ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА
КНИГА 41-я
ГЕНІЙ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
ОБЪЯВЛЕНІЕ.
Севодня назначаетца въ большой зала балъ. Начало съ 9 чи. Кавалеры плотютъ 1 ру. Дамы безплотны.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
Гений, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1917
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Я проводилъ лто на водахъ въ —ск. Доктора доказывали мн, что на русскія воды хать — безуміе, что кром всякихъ неудобствъ да лихорадокъ и вообще ‘безобразій’ на русскихъ водахъ ничего нтъ и неизвстно будетъ-ли когда-нибудь. По мн пришлось въ жизни слишкомъ много разбросать русскихъ денегъ но разнымъ ‘бадамъ’, и, наконецъ, это ужъ надоло и просто возмущать стало. Ужъ будто на нашихъ водахъ такъ-таки ничего и нтъ кром ‘безобразій’ да лихорадокъ?.. Однимъ словомъ, я ршился и похалъ въ —скъ.
Но мр приближенія къ ‘водамъ’ поздъ наполнялся дущими туда-же, куда и я. За нсколько станцій кругомъ меня только и шли разговоры что о —ск. Вс ршительно, и мужчины, и женщины, говорили то-жо самое, что и мои доктора, бранили на чемъ свтъ стоитъ наши отечественные курорты и увряли, что такъ какъ въ —ск сезонъ въ разгар, то никто изъ насъ ни за какія деньги не найдетъ тамъ не только свободныхъ часовъ въ ваннахъ, но и помщенія. Вс были уврены, что не найдутъ возможности жить и лчиться, а между тмъ — хали, и даже очень спокойно. Въ виду этого успокоился и я.
Веселый, пестрый —скъ, расположенный среди красивыхъ горъ, пахнулъ на меня южнымъ свтомъ, тепломъ и звуками музыки, несшимися изъ густого парка.
‘ Чмъ-же это хуже ‘бадовъ’?— подумалось мн.— Только вотъ насчетъ помщенія’…
Но и помщеніе оказалось. Меня подвезли къ большому, вовсе не безобразному дому. Появилась какая-то подслповатая, съ очень подозрительнымъ и слащавымъ лицомъ женщина неопредленныхъ лтъ, что-то врод экономки, и повела меня по лстниц. Вотъ широкій, не совсмъ опрятный коридоръ, въ него выходятъ около десятка дверей, одна изъ нихъ отпирается — и я въ достаточно просторной и, къ моему удивленію, чистой комнат.
— Цна въ мсяцъ?
— Двсти рублей!— и при этомъ лицо экономки ясно говорятъ:— ‘А! каково! не ожидали’?
— Я усталъ съ дороги, и не хочется искать, а потому… вотъ мое послднее слово: сто рублей.
Экономка длаетъ презрительную мину. Я ухожу.
— Господинъ, подождите… куда-же вы?.. Угодно за сто-семьдесять-пять… больше уступить, ей Богу, не могу, не имю права… Сами, знаете время какое… іюль начинается скоро, а у насъ іюль… только одинъ мсяцъ и есть… на май, либо въ конц августа можно эту-же комнату не то что за сто, а и того меньше отдать… Сами знаете…
Я ухожу.
— Господинъ… да что-же вы… полтораста…
Я ухожу, уже спускаюсь съ лстницы…
— Сто-двадцать пять!
Я ухожу совсмъ, но и она уходитъ. Усталость и малодушіе одолваютъ меня, я возвращаюсь, беру комнату за сто-двадцать пять, привожу себя въ порядокъ, пью чай и затмъ, какъ-то совсмъ неожиданно для самого себя, засыпаю посл двухъ почти безсонныхъ ночей и утомительной дороги въ душномъ, раскаленномъ вагон.
На слдующее утро отправился я къ доктору. Докторъ любезный, словоохотливый. Выслушалъ меня, постукалъ.
— Напрасно вы,— говоритъ:— за границу нн похали.
— А что?
— Да какое-же у насъ лченье… безобразіе… лихорадки… неустройство…
— Послушайте, докторъ, вдь, однако, если ничего не устраивать, то неудивительно, что въ результат окажется неустройство.
— Тутъ ничего и устроить нельзя. Это за границей можно, а у насъ, нельзя, потому что мы — Азія… Вотъ я вчера въ фонтанъ рыбъ пустить веллъ, а сегодня уже ни одной… Всхъ публика выудила!.. Что-вы посл этого хотите!
— Да воды-то здшнія дйствуютъ.
— Ужъ это я и не знаю что: воды-ли, ванны, воздухъ-ли, воображеніе-ли, а только что-то такое дйствуетъ… иной разъ прізжаютъ больными, и отлично здсь поправляются.
— Спасибо и за это.
Назначилъ онъ мн курсъ лченья. Сталъ я пить воды и брать ванны. День пошелъ за днемъ, одинъ какъ другой, точка въ точку. Въ семъ часовъ стаканъ воды, часовая прогулка, потомъ чай, черезъ часъ ванна. Въ два часа обдъ въ ресторан — и уже заране меню извстно: ‘супъ или патафью’, ‘барашка’, ‘цыплята’ и ‘жилей’. Въ пять часовъ еще стаканъ воды и часовая прогулка вокругъ ‘музыки’. Въ восемь часовъ чай и въ девять спать.
Воды-ли, ванны-ли, однимъ словомъ, то неуловимое ‘что-то’, о которомъ говорилъ докторъ, стало на меня дйствовать разслабляющимъ образомъ. Я вдругъ почувствовалъ себя чрезмрно уставшимъ, до того уставшимъ, что явилась настоятельная потребность забыть все, чмъ я обыкновенно жилъ, уйти отъ всхъ умственныхъ и общественныхъ интересовъ. Я обходилъ ‘читальню’, чтобы только мн не попались на глаза книги или газеты. Я по цлымъ часамъ сидлъ гд-нибудь на скамь, стараясь ни о чемъ не думать, только дышалъ, только глядлъ на синеву неба, на зелень деревьевъ, на силуэты дальнихъ горъ. Если кто-нибудь подсаживался ко мн и заводилъ разговоръ съ очевидной цлью ‘познакомиться’, я отвчалъ до того немногосложно и при этомъ глядлъ такъ ‘серьезно’, что разговоръ обрывался и ни о какомъ знакомств не могло быть рчи.
Однако, недли черезъ дв, я, мало-по-малу, вступилъ въ новый фазисъ. Меня начинали занимать наблюденія надъ больными и здоровыми, надъ пестрымъ прибывающимъ и убывающимъ ‘водянымъ’ обществомъ. И прежде всего меня поразила сравнительная немногочисленность вообще людскихъ типовъ. Я здсь ровно ни съ кмъ не былъ прежде знакомъ, никогда не встрчался, а между тмъ я отлично уже зналъ всхъ этихъ ‘дамъ’ и ‘кавалеровъ’, молодыхъ и старыхъ, даже дтей. Такихъ людей, съ такими-же лицами, походкой, манерами, голосомъ, я уже видалъ, и даже не разъ въ жизни. Полнаго тождества нтъ и быть не можетъ въ матеріальной природ и, конечно, если-бы даже на каждомъ квадратномъ аршин земного шара выросло по человку, все-же никогда не нашлось-бы двухъ людей, вполн тождественныхъ между собою. По число людскихъ типовъ весьма ограничено и типы эти повторяются до безконечности. Только время, народность и общественное положеніе кладутъ на нихъ свою печать, не касаясь, однако, ихъ существенныхъ чертъ. Каждое время и каждая народность вырабатываютъ нсколько типовъ, однако, далеко, далеко не такъ много, какъ это можетъ казаться сразу…
Но къ длу. Итакъ, я наблюдалъ и передо мной ежедневно, подъ звуки музыки весьма сноснаго полкового оркестра, будто разноцвтные треугольники, квадратики и звздочки калейдоскопа, мелькали, складывались и пропадали разныя лица. И я слдилъ за этой игрою жизни и людскихъ интересовъ, не только внимательно, но, минутами, даже почти злорадно — такъ раздражительно начинали дйствовать на меня воды и ванны.
Вотъ мамаша и дв дочки. Он стараются держаться важно и, очевидно, причисляютъ себя къ ‘обществу’. Он изъ столицы. Мамаша еще затягивается, модничаетъ и то и дло подноситъ къ глазамъ лорнетъ на длинной ручк. Вмсто носа у нея — почти ничего, и огромный, выпяченный ротъ съ длинными зубами. Даже страшно — какъ есть ‘адамова голова’. Дочки удивительно похожи другъ-на-друга и на мамашу, но при этомъ довольно недурны: носъ у нихъ немножко побольше, ротъ поменьше, стройная фигура, нжный, малокровный цвтъ лица съ прозрачной близною и синими жилками. Могутъ, пожалуй, и понравиться. А все и дло въ томъ, чтобы найти кого-нибудь, понравиться и выйти замужъ. Затмъ и пріхали на воды, можетъ быть принеся послднія жертвы, чтобы произвести должное впечатлніе и свженькими туалетами и всмъ прочимъ. Когда на виду, съ новыми знакомыми, за обдомъ въ ресторан,— привередничаютъ, самыя дорогія кушанья выбираютъ, ну, а если полагаютъ, что никто не видитъ, въ неурочный часъ, въ дальнемъ уголку, такъ исподтишка совсмъ плохенькій обдъ въ шестьдесятъ копекъ кушаютъ. Между собой на родномъ язык шушукаются, а только кто идетъ мимо — сейчасъ-же непремнно по французски: иначе не могутъ!
И я слдилъ, какъ он подбирали себ подходящую ‘компанію’: для мамаши генераловъ, а для дочекъ — ‘приличныхъ’ офицеровъ и молодыхъ людей въ куцыхъ курткахъ и съ высочайшими, несмотря на жару, воротничками. Попробуютъ день другой — не подошло, и смотришь — ужъ новое знакомство. Всхъ, перебрали.
Сколько разъ мн хотлось крикнуть мамаш: ‘Матушка, да этакъ ты никогда не выдашь дочекъ! Губишь ты ихъ, совсмъ губишь — помилуй, ни на шагъ отъ себя, вчно рядомъ съ ними, будто нарочно для сравненія. Кто-жъ это ими прольстится, когда, при удивительномъ вашемъ сходств, ясно какъ блый день, что лтъ черезъ пятнадцать он неизбжно превратятся въ такія-же ‘адамовы головы’! Исчезни, сгинь, пропади — тогда, можетъ быть, что нибудь и выйдетъ’…
Еще мамаша, только ужъ съ одной дочкой. Тоже,тонъ и важность у мамаши такая, что даже голову къ затылку пригибавъ. Какъ съ кмъ-нибудь заговорила, такъ, съ перваго слова, презрительно цдить’начинаетъ:
— Здсь жить нельзя… ничего не устроено, никакого комфорта… грязь… гадость… c’est un misrable trou — que voulezvous! я за границу хала, въ Виши, и вдругъ, наканун отъзда, такъ случилось, что нельзя… Я здсь въ первый разъ и, ужъ конечно, въ послдній… Я обыкновенно каждое лто за границу зжу!..
Всякій день, а иногда и по два раза въ день ловилъ я эту тираду, слово въ слово, будто урокъ заученный. Она никакъ не могла начать разговора безъ этого вступленія. А дочка была премиленькая, держала себя просто, нравилась многимъ, ‘приличные’ офицеры и молодые люди въ куцыхъ курткахъ стремились къ ней. Познакомилась она какъ-то съ адамовыми головками eu herbe. Но адамова голова-mere быстро и ршительно разстроила это знакомство — хорошенькое личико рядомъ съ дочками вовсе не входило въ ея планы…
Семья: мужъ, жена, дти, гувернантка-француженка, изъ дряблыхъ и набленыхъ. Повидимому, есть средства. Люди еще далеко не старые. Онъ — одтъ какимъ-то шутомъ гороховымъ: съ голой шеей, въ блой фланелевой пар, въ желтыхъ туфелькахъ и — красной фетровой шляп. Она — недурна, блдна, молчалива. Онъ, и въ ресторан, и на музык, и въ парк, ни на кого не обращая вниманія и слушая только себя, кричитъ на отвратительномъ, невозможномъ французскомъ діалект. Дти расфранченныя и совсмъ прозрачныя, такъ что-глядть жалко. Она несчастна, онъ глупъ и самодоволенъ феноменально, дти недолговчны…
А вотъ вдовецъ среднихъ лтъ съ дочкой — подросткомъ. Человкъ серьезный и крайне скромный, видимо ушедшій всецло въ свою профессію или службу. Провинціалъ, врно живетъ тамъ у себя, въ своемъ город, совсмъ замкнутой жизнью, пол-дня работаетъ, а потомъ — къ дочк — и вс его радости, весь смыслъ его жизни въ этомъ ребенк. Двочка некрасива, и некрасивость ея еще больше бросается въ глаза оттого, что она всегда очень странно одта. Отецъ накупилъ ей много всякихъ нарядовъ, она всегда въ новомъ. Наврно, передъ отъздомъ на воды, приходя въ лавки, онъ спрашивалъ всего самаго лучшаго, красиваго и моднаго. Самъ онъ во всемъ этомъ ничего сообразить не можетъ, не понимаетъ — совсмъ не его это дло, онъ поврилъ на слово прикащикамъ — и они, кажется, спустили ему вс свои негодные товары. Все на бдной двочк безвкусно, аляповато, сидитъ ужасно, ботинки съ какими-то огромными помпонами, на шляпкахъ желтыя птицы и зеленыя ленты, въ рукахъ ярко-голубой зонтикъ — и всегда въ этомъ род. Двочка больна, даже очень серьезно, она, видимо, таетъ, задыхается, мучительно кашляетъ. Только эта нежданная, долго не замчавшаяся болзнь и могла заставить отца бросить все и везти двочку на воды. Онъ, очевидно, понимаетъ ея положеніе, не отходитъ отъ нея ни на шагъ, не спускаетъ съ нея глазъ и все, что онъ думаетъ и чувствуетъ, выражается на грустномъ, измученномъ лиц его. Въ немъ идетъ борьба надежды съ отчаяніемъ. Покажется ему, что у нея видъ лучше, что она, безъ задыханій и кашля, прошла сотню шаговъ — онъ такъ и расцвлъ, глаза блестятъ, на губахъ блаженная улыбка, голосъ его дрожитъ отъ восторга — онъ вритъ въ ея выздоровленіе. Но вотъ припадокъ удушья, кашель такъ и колотитъ, такъ и разрываетъ эту бдную грудь — и несчастный отецъ безнадежно, растерянно озирается по сторонамъ, будто ищетъ защиты, спасенія, хоть и знаетъ, что нтъ нигд защиты и спасенія. Она не доживетъ до осени… что съ нимъ тогда будетъ?!. На нихъ смотрть невыносимо…
Еще совсмъ молодой, лтъ тридцати, офицеръ. Богатырская фигура, красивое, пріятное лицо съ выразительными черными глазами. Его можно встртить везд — онъ пьетъ воды, гуляетъ по парку, появляется на музык. Онъ разговариваетъ съ знакомыми, подходитъ къ нимъ, улыбается, иногда даже смется. Но вдругъ глаза его меркнутъ, онъ весь какъ-то сгорбивается и быстро идетъ, очевидно самъ не зная куда, никого не видя и не слыша. Онъ, сначала шопотомъ, а потомъ все все громче и громче разговариваетъ самъ съ собою, снимаетъ съ руки своей обручальное кольцо, цлуетъ его, потомъ говоритъ, говоритъ, глядя на это кольцо, обращаясь къ нему. За дв недли, на моихъ глазахъ, онъ постарлъ ужасно, его густые темные волосы почти вс посдли. Я встртилъ его какъ-то въ парк. Онъ шелъ прямо на меня и разговаривалъ со своимъ обручальнымъ кольцомъ, которое держалъ у самыхъ глазъ. Невыносимая мука слышалась въ его голос. Онъ поровнялся со мною и меня не видлъ.
— Господи!— стоналъ онъ:— зачмъ-же такъ жестоко?.. разв я когда-нибудь стснялъ тебя, запрещалъ теб что-нибудь?.. Какъ-же ты могла уйти такъ… тихонько, предательски?.. Маша, да, вдь, это невозможно!.. Ты не можешь быть такой женщиной!..
Вдругъ онъ бшенымъ движеніемъ надлъ себ кольцо на палецъ, ударилъ изо всхъ силъ себя кулакомъ въ грудь, потомъ подбжалъ къ молодому деревцу и съ дикимъ, почти звринымъ рычаніемъ, сталъ его раскачивать, силясь сломать, вырвать…
Молодая дама съ ребенкомъ и нянюшкой. Глаза у дамы темные, пунцовый ротъ сердечкомъ, зубы такъ и сверкаютъ. Очевидно, обдумываетъ и свой скромный, не безъ поползновеній на изящество нарядъ, и каждое свое слово, и каждое движеніе. Говоритъ нараспвъ, вставляетъ французскія фразы. Такъ и льнетъ ко всмъ, кто кажется ей ‘plus comme il faul’, но длаетъ это очень ловко, осмотрительно, осторожно. Она такъ любезна, такъ умильно улыбается, разговорится и сейчасъ-же скажетъ о своемъ муж, который занятъ, бдный, и лтомъ служебными длами, назоветъ свое имя, свою фамилію, самую настоящую русскую, довольно распространенную фамилію. Она обо всхъ и все знаетъ, даже и то, чего нтъ въ дйствительности, очень мило сплетничаетъ. Она достигла своего, со всми почти знакома, даже ‘адамова голова’ ей любезно киваетъ и пожимаетъ руку, дни ея проходятъ весело и разнообразно.
Но я случайно зналъ ея тайну, ея мужъ и она, несмотря на свою совсмъ русскую фамилію,— некрещеные евреи. Наконецъ, нянюшка на что-то разссердясь на хозяйку, обнародовала это, и черезъ день весь —скъ оказался посвященнымъ. Эффектъ былъ полный. Черезъ два дня интересная дама скрылась.
Всхъ не переборешь. Двицы, недурненькія, бойкія и скромныя, уродливыя, ‘станціонныя двицы’ въ такъ называемыхъ ‘русскихъ’, ‘мордовскихъ’ и ‘малороссійскихъ’ ‘костюмахъ’,— ‘станціонныя’, ибо такихъ двицъ непремнно увидишь на каждой дачной станціи. Он собираются ко всякому приходу поздовъ и гуляютъ по платформамъ парочками, подъ ручку другъ съ другомъ, въ своихъ расшитыхъ, до непристойности опошлившихся костюмахъ. Господа офицеры разнаго рода оружія, отъ глубокой арміи до ловкихъ гвардейскихъ адъютантовъ. Находящіеся на дйствительной служб, въ запас и въ отставк полковники и генералы, съ утра и до ночи непробудно сидящіе за карточными столами и ничего и никого не видящіе и не слышащіе, кром своихъ картъ и партнеровъ… Однако, все это начинало надодать изрядно, и чувствовалось, что если не явится чего-нибудь боле интереснаго, то хоть бги вонъ, неокончивъ курса лченья.
Рано утромъ, выпивъ стаканъ ‘воды’ и отправляясь на обычную прогулку, я проходилъ мимо курзала. Вижу — на одной изъ деревянныхъ колоннокъ, поддерживающихъ длинный балконъ, вывшено писанное объявленіе. Подошелъ, читаю:
Ршилъ посмотрть, какъ это N—скія дамы сдлаются безплотными, и вечеромъ, заплативъ ‘1 ру.’, оказался на бал. Довольно обширная, но унылая зала производила нельзя сказать чтобы очень изящное и поэтически настраивающее впечатлніе. Обденные столы, обыкновенно ее наполнявшіе, были вынесены. По стнамъ стояли желтые внскіе стулья, толстыя неуклюжія гирлянды зелени висли отъ одной колонны къ другой, освщеніе, состоящее изъ плохенькихъ, большею частію коптившихъ лампъ, укрпленныхъ на колоннахъ, было не блестяще. Народу, однако, начинало собираться достаточно.
Музыканты, полуспрятанные на декорированной зеленью эстрад, настраивали свои инструменты. Тамъ и сямъ, на внскихъ стульяхъ, уже размстились мамаши, тетеньки и прочія почтенныя особы. Нсколько полковниковъ и генераловъ, очевидно, глубокомысленно ршали, остаться ли еще ‘посмотрть’, или, не теряя дорогого времени, зассть за карты. Господа офицеры и штатскіе молодые люди, въ своихъ высочайшихъ воротничкахъ и темненькихъ визиткахъ, замнившихъ куцыя куртки, мелькали то тамъ, то здсь, исчезали и снова появлялись, отыскивая знакомыхъ дамъ. Какія-то шустрыя двочки, очевидно еще недавно надвшія длинныя платья, взявшись подъ ручки, носились взадъ и впередъ по зал, отчаянно стрляя во вс стороны глазами.
Я выбралъ удобное мстечко, такъ чтобы никому не мшать я все видть, и соображалъ, что, несмотря на открытыя окна, невыносимо жарко и что, когда начнутся танцы, нечмъ будетъ дышать. Вотъ раздались первые звуки милаго вальса, носящаго названіе: ‘Невозвратное время’. Зала мгновенно наполнилась кавалерами и дамами, появившимися съ балконовъ. Нсколько паръ закружилось. Мимо меня пронеслась одна изъ шустрыхъ двочекъ съ армейскимъ подпоручикомъ, потомъ ‘адамова головка’ съ гвардейскимъ адъютантомъ. Все знакомыя лица… За вальсомъ слдовала полька, за полькой — кадриль. Жара становилась невыносимая.
Я уже ршилъ уйти съ бала, какъ вдругъ, невдалек отъ себя, увидлъ нчто совсмъ мн незнакомое и меня заинтересовавшее. Это была пара — мужчина подъ руку съ дамой. Онъ… но я сразу даже глазамъ своимъ не поврилъ, до такой степени необычна и дика была эта фигура. Человкъ довольно высокаго роста, худой, съ длинными руками и ногами, лтъ сорока, а можетъ и больше. Гладко выбритое измятое лицо: длинные волосы по плечамъ, сильно вылзшіе кругомъ лба и уже, посредин головы, съ значительной плшью. Можетъ быть, и даже вроятно, человкъ этотъ въ молодости былъ красивъ, но, очевидно, безпутная жизнь до времени исказила его, а главное, онъ производилъ впечатлніе какой-то маски.
Одтъ онъ былъ въ черный фракъ съ длиннйшими фалдами, блое гофрированное жабо покрывало всю грудь его, и изъ-подъ рукавовъ фрака, чуть не на четверть аршина, до половины кисти рукъ, болтались такія-же гофрировки. Вс его пальцы такъ и сверкали сомнительными брильянтами. По жилету, на дв стороны, была выпущена толстая золотая цпочка, и цлая коллекція брелоковъ такъ и звенла при каждомъ его шаг. Шелъ онъ необыкновенно гордой и величественной походкой, сложивъ тонкія, безцвтныя губы въ презрительную мину, полуопустивъ вки выцвтшихъ, оловянныхъ глазъ. Вообще вся его фигура, походка, нарядъ представляли смсь высокомрія, чванства и комизма.
‘Что-же это за скоморохъ?— подумалъ я.— Откуда онъ взялся?… Врно какой-нибудь пріхавшій давать здсь представленія чревовщатель, фокусникъ, профессоръ блой магіи’…
Но я мгновенно совсмъ забылъ о немъ, взглянувъ на его спутницу. Эта была очень молоденькая женщина, самое большое лтъ девятнадцати. Противуположность ея съ тмъ, кто велъ ее подъ-руку, поражала своей невроятностью. Назвать ее хорошенькой было слишкомъ мало — мн давно не приходилось встрчаться съ такимъ симпатичнымъ, милымъ, граціознымъ и изящнымъ созданіемъ. Она ровно ничего не сдлала для того, чтобы поднять и оттнить свою красоту. Нарядъ ея былъ очень, очень скроменъ. Темное, изъ лтней дешевой матеріи платьице, кое-какъ сшитое, могло-бы испортить почти всякую фигуру, но ее — не портило, а напротивъ — только еще боле выдляло стройность ея таліи, гибкость движеній, прекрасную форму плечъ.
Блокурые густые волосы были скручены въ низкоположенную косу, прикрпленную большой черепаховой гребенкой. Ни браслета, ни брошки,— ничего, одна красная ленточка на нжной, будто изъ севрскаго фарфора ше, да маленькій букетикъ живыхъ цвтовъ у корсажа. И все-же она казалась сказочной Сандрильоной передъ всми этими шустрыми двочками и ‘адамовыми головками’, Глаза большіе, голубые, съ длинными рсницами и мечтательнымъ, какимъ-то идеальнымъ выраженіемъ.
Я не замтилъ въ ней смущенія, неловкости, робости, но чувствовалось въ ней что-то странное, что нельзя было отъ нея оторваться. Однако, всего странне, всего непонятне было то, какимъ образомъ такое созданіе появилось подъ руку съ этимъ скоморохомъ, профессоромъ блой магіи.
Вотъ они прошли мимо меня.
— Ты должна танцовать!— разслышалъ я его хриплый голосъ.
— Зачмъ?.. Уволь!.. Зачмъ я танцовать стану?— прошептала она, останавливая на его чванномъ, противномъ лиц свой чудный взглядъ.
Что-же въ этомъ взгляд?.. что это? Неужели любовь?.. Да нтъ, быть того не можетъ! А въ голос мольба, и страхъ… почти отчаяніе.
Я забылъ о жар, обо всемъ, слдилъ только за ними. Онъ заставилъ-таки ее танцовать, и она кружилась по зал то съ однимъ офицеромъ, то съ другимъ. Потомъ произошло что-то странное: я увидлъ на лиц ея внезапно вспыхнувшую краску, а затмъ мертвенную блдность. Она подошла къ ‘чревовщателю’. Я рядомъ съ ними, явственно слышу — она шепчетъ дрожащимъ голосомъ:
— Громко, вдь… вс слышали… она сказала, что съ такими какъ мы нельзя быть въ одной комнат… Уведи меня… я не могу больше…
— Когда я, наконецъ, отучу тебя отъ этихъ пошлостей!— отвчаетъ онъ раздраженнымъ полушопотомъ.— Ты пойми, мы должны быть выше всего этого!
Но выраженіе ея лица такъ было краснорчиво, вся она такъ трепетала, что онъ все-же сдался. Онъ взялъ ее подъ-руку и направился къ выходу изъ залы.
Я послдовалъ за ними.
Ночь была душная и совсмъ темная. Нсколько жалкихъ фонарей, поставленныхъ въ парк на громадномъ разстояніи другъ отъ друга, были зажжены, очевидно, съ цлью раздражать больныхъ и здоровыхъ. Эти фонари наглядно указывали на то, что гд-нибудь, въ какомъ-нибудь благоустроенномъ парк, свтло, и люди не принуждены подвигаться среди кромшнаго мрака, рискуя на каждомъ шагу свалиться въ оврагъ, выколоть глазъ какимъ-нибудь сучкомъ, и вообще свернуть себ шею. Но я хорошо изучилъ вс дорожки парка, да и до дому было недалеко.
Не въ такомъ, однако, положеніи оказались ‘чревовщатель’ и его спутница. Они медленно двигались передо мною, останавливаясь на каждомъ шагу и соображая. Вотъ онъ споткнулся, чуть не упалъ и крикнулъ:
— Однако, чортъ возьми, этакъ мы живыми до дому не доберемся!.. Да и гд домъ, куда теперь?.. И спросить-то не у кого!
Я, конечно, ршилъ придти имъ на помощь.
— А вы въ чьемъ дом живете?— спросилъ я.
Онъ назвалъ домъ.
— И я тамъ живу,— сказалъ я.— Идите за мною.
Путешествіе наше было окончено, хотя и медленно, но благополучно. Мы добрались до освщеннаго корридора и, когда я остановился у своей двери, оказалось, что ‘чревовщатель’, мой ближайшій сосдъ. Комнаты наши рядомъ и отдляются только тонкой стною. Тогда я сообразилъ, что утромъ кто-то перебрался въ это, до сегодня незанятое, помщеніе и что я уже слышалъ, возвратясь съ утренней прогулки, хриплый и недовольный голосъ новаго сосда.
— Такъ и вы тутъ!— съ необычайной важностью выпрямляясь передо мною, въ то время какъ его спутница проскользнула въ двери, произнесъ онъ.— Ваша фамилія?
Я назвалъ себя.
— Та-акъ-съ!..— протянулъ онъ.— Ну, а меня… вы, конечно, знаете?
Я даже смутился, откуда и какимъ образомъ я могъ знать его?
— Нтъ, до сегодня я не имлъ удовольствія васъ видть,— сказалъ я, стараясь не улыбнуться.
— Странно, я — Лидинъ-Славскій…
Невозможно выразить ту важность, съ какою онъ произнесъ эту фамилію. Ну, совсмъ какъ-бы онъ мн сказалъ: ‘я Бисмаркъ’, или, по меньшей мр, ‘Фердинандъ Кобургскій’.
‘Лидинъ-Славскій?! что это такое?..— соображалъ я.— Дланное имя… врно, актерское прозвище’. Лидинъ-Славскій — какъ-будто я что-то такое слышалъ, но что именно, не могъ вспомнить. Однако, я видлъ ясно, что если признаюсь въ своемъ невжеств, то создамъ себ въ немъ непримиримаго врага, а мн этого, хотя-бы ради его спутницы, не хотлось.
— А, очень пріятно!— проговорилъ я.
Онъ покровительственно пожалъ мн руку.
— Такъ вы меня никогда не видали, ни въ одной изъ моихъ ролей?— повидимому, съ очень искреннимъ, изумленіемъ вдругъ воскликнулъ онъ.
Теперь я вспомнилъ. Да, конечно, Лидинъ-Славскій, это провинціальный драматическій акторъ, имя котораго еще недавно попалось мн въ какой-то газетк.
— Я живу въ Петербург,— постарался я извиниться. Но и это не вышло.
— Да я игралъ и въ Петербург… въ ‘Клуб взаимнаго вспоможенія’… шекспировскія и шиллеровскія роли,— объявилъ онъ.— По, можетъ быть, вы искусствомъ не интересуетесь?
— Напротивъ, я очень люблю театръ.
— Пріятно слышать. Такъ вотъ что, сосдъ: теперь еще не поздно, зайдите ко мн, побесдуемъ, разопьемъ бутылку, я привезъ съ собою недурное вино…
Благосклонность послышалась въ его голос.
Я хотлъ сказать, что мн пора спать, что я лчусь и вина не пью, но я вспомнилъ прелестное и загадочное лицо его спутницы, и вмст съ нимъ вошелъ въ его комнату. Это была такая же комната, какъ и моя. Въ ней никого не оказалось. Та, ради которой я вошелъ сюда, ушла въ помщеніе рядомъ, бывшее очевидно спальней, и полузатворила за собою дверь, предварительно, однако, зажегши на стол дв свчки.
Лидинъ-Славскій оглядлся, тряхнулъ головою и крикнулъ:
— Софи, гд ты? поди сюда, да принеси намъ бутылку вина и два стакана. Садитесь…— величественно указалъ онъ мн на кресло возл стола.
У порога спальни показалась Софи. Она была блдна, тнь неудовольствія легла между ея сдвинувшимися тонкими бровями, сказалась въ уныломъ и въ то-же время строгомъ, на мгновеніе остановившемся на мн, взгляд.
Лидинъ-Славскій небрежно произнесъ мою фамилію и прибавилъ:
— Это моя жена, рожденная…— онъ назвалъ одну изъ очень извстныхъ старыхъ русскихъ фамилій.
Я поклонился. Она кивнула головою, скрылась и черезъ мгновеніе принесла и поставила на столъ бутылку и два стакана.
— Извините, ужасно голова болитъ, я лягу,— проговорила она своимъ нжнымъ голоскомъ, полувзглянувъ на меня, и исчезла, Дверь за нею заперлась.
— Мы еще встртимся и поговоримъ,— сказалъ я:— теперь-же нашимъ разговоромъ мы только обезпокоимъ вашу супругу…
Но онъ взялъ меня за руку и почти повелительно прохриплъ:
— Садитесь, дверь заперта, кричать мы не станемъ, во всякомъ случа нашъ разговоръ обезпокоитъ мою супругу меньше, чмъ дтскій крикъ въ сосднемъ помщеніи, рядомъ съ нашей спальней. Я васъ не выпущу, пока вы не выпьете со мною стаканъ вина.
— Да мн вино запрещается…
— Пустяки!
— Берите бутылку и хоть перейдемъ въ мою комнату, это все-же дальше,— ршительно объявилъ я.
Онъ хотлъ было протестовать, но я уже былъ у двери, уже вышелъ въ корридоръ.
Когда я зажегъ у себя свчи, его нелпая фигура, покрытая гофрировками и съ бутылкой въ рук, стояла передо мною.
— Вы, однако, попробуйте моего вина, этакого здсь, въ этомъ несчастномъ —ск, ни за какія деньги достать нельзя.
Онъ нсколько дрожавшей рукою налилъ два стакана.
— Попробуйте!
Онъ какъ-то ввернулъ мн стаканъ въ руку, чокнулся и отпилъ изъ своего. Я глотнулъ почти машинально.
— Ну что, дурно винцо?
— Хорошо, но я все-же пить не стану, мн строго запрещено, и ужъ особенно красное вино.
— Какъ знаете,— мн не запрещено, и нить я буду!
Развалясь на моемъ диван въ самой невозможной поз, онъ приподнялъ на меня тяжелыя вка своихъ оловянныхъ глазъ.
— Да-съ,— сказалъ онъ, кривя ротъ въ какую-то неестественную усмшку:— трудно у насъ на Руси живется выходящему изъ общаго уровня, живому, истинному таланту!
— А разв ужъ такъ трудно?
— Это вы вотъ потому, что я не умираю еще съ голоду, что могу занять дв дрянныя комнаты, да выпить бутылку сноснаго вина? Поэтому вы полагаете, что не трудно?— возвысилъ онъ голосъ.— Такъ и то случайно-съ, былъ моментъ-съ, когда чуть съ голоду не померъ…
Онъ налилъ еще стаканъ и залпомъ его выпилъ.
— Да-съ, съ голоду! Да и притомъ, какъ это говорится… не о хлб единомъ живъ будешь… Какая-же оцнка? Какое пониманіе?.. приходится расточать вс эти перлы, весь огонь души передъ невждами, на скверныхъ подмосткахъ, въ какихъ-нибудь грязныхъ городишкахъ… Гд же оцнка? Гд пониманіе?
— А вы бы на столичную сцену…— произнесъ я, и даже испугался дйствія своихъ словъ.
Онъ вдругъ поднялся съ дивана, ноздри его раздулись, глаза готовы были выскочить. Онъ закричалъ:
— Что-съ? Какъ вы сказали?… На столичную сцену!… Да разв у насъ, на столичныхъ сценахъ, можетъ появиться настоящій талантъ?! Вдь, тамъ торжествуетъ одна безнадежная бездарность… И эта бездарность сильна, она заполонила все, у нея все въ рукахъ… такъ разв она допуститъ?!… Тамъ, батюшка, такая интрига, такъ вс сплочены, такая стна китайская, казенщина, чиновничество, что нечего и думать попасть туда таланту-съ!…
— А вы пробовали?
— Пробовалъ…— мрачно выговорилъ онъ.
Онъ выпилъ еще стаканъ и, такъ какъ бутылка уже оказалась пустою, то, врно безсознательно, протянулся къ моему стакану и — тоже его выпилъ.
— Пробовалъ!— еще мрачне повторилъ онъ:— нтъ, объ этомъ ужъ что говорить…
И замолчалъ.
Онъ упалъ на диванъ и костлявой рукою, сверкавшей фальшивыми брильянтами, подперъ себ голову. Онъ начиналъ нсколько хмелть.
— Такое время проклятое,— снова заговорилъ онъ: — что талантъ можетъ прозябать только въ провинціи, да и то нтъ… гд таланты? Ну скажите, гд таланты?… гд у насъ настоящіе артисты на драматическія роли?.. Нтъ ихъ!.. Вы скажете: есть Лидинъ-Славскій… Ну да, только, вдь, я одинъ… Одинъ… поймите!.. И этотъ одинъ чуть не умеръ съ голоду! Въ прошломъ году, въ Н… Съ антрепренеромъ я разошелся… ну, дня не могъ оставаться съ этой дрянью! Денегъ въ карман — ни гроша. Никто въ долгъ не вритъ — это, поймите, мн… мн! Съ квартиры гонятъ, жиды векселя ко взысканію подали… Ну хорошо, случай подошелъ… Софи… вотъ, барышня… громкой фамиліи… съ бабушкой жила безвыздно въ деревн, а тутъ на зиму пріхали въ Н… влюбилась безъ памяти… ну, я подумалъ, подумалъ — и ршился… убжала она со мною… Скандалъ вышелъ отчаянный… родные тамъ ее прокляли, съ бабушкой параличъ сдлался… Да все это пустяки… все это невжество, грубость нравовъ, подлость душевная… За счастье должны были почесть… Она вотъ это поняла и понимаетъ… да только всего тридцать тысячъ у нея въ рукахъ тогда было — остальное бабушкино… теперь врядъ-ли и увидитъ что посл бабушки,— наслдства ее старуха лишаетъ. Такъ вотъ только эти тридцать тысячъ и спасли отъ голодной смерти!
Я внимательно слушалъ. Я узналъ все, что можно было узнать сразу, въ первое свиданье. На сегодня довольно. Было поздно, мн хотлось спать.
— А здсь вы что же — лчиться пріхали,— спросилъ я: — или супругу лчить?
— Ни то, ни другое. Такъ пріхалъ. На дняхъ вотъ представленіе дамъ.
— Здсь? Представленіе?
— Ну да, тутъ еще можно… большой създъ… изъ Петербурга, изъ Москвы люди, отовсюду… можетъ, и поймутъ, можетъ, и оцнятъ… Пусть посмотрятъ.
— Да какъ-же вы играть будете, съ какой труппой? Тутъ вдь никого нтъ!
— Труппа!..— прохриплъ онъ.— Нтъ-съ, довольно, я съ этими ослами и ослицами играть не могу больше! Я одинъ буду, одинъ у меня цлая идея… Вотъ вы увидите… Вы что-то зваете, да и меня сонъ клонитъ. До свиданія, сосдъ, до свиданья!
И мы простились.
Однако, что же я узналъ? Вншнія обстоятельства этихъ двухъ людей, такъ поразившихъ меня своей противоположностью. Узналъ я, какимъ образомъ совмстилось, повидимому, несовмстимое. Но я не былъ удовлетворенъ. Неужели я, встрчавшій въ жизни столько людей, столько разъ обманывавшійся въ нихъ и наконецъ уврившій себя въ томъ, что знаю ихъ достаточно, что уже не способенъ на грубыя ошибки, снова попалъ въ просакъ? Неужели опять юная идеализація, которая теперь уже мн совсмъ не къ лицу? Опять грубая, пошлая дйствительность, являющаяся въ легкихъ, неземныхъ очертаніяхъ поэтической грезы?..
Въ немъ, въ этомъ единственномъ драматическомъ артист, я, конечно, не ошибся. Онъ ясенъ сразу. Но она… да, вдь, это врно барышня изъ ныншнихъ двицъ. Надоло жить въ деревн съ бабушкой, захотлось необузданной, ничмъ не стсняемой свободы… Заговорили дурные инстинкты, до времени искаженное, исковерканное воображеніе… И вотъ ухватилась за перваго встрчнаго, найдя, что чмъ онъ невозможне во всхъ отношеніяхъ, тмъ лучше. Безжалостно бросила воспитавшую се старуху, забрала деньги и убжала. Вдь, еще нтъ году… Теперь вотъ они вмст, она еще обдумываетъ, готовится, присматривается, а черезъ годъ какой-нибудь, гд и въ какой обстановк, въ какомъ вид можно встртиться съ этой отбросившей старыя традиціи особой? Я уже наталкивался на такихъ, и типъ этотъ мн не новость…
Я почти ршилъ, что это такъ. Но на слдующее утро я встртился съ нею въ парк. На мой поклонъ она отвтила мн хотя вжливо, но очень сухо. Я увидлъ ясно, что она даже боится — какъ бы я не остановилъ ее, не пошелъ бы съ нею. Я, конечно, не сдлалъ этого, но мн достаточно было разглядть ее снова, при дневномъ свт, чтобы измнить свой новый на нее взглядъ. Опять отъ всей ея прелестной фигуры пахнуло на меня чмъ-то неизъяснимо грустнымъ, мучительнымъ, идеальнымъ. Нтъ, это не то, совсмъ иное,— сказалъ я себ,— и снова заинтересовался ею, и снова она стояла передо мною неразъяснимой загадкой… мн все мерещился ея взглядъ, устремленный во время вчерашняго бала на Лидина-Славскаго… Нтъ, душа ея чиста, она непричастна ни къ какому извращенію мысли и чувства. Она не изъ знакомыхъ мн типовъ современной гадости и дряблости, которую теперь снисходительно называютъ психопатіей. Тутъ что-то глубже, стихійне. Но все же… разв можетъ она любить его? Вдь, ужъ, пожалуй, въ одномъ этомъ- недугъ душевный…
Прошло три дня, и эти три дня совсмъ не подвинули впередъ моихъ наблюденій. Мн какъ-то не удавалось приблизиться къ Лидинымъ-Славскимъ. Я видлъ ихъ все издали. Онъ величественно раскланивался со мною, она едва замтно кивала мн головой и сейчасъ же отъ меня отворачивалась, очевидно, я чмъ-то заслужилъ ея особое нерасположеніе. Мн даже обидно было: но я скоро понялъ причину такой немилости: я еще на балу не сумлъ, значитъ, скрыть отъ нея, что очень заинтересовался ею, что за ней наблюдаю, ну, а это ей непріятно, и тяжело даже. Остановясь на такомъ объясненіи, я уже не смлъ подходить къ нимъ.
Невозможная, шутовская фигура Лидина-Славскаго и красота его жены, конечно, обратили на себя вниманіе всего —ска. Стоило имъ появиться въ алле, въ ресторан или на музык, какъ они становились центромъ всхъ взглядовъ. О нихъ говорилось громкимъ шопотомъ, котораго нельзя было не слышать. Сейчасъ же, въ одинъ день, создалось нсколько легендъ и версій. Одни увряли, что она княгиня такая-то, убжавшая отъ мужа, что они вовсе не женаты. Другіе спорили, доказывая, что она просто жидовка, наздница изъ цирка въ Москв. Третьи были ближе къ истин, но говорили, что она отравила свою бабушку и обокрала ее. Какъ бы то ни было, надъ его фигурой, его невозможными жабо и гофрировками, которыхъ онъ не покидалъ, надъ его чваннымъ видомъ и лицомъ, похожимъ на алебастровую маску, очень смялись. Въ отношеніи къ ней сказывалась упорная враждебность. Если бы взглядъ ея мечтательныхъ чудесныхъ глазъ не скользилъ только по этимъ лицамъ, не стремился выше этой толпы встрчныхъ, если бы она не была такъ разсяна, а захотла вглядться и вслушаться во все, что ее окружало, она врядъ-ли бы появлялась въ парк и на музык. Она увидла бы обидныя, презрительныя мины женщинъ, циничные взгляды и перемигиванія мужчинъ, увидла бы, что находится въ самой враждебной и безпощадной сред.
Такое отношеніе было понятно. Не признать ея красоты, граціи, изящества, особенно выдлявшихся среди этой пестрой, безвкусной и совсмъ некрасивой толпы — не было возможности. Вс это понимали, всхъ это обижало и вс были довольны, что ея странное, почти двусмысленное положеніе рядомъ съ гофрированнымъ шутомъ дозволяло проявляться злорадству. Ея красота и прелесть были оскорбительны для женщинъ. Ея скромность, не желаніе знакомиться, разговаривать, шутить, ея немногосложныя отвты и строгіе взгляды прекрасныхъ глазъ были оскорбительны для мужчинъ, желавшихъ найти въ ней совсмъ иное…
Дней черезъ пять посл нашей встрчи на балу, Лидинъ-Славскій постучался ко мн въ комнату.
— Можно войти, сосдъ?
— Входите…
Дло было въ послобденную пору. Онъ оказался въ значительно возбужденномъ состояніи, отъ него пахло виномъ.
— Васъ что-то совсмъ не видно,— хрипло сказалъ онъ, почти падая въ мое кресло.— Впрочемъ… не то, а вотъ что: вы слышали, это будетъ завтра…
— Что — это?!
— А мой первый сценическій конферансъ…
— Нтъ, не слыхалъ.
— Да, завтра, уже и объявленія печатныя всюду вывшены… Уфъ! ршился… Попробую!.. Авось, здшняя публика окажется малую толику смыслящей… Билеты въ курзал, въ буфет продаются… поспшите, а то въ первомъ ряду не достанете,— прибавилъ онъ вдругъ совсмъ уже инымъ тономъ.
— Поспшу,— сказалъ я.— Но что-же это за сценическій конферансъ?
Онъ скривилъ ротъ и какъ-то фыркнулъ.
— Н-тъ-съ, батюшка, я этого вамъ не скажу-съ! Это тайна… секретъ до завтрашняго вечера. Это видите, моя идея собственная: никогда никто до меня придумать не могъ. И не спрашивайте, не скажу!.. Сюрпризъ будетъ публик, такъ и на афишахъ сказано — сценическій конферансъ — и больше ничего, эффектъ, надюсь, будетъ полный… Ну-съ, а теперь до свиданія… мн еще приготовиться надо.
Онъ поднялся, величественно кивнулъ мн головою и ушелъ.
Черезъ нсколько минутъ изъ его комнаты до меня донеслось какое-то завываніе его хриплаго голоса. Потомъ онъ вдругъ будто взвизгнулъ. Онъ читалъ что-то уже не своимъ, а пронзительнымъ, пискливымъ голосомъ. Потомъ опять хриплый басъ. Меня это почему-то раздражать стало. Я ушелъ въ паркъ и первое, что бросилось мн въ глаза: вокругъ всего курзала и на многихъ деревьяхъ расклеенныя огромныя розовыя, зеленыя и синія афиши, на которыхъ крупнйшими буквами было обозначено:
Къ курзал первое представленіе знаменитаго драматическаго артиста Лидина-Славскаго. Художественная новость, никогда еще до сихъ поръ не практиковавшаяся не только въ Россіи, но и во всемъ цивилизованномъ мір, даже въ Америк — сценическій конферансъ. Билеты можно получать въ буфет курзала.
Я отправился въ буфетъ и, заплативъ пять рублей, получилъ кресло перваго ряда.
Большая зала была приготовлена для представленія ‘знаменитаго драматическаго артиста’, для его ‘сценическаго конферанса’. Впрочемъ, приготовленій особенныхъ не потребовалось. Лидинъ-Славскій или не пожелалъ входить въ излишніе расходы, или ршилъ, что для его таланта не нужна обстановка,— какъ-бы то ни было, театральныхъ подмостковъ не существовало. Съ одной стороны залы были заперты двери, выходившія на балконъ, и отъ стны до стны протянута была на толстой веревк красная кумачная занавска, настолько невысокая, что скрывала отъ публики окна и двери только наполовину. Знакомые желтые внскіе стулья были разставлены тсными рядами. Первый-же рядъ, у самой занавски, состоялъ изъ откуда-то взятыхъ креселъ, весьма сомнительной крпости, и еще боле- сомнительной чистоты.
Когда я, въ восемь часовъ, вошелъ въ залу, публика была уже почти въ сбор. Вечеръ задался ненастный, втряный, то и дло накрапывалъ дождикъ. И эта погода, вроятно, значительно благопріятствовала сбору. Дв трети залы, особенно задніе ряды, оказались занятыми.
Я прошелъ къ своему креслу и очутился среди цвта —скаго общества. Но я не видлъ въ первую минуту всхъ этихъ кавалеровъ и дамъ, я видлъ только, черезъ два кресла отъ меня, прелестное лицо жены ‘знаменитаго’ артиста. Она была все въ томъ-же скромномъ темномъ плать, въ которомъ я ее увидлъ въ первый разъ на балу, съ той-же красненькой ленточкой на ше. Она показалась мн очень блдной, глаза ея лихорадочно горли, ей было такъ неловко, такъ, видимо, тяжело въ этомъ кресл перваго ряда, среди обращенныхъ на нее со всхъ сторонъ взглядовъ.
Зачмъ она здсь! Ей лучше было-бы совсмъ не показываться, или быть гд-нибудь тамъ, за этой кумачной занавсью въ той гостиной, гд наврно находится теперь онъ, и откуда онъ долженъ выйти. Зачмъ она здсь? Наврно, это онъ ее заставилъ, какъ тогда, на балу, заставилъ ее танцовать… Она и теперь не осмлилась ослушаться, и сидитъ какъ на раскаленныхъ угольяхъ, а вокругъ нея нескромное перешоптываніе, враждебные взгляды, циничныя усмшки. Мн захотлось подойти къ ней, увести ее отсюда, но я не посмлъ даже ей поклониться, потому что она, встртясь съ моимъ взглядомъ, сдлала видъ, что меня не замчаетъ. Я постарался о ней не думать.
Къ это время въ заднихъ рядахъ стало выражаться нетерпніе. Кто-то изо всхъ силъ стучалъ палкой, чей-то густой басъ крикнулъ: ‘пора!’ Два ресторанныхъ лакея, пробравшись между рядами публики, скрылись за занавсью и старались ее раздернуть, что, однако, никакъ имъ не удавалось. Наконецъ, нсколько человкъ зрителей пришли имъ на помощь, и кое-какъ удалось сдернуть занавсъ въ одну сторону. Теперь передъ зрителями была только одна толстая веревка.
Мн положительно въ первый разъ приходилось, во время представленія, оказаться на сцен, но, впрочемъ, никакимъ образомъ нельзя было назвать сценой то, что было предо мною. У дверей и оконъ, выходившихъ на балконъ, было поставлено нсколько кадочекъ, съ чахлыми миртами и олеандрами, на полу, въ двухъ шагахъ отъ перваго ряда, красовался старый персидскій коверъ, въ углу зачмъ-то поставили деревянную, выкрашенную въ зеленый цвтъ колонну и на ней бюстъ Пушкина. Вотъ и все.
Я не утерплъ — взглянулъ на Софи. Глаза ея были совсмъ закрыты, на лиц выражалось страданіе. Дворъ въ боковую гостиную отворилась — и передъ нами появился Лидинъ-Славскій. Что за фигура! Онъ былъ одтъ въ средневковый испанскій костюмъ съ громадными буфами на рукахъ и на бедрахъ. Его длинныя и сухія какъ жерди ноги были обтянуты въ трико лиловаго цвта, за плечами красовалась коротенькая епанча, съ боку шпага. Онъ оставилъ нетронутыми свои длинные вылзшіе волосы и только на лицо въ изобиліи насыпалъ пудры, такъ что оно окончательно превратилось въ маску. Нельзя выразить жалкаго комизма этой невозможной фигуры! И это тутъ, въ двухъ шагахъ отъ зрителей, при блдномъ боковомъ освщеніи лампъ…
Онъ въ нсколько громадныхъ шаговъ, будто на ходуляхъ, вышелъ на середину и величественно поклонился публик. Въ заднихъ рядахъ кто-то фыркнулъ, но впрочемъ тотчасъ же, то тамъ, то здсь, раздались нершительныя рукоплесканія. Артистъ помолился еще разъ и, весь какъ-то изогнувшись и положивъ лвую руку на эфесъ шпаги, а правой сдлавъ неопредленный жестъ, началъ, возвышая свой хриплый голосъ:
— Почтеннйшая публика! полагаю, что прочтя мои анонсы, изъ которыхъ вы узнали, что будете присутствовать въ первый разъ на сценическомъ конферанс, вы были изумлены, не зная и не понимая, что это такое! Да-съ, почтеннйшая публика, это нововведеніе, въ искусств, авторомъ котораго являюсь я. Сценическій конферансъ — это то же театральное представленіе, но только соотвтствующее цлямъ и задачамъ искусства. Представьте — дается пьеса, пьеса великаго драматурга. Что необходимо для того, чтобы знаменитое твореніе произвело должный эффектъ, запечатллось въ душ зрителя во всей своей неприкосновенности? Что для этого нужно?
Онъ входилъ въ азартъ и начиналъ шагать по старому персидскому ковру, отъ одного его края до другого.
— Для этого нуженъ ансамбль,— продолжалъ онъ:— необходимо, чтобы вс силы исполнителей были равны,— чтобы вс роли, начиная отъ главной и до самой незначительной, игрались съ одинаковымъ талантомъ и пониманіемъ. А этого, по крайней мр у насъ, въ Россіи, нельзя достигнуть. Нтъ ни одной труппы въ провинціи,— я уже не говорю о столицахъ,— которая могла бы хоть нсколько подходить къ ансамблю: Если найдется одинъ хорошій исполнитель, то рядомъ съ нимъ непремнно нсколько негодныхъ, которые не только не исполняютъ хорошо своихъ ролей, но портятъ игру хорошаго исполнителя… Вы видите, я одинъ, рядомъ со мною нту другихъ артистовъ и артистокъ. Между тмъ мн гораздо легче, чмъ съ помощью цлой труппы, передать вамъ великое драматическое произведеніе во всей его красот и блеск, передать такимъ образомъ, что если-бы творецъ этого произведенія присутствовалъ,— то пролилъ бы слезы восторга! Я одинъ, мн никто не мшаетъ и, такъ какъ мое амплуа обширно, я могу одновременно исполнять нсколько ролей. И это будетъ вовсе не чтеніе драмы, а именно — ея исполненіе, настоящая игра!.. Конечно, окажется недостача въ нкоторой иллюзіи, но, быть можетъ, такая недостача очень скоро забудется. Заставлю ли я васъ забыть ее или нтъ — не знаю…
Онъ развелъ руками, скромно опустилъ глаза — и улыбнулся.
— Попро-обую!..— протянулъ онъ.
Это было довольно неожиданно и почти вся зала слушала съ интересомъ..
Что же будетъ дальше?
А дальше было вотъ что.— Лидинъ-Славскій перемнилъ тонъ и остановился посреди ковра, снова принимая неестественную позу и опираясь на эфесъ шпаги.
— Для начала,— заговорилъ онъ:— для перваго опыта сценическаго конферанса я остановлюсь на произведеніи великаго Шиллера. Произведеніе это — ‘Донъ-Карлосъ, инфантъ испанскій’. Находясь среди просвщенной публики, я увренъ, что вс зрители знакомы съ произведеніемъ великаго германскаго поэта…
По зал прошло нкоторое движеніе, изъ котораго, по крайней мр для меня, явствовало, что большинство ‘просвщенной публики’ съ произведеніемъ, великаго нмецкаго поэта совсмъ незнакомо.
— Да, вы вс знаете эту чудную драму и поэтому я не стану объ ней распространяться, не стану передавать содержаніе первыхъ двухъ актовъ. Я прямо приступаю къ третьему…
Кто-то громко звнулъ въ заднихъ рядахъ. Кто-то шикнулъ.
— И такъ, дйствіе третье!— воскликнулъ Лидинъ-Славскій.— Передъ вами спальня короля. Свчи догораютъ на стол. Къ глубин сцены молодые пажи сидя спятъ. Король сидитъ у стола, въ глубокомъ раздумьи…
Онъ оглянулся, и вдругъ замтилъ, что ни стола, ни стула нтъ. Онъ подбжалъ къ двери, крикнулъ: ‘Скорй столъ и стулъ!’ — и вернулся.
Столъ и стулъ принесли, поставили на коверъ. Онъ слъ и склонился къ столу ‘въ глубокомъ раздумьи’.
— Передъ королемъ бумаги и медальонъ…— хрипло сказалъ онъ.
На стол ничего не было, но онъ не обратилъ на это вниманія. Голосъ его мгновенно измнился, сдлался совсмъ неестественнымъ, когда онъ началъ:
Она всегда была мечтательницей,— да,
Не станетъ въ томъ никто и сомнваться. Я
Не могъ внушить любви ей никогда. Но также
Дала ли и она когда-нибудь замтить,
Что ей была нужна моя любовь?
Сомннья нтъ, притворщица она!..
Онъ вдругъ поднялъ голову, провелъ по своему напудренному лбу рукою, поднялся со стула, наклонился впередъ всмъ длиннымъ корпусомъ — и сталъ какъ бы вглядываться.
Но вся его поза, выраженіе лица были таковы, что мн, да я думаю и всей зал, показалось будто онъ нюхаетъ…
Гд былъ я? Бодрствуетъ ли кто-нибудь теперь.
Кром монарха? Что такое? Свчи
Ужъ догорли… Какъ? Да разв уже день…
Онъ стремительно подошелъ къ одному изъ оконъ, ударилъ въ него рукою, половинка окна отворилась и передъ изумленными зрителями оказалось нсколько любопытныхъ физіономій лакеевъ и горничныхъ, размстившихся на балкон, у оконъ. Половина залы огласилась невольнымъ, неудержимымъ смхомъ. Мой взглядъ самъ собою остановился на Софи. Она сидла, блдная какъ полотно, совсмъ опустивъ голову, съ безсильно опушенными руками. Вдругъ она содрогнулась, выпрямилась, краска залила ея щеки. Она обернулась на своемъ кресл и окинула всю залу взглядомъ, полнымъ злобы и ненависти. Но это было мгновеніе. Вотъ краска снова сбжала съ ея щекъ, снова голова ея опустилась на грудь…
Между тмъ Лидинъ-Славскій, ничуть не смущаясь, продолжалъ свой ‘сценическій конферансъ’.
Передъ королемъ появился Лерма, Лидинъ-Славскій весь съежился, состроилъ невозможно глупое лицо — и, заискивающимъ тономъ, съ дрожью въ голос почти какъ-то просвистлъ:
Ваше величество! Вы нездоровы?
Затмъ онъ, будто его дернули за веревочку, вдругъ выпрямился, принялъ горделивый видъ и прежнимъ голосомъ короля отвчалъ:
Графъ, въ лвомъ павильон былъ огонь…
Вы не слыхали шума тамъ?..
Веревочка дергалась, знаменитый артистъ превращался ежесекундно то въ Лерму, то въ короля. Затмъ онъ ‘создалъ’ типъ герцога Альбы, причемъ такъ поводилъ оловянными глазами, раздувалъ ноздри и гримасничалъ, что становилось за него страшно — вотъ, вотъ, того и гляди, повредитъ себ какой-нибудь личной нервъ или мускулъ. Монахъ Доминго потребовалъ отъ него тоже большихъ усилій — онъ какъ-то крался, почти стлался по старому персидскому ковру, весь извивался, опять закатывалъ глаза и растягивалъ ротъ въ ядовитую усмшку. Но когда появился маркизъ Поза,— артистъ превзошелъ самъ себя. Онъ, очевидно, особенно подготовлялся къ этой роли, ухищряясь изобразить воплощеніе духовной красоты и благородства.
Боже, во что превратилась прекрасная, сильная сцена, созданная Шиллеромъ! Какими непонятными, расплывающимися въ громкихъ фразахъ вышли страдающій, борящійся самъ съ собою, суровый король, и спокойно-безстрашный, влюбленный въ недостижимый идеалъ свободы, маркизъ Поза!.. Бдный Лидинъ-Славскій положительно вылзалъ изъ кожи и былъ смшонъ до послдней степени. Окончивъ дйствіе ‘Донъ-Карлоса’, онъ бросился на стулъ, причемъ чуть не упалъ, и перевелъ духъ. Лицо его стало красно, глаза налились кровью, толстый слой пудры, покрывавшей его, уничтожился и только почему-то осталось блое пятно на лвой щек, которая поэтому имла видъ отмороженной. Мало-по-малу онъ пришелъ въ себя, отдышался. Онъ обвелъ залу изумленнымъ, недоумвающимъ взглядомъ. Ни одна душа не наградила его, за трудную работу, аплодисментомъ. Изъ заднихъ рядовъ кое-кто уже уходилъ.
— Нтъ, подождемъ!— услышалъ я вблизи отъ себя:— можетъ быть, онъ покажетъ что-нибудь еще боле дикое… Это такъ, глупо, что даже интересно!..
Я хотлъ взглянуть на Софи — и не ршился, силъ не хватило. Однако, ‘знаменитый артистъ’ еще и не думалъ смиряться передъ равнодушіемъ толпы.
— Почтеннйшая публика,— крикнулъ онъ во весь голосъ: — теперь я перейду къ другого рода произведенію, къ комедіи Шекспира — ‘Укрощеніе строптивой’…
Онъ скрылся въ боковой двери, и черезъ нсколько секундъ вышелъ оттуда, закутавшись длиннымъ плащемъ, въ шляп съ перомъ на голов. Онъ былъ — Петруччіо. Какъ онъ кричалъ, рычалъ и грохоталъ! Но нчто совсмъ ужъ невроятное оказалось, когда появилась Катарина. Онъ… онъ заговорилъ женскимъ голосомъ! Это былъ такой голосъ, что вся зала, какъ одинъ человкъ, разразилась громкимъ хохотомъ, и взрывы этого хохота то и дло повторялись во все время его декламаціи.
Наконецъ, онъ не выдержалъ и, не докончивъ послдней сцены, остановился. Лицо его совсмъ исказилось.
— При такихъ условіяхъ играть невозможно!— прохриплъ онъ.— Такъ вотъ оцнка, вотъ пониманіе!..— Онъ, очевидно, ужъ не владлъ собою. Если-бы не эта его остановка, ему все же дали-бы докончить. Но теперь слова его, злобный его видъ вызвали въ заднихъ рядахъ громкія шиканья, прерываемыя смхомъ. Ему кричали:
— Довольно, довольно! Хорошенькаго понемножку!..
И опять смхъ, опять шиканія.
Онъ хотлъ крикнутъ что-то, но круто повернулся, и скрылся въ боковой двери. Мимо меня, по направленію къ той-же двери, мелькнула Софи. Я не могъ разглядть лица ея, я только видлъ, какъ, уже отворивъ дверь, она пошатнулась…
Вся зала поднялась. Вокругъ меня шутили, издвались надъ бездарнымъ, нелпымъ актеромъ. Въ сущности вс была довольны — вечеръ оказался неожиданно веселымъ.
Съ тяжелымъ чувствомъ я пошелъ домой. Что-то тамъ теперь, что будетъ? Чмъ кончится этотъ день для несчастной женщины?.. Подходя къ дому, я увидлъ, что въ окнахъ Лидиныхъ-Славскихъ темно. Они, врно, еще не возвращались… А между тмъ, вдь, я замшкался въ курзал. Гд же они?
Войдя къ себ, я подумалъ, не лучше ли раздться и постараться заснуть. Вдь, уже поздно… да и, наконецъ, причемъ же тутъ я? Но эта мысль исчезла сама собою. Я сидлъ не раздваясь, и ждалъ. Все тихо. Такъ прошло, я думаю, полчаса, если не больше. Но вотъ въ корридор шумъ… ближе… у моей двери тяжелые шаги. Слышу хриплый голосъ актера:
— Ну чего ты… да отворяй же скорй!..
Но ключъ, очевидно, долго не попадалъ въ замочную скважину. Наконецъ, я услышалъ, какъ отперлась дверь и снова захлопнулась. Нсколько минутъ все было тихо. Они, должно быть, ушли въ спальню. Нтъ, опять слышенъ въ сосдней комнат, сквозь тонкую деревянную стну, его раздраженный голосъ. Я невольнымъ движеніемъ подошелъ къ стн, и слушалъ.
Брань… да, онъ бранится!.. И вдругъ такія отчаянныя истерическія женскія рыданія, какихъ нельзя равнодушно вынести даже человку здоровому, съ крпкими нервами, а не то что больному. У меня сжалось сердце, и я продолжалъ слушать. Рыданія оборвутся, притихнуть, и снова вырываются еще ужасне. А онъ кричитъ, бранится…
Я не выдержалъ. Вдь можетъ быть, онъ бьетъ ее. вдь, можетъ быть, тамъ происходитъ Богъ знаетъ что! Будь что будетъ,— если дверь не на запор, я войду!
Но разсуждая больше, я кинулся въ коррйдоръ и схватился за ручку ихъ двери. Она подалась. Я у нихъ. Комната освщается всего одной свчкой. Софи передъ диваномъ, на полу, вся растерзанная, судорожно бьется. А онъ стоитъ у окна въ угрожающей поз. Достаточно было взглянуть на нее, на ея растрепанные, распустившіеся волосы, на безпорядокъ ея одежды, чтобы понять, что если онъ и по прямо билъ ее, то по крайней мр толкалъ… я не знаю что!.. Достаточно было взглянуть на него, чтобы увидть, что онъ совсмъ пьянъ. Конечно, онъ не вынесъ своего фіаско и тамъ же, въ курзал, напился.
Въ то время какъ я входилъ, онъ отвернулся и сразу меня не замтилъ. Но она меня увидла. Ея рыданія оборвались, стихли. Она поднялась. Мое появленіе, очевидно, сразу поразило ее и въ то-же время остановило ея истерическій припадокъ. Она быстро подошла ко мн, ужасъ, отчаяніе были на ея облитомъ слезами лиц. Зубы ея стучали, она едва могла выговорить:
— Это вы… ради Бога, какъ-нибудь… помогите мн, я не знаю что длать!.. Онъ вн себя… онъ хотлъ зарзаться… схватилъ бритвы, я вырвала, за окно бросила… Онъ, Богъ знаетъ что, можетъ сдлать… помогите…
Она не успла еще договорить, какъ и онъ былъ передо мною. Онъ едва держался на ногахъ.
— Вы… вы… чего? что-о вамъ надо?— заплетавшимся языкомъ проговорилъ онъ, наступая на меня.— Смяться… а? смяться… надъ истиннымъ артистомъ?..
Я постарался вызвать въ себ хладнокровіе и крпко взялъ его за руку.
— Успокойтесь,— сказалъ я, пристально смотря ему въ глаза: — успокоитесь же… произошло недоразумніе… вы и публика не поняли другъ друга.
Софи глядла на меня такимъ отчаяннымъ, умоляющимъ взглядомъ. Я крпче сжалъ его руку, и ршительно продолжалъ:
— Вы прекрасно исполнили вс роли, я пришелъ васъ поздравить, поблагодарить васъ.
Онъ пошатнулся и вдругъ я почувствовалъ, что онъ меня душитъ въ своихъ пьяныхъ объятіяхъ.
— Дрругъ!..— вопилъ онъ:— хоть одинъ человкъ нашелся… пон-нимаетъ!.. вы пон-нимаете… вы рразвитой чел-вкъ… а вдь, это — стадо свиней… стадо… и вотъ… бисеръ… бисеръ передъ свиньями…