*) B. F., 84 V—VI. A. С.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
————————————————————-
Герои и героини в произведениях г-жи Джордж Элиот, Туган-Барановская Лидия Карловна, Год: 1902
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Высшей задачей искусства авторъ ‘Адама Бида’ считаетъ правду и естественность, и находитъ, что антитезъ реализма ложь и фальшь, а вовсе не идеализмъ, совмстимый съ художественной правдой въ твореніяхъ высшаго порядка (прим., Сикстинская Мадонна). Она признаетъ истинное искусство великимъ цивилизующимъ средствомъ, ‘потому что правдивая картина человческой жизни, созданная великимъ художникомъ, увлекаетъ вниманіе даже пошлыхъ и себялюбивыхъ людей, незамтно для нихъ самихъ, къ предметамъ, лежащимъ вн ихъ, а такого рода вниманіе можно уже назвать сырымъ матеріаломъ сочувствія’. ‘Искусство, какъ приближеніе къ жизни, расширяетъ опытъ и увеличиваетъ число точекъ соприкосновенія между людьми’. При изображеніи народной жизни и ея неизмнныхъ нуждъ и интересовъ, на художник лежитъ боле серьезная отвтственность за правду, нежели при изображеніи искусственныхъ и условныхъ формъ существованія высшихъ круговъ, потому что ложныя понятія и ложное направленіе нашихъ симпатій относительно меньшей и обездоленной братіи имютъ громадное значеніе. Вошедшія въ моду ‘сельскія идилліи’ ей не по душ, потому что он лнивы. Простолюдинъ, встрчаемый въ книгахъ, на картинахъ и на сцен, не похожъ на простолюдина истиннаго. Она нападаетъ на замашку выставлять простой народъ цвтущимъ, улыбающимся и отпускающимъ остроты, или же наивнымъ, простодушнымъ. ‘Труженики съ виду не приглядны и обыкновенно серьезны, если не унылы. Веселыми они становятся всего чаще подъ пьяную руку и когда шутятъ и смются не по нашему, настоящее царство остроумія и вымысла для записного деревенскаго весельчака находится на дн третьей кварты’. Что касается деревенскаго простодушія, то, по ея мннію, ‘молотильщикъ безспорно окажется въ большинств случаевъ наивнымъ въ сложномъ ариметическомъ обман, но зато ловко унесетъ часть хозяйскаго зерна въ карманахъ или обуви, жнецъ не будетъ сочинять просительныхъ писемъ, но суметъ ухаживать за ключницей, въ надежд выманить бутылку эля, вмсто положеннаго легкаго пива’. Себялюбивые инстинкты человка не побждаются зрлищемъ полевыхъ цвтовъ, и безкорыстіе не насаждается классическимъ сельскимъ занятіемъ мытья овецъ. Чтобы сдлать людей нравственными, недостаточно поставить ихъ на подножный кормъ’,— заключаетъ писательница, умвшая соединить глубокое знаніе простого люда и безпристрастный взглядъ на него — съ горячей любовью.
Какъ извстно, г-жи М. Эвансъ долгое время скрывала свою литературную дятельность, при чемъ только немногіе угадывали подъ именемъ Д. Эліотъ — женщину.
Въ то время, какъ общество и критика, такимъ образомъ, старались разгадать личность автора ‘Томаса Бартона’ и другихъ, получившихъ уже извстность романовъ, Дж. Эліотъ была поглощена новымъ романомъ, который окончила въ октябр 1858 г., т. е. черезъ годъ посл ‘Жанеты’. Нужно удивляться быстрот ея работы, особенно принимая въ разсчетъ ту тщательность, съ которой она обдумывала и отдлывала мельчайшія подробности, не позволяя себ небрежности даже въ рукописи. (Въ рукописи, отдаваемой въ печать, все было написано какъ бы въ одинъ присстъ, ровнымъ крупнымъ почеркомъ и безъ всякихъ помарокъ), вдобавокъ лто было проведено на континент, гд правильность кабинетныхъ занятій неизбжно нарушалась. По желанію автора, ‘Адамъ Бидъ’ былъ напечатанъ сразу отдльной книгой (янв. 1850 г.). Посылая Дж. Эліотъ первый экземпляръ, Блэквудъ писалъ: ‘Какъ бы ни пошла подписка, я убжденъ въ успх, въ крупномъ успх. Книга такъ оригинальна, и такъ правдива, что остается въ моей памяти, какъ рядъ дйствительныхъ событій въ жизни знакомыхъ людей.
‘Адамъ Бидъ’ никогда не войдетъ въ кругъ романовъ для легкаго чтенія, но люди, способные цнить силу, глубокій юморъ и врность природ, отдадутъ должное вашему симпатичному столяру и группамъ живыхъ людей, которыми вы населили Гейслопъ и его окрестности’. Въ первыхъ книжкахъ журнала вышелъ разборъ ‘Адама Бида’, написанный лицомъ, удостоивавшимъ отзываться лишь о выдающихся произведеніяхъ. Его оцнка побудила Дж. Эліотъ написать издателю: ‘Я бы очень желала выразить мою признательность автору рецензіи. Вижу съ радостью, что онъ сочувствуетъ тмъ именно мстамъ, которыя мн всего боле хотлось уберечь отъ похвалъ третьестепенныхъ оцнщиковъ. Онъ доставилъ мн большую отраду, отмтивъ страницы, написанныя мною, подъ вліяніемъ искренняго чувства и точнаго знанія, безъ всякаго разсчета произвести впечатлніе на критиковъ’, ‘Адамъ Бидъ’ завоевалъ сразу симпатіи избраннаго круга читателей, а затмъ и публики, обратившей на него особенное вниманіе посл похвалъ ‘Times’ а. Къ апрлю 1852 г. понадобилось второе изданіе, и книга переводилась на вс языки. Общее любопытство насчетъ имени автора обострилось и получило неожиданное удовлетвореніе, благодаря довольно забавной случайности. Именно, сходство нкоторыхъ лицъ и обстоятельствъ въ ‘Сценахъ изъ клерикальной жизни’ заставило обывателей Ньюжантона подозрвать, что авторъ долженъ быть мстнымъ жителемъ. Когда же въ ‘Адам Бид’ вышла новая коллекція портретовъ, подозрніе перешло въ увренность. А такъ какъ Ньюжантонъ не кишлъ талантами, то вс глаза устремились на м-ра Лиджинса, промотавшагося джентльмена, получившаго университетское образованіе. Сначала тотъ отнкивался, что было принято за скромность, но успхъ ‘Адама Бида’ превозмогъ его любовь къ правд, изъ ‘Times» появилось заявленіе какого-то знакомаго клерджимена, что авторъ ‘Сценъ’ и новаго романа не кто иной, какъ ньюжантонскій м-ръ Лиджинсъ. Такая наглость вызвала протестъ отъ имени Дж. Эліотъ, посл чего возникла полемика уже безъ всякаго участія со стороны писательницы, и для прикосновенныхъ къ литератур псевдонимъ разоблачился вполн. Публика, однако, узнала настоящее имя автора ‘Адама Бида’ не прежде выхода въ свтъ ‘Мельницы на Флосс’.
Ди. Эліотъ не разъ говорила, что сверъ Англіи былъ съ ранняго дтства окруженъ для нея особымъ ореоломъ поэзіи, вслдствіе разсказовъ отца и семейныхъ преданій. Этотъ поэтическій ореолъ она сообщила Адаму Виду (гд театромъ дйствія избранъ Дербиширъ) и здсь въ самомъ дл уподобилась ‘чародю, открывающему въ капл чернилъ виднія прошедшаго’.
Естественность завязки и постепеннаго развитія дйствія въ этомъ роман поистин изумительна. Посл четверти часа, проведеннаго по вол автора въ столярной мастерской, мы уже въ общихъ чертахъ знакомы съ героемъ повсти, энергическимъ и разсудительнымъ Адамомъ и съ его мягкимъ, мечтательнымъ братомъ Сэтомъ, видимъ ясно умственное и нравственное превосходство перваго надъ товарищами по ремеслу: догадываемся про любовь Сэта къ юной методистк Дин Моррисъ и наконецъ сильно подозрваемъ, что и для Адама существуетъ магнитъ на той же ферм Пойзеровъ.
Слдующая затмъ картина проповди на лугу подъ развсистымъ вязомъ — верхъ совершенства. Она точно на самомъ дл освщена лучами заходящаго солнца, полна росистой свжести и вечерней тишины. Пестрыя группы поселянъ, женщинъ, дтей и забавная особа трактирщика придаютъ ей жизнь и движеніе. Центральная фигура картины — проповдница Дина — нарисована съ особенной любовью, Но при всемъ удивительномъ согласіи между красотой внутренней и вншней, которыми украсилъ ее художникъ, въ Дин нтъ ничего несовмстнаго съ жизненной правдой. Она во всхъ случаяхъ простая, кроткая двушка изъ фабричной среды, и возвышается надъ этой средой только любящимъ сердцемъ и поэтическимъ воображеніемъ, которое (какъ это бываетъ у простолюдиновъ) сосредоточивается на религіозныхъ предметахъ, не переходя въ безплодный мистицизмъ, вслдствіе привычки къ труду. Она служитъ ближнимъ по естественному влеченію и потому, что это евангельскій законъ, проповдуетъ тоже по искренному убжденію, что слова даются ей отъ Бога. Она ждетъ небеснаго указанія для всхъ своихъ поступковъ и ничего не предпринимаетъ, не посовтовавшись съ Библіей. Въ Дин, однако, на первомъ план любящая женщина, а не холодная исполнительница закона. Правда, она идетъ, куда зоветъ долгъ, но она болетъ сердцемъ съ каждой скорбной душой и оттого способна утшать и смягчать людей.
‘Взглянувъ на лицо Дины, можно угадать ея судьбу,— говорить Бэйнъ.— И точно всякій ждетъ, что эту чистую полевую лилію подкоситъ земная страсть. Она будетъ бжать отъ любви, какъ отъ грховной слабости, но природа возьметъ верхъ, и библейскій текстъ не откажетъ въ санкціи’. Англичане удивляются ршимости ли Эліотъ включить въ романъ длинную евангельскую проповдь, и еще боле тому, что эта вставка не нарушаетъ впечатлнія. Напротивъ, восторженное чувство, которымъ она проникнута, какъ будто сообщается читателю. ‘Не странно-ли, что люди думаютъ, будто я заимствовала откуда нибудь проповдь и молитвы Дины, между тмъ какъ я писала ихъ въ горячихъ слезахъ совершенно такъ, какъ он складывались въ моемъ воображеніи’, пишетъ Дж. Эліотъ своей пріятельниц, С. Геннель.
Посл отвлеченной поэзіи первыхъ главъ, мы переносимся въ осязательно-реальную житейскую прозу, знакомясь съ матерью обоихъ братьевъ. Лизбета Бидъ довольно несносная, ворчливая и слезливая старуха, которая слегка труситъ своего любимаго старшаго сына и смло вымщаетъ хандру на безотвтномъ Сэт. Лизбета несносна, но до такой степени живое лицо, что мы проникаемся сознаніемъ ея правъ на нытье и пиленье, и слушаемъ съ соотвтствующимъ интересомъ {По поводу этой поющей старухи Бейнъ сравниваетъ Дж. Эліотъ съ Диккенсомъ. Диккенсъ тоже искренно любитъ меньшую братію, знаетъ ей цну и смотритъ добродушно на ея слабости. Но онъ не можетъ относиться къ ней серьезно. Инстинктъ каррикатуры беретъ у него верхъ надъ юморомъ, онъ смется и смшитъ другихъ. Пеготти и вся ея родня (чтобы не цитировать мене знакомыхъ именъ) забавны при всей симпатичности. Въ Дж. Эліотъ уваженіе къ людямъ исключало даже самое невинное глумленіе. Подобное отношеніе къ человку, безъ различія званія и степени развитія, встрчается и у В. Скотта (прим., семья рыбака въ ‘Антикварі’ и сцена починки лодки, какъ параллель ночной работы Адама надъ гробомъ). Любопытно сужденіе самой Дж. Эліотъ о Диккенс. Отдавая должную дань удивленія врности созданныхъ имъ народныхъ типовъ и патетичности его паріевъ, она замчаетъ: ‘Если-бъ Д. съумлъ изобразить ихъ психологическій характеръ, понятія и чувства такъ же врно, какъ воспроизодитъ ихъ рчь и вншніе пріемы,— его сочиненія были бы драгоцннйшимъ вкладомъ искусства на пользу человчества’. В. Скотта она считала однимъ изъ тхъ великихъ художниковъ, которые способствуютъ смягченію сердецъ и расширенію человческихъ симпатій, а слдовательно удовлетворяютъ высокимъ задачамъ искусства.}. Какъ, однако, ни замчательна въ художественномъ отношеніи Лизбета, она для насъ далеко не первенствующее изъ вводныхъ лицъ. Насъ занимаетъ гораздо боле г-жа Пойзеръ, умная, дльная и работящая фермерша, необыкновенно бойкая на языкъ и мягкосердечная подъ нсколько бранчивой вншностью. Миссисъ Пойзеръ безподобна, хотя и не замысловато построена, природное остроуміе бьетъ у нея ключемъ, притомъ именно та категорія остроумія, которая свойственна фермерш, она предъ нами точно живая, и пока она на сцен, и у насъ съ лица не сходитъ улыбка. Мыза Пойзеръ вообще уютный семейный уголокъ. И хозяина., и дти, и слуги — все полно жизни и довольства, порядокъ и чистота кухни и молочной соблазнительны, и миссисъ Пойзеръ гордится своимъ хозяйствомъ не напрасно. Кром временной гостьи, Дины, здсь можно видть и другую племянницу, красотку Гетти (у которой ‘сердце не мягче кремня’, по замчанію тетки). Ради нея-то ходитъ сюда Адамъ Бидъ, и ради нея же зазъжаетъ капитанъ Артуръ Донниторнъ, молодой человкъ, добродушный и веселый, легко плывущій но теченію въ сладкой увренности, что вс его любятъ, и что онъ того стоитъ. Молодой сквайръ засматривается на Гетти’, которая замтно кокетничаетъ передъ нимъ (перемывая масло) и гордится его вниманіемъ. Она по своему даже влюблена въ него, хотя наряды и коляски всегда рисуются въ ея воображеніи рядомъ’ съ его фигурой. Ухаживанье Адама она только терпитъ, отчасти тоже изъ тщеславія, ей пріятно помыкать этимъ молодцомъ, котораго вс побаиваются. Понятно, что дло кончается обольщеніемъ Гетти. Но Дж. Эліотъ не длаетъ изъ Артура низкаго соблазнителя или безсердечнаго негодяя — и въ этомъ глубокое нравоученіе этой исторіи… (Онъ не думалъ поступать дурно, онъ немогъ имть безчестныхъ намреній, онъ только не размышлялъ о томъ, что творилъ, ухаживая за Гетти. ‘Онъ — корабль, который съ виду сулилъ благополучное плаваніе, и обнаружилъ свои недочеты при первой бур’. Въ очаровательной вечерней сцен въ парк все какъ будто сводится на то, что ‘глазамъ Артура недостаетъ твердости египетскаго гранита’, при вид заплаканнаго личика Гетти. ‘У него кружится голова, языкъ говоритъ не то, что надо, руки протягиваются, губы цлуютъ… время и дйствительность исчезаютъ’. Такъ или иначе, упоеніе молодого сквайра губитъ Гетти и навлекаетъ не мало горя и стыда на всхъ близкихъ ей, начиная съ Адама. Артуру, хотя онъ и узжаетъ своевременно въ полкъ, тоже бываетъ не по себ, когда въ его голов мелькаетъ образъ Гетти и мысль, что слуги и друзья могутъ презирать его. На его счастье, онъ не склоненъ сосредоточиваться на одномъ предмет, особенно на непріятномъ. Описаніе страданій Гетти, ея бгства, ея покушеній на самоубійство и убійство ребенка, способно растрогать самого спокойнаго читателя — до того жалко это хрупкое созданіе ‘это хорошенькое юное животное съ легкимъ налетомъ человческихъ аттрибутовъ’, въ своей безпомощности и сосредоточенности въ себ самой. Глубина и врность анализа характера Гетти выше всякихъ словъ. Въ мелочахъ будничной жизни, въ мечтахъ о любви, передъ лицомъ большого горя, въ тюрьм, наканун казни — Гетти везд одна и та же мелкая природа, не способная подняться надъ уровнемъ себялюбивыхъ разсчетовъ и личныхъ огорченій, но способная тмъ безпредльне быть несчастной. Патетическая сцена въ тюрьм, между Гетти и Диной, пришедшей провести съ осужденной послднюю ночь, заканчивается геніальнымъ штрихомъ, Дин удалось растрогать окаменлую Гетти, заставить ее плакать, молиться и каяться. Но лишь только исповдь кончена, у Гетти, еще заплаканной, является разсчетъ на награду — на избавленіе отъ мучительныхъ галлюцинацій: ‘Теперь, когда я все сказала, дастъ-ли Богъ, чтобы я перестала слышать этотъ плачъ’? Судомъ надъ Гетти, приговоренной къ казни, кончаются идеальныя совершенства романа. Помилованіе черезъ посредство скачущаго откуда-то Артура является непріятнымъ диссонансомъ въ дивной гармоніи этой правдивой повсти. Романъ между Адамомъ и Диной тоже мене интересенъ, хотя бракъ ихъ (посл смерти Гетти въ колоніяхъ) удовлетворяетъ чувству справедливости читателя. Дж. Эліотъ вообще мастерица распутывать боле сложныя нити человческаго сердца, чмъ мене замысловатые узлы вншнихъ происшествій. Въ первой области у нея почти нтъ соперниковъ, но для событій и развязокъ ей часто недостаетъ воображенія и энергіи. Съ другой стороны, созданныя его лица въ такой степени поглощаютъ вниманіе, что событія отодвигаются на второй планъ. Говоря о привлекательныхъ характерахъ въ ‘Адам Вид’, нельзя не вспомнить о м-р Ирвайн, нерадивомъ пастыр духовнаго стада, а по поводу этого симпатичнаго джентльмена не обратить вниманія на отношеніе Дж. Эліотъ къ духовнымъ лицамъ. Расходясь съ ними въ основныхъ взглядахъ, ненавидя ханженство и лицемріе, она въ своихъ повстяхъ никогда не выставляетъ клерджименовъ въ смшномъ или отталкивающемъ свт — самое большое, если позволитъ себ добродушную улыбку надъ слабостями какого нибудь м-ра Крью. Добрая память о викарі школы, гд она училась, и о многихъ почтенныхъ пасторахъ, у которыхъ искала просвтленія въ дни юности, сохранилась въ ней рядомъ съ уваженіемъ къ прежней вр и убжденіямъ другихъ. Этимъ воспоминаніямъ мы обязаны цлой галлереей симпатичныхъ и художественныхъ портретовъ, отъ Джильфиля до Лайонса.
Слдующій извстный романъ ‘Мельница на Флосс’ иметъ автобіографическій интересъ.
Героиня романа, Мегги, нравится вообще боле всхъ женщинъ, созданныхъ Джорджъ. Эліотъ, и дйствительно, она полна молодой жизни и непосредственной поэтической прелести. Двочкой — она своеобразное и премилое маленькое существо, живущее отчасти въ мір, созданномъ собственнымъ воображеніемъ, и длающее много промаховъ въ дйствительномъ. Особенно туго поддается Мегги условнымъ формамъ приличія и вншней культур, которую ея мать и тетки считаютъ необходимыми для барышни. Отсюда возникаетъ для нея много огорченій, доводящихъ ее до бгства къ цыганамъ. Г-жа Телливеръ и ея три сестрицы (урожденныя Додсонъ!) — разновидности одного и того-же типа респектабельныхъ англійскихъ идіотокъ средняго сословія, отличающихся боле или мене неумолимой опредленностью и китайской незыблемостью основъ, какъ по части домашняго хозяйства, такъ и всего мірового порядка. Тетушки, особенно сварливая тетка Глеггъ, очень забавны въ начал, но подъ конецъ надодаютъ однообразіемъ и вообще смахиваютъ нсколько на тхъ тряпичныхъ куколъ, которыхъ вертитъ иногда Диккенсъ на потху себ и другимъ, но которыми Дж. Эліотъ обыкновенно не развлекается. Можно подумать, что она поддалась здсь чувству личной мести, подобно своей Мегги, и вбила н сколько лишнихъ гвоздей въ голову фетиша. Хотя истязанія куклы (изображавшей тетку Глеггъ) и другія выходки дтской запальчивости плохо рекомендуютъ Мегги со стороны кротости, но она добрая и великодушная двочка, и затронуть хорошія стороны ея богатой природы гораздо легче дурныхъ. Она горячо привязана къ отцу, неизмнно заступающемуся за свою ‘двченку’, и къ брату, который ее частенько обижаетъ, и за нихъ готова, что называется, отдать душу. Телливеръ, владлецъ мельницы (служащей театромъ дйствія), очерченъ очень рельефно. Честный и добрый но упрямый и запальчивый старикъ сознаетъ, что въ ныншнемъ мудреномъ свт ему трудно разобраться, и старается обезпечить сына противъ подобной безпомощности образованіемъ, котораго самъ не получилъ. Но несмотря на убжденіе, что мошенники всегда берутъ верхъ надъ честными людьми, онъ постоянно заводитъ тяжбы, длая крупныя ошибки, упорно стоитъ на своемъ и винитъ въ своихъ неудачахъ всхъ, кром самого себя. Своихъ противниковъ онъ видитъ въ самомъ черномъ и безпощадномъ свт. Такъ, адвокатъ, выигравшій противъ него тяжбу и косвенно участвовавшій въ его разореніи ‘мерзавецъ’, котораго онъ ненавидитъ всми силами души, требуя, чтобы и дти чувствовали заодно съ нимъ и поклялись на Библіи въ ненависти къ всему роду окима. Между тмъ, ловкій длецъ далеко не негодяй, и въ его сердц скрыта живая и нжная струна любви къ горбатому сыну Филиппу, съ которымъ, между прочимъ, черноглазая Мегги водитъ дружбу, съ тхъ поръ, какъ онъ ухаживалъ за больнымъ Томомъ въ школ (изъ любви къ Мегги, разумется). Нжно любимый Томъ далеко неравнодушенъ къ сестр и не золъ, но относится къ ней немного свысока и, главное, проникнутъ чувствомъ справедливости, т. е. принципомъ возмездія. Фатумъ преслдуетъ разсянную и стремительную Мегги всего чаще именно въ отношеніи ея любимца: она, по забывчивости, моритъ его кроликовъ, она слизываетъ картинку съ его коробочки (цлуя ее въ порыв восторга), она упускаетъ въ рку удочку, она умудряется даже проткнуть головой его бумажный змй — словомъ, она бываетъ часто виновата. А разъ она виновата, юный отпрыскъ Додсоновъ считаетъ нужнымъ такъ или иначе наказать ее. Въ разсудительномъ и недалекомъ Том, мы видимъ настоящаго англійскаго мальчика и юношу средняго сословія — типичнаго представителя того сорта людей, безъ которыхъ, по замчанію Бейне, ‘міръ, въ особенности міръ дловой и коммерческій, не могъ бы существовать, но которые не привлекаютъ къ себ симпатій. Это люди полезные и почтенные и далеко не безсердечные для тхъ, кто, подобно имъ, поступаетъ какъ слдуетъ. Только ждать отъ нихъ сочувствія или жалости къ заблудшимъ и падшимъ немыслимо. Спокойные и добродтельные отъ рожденія, они не вдаютъ сомнній въ себ или раскаянія, сложныя же и увлекающіяся натуры, типа Мегги, всегда готовы винить и терзать себя, искупая легкіе проступки дорогой цной’. Къ Тому нельзя не чувствовать уваженія, когда онъ 16-лтнимъ юношей беретъ на свои плечи обузу отцовскихъ долговъ и, съ энергіей мужчины, отстаиваетъ достоинство разоренной семьи. Когда онъ, скопивъ извстную сумму, говоритъ безпомощному отцу, что тотъ еще собственными руками заплатить свои долги и доживетъ до дня, когда опять будетъ смло смотрть всмъ въ глаза — ему хочется пожать руку. Относительно кузины Люси, которая не платитъ ему взаимностью, Томъ тоже безупреченъ. Но хорошія и почтенныя стороны его характера блднютъ и меркнутъ передъ — нельзя сказать, сухостью его сердца, а деспотическими наклонностями, и всего боле передъ неумолимой суровостью его приговоровъ. Томъ можетъ служить образчикомъ того, какъ относится Дж. Эліотъ къ своимъ лицамъ. Даже такой несложный характеръ иметъ у нея много сторонъ, и мы узнаемъ ихъ изъ различныхъ столкновеній съ обстоятельствами и людьми такъ же естественно, какъ будто-бы мы имли дло съ живымъ лицомъ. Выводя на сцену сложныя природы въ сложныхъ положеніяхъ, Дж. Эліотъ всегда остается на высот своей задачи. Поэтому ея ‘характеры’ поглощаютъ обыкновенно все вниманіе читателя, почти въ ущербъ его интересу къ вншнимъ происшествіямъ романа. Если Тому, съ его хладнокровіемъ и разсудительностью, приходится переживать ломки въ жизни и даже испытывать разочарованія въ любви, то понятно, что много испытаній и бдъ должно выпасть на долю его безпокойной и страстной сестры въ ‘тернистой пустын’, которую придется пройти до окончательнаго крушенія. Томъ застрахованъ хоть отъ самого себя, Мегги открыта внутреннимъ, разнообразнымъ и весьма сильнымъ бурямъ. Изъ перваго серьезнаго испытанія озлобленія, вслдствіе обстоятельствъ, сопровождавшихъ банкротство отца — 15-ти-лтняя Мегги выходитъ побдительницей, благодаря случайно попавшей ей въ руки книг ветхаго экземпляра. ‘Подражаніе Христу’. Исторія этого чтенія интересна и какъ художественная картина, и какъ автобіографическій фактъ. Раскрывъ книгу, въ минуту тоски и досады, Мегги видитъ на потемнвшихъ поляхъ черту, читаетъ отмченныя строки и съ возрастающимъ волненіемъ продолжаетъ слдить за невидимой рукой, указывающей мста, точно нарочно для нея написанныя. Да, ея печали вытекали изъ себялюбія. Она забыла про другихъ дтей, искала радостей для себя одной, не думала, что она ничтожнйшая частичка великаго цлаго. Мегги потрясена и даетъ себ слово работать надъ собой и перемниться. ‘Книга омы Кемпійскаго до сего дня творитъ чудеса,— замчаетъ Джорджъ Эліотъ,— потому что она не пышная проповдь, придуманная на бархатномъ кресл для внушенія безропотности тмъ, кто ходитъ по камнямъ окровавленными ногами, а задушевная исповдь брата, скорбной души, которая, хотя и въ далекомъ прошломъ, но все подъ тмъ же безотвтнымъ небомъ, томилась одинаковой съ нами жаждой, боролась, изнемогала’. Вс въ дом замчаютъ нчто особенное въ Мегги, и мать спшитъ воспользоваться этимъ добрымъ настроеніемъ, чтобы уложить, наконецъ, непокорные волосы дочери внкомъ на маковк. Смуглая красавица, съ непривычнымъ выраженіемъ кроткой задумчивости и восторга на лиц, прелестна въ этомъ царственномъ убор. Понятно, что, глядя на нее, восторженный аскетизмъ долженъ вскор уступить мсто увлеченіямъ, боле свойственнымъ ея годамъ. Мене счастливымъ можно назвать исходъ второй бури, постигшей Мегги и ея перваго романа съ умнымъ, талантливымъ и симпатичнымъ художникомъ Филиппомъ, имвшимъ большое вліяніе на ея развитіе и заставившимъ забыть . Кемпійскаго для свтскихъ поэтовъ и писателей. Бдный Филиппъ давно знаетъ, что его не можетъ полюбить никакая женщина, но въ обожаемой имъ съ дтства Мегги онъ видитъ существо особенное, и, на нерекоръ разсудку, ему кажется порой, что она не отвергнетъ его преданной любви. Молодые люди, разлученные семейной враждой, встрчаются случайно въ рощ.
Между ними быстро возстановляется короткость школьныхъ дней, а затмъ выступаетъ на сцену любовь. Собственно говоря, страсть существуетъ здсь съ одной стороны, Мегги, увлекаемая дружбой и состраданіемъ къ Филиппу, только старается убдить себя, что платитъ ему взаимностью И вотъ — въ одну изъ тхъ опасныхъ минутъ, когда слова бываютъ искренни и въ то же время обманчивы, когда чувство, поднявшись высоко надъ обычнымъ уровнемъ, оставляетъ знаки, до которыхъ ему не суждено боле подняться,— она цлуетъ блдное лицо Филиппа, смотрящее на нее съ робкой мольбой. У нея на глазахъ слезы, въ сердц трепета, и въ то же время она говоритъ себ: ‘Если тутъ жертва, тмъ выше и достойне будетъ любовь.’ Когда грубое вмшательство Тома кладетъ внезапный конецъ идилліи, и Мегги, ради больного отца, ршается на временную разлуку съ Филиппомъ (взявъ мсто учительницы въ сосднемъ город), ей уже приходится презирать себя за то, что, въ разлук съ женихомъ, она ощущаетъ не печаль, а смутное чувство освобожденія…
Конечная катастрофа въ жизни Мегги во многихъ оставляетъ неудовлетворенное чувство. Обстоятельства усложняются здсь такъ внезапно и сердечныя драмы нсколькихъ лицъ достигаютъ такой интенсивности, что обыкновенное воображеніе не въ силахъ придумать другого исхода, кром смерти, и сама Дж. Эліотъ принуждена обратиться къ этому крайнему средству. Въ первыя каникулы, которыя Мегги проводитъ въ Огге въ дом кузины, она знакомится съ женихомъ Люси, Стифеномъ Гестомъ. Оба чувствуютъ другъ къ другу внезапное, необъяснимое, непобдимое влеченіе, и съ обихъ сторонъ идетъ борьба между страстью и долгомъ. Невинная Люси ничего не замчаетъ, чуткій Филиппъ, сообразивъ, въ чемъ дло, всячески старается стушеваться, чтобы облегчить своей невст отступленіе. Вслдствіе этого старанія и умышленнаго отказа отъ условленной прогулки, между влюбленными происходитъ неожиданный tte—tte въ лодк, который и ршаетъ ихъ судьбу. Въ какомъ-то магнетическомъ упоеніи, безотчетно и безсознательно плывутъ они съ отливомъ по теченію Флосса, мимо знакомыхъ береговъ, мимо сборнаго пункта, гд ихъ ждетъ Люси, мимо береговъ незнакомыхъ и приходятъ въ себя только въ открытомъ мор. При вид моря и корабля, у Стифена внезапно родится мысль увезти Мегги и обвнчаться съ ней, но вс его страстныя убжденія разбиваются въ прахъ передъ ршимостью двушки, пришедшей въ себя и терзаемой совстью. Корабль доставляетъ пассажировъ въ ближайшую гавань, и черезъ нсколько дней мы видимъ бдную Мегги, принесшую на алтарь долга свою любовь, но, тмъ не мене, безповоротно погибшую въ общемъ мнніи и разбившую счастье Филиппа, Люси и безумно влюбленнаго Стифена,— видимъ бдную, еле-живую Мегги у дверей мельницы. ‘Томъ, я пришла къ теб, пришла домой искать пріюта и разсказать все’.— ‘Нтъ, для тебя дома подъ одной кровлей со мной,— отвчаетъ Томъ, задыхаясь отъ ярости,— ты опозорила всхъ насъ, опозорила имя отца, ты поступила низко и подло. Я умываю руки, я не хочу тебя знать!’ — Печально доживаетъ свой вкъ Мегги въ семь стараго пріятеля Боба, въ домишк на берегу рки. Вс попытки добрыхъ людей оправдать ее разбиваются о видимость факта. Утшеніемъ служитъ только прощеніе доброй Люси и письмо Филиппа, написанное, можно сказать, кровью самаго великодушнаго и нжнаго сердца. Стифенъ напрасно шлетъ ей страстныя письма — она ршила, что не должна принадлежать ему. Но сумма всхъ страданій, очевидно, выше ея силъ и исходъ — каковъ бы онъ ни былъ — весьма желателенъ. И вотъ, въ одну бурную ночь, происходитъ наводненіе. Флоссъ, игравшій столь сложную роль въ ея жизни, столько разъ грозившій затопить окрестность, разливается, наконецъ, до тхъ размровъ, о которыхъ съ ужасомъ вспоминаютъ старожилы. Мегги бросается въ лодку искать Тома. Томъ, при вид опасности и блдной, исхудалой сестры, забываетъ всякое умыванье рукъ и съ прежнимъ ласковымъ ‘Мегги’ садится подл нея. Мимо нихъ волны мчатъ груды снесенныхъ бревенъ и обломковъ, большая черная глыба несется прямо на ихъ лодку. ‘Берегись’, кричитъ кто-то. Томъ и Мегги прижимаются другъ къ другу, какъ дти былого времени. Еще минута — и они исчезаютъ въ волнахъ, ‘примиренные въ смерти’. Критики порицаютъ искусственность этого финала и находятъ, что сила творчества постепенно падаетъ къ концу романа, и что Джорджъ Эліотъ, ‘какъ настоящая женщина’, проявляетъ необыкновенную изобртательность въ житейскихъ мелочахъ и теряется передъ катастрофами. Піетисты-англичане черпаютъ сверхъ того въ этомъ роман аргументы противъ скептицизма, омрачающаго міросозерцаніе писателей. Хотя исторія таинственнаго обоюднаго влеченія между Стифеномъ и Мегги полна правды, поэтической прелести и какого-то особаго обаянія, дйствующаго на нервы читателя,— она по преимуществу возбуждаетъ пересуды. Одни находятъ любовныя сцены слишкомъ грубо-реальными, что вполн несправедливо. Другіе съ большимъ правомъ замчаютъ, что, ‘хотя въ жизни нердко случается видть, какъ прелестныя двушки влюбляются въ недостойныхъ субъектовъ и гибнутъ, законы художественной правды не допускаютъ подобныхъ аномалій въ области вымысла. Двушка, подобная Мегги, можетъ чувствовать нжность къ симпачному Филиппу и, презрвъ его уродство, считать бракъ съ нимъ возможнымъ. Это понятно, хотя практически нежелательно. Но ея увлеченіе ничтожнымъ фатомъ — ошибка., которая въ роман разрушаетъ иллюзію, и, слдовательно, непростительна. Стифенъ Гестъ къ тому же не вышелъ у Джорджъ Эліотъ живымъ лицомъ и напоминаетъ нелпые мужскіе характеры дюжиннаго женскаго творчества’. Но, не взирая на нкоторыя погршности, поэтическая ‘Мельница на Флосс’, вся проникнутая свтомъ и тепломъ молодой жизни и страсти, имла громадный и вполн понятный успхъ. Вмст съ тмъ публика въ первый разъ и не безъ удивленія узнала, что авторъ этого романа женщина, нкая г-жа Эвансъ, скрывающаяся подъ псевдонимомъ — Джорджъ Эліотъ.
‘Ромола’, занимавшая Джорджъ Эліотъ въ теченіе нсколькихъ лтъ, вышла въ 1803 г. и, въ противоположность прежнимъ романамъ, не имла непосредственнаго успха въ публик. Серьезнымъ людямъ она понравилась, но масса нашла ее слишкомъ серьезной, ученой и скучной. Отъ читателя требовалась извстная подготовка, чтобы дышать свободно въ этой исторической атмосфер, или извстная энергія для борьбы съ преградами, мшающими отдаться вполн лицамъ, выведеннымъ на сцену,— именно лицамъ, а не событіямъ, потому что величайшее достоинство ‘Ромолы (помимо исторической врности, удивляющей знатоковъ) заключается не въ занимательности событій, а въ глубокомъ психологическомъ интерес характеровъ. Многихъ поражаетъ не столько жизнь и движеніе, сколько умъ и вкусъ въ выбор, постановк и освщеніи сюжета. Центръ культуры эпохи возрожденія у Джорджъ Эліотъ въ арен кровопролитій и ужасовъ, хотя изображаемый ею періодъ принадлежитъ къ самымъ бурнымъ. Взоръ художника и мыслителя остановился не на судорожныхъ искаженіяхъ, вызванныхъ потрясающими событіями,— хотя событія не обойдены,— а на обычной физіономіи города и его преобладающемъ настроеніи. Но главное — авторомъ не забыто, что ‘при всхъ условіяхъ общественнаго броженія люди всегда остаются одними и тми-же изъ вка въ вкъ’, и что ‘борьба партій и мнній всхъ временъ — итогъ борьбы отдльныхъ существъ на жизнь или смерть’. ‘Этой точки зрнія, прямо высказаной въ поэтической ‘поэм’ (гд, какъ въ оперной увертюр, намчены вс основные мотивы), Дж. Эліотъ остается врна и сосредоточиваетъ свое вниманіе на томъ, что вчно и неизмнно въ природ и человк, а слдовательно неизмнно близко и понятно каждому. Вотъ почему, при полномъ равнодушіи къ Флоренціи 1184—1509 гг. и наперекоръ всякой археологіи, лица, выведенныя на эту чуждую намъ сцену, способны увлекать и возмужать насъ. Въ послднемъ отношеніи, первое мсто принадлежитъ безспорно молодому греку Тито Мелем, котораго можно назвать идеаломъ безнравственности. Мы видимъ передъ собой не кровожаднаго или сумрачнаго злодя, а обольстительнаго юношу, который не только далекъ отъ намреній длать зло, но даже не выноситъ зрлища страданія и не можетъ жить безъ людской симпатіи. Тайна всхъ его преступленій и всей его низости въ томъ, что онъ слаба, и любитъ себя, свой покой и свое удовольствіе больше всего на свт. Особенно тонко организованный инстинктъ себялюбія побуждетъ его постоянно стремиться къ пріятнымъ ощущеніямъ и избгать всего непріятно дйствующаго на его утонченную нервную систему. Съ этого прямого пути Тито никогда не сбивается посторонними соображеніями, руки его безошибочно протягиваются къ тому, что всего заманчиве или доступне, препятствія обходятся, отодвигаются или опрокидываются, смотря по обстоятельствамъ. Какъ человка, весьма образованный и развитой, и притомъ крайне чуткій, Тито не можетъ не замчать содяннаго, но онъ уметъ ловко стряхнуть съ себя тягостное бремя внутренняго недовольства и снова придти въ равновсіе. Сознаніе вины вызываетъ въ немъ еще другую характерную реакцію — отчужденіе, боле или мене враждебное, отъ тхъ, кто пострадалъ по его милости или имютъ право прощать его, вмст съ стремленіемъ пріютиться въ такомъ уголк, гд судить его некому и гд, слдовательно, дышется свободно. (Отъ зоркихъ глазъ Ромолы Тито бжитъ къ молящейся на него дурочк Тесс, и, разумется, обманываетъ и ее безъ зазрнія совсти). Пока жизнь идетъ, что называется, ‘по маслу’, ничего отъ него не требуя, Тито — олицетворенная доброта и мягкость. Его безпечная веселость, его лучезарная улыбка сіяетъ, какъ солнце, на праведныхъ и злыхъ. Онъ очаровываетъ всхъ и каждаго. Но чуть на пути задоринка, затрудненіе, искушеніе — свтлый обликъ его души мняется и проходитъ вс метаморфозы, требуемыя обстоятельствами, прихотью минуты и неизмннымъ инстинктомъ достиженія наибольшаго счастья для себя. Вншній же его образъ упорно противостоитъ внутреннему разложенію и остается безмятежнымъ. Не даромъ чудакъ — живописецъ, скептически взирающій на людей, замчаетъ при встрч съ Тито, что лицо этого юноши идеальный типъ предателя: ‘порокъ и измна не могутъ оставить на немъ слда. Въ личныхъ отношеніяхъ Тито и въ общественныхъ столкновеніяхъ того смутнаго времени много нежелательныхъ осложненій и препятствій, много соблазновъ. И вотъ — при полномъ отсутствіи нравственнаго тормаза и возжей, именуемыхъ совстью — онъ катитъ подъ гору все быстре и быстре, отъ мелкихъ къ крупнымъ обманамъ, измнамъ и предательствамъ, отъ преступленій тонкаго разбора къ грубымъ злодйствамъ. Тито въ полномъ смысл слова ужасенъ. Нельзя безъ содроганія видть этой постепенно разверзающейся бездны нравственнаго паденія. Такъ и чувствуешь, что она готова поглотить любого изъ насъ въ указанныхъ намъ предлахъ. Разумется не Джорджъ Эліотъ открыла, что сердце человческое есть бездна подлости, и что необходимо зорко слдить за собой и оглядываться на другихъ. Но она облекла эту старую и вчно юную истину въ осязательный образъ и, отмтивъ съ особеннымъ искусствомъ первыя ступени паденія и ихъ роковую послдовательность (количественное, а не качественное измненіе) — сдлала изъ Тито Мелемы страшное memento mori. Вс единогласно признаютъ, что на созданіи этого характера лежитъ печать генія: что только глубокій мыслитель могъ взяться за развитіе отъявленнаго зло/дя изъ добродушнаго юноши, и только великій художникъ могъ осуществить эту задачу столь блестящимъ образомъ. Одинъ Шекспиръ, прибавляютъ многіе. способенъ создавать такіе общіе типы, при рзкой индивидуальности, такія осязательныя живыя лица для воплощенія отвлеченной идеи. Противоположность Мелемы находимъ мы въ совершенномъ отсутствіи своекорыстныхъ стремленій, прямот и искренности его жены Ромолы. Вра въ любимаго человка составляетъ вопросъ жизни для ея нжнаго и гордаго сердца. Нравственные идеалы ея возвышены и опредленны. Смлый и свтлый умъ не допускаетъ лжи ни въ какой форм. Образованіе, пріобртенное въ студіи ученаго отца, ставитъ ее на высот всхъ общественныхъ и научныхъ интересовъ того времени. Ее нельзя удовлетворить призраками и надолго затуманить ея ясныхъ глазъ. Ромола — идеальная красавица и идеальная женщина, но все-таки не отвлеченная добродтель и не теорія, какъ увряли нкоторые. Она не чужда увлеченій и слабостей, и въ своей любви къ Тито — проникшему въ студію ея слпого отца на подобіе луча свта и въ горькомъ разочарованіи, заставившемъ ее бжать отъ него, и наконецъ, даже въ той возвышенной метаморфоз, которую производятъ во всемъ ея существ слова Савонаролы. Обращеніе Ромолы до извстной степени напоминаетъ исторію Жанеты и Тріана, хотя въ боле грандіозныхъ размрахъ и съ значительными видоизмненіями. О задушевности и смиреніи, о чувств братства, которыми дышетъ бесда Тріана, разумется, не можетъ быть и рчи. Савонарола говоритъ тономъ человка непогршнаго и властнаго съ заблудшей женщиной. Онъ побждаетъ гордость Ромолы, искусно затронувъ самую живую и больную струну ея уязвленной души (обвиняя се въ измн долгу, потворств страстямъ, малодушіи тхъ свойствъ, которыя убили ея любовь къ Тито и заставили покинуть его домъ). И, гонимая страшнымъ призракомъ, Ромола смиряется передъ логикой самоотверженія, передъ проповдью креста изъ устъ грубаго доминиканца, одного изъ тхъ людей, которыхъ она привыкла презирать за узкій фанатизмъ, невжество и суевріе. Она зоветъ его отцомъ — именемъ для нея святымъ, она рыдаетъ у его ногъ. По своему воспитанію въ правилахъ древнихъ стоиковъ, Ромола была способна увлечься въ христіанскомъ ученіи одной любовью къ ближнему,— чертой, отсутствующей въ отвлеченной классической морали, и потому, вернувшись, по приказанію Савонаролы, во Флоренцію, гд царили голодъ, чума и всякія смуты, весьма естественно ушла въ дла милосердія. Исторія отношеній Тито и Ромолы до ея бгства представляетъ психологическій этюдъ необычайной тонкости. Столь же художественно изображены послдующія боле крупныя столкновенія въ жизни супруговъ. Тито, падая ниже и ниже, переходитъ постепенно отъ отчужденія къ вражд и ненависти, а Ромола, въ своихъ чувствахъ къ нему — отъ жгучихъ страданій у постели умирающаго къ тупой боли при отпваніи трупа. Подъ конецъ она только слдитъ за нимъ съ холоднымъ отчаяніемъ, ста5аясь предупредить бды: которыя онъ можетъ навлечь на Флоренцію и близкихъ ея сердцу людей, потому что Тито ведетъ опасную двойную игру съ разными политическими партіями,— игру, за которую платятъ жизнью достойнйшіе граждане, и которая въ конц-концовъ губитъ его самого. Весьма интересна также исторія второго удара, постигшаго сердце этой женщины, т. е. ея разочарованія въ Савонарол. Когда Ромол пришлось увидть честолюбивые разсчеты, уклончивость и малодушіе въ любимомъ учител, котораго она считала недосягаемымъ для мелкихъ личныхъ соображеній, и когда міръ, въ которомъ пріютилась ея душа посл перваго крушенія, въ свою очередь рухнулъ,— то понятно, что жизнь должна была утратить для нея смыслъ и цну, а смерть показаться желаннымъ исходомъ. Эпизодъ съ лодкой, въ которой она отдалась на произволу волнующагося моря, и зачумленнымъ селомъ, къ которому прибило лодку, при всей поэтичности, слишкомъ замысловатъ, но фактъ возвращенія къ вр въ высокія истины, независимо отъ того, кто ихъ проповдывалъ, непреложенъ въ природахъ такого закала. Глубокимъ убжденіемъ звучатъ поэтому слова Ромолы: ‘низостью было съ моей стороны желать умереть. Если все на свт — ложь, страданіе, которое можно облегчить, несомннная истина’. И читатель убжденъ, что дальнйшая жизнь ея будетъ осуществленіемъ этихъ словъ. Въ роман иметъ совершенно мелодраматическій характеръ одна исторія сумасшедшаго Бальтазаро. При всемъ томъ она хватаетъ за сердце, благодаря мастерскому изображенію душевнаго состоянія безпомощнаго старика, сознающаго, что теряетъ память и разсудокъ въ то самое время, какъ все существо его судорожно цпляется за прежнее я для осуществленія завтнаго, жгучаго желанія. Языческое миросозерцаніе сдлало для Бальтазаро месть закономъ, и когда предательство Тито падаетъ тяжкимъ ударомъ на его сдую голову, уже расшатанную крутымъ переломомъ въ судьб и непосильными трудами неволи — его любовь превращается въ ненависть, въ инстинктивную жажду мести. Въ такомъ настроеніи слушаетъ онъ, укрывшись въ собор, пламенную проповдь Савонаролы, громящую зло и злодевъ, и, разумется, слышитъ въ ней то, что соотвтствуетъ его оскорбленному чувству,— то, что касается часа отмщенія, вчныхъ каръ, вчныхъ мукъ. Онъ упивается восторгомъ проповдника и, подобно ему, готовъ идти на смерть за святое дло. Это переложеніе мотивовъ проповди на регистр разстроеннаго мозга слушателя, одержимаго неотвязной мыслью, какъ равно и вся картина помшательства Бальтазаро, поразительно врны и способны привести въ восторгъ психіатра. Вся театральность сценъ, въ которыхъ мы видимъ старика, исчезаетъ передъ осязательной реальностью его образа.
Только заключительный эпизодъ между Бальтазаро и Тито все-таки желательно было-бы замнить мене жестокой развязкой. Переходимъ къ послднему изъ главныхъ лицъ. Нкоторые находятъ, что, посл Мелемы, интересъ романа сосредоточивается на характер Савонаролы, одинаково замчательномъ съ исторической и художественной точекъ зрнія. Но мннію же другихъ, на этомъ характер слишкомъ явны слды обдуманной и кропотливой работы вмсто свободнаго творчества. Дж. Эліотъ, говорятъ они, не удалось сдлать Савонаролу живымъ лицомъ, хотя удалось воплотить въ его проповдяхъ восторженный аскетизмъ монаха съ такой силой, какъ будто она была ревностнйшей католичкой и сама перешла вс стадіи религіознаго экстаза. Савонарола изображенъ у Дж. Эліотъ весьма сложной природой, соединеніемъ большой нравственной силы съ болзненной впечатлительностью, и безкорыстной жажды добра и правды съ широкимъ честолюбіемъ. Въ тиши монастыря, бжавшій отъ міра аскетъ ‘постигъ великія истины и врилъ, что онъ, а никто другой, призванъ осуществить ихъ для общаго блага’. Въ этомъ сознаніи онъ вполн искренно обрекалъ себя на мученичество въ минуты молитвеннаго восторга. По мр того, однако, какъ неблагопріятныя обстоятельства и гоненія стали накопляться на его пути, посл временнаго упоительнаго успха, честолюбіе высшаго порядка стало постепенно вырождаться въ желаніе, во что бы то ни стало, удержать за собой власть надъ умами. Савонарола началъ измнять себ въ словахъ и поступкахъ и, обладая возвышеннымъ и утонченнымъ умомъ, не могъ но гнушаться избираемыми средствами и не сознавать мучительно своего паденія. Въ этомъ основной трагизмъ его судьбы, по мннію Дж. Эліотъ. Осуждать его она предоставляетъ тому, ‘кто въ полдень своей жизни, усталый и разбитый, не вспоминалъ обтовъ юности съ краской въ лиц’. Всего удачне изображенъ Савонарола къ концу своей карьеры, когда его аскетическая проповдь успла надость изнженнымъ высшимъ слоямъ, простой народъ, озлобленный напрасными ожиданіями, голодомъ и болзнями, сталъ тяготиться запросами на самоотреченіе, а враги, зорко слдившіе за Савонаролой и колебаніями общественнаго мннія, начали пускать въ ходъ недостойнйшія средства съ цлью подорвать авторитетъ бывшаго народнаго любимца и добить человка, утратившаго популярность вмст съ врой въ себя. Послднія главы романа читаются съ глубокимъ волненіемъ. Савонарола здсь точно живой стоитъ передъ нами ‘въ своей двойной агоніи’. Дж. Эліотъ не отступила отъ исторической правды изъ любви къ своему герою. Твердости, мужества, нравственнаго величія онъ не обнаруживаетъ передъ варварскимъ судомъ. Подъ вліяніемъ жестокихъ пытокъ, онъ то признается въ честолюбивыхъ замыслахъ, ради святой цли, то обвиняетъ себя въ тщеславіи и гордости, повергаясь въ прахъ передъ карающей десницей, то смиренно бесдуетъ наедин съ божествомъ, мучительно сознавая свои ошибки, моля о духовномъ обновленіи, вря, что ‘онъ ничто, но что свтъ, виднный имъ, былъ истинный свтъ’. На костр мы видимъ его безгласной жертвой. Кругомъ вопитъ чернь, издваясь и проклиная: она отчасти вритъ, что со смертью лжепророка кончатся бдствія Флоренціи, отчасти непосредственно наслаждается зрлищемъ униженія и мукъ. Друзья трепетно ищутъ, что хоть въ послднюю минуту онъ выйдетъ изъ оцпеннія, скажетъ что-нибудь, отстоитъ себя. Но Савонарола обводитъ толпу тусклымъ, безучастнымъ взглядомъ и молчитъ. ‘Не такою, конечно, рисовалъ онъ себ мученическую смерть’. ‘Тмъ съ большей справедливостью’, говоритъ Дж. Эліотъ въ заключеніе своей художественной лтописи, ‘назовутъ его мученикомъ будущія поколнія, потому что сильные міра возстали противъ него не за его слабости, а за его величіе, не за то, что онъ хотлъ обольстить міръ, а за то. что хотлъ возвысить его и облагородить’. Читателю пріятно поэтому, что Ромола въ эпилог вспоминаетъ о своемъ учител съ теплымъ чувствомъ и отдастъ ему должное. Весьма характерна ея бесда съ Лилло (сыномъ Тессы и Тито, напоминающимъ отца лицомъ и замашками). Она говоритъ ему въ словахъ, понятныхъ для отрока, что — преслдуемъ ли мы высшія или себялюбивыя цли — мы одинаково не застрахованы отъ несчастныхъ случайностей. Погибъ Савонарола, погибъ и ‘одинъ человкъ’, искавшій только пріятнаго себ. Вся разница въ томъ, что, если бдствіе постигаетъ низкую душу, то отрады нтъ уже ни въ чемъ, и человку остается сказать: ‘лучше бы мн не родиться’.
‘Амосъ Бартонъ’ точно написанъ на премію золотой медали за искуство увлечь читателя сюжетомъ, который онъ впередъ назоветъ избитымъ, скучнымъ и приторнымъ. Въ самомъ дл, нельзя придумать событій мене эффектныхъ, и въ особенности лица мене интереснаго, чмъ этотъ пошловатый пасторъ съ его ограниченностью, самодовольствомъ и неприглядной наружностью, усугубленной неряшествомъ. А между тмъ онъ насъ занимаетъ, порой злитъ, порой трогаетъ. Мы съ живымъ участіемъ слдимъ не только за его крупными огорченіями — заботами о куск хлба — но и за мелочными житейскими затрудненіями, каковы: сочиненіе проповдей, при отсутствіи воображенія и шаткости грамматическихъ правилъ, руководство школой (представителемъ которой служитъ неприличный мистеръ Фоденъ съ чадолюбивой маменькой за спиной), при недостатк находчивости и твердости духа, посщеніе паствы безъ требуемыхъ обстоятельствами шиллинговъ въ карман и т. д.— слдимъ съ живымъ участіемъ, потому что Амосъ облеченъ въ плоть и кровь. Главный интересъ повсти сосредоточивается, впрочемъ, не на немъ, а на его жен, которая-длается для насъ сразу дорогимъ и близкимъ существомъ, несмотря на вс ея идеальныя и неисчислимыя совершенства: Милли, чтобы свести концы съ концами, работаетъ безъ устали днемъ, а подчасъ и ночью. Милли своей кроткой красотой и врожденнымъ изяществомъ скрашиваетъ убогую обстановку дома, дйствуя на нервы усталаго и забитаго Амоса, какъ свжій воздухъ или теплый лучъ (понимать и цнить жену онъ не въ состояніи, а способенъ лишь безсознательно ощущать ея благотворное вліяніе). Горячаго сердца ея достаетъ не только на то, чтобы, глядя на своихъ, дйствительно, прелестныхъ дтей, забывать вс труды и лишенія, не только на то, чтобы терпливо сносить невзгоды, навлекаемыя на весь домъ, а на нее въ особенности, глупымъ честолюбіемъ и самомнніемъ Амоса (знакомство съ сомнительной графиней, свшей имъ на шею. и ссора съ духовнымъ начальствомъ, лишившая его мста). Нтъ, этого сердца достаетъ на искреннюю привязанность къ мужу и довольство своей судьбой. ‘Милый, милый другъ,— говоритъ, умирая, выбившаяся, наконецъ, изъ силъ молодая женщина,— ты былъ всегда такъ доб])ъ ко мн и длалъ все для моего счастья’. И все, что Милли длаетъ и говоритъ, выходитъ такъ естественно и просто, что для насъ вс впечатлнія сливаются въ одно теплое чувство любви къ ней, какъ къ живому лицу. Когда, посл смерти жены, съ глазъ Амоса спадаетъ чешуя, и онъ, совсмъ потерянный, горько оплакиваетъ свою утрату, мы не только миримся съ нимъ, но намъ его душевно жаль. Когда же, по маломъ времени, постигшее его горе возвращаетъ ему расположеніе начальства, а 12-ти лтняя Патти, продолжая дло матери, приноситъ себя въ жертву его удобствамъ и покою, въ насъ возникаетъ враждебное чувство, потому что Амосъ несомннно перебралъ противъ обычной доли любви и заботливости, отпускаемой судьбой посредственностямъ. Это единственный упрекъ, который можно сдлать разсказу. Все остальное въ немъ вполн согласно съ художественной правдой. Сантиментальныя скалы и мели пройдены побдоносно. Впечатлніе отъ предсмертной сцены и похоронъ Милли почти слишкомъ сильно для слезъ. Монотонность печальныхъ картинъ разсяна появленіемъ кумушекъ и докторовъ, изображенныхъ съ неподражаемымъ юморомъ. Дти неизмнно радуютъ сердце (талантъ Дж. Эліотъ изображать дтей разныхъ типовъ сказался тоже сразу). Нтъ ни одного вводнаго лица, которое не дышало бы жизнью и не было строго необходимо для хода событій, развивающихся съ поразительной послдовательностью. Наконецъ, весь разсказъ проникнутъ глубокой поэзіей картинъ природы.
Въ роман м-ра Джильфиля, въ обстановк аристократическаго деревенскаго дома, разыгрываются дв сердечныя драмы, одинаково глубокія и трогательныя, но различныя по характеру, соотвтственно различіямъ темпераментовъ и національностей героевъ: юной итальянки пвицы, пылкой и необузданной въ любви и ненависти, не взирая на англійское воспитаніе, и молодого чистокровнаго британца, въ которомъ энергія, самообладаніе и страсть соединены почти съ женской нжностью. Такимъ свойствамъ молодого клерджемена Майнарда Джильфиля дано въ повсти широкое примненіе, потому что Тина, предметъ его страсти, влюблена, разумется, не въ него, а въ красавца Антони, сына добрякалорда и чопорной леди, призрвшихъ чужестранную сиротку. Майнардъ долженъ быть молчаливымъ зрителемъ ея горячей привязанности къ негодяю, и небрежнаго ухаживанія послдняго за нею, и наконецъ ея страданія при беззастнчивой помолвк Антони съ высокомрной дурой, оскорбляющей бдную двушку. Долженъ смотрть терпливо на все это, не отступать и не выдавать своей тайны, потому что Тин нуженъ другъ, которому она бы доврялась какъ брату. Дж. Эліотъ уметъ немногими штрихами сдлать Майнарда живымъ лицомъ и изобразить отчаяніе влюбленной двочки во всей подавляющей сил перваго горя. Картина ночи въ одинокой комнатк, гд Тина негодуетъ и плачетъ, взята прямо изъ жизни и пріобртаетъ особое освщеніе отъ намека автора на невозмутимое теченіе вселенной среди бурь, разбивающихъ отдльныя существованія. Что такое маленькая Тина и ея горе въ могучемъ поток, несущемся отъ одного страшнаго неизвстнаго къ другому? Ничтожне мельчайшей единицы трепетной жизни въ капл воды, незамтне и безразличне острой боли въ груди пташки, которая спшитъ къ гнзду съ трудно добытымъ кормомъ — и находитъ гнздо разореннымъ и пустымъ. Посл того, какъ бдная итальяночка, ослпленная ревностью, едва не длается убійцей и бжитъ изъ дому, Майнардъ превращается въ самоотверженную няньку. Удается ли ему залечить окончательно глубокія раны въ сердц Тины,— остается неяснымъ. Молодая двушка, однако, какъ-будто оживаетъ подъ лучами его преданной любви, и разъ вечеромъ, по собственному побужденію, кладетъ голову на его врную грудь и протягиваетъ свой алый ротикъ для поцлуя. Счастье Майнарда во всякомъ случа не продолжительно, Типа таетъ на его глазахъ и умираетъ въ первыхъ родахъ. Какъ мощное дерево покрывается наростами и рубцами, если отрубить втви, которымъ оно привыкло отдавать лучшіе соки,— замчаетъ Дж. Эліотъ въ заключеніе,— такъ захудалъ и Джильфиль посл этой утраты. Между молодцомъ съ открытымъ взоромъ и ясной улыбкой, котораго мы видимъ на портрет въ завтной комнат (рядомъ съ блднолицей двушкой, съ задумчивыми черными глазами, и тмъ старикомъ, который сидитъ у камина съ трубкой и стаканомъ грога, обмниваясь время отъ времени унылымъ взглядомъ съ врнымъ Нонто, лежащимъ у его ногъ,— можно сказать цлая пропасть. А между тмъ, наперекоръ узламъ и наростамъ, въ добряк-пастор сохранились вс великодушныя, честныя, нжныя черты его природы основныя свойства могучаго ствола, питавшаго нкогда его первую и единственную любовь. Съ этими-то чертами знакомимся мы въ начал повсти, въ живыхъ сценахъ между почтеннымъ чудакомъ — пасторомъ и прихожанами разнаго возраста (отчасти уже знакомымъ по Амосу Бартону, такъ какъ приходы лежатъ по сосдству). Сцены эти составляютъ рамку для приведеннаго выше романическаго эпизода,— рамку, отъ которой онъ безконечно выигрываетъ, потому что читатель видитъ въ геро стараго и въ высшей степени симпатичнаго знакомаго.
Передавать содержаніе ‘Исповди-Жанеты’ довольно мудрено. Борьба чахоточнаго евангелическаго проповдника, Тріана, со старой церковной рутиной и предубжденіями обывателей провинціальнаго городка и вліяніе, которое онъ постепенно пріобртаетъ надъ ними, а особенно надъ одной молодой женщиной, предававшейся пьянству вслдствіе семейныхъ огорченій,— не такая тема, чтобы вчуж показаться интересной. Она пріобртаетъ невыразимое обаяніе лишь подъ перомъ Дж. Эліотъ, умвшей соединять глубокія душевныя драмы съ идиллическими картинами и забавными бытовыми сценами.
Въ драм развертывается здсь передъ читателемъ всего поразительне встрча между Тріаномъ и Жанетой. Однажды ночью, посл крупной ссоры, пьяный извергъ-мужъ выталкиваетъ Жанету прямо съ постели на улицу, и она, во избжаніе позора, принуждена искать убжища у сосдки, отъявленной тріанитки. Добрйшая сосдка, испуганная тупымъ отчаяніемъ молодой женщины, убждаетъ ее на другое утро обратиться къ м-ру Тріану за совтомъ (хотя знаетъ, что Жакета принадлежитъ къ его врагамъ и даже принимала участіе въ недостойномъ заговор, устроенномъ Демистеромъ) и приглашаетъ проповдника къ себ. Нервы Жанеты такъ натянуты, оскорбленіе такъ свжо и такъ явно служитъ извиненіемъ ея пороку и намренію никогда не возвращаться къ мужу, что, явись передъ нею суровый обличитель или даже просто посредникъ, сознающій свое превосходство надъ падшими, она дошла бы до изступленія. Но кроткое, болзненное лицо Тріана, задушевныя слова утшенія, которыя она слышитъ отъ него вмсто укоровъ, его скорбное признаніе въ собственныхъ грхахъ, вмсто суда надъ нею — все это въ гордой красавиц производить неожиданную реакцію. Она видитъ передъ собою друга, ищетъ у него защиты отъ самой себя, отъ ненависти къ мужу, отъ искушающаго ее демона. Вся скорбная душа ея изливается въ скорбной исповди, и эта минута служитъ началомъ ея нравственнаго возрожденія. Есть слова, которыя навсегда остаются для насъ посторонними звуками, но другія — превращаются въ нашу плоть и кровь: такія слова умлъ найти Тріанъ. Тяжкая болзнь спившагося Демистера освобождаетъ вскор Жанету отъ колебанія, по поводу возвращенія въ домъ мужа: забыто все, кром жалости къ нкогда любимому человку и желанія примириться съ нимъ. Посл смерти Демистера, Жанета посвящаетъ себя служенію ближнимъ, и между нею и Тріаномъ постепенно растетъ и крпнетъ духовная близость и глубокая, сердечная привязанность. Дж. Эліотъ считала духовный союзъ идеаломъ человческихъ отношеній и много разъ олицетворяла этотъ идеалъ въ своихъ романахъ. Въ данномъ случа она, не боясь ложныхъ толкованій, скрпила его святымъ поцлуемъ, въ которомъ слились блдныя губы умирающаго Тріана и полныя жизни уста спасенной имъ Жанеты. Сверхъ личной привлекательности Жанета интересна, какъ первая представительница типа, часто повторяющаго въ романахъ Дж. Эліотъ — женщинъ, стремящихся къ нравственному совершенству, жаждущихъ самопожертвованія и подвига. Восхищаясь этими идеалами, одинъ изъ критиковъ, хорошо знакомый со взглядами писательницы, замчаетъ: ‘отличительное и почти непонятное свойство ея генія то, что на почв разрушительнаго и безплоднаго скептицизма возникъ у нея цлый міръ существъ, заявляющихъ свою человчность въ горячихъ порывахъ мысли, вры, страсти’.
Источник текста: Адам Бид. Роман / Джордж Элиот, С 12 ил., биогр. очерком [Л.К. Давыдовой], вступ. ст. и объясн. слов. Пер. с англ. М. А. Шишмаревой. — Санкт-Петербург: Нар. польза, 1902. — 632 с. ил. , 19 см. — (Домашняя библиотека , No 7).