капитана и Генриха Гольмана, приговорили къ вчной каторг и отправили на островъ Фернандо-Норонья. Имъ было, когда ихъ схватили, лтъ по сорока, значитъ, теперь имъ должно было бы быть лтъ по семидесяти, возможно, что они еще живы.

Глаза Яна Гульдта просіяли, и онъ сказалъ, скрежеща зубами:

— Это хорошо, что они сидятъ тамъ! Главное, что этотъ капитанъ сидитъ тамъ. Какъ звали этого звря?

— Его звали точь-въ-точь, какъ тебя,— сказалъ боцманъ, точно ударивъ своимъ старымъ, ржавымъ молотомъ въ грудь Яна Гульдта.

Янъ Гульдтъ громко вскрикнулъ.

— Послушай!— задыхаясь, сказалъ онъ.

Боцманъ посмотрлъ на него своими сверкающими глазами и ничего не сказалъ.

Янъ Гульдтъ схватился обими руками за перила, съ которыхъ сорокъ лтъ тому назадъ скатились доски съ мертвыми дтьми. Грудь у него такъ сдавило, что онъ не могъ произнести ни слова.

— Если Гансъ Гольманъ въ Мадейр сядетъ на пароходъ.— глухо и тупо сказалъ боцманъ,— тогда на ‘Анн Гольманъ’ будемъ опять мы вс трое: Гансъ Гольманъ, я и Янъ Гульдтъ. Этого я ждалъ тридцать лтъ.

Янъ Гульдтъ овладлъ собой настолько, что могъ говорить, онъ со стономъ сказалъ:

— Какое отношеніе имютъ ваши подлости ко мн?

— О,— сказалъ боцманъ,— Генрихъ Гольманъ, который сидитъ теперь на Фернандо-Норонья, тоже не сдлалъ ничего дурного, но онъ былъ Гольманъ. Ты внукъ Яна Гульдта! А Янъ Гульдтъ былъ самый худшій изъ всхъ, кого я видлъ: онъ былъ дурной человкъ, хотя любилъ и понималъ хорошее.

Янъ Гульдтъ ударилъ себя въ грудь и дико крикнулъ:

— Если онъ былъ дуренъ, то я чистъ отъ пятъ до головы.

Боцманъ мгновеніе почти боязливо смотрлъ на его гордое, сіяющее лицо, и въ его глазахъ промелькнуло выраженіе отчаянія. Но сейчасъ же къ нему вернулась его тупая, упрямая вра, и онъ спокойно и твердо сказалъ:

— Тебя зовутъ Янъ Гульдтъ, а въ Мадейр къ намъ сядетъ Гансъ Гольманъ.

Тогда Янъ Гульдтъ весело и звонко засмялся. Къ нему опять вернулась его прекрасная, непоколебимая самоувренность.

— Что же тогда произойдетъ?— сказалъ онъ.— Ужъ не думаешь ли ты, что тогда ‘Анна Гольманъ’ погибнетъ съ нами тремя? Изъ-за вашихъ грховъ?

Боцманъ не понялъ его. Онъ испуганно посмотрлъ на него и сказалъ:

— Ужъ не думаешь ли ты бросить въ Мадейр пароходъ? Этого ты не сдлаешь! Нтъ! Ты храбръ, какъ старый Янъ Гульдтъ, и не сдлаешь этого!

— Ахъ!— сказалъ Янъ Гульдтъ, опять звонко и насмшливо засмявшись.— Я… изъ страха бросить пароходъ? Я? Я?.. Я хочу увидть васъ обоихъ вмст! Я хочу на васъ обоихъ увидть и испытать, справедливъ ли Богъ? Вотъ, чего я хочу.

IX.

‘Анна Гольманъ’ посл смерти второго машиниста оставалась на рк, у берега, еще недлю, затмъ она, длая едва по пяти узловъ въ часъ, поползла къ Мадейр.

Капитанъ велъ домой тяжело нагруженное судно, свои собственныя длишки онъ тоже обдлалъ удачно. Онъ поглаживалъ свои усы, торчавшіе, какъ вники, и держалъ свою деревянную голову еще выше. Поваръ неустанно пересчитывалъ деньги, которыя заработалъ на табак и рис для негровъ, и, какъ всегда на обратномъ пути, находилъ, что ихъ далеко недостаточно, поэтому онъ началъ еще больше экономить на провизіи. Машинистъ по воскресеньямъ утромъ стоялъ въ свжей рубах у борта, держалъ каждому проходившему настойчиве свою увщательную рчь и поспшне спускался въ свою грязную машину, точно погружаясь въ свою собственную мрачную душу. У перваго офицера, какъ всегда, къ концу плаванія исчезла его вчная надежда стать капитаномъ, чмъ ближе они были къ цли, тмъ больше терялъ онъ мужество и вру и тмъ смиренне и тише ходилъ за капитаномъ. Второй офицеръ держалъ свою вахту и разговаривалъ въ своей кают съ портретомъ своей милой громче и нжне, такъ какъ приближался часъ свиданія. Матросы бранились и заявляли, что никогда въ жизни больше не ступятъ ногой на гольмановское судно, и утшали себя тмъ, что черезъ три недли будутъ въ Гамбург.

А Янъ Гульдтъ и боцманъ не слышали и не видли ничего, что длалось вокругъ. Сталкиваясь гд-нибудь въ проход, они бросали другъ на друга быстрый испытующій взглядъ, и каждый ждалъ, не заговоритъ ли другой опять о томъ, что потрясало ихъ души. И оба они ждали Мадейры.

Наконецъ, однажды утромъ, подъ голубымъ небомъ и мягкимъ втромъ, на синемъ мор точно выросъ цвтущій садъ. Въ десять часовъ они, окруженные шлюпками, были на рейд, вечеромъ, къ восьми часамъ, пароходъ былъ уже разгруженъ. Тогда первый офицеръ похалъ на берегъ за Гансомъ Гольманомъ.

Яну Гульдту пришлось принимать фрукты и вообще много хлопотать, и у него не было времени посмотрть, что длается вокругъ. Машина опять тяжело, неровно заработала, и ‘Анна Гольманъ’ опять вышла въ море, а у него все еще было работы по горло. Было десять часовъ, когда онъ, наконецъ, освободился и пошелъ къ себ, чтобы немного отдохнуть передъ своей вахтой, которая должна была начаться въ двнадцать часовъ.

Подойдя къ двери своей каюты, онъ услышалъ стопы и какое-то хрипнье. Онъ рванулъ дверь, въ кают было темно. Онъ крикнулъ, спрашивая, въ чемъ дло. Отвта не было. Тогда онъ зажегъ огонь и увидлъ, что боцманъ сидитъ на полу со стеклянными глазами, какъ тяжело больной, почти какъ умирающій, дыханіе со скрипомъ вырывалось изъ его груди, точно въ горл у него закрылся клапанъ, а лицо было искажено безумнымъ страданіемъ. Янъ Гульдтъ поднялъ его и, ласково уговаривая, посадилъ на край койки. Затмъ онъ спросилъ его, что случилось. Къ больному мало-по-малу вернулась способность говорить, и Янъ Гульдтъ разобралъ: пассажиръ, оказывается, былъ не глава фирмы, а мальчикъ съ такимъ же именемъ, ‘славный мальчикъ’, какъ выразился боцманъ, очевидно, племянникъ или дальній родственникъ Гольмановъ.

Яну Гульдту вся кровь бросилась въ голову. Къ чему же вся эта грязь и лишенія, опасность лихорадки и гибели, къ чему это плаваніе на негодномъ старомъ ящик! Онъ былъ такъ твердо увренъ, что встртится съ Гансомъ Гольманомъ, какъ будто самъ Богъ призвалъ его на ‘Анну Гольманъ’. Онъ встряхнулъ боцмана, этого ложнаго божьяго посланца, и, дико глядя на него, сказалъ:

— Скажи мн теперь, почему ты хотлъ, чтобы я поступилъ на ‘Анну Гольманъ’? Или тебя мучатъ воспоминанія о тхъ гнусныхъ поздкахъ со старымъ Яномъ Гульдтомъ, и молодой Янъ Гульдтъ долженъ былъ навести тебя на добрыя мысли? И какое преступленіе ты совершилъ вмст съ Гансомъ Гольманомъ? Ты долженъ теперь сказать мн это! Говори!

И онъ встряхнулъ его такъ, какъ будто хотлъ вытрясти изъ него признаніе, и, тряся его, кричалъ:

— Говори!

Боцманъ тупо сидлъ передъ нимъ, весь съежившись, уткнувъ подбородокъ въ грудь, опустивъ глаза, и не мшая Яну Гульдту бсноваться. Но такъ какъ Янъ Гульдтъ не выпускалъ его, онъ, тяжело дыша, съ трудомъ заговорилъ:

— Дло не только въ этихъ скверныхъ рейсахъ… съ Яномъ Гульдтомъ… Когда Яна Гульдта и Генриха Гольмана арестовали въ Бразиліи, и мы возвращались домой, здсь, въ Мадейр, на пароходъ слъ Гансъ Гольманъ и похалъ съ нами въ Гамбургъ. Съ нимъ была пожилая родственница, при которой находилась компаньонка, молодая двушка, совсмъ молоденькая. Ему она приглянулась. Но она не хотла его. Она кричала при вид его. Въ одинъ втреный и дождливый день… въ Бискайскомъ залив… онъ сказалъ мн… чтобы я заманилъ ее въ уголъ у прохода, туда, гд мы недавно починяли бортъ…

Онъ громко вскрикнулъ и закорчился въ ужасныхъ мученіяхъ.

— Дальше!— сказалъ Янъ Гульдтъ, толкая его такъ изъ стороны въ сторону, какъ будто хотлъ сломать его и изъ обломковъ вытащить всю правду.

— Тамъ она была бы въ нашихъ рукахъ,— со стономъ продолжалъ боцманъ.— Я долженъ былъ получить деньги, а потомъ и двушку. Но когда она вдругъ сообразила, что мы хотимъ сдлать съ ней, и увидла наши лица и поняла, что не можетъ спастись, она потеряла разсудокъ… и бросилась въ море… Они сказали потомъ, что это было самоубійство, и Гансъ Гольманъ остался на свобод. Но я посл всхъ тхъ ужасовъ, которые я пережилъ на ‘Анн Гольманъ’, не могъ уже уйти съ нея. Я долженъ былъ остаться здсь и въ ум все снова видть и длать то, что я видлъ и длалъ. И вотъ уже сорокъ лтъ я зжу со всми этими криками и стонами и со всми мертвецами, которые плаваютъ кругомъ въ вод.

— А теперь?— сказалъ Янъ Гульдтъ.— Чего ты ждалъ теперь?

И онъ грубо встряхнулъ его.

— Я все думалъ…— сказалъ боцманъ, стискивая свои костлявыя руки.— Я все думалъ, что Гансъ Гольманъ попадетъ еще когда-нибудь къ намъ на судно и подетъ со мной, и тогда Богъ сжалится, и потопитъ насъ вмст съ проклятой старой ‘Анной Гольманъ’, и положитъ конецъ моимъ мученіямъ. И вотъ вдругъ слышу: въ слдующій разъ онъ сядетъ на пароходъ. Въ Мадейр, гд онъ слъ и тогда! И въ тотъ же вечеръ, когда я получилъ это извстіе, я встртилъ тебя! И ты пошелъ со мной! Внукъ злого Яна Гульдта, который окружилъ меня всми этими стонами и мертвецами и училъ меня равнодушно смотрть на все это! Тогда я подумалъ: теперь мы вс трое будемъ на ‘Анн Гольманъ’! Теперь мы, грязные, утонемъ вмст съ грязной ‘Анной Гольманъ’ и провалимся въ самую преисподнюю!

И онъ дико, отчаянно засмялся и ударилъ себя кулакомъ по сдой голов.

— Дальше!— сказалъ Янъ Гульдтъ.— Дальше!

И онъ схватилъ боцмана за горло.

Боцманъ высвободился и, когда къ нему вернулось дыханіе, сказалъ:

— ‘Анн Гольманъ’ въ послдніе три года не пришлось побывать подъ штормомъ. А теперь будетъ штормъ! Я знаю! Будетъ штормъ! Въ Бискайскомъ залив… И тамъ она погибнетъ. Потому что она вся, вся насквозь гнилая. А Ганса Гольмана на ней нтъ!

И вдругъ онъ поднялъ къ Яну Гульдту об руки и умоляюще и жалобно сказалъ:

— Скажи мн, что же это такое? Что же это за міръ? Онъ долженъ погибнуть съ нами! Янъ Гульдтъ и Гансъ Гольманъ погубили меня, изъ-за нихъ на мн тотъ грхъ! изъ-за нихъ я проклятъ… Изъ-за нихъ вся моя жизнь въ грязи и крови… Эти призраки!.. Вс эти годы! И крики двушки, тогда, у борта! Ты здсь… Гансъ Гольманъ долженъ тоже быть здсь! Онъ долженъ быть здсь! Долженъ погибнуть съ нами!

Онъ впалъ въ бшенство, скрежеталъ зубами и извивался на полу.

Янъ Гульдтъ мрачно стоялъ и растерянно и безпомощно смотрлъ на него. Затмъ онъ взялъ себя въ руки и вышелъ.

Онъ сталъ у лстницы въ конц прохода и старался придти въ себя.

— Что сказалъ старый гршникъ? ‘Анна Гольманъ’ вся сгнила и должна погибнуть? И я съ ней? Я, справедливый, невинный, красивый Янъ Гульдтъ? При первой же бур намъ конецъ? Кажется, на запад уже виднются маленькія, срыя тучки? Глупости! Безуміе! Если дло дойдетъ до этого… ну, тогда мы еще поговоримъ! Этого я не допущу! О, нтъ! Съ этимъ я буду бороться… если дло дойдетъ до этого… до самой смерти! И даже… посл смерти! Я буду спокойно смотрть на это? О, нтъ! Нтъ! Если я хотлъ сказать Гансу Гольману правду въ глаза, то съ Богомъ я поговорю еще не такъ… если дло приметъ такой оборотъ,

Отъ высокомрнаго гнва и злобы на Бога онъ дрожалъ всмъ тломъ. Вдругъ онъ услышалъ за собой ласковый дтскій голосъ, въ изумленіи обернулся и увидлъ худенькаго мальчика, лтъ тринадцати, съ узкимъ лицомъ, голубыми, необыкновенно ясными глазами и темнорусыми, мягкими, вьющимися волосами. По всему его виду было замтно, что это одно изъ тхъ существъ, которыя любятъ все прекрасное. Онъ вжливо спросилъ, не знаетъ ли Янъ Гульдтъ, гд боцманъ, онъ не можетъ открыть одного изъ своихъ чемодановъ.

Янъ Гульдтъ по своему обыкновенію сейчасъ же предложилъ свои услуги.

— Я попробую его открыть,— сказалъ онъ.

Онъ принесъ инструменты, сталъ въ маленькой, уютной кают на колни передъ чемоданомъ и, несмотря на свое возбужденіе, весело заговорилъ съ мальчикомъ. Въ сосдней кают возилась съ сундуками и бльемъ пожилая женщина, сопровождавшая мальчика.

Веселость и непринужденность молодого моряка расположили мальчика въ его пользу. Онъ охотно отвчалъ Яну. Потомъ собрался съ духомъ и медленно, стараясь сохранить спокойный видъ, сказалъ:

— Я уже четыре раза былъ въ Мадейр: у меня легкія немножко не въ порядк… Но теперь мн лучше. Два раза я здилъ на Вермановскомъ судн, и два раза на пароход Гамбургъ-Африканской линіи. На нашемъ пароход я ду въ первый разъ. Но мн кажется, что матросы на ‘Анн Гольманъ’ не мене веселы и привтливы, чмъ на другихъ судахъ.

Янъ Гульдтъ понялъ, къ чему клонитъ мальчикъ, сейчасъ-же насторожился и сказалъ, также нащупывая почву, какъ и тотъ.

— Почему бы имъ не быть такими же веселыми и привтливыми?

И онъ посмотрлъ на мальчика съ холоднымъ ожиданіемъ.

Мальчикъ почувствовалъ, что его затаенныя мысли разгаданы, онъ понялъ также, что наткнулся на неумолимое сопротивленіе и суровую правдивость, и лицо его покрылось яркимъ румянцемъ.

Тогда душу Яна Гульдта вдругъ озарилъ яркій свтъ.

— Вотъ! Вотъ оно! Вотъ для чего я пришелъ на ‘Анну Гольманъ’! Я долженъ сказать, и показать этому мальчику, какъ обстоитъ дло съ гольмановскими судами, чтобы когда-нибудь, когда онъ вырастетъ и станетъ во глав фирмы, онъ положилъ конецъ этому позору и построилъ новыя, крпкія суда.

И онъ коротко, точно Іона передъ Ниневіей, сказалъ:

— Суда, на которыхъ ты здилъ, хороши и хорошо содержатся, и людямъ на этихъ судахъ живется хорошо, гольмановскіе-же суда плохи и плохо содержатся, и людямъ на нихъ живется плохо.

Губы мальчика задрожали, и къ горлу у него подступило рыданіе. Онъ подавилъ его, и съ трудомъ проговорилъ:

— Въ гимназіи… на перемнахъ… они говорили мн это уже три раза.

Нсколько мгновеній они молчали. Янъ Гульдтъ возился надъ замкомъ съ мрачнымъ и безстрастнымъ видомъ, мальчикъ тихо плакалъ.

— Когда ты выростешь,— увренно и побдоносно сказалъ Янъ Гульдтъ,— и начнешь принимать участіе въ дл, такъ, лтъ черезъ десять, ты долженъ будешь позаботиться о томъ, чтобы все это исправить. Ты не долженъ терпть, чтобы фирма, какъ теперь, наживалась на голод, гор и смерти другихъ людей, она должна жить честнымъ заработкомъ. Рабочіе должны получать свою долю, должны жить, какъ люди. Такъ поступаютъ другія пароходныя компаніи.

Мальчикъ поднялъ голову, которую держалъ опущенной чуть-ли не до земли, и недтскимъ, короткимъ движеніемъ обихъ рукъ, которое подходило бы взрослому мужчин, далъ понять, что объ этомъ говорить излишне. Затмъ онъ сказалъ:

— Я не успокоюсь прежде, чмъ наша фирма не станетъ работать такъ же честно, какъ другія.

Янъ Гульдтъ внутренно заликовалъ, и вся душа его переполнилась радостью:

‘Богъ великъ, а Янъ Гульдтъ его мужественный поборникъ’.

— Если хочешь,— сказалъ онъ,— зайди ко мн завтра въ мою каюту, тогда я разскажу теб все, что знаю объ ‘Анн Гольманъ’. Я покажу теб, въ какомъ состояніи находится все здсь, и разскажу, какъ это длается на судахъ другихъ владльцевъ.

— Я приду,— сказалъ мальчикъ, — я хочу знать все точно, чтобы потомъ меня никто не могъ обмануть.

— Тогда ты будешь знать,— съ стариковской мудростью сказалъ Янъ Гульдтъ, — какъ смотритъ на вс эти вещи простой человкъ, и какъ ему живется, и сможешь хорошо длать твое дло и все-таки стать богатымъ… Ну, вотъ твой чемоданъ и открытъ… Я пойду…

И онъ блымъ батистовымъ платкомъ, который купилъ себ по полученіи званія штурмана, посл окончанія экзаменовъ, вытеръ потъ, выступившій у него на лбу, подъ блокурыми волосами.

Онъ вышелъ, вернулся опять въ свою каюту, толкнулъ въ плечо боцмана, который, сгорбившись и сжимая руками виски, сидлъ на койк, и сказалъ радостнымъ, торжествующимъ голосомъ:

— Послушай, боцманъ, я знаю теперь, зачмъ я пришелъ на ‘Анну Гольманъ’! Я, внукъ стараго Яна Гульдта, разскажу и покажу внуку стараго злого Гольмана все то дурное, что сдлали его предки? Онъ хорошій человкъ! Съ нимъ Гольманы станутъ другими людьми! Вотъ что будетъ теперь!

Боцманъ отнялъ руки отъ висковъ и посмотрлъ на Яна Гульдта невидящими глазами.

— Онъ хорошій человкъ?— сказалъ онъ.— Хорошій человкъ, говоришь ты?

И онъ насмшливо кивнулъ головой и дико засмялся.

— Такъ? Да? Тогда ты можешь быть увренъ, что ‘Анна Гольманъ’ утонетъ! Хорошіе Гольманы должны всегда убираться съ дороги. Они или умираютъ отъ чахотки, или съ ними случается что-нибудь, какъ съ Генрихомъ Гольманомъ въ Бразиліи, или какъ съ этимъ. Такъ было у нихъ всегда. Хорошіе погибаютъ. Теперь я знаю наврно, что насъ ждетъ смерть! А Ганса Гольмана нтъ здсь! Гд Гансъ Гольманъ? Онъ долженъ погибнуть съ нами!

И онъ кричалъ и проклиналъ Бога, міръ котораго — проклятый домъ умалишенныхъ, и билъ себя кулакомъ по сдой голов.

— Онъ долженъ быть здсь! Онъ долженъ утонуть вмст съ нами! Онъ долженъ погибнуть съ нами!

Янъ Гульдтъ сидлъ напротивъ него, на стул, у тусклаго иллюминатора, положивъ на колни сжатыя въ кулакъ руки. Имъ вдругъ опять овладли жуткія сомннія.

— Я… погибнуть? Я… на ‘Анн Гольманъ’?

Отъ бшенаго гнва волосы у него становились дыбомъ.

— Я? Я буду бороться до самой смерти. Даже… посл смерти! Пусть онъ увидитъ!

X.

Не имло никакого смысла говорить о состояніи парохода съ капитаномъ или первымъ офицеромъ. Янъ подумалъ, не поговорить ли ему объ этомъ со вторымъ офицеромъ, но этотъ честный парень, кром своихъ ежедневныхъ обязанностей и портрета своей невсты, видимо, не былъ способенъ интересоваться ничмъ на свт. Такимъ образомъ онъ не могъ сдлать ничего, разв только незамтно осмотрть об шлюпки. И такъ жилъ онъ, неся на себ одномъ всю тяжесть дикой и горькой мысли, что они плывутъ на судн, которое при первомъ же хорошомъ толчк должно погибнуть.

Но онъ сносилъ эту мысль, онъ даже игралъ ею въ своей задорной, почти насмшливой вр, что Богъ долженъ быть ‘справедливъ’, и что эта справедливость не можетъ не проявиться.

— Чтобы я утонулъ съ ‘Анной Гольманъ’? Я? Пришедшій сюда, чтобы отомстить и возстановить справедливость? Я? Самый чистый и прямой изъ всхъ штурмановъ? И этотъ мальчикъ, который хочетъ загладить грхи своихъ отцовъ? Это невозможно. О нтъ! Это не можетъ случиться. Дивны пути Господни, это правда, но не могутъ же они быть такими окольными, нтъ, этого мы не можемъ до пустить.

Днемъ, какъ только онъ освобождался и входилъ въ свою каюту, къ нему тихо и вжливо стучался мальчикъ. Онъ ловко переступалъ черезъ высокій порогъ и садился на деревянный стулъ у иллюминатора, Янъ Гульдтъ сидлъ на койк, согнувшись подъ верхней койкой и положивъ руки на бока.

Въ кают было такъ тсно, что ихъ колни почти сталкивались, а ихъ дыханіе сливалось, точно въ знакъ ихъ тайнаго единенія.

Они бесдовали обо всемъ, что зналъ Янъ Гульдтъ: о чемъ говорилъ, сидя въ своей коляск, со своей служанкой у дороги въ Эвельгенне старый Гольманъ, и какъ капитанъ Гульдтъ мучилъ на ‘Анн Гольманъ’ блыхъ и чернокожихъ, и былъ виной смерти не одного изъ нихъ, какъ бросилась въ море въ своемъ страх двушка, и о тхъ, кто умиралъ въ Казаманс, о каждомъ судн, которое погибло, объ ужасномъ состояніи ‘Анны Гольманъ’, о грязи и отвратительной д и обо всхъ зврствахъ кровопійцъ-эксплоататоровъ. Мальчикъ впивалъ все это, какъ горькое питье, лобъ его покрывался морщинами, но онъ держался бодро и храбро, слушалъ, точно не желая оставить ни капли въ чаш, которую ему предстояло испить. Вдь онъ собирался современемъ сызнова наполнить весь кубокъ, сверху до низу, хорошимъ питьемъ.

Онъ задавалъ множество вопросовъ, которые ясно показывали, что у него не было никакихъ способностей къ практической жизни. Разспросивъ въ сотый разъ обо всемъ подробно, онъ глубоко вздыхалъ, точно посл работы надъ непосильной ариметической задачей, и съ мягкою боязливостью, съ болзненной любовью къ фантастическому, начиналъ какъ бы играть съ этой зловщей ‘Анной Гольманъ’, съ ея переборками, стеньгами, лстницами и трюмами. Онъ спрашивалъ о частяхъ судна, которыя остались еще съ того времени, просилъ Яна Гульдта выйти съ нимъ на палубу и робко смотрлъ на неуклюжія, старыя подпорки, на лстницу, верхнюю палубу и старую желзную обшивку на корм. И съ глазами, горвшими отъ жизненнаго и душевнаго возбужденія, онъ разсказывалъ, что въ прошлую ночь,— во сн или на яву, онъ не знаетъ,— онъ видлъ вс трюмы какъ будто въ сумеречномъ свт: четыре этажа, одинъ надъ другимъ, и вс были полны людьми, лежавшими, точно толстые слои какой-то темной массы, они стонали отъ голода и духоты, и стоны ихъ становились все громче, и отъ напора раздвинулись стны судна, заклепки затрещали, и швы разошлись, и онъ увидлъ блестящую воду, и въ ней свтлыхъ рыбъ съ ихъ большими выпученными гладами. Но онъ не боится! Богъ не потерпитъ, чтобы они оба, невинные и желающіе только одного: исправить наконецъ вину другихъ людей, погибли.

Янъ Гульдтъ съ глубокой серьезностью кивадь головой, глаза его горли, и онъ думалъ:

— Этотъ всю свою жизнь не забудетъ того, что слышалъ на ‘Анн Гольманъ’, и сотворитъ чудеса, когда вырастетъ.

И его высокомрная душа торжествовала въ сознаніи своей важности и праведности.

Разъ мальчикъ схватилъ его за руку и тихо и торжественно предложилъ показать ему что-то. Онъ повелъ его по проходу въ свою хорошенькую каюту, мягко освщенную висячей лампой, и показалъ ему висвшій на стн надъ комодомъ недурно сдланный рисунокъ, изображавшій внутренность церкви. Это была старинная, деревенская церковь съ очень толстыми стнами, высоко продланными въ нихъ небольшими окнами и низкими дверями. Вокругъ алтаря, въ которомъ находился простой образъ Спасителя и его апостоловъ, стояли, точно крпкая стража святилища, красивыя каменныя колонны со сводами.

— Видите ли, — тихо сказалъ онъ, — я въ іюл всегда зжу съ матерью и сестрой на Сильтъ, гд у насъ есть домъ. Тамъ я иногда хожу съ однимъ старымъ ткачемъ, нашимъ сосдомъ, по окрестностямъ, когда онъ разноситъ свою работу. Разъ мы пришли въ Кейтумъ и увидли церковь, она была открыта, и мы вошли. Ткачъ слъ на скамью въ одномъ изъ послднихъ рядовъ, такъ что вся церковь была передъ нимъ, я же сталъ ходить по церкви. Когда я вернулся къ нему, я увидлъ, что онъ молится. Глаза у него были широко раскрыты, и онъ какъ будто однимъ взглядомъ обнималъ все, что можно было видть съ его мста: ряды скамей, стны съ ихъ окнами, своды вокругъ алтаря и самый алтарь. У него былъ такой видъ, какъ будто Богъ во всей своей святости наполнялъ всю церковь, и край его одежды лежалъ на старыхъ плитахъ. Я слъ рядомъ съ нимъ и тоже сталъ смотрть и ждать, не будетъ ли такъ и со мной, потому что по его глазамъ можно было видть, что мсто заставляетъ его молиться. И, понимаете, мои мысли сначала хотли улетть далеко, но когда он, какъ пойманныя ласточки, полетли къ окну, то своды оконъ задержали ихъ. и он все снова возвращались внутрь, а когда он хотли вылетть изъ двери или пролетть мимо алтаря, имъ тоже всюду приходилось поворачивать назадъ, такъ какъ толстыя стны крпко держали ихъ, а красивые, мощные своды все снова возвращали ихъ внутрь. И скоро он совсмъ отказались отъ намренія улетть. Он играли и порхали вокругъ сводовъ, алтаря и по всему зданію, то были прекрасныя, большія мысли, полныя чудесной вры въ доброту и помощь Господа, которыя никогда не могутъ измнить. И я долго сидлъ такъ и чувствовалъ себя умиротвореннымъ и счастливымъ.

Янъ Гульдтъ былъ гораздо больше внукомъ стараго, суроваго Яна Гульдта, чмъ мальчикъ — внукомъ суровыхъ Гольмановъ. Онъ не понялъ мечтателя. Чудеса природы едва волновали его, рано объхавшаго вс моря, чудеса искусства не трогали его никогда. Съ любопытствомъ человка, который хочетъ вернуть уклонившагося въ сторону разсказчика къ его тем, онъ спросилъ:

— Ну, что же было дальше? Что сдлалъ тотъ человкъ?

Мальчикъ былъ погруженъ въ созерцаніе картины, онъ, повидимому, снова сидлъ въ этой церкви въ Кейтум. Онъ не сразу понялъ вопросъ.

— О,— сказалъ онъ,— больше не было ничего!.. Ахъ, да, еще что-то! Мы долго сидли молча, потомъ ткачъ сказалъ мн: ‘Вришь ли ты въ то, во что вримъ тайно я и многіе здсь’?— ‘Во что же вы врите’? сказалъ я. ‘Когда наступаютъ сумерки’, сказалъ онъ, ‘въ эту церковь приходятъ мертвецы, которые лежатъ здсь по кладбищамъ и которые погибли здсь на отмеляхъ и въ далекомъ мор, и сидятъ въ своей старой церкви. Иногда ихъ немного, иногда же они еле помщаются, такъ какъ многихъ изъ нихъ гонитъ сюда тоска изъ ихъ могилъ, или изъ моря, или изъ воздуха, или изъ звздъ, Богъ знаетъ еще оттуда. Они сидятъ на скамьяхъ, на галлере и на подоконникахъ, и смотрятъ на алтарь и тихо думаютъ’. Такъ сказалъ человкъ, о которомъ моя мать говорила, что она не думаетъ, чтобы онъ могъ лгать. Я потомъ часто бывалъ въ этой церкви и всегда чувствовалъ себя тамъ счастливымъ, и на душ у меня было какъ-то тихо. Поэтому я нарисовалъ ее на память, и я твердо врю, что все кончится хорошо.

Янъ Гульдтъ посмотрлъ на картину и нагнулся даже надъ ней, какъ будто она его интересовала. Онъ понялъ все это по-своему и подумалъ:

— Онъ молится передъ этой картиной, чтобы ‘Анна Гельманъ’ благополучно добралась до Гамбурга, и чтобы у него хватило храбрости высказать своему дяд, что онъ думаетъ о фирм.

Такъ вотъ каковъ былъ юный пассажиръ. Такой умный, милый и почти святой человчекъ. И ‘Анна Гольманъ’, плавающая почти сорокъ лтъ, погибнетъ какъ разъ теперь, когда на ней находятся два такихъ человка?

Поэтому Янъ Гульдтъ на своей вахт расхаживалъ по мостику медленными, степенными шагами и спокойными глазами смотрлъ на далеко раскинувшееся, тихо волнующееся море. И въ ум своемъ обсуждалъ со всхъ сторонъ самые высокіе вопросы и, какъ это длаютъ многіе нмцы въ рудникахъ, и на поляхъ, и на широкихъ моряхъ, воображалъ, что отлично понимаетъ дла и поступки вчной власти. Какъ чудесно все это сложилось! Какимъ счастьемъ было его быстрое ршеніе поступить на ‘Анну Гольманъ’. Да, честный и твердый человкъ можетъ многое! Онъ можетъ взять приступомъ небо и разбудить ангеловъ, если они заснули! Ночью въ свои свободные часы онъ спалъ тмъ блаженнымъ сномъ, который общанъ праведнымъ.

Такъ продолжалось недлю.

Судно, глубоко сидя въ вод, медленно и вяло, съ тяжело пыхтящей машиной двигалось на сверъ, къ родин. Наконецъ, они вошли въ Бискайскій заливъ. И второй и третій день прошли, и Бискайскій заливъ былъ уже почти пройденъ. Они уже ждали, что вотъ-вотъ покажется Уэссанскій маякъ. И вдругъ налетлъ штормъ.

Утромъ дулъ еще легкій юго-западный втеръ, и небо было ясное. Въ полдень втеръ улегся, и часа два было совсмъ тихо. Затмъ на сверо-запад показалась темно-срая туча, за ней поползли другія, взобрались выше и, точно туго набитые мшки, стали надвигаться другъ на друга. Затмъ он быстро поднялись еще выше, начали смшиваться и понеслись по разнымъ направленіямъ. Вскор надъ моремъ пронесся первый порывъ съ косымъ дождемъ, и сейчасъ-же показались высокія, грозныя волны. Къ вечеру он уже сталкивались и налетали другъ на друга, какъ это всегда бываетъ въ Бискайскомъ залив. Но все-таки буря всю ночь была не сильне обыкновенной бискайской бури.

‘Анна Гольманъ’ сначала держалась недурно, такъ какъ когда-то была хорошимъ судномъ. Но когда втеръ еще усилился, и разыгралась настоящая буря, испорченная машина не могла больше бороться, какъ слдуетъ, съ набгающими валами. Нсколько времени это ей удавалась, но скоро волны положили ‘Анну Гольманъ’ на бокъ, и ей пришлось терпть свирпые удары валовъ, которые набросились на перегруженное судно, какъ волны на тяжелаго ратника, стоящаго на колняхъ. Меньше, чмъ черезъ часъ появилась опасность, что люки и подпорки, которыя были изношены, больше не выдержатъ этихъ ударовъ.

Капитанъ, начавшій трезвть, веллъ снести внизъ нсколько толстыхъ досокъ, валявшихся на верхней палуб, и Янъ Гульдтъ съ самымъ сильнымъ изъ матросовъ, обвязавшись канатомъ, спустились на переднюю палубу и кое-что исправили. Но на судн было всего четыре такихъ доски: о томъ, чтобы ихъ было больше, никто не позаботился. Да если бы даже эта работа и оказалась успшной ‘Анна Гольманъ’ вся сгнила и пришла къ своему концу. Цпи, скрпы, люки, машины и, прежде всего, обшивка и ея заклепки,— все это не могло выдержать напора тяжелыхъ валовъ.

Прежде чмъ на бурныя, срыя волны спустился сумракъ, на мостикъ поднялся боцманъ и доложилъ, что въ трюм воды на три фута. Онъ выкрикнулъ это съ искаженнымъ лицомъ, устремивъ глаза на Яна Гульдта, какъ человкъ, возвщающій о дикомъ, злобномъ торжеств. Они еще не успли ничего отвтить, какъ набжалъ тяжелый валъ, разбилъ ветхую спасательную шлюпку, бросился съ обломками въ пнящейся пасти черезъ машинный кожухъ на другую шлюпку, захватилъ и ее и умчался съ обими. Двое матросовъ, которые какъ разъ въ это время старались покрпче привязать шлюпки, были вмст съ ними унесены. Въ то же мгновеніе оборвалась якорная цпь. Судно легло совершенно на бокъ и безпомощно позволяло валамъ перекатываться черезъ себя.

Боцманъ, схватившись обими руками за перила лстницы, повернулъ къ Яну Гульдту полное отчаянія лицо и горько съ дикой, страстной жалобой, покрывая шумъ втра и моря, крикнулъ:

— Это — смерть, Янъ Гульдтъ… А Ганса Гольмана нтъ здсь.

Янъ Гульдтъ съ обезумвшимъ лицомъ бросился къ нему, грубо схватилъ его за плечи и, толкая его съ лстницы, крикнулъ:

— Еще далеко до этого! Еще далеко. Я еще здсь!

Они взяли четверыхъ матросовъ, захватили инструменты и, выждавъ удобный моментъ, побжали на ютъ. Тамъ они принялись вставлять запасный руль. Янъ Гульдтъ работалъ, какъ тигръ въ западн, боцманъ, съ тупой, привычной добросовстностью. Оба матроса работали изо всхъ силъ, съ лицами, облитыми потомъ и водой. Они не переставали громко браниться, возмущаясь тмъ, что цпи и болты перержавли, и на судн нтъ ни одной веши, которая была бы въ порядк, еще немного, говорили они, и мы погибли бы. Боцманъ перебилъ ихъ, крикнувъ съ дикимъ безсмысленнымъ смхомъ:

— Что, вы не видите, что мы уже погибли?

Но они разсердились и, пытаясь шутить, отвчали, что дло все-таки не такъ плохо.

Такъ работали они часъ или два, наконецъ, руль былъ налаженъ. Янъ Гульдтъ съ матросомъ и юнгой сталъ у него. Мсяцъ то выглядывалъ изъ-за тучъ, то опять прятался за ними.

Такъ прошло время до полуночи. И имъ удавалось кое-какъ держать курсъ въ открытое море.

Но вскор посл полуночи, когда Янъ, обдаваемый пной, съ маленькимъ юнгой по правую руку и съ матросомъ по лвую, стоялъ у руля, набжали особенно высокіе валы,— сначала два мене сильныхъ, потомъ третій, налетвшій съ такой силой, что ‘Анна Гольманъ’ задрожала и заколебалась отъ носа до кормы. Сейчасъ-же посл этого у него явилось неясное ощущеніе, что судно стало какъ будто безжизненнымъ, оно подалось назадъ и опять, какъ прежде, безсильно стало поперекъ волнъ.

Онъ не могъ понять, что случилось, и окликнулъ матроса и юнгу.

Маленькій юнга первый сообразилъ, въ чемъ дло, и крикнулъ ему,

— Машина стала!

Онъ не хотлъ этому поврить, вытеръ воду и потъ съ лица и знакомъ приказалъ юнг спуститься и посмотрть.

Въ это время приблизился слдующій валъ, и Янъ указалъ юнг на него. Но маленькій, серьезный, храбрый юнга уже двинулся въ путь. Волна подхватила его и унесла.

Янъ Гульдтъ еще нсколько времени стоялъ съ матросомъ у руля. Но видя, что машина попрежнему не дйствуетъ, они крпко привязали его и спустились внизъ.

Въ начал прохода, у двери въ машинное отдленіе, стоялъ первый машинистъ и боролся съ двумя кочегарами, которые старались столкнуть его внизъ, въ машину, откуда поднимался рдкій паръ. Они не переставали кри чать:

— Это ты довелъ ее до этого, изъ-за тебя мы должны теперь погибнуть.

Они оторвали его руки отъ перилъ и дверной ручкщ за которыя онъ цплялся, и съ дикими проклятіями столкнули его внизъ, въ мертвую машину.

Янъ Гульдтъ бросился вверхъ по лстниц мимо двухъ другихъ кочегаровъ, которые обвязывали себ грудь гнилыми спасательными поясами и при этомъ то и дло прикладывались къ своимъ бутылкамъ. Онъ пробжалъ мимо нихъ и поднялся на мостикъ. Капитанъ, шатаясь отъ качки а также, вроятно, отъ вина, тщетно пытался зажечь сигнальный огонь. Въ промежуткахъ между усиліями онъ кричалъ:

— Гд боцманъ? Гд боцманъ? Онъ говоритъ всмъ, что мы погибнемъ, и погубитъ насъ своимъ безумнымъ суевріемъ.

Первый штурманъ стоялъ за нимъ и со своимъ обычнымъ жалкимъ видомъ старался помочь ему. Второй, красивый, мужественный человкъ, немного выше Яна Гульдта, молча и неподвижно стоялъ у борта, смотрлъ на воду и украдкой бросалъ взгляды на портретъ своей милой, который держалъ въ мокрой рук.

Янъ Гульдтъ понялъ, что пароходомъ уже никто не управляетъ, и опять спустился внизъ.

Онъ спустился за мальчикомъ и вошелъ въ проходъ съ той стороны, гд находилась кухня. Здсь стояли послдніе матросы со смертельно блдными, серьезными лицами, по колни въ потокахъ воды. Они схватили его за непромокаемую куртку и попытались говорить съ нимъ въ грохот бури и плеск и шум воды. Они спрашивали его, согласенъ-ли онъ, что капитанъ и поваръ такъ же виноваты, какъ и Гольманы, въ томъ, что они должны умереть такими молодыми и такой ужасной смертью. Если это такъ — Гольману они, къ сожалнію, не могутъ сдлать ничего — то они не хотятъ, чтобы т двое умерли съ поднятыми руками, честной смертью моряковъ, они ршили столкнуть ихъ въ машину, гд лежитъ уже машинистъ. Они честные и порядочные люди, изъ хорошихъ семействъ, и не чувствуютъ себя виноватыми ни въ чемъ. Должна же быть какая-нибудь справедливость и правосудіе, вдь этимъ человкъ отличается отъ животнаго.

Онъ вполн понялъ ихъ и почувствовалъ къ нимъ любовь за то, что они сказали: вдь это было такъ близко его сердцу. Но у него была совсмъ другая вра. Онъ громко и увренно, съ горящими главами, закричалъ:

— Не думайте же, что мы умираемъ! Пусть я буду проклятъ, если я врю, что мы умремъ здсь! Помощь придетъ,— это такъ же врно, какъ то, что я стою здсь! Я знаю это! Я знаю больше другихъ людей!

Они повернули его и указали ему внизъ, здсь, когда волна на секунду сбгала, при лунномъ свт было видно, какъ расшатаны переборки.

— Судно не выдержитъ и десяти минутъ.

Но онъ топнулъ ногой и закричалъ, какъ безумный, увряя ихъ:

— Я знаю, мы не погибнемъ Не длайте этого! Подождите еще! Подите наверхъ и посмотрите: сейчасъ придетъ помощь. Я знаю это! Я знаю это отъ самого Бога.

Онъ оставилъ ихъ, пробжалъ въ проходъ и съ трудомъ открылъ дверь въ каюту мальчика. Первое, что онъ увидлъ, при свт висячей лампы, была няня, которая въ сосдней маленькой каютк мертвая стояла на колняхъ передъ своей койкой, съ петлей на вытянутой ше. Мальчикъ съ сухими, застывшими глазами сидлъ на комод, передъ изображеніемъ церкви. На полу стояла вода.

Увидя Яна Гульдта, мальчикъ зарыдалъ:

— Боцманъ былъ здсь и сказалъ намъ, что сейчасъ мы утонемъ. Тогда она сказала, что не хочетъ живой попасть въ эту страшную воду, и лучше повсится, и сдлала это.

Онъ прижалъ мальчика къ себ и, не обращая вниманія на весь этотъ ужасъ, напрягъ все свое упорство:

— Будь спокоенъ! Мы не утонемъ. Иди со мной! Такъ! Упирайся крпче ногами! Будь увренъ, что мы не погибнемъ! Это невозможно! Откуда-нибудь да придетъ помощь! Видишь-ли, это несчастье должно было случиться, должно было дойти до этого, чтобы ты ясно увидлъ и испыталъ на себ вс эти ужасы. Не падай духомъ! Пойдемъ, поищемъ боцмана.

Онъ пошелъ обратно по проходу, держа за плечо мальчика, который храбро боролся съ водой, и толкнулъ дверь своей каюты. Боцманъ сидлъ на койк, его маленькое срое лицо выражало неописуемую муку. Онъ поднялъ голову и простоналъ:

— Почему Ганса Гольмана нтъ здсь? Почему? Что же это за смерть, почему я долженъ умереть одинъ?!

Янъ Гульдтъ поднялъ его и сказалъ:

— Вставай! Иди за мной! Мы не погибнемъ! У насъ трехъ есть еще дло въ Гамбург! Мы должны пойти къ Гансу Гольману и поговорить съ нимъ! Мы трое! Мы, пережившіе все: мальчикъ — все, что произошло за сто лтъ, ты и я — за пятьдесятъ. Другіе, можетъ быть, и погибнутъ — этого я не знаю, я не знаю ихъ жизни — но мы увидимъ этими нашими глазами обоихъ заключенныхъ на Фернандо-Норонья, если они еще живы, и Ганса Гольмана. Вставай! Я знаю, что говорю!

Они вышли въ проходъ, мальчикъ, которому вода иногда доходила до пояса, держался за руку Яна Гульдта, за нимъ шелъ боцманъ, котораго мальчикъ тоже держалъ за руку. Въ кают повара, мимо которой имъ пришлось проходить, лампа коптила, столъ былъ опрокинутъ, счета и денежные билеты плавали по вод, самого повара въ ней не было. Съ большимъ трудомъ, обдаваемые пной, заливаемые набгающими валами, поднялись они по лстниц, уже шатавшейся въ пазахъ, и достигли верхней палубы.

Кочегары стояли, какъ и прежде, вышедшими изъ орбитъ глазами смотрли на море, пли какой-то тягучій англійскій псаломъ и пили. Недалеко отъ нихъ, неподвижно и прямо, какъ всегда, стоялъ въ совершенномъ одиночеств второй офицеръ со своей красивой фигурой нмецкаго крестьянина. Отъ времени до времени онъ смотрлъ на портретъ своей невсты, который держалъ въ мокрой рук, подносилъ его къ губамъ и цловалъ, отъ портрета уже ничего не оставалось: онъ цловалъ мокрый срый картонъ, иногда онъ поднималъ глаза и смотрлъ на темное срое море, не приближается ли откуда-нибудь помощь. Три матроса, раньше стоявшіе возл каюты повара, стояли плечо къ плечу, держа другъ друга за талію, у подъема на мостикъ и смотрли впередъ, въ рук у средняго, котораго крпко держали оба крайніе, блестлъ ножъ. Отъ времени до времени красный огонь ракеты съ мостика освщалъ эту мрачную сцену, потомъ опять налеталъ втеръ, приносившій съ собой дождь и туманъ, и гасилъ свтъ. Они, держа за плечо другъ друга, стали рядомъ съ матросами.

Не простояли они и нсколькихъ минутъ, какъ впереди вышибло второй люкъ, а вскор посл этого и первый. Тяжелой массой хлынула вода въ трюмъ, видвшій столько людей и всякаго добра. А онъ, казалось, съ жадностью глоталъ воду, точно насытившись всми муками и тяжелой работой. ‘Анна Гольманъ’ стала медленно погружаться въ воду.

Когда верхняя палуба совершенно исчезла подъ водой, матросъ, котораго держали его товарищи, вырвался и съ безумнымъ крикомъ бросился на мостикъ. Онъ съ поднятымъ ножемъ подступилъ къ капитану и указалъ ему на лстницу. Его оба товарища подскочили къ нему. Тогда капитанъ, выпрямившись и держась за перила, прошелъ мимо нихъ къ лстниц и съ видомъ человка, входящаго въ ванну, вошелъ въ воду, которая сейчасъ же унесла его. Матросъ вернулся на прежнее мсто и, успокоившись, сталъ опять смотрть на море. Его товарищи стали рядомъ съ нимъ.

Янъ Гульдтъ стоялъ, поддерживая одной рукой шатавшагося мальчика, другую сжимая въ бшеномъ гнв. Онъ видлъ, что еще моментъ — и ‘Анна Гольманъ’ совсмъ погрузится въ воду. И. онъ неистовствовалъ и бсился въ своей необузданной, высокомрной душ на Бога, и скрежеталъ зубами, и оскаливалъ на него зубы, какъ тигръ:

— Если меня сейчасъ унесетъ водой, я пойду, куда захочу. Я не покорюсь. О нтъ! Это еще не конецъ. Я… я хочу видть капитана Гульдта и Ганса Гольмана. Я хочу.

Онъ встряхнулъ мальчика, подхватилъ боцмана и, дико размахивая руками, крикнулъ:

— Мы еще поговоримъ съ капитаномъ Гульдтомъ и съ Гансомъ Гольманомъ и съ тмъ, что тамъ наверху! Мы трое! Мы явимся передъ ними, и пусть у нихъ глаза вылзутъ отъ удивленія! Мы трое! Вотъ идетъ послдняя волна. Вотъ…

‘Анна Гольманъ’ вдругъ зашаталась, какъ будто у нея закружилась голова, потомъ она откинулась наискось назадъ и погрузилась въ воду. Цпляющіяся человческія руки были оторваны съ бшеной силой. Руки поднялись кверху, показались надъ водой и опять опустились.

Яну Гульдту казалось, что онъ еще держитъ мальчика, а рядомъ съ мальчикомъ стоитъ боцманъ. Непромокаемый плащъ и часть рубки несли его, онъ могъ обхватить ее протянутыми руками… Волна заливаетъ его. Опять наверхъ. Но вдь это все напрасно. Тысячи миль воды! Напрасно!.. Волна! Она не заливаетъ, она поднимаетъ его. Но… онъ почти безъ чувствъ. Но не сдаваться! Не сдаваться! Впередъ! Мы трое! Къ капитану Гульдту! Тяжелая работа! Ножъ въ рук! Крпко держать! Впередъ черезъ смерть… Черезъ узкую, тяжелую дверь…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Четверть часа спустя, въ первомъ проблеск разсвта, показался маленькій, темный пароходъ, крпкимъ носомъ и сильной машиной онъ храбро разрзывалъ тяжелыя волны и увренно велъ свою борозду. Сейчасъ же вслдъ за нимъ показался высокій, срый, чистый и красивый пароходъ, съ линіями огней у бортовъ, точно золотыми шнурами, увренно и быстро двигался онъ впередъ. За нимъ, двойной кильватерной колонной показались направлявшіеся къ Азорскимъ островамъ десять нмецкихъ броненосцевъ. Тяжело сидли они въ вод, покачиваясь, въ своей брон, точно въ срой орденской мантіи. Впереди прямо и смло шла ‘Германія’, точно говоря: смотрите на новое, сильное отечество! На Германію! Мать и прибжище всхъ своихъ дтей! Въ десяти метрахъ отъ нея уже подъ водой плыла, носомъ внизъ, мертвая ‘Анна Гольманъ’. Вахтенный смотрлъ впередъ и время отъ времени поднималъ руку, чтобы отбросить въ сторону ленту фуражки, которою сверо-западный втеръ билъ его по лицу. Онъ не видлъ молодыхъ людей, которые, скорчившись, неслись по волнамъ, точно отдыхая посл послдней тяжелой и непосильной работы.

Онъ не видлъ и Яна Гульдта, который, откинувъ назадъ необузданную голову, несся на своемъ непромокаемомъ плащ и на расщепленной деревянной стн рубки по успокаивающемуся морю, отъ времени до времени обливаемый волной, оглушенный, потрясенный чудовищнымъ событіемъ. Въ углахъ его скрежещущаго рта и въ раздувающихся, покрытыхъ пной ноздряхъ, лежала яростная ршимость требовать своего права, отстоять свое дло, довести до конца задуманное.

Янъ Гульдтъ, внукъ стараго гольмановскаго капитана, былъ въ пути.

XI.

И грезилось обезумвшему Яну Гульдту:

Съ неизмнной ршимостью, легко преодолвавшей вс препятствія, онъ, не сгибаясь, не шевельнувъ ногой, поднялся на волну, точно на стеклянный откосъ, и безъ труда, несомый все той же гнвной ршимостью, очутился надъ волнующимся моремъ, гребни котораго пнились у его ногъ. Мальчикъ стоитъ рядомъ по правую руку отъ него, а рядомъ съ мальчикомъ стоитъ боцманъ.

Они осмотрлись и увидли своихъ товарищей, несущихся по волнамъ, и ‘Анну Гольманъ’, уже погрузившуюся въ воду. Но затмъ они окинули взглядомъ волнующееся море, надъ которымъ на восток уже занимался свтъ, и имъ сейчасъ же стало ясно, куда имъ надо плыть, и они пустились въ путь.

Такъ какъ въ ихъ мокромъ плать ихъ пробирала дрожь, они плотне запахнули свои куртки и понеслись впередъ, легко преодолвая сопротивленіе втра и воздуха, надъ самыми волнами. Ихъ несла внутренняя, свободная, могучая сила ршимости, жгучій, мрачный гнвъ, какой испытываетъ поселянинъ, когда выходитъ на охоту, чтобы убить зврей, опустошающихъ его поля. И эту ршимость Янъ какъ будто несъ въ необузданной груди и за своихъ обоихъ товарищей. Поэтому они все время неподвижно держались рядомъ съ нимъ, точно были соединены другъ съ другомъ желзнымъ прутомъ. Такъ неслись они миля за милей, легко, точно летя по воздуху, къ западу, пока передъ ними не очутилась земля: островъ Фернандо-Норонья у береговъ Бразиліи…

Тогда они умрили свою скорость и, колеблясь, какъ флагъ подъ порывистымъ втромъ, медленно подплыли поближе и скоро увидли хижину, покрытую толстымъ бловатымъ тростникомъ. Они понеслись туда и прошмыгнули подъ среднее изъ трехъ высокихъ густолиственныхъ деревьевъ, втви которыхъ доходили почти до самой хижины. Меньше, чмъ въ тридцати шагахъ отъ нихъ, передъ темнымъ входомъ въ хижину, у маленькаго костра, сидли, по обычаю дикарей, на корточкахъ два человка и ли. Сбоку, въ ста шагахъ отъ нихъ тихо шумло море, разбиваясь о песчаный берегъ. Во всей картин было что-то особенное, именно то, что бываетъ въ картинахъ, какъ будто она могла вдругъ исчезнуть, или какъ будто она существовала только въ воображеніи, или какъ будто это былъ только миражъ или отраженіе того, что было когда-то на этомъ мст… Но кто можетъ говорить или слушать объ этихъ вещахъ безъ того, чтобы душа не была охвачена смутнымъ ужасомъ, а мысли не разбжались, какъ стадо овецъ, надъ которыми во мрак ночи кричатъ вороны.

Они стояли другъ возл друга, выстроившись въ рядъ, подъ лиственной снью средняго дерева. А капитанъ Гульдтъ и Генрихъ Гольманъ, сдые, съ желтыми, морщинистыми лицами, изнуренными голодомъ и лихорадкой, сидли на корточкахъ у своего маленькаго костра. На лбахъ, съ которыхъ они сдвинули назадъ большія заношенныя соломенныя шляпы, у нихъ были выжжены желтыя клейма въ форм колеса съ четырьмя спицами.

— Сколько уже времени мы здсь, Гульдтъ?— мягкимъ, усталымъ голосомъ спросилъ Генрихъ Гольманъ.

Капитанъ Гульдтъ жестко и иронически засмялся:

— Ты опять спрашиваешь? Ты думаешь, что я когда-нибудь отвчу иначе? Пятнадцать лтъ на Фернандо-Норонья и десять лтъ въ этой хижин.

Генрихъ Гольманъ долго молча смотрлъ на огонь. Затмъ онъ съ мучительной, глубокой тоской мягко и печально сказалъ:

— Я хотлъ бы передъ смертью еще разъ увидть Альстеръ и верхушки гамбургскихъ церквей.

— Это ты говоришь всегда,— жестко и гнвно сказалъ Янъ Гульдтъ.— Къ чему это? Ты вдь знаешь, что не можешь похать домой съ клеймомъ на лбу! Или ты собираешься въ такомъ вид сидть въ контор у Гольмановъ или дома у нихъ на веранд? Ну, теперь ты будешь молчать?

Генрихъ Гольманъ весь съежился отъ этихъ суровыхъ словъ и нсколько времени молчалъ, боязливо поглядывая своими большими глазами на товарища. Затмъ онъ тихо и робко сказалъ:

— Каждый годъ, уже, значитъ, десять разъ я посылалъ домой письмо. Лавочникъ въ деревн всегда говорилъ мн, когда я долженъ отправить его, чтобы оно получилось во время.

Капитанъ Гульдтъ вынулъ изъ огня полно, очевидно, для того, чтобы бросить его въ сосда, или ударить его и сказалъ, дрожа отъ ярости:

— Когда же оно должно было получиться?

— На Рождество,— жалобно сказанъ Генрихъ Гольманъ, поспшно отодвигаясь.

Но капитанъ Гульдтъ. уже такъ сильно ударилъ его по плечу суковатымъ полномъ, что тотъ заплакалъ и сказалъ:

— Не запрещалъ ли я теб писать о насъ домой? Ты хочешь, чтобы они тамъ въ Гамбург и Бланкенезе смялись надъ нами: надъ нашими пятнадцатью годами въ Фернандо-Норонья, надъ нашими желтыми, изсохшими лицами и надъ колесомъ на нашихъ лбахъ? Чтобы они говорили: смотрите, вотъ эти люди двадцать пять лтъ тому назадъ еще торговали людьми! Смотрите, это послдніе, еще продававшіе людей! Смотрите, они все еще бродятъ среди живыхъ! Смотрите, они хотятъ еще увидть новый вкъ! Неужели у тебя нтъ гордости настолько, чтобы молчать и ждать, пока кончится проклятая жизнь и придетъ проклятая смерть?

Побитый съ тихимъ стономъ сказалъ:

— Я всегда писалъ по-испански и такъ, что почти ничего нельзя было разобрать. И имени я тоже не подписывалъ. Я только хотлъ, чтобы что-нибудь мое, хоть кусочекъ бумаги и нсколько буквъ, попало на родину и домой. Вдь я не увижу дома больше никогда.

И онъ поднялъ кверху руки, и сказалъ съ безграничной скорбью въ изможденномъ лиц:

— Скажи-же мн, капитанъ, почему я долженъ такъ несказанно страдать? Эти страшные годы на ужасномъ песчаномъ остров, гд я научился этому отвратительному испанскому языку и заучилъ наизусть ужасные молитвенники, а нмецкія книги, которыя были моей радостью, такъ забылъ, что теперь не могу даже читать ихъ, гд я такъ безумно тосковалъ по родин и по нмецкимъ книгамъ, что впалъ въ меланхолію! А потомъ десять лтъ въ этой проклятой хижин! Когда ты сидишь въ челнок и удишь рыбу, я сижу и смотрю на море, туда, гд находится наша родина. Я не могу больше представить ее себ, я совсмъ не помню ея, знаю только, что она прекрасна, и что тамъ такая чудесная прохлада.

Онъ схватился за виски, рвалъ себя за рдкіе, сдые волосы и плакалъ:

— Видишь ли, ты добровольно, взялъ на себя команду надъ ‘Анной Гольманъ’, ты хотлъ разбогатть вмст съ моимъ отцомъ и братомъ, ты былъ холоднымъ, умнымъ зрителемъ въ человческомъ театр и, грабя и обирая, смялся. Я же, ты знаешь это, и Богъ знаетъ это тоже… я въ тридцать лтъ еще совсмъ не зналъ жизни. Я не зналъ, что я длалъ, и что длали вы.

Капитанъ опять схватилъ полно, которое бросилъ обратно въ огонь, и съ дико вспыхнувшими глазами сказалъ:

— Что за дло мн и Богу до того, что у тебя было мягкое сердце, и ты не былъ виноватъ? Ты думаешь, что онъ спрашиваетъ объ этомъ? Ты здсь, потому что тебя поймали вмст со мной. И я радъ, что ты здсь, что у меня есть одинъ изъ проклятыхъ Гольмановъ, на котораго я могу излить свое бшенство, когда думаю о нихъ. На тебя! На тебя!

И онъ ударилъ его полномъ.

Янъ Гульдтъ, стоя со своими обоими спутниками подъ деревомъ, слышалъ и видлъ все это, и думалъ въ дикомъ гнв:

— Что-же такое Богъ? И гд онъ?

И онъ призывалъ его. Но его гнвъ кричалъ только внутри его, въ его сердц, онъ не могъ ни открыть рта для брани, ни поднять руки для удара. Ихъ сердца грызъ и томилъ яростный гнвъ, но они стояли молча и прямо.

— Я долженъ посмотрть, — съ сердцемъ, пылающимъ злобой, подумалъ онъ,— такъ-же ли обстоитъ дло и съ Гансомъ Гольманомъ.

И они опять отправились въ путь.

Навстрчу имъ дулъ рзкій втеръ, они легко справлялись съ нимъ и помчались по направленію къ родин, несомые его сильной, безудержной, гнвной волей. Онъ точно держалъ ее въ лвой рук, которую все время съ дикой, упрямой силой сжималъ въ кулакъ. Мимо нихъ проносились парусныя суда и пароходы: разъ большая барка очутилась какъ разъ на ихъ пути, они проскользнули мимо снастей, отдлившись на моментъ другъ отъ друга, точно воздухъ, который то разступается, то снова сжимается. Увидя передъ собой англійскій берегъ, они затрепетали, какъ флагъ подъ порывистымъ втромъ, взвиться ли имъ наверхъ и понестись прямо надъ Англіей, или-же избрать круговой водный путь. Они склонились на сторону воднаго пути, потому что онъ былъ пріятне и имъ, какъ морякамъ, боле знакомъ. Берегъ въ утренней дымк отошелъ въ сторону. Мимо. Вдали у фрисландскихъ острововъ и у Гельголанда показалась блоснжная пна прибоя. Мимо. Надъ Шаргеркомъ стояло облако серебристо-сраго песка, но они не пріостановились ни на минуту. Словно чайки, несущіяся утромъ, когда разсивается туманъ надъ водой, но въ образ утопленниковъ съ наглухо застегнутыми изъ-за утренней свжести куртками, съ которыхъ еще текла вода, скользнули они въ Эльбу, поднялись по ней, пронеслись по всему Гамбургу и остановились на другомъ берегу Альстера. Они проскользнули черезъ великолпный садъ и вошли прямо въ домъ, который открылся передъ ними. И они очутились въ уютной комнат, выходившей въ задній садъ.

Здсь, въ глубин широкаго кресла, у стола, съ газетой въ рук, сидлъ маленькій, изящный Гансъ Гольманъ, и красивая, старая женщина лтъ семидесяти, сидвшая въ шляп и пальто напротивъ него, разговаривала съ нимъ.

Со слезами на глазахъ и дрожащими губами она сказала:

— Я не родная по крови вамъ, Гольманамъ, я родственница ваша только по мужу, но я ношу ваше имя. И я пришла отъ его матери, которая лежитъ на полу и бьетъ землю руками. Ему было тринадцать лтъ. Въ тринадцать лтъ умереть такой ужасной, такой внезапной смертью.

Гансъ Гольманъ вынулъ изо рта сигару и серьезно и укоризненно сказалъ:

— Столько шуму изъ-за одного мальчика.

Она съ вспыхнувшимъ гнвомъ сказала:

— Ты наврно радъ, что онъ погибъ?

Онъ опять заглянулъ въ газету, затмъ хладнокровно отвтилъ:

— Онъ не достаточно интересуетъ меня, чтобы я могъ сказать: я радъ или не радъ. Ты не можешь отрицать, что людей очень много, и что многіе умираютъ молодыми. А особенно на мор.

Старая женщина, ломая руки, покачала сдой головой, затмъ овладла собой и сказала:

— Если бы наши суда были хороши и крпки, и одно изъ нихъ или два, или даже шесть погибло, весь Гамбургъ сказалъ-бы: ‘Жаль! Намъ жаль людей, и корабля, и владльцевъ’. Но такъ какъ это наши суда, то весь портъ, вс рабочіе, вс матросы, вс капитаны, вс судовладльцы говорятъ: ‘Конечно, Гольманы! Этимъ должно было кончиться!’ На насъ, Гольманахъ, лежитъ проклятіе множества людей, погибающихъ моряковъ, родителей, матерей, дтей,— и будетъ лежать еще шестьдесятъ лтъ: ибо наши грхи взыщутся на нашихъ дтяхъ, и жизнь ихъ будетъ разрушена.

Гансъ Гольманъ стряхнулъ пепелъ со своей сигары и, улыбаясь, сказалъ:

— Все это звучитъ недурно! Получается впечатлніе, что мы, Гольманы, все-таки молодцы.

Женщина горько кивнула головой.

— Мы носимъ клеймо, на лбу, какъ твой братъ Генрихъ. Твоя сестра и сводный братъ все еще получаютъ въ сочельникъ т ужасныя письма съ нсколькими неразборчивыми испанскими строчками. Знаетъ-ли твой отецъ объ этомъ, видлъ ли онъ ихъ и содрогнулся-ли передъ ними?

Она закрыла лицо руками и горько заплакала. И съ горькимъ рыданіемъ и дикимъ, гнвнымъ стономъ сказала:

— Я хотла бы, чтобы насъ, наконецъ, поразилъ какой-нибудь страшный ударъ, который уничтожилъ-бы насъ, который отнялъ бы у насъ честь, чтобы портовый контроль или какой-нибудь почтенный купецъ…

Гансъ Гольманъ громко разсмялся и, покачавъ головой, сказалъ:

— Вотъ и видно, что ты въ самомъ дл ничего не понимаешь.

Затмъ онъ поднялся съ кресла и, выпрямивъ, свою маленькую фигурку, серьезно сказалъ:

— Мн надо въ контору. Я думаю, ты не подешь сегодня же обратно въ деревню, а погостишь у меня? До моего возвращенія у тебя остается цлыхъ шесть часовъ, и ты сможешь на досуг отдаться своимъ интереснымъ мыслямъ.

Старая женщина встала и рзко и сухо сказала:

— Я еще никогда, насколько я помню, не гостила у тебя съ тхъ поръ, какъ двадцать пять лтъ тому назадъ, во время того путешествія, бросилась въ море моя молодая компаньонка, которая наканун жаловалась мн, что ты преслдуешь ее своими предложеніями…

Она посмотрла на него и вышла изъ комнаты.

Янъ Гульдтъ постоялъ со своими спутниками еще немного, чтобы посмотрть, какимъ будетъ Гансъ Гольманъ, когда останется одинъ. Но онъ услышалъ только, какъ тотъ тихо и совершенно спокойно сказалъ самому себ: ‘Это пріятно, что боцманъ лежитъ на дн Бискайскаго залива… старый пьяница’… и при этомъ прищелкнулъ пальцами.

Тогда Янъ Гульдтъ въ безумномъ гнв подумалъ:

— Что такое Богъ? И гд онъ? И почему онъ не слышитъ?

И онъ громко призвалъ его. Но его гнвъ кричалъ только внутри его, въ его сердц, онъ не могъ ни открыть уста для брани, ни поднять руки для удара. Ихъ сердца терзалъ и томилъ самый яростный гнвъ, но они молча и неподвижно стояли на своемъ мст.

‘Теперь уже нельзя откладывать, — подумалъ онъ въ своемъ гнвномъ неистовств,— пора мн сказать правду въ лицо ему самому’.

Они повернулись и выскользнули изъ дома, двери и стны котораго разступились передъ ними… И, несомые еще боле дикой ршимостью и гнвомъ, холодно и высокомрно поднявъ кверху лица, они, точно стрлы, взлетли кверху, все выше, выше, пока не попали въ безконечно ширившуюся голубую ночь, и полетли сквозь нее все дальше, дальше. И, наконецъ, они остановились передъ высокими стнами, которыя въ срой мгл блестли, точно отлитыя изъ боле свтлой срой стали.

Янъ Гульдтъ постучался тамъ, гд какъ будто виднлась дверь. Онъ стучалъ такъ дико, рзко и сильно, что у него заболла рука. Но звукъ все-таки получался такой, какъ если бы въ тихой комнат ударилась о доску муха. И отвта не было.

Тогда боцманъ открылъ ротъ и сказалъ:

— Вотъ видишь: что теб отъ твоей невинной жизни и отъ твоей вры, что все должно придти въ порядокъ и кончиться хорошо? Ты видишь, что въ мір хозяйничаетъ не Богъ, а дьяволъ. Зачмъ я, бдняга, не остался въ своей кают, гд я былъ, когда ты нашелъ меня? Я хочу вернуться опять на ‘Анну Гольманъ’ и лечь на свою койку, хоть она и мокрая, и лежать до тхъ поръ, пока небо и земля не разлетятся на куски.

Маленькій Гансъ Гольманъ мягкимъ движеніемъ положилъ свою руку на руку боцмана и сказалъ:

— Не иди туда! Тамъ вокругъ тебя будетъ всегда все то злое, что такъ долго мучило тебя. Иди со мной: я знаю наверху, на Сильт, старую, крпкую церковь. Тамъ каждую ночь собирается множество мертвецовъ — среди нихъ есть и моряки — и вс они радуются, что сидятъ подъ защитой крпкихъ стнъ, и смотрятъ на алтарь и врятъ, что Господь стоитъ на страж.

Такъ сказалъ онъ своимъ милымъ голоскомъ и, дотрагиваясь своей нжной рукой и до Яна Гульдта, тихо сказалъ:

— Пойдемъ съ нами.

Но Янъ Гульдтъ вырвалъ свою руку, дико засмялся и, повернувшись къ желзной стн, сталъ громко кричать обо всемъ томъ, что разрывало его душу.

Тогда его спутники оставили его одного и отправились на Сильтъ.

Онъ же громко кричалъ:

— Генрихъ Гольманъ! Капитанъ Гульдтъ! Эмигранты! Ихъ дти! Негры! Двушка! Мертвые товарищи! Мой отецъ! Моя мать! Я, штурманъ Гульдтъ… И ты не говоришь ничего?! Ты допускаешь все это, даешь этому повторяться уже тысячу лтъ?

И онъ стучалъ кулаками о дверь. Но это звучало жалко и убого.

Тогда въ немъ вспыхнуло неистовое бшенство, онъ потерялъ разумъ и соображеніе. Съ глухими проклятіями онъ бросился всмъ тломъ на стальную дверь.

Этотъ толчекъ сразу, вдругъ оглушилъ его.

Онъ еще зналъ, гд онъ, и у него было еще смутное ощущеніе, что онъ презираетъ Бога, передъ вратами котораго стоитъ, и въ знакъ этого онъ еще плюнулъ въ дверь, но дикій, бшеный гнвъ исчезъ. Его душа была полна тупого, презрительнаго равнодушія.

Равнодушный ко всему, стоялъ онъ и размышлялъ о томъ, что же ему теперь длать. И посл нкотораго раздумья ему показалось самымъ лучшимъ — разъ ужъ все на свт такъ сро и безсмысленно — продолжать свою службу моряка, но на какомъ-нибудь маленькомъ одинокомъ судн, и такъ прясть до конца нить своей жизни. И онъ повернулся и опять отправился въ путь и такъ, въ такомъ состояніи отупнія, дошелъ до моря.

Увидя море, онъ опять сталъ размышлять, въ какую сторону ему направиться, и ршилъ, что самое лучшее для него отправиться въ Лондонъ и поискать тамъ службы на одномъ изъ многочисленныхъ, большихъ, бродячихъ кораблей, которые бороздятъ вс моря, которые, забывъ о родин и о радости, ползутъ вокругъ земного шара, точно унылые жуки вокругъ жесткаго и кислаго яблока. Жизнь на такомъ судн представлялась ему самой одинокой, спокойной и безстрастной жизнью. Да, онъ такъ и сдлаетъ…

XII.

Его замтили рыбаки, возвращавшіеся домой посл перенесеннаго шторма вслдъ за нмецкой эскадрой. Онъ несся по волнамъ на своемъ непромокаемомъ плащ и обломк рубки. Губы его были сомкнуты, покрытыя пной ноздри неестественно расширены, все откинутое назадъ лицо выражало дикую, жестокую ршимость, лвая рука была такъ крпко сжата, что, когда ее раскрыли, на ладони оказались четыре глубокія раны. Такъ какъ въ его мертвомъ лиц было столько ршимости, и онъ былъ такъ молодъ и несся рядомъ съ ними, они втащили его въ лодку. Они положили его возл люка для рыбы, въ защищенное отъ втра мсто, куда доходили лучи отъ восходившаго солнца, и накрыли своими старыми куртками, которыя сняли съ себя, такъ какъ втеръ тоже утихалъ.

Въ своей одиноко лежащей деревушк, къ югу отъ Уэссана, они снесли его на берегъ и внесли въ ближайшій домикъ, въ которомъ жила еще не старая вдова рыбака съ двумя сыновьями-подростками. Тамъ они положили его на желтый глиняный полъ маленькой прихожей, которая въ глубин расширялась и переходила въ кухню. Прежде чмъ уйти къ своимъ женамъ, они добродушно пошутили, обращаясь къ вдов:

— Когда онъ очнется, Жанетта, ты можешь оставить его себ. Но ты должна будешь пригласить насъ на свадьбу: вдь мы принесли его теб.

Вдова пощупала ему, какъ умла, пульсъ, послушала сердце и ршила, что онъ закоченлъ и очень истощенъ. Она укутала его всми одялами, которыя нашлись у нея въ дом и, снявъ съ очага семь большихъ камней, еще теплыхъ отъ утренняго кофе, положила ихъ рядомъ съ нимъ, такъ что онъ какъ будто уже лежалъ въ могил, обложенной камнями. Затмъ она пошла съ мальчиками на свое маленькое поле, чтобы выкопать послдній картофель. Она думала: ‘къ вечеру онъ умретъ’ и молилась за его блуждавшую во мрак душу.

Около полудня, когда солнце поднялось высоко и согрло маленькую желтую переднюю, его вырвало — вышло немного воды — и онъ нсколько пришелъ въ себя. Нкоторое время онъ лежалъ въ оцпенніи, въ какомъ бываетъ человкъ посл ужаснаго паденія, и тупо думалъ все о томъ же: да, самое лучшее будетъ, если онъ поступитъ на пароходъ. Такъ лежалъ онъ, молча, съ полузакрытыми глазами, ничего не видя и не сознавая.

Солнце поднялось, заглянуло въ полуоткрытую дверь и лучъ его, точно прямой золотой посохъ, легъ въ длину рядомъ съ нимъ, и сталъ медленно придвигаться къ нему. Когда онъ придвинулся такъ близко, что раздлилъ уже темно-срые камни съ очага на свтлыя и темныя половины, вошла двочка лтъ четырехъ, и увидла Яна и солнечную полосу рядомъ съ нимъ. Такъ какъ онъ моргалъ глазами, ей стало любопытно, что изъ этого выйдетъ, и она сла на порогъ и долго сидла, не спуская съ него глазъ. Въ ея маленькой головк появилась догадка, что дверь мшаетъ солнцу войти въ комнату, и она попробовала открыть ее настежь. Но такъ какъ это ей не удалось, вся эта исторія показалась ей слишкомъ продолжительной, и она ушла. Затмъ на порог сла сро-голубая въ солнечномъ свт ласточка, поклевала носикомъ, встряхнулась и послдовала примру двочки.

Онъ не видлъ именно этого, хотя уже наполовину открылъ глаза. Онъ лежалъ въ полузабытьи и мучился жестокостью старика, который билъ горящимъ полномъ другого старика, безсовстностью худощаваго человка съ быстрыми движеніями, разговарившаго со старой женщиной, и тмъ, что Богъ ничего не длаетъ, чтобы помшать всему этому, ничего не говоритъ, живетъ за желзными стнами, и уши у него желзныя, такія большія, какъ дверь. Что ему длать, если таковъ міръ и таковъ Господь Богъ? Что длать? Сидть въ церкви на Сильт, какъ т двое? Кто они эти двое? Откуда вошли въ его жизнь старый сдой морякъ съ маленькимъ лицомъ и нжный хрупкій мальчикъ? Онъ зналъ, что они были его несчастными спутниками, больше онъ не зналъ ничего. Все было сро, спутано и холодно. Единственно, что было ему ясно, это, что онъ поступитъ на бродячее судно, гд всегда остаются бездомные, и мняются остальные. Вдь онъ только и уметъ, что быть морякомъ. Значитъ, дальше, въ Лондонъ. Почему онъ прервалъ свое путешествіе? Почему онъ лежитъ здсь такъ, какъ будто его бросили сюда, среди камней?

Онъ сбросилъ одяла, такъ что камни покатились къ стн, шатаясь всталъ и сдлалъ нсколько шаговъ къ двери, совершенно не сознавая, гд онъ и что съ нимъ. Онъ удивился, что сталъ двигаться вдругъ медленне, чмъ прежде, сдлалъ еще нсколько шаговъ и остановился въ дверяхъ, все еще съ полузакрытыми глазами, съ крпко стиснутыми зубами, съ глухимъ проклятіемъ на синихъ губахъ. На его сухихъ, блокурыхъ спутанныхъ волосахъ играло и ликовало солнце.

Въ этотъ моментъ изъ-за угла показалась женщина со своими двумя мальчиками. Они уронили лопаты и мшки, которые держали въ рукахъ, и стали кричать что-то, чего онъ не понялъ. Онъ равнодушно смотрлъ на нихъ, нсколько смущенный этой неожиданной встрчей, но нисколько не удивленный ихъ чужеземными лицами и одеждой, вдь онъ былъ въ пути, прозжалъ черезъ чужія страны. Удивляло его только то, что онъ не зналъ, по какому направленію ему надо теперь идти.

— Въ Лондонъ,— сказалъ онъ, поясняя жестомъ, что не знаетъ направленія.

Женщина наконецъ оправилась отъ своего изумленія. Она знаками дала ему понять, что онъ долженъ сначала чего-нибудь пость и выпить, заставила его ссть на каменную скамью у очага и живо принялась за дло. Она послала дтей за всмъ необходимымъ и раздула деревяннымъ поддуваломъ огонь, причемъ не переставала выражать свое удивленіе, по женскому обыкновенію, то и дло всплескивая руками. Затмъ она поставила передъ нимъ горячій кофе, дала ему кусокъ прекраснаго темнаго хлба, и онъ съ жадностью полъ. Кровь въ немъ стала обращаться живе, и онъ немного ожилъ. Но душа его продолжала тупо копаться въ томъ тяжеломъ, что она пережила съ обоими стариками передъ хижиной и съ маленькимъ человкомъ на веранд и передъ желзными стнами, высившимися въ темно-срой мгл. Она спросила его, какъ его зовутъ, чтобы онъ понялъ ее, она указала на себя и своихъ дтей и назвала ихъ имена и свое, но онъ не зналъ своего имени. Она спросила его о названіи судна, причемъ назвала по имени подвшенный къ потолку деревянный корабликъ своихъ мальчиковъ, но онъ не зналъ и этого. Въ его душ было живо только то, что онъ пережилъ со своими двумя бдными спутниками въ далекомъ воздушномъ странствіи, и все это пережитое вызывало въ немъ только тупое, равнодушное, безнадежное желаніе.

Дальше, дальше! Въ Лондонъ! И онъ, прибгнувъ по обычаю моряковъ въ чужой стран къ англійскому языку, опять спросилъ дорогу въ ближайшую гавань и въ Лондонъ.

Женщина, вообще бойкая и неглупая, не знала, что ей сдлать, чтобы удержать его. Она еще успла вспомнить о старой шерстяной шапк своего мужа и нахлобучить ее ему на голову, затмъ ей пришлось отпустить его.

По ея приказанію, мальчики бжали за нимъ цлый часъ. Каждый разъ какъ они подходили къ нему слишкомъ близко, они останавливались, затмъ, когда разстояніе между ними увеличивалось, опять тихонько бжали за нимъ и кричали ему, какъ ему идти. На послднемъ перекрестк они указали ему большую дорогу и дальнйшее направленіе. На свжемъ вечернемъ воздух онъ настолько пришелъ въ себя, и сознаніе его настолько прояснилось, что онъ замтилъ, что они не собираются идти дальше, и понялъ, что долженъ поблагодарить ихъ. Онъ протянулъ имъ руку и попытался сказать, что желаетъ, чтобы имъ не пришлось пережить то, что пережилъ онъ (при этомъ онъ опять-таки думалъ только о безумномъ странствованіи втроемъ и о горестномъ знаніи, которое оно принесло), но они, испуганно отшатнувшись, бросились бжать и исчезли, какъ молодые жеребята, въ облак пыли.

Онъ добрался до ближайшей гавани, а оттуда до Бреста. По дорог онъ произносилъ всегда только названіе города, въ который стремился, но все еще совершенно не сознавалъ, гд находится. Изъ Бреста онъ въ качеств матроса на маленькомъ грязномъ грузовомъ пароход перехалъ въ Плимутъ. Когда товарищи по судну спрашивали его, откуда онъ, онъ отвчалъ имъ тономъ, въ которомъ отражался его безотрадный и необыкновенный опытъ: ‘Издалека’. Если же они настаивали, онъ рзко уклонялся отъ бесды, какъ человкъ, которому этотъ тяжелый опытъ далъ право быть рзкимъ. На восьмой день своего путешествія, онъ, совершенно не почувствовавъ нужды въ деньгахъ, прибылъ въ Лондонъ въ какомъ-то тупомъ, полусонномъ состояніи, совершенно забывъ все, что было до гибели ‘Анны Гольманъ’, съ душой, цликомъ заполненной и истерзанной тяжелымъ событіемъ странствія втроемъ. То, что онъ узналъ во время этого странствія о Бог, справедливости и человческой душ, мрачной тнью стояло въ его душ. Его голосъ звучалъ равнодушно и тускло, онъ совершенно утратилъ тотъ полный, прекрасный звукъ, который всегда, точно колокольный звонъ, плъ въ немъ.

Не отвлекаясь ничмъ, онъ обошелъ всю гавань въ поискахъ парохода, который взялъ бы его. На нкоторыя суда его не хотли взять, потому что онъ не могъ назвать ни своего имени, ни мста, откуда пріхалъ, и съ тупымъ упрямствомъ и упорной настойчивостью стоялъ на своемъ желаніи хать въ качеств офицера, а не матроса. Наконецъ, онъ попалъ на огромный, очень мрачный на видъ пароходъ, который шелъ съ грузомъ въ портъ Аделаиду въ Австраліи, гд долженъ былъ получить новый фрахтъ.

Они хотли принять его въ матросы, но такъ какъ онъ не могъ вспомнить своего имени и, кром того, что пріхалъ изъ Плимута, не могъ дать о себ никакихъ свдній, то они колебались. Но первый офицеръ, который былъ спортсменомъ и украсилъ стны своей каюты пятьюдесятью призами,полученными за побды на всхъ спортивныхъ площадкахъ отъ Лондона до Сингапура и отъ Капштадта до Санъ-Франциско, сказалъ со свойственной англичанамъ ршительностью:

— Что намъ за дло до этого, капитанъ? Парень съ виду молодецъ и волосы у него русые. Русые — это хорошая старая раса, и въ нихъ еще горитъ старый языческій огонь. Посмотрите только на его лицо!

Такимъ образомъ, онъ снова отправился въ плаваніе, матросомъ на ‘Альберт’.

Матросы любили его и были съ нимъ ласковы. Они прозвали его ‘Томъ Джинджеръ’, какъ англійскіе моряки называли рыжихъ, потому что ихъ волосы напоминаютъ цвтомъ инбирное варенье, подшучивали надъ этимъ прозвищемъ, въ общемъ-же не особенно занимались этимъ страннымъ случаемъ. Но первый офицеръ продолжалъ относиться къ нему съ большимъ интересомъ, который еще усилился, когда онъ убдился, что незнакомецъ получилъ хорошее образованіе и хорошо понимаетъ морское дло.

Три недли спустя случилось, что третій офицеръ, поступившій на пароходъ съ зачатками тяжелой болзни, слегъ и умеръ. Тогда первый офицеръ предложилъ капитану взять на его мсто незнакомца. Онъ сказалъ:

— Онъ годится, капитанъ, я ручаюсь. И я думаю, что мы сдлаемъ этимъ еще и доброе дло. Сколько тяжелаго долженъ былъ пережить бдняга, чтобы все прошлое исчезло изъ его памяти!

Такъ ‘Томъ Джинджеръ’ сдлался третьимъ офицеромъ. Въ слдующемъ году, посл усердныхъ занятій англійскимъ языкомъ со своимъ покровителемъ, онъ сдалъ въ Англіи экзаменъ на штурмана и сталъ плавать на ‘Альберт’.

XIII.

Тихимъ, молчаливымъ человкомъ сталъ Янъ Гульдтъ. Въ душ его, точно опустошенной пожаромъ и подернутой дымомъ и мглою, не было ничего, кром туманныхъ обрывковъ событій и образовъ изъ того ужаснаго путешествія, да тупого, равнодушнаго недоврія къ жизни и всему міру. Онъ все глубже погружался въ это недовріе и, снова вызывая въ своей памяти вс подробности того странствованія, все больше отдавался горькимъ, безнадежнымъ мыслямъ. Съ тупой, равнодушной насмшкой сравнивалъ онъ судьбу добрыхъ и злыхъ: злого стараго капитана у хижины и его мягкаго обиженнаго противника, изящнаго, подвижнаго барина на его красивой веранд и обоихъ бдныхъ спутниковъ въ церкви на Сильт, которую онъ представлялъ себ очень мрачной. Какъ будто въ туман онъ видлъ ихъ движенія, смутно слышалъ ихъ рчи и различалъ ихъ лица, но онъ не зналъ, какъ ихъ зовутъ, и откуда и какъ они вошли въ его жизнь.

За три четыре года онъ привыкъ къ этому новому состоянію тоскливаго, холоднаго оцпененія, освоился съ нимъ. И вотъ мало-по-малу, почти незамтно, въ немъ стало пробуждаться тихое удивленіе и неудовлетворенное желаніе проникнуть за этотъ туманъ, посмотрть, что таится за нимъ, или обойти его. Онъ говорилъ себ, что должно-же быть за нимъ что-нибудь: страна, въ которой живутъ знакомые люди и вещи. Но когда онъ пытался проникнуть въ эту тьму, его сейчасъ-же охватывалъ страхъ заблудиться въ ней и окончательно потерять дорогу.

Мало-по-малу у него явилась мысль поговорить о своемъ состояніи и о своей исторіи съ какимъ-нибудь добрымъ и умнымъ человкомъ и такимъ образомъ, такъ сказать, пробраться въ эту страну въ сопровожденіи этого спутника. Но прошелъ годъ, за нимъ другой, и уже пять лтъ прошло, безъ движенія, а онъ при своей меланхоліи и теперешней нелюдимости не находилъ человка, который показался-бы ему подходящимъ для того, чтобы передать ему эту темную исторію.

Какъ-то разъ — это было въ Монреал, въ Канад,— Янъ Гульдтъ отправился въ городъ, чтобы немного разсяться. Зайдя посидть въ какой-то трактиръ, онъ обратилъ вниманіе на человка въ длинномъ черномъ сюртук, который въ Германіи называютъ лютеровскимъ,— повидимому пастора. Очевидно, онъ продалъ или купилъ какую-то землю или акціи желзной дороги, или что-то въ этомъ род, вроятно по порученію своей общины, и былъ доволенъ исходомъ дла. Онъ сидлъ съ нсколькими изъ своихъ фермеровъ, которые сопровождали его для большей врности предпріятія, и бесдовалъ объ акціяхъ, тарифахъ, цнахъ на пшеницу, Соединенныхъ Штатахъ и Бог. Онъ говорилъ, какъ человкъ благочестивый и вмст съ тмъ знающій жизнь, и, попивая виски съ содовой водой, мало-по-малу вошелъ въ то довольное и задорное настроеніе, которое ищетъ случая проявить себя и въ которомъ диспутъ съ дьяволомъ кажется человку величайшимъ удовольствіемъ.

Янъ Гульдтъ смутно чувствовалъ это и какъ разъ нчто въ этомъ род и могъ предложить. Къ тому-же эта деревенская, твердая вра доставляла ему безсознательное удовольствіе, хотя самъ онъ давно отошелъ отъ нея и не имлъ о ней больше никакого понятія. Онъ пододвинулъ свой стулъ къ стулу пастора, выколотилъ свою трубку о спинку стула и сказалъ:

— Ваше преподобіе, вы мн разршите разсказать вамъ одну исторію?

И онъ выложилъ передъ нимъ обломки своей жизни, то, что изъ всей его прошлой жизни осталось у него: какъ ихъ несло по волнамъ втроемъ. И въ заключеніе онъ махнулъ рукой, точно говоря: вотъ и все, больше ничего нтъ.

У пастора сначала выпала его рта короткая трубка, которую онъ держалъ въ зубахъ, потомъ опустились широкія плечи, а подъ конецъ почти упало и сердце, когда онъ выслушалъ эту темную исторію и понялъ, что у худощаваго человка съ напряженнымъ благороднымъ лицомъ больше ничего нтъ въ душ.

— Тамъ было море,— сказалъ Янъ Гульдтъ, слегка проводя рукой по спинк стула…— и мы поднялись надъ нимъ и затмъ отправились въ путь.

И онъ замолчалъ съ открытымъ ртомъ въ ожиданіи отвта.

Пасторъ прежде всего поднялъ свою трубку,— но это онъ сдлалъ исключительно по привычк,— затмъ поднялись и его плечи, затмъ ужъ мало-по-малу пріободрилось и его твердое сердце. Онъ тихо и неувренно сказалъ:

— Вы забыли все: родителей, имя, всю молодость, всхъ товарищей дтства? Въ вашей жизни, очевидно, произошло какое-нибудь ужасное событіе.

И онъ еще разъ внимательно всмотрлся въ его лицо. Онъ увидлъ глубокосидящіе глаза и толстые узлы надъ ними и, медленно и осторожно подходя къ этому удивительному длу, нащупывающимъ голосомъ сказалъ:

— Можно, кажется, предположить, что съ вами случилось нчто врод того, что случается иной разъ съ быками?

— То есть какъ?— спросилъ Янъ Гульдтъ, не понимая.

— Я сейчасъ объясню вамъ,— уже увренне сказалъ пасторъ.— Вчера, когда я халъ въ позд сюда, я издали на лугу, на которомъ еще стояло нсколько уцлвшихъ отъ двственнаго лса старыхъ стволовъ, увидлъ молодого бычка. Онъ стоялъ и смотрлъ на одинъ изъ этихъ пней, смотрлъ очень внимательно. Онъ даже изогнулся немного назадъ, чтобы разсмотрть его получше. Потомъ онъ нагнулъ голову и, разбжавшись, стукнулся объ него лбомъ. Мн казалось, что я слышу глухой странный стукъ. Посл этого бычокъ долго стоялъ, совершенно оглушенный, широко разставивъ ноги, безъ движенія и, я думаю, совершенно утративъ память о прежнихъ лугахъ и друзьяхъ. Я считаю возможнымъ, что таково, ваше состояніе. Не можетъ-ли быть и что, какъ быкъ вмсто того, чтобы оставить дерево въ поко и мирно пастись вокругъ него, съ разбга бросился на него, такъ и вы бросились на Бога и міръ? Что вы скажете на это?

Бдный Янъ Гульдтъ нсколько минутъ тщетно рылся въ своей памяти, точно занесенной снгомъ, затмъ онъ медленно раскрылъ свою лвую руку, въ которой держалъ трубку, глубокомысленно осмотрлъ ладонь и своимъ беззвучнымъ голосомъ сказалъ:

— Здсь на рук у меня четыре блыхъ рубца. Я никогда не могъ вспомнить, откуда они у меня. Но приблизительно годъ тому назадъ, когда мы во Владивосток грузили мха, лнивый староста грузчиковъ злилъ меня въ теченіе трехъ дней, на четвертый день я схватилъ его за шиворотъ, тогда эти раны стали у меня болть. Такъ что, пожалуй, вы и правы.

И, снова посмотрвъ на свою ладонь, онъ нершительно, точно обращаясь къ самому, себ, сказалъ:

— Мн теперь кажется, что тогда, когда я шелъ въ Лондонъ, он были совсмъ свжія, мн какъ будто помнится, что я сидлъ у блой дороги и разсматривалъ ихъ.

Онъ опять поднялъ голову и сказалъ:

— Но что могли мн сдлать т, на которыхъ я такъ яростно набросился? Что это за старый капитанъ, что сидитъ съ другимъ старикомъ у костра передъ хижиной? И кто этотъ маленькій человкъ на веранд? И кто т двое, которые были со мной и потомъ ушли въ церковь? Я ясно помню — я еще слышу звукъ его голоса,— какъ мальчикъ сказалъ: ‘церковь на Сильт’. И зачмъ-бы мн было сталкиваться съ Богомъ, съ Богомъ, до котораго мн нтъ никакого дла? И онъ сдлалъ рукой такое движеніе, какъ будто отстранилъ отъ себя навязчиваго разнощика съ его ненужнымъ товаромъ.

Священникъ неодобрительно покачалъ своей широкой, честной головой, затмъ строго сказалъ:

— Я воздерживаюсь отъ сужденія о томъ, дйствительно-ли эти особы, противъ которыхъ была направлена ваша ярость, провинились передъ вами особенно, что касается послдняго, который въ моихъ глазахъ стоитъ выше всхъ человческихъ сужденій…

— Да, да,— сказалъ Янъ Гульдтъ,— простите, ваше преподобіе. Но скажите, не можете-ли вы мн посовтовать, что мн длать, чтобы понемногу припомнить все?

И онъ быстрымъ движеніемъ провелъ своимъ краснымъ платкомъ по лбу, на которомъ подъ блокурыми волосами стояли капли пота.

Пасторъ опять запыхтлъ трубкой, радуясь, что бесда покинула скользкую почву и переходитъ опять на твердую дорогу, по которой онъ ходилъ каждое воскресное утро. Онъ хорошенько затянулся и сказалъ:

— Когда я вижу человка слабаго, вялаго и лниваго, я говорю ему: ты долженъ держаться прямо и бодро, долженъ читать смлыя, воинственныя книги и водиться съ мужественными людьми. Но когда я вижу человка — и онъ посмотрлъ на тихое лицо Яна, Гульдта, въ которомъ лишь уснула безудержная отвага — у котораго есть склонность закусить удила, на коихъ ведетъ насъ вчная Сила, и съ пной на губахъ бросаться очертя голову на устои жизни, я говорю ему: держись поближе къ деревьямъ, дтямъ и женщинамъ и учись у нихъ доброт и кротости, и, какъ говорится въ Священномъ Писаніи, ‘смирись передъ могучей десницей Всевышняго’.

И онъ провелъ рукой по своему лбу и глазамъ, какъ имлъ обыкновеніе длать посл каждаго отрывка своей проповди.

Янъ Гульдтъ понялъ, что здсь ему больше нечего ждать, разсудительно кивнулъ головой, допилъ свой стаканъ и еще нсколько разъ молча кивнулъ головой. Затмъ онъ поблагодарилъ и ушелъ.

Онъ въ самомъ дл взялъ себя въ руки и попытался быть ласковымъ и общительнымъ и согрть застывшую душу прелестью жизни. Онъ ходилъ по тихимъ дорожкамъ подъ деревьями, слушалъ птицъ и смотрлъ на игравшихъ дтей въ надежд, что въ этихъ картинахъ ему явится его собственное дтство. Онъ также заговаривалъ съ женщинами, которыя могли быть въ одномъ возраст съ его матерью, въ надежд, что изъ-за ихъ плеча вдругъ выглянетъ лицо матери. Но онъ не могъ вспомнить ничего. Библейское-же изреченіе, на которое рекомендовалъ ему обратить вниманіе пасторъ, тоже не могло ему помочь, потому что онъ совершенно утратилъ способность понимать все могучее, какъ могучій гнвъ, могучій порывъ, могучую любовь.

Въ такомъ состояніи онъ, черезъ шесть лтъ посл того перелома, въ свтлый зимній день, въ первый разъ снова поднимался по Эльб, теперь уже въ качеств перваго офицера корабля.

Въ своихъ хотя и неясныхъ размышленіяхъ о прошломъ, онъ принималъ во вниманіе и языки, которые понималъ. Сначала онъ думалъ, что съ дтства говорилъ по англійски, такъ какъ при своей теперешней флегматичности и неразговорчивости легко обходился съ помощью этого языка и даже думалъ на немъ. Къ тому же въ первые годы команда на пароход состояла исключительно изъ англичанъ. Какъ-то разъ онъ услышалъ, какъ нсколько матросовъ говорили на Plattdeutsch, народномъ язык Гамбургскаго побережья, и замтилъ, что понимаетъ ихъ. Но это не удивило его, такъ какъ это нарчіе можно услышать во всхъ концахъ свта, куда только заходятъ какія-нибудь суда. Но когда однажды онъ услышалъ въ какой-то американской гавани литературную нмецкую рчь и понялъ ее, ему показалось вроятнымъ, что онъ нмецъ. Поэтому онъ халъ въ Гамбургъ съ нкоторымъ безпокойствомъ.

Но онъ прохалъ мимо Бланкенезе и Эвельгённе, надъ которыми носился легкій снжокъ, и не почувствовалъ ничего, и увидлъ зеленыя башни и высокіе старые дома у гавани и не вспомнилъ ничего.

Тогда онъ въ холодъ, подъ рзкимъ восточнымъ втромъ похалъ на сверъ, несмотря на морозъ, благополучно добрался до острова Сильта, нашелъ церковь, которую смутно рисовала ему память, поговорилъ наедин съ молодымъ пасторомъ — и всю длинную зимнюю ночь просидлъ въ кейтумской церкви въ смутной надежд увидть своихъ спутниковъ или хоть почувствовать ихъ присутствіе, или увидть и поймать здсь какой-нибудь другой маленькій обрывокъ своей исчезнувшей жизни. Но онъ сидлъ напрасно.

И когда на девятый день онъ халъ внизъ по Эльб, берегъ Эвельгённе и Бланкенезе снова молчалъ, хотя теперь на его песк и его деревьяхъ лежалъ золотой налетъ осени.

Прошло еще нсколько лтъ, и въ его состояніи ничего не измнилось. Наконецъ, наступилъ седьмой годъ, который часто играетъ страшную таинственную роль въ физической и духовной жизни человка. И тутъ случилось одно за другимъ два происшествія.

‘Альберта’, капитаномъ которой онъ теперь былъ, стояла въ гавани Вальпарайсо и разгружалась. Наконецъ, работа была окончена, и вечеромъ они должны были отплыть. Въ это время подошелъ гамбургскій пароходъ и сталъ корма съ кормой рядомъ съ ними. Янъ Гульдтъ замтилъ, что капитанъ гамбургскаго парохода приглядывается къ нему, и что лицо его выражаетъ удивленіе. Но онъ не обратилъ на это особеннаго вниманія.

Когда онъ вечеромъ стоялъ на мостик и измрялъ, какъ глубоко сидитъ судно въ вод, капитанъ гамбургскаго парохода тоже вышелъ на палубу, какъ будто собираясь длать то же самое, увидвъ Яна Гульдта, онъ приподнялъ фуражку и сказалъ по англійски:

— Простите: не учились ли мы съ вами въ одной школ въ Бланкенезе, на Эльб?

Янъ Гульдтъ смутился и робко покачалъ головой, тогда гамбуржецъ сказалъ:

— Извините, я былъ увренъ, что мы съ вами были когда-то знакомы.

Онъ опять приподнялъ свою фуражку и отошелъ.

Въ эту ночь капитанъ ‘Альберты’ ходилъ взадъ и впередъ по мостику, все снова взадъ и впередъ — и думалъ, ‘Бланкенезе?! Бланкенезе?!’ И онъ старался вызвать въ своей памяти весь гамбургскій берегъ, который видлъ нсколько лтъ тому назадъ. И ему казалось, что онъ видитъ вдали, въ сумрак и туман, что-то, что какъ будто знакомо ему — какъ видятъ въ туман свтлый лоскутъ и не знаютъ, парусъ-ли то или стна тумана. Бланкенезе? Бланкенезе? Но какъ зорко ни вглядывался онъ во мракъ, онъ не могъ ничего разобрать, кром разв мальчика, котораго мать выпускала изъ дверей, и который съ грифельной доской подъ мышкой плелся по дорожк на гору.

Три мсяца спустя ‘Альберта’ плыла вверхъ по Темз, къ Лондону. Онъ разговаривалъ съ лоцманомъ и случайно увидлъ, что на берегу, на ровномъ песчаномъ мст, сидитъ на опрокинутой лодк молодой человкъ, онъ невольно еще разъ обернулся посмотрть на него, потомъ еще разъ, самъ удивляясь этому и думая: ‘что мн за дло до этого молодого человка, который сидитъ на своей лодк съ разввающимся шарфомъ на ше!?’. Въ это время изъ дома, недалеко отъ лодки, вышла двушка лтъ пятнадцати, подошла къ юнош и подала ему что-то. Ему показалось, что это былъ хлбъ, и что она подала его, вытянувъ во всю длину руку, какъ будто юноша могъ укусить ее. Его точно молнія ударила, все его тло затрепетало, и въ внезапномъ, жгучемъ желаніи увидть больше — точно для того, чтобы отодвинуть въ сторону туманъ — онъ сталъ размахивать рукой, такъ что лоцманъ подумалъ, что на капитана напали осы. Но онъ увидлъ только то, что онъ когда-то, какъ этотъ юноша, сидлъ съ разввающимся шарфикомъ на лодк, а двушка протягивала ему хлбъ… Но онъ не зналъ, сестра-ли она была ему или невста, и мрачно смотрлъ на срый туманъ, который и въ дйствительности стоялъ надъ Темзой.

Но посл этого событія у него появилось чувство, что туманъ какъ будто сталъ разсиваться, и онъ безсознательно жилъ въ тревожномъ ожиданіи, которое, когда наступилъ наконецъ моментъ, сдлало его способнымъ видть ясне.

И наконецъ, еще черезъ два года, наступила развязка.

‘Альберта’ постила два незначительныхъ порта южной Испаніи, гд взяла грузъ срнаго колчедана. Затмъ она поплыла на сверъ, къ мсту своего назначенія, которымъ былъ Гамбургъ. Когда Бискайскій заливъ былъ почти позади, недалеко отъ канала, налетлъ штормъ. Судно было сильно нагружено и двигалось особенно тяжело, какъ это всегда бываетъ при груз срнаго колчедана, но опасности не было никакой, такъ какъ оно было крпко выстроено и хорошо содержалось.

Посл того, какъ въ борьб съ бурей прошелъ часъ или два, на верхнюю палубу поднялись два матроса, чтобы получше укрпить одну изъ шлюпокъ. Сквозь тяжелый грохотъ моря до него доносились иногда слова, которыя они кричали другъ другу.

Они говорили о разныхъ вещахъ, которыя не обращали на себя его вниманія. Затмъ онъ услышалъ, что одинъ изъ нихъ, нмецъ, заговорилъ о томъ, скоро-ли будетъ виденъ ‘Прусскій гренадеръ’. Это выраженіе, которое гамбургскіе матросы употребляютъ для обозначенія разрисованнаго блыми и черными полосами уэссанскаго маяка, странно взволновало его — какъ будто прозвенлъ забытый звукъ изъ старой псни. Безсознательно для него самого имъ овладло мягкое, воспріимчивое настроеніе, въ которомъ былъ и страхъ.

Къ вечеру они увидли уэссанскій маякъ. По морю носились, сталкиваясь и разбиваясь одна о другую, яростныя волны, надъ ними необыкновенно широкими полосами носилась пна. Взошла луна.

Часамъ къ десяти вечера налетвшій валъ расшаталъ желзную лстницу, которая вела съ верхней палубы внизъ. Сейчасъ же посл этого второй офицеръ, высокій, тяжеловсный человкъ, спустился внизъ по лстниц. Такъ какъ палубу какъ разъ въ этотъ моментъ залила волна, то показалось на мгновеніе, будто онъ спускается прямо въ море. Яну Гульдту вдругъ пришло въ голову, что онъ уже видлъ разъ эту самую картину: такую же бурную лунную ночь, верхнюю палубу возл шлюпки, и высокаго, тяжелаго человка, спускающагося съ лстницы прямо въ смерть, и маякъ у края ночного моря, и это былъ тоже, казалось ему, уэссанскій маякъ. Его охватилъ странный трепетъ, и отъ тягостнаго волненія онъ съ трудомъ дышалъ.

Въ это время на мостикъ опять поднялись оба матроса, американецъ и нмецъ, чтобы еще разъ привязать шлюпку, которой предстояло еще многое выдержать. Они перекликались между собой, и онъ услышалъ, какъ нмецъ громко и отрывисто, прерываемый грохотомъ и шумомъ въ природ, говорилъ: ‘Здсь десять или одиннадцать лтъ тому назадъ утонула…— имя поглотилъ шумъ налетвшаго вала.— Думали, что въ живыхъ… не осталось… ни души… Но потомъ… представь себ… на Сильт… въ Кейтум, въ церкви… видли третьяго штурмана… Онъ просидлъ тамъ… цлую ночь… Онъ изъ Бланкенезе родомъ… Кончилъ мореходную школу въ Альтон. Видно, онъ тогда отъ испуга сошелъ съ ума… иначе чего онъ прячется и блуждаетъ по свту? Говорятъ, что онъ былъ большой забіяка. Т, кто зналъ его раньте, говорятъ еще иногда: ‘Я могу все, говоритъ Янъ Гульдтъ’.

Онъ слышалъ это. Въ его душ все всколыхнулось, и земля и небо колыхались тоже въ красномъ, бушующемъ туман.

Въ этотъ моментъ налетла огромная волна и подкатилась къ самымъ его ногамъ, такъ что судно подъ нимъ какъ будто погрузилось въ воду. И вдругъ его душу пронизали сверкающія, пылающія молніи. Одна за другой, цлыми снопами, проносились он и наполняли весь міръ своимъ свтомъ.

— Такъ стоялъ я… на гибнущемъ судн… стоялъ въ бшеномъ гнв.. Такая волна унесла меня въ море… Вчныя силы, скажите мн… ‘Анна Гольманъ’!— вскричалъ онъ и, ослпленный яркимъ сіяніемъ, закрылъ глаза рукой.— Гольманы! Мой ддъ, ихъ злой холопъ! Боцманъ! Блдный мальчикъ! Гибель! Дикій, бшеный гнвъ! Несусь по морю, въ когтяхъ у смерти…

Второй офицеръ опять поднялся по лстниц, увидлъ его призрачно-блдное лицо и въ ужас спросилъ: ‘Что случилось, капитанъ?’ И онъ потрясъ его за плечо. Янъ Гульдтъ покачалъ головой и знакомъ приказалъ ему отойти. Онъ долго стоялъ и смотрлъ на море. Было еще только около полуночи… Но онъ смотрлъ въ ту сторону, надъ которой горли зарницы, и зажигалась заря.

XIV.

Между тмъ маленькая, худенькая Ева Геттъ въ одинъ печальный день вмст со всей округой узнала, что ‘Анна Гольманъ’ погибла въ Бискайскомъ залив со всмъ, что было на ней. Не нашли ни одной шлюпки, ни одной уключины, ни одного круга, ни одного человка.

Когда эта всть дошла до нея, она стояла у дверей своего дома. Она такъ сильно испугалась, что у нея захватило дыханіе, и подкосились колни. Когда она оправилась настолько, что могла подняться съ порога, она пошла въ свою комнату, заперла за собой дверь, легла на кровать и пролежала двадцать четыре часа. И, лежа такъ, она съ горькой радостью вспоминала его мужественное, суровое лицо и его пламенное высокомріе и гнвъ, и слезы непрерывно катались по ея вискамъ и смачивали подушку по об стороны блокурыхъ волосъ. Въ эти часы она такъ горячо, съ такой жгучей любовью рисовала себ его образъ, и рисовала его въ такихъ прекрасныхъ, яркихъ краскахъ, что онъ уже не могъ больше померкнуть въ ея душ, не могъ даже просто измниться. И эти часы безсознательно для нея самой, въ семнадцать лтъ опредлили всю ея жизнь.

Долговязый техникъ писалъ ей часто изъ политехникума и посылалъ ей открытки съ самыми удивительными видами: съ замками, которые, казалось, состояли изъ однихъ башенъ, съ скрещенными рапирами, съ уголками заглохшаго кладбища, съ извстнымъ комикомъ съ наклееннымъ большимъ носомъ, съ цлующимися голубками. Все это показывало, что душа техника способна къ самымъ различнымъ настроеніямъ. Она аккуратно отвчала ему всевозможными открытками, какія только могла найти между Куксгафеномъ и Гамбургомъ, и вжливыми словами: на разстояніи и на бумаг она изъ уваженія ко всякой письменности была всегда аккуратна и вжлива. Но когда затмъ онъ на каникулы пріхалъ домой и во время прогулки — это было ровно черезъ годъ посл той прогулки въ Шулау — снова лежалъ въ тни дубовой поросли, раскинувъ свои длинныя руки, онъ даже не посмлъ пригласить ее: такъ тихо и прекрасно было ея лицо. Въ душ ея жилъ Янъ Гульдтъ, она видла его и слышала его прекрасный, звучный голосъ. Онъ былъ такъ хорошъ со своими короткими рыжеватыми волосами, и такъ гордъ и независимъ, и его красный шарфикъ разввался, а голосъ такъ звонко смялся. Янъ Гульдтъ, сердце котораго уже не билось, все еще заставлялъ биться ея сердце. При этомъ она продолжала жить такъ, какъ жила раньше, принимала участіе во всхъ прогулкахъ клуба и танцовала зимой со всми молодыми штурманами, студентами и учениками и была всегда готова на всякую шалость.

Черезъ три года посл гибели ‘Анны Гольманъ’ — ей шелъ уже двадцать первый годъ — за нее посватался первый офицеръ одного ганзейскаго парохода, статный и дльный человкъ, сынъ лоцмана, а когда ей исполнилось двадцать два года, его другъ, который былъ не хуже его. Но она отказала обоимъ, не колеблясь ни минуты, хотя оба они къ тому же еще умли хорошо управлять парусомъ и были задорные и веселые молодые люди.

Карлъ Крегеръ, который зналъ объ этомъ и, какъ мужчина, не могъ понять ея поведенія, отвелъ ее разъ въ сторону и, наморщивъ лобъ и строго глядя на нее, спросилъ: чего она собственно хочетъ? Ужъ не хочетъ ли она быть иной, чмъ вс остальные люди? Или она думаетъ, что сможетъ всю жизнь обходиться безъ мужской любви? Подъ конецъ онъ даже съ гнвомъ, отъ котораго округлились его глаза, спросилъ, что будетъ съ отечествомъ, если самыя лучшія и красивыя двушки не захотятъ быть матерями?

Но она только смотрла на него своими зеленоватыми глазами и говорила:

— Я не могу, Карлъ Крегеръ, поврь мн, что я не могу. Это совершенно невозможно.

Для такихъ удивительныхъ вещей, какъ поцлуи, ласки и свадьба, оба ганзейца казались ей совершенно неподходящими, для этого подходилъ бы одинъ Янъ Гульдтъ.

Такъ незамтно исполнилось ей двадцать пять лтъ, и она была все такая же худенькая и тоненькая и все также, когда сидла въ лодк, казалась замерзшей и также, съ прежней живостью, поворачивала тонкую шею, чтобы посмотрть, не обгоняютъ ли ихъ товарищи въ сосднихъ шлюпкахъ, и чтобы позлить ихъ звонкими окриками. Но мало-по-малу, такъ какъ она знала другой полъ только въ воспоминаніи о Ян Гульдт, и такимъ образомъ цлая половина жизни была закрыта для нея, ея шалости и рчи и вс манеры пріобрли что-то жеманное, что размашистая и немного грубоватая молодежь сейчасъ же почувствовала. И разъ или два ей, со всей вжливостью и деликатностью, дали понять, что здсь жеманности не мсто. Она спокойно выслушала намекъ, но она поняла, что ея время прошло, и отдалилась отъ молодежи. Она вела хозяйство своего отца, часто каталась одна, иногда на веслахъ, иногда подъ парусомъ, и заботилась о маленькихъ дтяхъ одной бдной вдовы, которая должна была уходить на работу. Съ ними она обращалась ласково, но въ то же время держала ихъ въ ежовыхъ рукавицахъ. Такъ жила она, и была вполн счастлива и не жаловалась ни на что. Она не думала: ‘Какъ жаль, что никто другой не учитъ меня любви и жизни! Какъ жаль, что Янъ Гульдтъ умеръ!’ Она думала: ‘Какъ красивъ и прелестенъ былъ Янъ Гульдтъ! Какъ разввался красный шарфикъ вокругъ его шеи! Какъ смлъ и гнвенъ былъ онъ!’ И продолжала любить человка, который одинъ во всемъ обширномъ мір подходилъ къ ея душ. И праздновала въ своей нжной двичьей душ обрученіе съ мертвымъ Яномъ Гульдтомъ.

Такъ прошло десять лтъ со времени гибели ‘Анны Гольманъ’. И вотъ однажды, посл четырехлтняго отсутствія, вернулся изъ Китая молодой штурманъ, родители котораго жили -въ сосднемъ дом. Онъ слонялся по цлымъ днямъ по берегу и отъ скуки заходилъ поболтать къ сосдямъ. Зашелъ онъ какъ-то разъ и къ ней въ кухню, когда она стояла у плиты и пекла печенія. Онъ нсколько времени задумчиво смотрлъ на нее, разсказалъ ей, что теперь онъ понимаетъ, какъ неправильно длалъ онъ все когда-то юнгой на шкун своего отца, и затмъ сказалъ:

— Скажите, фрейлейнъ Геттъ, вы еще помните ученика мореходной школы, нкоего Гульдта, который лтъ десять тому назадъ работалъ здсь на верфи у Бруна, потому что у него не было денегъ? По воскресеньямъ онъ сидлъ со своимъ краснымъ шарфикомъ на баркас Руди Клея и заглушалъ голодъ тмъ, что швырялъ въ сваи камни. Потомъ онъ ухалъ на гольмановскомъ судн и не вернулся?

Она сняла сковороду съ огня и сла на скамью у плиты: когда такъ внезапно передъ ней, такъ внезапно, такъ спокойно и громко произнесли имя, которымъ она жила, у нея вдругъ отнялись ноги, и захватило дыханіе. Она съ трудомъ отвтила. Да, она помнитъ Яна Гульдта. Что онъ хочетъ разсказать о немъ? И она посмотрла на него въ невыразимомъ смятеніи.

— Да,— сказалъ словоохотливый штурманъ:— Года четыре тому назадъ, передъ отъздомъ въ Китай, я похалъ навстить моего дядю, который живетъ на Сильт, въ приход Кейтумъ. Тамъ я въ сумерки пошелъ съ нимъ на кладбище, на могилу его жены. Это было зимой, дулъ рзкій восточный втеръ, а надъ могилами носился снгъ. Вдругъ на дорожк показался пасторъ съ какимъ-то человкомъ, въ которомъ я уже издали, несмотря на сумерки, узналъ англійскаго флотскаго офицера. Когда же они подошли поближе, я совершенно ясно увидлъ Яна Гульдта. Совершенно ясно! Такъ ясно, что мн стало не по себ. Его вдь можно было легко узнать — вы должны признать это — по его лицу и походк. Вдь онъ умеръ, подумалъ я, какъ же я его вижу здсь?.. На слдующій день я спросилъ причетника, кто такой былъ этотъ прізжій, но онъ не зналъ ни его имени, ни откуда онъ пріхалъ, и вообще не хотлъ ничего разсказывать. Но это вызвало въ насъ только еще большее любопытство. И въ конц концовъ намъ удалось узнать, что прізжій провелъ ночь въ церкви… цлую длинную, холодную зимнюю ночь. Когда на слдующее утро, на разсвт, пасторъ пришелъ въ церковь, онъ сидлъ на послдней скамь. Лицо у него было тихое и безнадежное. Онъ всталъ и пошелъ съ пасторомъ. Потомъ онъ у пастора позавтракалъ и сейчасъ же ухалъ.

Ева Геттъ сидла молча, опустивъ руки на колни и низко наклонивъ голову, и стараясь успокоить свое колотившееся сердце. Наконецъ, она настолько справилась съ собою, что могла сказать:

— И вы думаете, что это былъ Янъ Гульдтъ?

Штурманъ покачалъ головой и сказалъ:

— Этого я не говорю. Вдь онъ погибъ тогда, при крушеніи ‘Анны Гольманъ’. И потомъ въ этомъ человк было что-то непохожее на Гульдта. Вы вдь знаете, что у Гульдта въ походк было что-то высокомрное, что-то задорное, и въ голос тоже. У человка, который шелъ рядомъ съ пасторомъ, всего этого не было. Онъ держался какъ-то неподвижно, а голосъ у него былъ беззвучный и монотонный.

Она сидла молча, еще ниже опустивъ голову, и съ трудомъ дышала. Отъ сердца къ горлу у нея ползли страхъ и тоска, и грудь ея сжималась. Что сказалъ этотъ человкъ? Что онъ, можетъ быть, живъ? Что онъ уже не держится побдоносно, какъ прежде? Что у него уже нтъ задорной походки? Нтъ милаго голоса? И высокомрія, пожалуй, тоже нтъ? И дикаго гнва тоже? Но тогда вдь онъ не Янъ Гульдтъ? Какая мука!

Штурманъ все еще стоялъ и толковалъ о томъ, почему это все-таки былъ не Янъ Гульдтъ. Но такъ какъ она сидла съ такимъ видомъ, какъ будто вдругъ ослпла и оглохла онъ оставилъ ее и пошелъ въ слдующій домъ.

Нсколько мсяцевъ она жила въ тревожной и мучительной неувренности: то въ тайной, ярко вспыхивающей радости, что онъ, можетъ быть, живъ, то въ внезапномъ, жгучемъ страх, что онъ сталъ такимъ, какимъ его описывалъ штурманъ: утратилъ всю свою красоту, блескъ и отвагу, то въ прежнемъ блаженномъ сознаніи, что онъ умеръ, но принадлежитъ ей.

И вотъ однажды, въ свтлый октябрьскій день, къ ней зашелъ Карлъ Крегеръ, который уже обзавелся женой и дтьми и былъ лоцманомъ, какъ и его отецъ. Она стояла передъ домомъ и старалась предугадать погоду, за которой все еще внимательно слдила, хотя вызжала теперь очень рдко. Онъ остановился, поднялъ кверху руки и сказалъ:

— Представь себ, Ева! Представь себ, что я слышалъ! На дняхъ я привелъ сюда одинъ пароходъ компаніи ‘Космосъ’. Разговорились мы съ капитаномъ, котораго я знаю съ дтства — мы не видлись уже нсколько лтъ, вдругъ онъ ударяетъ меня по плечу и говоритъ:

— А теперь я разскажу теб кое-что такое удивительное, что ты и не повришь.

Ева Геттъ поблднла, какъ млъ, опустилась на порогъ, на которомъ стояла,— ноги больше не держали ея,— и пошевелила рукой.

Карлъ Крегеръ растерянно смотрлъ на нее большими, круглыми глазами.

— Что съ тобой, Ева?— сказалъ онъ.— Я еще ничего не разсказалъ, а ты…

Она нсколько разъ судорожно глотнула,— затмъ сказала, какъ ребенокъ, который учится говорить,

— Послушай, Карлъ Крегеръ… Ты знаешь, что разсказываетъ молодой человкъ, у котораго родственники въ Кейтум: что будто бы онъ видлъ его?

Карлъ Крегеръ сильно испугался, такъ какъ вдругъ понялъ, какъ обстояло съ ней дло: что вс эти годы она безумно любила Яна Гульдта и изъ-за него не вышла замужъ. Онъ сильно испугался и смущенно, запинаясь, сказалъ:

— Ахъ, молодой человкъ, у котораго родственники на Сильт… Онъ просто болтунъ, Ева. Вдь мы знаемъ, что онъ умеръ.

Она посмотрла на него широко раскрытыми глазами и сказала:

— Мы не были, Карлъ Крегеръ, при томъ, какъ его хоронили,— сдлали ли это люди или море… Что разсказалъ о Ян Гульдт капитанъ того парохода?

Карлъ Крегеръ хотлъ уклониться, такъ какъ она со своимъ страннымъ страхомъ въ глазахъ — почему она не была вн себя отъ радости?— казалось ему непонятной и почти пугала его. Онъ сказалъ:

— Ты вдь вовсе не знаешь, что онъ разсказывалъ именно о Ян Гульдт… И чего только не болтаютъ люди!

Она опять посмотрла на него, слегка подняла руку и сказала:

— Ты долженъ разсказать мн все подробно и откровенно, Карлъ, въ особенности, какой у него видъ.

— Хорошо,— съ сокрушеніемъ сказалъ Карлъ Крегеръ,— такъ вотъ, онъ сказалъ:— ты помнишь Яна Гульдта, который погибъ на гольмановскомъ судн, кажется, на ‘Анн Гольманъ’? Я отвтилъ: ‘Какъ мн не помнить! Онъ былъ мой лучшій другъ! Не проходитъ и недли, чтобы я не вспомнилъ о немъ’. Ну,— говоритъ онъ,— представь себ! Полгода тому назадъ мы какъ-то зашли въ Вальпарайсо и стали бортъ о бортъ съ большимъ англійскимъ пароходомъ, который долженъ былъ въ тотъ-же вечеръ опять уйти въ море, Я, по своему обыкновенію, стою и посматриваю на сосда какъ онъ построенъ и какой у него экипажъ. Въ это время на палубу выходитъ капитанъ. Я смотрю на него, смотрю еще разъ… смотрю, какъ онъ ходитъ и какъ онъ выбиваетъ трубку, ударяя по ней три раза вытянутымъ указательнымъ пальцемъ, и думаю: да вдь это Гульдтъ, который ходилъ со мной одинъ годъ въ Бланкенезе въ школу, а потомъ кончилъ мореходную школу? Ты можешь себ представить, что за чувство было у меня. Я не ршался заговорить съ нимъ, такъ какъ онъ смотрлъ на меня совсмъ чужими глазами. И потомъ онъ держался такъ прямо и неподвижно, а въ голос его было что-то равнодушное, это совсмъ не былъ голосъ Яна Гульдта. Но когда онъ черезъ нкоторое время опять пришелъ на корму, я поклонился ему и спросилъ, не учился ли онъ со мной въ школ въ Бланкенезе. Но онъ покачалъ головой, равнодушнымъ голосомъ назвалъ какое-то англійское имя и ушелъ. Бываютъ иногда сходства, — прибавилъ онъ, но это ужъ слишкомъ большое сходство… На названіе судна онъ въ своемъ волненіи не обратилъ вниманія.

На узенькомъ личик Евы Геттъ были видны только огромные, пронзительные, тревожные глаза.

— Что-же ты скажешь?

Карлъ Крегеръ спокойно и ршительно отвтилъ:

— Я сказалъ ему:— ты ошибся, дружище! Подумай самъ вдь какія-бы ужасныя вещи ни пришлось пережить чело, вку и какъ-бы онъ ни измнился, какъ это возможно чтобы онъ потерялъ свою походку? Онъ вдь, помнишь, ходилъ такъ, точно спускался съ горы? Или чтобы онъ потерялъ свою смлость? Испугался-ли бы Янъ Гульдтъ Бога, или самого дьявола? Или чтобы онъ потерялъ свой голосъ? Можемъ-ли мы забыть его? Такихъ вещей не теряютъ.

— Правда, правда,— сказала она, и радость и успокоеніе выразились въ ея еще тревожныхъ глазахъ.

Карлъ Крегеръ не понялъ ея и удивился. Она радуется,— подумалъ онъ,— что онъ мертвъ. Но въ то же время онъ подумалъ:— попробуй-ка разгадать женское сердце, а особенно, сердце Евы Геттъ, и сказалъ:

— Надо думать, что существуетъ англійскій морякъ, похожій на него. Вотъ и все… Скажи мн,— заикаясь сказалъ онъ, такъ какъ ему все-таки хотлось понять, что въ ней происходитъ:— ты не можешь забыть его?

Она посмотрла на него глазами, которые утратили нжный блескъ юности и пріобрли ясность, нсколько рзкую,— и счастливо засмялась ему въ лицо.

— Нтъ,— сказала она, и покачала головой, радуясь, что нтъ на свт безнадежнаго, беззвучнаго, неподвижнаго живого Яна Гульдта, который могъ бы разрушить прекрасный образъ, наполнявшій блаженствомъ ея жизнь.

Карлъ Крегеръ покачалъ головой и, не смя ничего сказать, повернулся и ушелъ.

Ева Геттъ вошла въ домъ и прошла къ себ. Здсь круглый преддиванный столъ, изъ-за уборки, отодвинутый отъ дивана, стоя среди комнаты, точно говорилъ: — Потанцуй вокругъ меня! Она минуту прислушивалась, посмотрла въ окно, не идетъ ли кто-нибудь мимо — тротуаръ проходилъ подъ самымъ окномъ — и принялась кружиться по комнат, тихо и немного жеманно поворачивая свою тоненькую фигурку, а въ душ у нея пло:

— Янъ Гульдтъ… какъ хорошъ ты и какъ смлъ… ты сильный, гордый и самый смлый изъ всхъ. Кто можетъ сравниться съ тобой! Правда, ты мертвъ… когда-то ты былъ моимъ… и не смотрлъ ни на какую другую двушку… и ты остался моимъ. Другіе не любятъ больше другъ друга… они говорятъ другъ съ другомъ равнодушнымъ голосомъ и ссорятся… но мы сидимъ другъ противъ друга… и проходимъ другъ мимо друга… и смотримъ другъ на друга счастливыми глазами.

Затмъ она съ тихими, серьезными глазами, въ которыхъ еще отражалось тайное счастье, немного жеманная и чопорная, принялась за свою ежедневную домашнюю работу.

XV.

Недлю спустя надъ устьемъ Эльбы бушевалъ одинъ изъ тхъ сверо-западныхъ вихрей, которые налетаютъ съ такой силой, какъ будто хотятъ пронестись по всему Сверному морю до Гамбурга и опрокинуть дома и башни Гамбурга. На слдующій день вернувшіеся лоцманы сообщили, что большой англійскій пароходъ, которому изъ-за бури не удалось получить лоцмана, сидитъ на мели у Шаргерна. На третій день въ газетахъ появилось сообщеніе, что капитанъ съ большимъ спокойствіемъ и осмотрительностью руководитъ работами по освобожденію судна. На четвертую ночь еще дулъ сильный втеръ, и шелъ дождь — снятый съ мели пароходъ, ‘Альберта’ изъ Лондона, вошелъ въ Эльбу.

Въ Брунсбюттел по штурмовой лстниц поднялся лоцманъ Крегеръ, взошелъ на мостикъ и поклонился капитану, худому и немного сгорбленному человку, который стоялъ впереди въ тни, и сейчасъ-же сошелъ внизъ.

Карлъ Крегеръ вступилъ въ бесду съ первымъ офицеромъ, и тотъ подробно разсказалъ ему объ аваріи и о томъ, какъ они три ночи не спали и добились того, что сняли судно съ мели. Была еще ночь, но уже близилось утро, когда капитанъ опять поднялся наверхъ и сталъ въ конц мостика, видимо, очень усталый. Лоцману пришло въ голову крикнуть ему, чтобы онъ пошелъ спать, они ужъ сами доведутъ судно въ цлости и сохранности, но онъ сейчасъ же забылъ объ этомъ своемъ намреніи.

Наконецъ, стало медленно свтать. И когда стало немного свтле, капитанъ нагнулся впередъ и сталъ вглядываться въ лежавшую во мгл и туман землю, точно ожидая, что сейчасъ покажутся высоты Шулау. Карлъ Крегеръ удивился, всмотрлся въ него внимательне, заговорилъ съ нимъ о чемъ-то и получилъ отвтъ. Движеніе, которымъ капитанъ повернулъ къ нему голову, поразило его, и онъ подумалъ: ‘Ужъ не тотъ ли это самый, который такъ похожъ на покойнаго Яна Гульдта’? И онъ сталъ съ нетерпніемъ ждать, чтобы стало свтло, и онъ могъ увидть его ясне.

Но когда затмъ въ туман и дожд смутно вырисовывались бловатыя высоты, и капитанъ, подавшись впередъ, застылъ безъ движенія, какъ человкъ, который посл долгаго отсутствія ищетъ вдали въ туман, свой родной домъ и находитъ его, и вглядывается въ него, тогда по всему тлу Карла Крегера, до самой макушки, пробжалъ ужасъ. Онъ немного откинулся назадъ, и посмотрлъ на него. И, посмотрвъ, испугался до глубины души и вздрогнулъ какъ отъ удара, потому что понялъ, стоитъ возл него. Еще разъ посмотрлъ Карлъ Крегеръ на стоявшаго рядомъ съ нимъ человка и узналъ его окончательно. Но онъ не сказалъ ни слова.

Такъ онъ простоялъ нсколько минутъ, повернувъ голову въ его сторону, потому что не могъ оторвать глазъ отъ лица своего любимаго друга. Тогда и Янъ Гульдтъ узналъ его и понялъ, кто это стоитъ возл него и такъ смотритъ на него.

Но и онъ не сказалъ ни слова.

Они стояли молча другъ возл друга и не смотрли другъ на друга. И оба они плакали,— Янъ Гульдтъ оттого, что вернулся домой посл такихъ событій и въ такомъ вид, Карлъ Крегеръ оттого, что такъ исчезли красота и мужество. Но имъ обоимъ удалось скрыть это, потому что втеръ, дувшій сбоку, гналъ дождь имъ въ лицо.

У Бланкенезе глаза вернувшагося скитальца медленно скользнули вдоль берега и долго искали соломенную крышу материнскаго домика, котораго уже не существовало. Въ Эвельгённе они точно также скользили отъ дома къ дому, пока не остановились на дом Евы Геттъ.

Часъ спустя, они бросили якорь въ Ганзейской гавани. Тогда Янъ Гульдтъ попросилъ своего друга зайти къ нему въ каюту, сказавъ беззвучнымъ голосомъ:

— Одно слово лоцманъ.

Въ простой коричневой кают онъ подалъ ему руку и спокойнымъ, тихимъ голосомъ человка, котораго знойные лтніе дни и бурныя грозовыя ночи сдлали зрлымъ, состарили и усмирили, но все-же съ жадностью началъ разспрашивать его обо всемъ о дом своей матери и о ея могил, о Ев Геттъ и корабельномъ мастер, о Километр и маленькомъ Маэстро и о другихъ старыхъ знакомыхъ. Онъ спросилъ также, спасся-ли съ ‘Анны Гольманъ’ еще кто-нибудь кром него, спросилъ и о Гольманахъ.

Карлъ Крегеръ отвтилъ на вс вопросы, какъ умлъ. О Ев Геттъ онъ сказалъ, что тогда, на той прогулк, она была совершенно невинна, что когда онъ, Янъ Гульдтъ, убжалъ оттуда, она впала въ такое неистовство, что они боялись за ея разсудокъ, и что потомъ она не вышла замужъ, несомннно изъ любви къ нему. Но что во вс эти годы и до ныншняго дня она нисколько не производила впечатлнія несчастнаго человка, наоборотъ, въ ней всегда чувствовалась какая-то странно-спокойная и тихая, но открытая радость, точно у дерева, которое тоже не говоритъ, но стоитъ у самой дороги, въ полномъ цвту, и смотритъ на все… Несомннно, она больше не думаетъ о любви. О Гольманахъ онъ разсказалъ, что въ фирм больше нтъ никого ихъ крови, такъ какъ они изъ скупости дали изсякнуть источнику жизни, и когда смерть начала обходить ихъ, то скоро изъ нихъ не осталось ни одного. Хозяйничаетъ-же фирма теперь совсмъ иначе. Такъ стоялъ Карлъ Крегеръ и отвчалъ, и все еще не смлъ поставить вопроса, который горлъ въ его душ: ‘Какъ ты спасся? Что теб нужно было въ кейтумской церкви? Почему ты носишь другое имя? Гд твоя сила и твой задоръ, которые мы такъ любили?’ Но подъ конецъ онъ ршился сдлать намекъ въ этомъ направленіи, осторожно и съ большой добротой, какъ могъ бы спросить братъ у своего любимаго брата о годахъ его безумія.

Янъ Гульдтъ опустилъ глаза, и яркій румянецъ залилъ его худое, рано постарвшее лицо.

— Меня тогда,— запинаясь сказалъ онъ,— подобрали рыбаки. Я былъ полумертвый, былъ тяжело боленъ или не въ своемъ ум, или гд-то далеко… я не знаю, и посл того долгіе годы жилъ точно въ полусн, забывъ свое имя и все прошлое. Я не люблю объ этомъ говорить, да это и ни къ чему. Теперь я выздоровлъ настолько, насколько это возможно посл такой тяжелой болзни и такого ужаснаго состоянія, которое прекратилось только мсяцъ тому назадъ. Пожалуйста, ни говори обо мн ни съ Евой Геттъ, ни вообще съ кмъ-бы то ни было. Зачмъ мн нарушать миръ, въ которомъ она, какъ ты говоришь, живетъ, и становиться предметомъ людскихъ толковъ?

Карлъ Крегеръ подумалъ о томъ, что было когда-то, и не могъ узнать въ вернувшемся того, прежняго. Онъ подавленно и уныло сказалъ:

— Ты былъ прежде такой человкъ… Ты не боялся ни Бога, ни людей.

Янъ Гульдтъ всталъ и сдлалъ движеніе, говорившее: Бога ради… молчи объ этомъ! Затмъ онъ беззвучнымъ голосомъ сказалъ, что у него сейчасъ много работы, а потомъ ему надо будетъ прилечь, онъ прибавилъ, что останется въ гавани приблизительно недлю и будетъ радъ увидть своего стараго друга еще разъ. Онъ сказалъ это, какъ и все предыдущее, не недружелюбнымъ, но усталымъ и сухимъ тономъ.

И Карлъ Крегеръ ушелъ отъ него притихшій, съ тяжелымъ ощущеніемъ, что въ человк, котораго онъ любилъ больше всхъ, умерла всякая гордость, всякая радость, даже простое чувство и способность къ дружб.

Янъ Гульдтъ занимался весь день своей обычной работой, но все услышанное преслдовало его, а родныя мста угнетали. Родина точно говорила ему:

— За что ты сердишься на меня? Разв я причинила теб зло? Я твореніе Господа, какъ и ты, и страдаю вмст съ тобой. Положи свое горе въ мои руки, какъ въ руки матери.

И мало-по-малу ему стало казаться, что Ева Геттъ призываетъ его, и что она иметъ право узнать все о его судьб. Когда начало смеркаться, онъ сошелъ съ парохода и похалъ въ Альтону, а оттуда прошелъ пшкомъ въ Эвельгённе и дошелъ до дома Евы Геттъ. Были уже сумерки.

Онъ прошелъ мимо и прислонился нсколькими домами дальше къ забору. Событія послднихъ дней и безсонныя ночи не могли не утомить его. Несмотря на все волненіе, въ которое привелъ его этотъ знакомый путь, онъ почувствовалъ себя вдругъ такимъ усталымъ, что впалъ въ какую-то полудремоту, и голова его опустилась на грудь. Онъ стоялъ, и голова его опускалась все ниже, и онъ думалъ:

— Постою здсь минутку, и пойду опять на пароходъ.

Ева Геттъ сидла у окна за своими цвтами, и передъ глазами у нея по обыкновенію стоялъ смлый юный Янъ Гульдтъ со своимъ краснымъ шарфикомъ. Но все-таки она замтила странную, устало ищущую фигуру прохожаго, его тусклые глаза, устремленные на ея дверь, и почувствовала, кто это прошелъ. Она хотла встать, и не могла подняться, она положила голову, въ которой уже виднлось нсколько прядей сдыхъ волосъ на столъ, и во второй разъ въ своей жизни лишилась чувствъ. Такъ лежала она нсколько минутъ. Онъ же въ это время стоялъ въ дремот, прислонившись къ забору.

Наконецъ, она съ глубокимъ вздохомъ очнулась и сейчасъ же стала искать его глазами. Она долго съ дрожащими колнями и прерывающимся дыханіемъ стояла за дверью и смотрла на него. Потомъ, уврившись, что это онъ, она тихо открыла дверь, подошла къ нему и попыталась что-то сказать, но не могла, и коснулась его рукой. Онъ поднялъ глаза, посмотрлъ на нее, какъ смотрятъ на призрака, и послдовалъ за нею, какъ слдуютъ за призракомъ.

Они вошли въ домъ, она заперла дверь на задвижку и ввела его въ полутемную низкую комнату, указала ему на большое кресло, стоявшее здсь еще со временъ ея отца, сла у стола напротивъ него, скорбными глазами оглядла его надломленную фигуру и повторила два раза торопливымъ хриплымъ голосомъ:

— Разсказывай, Янъ Гульдтъ! Разсказывай, Янъ Гульдтъ!

У него вдругъ явилось чувство, что она не только Ева Геттъ, но вмст съ тмъ и его мать: вдь его мать тоже называла его полнымъ именемъ и тоже произносила эти два слова такъ торопливо. Онъ выпрямился въ своемъ кресл и, запинаясь, шумло разсказалъ ей все, что пережилъ со времени своего ухода, и онъ обнажилъ передъ ней всю свою душу, потому что ему въ его безмрной усталости и странно взволнованномъ душевномъ состояніи все еще чудилось, что, конечно, это — Ева Геттъ, но въ то же время и его покойная мать или же ангелъ Господень: а вдь матери и ангелу можно сказать все. И онъ разсказалъ о своей встрч съ Гольманами на пристани въ Бланкенезе и на эвельгёнскомъ шоссе, потомъ о своей любви къ Ев Геттъ и о своемъ отчаяніи на песчаномъ пол, затмъ о прежнихъ рейсахъ ‘Анны Гольманъ’ подъ управленіемъ стараго, злого Ява Гульдта, о боцман и о юномъ пассажир, о томъ, какъ налетлъ штормъ, и пришла смерть, и какъ онъ со своими двумя спутниками пустился въ путь, до самыхъ вратъ Господнихъ, онъ разсказалъ ей о своемъ спасеніи и о многолтнемъ состояніи отупнія и о тяжеломъ пробужденіи. Затмъ онъ чинно и безъ горечи сказалъ:

— Я вошелъ въ жизнь, совсмъ не зная ея, въ убжденіи, что она должна быть такой, какой была въ моихъ представленіяхъ, унаслдованныхъ мной отъ моихъ предковъ: стараго бшенаго Яна Гульдта, гольмановскаго капитана, и одинокихъ, честныхъ чудаковъ въ Эцерскомъ болот. Я всегда стоялъ за справедливость, врность, порядокъ, стоялъ горячо, и думалъ, что вс люди такіе же или могутъ и должны стать такими, и воображалъ, что Богъ слдитъ за этимъ, какъ хорошая хозяйка за своими слугами или за горшками въ своей кухн. Но мн пришлось узнать, что люди идутъ своимъ собственнымъ путемъ, и Богъ не препятствуетъ имъ. Видть это было мн очень тяжело, понять же этого я не могъ никакъ. Потому-то все и кончилось такъ ужасно. Въ конц концовъ, я думаю, вс горячіе и хорошіе люди должны пережить то, что пережилъ я, но мн это было особенно тяжело и кончилось слишкомъ плохо… Наши предки справлялись съ этимъ легче. Они жили боле одиноко и не сталкивались такъ съ людьми, у нихъ какъ будто были закрыты глаза, и они не видли несправедливости и не шли противъ Бога. Мы же видимъ вс несправедливости людскія и Божьи и вс недочеты жизни и мучимся этимъ. Богъ какъ будто отошелъ отъ насъ дальше, сталъ намъ боле чуждымъ, онъ какъ-будто ршилъ заставить насъ внимательно всмотрться въ міръ, въ Гольмановъ и во все остальное, онъ какъ будто хочетъ отдать міръ намъ, въ наше распоряженіе и на нашу отвтственность. И эта перемна такъ велика, что мы для того должны стать почти новыми существами. Во мн это новое существо еще не созрло и, вроятно, и не созретъ. Я былъ такъ спокоенъ и такъ радъ, что Богъ ведетъ меня за руку, и теперь я не могу идти одинъ, какъ это длаютъ многіе люди. Я какъ будто шатаюсь, нетвердо держусь на ногахъ, точно посл паденія или тяжелой болзни.

Послднія фразы онъ произнесъ уже почти сквозь сонъ. Это, очевидно, были слова, которыми онъ обычно объяснялъ себ самому свою странную, горячую жизнь и свое теперешнее состояніе неврія. Высказавъ до конца эти мысли, мене плавно и опредленно, чмъ он переданы здсь, онъ тяжело уперся обими руками въ ручки кресла, наклонилъ голову и заснулъ, какъ человкъ, котораго сонныя виднія оставили наконецъ въ поко, и который погружается въ глубокій, спокойный сонъ. Такъ спалъ онъ долго, какъ мертвый.

Она внимательно слушала и переживала вмст съ нимъ все, о чемъ онъ говорилъ, но наряду съ этимъ въ ея голов все время, точно старая, безобразная женщина, съ дикими криками разбрасывающая горящія головешки, носилась мысль:

— Гд мой Янъ Гульдтъ? Гд мой Янъ Гульдтъ? Какъ счастлива я была! Что мн этотъ человкъ, безъ огня въ глазахъ, въ голос и въ сердц, безъ Бога? Это просто старый знакомый, навстившій меня, да и то нтъ: вдь я говорила съ нимъ какихъ-нибудь полчаса въ своей жизни.

Съ такими мыслями слушала она его разсказъ, все время тихо и прерывисто плача, и продолжала плакать, когда онъ замолкъ.

Замтивъ, наконецъ, что онъ спитъ, она перегнулась черезъ столъ, стараясь получше разсмотрть его лицо: можетъ быть, это все-таки тотъ юный Янъ Гульдтъ, котораго она любила больше всего на свт. Такъ какъ въ комнат было уже совершенно темно, и она не могла видть его лица, она безшумно встала, тихо опустила шторы, принесла спички и зажгла висячую лампу — все это легкими, безшумными движеніями и съ той же аккуратностью, съ какой вела все свое чистенькое маленькое хозяйство. Затмъ она опять сла на стулъ и нагнулась еще ниже. Но и теперь она не могла разглядть его лица, такъ какъ голова его опустилась на грудь. Тогда она тихонько соскользнула со стула на колни и заглянула въ его лицо. Она увидла рыжеватые, слегка вьющіеся на вискахъ волосы, и свтлыя капли пота подъ ними, и смлый носъ, и ршительный ротъ, но еще ясне увидла она многолтнее страданіе и горькую безнадежность. И въ безумномъ отчаяніи ей страстно захотлось увидть того, кого она любила, его смлые глаза и необузданную отвагу, и она тихо позвала: ‘Янъ Гульдтъ, Янъ Гульдтъ’. Но страданіе и безнадежность на его лиц только еще усилились.

Тогда она откинулась назадъ, сгорая отъ стыда: вдь передъ ней былъ чужой человкъ. И она сла напротивъ него, немного чопорно выпрямившись, и, сидя такъ, все время длала рукой такое движеніе, какъ-будто торопливо отстраняла и отталкивала отъ себя что-то, и все время тихо говорила самой себ:

— Нтъ, это не онъ. Ахъ, нтъ, это не онъ. Не могу же я любить двухъ! Нтъ, этого я не могу.

И такъ сидла она, охваченная скорбью и отчаяніемъ, и волосы ея, казалось, сдли съ срющимъ утромъ. И, наконецъ, онъ проснулся.

Онъ извинился, что заснулъ, и пока она быстро и безшумно ходила взадъ и впередъ, приготовляя утренній кофе, спокойно разговаривалъ съ ней о разныхъ вещахъ. Затмъ онъ немного полъ, выпилъ кофе и ушелъ, сказавъ, что зайдетъ еще разъ передъ отъздомъ.

Онъ и въ самомъ дл пришелъ еще разъ и долго сидлъ, разсказывая о своемъ судн и о своихъ плаваніяхъ, особенно о восточно-азіатскихъ портахъ. Ея отецъ много лтъ плавалъ у тхъ береговъ, пока его хозяинъ не призвалъ его домой, такъ какъ замтилъ, что капитанъ Геттъ отдавалъ ему доходъ только съ двухъ третей груза, остальное же клалъ себ въ карманъ. Она показала ему всевозможныя вещи: стрлы съ Формозы, идола, котораго старикъ укралъ въ китайскомъ храм, и изящныя японскія шкатулки, которыя онъ получалъ въ подарокъ отъ купцовъ — онъ никогда не былъ сторонникомъ покупокъ за наличныя — и старыя поблекшія фотографіи. Онъ съ интересомъ осматривалъ все и дружелюбно бесдовалъ съ ней, но она все время думала:

— Ахъ, еслибы онъ уже ушелъ!

Затмъ они простились, какъ прощаются люди, которые дтьми, лтъ двадцать тому назадъ, играли вмст и теперь съ трудомъ скрываютъ, что имъ не о чемъ говорить, общаютъ писать другъ другу и знаютъ, что имъ не о чемъ писать. О чемъ она будетъ переписываться съ этимъ чужимъ человкомъ?

На восьмой день ‘Альберта’ опять поплыла внизъ по Эльб. Ева стояла съ холоднымъ сердцемъ передъ своимъ домомъ и думала:

— Слава Богу, что онъ узжаетъ.

И она думала о немъ съ горечью и не могла ему простить, что онъ разрушилъ образъ, составлявшій красоту и счастье ея жизни, и оставилъ ее нищей, съ опустошенной душой.

И, какъ это обыкновенно бываетъ у женщинъ, когда он перестаютъ любить, не чувствовала никакого состраданія къ бдняг, съ которымъ жизнь сыграла такую жестокую шутку.

XVI.

Она боялась, что онъ будетъ часто писать ей. Но онъ молчалъ, и она мало-по-малу успокоилась. Къ тому-же наступило чудесное, солнечное лто со свтлыми голубыми ночами. Он выманивали ее изъ комнатъ, и часто поздно вечеромъ, когда берегъ пустлъ, она бродила вдоль рки, мимо верфи Бруна, по дорог къ Нинштедтену. И, какъ это было свойственно ей съ дтства, мысли ея уносились далеко, и она вся уходила въ прекрасныя, безцльныя мечты. И все снова съ тихой, робкой тоской она вспоминала о томъ счастливомъ лт, когда она поворачивала къ нему голову и сердце ея бшено билось, когда она видла его. И мало-помалу, благодаря этимъ прекраснымъ вечерамъ и ночамъ, которые осняли своими широкими голубыми крыльями уходящую вдаль рку, образъ худого, изможденнаго, безнадежнаго и безрадостнаго человка, который, точно невроятное видніе, сидлъ за ея столомъ, словно расплывался въ голубой ночи, и передъ ея душой колыхался другой образъ, прекрасный, необузданный и горячій. И скоро онъ снова стоялъ передъ ея глазами въ своемъ прежнемъ великолпіи.

Такъ прошло это лто. И осенью она получила отъ него письмо изъ Нью-Іорка. Она сильно испугалась, особенно, когда увидла, что это не простой знакъ вжливости, что онъ хочетъ сообщить ей что-то важное. Онъ писалъ, что его прежній покровитель и капитанъ не разъ разсказывалъ ему о путешествіяхъ въ Аляску и другія мста, которыя онъ совершалъ по порученію одного географическаго общества. Теперь онъ предлагаетъ ему принять участіе въ слдующемъ путешествіи, которое предполагается черезъ три года. Онъ въ своемъ прежнемъ многолтнемъ угнетенномъ состояніи слушалъ разсказы капитана равнодушно, но теперь эта поздка въ снга очень привлекаетъ его. Очевидно, это новое желаніе доказываетъ, что подъ пепломъ въ немъ тлетъ еще старый огонь, который хочетъ теперь вырваться наружу, и его намреніе заключается не въ томъ, чтобы охладить тамъ, въ снгу, этотъ просыпающійся огонекъ, а, наоборотъ, въ томъ, чтобы дать ему тамъ разгорться такъ ярко, какъ только онъ сможетъ. Въ глубин души онъ все-таки твердо вритъ, что Богъ любитъ людей, въ которыхъ горитъ огонь. Но эти люди должны раскладывать его не у самыхъ дверей или ногъ Его, а на нкоторомъ отдаленіи, подъ сіяніемъ Его глазъ и подъ защитой рукъ, которыя Онъ держитъ надъ огнемъ, чтобы онъ горлъ свтло и ровно.

Посл того, какъ она прочла это письмо, на нее снизошло прежнее полное блаженство, даже еще большее. Его образъ стоялъ передъ ней опять въ прежнемъ блеск, но оттого, что она видла его зрлыы,ъ мужчиной, его свжій юношескій образъ пріобрлъ что-то боле мужественное, какъ будто былъ нарисованъ боле серьезнымъ и правдивымъ художникомъ, дорожащимъ также и морщинами, и рубцами.

И можно было-бы даже подумать, что, если бы онъ еще разъ вернулся, дло, пожалуй, кончилось бы свадьбой. Но это было далеко не такъ. Ей ни разу не пришла въ голову мысль о такой возможности. Съ Яномъ Гульдтомъ не внчаются. Съ человкомъ, который пережилъ такія вещи. Съ образомъ, картиной, и картиной въ золотой рам. Онъ сдлался для нея миомъ. Свиданіе исказило этотъ миъ, какъ камень, сброшенный лапой одинокаго, бгущаго звря, искажаетъ гладкую поверхность тихаго лсного пруда. Затмъ она снова сверкаетъ въ своемъ неподвижномъ, тихомъ блеск.

Поэтому на нее не произвело никакого впечатлнія, когда въ одинъ прекрасный день Карлъ Крегеръ сообщилъ ей, что, какъ онъ случайно узналъ, Янъ Гульдтъ умеръ. Смерть застала его повидимому не на пути въ Аляску, а во время какой-то поздки по Тихому Океану.

Съ этихъ поръ ничто не нарушало ея покоя. Образъ того больного, глухого, холоднаго человка, который постилъ ее когда-то, изгладился совсмъ. Она видла его на берегу на лодк съ его серьезными, горящими глазами и звучнымъ голосомъ, съ краснымъ шелковымъ шарфикомъ стараго сенатора на стройной ше, и, точно играя, сплетала и сливала его въ своихъ легко скользящихъ мысляхъ съ серьезнымъ человкомъ, который съ тми же горящими глазами халъ по снжнымъ полямъ, и съ тмъ, который съ тихимъ, блднымъ лицомъ, но все еще со старымъ жгучимъ огнемъ за закрытыми глазами скользилъ за бортъ. Все это она сплетала вмст. Отъ этихъ горячихъ мыслей и постояннаго душевнаго удовлетворенія, какъ это бываетъ съ женщинами,— по нимъ вдь видно даже, что у нихъ хорошій мужъ,— она даже похорошла, и со своими свтлыми, гладкими, чуть-чуть рыжеватыми волосами, въ которыхъ блестли серебряныя нити, и округлыми красными щеками напоминала золотистое яблочко, когда оно въ сентябр виситъ на дерев, круглое и зрлое. А ея домъ и садъ самые опрятные въ Эвельгённе, что не мало значитъ.

Конецъ.

‘Русское Богатство’, NoNo 1—3, 1912