Герберт Спенсер 30 о народном воспитании
Герберт Спенсер 30 о народном воспитании
The Study of Sociology. XV
Герберт Спенсер о народном воспитании, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1901
Время на прочтение: 8 минут(ы)
К. П. Победоносцев. Сочинения
С.-Пб., ‘НАУКА’, 1996
Правильное законодательство не должно отступать от психологической истины. Не подлежит сомнению следующая истина, которую так часто упускают из виду. Действия человеческие зависят непосредственно от ощущения, а не от ведения. Ведение, само по себе, не производит действия. Когда я нечаянно накалываюсь на булавку или попадаю пальцем в кипяток, я невольно вздрагиваю. От сильного ощущения происходит движение непосредственно, безо всякой мысли. Напротив того, одно сознание, что булавка колет, что кипяток обжигает, не производит во мне никакого движения. Без сомнения, если с этим сознанием соединяется мысль о близкой опасности от булавки или от кипятка, то возникает более или менее решительное побуждение отпрянуть. Но к этому побуждает меня воображаемая боль. Голое сознание, что от укола или от обжога бывает боль, не производит действия, действие начинается с той минуты, когда боль, словесно утверждаемая, или идеально сознаваемая, становится действительно сознаваемою или угрожающею болью, когда в сознании возникает живое представление боли как смутный образ боли, уже испытанной прежде. Стало быть, причиною действия в этом случае, равно как и в других, служит не ведение, а ощущение. То же самое, что видно в этом простом действии, оказывается и в действиях самых сложных. Двигателем деятельности служит не ведение само по себе, но не иначе как в соединении с возбуждающим его ощущением. Пьяница очень хорошо знает, что после сегодняшнего распутства завтра утром явится головная боль с тяжестью, но сознание этой истины не устрашает его, пока не возникнет в нем живое представление угрожающей ему тягости, покуда ощущение, противодействующее пьяной похоти, не достигает такой силы, которая могла бы уравновесить эту похоть. То же вообще следует применить ко всякой беспечности. Когда угрожающее зло явственно представляется воображению, и угрожающее страдание вполне ощутительно в духе, тогда налагается действительная узда на стремление к немедленному удовлетворению настоящего желания, но когда нет явственного сознания об угрожающем страдании, настоящее желание не встречает достаточного себе противодействия. Умственно сознается вполне та истина, что беспечность приводит к бедственному положению, к лишениям, но это сознание остается без действия, покуда бедствие не представляется в воображении живой картиной. На берегу стоит толпа народу. В воду опрокинулась лодка, человек тонет. Все видят ясно, как дважды два четыре, что он утонет, если не подадут помощи. Все знают, что его можно спасти, если какой-нибудь пловец бросится в воду и поплывет к нему. Всем натверждено от рожденья, что на каждом лежит долг помочь ближнему в опасности, все сознают, что рискнуть собою для того, чтобы спасти человека от смерти,— дело честное и славное. Многие умеют и плавать, но отчего же никто не бросается в воду, а все только зовут: помогите! или кричат советы утопающему? Но вот выходит один, сбрасывает верхнее платье, бросается и плывет на помощь. Этот один чем отличается от остальных? Неужели ведением? Нисколько. Сознание у него то же самое, что и у всех, и он так же, как все, знает, что жизнь человека в опасности, знает, как можно помочь ему. Но у него вместе с этим сознанием возбуждаются некоторые соотносительные ощущения, и возбуждаются сильнее, чем у других. Во всех возбуждается по нескольку соотносительных ощущений, но у других преобладают отвращающие ощущения страха и т. п., а у него избыток ощущения произведен сочувствием в совокупности, может быть, с другими ощущениями низшего разряда. В том и в другом случае действие определилось не ведением, а ощущением. Чем же, стало быть, можно произвести перемену в бездейственном отношении зрителей к бедственному событию? Очевидно, не уяснением в них ведения, а усилением в них высших ощущении.
Вот, по-видимому, основная психологическая истина, с которой должна бы сообразоваться всякая разумная система человеческой дисциплины. Не явно ли, что когда законодатель оставляет без внимания эту истину, но держится противоположного с нею представления, он неизбежно впадает в ошибку. А нынешнее законодательство по большей части так и поступает, обманываясь заодно с общественным мнением, оно с горячностью стремится к принятию мер, основанных на том предположении, что человеческая деятельность определяется не ощущением, но ведением.
Разве не это самое предположение лежит в основе всех мер, с такою настоятельностью вводимых для организации школьного обучения? И у той, и у другой из обеих партий, препирающихся по этому вопросу, основное понятие одно и то же,— что для улучшения нравов и деятельности единственным средством служит распространение знания. Все обольщены разными обманчивыми статистическими цифрами и упорно стоят на том, что от государственного школьного воспитания прямо зависит сокращение преступлений и улучшение общественной нравственности. Все находят в газетах сравнительные выводы о числе неграмотных преступников с числом грамотных, видят, что первое гораздо больше последнего числа, и заключают отсюда без рассуждений, что источник преступлений — невежество. Им не приходит в голову, что из статистики можно прибрать какие-угодно цифры и доказывать ими, точно с такою же достоверностью, что число преступлений зависит, например, от того, сколько раз в день люди моются, часто ли переменяют белье, какова у них в квартире вентиляция, есть ли у них особая спальня, и т. п. Стоит сходить в тюрьму и справиться, сколько преступников из таких, которые имели привычку брать по утрам ванну, мыться по стольку-то раз в день, тотчас явится представление о том, что преступное расположение состоит в связи с состоянием кожи — в грязи или в опрятности. Сочтите всех тех, у кого было больше одной пары платья, и сравнение чисел сейчас покажет вам, что под привычку переменять платье подходит очень небольшой процент преступников. Справьтесь, где они жили, на больших улицах или в закоулках, и вы увидите, что городские преступления без малого все исходят из углов и подвалов. Точно так же фанатический член общества воздержания, поборник санитарных мер всякого рода — найдет в статистических цифрах сколько угодно сильных доказательств своей доктрине. Но кто не принимает на веру предлагаемое ему положение принятой доктрины, что невежество — причина, а преступление — следствие, и захочет удостовериться, нет ли разных других причин, от которых в равной мере зависит преступность — тот увидит ясно, что преступление в действительности зависит от нашего образа жизни, соединенного большею частью с низшими свойствами прирожденного естества. Тогда необходимо будет признать, что невежество есть лишь одно из многих и разнообразных обстоятельств, коими обыкновенно сопровождается преступление.
Казалось бы, как можно отвергать эту критическую поверку существующего мнения и вывод, из нее следующий. Но существующее мнение знать не хочет этого вывода и отвергает его упорно, до того въелось в умы принятое понятие. Его может изменить и оболживить в умах только действительность, когда она покажет, какие вышли последствия. Когда волна принятого мнения достигла известной высоты, ее не отразишь никаким убеждением, никакою очевидностью, надо, чтобы она истощила свою силу в постепенном течении дел человеческих: лишь с этой поры, не прежде, возникает поворот в мнении. Это верно. Иначе было бы совершенно не понятно, как эта уверенность в целительной силе школьного обучения, в которую люди вдались, наслушавшись без рассуждения всего, что им каждый день толкуют политические доктринеры, как эта уверенность могла устоять перед очевидными свидетельствами ежедневного житейского опыта. Любая мать, любая гувернантка приходит каждый день в смущение от того, что речи ее не действуют, хотя она твердит беспрестанно о том, что хорошо, что дурно. Отовсюду слышатся постоянные жалобы, что убеждение, толкование, разъяснение очевидных последствий не оказывает на некоторые натуры ровно никакого действия, что если оно действует на иные натуры, то лишь благодаря восприимчивости ощущения, а где оно, быв сначала бесплодно, начинает оказывать действие, там причиною оказывается не столько уяснение понятия, сколько изменение в ощущении. В каждом хозяйстве услышите, что всевозможные замечания не производят действия на прислугу, сколько им ни толкуй, они упорно держатся старых своих привычек, хотя бы самых нелепых, исправить прислугу возможно не наставлениями, а страхом штрафов и взысканий, т. е. возбуждением ощущения. Обратимся в сферу совсем иных отношений — увидим то же самое. Злостные банкроты, учредители дутых компаний, производители поддельного товара, фабриканты, пользующиеся чужими марками, торговцы с фальшивыми весами, страхователи поддельного имущества, охотники, надувающие друг друга, игроки, ведущие большую игру,— разве все это не воспитанные люди? Возьмем крайние случаи: все известные на нашей памяти отравители принадлежат большею частию к образованному классу.
Вера в безусловное нравственное действие умственного образования, опровергаемая фактами, есть не что иное, как предвзятое положение (а priori), натянутое до нелепости. Человек научился, что тот или другой знак, на бумаге поставленный, означает то или другое слово: какую связь можно себе представить между этим знанием и высшим сознанием долга? Умение означать на бумаге знаками слова и звуки неужели имеет силу утвердить в человеке волю, направленную к добру и правде? Неужели таблица умножения, умение слагать и вычитать усиливает в человеке силу сочувствия и удерживает его от обиды ближнему? Чувство правды разве усиливается в чем-нибудь от грамотности, или от знания географии, хотя бы самого подробного? Доказывать, что одно происходит от другого — не все ли равно, что утверждать, будто ноги укрепляются от упражнения пальцев на руках, что кто выучился по-латыни, тот узнает геометрию и т. п.? Неужели менее неразумно утверждать, что дисциплина умственных способностей сама по себе ведет к настроению в человеке ощущений на благо и на правду?
Вера во всемогущество школы, в книжные уроки и чтения принадлежит к числу главных суеверий нашего времени. Книге, даже как орудию умственного образования, придается слишком много значения. Знание непосредственное, из первых рук, важнее знания из вторых рук, последнее должно служить только заменою первого, где первое невозможно, а у нас последнему отдается предпочтение перед первым. Дело ставится так, что все воспринимаемое из печатной страницы входит в курс воспитания, а то, что заимствуется из непосредственного наблюдения в жизни и в природе, допускается в этот курс с трудом.
Читать — значит видеть чужими глазами, значит учиться посредством чужих способностей вместо того, чтобы учиться непосредственно с помощью своей способности, но существующий предрассудок вошел в такую силу, что непрямой способ учения предпочитается прямому способу и величается образованием. Нам смешно слышать, что дикие считают письмо волшебной грамотой, нас забавляет история того негра, который, неся корзинку с фруктами при письме, съел фрукты и спрятал под камень письмо, чтоб оно не донесло на него. Но не далеко от этого анекдота — заблуждение, которое таится в ходячих понятиях об обучении посредством печати, идеям, приобретаемым посредством искусственного орудия, приписывается какая-то магическая сила, в сравнении с идеями, иным путем приобретаемыми. Это заблуждение действует очень вредно даже на умственное образование, но оно еще пагубнее действует на образование нравственное, возбуждая предположение, будто и нравственного образования можно достигнуть чтением и повторением уроков.
Итак, повторяю, действия человеческие определяются не ведением, а чувством. Отсюда таков должен быть заключительный вывод: наклонность к тем или другим действиям укрепляется только опытом, т. е. часто повторяемым переходом от чувства к действию. Когда две идеи часто повторяются в известном порядке, они, наконец, в этом порядке между собой связываются: механические движения мускулов в известной комбинации сначала очень затруднительны, но по мере упражнения становятся легки и, наконец, совершаются бессознательно, точно так же, с повторением действий, возбуждаемых теми или другими ощущениями, известный образ действий становится у человека естественным, не требующим особых усилий. Нравственная привычка образуется не посредством наставления, хотя бы оно каждый день повторялось, даже не посредством примера (если пример не возбуждает к подражанию), но лишь посредством действия, повторительно возбуждаемого соответственным чувством. Вот истина очевидная из психологии и оправдываемая опытом ежедневной жизни, тем не менее истина эта отрицается фанатиками ходячей теории образования.
Едва ли кто станет сознательно утверждать, что умственное знание важнее для человека, нежели образование характера. Всякому приходилось в жизни делать замечание, что работник, хотя и неграмотный, но трезвый, честный и прилежный к делу, несравненно более имеет цены и для себя, и для других, нежели обученный и знающий, но неисправный, беспорядочный, пьяный, не думающий о семье. В высших классах мот и игрок, как бы ни был образован и умственно развит, не стоит человека, который, хотя и не проходил патентованного курса, делает добросовестно свое дело и сам устраивает детей своих, не оставляя их в бедности на попечение родным. Стало быть, если взять дело, как оно есть в действительности, надо будет всем согласиться, что для благосостояния общественного характер несравненно важнее многого знания. Против этого не спорят, а вывода, который отсюда следует, не принимают. Не ставят и вопроса о том, как отразятся на характер все искусственные средства, употребляемые для распространения знания. Изо всех целей, которые может иметь в виду законодатель, самая первая, самая важная — образование характеров в народе и утверждение сознания личной ответственности каждого, а эта именно цель и оставляется без внимания.
Размыслим, что вся будущность нации зависит от свойства единиц, из коих нация составлена, что эти свойства неизбежно подвергаются изменению сообразно условиям, в которые поставлены, что ощущения, возбуждаемые этими условиями, неизбежно должны усиливаться, а ощущения, которых условия эти не вызывают, должны ослабевать и глохнуть. Тогда убедимся в том, что улучшения общественной нравственности можно достигнуть не повторением правил и наставлений, и еще менее того одной заботой о распространении умственного образования, а ежедневным упражнением высших ощущений духа и борьбою с низшими ощущениями. Способ к этому один: содержать людей в строгом подчинении порядку общественной жизни, чтобы всякое его нарушение неизбежно отзывалось злом, а соблюдение его — благом для всякого человека. В этом и только в этом одном, состоит национальное воспитание.
Печатается по кн.: Московский сборник. Издание К. П. Победоносцева, пятое, дополненное. М.: Синодальная типография. 1901. 366 с.
30 Спенсер Герберт (1820—1903) — английский философ и социолог, один из родоначальников позитивизма.
31 Имеются в виду 10 библейских заповедей (см.: Исход. Гл. 20).