Гете и христіанство.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VII.
IX.
X.
Невозможность евхаристіи.
Гете и христианство, Соловьев Сергей Михайлович, Год: 1917
Время на прочтение: 69 минут(ы)
Соловьев С. М., свящ. Гете и христианство // Богословский вестник 1917. Т. 1. No 2/3. С. 238-266 (2-я пагин.). (Начало.)
Scan ‘Богословский Вестник’
‘Отъ Боцена къ Тріенту дорога идетъ на девять миль по плодоносной и плодороднйшей долин. Все, что только пытается расти на высокихъ гористыхъ мстахъ, здсь пріобртаетъ уже боле силы и жизни, солнце жарко гретъ, и снова врится въ Бога. Меня окликнула бдная женщина, прося взять ея ребенка въ экипажъ, такъ какъ горячая почва жгла ему ноги. Я сдлалъ это доброе дло во славу могучаго небеснаго свтила’.
Такъ написалъ Гете и сентября 1786 года, въ начал своего перваго путешествія въ Италію. Въ этихъ словахъ уже весь Гете, набожный и мудрый служитель Солнца, ученикъ эллиновъ, не только полный радости жизни, но и кроткаго человколюбія.
‘Солнце жарко гретъ, и снова врится въ Бога… Я сдлалъ это доброе дло во славу могучаго свтила’.
Измученный душой и тломъ, на 36 мъ году жизни, Гете покинулъ Германію, и черезъ два года вернулся на родину новымъ человкомъ. Что прежде смутно просвчивало въ его душ, теперь засіяло шлнымъ свтомъ. Почва Италіи, классическія руины, чтеніе древнихъ поэтовъ — все это окончательно способствовало рожденію въ Гете того Олимпійца, предъ которымъ преклонилась Европа. Итальянская природа, согртая благодатными лучами полуденнаго солнца, остатки древняго искусства и новое искусство Ренессанса: Микель Анджело, Рафаэль,— вотъ на чемъ остановилъ свои взоры Гете. Рядомъ была католическая, средневковая Италія, монашескіе ордена, святыя реликвіи, торжественное богослуженіе, аскетическая живопись. Дв противоположныя Италіи предстали предъ Гете. Преклонившись передъ первой, онъ естественно отнесся ко второй съ отвращеніемъ. Католическая Италія была ему противна и какъ протестанту, и какъ эллину-язычнику.
Посл обдни въ собор св. Петра, въ день Рождества, Гете записалъ: ‘я настолько состарлся уже въ своемъ протестантскомъ діогенизм, что это великолпіе боле ошеломляетъ меня, нежели даетъ мн. Я тоже могъ бы, какъ мой благочестивый предшественникъ, сказать этимъ духовнымъ покорителямъ міра: не закрывайте же отъ меня солнца высшаго искусства и истинній человчности’.
Чмъ сильне была любовь Гете къ античной Италіи, тмъ остре ненависть къ Италіи христіанской. Льюисъ слегка упрекаетъ Гете за то, что онъ не могъ отнестись къ христіанской Италіи и ея искусству даже съ исторической справедливостью. Но Гете былъ поэтъ и философъ. Онъ искалъ истины и, найдя ее въ язычеств, не могъ уже быть справедливымъ къ тому, что противорчило истин, что закрывало отъ него ‘солнце’. Гете не былъ Бедекеромъ, который рекомендуетъ, понасладиться часъ другой бюстомъ Юноны, а тамъ наслаждаться фресками Джотто. Тотъ, кто можетъ такъ легко мнять объектъ художественнаго созерцанія, не понимаетъ до конца ни красоты ІОноны, ни красоты Джотто.
Во время италіанскаго путешествія Гете, на ряду съ другими художественными планами, набросалъ планъ драмы ‘Навсикая’. Судя по сюжету и его трактовк, должно было выйти нчто несравненно прекрасное, свтлое, какъ поэзія Гомера и Софокла. Въ Неапол и его окрестностяхъ Гете собирался ссть за работу. И что же? Занялся ботаникой, отъискиваніемъ первичнаго растенія, теоріей метаморфозы растеній, и ‘Навсикая’ была заброшена. Что это напоминаетъ? Не такъ же ли Леопардо да Винчи забрасывалъ ‘Тайную Вечерю’ и отдавался вычисленіямъ механики, работ надъ человческими крыльями? Между этими двумя геніями — Леонардо и Гете — много общаго Они первые геніи Возрожденія, первые глубокіе ученики эллиновъ. Они поняли что эллинизмъ — не въ изученіи риторики, грамматики и аристотелевой схоластики, а въ усвоеніи эллинскаго взгляда на міръ, въ зоркости къ природ, въ созданіи искусства на основаніи вниканія въ законы природной жизни. Отсюда, у Леонардо искусство основано на механик, химіи, анатоміи, у Гете — на геологіи, ботаник. Оба, Гете и Леонардо, встали въ рзкую оппозицію къ средневковью, съ его близорукостью къ природ, страхомъ передъ природой и тломъ и зоркостью къ сверхчувственному. Леонардо обнажаетъ природу, разлагаетъ ее числомъ и мрой.
Многіе упрекаютъ Гете за ‘Итальянское путешествіе’, находятъ въ немъ мало отзывовъ объ искусств, интереса къ исторіи. Какъ это неврно! Вся сила Гете здсь въ томъ, что, описывая страну древнихъ, онъ какъ бы самъ становится эллиномъ въ отношеніи къ природ и жизни, что онъ усвояетъ себ эллинизмъ въ его корняхъ, становится, какъ эллинъ, ученикомъ земли и солнца. При томъ безъ всякихъ риторическихъ украшеній, просто, строго и научно.
Онъ — не жрецъ солнца, а именно — ученикъ солнца.
20 го октября, въ Болонь, Гете записалъ: ‘Я кажусь себ настоящимъ Антеемъ, который тмъ боле чувствуетъ въ себ силы, чмъ крпче соприкасается съ матерью — землей.’ Т скудныя, сухія слова, которыми Гете описываетъ италіанскую природу, дйствуютъ сильне многихъ поэтическихъ описаній. Здсь Гете какъ бы схватилъ самую тайну античнаго искусства. Какъ Софоклъ нсколькими бдными, простыми словами описываетъ красоту своего родного дема Колона, такъ же поступаетъ и Гете. Онъ тратитъ какъ можно меньше словъ. Чарующая тайна его искусства — какъ тайна искусства Леонардо да Винчи. Скалы на картин ‘Мадонна въ скалахъ’, или даль, на фон которой изображенъ юный Вакхъ, или горы Джіоконды, почему все это несравнимо ни съ чмъ? Потому что Леонардо проникъ въ самую мастерскую, въ самую лабораторію Природы, потому что онъ, ностигнувъ тайны природы, не подражалъ природ, а творилъ, какъ она. Также и Гете. Вотъ Гете — геологъ:
‘Прежде всего горы собираютъ вокругъ себя огромную массу облаковъ он плотно и крпко держатъ ихъ надъ собою, какъ бы второй рядъ вершинъ, пока, опредленныя внутренней борьбой электрическихъ силъ, эти облака не упадутъ въ вид грозы, тумана или дождя, тогда эластичный воздухъ дйствуетъ на остальную часть облаковъ, которая становится опять способной втягивать, растворять и перерабатывать большое количество воды. Я совершенно ясно увидалъ уничтоженіе одного такого облака, оно держалось на одной изъ самыхъ крутыхъ вершинъ, вечерняя заря освщала его: тихо, тихо отдлялись его оконечности, нкоторые клочья удалялись и поднимались вверхъ, другіе исчезали — и такъ мало по малу исчезла вся эта масса, и передо мною была точно кудель, окончательно спряденная невидимой рукою’.
А вотъ Гете ботаникъ:
‘Масличныя деревья — чудныя растенія, на взглядъ они похожи на ивы, также теряютъ сердцевину, и кора растрескивается но въ то же время они имютъ боле крпкій видъ. По дереву также видно, что оно медленно растетъ и необыкновенно тонко организовано. Листъ ивообразный и листьевъ немного на втвяхъ. Кругомъ Флоренціи у горъ все засажено масличными деревьями и виноградными лозами, земля же между ними употребляется для посва хлбовъ. Около Ареццо и дале поля оставляютъ свободне. Я нахожу, что не довольно сдерживаютъ плющъ, который вредитъ масличнымъ и другимъ деревьямъ, тогда какъ было бы очень легко уничтожить его. Луговъ совсмъ не видать. Говорятъ, что маисъ изнуряетъ почву, съ тхъ поръ, какъ онъ введенъ въ употребленіе, хлбопашество потеряло въ другихъ отношеніяхъ Это очень понятно при здшнемъ незначительномъ удобреніи’. ,
Съ неменьшимъ интересомъ относится Гете и къ тмъ созданіямъ природы, въ которыхъ проявилъ себя человческій геній, врный природнымъ законамъ тяжести и равновесія. Какъ спеціалистъ, говоритъ Гете объ архитектур, и въ его дорожномъ чемодан находится книга объ архитектур римскаго архитектора Витрувія. Въ Кампаніи Гете почти не обращаетъ вниманія на развалины Помпеи, и всецло поглощенъ изученіемъ вулкана Везувія. Въ Палермо Гете хочетъ приняться за ‘Навсикаю’, но отвлекается мыслями о первичномъ растеніи: ‘мое хорошее настроеніе было нарушено, садъ Алкиноя исчезъ, и на мст его появился земной садъ’.
Словесники будутъ оплакивать гибель ‘Навсикаи’ и проклинать метаморфозу растеній. Напрасно. Проникнувъ въ мастерскую природы, Гете подслушалъ т ритмы, которые разлиты въ природ, въ журчаніи источника, въ шелест втра, въ шум волнъ, въ щебетаньи птицъ. Гете явился царемъ ритма, самымъ музыкальнымъ изъ европейскихъ лириковъ (посл Пушкина). Его пытливое вниканіе въ природу дастъ ему ритмы ‘Ифигеніи’ и ‘Елены’, которыхъ онъ никогда не нашелъ бы, если бы, подобно словесникамъ, некалъ ритмовъ въ кабинетномъ подражаніи древнимъ образцамъ. Въ маленькомъ стихотвореніи ‘Auf allen Gipfeln ist Ruh’ Гете совершилъ небывалое чудо музыки, здсь граница поэзіи и музыки стерта. Сознательное, человческое я отступаетъ, или становится столь яснымъ зеркаломъ природы, что черезъ него проступаетъ сама природа, съ шелестомъ листьевъ и притихшимъ щебетаніемъ птицъ.
Но отступило сознательное, противоприродное я, интеллектъ, я чувствующее, наоборотъ, достигло высшаго просвтлнія въ покорномъ и умственномъ сліяніи съ природой
Какъ Деонардо, Гете былъ врагомъ словесниковъ, риторовъ, стилистовъ. Онъ отрицаетъ школьный классицизмъ, но изъ подлиннаго классическаго принципа. Не пренебрегая античными образами, онъ достигаетъ Гомеровой прелести въ идилліи изъ нмецкой жизни ‘Германъ и Доротея’.
Ритмы Гете подслушаны въ природ, въ той таинственной ‘стран матерей’, куда отправляется Фаустъ. Наоборотъ, у Пушкина есть отзвуки небесной гармоніи въ христіанскомъ смысл, звуки, чуждые матери-земл:
…Какъ нкій херувимъ,
Онъ нсколько занесъ намъ псенъ райскихъ,
Чтобъ, возбудивъ безкрылое желанье
Въ насъ, чадахъ праха, посл улетть.
Псни Гете никогда не возбудятъ въ насъ ‘безкрылаго желанья прочь отъ земли’. Он рождены на земл, въ ея глубокихъ тайникахъ. Он говорятъ о томъ, какъ хорошо на этой земл, согртой благодатнымъ солнцемъ. Поэзія Гете не подымается надъ ‘прахомъ’, она есть голосъ праха. И поэзія Гете, и его филоофія, и его стройная, послдовательная жизнь есть оправданіе этого міра, не въ христіанскомъ смысл подчиненія міра тому, что вн міра и не отъ міра, а въ смысл автономности природной жизни, міровая сущность которой есть Богъ, Deus sive natura.
Гете посвятилъ нсколько страницъ описанію Ассизи. Поэта привлекли въ Ассизи не воспомипанія о св. Франциск, не христіанская живопись Джотто, а храмъ Минервы.
‘Изъ Палладіо и Фолькмана я знаю, что тамъ стоитъ превосходный храмъ Минервы, построенный во время Августа и еще совершенно сохранившійся… Громадныя подземныя постройки вавилонски-нагроможденныхъ другъ на друга церквей, гд покоится святой Францискъ, я оставилъ влво съ отвращеніемъ’… Дале Гете встртилъ нсколько грубіяновъ. ‘На переднемъ план шли эти грубіяны, а позади ихъ еще разъ привтливо и успокоительно глядла на меня прелестная Минерва. Затмъ я посмотрлъ влво на мрачный соборъ Франциска’…
Это мсто явно символично. Съ одной стороны мрачный соборъ Франциска, толпа грубіяновъ, съ другой — ‘успококоительно глядящая Минерва’. Древняя богиня успокаиваетъ поэта, прогоняетъ мрачныя виднья средневковья, благословляетъ его путь въ древность, въ язычество.
Гете не заинтересовался живописью Джотто, въ душ его не нашлось даже самаго легкаго отзвука святому Франциску. Проповдь бдняка во Христ ‘носившаго язвы Христа на тл’, евангельская живопись Джотто… мимо, мимо… вотъ тамъ улыбается древняя богиня мудрости, тамъ — тайна архитектурнаго совершенства.
Не эти ли нсколько строкъ носились передъ Мережковскимъ, когда онъ описывалъ въ ‘Воскресшихъ богахъ’ откапываніе древней богини Венеры, въ окрестностяхъ Флоренціи, среди суеврнаго ужаса христіанъ, и потомъ Петра. открывающаго гробъ Венеры Медицейской, среди оргіи Лтняго Сада, и у подножія языческой богини изслдующаго ‘нехитрую механику’ чудотворной иконы Божіей Матери, со скорбнымъ, темнымъ ликомъ… Здсь только окончательно договорено то, что вскользь бросилъ Гете. Пытливый механикъ Петръ и Гете, съ безстрастнымъ любопытствомъ изслдующій архитектурныя формы храма Минервы, и Леонардо, измряющій циркулемъ пропорціи лица Веперы, привтливо смотрящая ‘прелестная Минерва’ и улыбающаяся Венера, мрачный соборъ св. Франциска и скорбный ликъ Богоматери… Мережковскому жаль темнаго лика, сердце его рвется отъ языческой улыбающейся богини къ скорбной Богоматери. Не таковъ Гете. Для него соборъ св. Франциска — только предметъ отвращенія, онъ относится къ нему съ холоднымъ презрніемъ.
Отвращеніе Гете къ настроеніямъ христіанскаго искусства разгорлось прежде всего въ Болонь. ‘Нелпые сюжеты картинъ, которыя бсятъ, вмсто того, чтобы внушать любовь и уваженіе’. ‘Постояннная анатомія, лобное мсто, живодерня, никогда современный интересъ’. ‘Нтъ ничего, что имло бы человческое содержаніе’. Въ Чепто Гете пишетъ:
‘Съ большимъ удовольствіемъ смотрлъ я на картину, изображающую Воскресшаго Спасителя, являющагося своей Матери. Склонясь предъ Нимъ на колни, Она смотритъ на Него съ невыразимо-нжнымъ чувствомъ. Лвой рукой она касается Его тла, какъ разъ подъ злосчастной раной, которая портитъ всю картину’.
Если рана Христа портитъ христіанскую картину, то ясно, что для Гете была невыносима самая основа христіанскаго искусства: поэзія Голгоы, поэзія страданія, лица, поблднвшія, обезкровленныя постомъ, лица искаженныя судорогой небеснаго восторга.
Здсь центръ отношенія Гете къ христіанству: если онъ принималъ христіанство, то только безъ Голгоы. Въ своемъ старческомъ произведеніи, къ которому мы еще не разъ вернемся, ‘Странническіе годы Вильгельма Мейстера’, Гете говоритъ устами одного изъ дйствующихъ лицъ:
‘Мы принимаемъ за непростительную наглость всякую попытку выставлять на видъ то орудіе мученія и Того. пригвожденнаго къ нему Страдальца, отъ которыхъ само солнце отвратило лицо свое при вид представшаго ему зрлища мірской злобы. Мы не шутимъ, не щеголяемъ этими глубокими тайпами божественнаго страданія, не обращаемъ орудія ихъ въ украшеніе, изъ опасенія низвести то, что достойно высшей степени уваженія, на уровень низкаго и пошлаго’.
Мы не знаемъ, на кого здсь намекаетъ Гете, кто ‘шутитъ и щеголяетъ’ страданіями Христа и ихъ орудіемъ — крестомъ. Намъ кажется, ч.то эти слова Гете продиктованы безсильнымъ раздраженіемъ и сознаніемъ своей неправоты. Ни отцы церкви, ни священники не щеголяли и не шутили страданіями Христа. Если и Гете имъ не шутитъ и не щеголяетъ, то благо ему. Однако для христіанъ довольно странно слышать такія истины, какъ то, что надо прятать крестъ подальше, подражая солнцу, отвращать отъ него свои глаза. Христіане всхъ вковъ единодушно взирали на крестъ, почитая крестъ главнымъ и даже единственнымъ орудіемъ духовной брани, вруя, что его силой исцляется природа и отгоняются демоны.
Гете не шутилъ о крест, но за то довольно развязно шутилъ о воскресеніи, т. е. о плод крестнаго древа. Значительно поздне перваго итальянскаго путешествія и значительно раньше ‘Странническихъ годовъ’ въ одной изъ Венеціанскихъ эпиграммъ Гете ‘кощунствуетъ о воскресеніи съ непозволительной легкостью’, какъ признается поклонникъ Гете Д. С. Мережковскій.
Гете нападаетъ на католичество съ одной стороны какъ протестантъ, съ другой, какъ эллинъ — язычникъ. Сначала Гете возмущается только искаженіемъ христіанства, суевріемъ и ханжествомъ италіанскихъ поповъ и монаховъ. Изъ Терни онъ пишетъ 27 октября:
‘Я такъ живо ощутилъ въ душ, что отъ первоначальнаго христіанства угасли слды, а когда я представляю его себ во всей чистот, такимъ, какимъ видимъ его въ апостольскихъ дяніяхъ, то съ содраганіемъ думаю о томъ, какое безобразное, нелпое идолопоклонство тяготетъ надъ этими чистыми, простыми основаніями.
При первомъ посщеніи папскаго служенія въ собор св. Петра, Гете, какъ истинный лютеранинъ, возмущается ритуальнымъ характеромъ богослуженія и отсутствіемъ проповди. Отъ 3 ноября онъ пишетъ изъ Рима:
‘Меня охватило страстное желаніе, чтобы глава церкви раскрылъ свои златыя уста и, говоря съ восторгомъ о блаженств праведныхъ душъ, привелъ бы и насъ въ восторженное настроеніе. Когда же я увидлъ, что онъ только двигается туда и сюда передъ алтаремъ, поворачиваясь то въ ту, то въ другую сторону, кривляясь и бормоча какъ простой попъ, то во мн зашевелился прирожденный протестантскій грхъ, и мн отнюдь не понравилось здсь знакомое и обычное дароприношеніе. Вдь Христосъ еще мальчикомъ изустно толковалъ Писаніе и въ юношескомъ возраст, конечно не молча поучалъ и дйствовалъ, такъ какъ Онъ говорилъ охотно, умно и хороню, какъ намъ извстно это изъ Евангелія. Что бы Онъ сказалъ, подумайте, еслибы взошелъ сюда и засталъ своего представителя на земл, бормочущимъ и покачивающимся то туда, то сюда? Мн вспоминалось Venio iterum crucifigi — и я толкнулъ своего товарища, торопясь выйти на просторъ въ сводчатыя, украшенныя живописью залы’. Въ этихъ словахъ уже чувствуется озлобленный духъ нмецкаго протестанта. Въ день Крещенія Гете постилъ богослуженіе греко-католиковъ, вроятно въ церкви Sant’ Athanasio, на via del Babuino. Его замчаніе особенно цнно для насъ.
‘Сегодня, въ праздникъ Крещенія, я смотрлъ и слушалъ литургію по греческому церковному обряду. Эти обряды кажутся мн величественне, строже, обдуманне и, между тмъ, общедоступне латинскихъ’.
Мы, православные, можемъ гордиться этими словами Гете. Но тутъ же Гете высказываетъ свое отрицательное отношеніе ко всякой церковности.
‘И тамъ также я почувствовалъ вновь, что я для всего состарился, кром дйствительно истиннаго. Ихъ церковные обряды и оперы, ихъ процессіи и балеты — все это сбгаетъ по мн, какъ вода по непромокаемому плащу. Явленіе же природы, какъ напримръ, захожденіе солнца, когда на него смотришь изъ виллы Мадама, или произведеніе искусства, какъ высокочтимая Юнона, длаютъ на меня, наоборотъ, глубокое и животворное впечатлніе’.
Но Гете слишкомъ поэтъ, чтобы остаться протестантомъ. Протестантство для него — только средство борьбы съ окружающимъ его католичествомъ. Какъ соотечественникъ Лютера, вздыхаетъ онъ о чистомъ евангельскомъ времени, негодуетъ на язычество церкви. Но потребность въ культ, въ образахъ божества, съ немъ растетъ. ‘Я не могъ удержаться, чтобы не пріобрсти себ колоссальную голову Юпитера. Она стоитъ противъ моей кровати, хорошо освщенная, чтобы я могъ обращать къ ней мои утреннія молитвы, и, не смотря на все свое величіе и достоинство, она послужила поводомъ къ забавной исторіи. За нашей старой хозяйкой, когда она приходитъ убирать постель, обыкновенно прокрадывается ея любимая кошка. Я сидлъ въ большомъ зал и слышалъ, что женщина эта исполняла свое дло. Какъ вдругъ она отворяетъ дверь очень поспшно и стремительно, противъ своего обыкновенія, и проситъ меня поскоре притти и посмотрть чудо. На мой вопросъ: ‘что тамъ такое?’ она отвчала, что кошка молится Богу-Отцу’. Не въ суровые храмы протестантовъ, съ ихъ нагими стнами и унылыми псалмами, уходитъ Гете изъ ‘языческихъ’ храмовъ католическаго Рима. Самъ того не замчая, онъ сооружаетъ алтарь Богу-Отцу Зевсу, отцу древнихъ боговъ, и къ нему обращаетъ утреннія молитвы.
Отъ 6-го января Гете пишетъ: ‘Въ утху себ я поставилъ въ зал отливокъ колоссальной головы Юноны, оригиналъ которой стоитъ въ вилл Лудовизи. Это была моя первая страсть въ Рим — и наконецъ я ею обладаю. Никакія слова не могутъ дать о ней понятія. Это точно пснь Гомера’.
Такимъ образомъ, въ поэтической кель германскаго поэта появились образа двухъ верховныхъ боговъ язычества: Зевса и Геры.
Кром античныхъ памятниковъ, восторгъ Гете возбудила Сикстинская капелла, Микель-Анджело и Рафаэль, два титана Возрожденія, порвавшіе съ традиціями средневкового искусства, трактовавшіе христіанскіе сюжеты именно въ дух Гете, въ дух античнаго язычества, какъ религіи природы. Христосъ Микель-Анджело — обнаженный, гнвный Аполлонъ. Мадонны Рафаэля — цвтущія матроны, съ грудями полными молока, какъ у Деметры или Изиды. Эта человческая и природная красота была вполн въ дух Гете. Тмъ боле негодуетъ Гете, что богослужебный ладанъ портитъ фрески Микель-Анджело.
‘2-го февраля мы отправились въ Сикстинскую капеллу къ служб, во время которой освящаются свчи. Мн тотчасъ стало очень неловко, и я вскор удалился со своими друзьями. Я подумалъ: это именно т свчи, которыя въ продолженіе трехсотъ лтъ закапчиваютъ эти великолпныя картины, именно тотъ ладанъ, который съ такимъ врующимъ нахальствомъ не только покрываетъ облакомъ это единственное въ своемъ род свтило искусства, но годъ отъ году длаетъ его все боле тусклымъ, а со временемъ совершенно погрузитъ во мракъ’.
Язычество Ренессанса было въ Гете много сильне, чмъ благочестивыя и сухія настроенія нмецкихъ протестантовъ. Протестанты не отрицали ни воскресенія Христова, ни христіанской морали. Гете смется надъ врой въ воскресеніе и подтруниваетъ надъ христіанской моралью, съ грубостью, достойной Вольтера. 16 октября Гете пишетъ изъ Феррары: ‘Потомъ меня развеселила хорошая выдумка одного живописца: ‘Іоаннъ Креститель передъ Иродомъ и Иродіадой’. Пророкъ, въ своемъ обычномъ одяніи пустынника, энергично указываетъ на даму. Она совершенно спокойно глядитъ на сидящаго около нея царя, а царь — тихо и разумно на энтузіаста. Передъ царемъ стоитъ собака, блая, средней величины, изъ-подъ платья же Иродіады высовывается маленькая болонка — об он лаютъ на пророка. Эта мысль показалась мн чрезвычайно удачной’. Прелюбодй Иродъ смотритъ ‘тихо и разумно’ на ‘энтузіаста’, на того ‘кто былъ больше всхъ, рожденныхъ женами’. Отъ такой игривости поморщился бы самъ Лютеръ.
Культъ здоровой чувственности, который билъ ключомъ въ живописи Возрожденія,- отвтилъ настроенію Гете. Все, что говоритъ о страданіи, объ отреченіи, о немощи, о пост — его отвращаетъ. Причиной тому была одна характерная чисто — Гетевская черта: страхъ передъ страданіемъ и громадное чувство самосохраненія. Эту черту Гете, повидимому, унаслдовалъ отъ своей матери, которая, нжно любя сына, во время его болзни старалась не думать о немъ, чтобы себя не разстраивать. Такъ же и Гете отвращался отъ зрлища страданій. Проходя по картиннымъ галлереямъ, онъ зажмуриваетъ глаза передъ всми картинами распятія и мученія святыхъ и съ радостью останавливается на картинахъ, говорящихъ о радости природной жизни:
‘Одна Мадонна пріобрла мою симпатію. Дитя проситъ груди, она стыдливо колеблется обнажить ее. Естественно, благородно, просто и прекрасно’.
Цвтущее и цломудренное материнство Мадоимъ Рафаэля возбуждало безконечное восхищеніе Гете. Его философскій умъ намчаетъ путь къ тмъ идеямъ, которыя поздне разовьетъ Мережковскій. Не есть ли аскетизмъ — извращеніе христіанства? Настоящее христіанство нуждается ли въ аскетизм, въ ограниченіи правъ разума и плоти? Нельзя ли соединить тенденціи Реформаціи съ тенденціями Ренессанса? Нельзя ли, чтобы возвратъ къ первоначальному, чистому христіанству апостольскихъ временъ былъ въ тоже время возрожденіемъ античности? Нельзя ли отршиться отъ ужасныхъ видній Голгоы, отъ миологической басни Непорочнаго Зачатія, наконецъ отъ не мене миологической вры въ воскресеніе? Нельзя ли обосновать философски то воспріятіе христіанства, которое далъ Рафаэль въ живописи? Существуетъ ли бездна между ‘аинской школой’ и ‘диспутомъ объ евхаристіи?’ Существуетъ ли бездна между Аполлономъ и Христомъ? Эти вопросы Гете уже намчаетъ въ ‘Италіанскомъ путешествіи’. Здсь in nuce уже весь будущій Гете, авторъ Фауста и Вильгельма Мейстера.
‘И я былъ въ Аркадіи’. Эти слова Гете поставилъ эпиграфомъ къ своему Италіанскому путешествію. Впослдствіи въ ‘Аркадію’ магическія силы перенесутъ средневкового героя Фауста, и тамъ онъ сочетается бракомъ съ греческою царицей Еленой — символомъ красоты.
Два года въ Италіи преобразили Гете. Въ Германію онъ вернулся уже вполн ученикомъ эллиновъ, ученикомъ солнца и ‘воскресшихъ боговъ’. Ненависть къ галилеянамъ будетъ только возрастать. ‘Солнце жарко гретъ, и снова врится въ Бога… Я сдлалъ доброе дло во славу небеснаго свтила’. Богъ — не внутри человка, не въ сердц, а — вн, въ солнц. Даже доброе дло Гете длаетъ не во имя Христа, а во имя солнца — Аполлона. Не намченъ ли уже въ этихъ немногихъ словахъ синтезъ языческаго пантеизма съ христіанскимъ милосердіемъ?
‘Я кажусь себ настоящимъ Антеемъ, который тмъ боле чувствуетъ въ себ силы, чмъ крпче соприкасается съ матерью — землей’. Эти слова глубоко западутъ въ душу Ницше, который воскликнетъ: ‘Будьте врны земл!’
Врный солнцу и земл, мужскому и женскому началу языческаго пантеизма, Гете въ своей римской кель воздвигъ статуи Юпитера и Юноны и къ нимъ ‘обращалъ утреннія молитвы’, съ отвращеніемъ покинувъ храмы Распятаго. Разв это уже не вызовъ Распятому? Разв это не настроеніе цезаря Юліана?
Для одного католическаго ордена сдлалъ исключеніе Гете. Онъ, не почувствовавшій передъ храмомъ святого Фрапциска ничего, кром отвращенія. очень сочувственно относится къ ордену іезуитовъ.
‘Это публичное представленіе было для меня новымъ доказательствомъ ума іезуитовъ. Они не пренебрегали ничмъ, что могло увеличить ихъ вліяніе, и умли браться за все съ любовью и вниманіемъ. Здсь не такой умъ, какимъ представлять его себ in abstracto, здсь видно участіе къ самому длу, то наслажденіе собой и дломъ, которое есть плодъ дятельной жизни… Какъ ихъ церкви отличаются изящной роскошью, такъ же ловко эти проницательные люди овладваютъ при посредств приличнаго театра и свтской стороной чувственности. Меня особенно интересуетъ жизнь и дятельность іезуитовъ. Ихъ церкви, колокольни, зданія имютъ въ своихъ очертаніяхъ какую-то цльность и величіе, которыя каждому невольно внушаютъ благоговніе.
Золото, серебро, металлы, отполированные камни — вс эти украшенія собраны въ такой масс и съ такою роскошью которыя должны ослплять нищихъ всхъ сословій. Кое-гд птъ такъ-же недостатка и въ нкоторой безвкусиц, чтобы примирить и привлечь къ себ человчество. Таковъ вообще духъ католическаго благолпія, но я еще никогда не видлъ, чтобы онъ гд-либо проявлялся съ такимъ смысломъ, умніемъ и послдовательностію, какъ у іезуитовъ. У нихъ все согласно направлено къ тому, чтобы не просто поддерживать древнее отупвшее благочестіе, какъ длаютъ прочіе духовные ордена, но чтобы подогрвать его роскошью и блескомъ, согласно дугу времени’.
Приведенныя слова показываютъ, какъ мало права имлъ Гете нападать на язычество католической церкви и призывать къ христіанству апостольскихъ временъ. Не язычество отталкивало Гете отъ церкви, а отсутствіе въ ней язычества. Образъ Распятаго, отъ котораго онъ хотлъ укрыться, гналъ его изъ храма, гд возносится чаша съ кровью Христовой, подъ покровъ жизнерадостнаго отца боговъ — Зевса. И въ католичеств онъ принималъ только то, что въ корн было извращено компромиссомъ съ язычествомъ: мадоннъ Возрожденія, ‘подогртое роскошью и блескомъ’ искусство іезуитовъ.
Римскія элегіи Гете возбудили большое негодованіе какъ въ нмецкомъ обществ, такъ и въ русской критик. Въ Германіи Гете заслужилъ репутацію безнравственнаго человка, его прозвали ‘Пріамъ’. Гете не смущался и черезъ нсколько лтъ написалъ еще боле вольныя ‘Венеціанскія эпиграммы’, гд каждая строка дышетъ Марціаломъ. Можно было возмущаться и Римскими элегіями и ‘Венеціанскими эпиграммами’, съ точки зрнія христіанской. Но конечно не съ этой точки зрнія судили германскіе критики. Гете хлестнулъ по ихъ буржуазной нравственности, требующей, чтобъ природа являлась не иначе, какъ подъ покрываломъ. Они не могли простить Гете, что онъ явилъ природу въ ея красивой и смлой нагот, какъ являли ее эллины. Ницше былъ въ восторг отъ ‘Римскихъ элегій’ и ‘Венеціанскихъ эпиграммъ’. Он поражали его избыткомъ здоровья, чистоэллинской, смлой и гордой чувственностью.
Русскіе критики Хомяковъ и Аполлонъ Григорьевъ напали на Гете не съ христіанской точки зрнія, чего можно было бы ожидать, а съ точки зрнія эллинизма. Эллинизмъ не былъ чистъ и цломудренъ, а Гете былъ грязный нмецъ. Хомяковъ сказалъ, что въ ‘Римскихъ элегіяхъ’ онъ видитъ ‘голову тупоумнаго нмца на туловищ сатира’. Аполлонъ Григорьевъ находилъ, что Гете сохранилъ вс прозаическія привычки ученаго нмца и ‘выстукиваетъ гексаметры на спин своей возлюбленной’.
Мы думаемъ, что въ вопросахъ эллинизма Гете и Ницше были боле компетентными судьями, чмъ Хомяковъ и Григорьевъ. Хомяковъ вообще любилъ фантазировать и какъ его православіе носило несомннныя черты поэтическаго произвола въ ущербъ исторической дйствительности, такъ субъективенъ былъ и его эллинизмъ, ‘цломудренный и чистый’. Гете былъ именно чистъ въ своемъ эллинизм, чистъ и мудръ, но чувствененъ, какъ вс греки, какъ Гомеръ, Софоклъ, Платонъ. Если Хомяковъ видлъ въ Гете сатира, то вдь сатиръ былъ богъ и занималъ не послднее мсто среди греческаго божественно-природнаго міра. Но Гете-то какъ разъ и не былъ сатиромъ: онъ былъ прекраснымъ и чистымъ Аполлономъ, тоскующимъ о недоступной красот нимфы Дафны и увивающимъ свои кудри холоднымъ и вчнозеленымъ лавромъ. Этотъ Гете, который по Хомякову былъ загрязнителемъ чистой эллинской красоты, и въ эллинизм, какъ въ жизни, проходилъ мимо всего грязнаго, не облагороженнаго разумностью и формой, всегда озаряя дйствительность лучомъ Платонова логоса (не логоса христіанскаго). Цня Аристофана, онъ все же не могъ мириться съ его цинизмомъ и называлъ его ‘неблаговоспитаннымъ любимцемъ Музъ’ Подражая Марціалу, онъ никогда не спускался до его сквернословія. Онъ называлъ только вещи ихъ именами, какъ называли его любимцы — Гомеръ и Софоклъ — самые чистые, скромные изъ грековъ.
Путешествіе Гете въ Италію было временемъ установленія его міросозерцанія, его духовнаго созрванія. Въ это время первая часть ‘Фауста’ приближается къ окончанію. Создается ‘Ифигенія’, строгая, чистая и холодная, какъ мраморъ Праксителя. Въ это время окончательно опредляется и отношеніе Гете къ христіанству.
Въ молодомъ Гете было еще много христіанскаго. Близость съ такими людьми, какъ двица Клетенбергъ и философъ Якоби оставили въ немъ глубокіе слды. Еще важне этихъ вліяній была его любовь къ германскому готическому искусству, воплощающему въ себ міросозерцаніе католическаго средневковья. Но Гете внутренно переросъ и двицу Клетенбергъ, и Якоби. Понемногу все христіанское стало для него сливаться съ болзненнымъ романтизмомъ. Мода на христіанство процвтала въ Германіи. Атмосфера, въ которой жилъ Гете, была насыщена мистицизмомъ, квіэтизмомъ и неразлучными ихъ спутниками, всякими болзненными извращеніями. Строгій идеалъ красоты, любовь къ жизни, къ вншнему міру, къ объекту, здоровые нравственные принципы — все это устремляло Гете прочь изъ разлагающейся атмосферы, на лоно Матери-Земли, въ глубь античнаго искусства и могучаго XVI-го вка, съ его Микель-Анджело и Шекспиромъ. Изъ Италіи Гете вернулся еще боле чуждымъ своимъ современникамъ, чмъ изъ нея ухалъ. Но онъ окончательно выздоровлъ самъ и твердо пошелъ своимъ путемъ, ограждая себя отъ болзненныхъ вліяній окружающей жизни атмосферой античнаго холода, но отзываясь сердцемъ на все человческое, до конца оставаясь свободолюбцемъ и демократомъ, идя на встрчу человку съ участіемъ и помощью.
Единственные люди близкіе ему по духу (хотя во многомъ и противоположные) были Шиллеръ и Байронъ. Они скоро погибли, и Гете остался одинъ среди холодныхъ статуй, а душа его была теплая и нжная. Но онъ не могъ проявлять эту нжность часто, не могъ разрушить атмосферу олимпійскаго холода, царившую въ его Веймарскомъ дворцы. Онъ зналъ, что, сбрось онъ маску аполлинизма, и ворвутся въ его строгій и прекрасный духовный міръ, въ этотъ ‘элизіумъ тней’, потоки больного мистицизма, моральнаго и эстетическаго извращенія.
Вдали отъ него шумла новая литература, такъ глубоко претившая его вкусу, воспитанному на Софокл и Рафаэл. Викторъ Гюго натурализмомъ своего ‘Notre Dame de Paris’ возбуждалъ его отвращеніе. Не меньшее отвращеніе возбуждало въ немъ лжехристіанское изломанное искусство, напоминавшее современное декаденство. Художники, отступая отъ правды и природы, подражали архаикамъ-прерафаэлитамъ, ломались на вс лады, забывая, что Джотто былъ первымъ по времени реалистомъ въ христіанскомъ искусств.
‘Классическое искусство — здоровое, романтическое — больное’, говорилъ Гете, и отъ этого ‘больного искусства’ онъ удалялся въ недоступную даль, надвая маску ‘тайнаго совтника Гете’.
Но мы немного забжали впередъ. Прежде чмъ перейти къ послднему, Веймарскому періоду жизни Гете, слдуетъ вполн уяснить эпоху его итальянскихъ путешествій.
Эротизмъ Римскихъ элегій былъ яркимъ выраженіемъ того пантеистическаго и эллинистическаго настроенія, которое охватило Гете въ Рим. Должно быть воздухъ Рима имлъ въ себ что-то опьяняющее, возбуждающее природныя силы.
Молодой Рафаэль, изъ тихой Умбріи, родины святого Франциска, скромный и двственный ученикъ Перуджино, пріхавъ въ Римъ и встртивъ Форнарину, весь измнился: въ его искусств исчезло христіанское. Въ Madonna della sedia онъ изобразилъ цвтущую, богатую мать-римлянку-патриціанку. Въ ватиканскихъ лоджіяхъ онъ достигъ античной ясности, веселья и бездумности,, чмъ окончательно покорилъ веселаго сына Лоренцо Медичи — папу Льва X. Наконецъ, въ тріумф Галатеи и фрескахъ виллы Фарнезины онъ впадаетъ въ чувственность поздняго Возрожденія. Гете особенно цнилъ эти фрески, снимки съ нихъ, еще до путешествія въ Италію, украшали его комнату.
Подобно Рафаэлю, Гете пріхалъ изъ сумрачной Германіи разочарованнымъ романтикомъ, меланхоликомъ, Вертеромъ. Подобно Рафаэлю, въ Рим онъ припалъ къ груди Матери-Земли, ‘оземленился’, охладлъ къ сверхчувственному. Этотъ Фаустъ отъ нжной, богомольной музы Гретхенъ устремился къ языческой красот — Елен. Аналогія съ Рафаэлемъ поразительна. Не даромъ такъ любилъ Гете Рафаэля, не даромъ въ свободныя минуты вновь и вновь перелистывалъ его рисунки, учась на нихъ принципамъ высшаго искусства.
Эротизмъ Гете — необходимый выводъ изъ предпосылокъ его міросозерцанія. Если природная жизнь божественна, то божествененъ, прекрасенъ ея корень — жизнь пола. Аполлонъ Григорьевъ правъ, говоря, что Гете — утонченный матеріалистъ въ любви, тогда какъ Пушкинъ — идеалистъ. Красота женскаго тла своими совершенными пропорціями возбуждаетъ въ немъ ритмы стиха. Женщина для него — совершенный цвтокъ природы. Ея нравственно-сознательная сторона какъ бы отступаетъ, она божественна въ своей роли носительницы плода. Беременность любимой женщины Готе описываетъ какъ ботаникъ:
‘Ахъ, мое горло вспухаетъ!’ сказала съ испуганнымъ видомъ
Двочка милая. ‘Тише, дитя мое, тише — послушай:
Нжной рукою коснулась тебя наслажденій богиня:
Преобразитъ она скоро твой двственный, чудно-роскошный
Образъ и стройныя формы ребяческихъ персей испортитъ:
Все наливается, вотъ ужъ и новое платье тснитъ.
Но не тужи! возвщаетъ весною садовнику цвта паденье,
Что, наливаясь, созретъ природой взлелянный плодъ.
Для Гете, проникнутаго пантеистическимъ эллинизмомъ, противоположное міросозерцаніе невыносимо. Венеціанскія эпиграммы 1790 года полны сарказмами по адресу христіанства. Потому-то такъ и любилъ ихъ Ницше. По поводу картины Веронеза ‘Пиръ въ Кан Галилейской’ Гете говоритъ, что ‘соимъ гостей разгулявшихся воду счелъ за вино’. При вид картины Воскресенія онъ замчаетъ, что никто не можетъ врить этимъ сказкамъ и что ученики украли тло Христа. Кардиналы до того ему ненавистны, что онъ называетъ ихъ ‘краснокожими лягушками’.
По возвращеніи въ Германію, ненависть Гете къ христіанству созрваетъ и достигаетъ своего апогея въ геніальномъ стихотвореніи ‘Коринская невста’, которое не мене геніально перевелъ Алексй Толстой.
Иногда сравниваютъ языческій эротизмъ Гете съ эротизмомъ Пушкина. Но здсь мало сходства. Эротизмъ Пушкина — много грубе, разнузданне. Неподходящее къ Аполлону-Гете названіе ‘сатиръ’ такъ подходитъ къ молодому Пушкину, что онъ самъ себ даетъ это названіе:
Я нравлюсь юной красот
Безстыдной дерзостью желаній…
Такъ часто нимфа молодая,
Сама себя не понимая,
На фавна ласково глядитъ.
Но эротизмъ Пушкинской поэзіи прошумлъ и погасъ въ его ранней юности и никогда не былъ плодомъ сознательнаго отношенія къ жизни, плодомъ философскаго міросозерцанія. Къ тридцатымъ годамъ Пушкимъ почти совсмъ оставляетъ эротику. Дале онъ прямо начинаетъ страдать отъ воспоминанія о своей ‘преступной юности’, плачетъ надъ стихами Филарета, молится покаянными словами Ефрема Сирина. Съ мрачнымъ отчаяніемъ онъ признается:
Напрасно я бгу къ сіонскимъ высотамъ,
Грхъ жадный гонится за мною по пятамъ.
Какой полный контрастъ съ Гете! У Пушкина — грхъ и Сіонскія высоты, любовь для него неразлучна съ мыслью о смерти, о лучшемъ, идеальномъ мір:
Ты говорила: въ день свиданья,
Подъ небомъ вчно голубымъ,
Въ тни оливъ, любви лобзанья
Мы вновь, мой другъ, соединимъ.
Вмсто этого у Гете любовь — упоеніе формами, урокъ ритма и ботаники, въ мір — никакого грха и надъ міромъ никакихъ Сіонскихъ высотъ.
‘Коринская невста’ написана Гете въ 1797 году, когда ему было 48 лтъ. Языческое настроеніе въ Гете созрвало и укрплялось къ старости. Наоборотъ,’христіанство разсивалось какъ поэзія юности, какъ что-то милое, незрлое, приличное женщин и ребенку, но недостойное зрлаго мудреца. ‘Коринская невста’ — апологія чувственнаго эллинизма и политеизма. При томъ это созданіе бездонной мистической глубины, подобное ‘Елен’ и ‘Шабашу классическому’, но съ большей свжестью и непосредственностью. Молодой гость приходитъ изъ Аинъ въ Коринъ. Здсь живетъ его невста, обрученная ему съ дтства. Отцы жениха и невсты были друзьями. Уже это — языческая черта. Бракъ есть не только союзъ двухъ людей, но и двухъ издавна дружныхъ семей. союзъ родовъ. Но семья невсты приняла христіанскую вру, двушка обречена монастырю.
Мать двушки принимаетъ гостя, кормитъ его ужиномъ, отводитъ ему покой. Но гость не трогаетъ пищи и, усталый, ложится на постель. Его невста, не знавшая о его приход, нечаянно входитъ въ спальню. Въ испуг она хочетъ удалиться, но юноша ее удерживаетъ:
Вотъ, смотри, Венерой золотою.
Вакхомъ вотъ посланные дары.
А съ тобой придетъ
Молодой Эротъ,
Имъ же свтлы игры и пиры!
Два возражаетъ, что она умерла для радостей жизни. Мать на одр болзни поклялась пожертвовать Богу жизнью, юностью дочери.
И боговъ веселыхъ рой родимый
Новой вры сила изгнала —
И теперь царитъ одинъ Незримый,
Одному Распятому хвала!
Агнцы бол тутъ
Жертвой не падутъ,
Но людскія жертвы безъ числа!
Юноша удерживаетъ дву. Они мняются брачными дарами. Она даетъ ему золотую цпь, онъ хочетъ дать ей чашу, но она отказывается, беретъ только прядь его волосъ.
Полночь бьетъ — и взоръ, досел, хладный,
Заблисталъ, лицо оживлено,
И уста безцвтныя пьютъ жадно
Съ темной кровью схожее вино.
Отвдавъ даровъ Вакха и Цереры и обмнявшись подарками, женихъ и невста отдаются другъ другу. Въ это время мать, обходя домъ дозоромъ, слышитъ звукъ поцлуевъ, и въ негодованіи входитъ въ спальню. Но не она оказывается въ роли обвиняемой: дочь обращается къ ней съ грозной рчью:
Вашихъ клировъ пніе безсильно,
И попы напрасно мн кадятъ:
Молодую страсть
Никакая власть,
Ни земля, ни гробъ не охладятъ!
Этотъ отрокъ именемъ Венеры
Былъ общанъ мн отъ юныхъ лтъ,
Ты вотще во имя новой вры
Изрекла неслыханный обтъ!
Чтобъ его принять,
Въ небесахъ, о мать,
Въ небесахъ такого бога нтъ!
Оказывается, что невста — вампиръ, что она высосала кровь изъ юноши, и онъ обреченъ смерти.
Мать, услышь послднее моленье:
Прикажи костеръ воздвигнуть намъ,
Свободи меня изъ заточенья,
Миръ въ огн дай любящимъ сердцамъ!
Такъ изъ дыма, тьмы
Въ плам, въ искрахъ мы
Къ нашимъ древнимъ полетимъ богамъ!
Вотъ вещь столь же геніальная, сколь ясная по мысли и не допускающая двухъ толкованій. Дв религіи стали лицомъ къ лицу: религія бога незримаго, распятаго и религія Венеры, Діониса и Эрота, свтлыхъ игръ, пировъ и любви.
Обрекши дочь на монашескую жизнь, мать убила ее. Христіанскій аскетизмъ есть убійство. Но ‘клировъ пніе безсильно, попы напрасно кадятъ’. Мертвая встаетъ изъ гроба и приноситъ блаженство любви своему возлюбленному, но съ любовію приноситъ ему и смерть. Послдняя просьба дочери дышетъ безпредльной ненавистью къ новой вр: послдняя милость, которую можетъ оказать мать своей несчастной дочери, это — предать тла любящихъ не христіанскому погребенію, а сожженію на костр по языческому обряду, чтобы души ихъ улетли къ древнимъ богамъ. Боле сильный, потрясающій, трагическій вызовъ еще не бросался христіанству. Христіанство осуждается, какъ гнусная и преступная выдумка людей. Религія Распятаго есть убійство, Бога христіанскаго нтъ, но дйствительно существуютъ древніе, языческіе боги. Такъ геніально не бросалъ вызовъ Христу никто со временъ цезаря Юліана… Однако, освободившись отъ магическихъ чаръ стиховъ Гете, мы легко раскроемъ ложь его идеи. Прежде всего ложь, что древніе боги приносили людямъ только счастіе, что они любили людей. Вспомнимъ хоть Лукреція:
Tantum religio potuit suadcro malorum.
Лукрецій задолго до христіанства обвинялъ религію въ жестокости, и въ примръ приводилъ закланіе Ифигеніы Аамемнономъ по приказу Артемиды. Языческіе боги не разъ побуждали къ дтоубійству, т. е. къ тому, въ чемъ Гете обвиняетъ христіанскаго Бога. Гомеровскіе боги часто злы. Елена разражается жалобами на Афродиту, погубившую ея жизнь и жизнь тысячъ грековъ и троянъ по своей прихоти. Хоръ ‘Антигоны’ изображаетъ Эроса страшной и темной силой, ‘влекущей сердца къ преступному’. Въ ‘Вакханкахъ’ Еврипида представлены жестокости Діониса и его менадъ, которыя разрываютъ на части живыхъ быковъ. Такъ милосердна и человколюбива языческая троица боговъ, которую призываетъ Гете въ ‘Коринской невст’ — Венера, Вакхъ и Эротъ — и противопоставляетъ злому богу христіанъ. Въ римской религіи жрицы богини Весты, въ случа нарушенія своихъ обтовъ, живыми закапывались въ землю. Восточныя религіи была еще много жесточе.
А что было въ христіанств? Если въ монастыряхъ бывали жестокости и насилія, то это являлось искаженіемъ христіанства, реакціей язычества, язычествомъ подъ христіанскими именами и обрядами. Если мать ршилась насильственно постричь свою дочь, то она съ точки зрнія христіанской совершила грхъ, и Гете правъ, говоря, что въ небесахъ нтъ бога, который принялъ бы этотъ обтъ. Но едва ли вообще подобный случай могъ имть мсто въ Коринской общин первыхъ христіанъ, когда еще былъ живъ евангельскій духъ любви и свободы. Насилія явились въ церковной жизни поздне, и были компромиссами съ языческими традиціями Византіи и Рима. Отцы церкви ршительно высказывались противъ насилій въ длахъ вры.
Но Гете причиной зла считалъ религію Распятаго. Это религія Голгоы убила коринскую дву и превратила ек въ вампира. Кроткую религію олимпійцевъ смнила злобная религія Голгоы. Эта религія лицемрно прекратила закланіе агнцевъ, но безчисленныя ея человческія жертвы. Обвиняются не христіане, обвиняется Распятый. Если бы Гете устранилъ элементъ насилія въ исторіи Коринской невсты, онъ былъ бы правь. Дйствительно религія Голгоы сдлала гордыхъ смиренными, мудрыхъ — простыми, страстныхъ — безстрастными. Но напрасно Гете обвинилъ религію Голгоы въ убійств. Христосъ не только никого не убилъ, но самъ былъ убитъ за людей, чтобы спасти ихъ отъ грха и смерти, чтобы даровать всмъ блаженство.
Мы обнаружили ложь Гете. Не Распятый жестокъ, а жестоки Венера, Вакхъ и Эроть. Распятый — любовь, боги себялюбіе, эгоизмъ. Но Распятый требуетъ отреченія. Онъ Самъ принесъ Себя въ жертву и отъ своихъ поклонниковъ требуетъ постоянной жертвы {Слова ‘Милости хочу, а не жертвы’ не отмняютъ понятія жертвы. Въ другомъ мст Христосъ говоритъ: ‘Кто любитъ отца или мать боле, нежели Меня, но достоинъ Меня, и кто любитъ сына или дочь боле, нежели Меня, не достоинъ Меня, и кто не беретъ креста своего и не слдуетъ за Мною, тотъ не достоинъ Меня’. Мат. 10, 37—38.}. Олимпійцы сами мы отъ чего не отрекаются, но зато ч отъ людей требуютъ только сожженія быковъ и овецъ и разршаютъ имъ жить согласно своимъ страстямъ. Вотъ за что Гете возстаеть на Распятаго! Онъ — вчное возраженіе, вчное осужденіе его философіи, его отношенія къ жизни. Вотъ почему рана на ребр Іисуса, рана, изъ которой, по словамъ блаж. Августина, родилась церковь, вотъ почему ‘эта злосчастная рана портитъ всю картину’, вотъ почему ‘мы принимаемъ за непростительную наглость всякую попытку выставлять на видъ то орудіе мученія и Того пригвожденнаго къ нему страдальца, отъ которыхъ и само солнце отвратило лицо свое при вид представшаго ему зрлища мірской злобы’ {Подобное отношеніе ко кресту и на тхъ же основаніяхъ мы находимъ у еретиковъ богомиловъ, продолжателей манихеевъ.}.
Та злосчастная рана, отъ которой Гете, уподобляясь солнцу, отвращалъ глаза, всегда была и есть первая святыня христіанъ. ома Кемпійскій говоритъ объ этой ран:
‘О великая и драгоцнная рана моего Господа, нжно любимая больше всхъ ранъ, глубоко пронзенная и широко открытая, чтобы всякій врующій могъ войти, чудная въ своемъ истеченіи, обильная благословеніемъ, послдняя по времени, первая по значенію!’ {Подобныя же мысли встрчаются въ православномъ Октоих.}.
Въ 12-й римской элегіи и въ ‘Коринской невст’ Гете осторожно приподнимаетъ покровъ греческихъ мистерій. Знаменательно, что именно эти стихотворенія мы имемъ въ образцовыхъ переводахъ Тургенева и Ал. Толстого. Вотъ какъ описываетъ Гете обрядъ элевсинскихъ мистерій:
Такъ, ты слыхала не разъ о тайныхъ пирахъ Элевзиса:
Скоро въ отчизну съ собой ихъ побдитель занесъ.
Греки ввели тотъ обрядъ — и греки, все греки взывали
Даже въ римскихъ стнахъ: ‘къ ночи спшите святой!’
Прочь убгалъ оглашенный, сгоралъ ученикъ ожиданьемъ.,
Юношу блый хитонъ, знакъ чистоты, покрывалъ.
Робко въ таинственный кругъ онъ входилъ: стояли рядами
Образы дивные, самъ — словно бродилъ онъ во сн.
Зми вились по земл, несли цвтущія двы
Ларчикъ закрытый. На немъ пышный качался внокъ
Сплыхъ колосьевъ. Жрецы, торжественно двигаясь, пли.
Мистеріальный характеръ иметъ вкушеніе хлба и вина въ ‘Коринской невст’:
Вотъ, смотри, Церерой золотою,
Вакхомъ вотъ посланные дары.
Здсь мы имемъ намекъ на таинство плоти и крови. Не напрашивается ли аналогія съ христіанскимъ таинствомъ евхаристіи? И тамъ, и здсь таинственное значеніе придается вину и хлбу… Этотъ намекъ Гете подхватятъ и разовьютъ Мережковскій и Вяч. Ивановъ.
Есть ли ‘Коринская невста’ произведеніе антихристіанское? Дары, посланные Вакхомъ, не суть ли дары Христа, вино и хлбъ? {См. у Валерія Брюсова описаніе православной обдни:
Съ виномъ святая чаша
Высоко поднята,
И сладко близитъ радость наша
Съ дарами Вакха даръ Христа.}. Не есть ли наше таинство евхаристіи продолженіе элевсинскихъ мистерій?
Но Гете не думалъ о христіанств и по крайней мр свободенъ отъ кощунства. Таинственный обрядъ ‘Коринской невсты’ — обрядъ древнихъ языческихъ боговъ, совершаемый вопреки религіи Распятаго. Если Гете былъ противникомъ Распятаго, то все же не смшивалъ Его съ Вакхомъ. Въ приведенной элегіи онъ ясно раскрываетъ смыслъ элевсинскихъ таинствъ:
Вотъ, посл долгихъ и тяжкихъ искусовъ, ему открывали
Смыслъ освященныхъ круговъ, дивныхъ обрядовъ и лицъ —
Тайну, но тайну какую? Не ту ли, что тсныхъ объятій
Сильнаго смертнаго ты, мать Церера, сама
Разъ пожелала, когда свое безсмертное тло
Все Язіону царю ласково ты предала.
Какъ осчастливленъ былъ Критъ! И брачное ложе богини
Такъ и вскипло зерномъ, тучной покрылось травой.
Вся жъ остальная зачахла земля: забыла богиня
Въ часъ упоительныхъ нгъ свой благодтельный долгъ.
Эллины врили, что, участвуя въ тайнахъ Элевсина, они получатъ залогъ безсмертія. Но характеръ этихъ таинствъ былъ натуралистиченъ. Подъ покрываломъ преходящихъ явленій есть одинъ неизмнный субстратъ природы, индивидуумы исчезаютъ, но природа безсмертна. Сила природы и ея могущество проявляются въ закон передачи жизни, въ закон зачатія. Отсюда боготвореніе пола и его атрибута фаллоса, изображеніе котораго носилось греками въ священныхъ процессіяхъ. Пріобщиться божественной жизни значитъ пріобщиться той сил мірового вожделнія, которая торжествуетъ надъ гибелью преходящихъ формъ, творя все новыя формы. Въ основ евхаристіи лежитъ противоположное начало. Законы природной жизни не только не божественны, до грховны. Христосъ пришелъ освободить насъ отъ власти грха и облечь въ нетлніе, не упразднить личность во имя міровой воли, силъ природы, по умертвить жало грховной природы и тмъ даровать безсмертіе личности. У эллиновъ — отреченіе отъ индивидуума во имя природы — Deus sive natura, у христіанъ — отреченіе отъ природы для спасенія личности.
Мы подошли къ центру Гетевой антихристіанской философіи, которая образовалась съ одной стороны подъ вліяніемъ эллинскаго пантеизма, съ другой стороны — подъ вліяніемъ Спинозы. Для Гете, какъ для Спинозы, міровая субстанція есть Deus sive natura.
Чтобы уяснить отношеніе Гете къ христіанству, необходимо поставить его философію въ связь съ философіей Спинозы. Великій пантеистъ XVII вка оказалъ на Гете еще въ юности глубокое, неизгладимое вліяніе. Позднйшее вліяніе Канта было много слабе.
Основныя предпосылки философіи Спинозы — т же, что философіи Гете, и сводятся къ слдующимъ пунктамъ:
1) Богъ не есть личность, а субстанція.
2) Богъ и природа одно.
3) Богъ — имманентная, а не трансцендентная причина міра.
4) Богъ не творецъ и вещи — не творенія.
5) Богъ не можетъ любить человка.
6) Невозможность боговоплощенія.
7) Невозможность чудесъ.
Невозможность евхаристіи.
9) Въ природ нтъ грха и зло есть противорчіе природ.
Невозможность евхаристіи.