Гаврюхинъ.
Гаврюхинъ.
ОЧЕРКЪ.
1.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Н. Тимковскій.
‘Современный Міръ’, No 4, 1907
Гаврюхин, Тимковский Николай Иванович, Год: 1907
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Когда умеръ старый Гаврюхинъ, вс — и вдова, и довренный Роговъ, деректоръ фабрики Довмонтовъ — были крайне изумлены и озадачены. Всмъ почему-то казалось, что Нифонтъ Ивановичъ будетъ жить безконечно долго, хотя за послдніе годы онъ часто прихварывалъ, задыхался по утрамъ отъ кашля и лицо его пожелтло, какъ янтарь.
Вс съ недоумніемъ спрашивали себя: ‘Значитъ теперь распоряжаться будетъ не старый Нифонтъ Ивановичъ, а молодой Иванъ Нифонтовичъ? Какъ же это?’ Потомъ стали задумываться, крутить сокрушенно головами и говорить другъ другу:
— ‘Ну дла! каково-то будетъ при молодомъ хозяин’?
Никто не зналъ, что за человкъ Иванъ Нифонтовичъ? Пока былъ живъ старикъ, Иванъ Нифонтовичъ оставался незамтенъ, какъ маленькій кустикъ — въ тни огромнаго дуба. Отецъ пренебрежительно отзывался о немъ: ‘такъ онъ ни къ шуб рукавъ’ — и, чтобы занять чмъ-нибудь сына, выдумалъ для него какую-то ненужную должность въ своей контор. ‘Онъ у меня — чиновникъ особыхъ порученій’, — насмшливо объяснялъ онъ знакомымъ купцамъ.
Иваномъ Нифонтовичемъ мало интересовались, даже какъ будто забывали о его существованіи.
— А, это вы? говорилъ Роговъ, встрчаясь съ нимъ въ контор.— Ну, какъ? Наиболе книжками занимаетесь?
И, не дожидаясь отвта, проходилъ въ кабинетъ Нифонта Ивановича…
Теперь, когда молодой Говрюхинъ сдлался внезапно хозяиномъ громаднаго каменнаго дома, похожаго на крпость, и главнымъ пайщикомъ Гаврюхинской мануфактуры, вс стали всматриваться особенно пытливо и тревожно въ его желтоватое и угреватое лицо, въ его маленькіе неопредленнаго цвта глазки, такъ странно моргающіе и точно прячущіеся отъ постороннихъ взглядовъ. Вспомнили почему-то, что Иванъ Нифонтовичъ любитъ вздергивать на свой крошечный носикъ пенснэ, загадочно мычать и наверчивать на палецъ острый конецъ своей легкомысленной бородки. Всему этому придавали теперь особенное значеніе, вс ждали чего-то безпокойно и напряженно, вс волновались…
А Иванъ Нифонтовичъ велъ себя загадочно. Прощаясь съ умирающимъ отцомъ, онъ громко всхлипывалъ, и потомъ сталъ выкрикивать, точно кликуша, но вслдъ за этимъ какъ-то сразу успокоился, даже повеселлъ. Когда Роговъ, сморщивъ плачевно свое бритое скопческое лицо, сказалъ ему съ грустнымъ подобострастіемъ: ‘Вотъ родитель вашъ жилъ, жилъ да вдругъ и преставился’, Иванъ Нифонтовичъ вздохнулъ и отвтилъ:
— Вс въ прахъ обратимся.
А потомъ усмхнулся въ бородку и прибавилъ:
— Во-время папаша скончался: бумаги-то какъ упали! Онъ еще на смертномъ одр безпокоился, все спрашивалъ: ‘почемъ бумаги на бирж?’ Съ тмъ и въ небеса отправился…
Роговъ покосился на него и пошелъ прочь.
На похоронахъ отца Иванъ Нифонтовичъ держалъ себя тоже какъ-то странно: то усердно молился и даже раза два всплакнулъ, а то стоялъ столбомъ и внимательно разсматривалъ въ пенснэ архіерея, словно это былъ не преосвященный, а какая-то диковинная букашка, едва различимая простымъ глазомъ. На прощанье, Иванъ Нифонтовичъ приложился благоговйно къ рук епископа, а потомъ, повернувшись къ толп, подмигнулъ и произнесъ вполголоса:
— Ступайте прикладывайтесь пока не тсно…
— Какія у владыки блыя руки, — умиленно сказала старуха-мать, оставшись посл поминокъ вдвоемъ съ сыномъ въ пустыхъ, мрачныхъ комнатахъ.
— У епископа мамаша, не рука, а десница, — возразилъ Иванъ Нифонтовичъ и, насвистывая что-то игривое, ушелъ къ себ въ кабинетъ.
— ‘Ну, теперь добра не жди!’ подумала старуха и заплакала.
Фабрика находиласъ въ 60 верстахъ отъ столицы. Иванъ Нифонтовичъ изрдка бывалъ на ней при жизни отца, но въ дла не вмшивался и больше все помалкивалъ. Фабричная администрація посмивалась ему вслдъ и называла его.— за глаза, конечно, — ‘Ваничкой’ и даже ‘Ивашкой’… А теперь вдругъ вс, точно по команд, забезпокоились и стали видть въ прежнемъ поведеніи молодого хозяина зловщіе симптомы. Довмонтовъ, директоръ-распорядитель, вспомнилъ, какъ Иванъ Нифонтовичъ, встрчаясь съ рабочими, издали еще снималъ шляпу, какъ онъ однажды, остановясь противъ главнаго корпуса, повторилъ нсколько разъ съ многозначительнымъ вздохомъ.
— Да,— фабрика, фабрика… Любопытное учрежденіе.
Но главное, что смущало Довмонтова, это — настроеніе рабочихъ. Стараго Гаврюхина еще не схоронили, а ужъ на фабрик создалась увренность, что теперь все пойдетъ ‘поиначе’.
— ‘Только бы до молодого хозяина доскрестись,— говорили рабочіе,— а ужъ мы тогда единымъ духомъ всхъ нашихъ езуитиковъ на настоящую точку поставимъ’.
Донесли объ этомъ Рогову. Онъ побывалъ на фабрик и убдился, что рабочіе не по прежнему кланяются, не по старому встрчаютъ начальство. Прежде они, при встрчи съ нимъ, торопливо сдергивали картузы и держали ихъ въ рукахъ, пока онъ не пройдетъ, а теперь картузы точно прилипли къ ихъ головамъ: иной, особенно изъ молодыхъ, возьметъ себя за козырекъ, подержится за него, точно боится, какъ бы втромъ не сдуло, а картуза такъ и не снимаетъ, а другой и того хуже: идетъ, свиститъ, поплевываетъ направо и налво и словно не замчаетъ Рогова.
Если остановить его, онъ медленно-медленно сдеретъ съ себя картузъ и скоситъ глаза куда-то въ сторону…
— ‘Завелся душокъ, завелся’… бормоталъ про себя Роговъ и ршилъ подготовить надлежащимъ образомъ молодого хозяина.
Однажды онъ халъ вмст съ Иваномъ Нифонтовичемъ въ какое-то присутственное мсто. Развалясь въ просторной коляск и покачиваясь на мягкихъ шинахъ, Роговъ завелъ рчь о тяжелыхъ временахъ.
— Нын во всемъ пошло шатаніе и всякое послабленіе, а вслдствіе этого — оскудніе во всхъ отношеніяхъ. Я, Иванъ Нифонтовичъ,— человкъ простой. Вы вонъ разныя книжки читаете, а я учился только у матушки-жизни да у вашего покойнаго батюшки, который зналъ, какъ надо дла длать. Жили мы по старинк, и вс были довольны… А вотъ какъ пошли теперь везд поблажки: ‘рабочій день’… да ‘заработная плата’… да ‘улучшеніе антисанитарныхъ условій’,— вс словно блены обълись. Ноншнее время такое, что народъ долженъ за каждую копейку Бога благодарить,— а ему все мало! И ежели не вогнать его какъ слдуетъ, въ сознаніе, такъ вдь они, невжи, все изничтожутъ: скоро намъ съ ними головку покрыть нечмъ будетъ. Родитель вашъ, Нифонтъ Ивановичъ,— упокой его, Господи, ид же праведницы, упокоеваются, — постигъ своимъ острымъ разумомъ, что нашему рабочему лучше не доплатить, чмъ переплатить: для самого же народа лучше, спокойне, такъ какъ онъ глупъ и отъ всякаго мирволенья дуретъ, какъ клопъ отъ ромашки. Прибавить ему плату,— такъ онъ въ сей же часъ прибавку эту снесетъ въ кабакъ да кстати ужъ и свое исподнее тамъ оставитъ. И выдетъ ни поврку: и для него разореніе, и для насъ разореніе.
Онъ долго вразумлялъ хозяина. Иванъ Нифонтовичъ молча слушалъ его, наверчивалъ на палецъ бородку, потомъ вдругъ дотронулся нжно до руки довреннаго и сказалъ, кивая на пару раскормленныхъ вороныхъ рысаковъ:
— А чьи эти лошадки, Кузьма Дементьичъ?
— Какъ ‘чьи’? возразилъ опшенный Роговъ.— Ваши, Иванъ Нифонтовичъ.
— А откуда он у меня?
— Какъ ‘откуда’? Еще покойный Нифонтъ Ивановичъ купилъ.
— На собственныя деньги?
— Само собой. А то какъ же?
— А деньги откуда?
Роговъ уставился на хозяина и только моргалъ въ недоумніи.
— Такъ-то, Кузьма Дементьичъ,— молвилъ Гаврюхинъ, опять прикасаясь къ рук Рогова.— Вотъ мы съ вами катимъ, а неизвстно еще, куда прикатимъ. Никто не знаетъ, что ему предназначено.
Сказавъ это, онъ какъ-то зловще умолкъ и только крестился маленькими небрежными крестиками, когда по дорог попадалась церковь. А Роговъ растерялъ разомъ вс слова и окончательно упалъ духомъ. Теперь онъ твердо зналъ, что не сегодня-завтра молодой хозяинъ подетъ на фабрику и заварить тамъ кашу, отъ которой не поздоровится ни большимъ, ни малымъ распорядителямъ.
Но проходилъ день за днемъ, а молодой хозяинъ никуда не узжалъ. Онъ перетащилъъ свои книги и альбомъ въ мрачный отцовскій кабинетъ и сидлъ тамъ иногда по цлымъ днямъ. Выходя въ столовую къ обду или чаю, онъ имлъ задумчивый я разсянный видъ, разговаривалъ самъ съ собою: ‘нда!… нтъ, это все не то’… ‘тутъ другое нужно’…— и заставлялъ своихъ домочадцевъ, разныхъ двоюродныхъ и троюродныхъ, встревоженно переглядываться.
Потомъ въ дом стали появляться небывалые люди: не то актеры, не то живописцы, не то соціалисты. Затворятся съ Иваномъ Нифонтовичемъ въ кабинет и все говорятъ, говорятъ.
— Неблагонадежные люди,— таинственно шепчетъ Роговъ хозяйк:— подбиваютъ они Ивана Нифонтовича на какое-нибудь отчаянное дло. Ужъ не сносить ему головы: чуетъ мое сердце!.. Да и насъ-то всхъ, пожалуй, затянетъ въ петлю…
У старухи сердце не на мст. Все ей кажется: ‘вотъ-вотъ возьмутъ да пальнутъ!’. Она вздыхаетъ, крестится, прикладываетъ ухо къ замочной скважин, но разобрать ничего не можетъ.
— Ваня! стонетъ она, въ кабинет посл ухода гостей.— Побойся ты Бога и его святыхъ угодниковъ!.
Сынъ встрчалъ ее каждый разъ на порог съ такимъ лицомъ, точно онъ впервые видлъ передъ собой эту старую сморщенную женщину.
— А? Что такое?
— Пожалй ты мать свою единоутробную!
— Какую единоутробную? Въ чемъ дло, мамаша?
— Сказываютъ: ты всю фабрику хочешь на мастеровыхъ переписать. И домъ быдто бы жертвуешь на забастовщиковъ. И самъ со всмъ капиталомъ хочешь къ иностраннымъ законамъ приписаться. Не длай ты этого, Ваня! Твой отецъ-покойникъ за каждую копейку зубами держался и всякій уставъ чтилъ. Великій грхъ — родительское произволеніе нарушать.
— Вашими устами, мамаша, вщаетъ житейская мудрость,— говорилъ Иванъ Нифонтовичъ, наматывая на палецъ бороду.— Всякой вещи свое мсто, и всякій достоинъ того, чего онъ достоинъ. Безусловно!
Старуха выслушивала съ испугомъ непонятныя слова и уходила, въ конецъ сбитая съ толку. А Иванъ Нифонтовичъ, затворившись опять въ кабинет, сидлъ и размышлялъ:
— Вдь и вправду, все можетъ случиться. Возьму да и отдамъ и фабрику, и капиталъ. Просто, вотъ въ одно прекрасное махну на все рукой да и ухну въ революцію. Вдь неизвстно, что кому предназначено.
Ему все казалось, что скоро, очень скоро наступитъ для него роковой моментъ, и тогда въ жизни его произойдетъ головокружительный переворотъ. Въ ожиданіи этого, онъ ничего не предпринималъ, ни на что серьезное не ршался. Онъ зналъ, что ему надо създить на фабрику, что его съ нетерпніемъ ждутъ рабочіе, онъ даже получалъ отъ нихъ анонимныя письма, но не двигался съ мста. Когда просили у него денегъ на ‘нелегальщину’, онъ выражалъ горячее сочувствіе, но давалъ понемножку: не то, чтобы ему было жаль денегъ, а все мерещилось, что для него не наступило еще время.
Иногда онъ вдругъ начиналъ чувствовать, что усталъ отъ политики и вообще отъ жизни. Тогда онъ искалъ общества художниковъ и артистовъ, говорилъ, что душа его жаждетъ отдохнуть на прекрасномъ, покупалъ дорогія изданія въ изящныхъ обложкахъ съ виньетками, пріобрталъ картину ‘въ новомъ стил’, выбиралъ самую невразумительную: какую-нибудь сплошную черноту или таинственный призракъ, просвчивающій сквозь срую дымку, или какой-нибудь символическій кустъ бузины. Онъ подолгу простаивалъ передъ картиной, силясь высмотрть въ ней сокровенный смыслъ, найти разгадку какой-то тайны,— и, не постигнувъ ничего, отходилъ со вздохомъ.
Или возьметъ Ницше въ русскомъ перевод и по цлымъ часамъ вчитывается въ темныя для него строки. Ему очень нравится самое имя: ‘Заратустра’ — и то, что онъ такой необыкновенный, но только ‘больно мудрено загибаетъ’: голова трещитъ отъ напрасныхъ усилій, мысль окутывается туманомъ, досада беретъ. Иванъ Нифонтовичъ махнетъ сердито рукой, отброситъ Заратустру въ сторону и выйдетъ на воздухъ освжить голову. Какъ-то незамтно для самаго себя попадетъ въ соборъ и прикладывается къ мощамъ, а выходя изъ собора, морщитъ носъ и бормочетъ неодобрительно:
— Да, мощи, мощи… Немощи!..
Иногда онъ ‘для смысла жизни’ забгалъ къ своему знакомому, вегетаріанцу и безубойнику, Топорщикову и отводилъ съ нимъ душу въ бесдахъ о томъ, какъ надо жить, чтобы творить волю пославшаго.
— Во лжи мы родились, во лжи живемъ и во. лжи умираемъ,— говорилъ съ сокрушеніемъ Иванъ Нифонтовичъ, между тмъ какъ Топорщиковъ, костлявый и рыжій, сидлъ, подобно изваянію, и только изрдка гудлъ угрюмо: ‘безуміе… безуміе’.
Его неподвижная, мрачная фигура въ черной блуз, его постное лицо и большія мертвенно-блдныя руки съ синими жалкими — напоминали Гаврюхину о ‘томъ свт’ и побуждали его къ самобичеванію. Теперь ему казалось, что самое лучшее — отршиться отъ всего: и отъ революціи, и отъ красоты, и отъ суеты — сидть вотъ такъ чисто, честно, вдумчиво и творить волю пославшаго. Онъ уходилъ отъ Топорщикова замтно успокоенный, но вмст съ тмъ какой-то совершенно пустой, точно книга, отъ которой остался одинъ переплетъ. Случалось, что онъ, къ своему изумленію, прямо отъ Топорщикова попадалъ въ ресторанъ и вмсто того, чтобы творить волю пославшаго, съдалъ сытный ужинъ и выпивалъ полбутылки коньяку, а потомъ, возвращаясь поздно ночью домой и покачиваясь на подушкахъ коляски, думалъ въ полудремот:
— Однако желалъ бы я знать: когда же все это кончится?
Просыпаясь утромъ, онъ сейчасъ же принимался ждать чего-то. Ему казалось, что вотъ-вотъ раздастся звонокъ и войдетъ нкто, приготовившій для него цлый переворотъ, или вдругъ придетъ откуда-то письмо, заключающее въ себ роковое для него извстіе, или на улиц разразится что-нибудь такое… какая-нибудь катастрофа… Наконецъ, вдь съ нимъ можетъ произойти что-нибудь, такъ сказать, не отъ міра сего: что-нибудь сверхъестественное. Вотъ отцу, говорятъ, было въ молодости видніе, да и мать увряетъ, что къ ней на той недл, когда она только что вернулась отъ заутрени, приходилъ покойный мужъ и спрашивалъ: ‘какъ на бирж дла?’ Вдь все можетъ случиться: таинственнаго и неизвданнаго на свт неизреченно много.
Гаврюхинъ подходилъ къ зеркалу и не то съ недоумніемъ, не то съ испугомъ разсматривалъ свое желтоватое, преждевревременно поблекшее лицо, рдкіе вихристые волосы и безпокойные срые глаза, въ глубин которыхъ блуждалъ какой-то загадочный для него самаго огонекъ, то тусклый, то разгорающійся, но всегда болзненно тревожный, точно лихорадочный. Ему чудилось, что человкъ съ такими глазами долженъ жить какъ-то особенно,— совсмъ не такъ, какъ онъ сейчасъ живетъ,— и его тянуло разсмотрть въ ихъ неуловимомъ фокус настоящаго, не поддльнаго Ивана Нифонтовича, который всю жизнь прячется гд-то за кулисами, готовый выступить на сцену при первомъ мановеніи судьбы.
Бывали дни, когда Иванъ Нифонтовичъ часами ходилъ по кабинету въ смутной и тревожной увренности, что вотъ-вотъ ‘оно’ сейчасъ придетъ и оснитъ его. Онъ чутко прислушивался, оглядываясь на дверь, засматривалъ въ окно. Ожиданіе становилось все боле напряженнымъ, почти мучительнымъ.
Въ одинъ изъ такихъ дней къ нему вошелъ Роговъ и, пріятно склабя свое скопческое лицо, вынулъ изъ кармана деньги.
— Это что такое?
— Вашъ дивидендъ, Иванъ Нифонтовичъ.
— Какой еще дивидендъ?
— Вашъ: паевой… Извольте получить.
Иванъ Нифонтовичъ смотрлъ мутными глазами на Рогова и думалъ: не насталъ ли какъ разъ теперь моментъ? не ‘оно’ ли пришло, чтобы озарить его новымъ свтомъ? Самыя фантастическія мысли закувыркались съ бшеной скоростью въ его встревоженной голов! изорвать деньги… бросить ихъ въ окно… или въ физіономію Кузьм Дементьича… или объявить, что жертвуетъ весь капиталъ… на что, бы? Ну, да все равно… Словомъ: къ чорту деньги и Рогова и… все прочее такое! Не надо ничего!.. Онъ ужъ теперь не Иванъ Нифонтовичъ Гаврюхинъ: онъ — революціонеръ, анархистъ, живущій по чужому паспорту, или нтъ: онъ уйдетъ въ монастырь и перемнитъ имя… Словомъ,— онъ все перемнитъ, камня на камн не оставитъ… Все на смарку!
А руки уже протягивались машинально къ деньгамъ.
— Потрудитесь пересчитать,— сказалъ Роговъ.
— Да, дивиденды, дивиденды… говорилъ, какъ во сн, Иванъ Нифонтовичъ и, пересчитавъ машинально деньги, швырнулъ ихъ въ несгораемый шкапъ.
— Не смю больше задерживать васъ, Кузьма Дементьичъ,— сказалъ онъ, поворачиваясь къ Рогову и глядя на него въ упоръ тусклымъ, тяжелымъ взглядомъ.
Роговъ вышелъ изъ кабинета, по его выраженію, ‘словно оплеванный’, а Иванъ Нифонтовичъ долго стоялъ среди комнаты въ столбняк и бормоталъ безсознательно:
— Абсурдъ!.. Полнйшій абсурдъ!.. Вс въ прахъ обратимся…
Кончено! Это ужъ въ послдній разъ прячетъ онъ въ шкапъ ненужныя ему деньги. Больше продолжаться такъ не можетъ… Уже предчувствуется желанный мигъ озаренія: ‘оно’ уже близко, близко, у самаго порога… Не будетъ у него тогда ни денегъ, ни паевъ, ни шкаповъ, ни всей этой непонятной жизни, а вмсто этого черезъ все его существованіе протянется огромный яркій лучъ, при свт котораго онъ увидитъ и пойметъ настоящаго Ивана Нифонтовича, настоящій смыслъ и ‘весь, этотъ круговоротъ жизни’. Откуда именно засіяетъ чудодйственный лучъ — отъ революціи, или отъ красоты, или отъ мощей?— разгадать этого онъ не можетъ, но это сбудется, сбудется! Озареное блеснетъ для него внезапно, какъ молнія,— и тогда…
Былъ поздній вечеръ, когда Ивану Нифонтовичу подали телеграмму отъ Рогова: ‘Прізжайте немедленно. На фабрик неспокойно’. У Ивана Нифонтовича екнуло сердце…
— ‘Вотъ ‘оно» вихремъ пронеслось въ его голов. Недаромъ онъ предчувствовалъ, что что-то зретъ, готовится, надвигается…
— ‘Жребій брошенъ!’ молвилъ онъ вслухъ и отправился на вокзалъ.
Плавно раскачиваясь на эластичныхъ подушкахъ въ вагон 1-го класса, онъ не переставалъ думать о томъ, что теперь наступаетъ для него ‘перевалъ жизни’. Въ сущности, вдь онъ всегда подозрвалъ въ глубин души, что озареніе придетъ къ нему именно съ фабрики, гд тысячная толпа ждетъ его, какъ манны небесной. Онъ старался угадать, какъ оно произойдетъ, и размышлялъ о самомъ себ, какъ о комъ-то другомъ, не вполн доступномъ для его пониманія. Ему представлялось, что Гаврюхинъ, тотчасъ попрізд, произведетъ на фабрик коренной переворотъ, цлую пертурбацію. Онъ скажетъ или совершитъ нчто такое, что ошеломитъ фабричную администрацію и вызоветъ единодушный восторгъ у рабочихъ. Иванъ Нифонтовичъ уже слышитъ, какъ кто-то изступленно кричитъ Гаврюхину: ‘ура! ура!’ — хочетъ взмахнуть шляпой, но встряхивается и сознаетъ, что онъ задремалъ… Сосдъ его зврски храпитъ, колеса позда мрно стучатъ, замедляя ходъ, и протяжный свистокъ даетъ знать о приближеніи къ станціи.
Иванъ Нифонтовичъ вышелъ на платформу, послалъ сторожа узнать, есть ли лошади съ фабрики, и, ежесь отъ ночной прохлады, прислъ на скамейку. Сторожъ исчезъ въ темнот и не возвращался. Поздъ ушелъ. Передъ Иваномъ Нифонтовичемъ блестли рельсы, на которыя падалъ отблескъ отъ освщенныхъ оконъ телеграфной комнаты, направо и налво виднлись разноцвтные сигнальныя фонари, а дальше за ними — черная тьма. Телеграфные столбы гудли отъ втра. На платформ было холодно и непривтливо…
— ‘Что же это сторожъ-то?’ думалъ Иванъ Нифонтовичъ, покачиваясь отъ дремоты. Голова его все ниже свшивалась на грудь, и снова, какъ въ туман, носился передъ нимъ таинственный Гаврюхинъ. Что-то онъ сдлаетъ? Камня на камн не оставитъ… Роговъ, Довмонтовъ и пайщики будутъ злиться на него, донесутъ губернатору, станутъ всячески угрожать ему, но рабочіе вынесутъ его на рукахъ, проводятъ всей фабрикой до станціи, будутъ кричать по дорог: ‘Не выдадимъ нашего Ивана Нифонтовича! Не выдадимъ молодого хозяина!’ Впрочемъ, Гаврюхинъ, пожалуй, и не подетъ на станцію, а останется жить на фабрик, чтобы не было злоупотребленій. Можетъ также случиться, что’ онъ сдлаетъ рабочихъ пайщиками и будетъ съ ними на равной ног, ‘чего даже въ Европ еще не бывало’…
— Ваше благородіе! ваше благородіе!— почтительно окликалъ его сторожъ.— Пожалуйте!.. Насилу разбудилъ кучера…
Въ пол дулъ холодный втеръ: сыпалась сверху мелкая крупа, непріятно щекотавшая лицо, небо все больше заволакивалось тучами…
Рессорный экипажъ мягко катился по отличному шоссе. Голова Ивана Нифонтовича безпомощно раскачивалась изъ стороны въ-сторону, какъ у подстрленной птицы. Чуть-чуть брезжила заря, и при свт ея лицо Гаврюхина казалось блднымъ и изможденнымъ… Но когда подъхали къ фабрик, онъ подтянулся и пріосанился.— ‘Надо все трезво обсудить’…— мысленно повторялъ онъ, озираясь не безъ волненія по сторонамъ.— Кажется, вс еще спятъ? Это хорошо… Я, такъ сказать, инкогнито…
Еще нтъ восьми утра, а толпа рабочихъ передъ домомъ правленія уже сгустилась.
Она ростетъ. напираетъ, гудитъ. То и дло раздаются громкіе голоса:
— Хозяина намъ!
— Иванъ Нифонтыча сюда!
— Просимъ!
— Требуемъ!
Изъ комнатъ на подъздъ выходитъ Севастьянычъ, старый лакей Довмонтова, въ длинномъ сюртук и бломъ галстук, и кричитъ, размахивая руками:
— Эй вы, мастеровщина! Чего галдите?.. Разинули пасти-то!
Его голосъ покрывается возгласами рабочихъ:
— Ты зачмъ вылзъ?
— Замсто хозяина?
— Мастистый какой!
— Ишь, заржали жеребцы!— говоритъ Севастьянычъ, красня отъ досады.— Дурачье,— право, дурачье!
— Ты больно уменъ?
— Ему, братцы, по уму-то давно бы уже надо быть мертвому!.. Право слово!
— Ха, ха, ха!
Въ толп хохотъ, остроты… Севастьянычъ сердито плюетъ.
— Товарищи!..— Дайте сказать!— Прошу слова!— слышатся голоса вожаковъ.— Бросьте его!— Ну, его къ шуту!— Не для того мы пришли сюда…— Пускай онъ хозяину скажетъ…— Чтобы одинъ къ намъ вышелъ!— Рогова и Довмонтова не надо!— А то и говорить не станемъ!..
Толпа сначала смолкаетъ, потомъ возбужденно кричитъ:
— Самого подавай!
— Долой директора!
— Къ свиньямъ Рогова!
— Молодого хозяина намъ!
— Съ хозяиномъ говорить желаемъ!
— Тише вы, галманы!— оретъ Севастьянычъ генеральскимъ голосомъ. Смирно!..— Что за галдежъ? Вдь сказано вамъ: скоро выйдетъ!
И опять крики толпы:
— Что онъ, замсто себя, холуя намъ высылаетъ?
— Это не онъ: это Довмонтовъ прислалъ!
— Проваливай, старикъ!
— Видали мы хамовъ-то!
— Хозяина намъ! Сколько время ждемъ!
— А вы бы еще съ заутренъ пришли!
Въ Севастьяныча летятъ комки грязи. Его лобъ краснетъ, сдыя баки трясутся отъ гнва…
— Постойте вы, идолы! Вотъ вамъ ужо пропишутъ!— кричитъ онъ, грозя кулакомъ и торопливо скрывается за дверью, сопровождаемый насмшливыми возгласами:
— Ага, озябъ!
— Сничтожился!
— Ишь, размахался, камардинъ дилехторскій!
— Поспшай, а то самоваръ уйдетъ!..
— Не простудись, старый хрнъ!
Въ столовой за утреннимъ самоваромъ собрались: Довмонтовъ, Роговъ и пріхавшіе наканун утромъ Зининъ и Маклецовъ, не крупные пайщики. Опухшее, расширяющееся книзу лицо Довмонтова блдно, косые глазки его безпокойно бгаютъ, руки дрожатъ. Блденъ и Роговъ: онъ знаетъ, что рабочіе ненавидятъ его не меньше, чмъ Довмонтова. Въ его холодныхъ лисьихъ глазахъ и въ плотно сжатыхъ безкровныхъ губахъ застылъ злобный испугъ и безсильная ненависть къ толп, шумящей подъ окнами.
— Я вдь, давно замтилъ, что на фабрик завелся душокъ.— Я предлагалъ вамъ усилить среди рабочихъ гласность… Вотъ теперь дождались!
— ‘Гласность?’ Это какую же гласность? спрашиваетъ Зининъ, красивый и изящно одтый господинъ, старающійся сохранить беззаботный, разсянный видъ.
— Это, чтобы быть всегда въ курс дла.— уныло поясняетъ Маклецовъ, тоже благообразный господинъ, чистый, блый и мягкій, какъ только что испеченная просфора.
— А, соглядатайство? догадывается Зининъ.— Нтъ, вотъ во Франціи въ такихъ случаяхъ поступаютъ иначе…
— Что намъ ваша Франція! брюзгливо перебиваетъ Роговъ.— Вы вс Европы объздили, а нашихъ порядковъ не знаете. При покойномъ Нифонт Иваныч никто пикнуть не смлъ, и было все тихо и благородно, а теперь вонъ всякій мальчишка — конторщикъ лзетъ разговаривать… Вотъ отъ этого отъ самого и происходитъ… На Семеновской-то мануфактур что вышло?..
Иванъ Нифонтовичъ молча ходитъ вдоль стны, мимо обширнаго чайнаго стола. Онъ плохо спалъ и проснулся рано. Выглянувъ въ окно, онъ замтилъ отдльныя группы рабочихъ, которые нершительно топтались на мст вдалек отъ дома правленія и выжидательно посматривали на окна. Что-то дрогнуло у него въ груди, и опять молніей сверкнула мысль: ‘вотъ оно!’
Былъ моментъ, когда онъ уже потянулся, чтобы открыть окошко и крикнуть: ‘Товарищи, я съ вами! Я здсь!’ — но онъ подумалъ, что это еще отъ него не уйдетъ, и отправился въ столовую пить чай. Увидавъ его лицо, Довмонтовъ и Роговъ переглянулись и внутренно ршили, что имъ, пожалуй, не сдобровать.
— ‘Натворитъ чудесъ, полоумный!’ говорилъ себ Роговъ, наблюдая изподлобья подергиванья въ лиц хозяина…
— Какія же мры вы думаете принять, Иванъ Нифонтовичъ? спрашивалъ Довмонтовъ, предупредительно подавая хо: зяину стаканъ чаю, сливки и булки.
— Немедленно срзать мозоль,— сказалъ Иванъ Нифонтовичъ, длая рыбьи глаза.
Посл этого онъ молча выпилъ свой стаканъ, отказался отъ другого, всталъ и принялся ходить по столовой. Довмонтовъ, Роговъ и пайщики совщались между собой, а Иванъ Нифонтовичъ бросалъ имъ отрывочныя замчанія:
— Это все палліативъ… Тутъ нужно другое… Это все — дтскія игрушки… Въ бирюльки играете, господа!..
А когда вс пристали къ нему, спрашивая: ‘что же наконецъ длать?’ — онъ обвелъ компанію страннымъ блуждающимъ взглядомъ и произнесъ какъ бы про себя:
— Люблю я смотрть на кукольныя комедіи…
Это было и обидно, и подозрительно.— ‘Подложитъ онъ намъ свинью!’ пронеслось въ головахъ у всхъ…
Между тмъ пробило 9 часовъ, а Иванъ Нифонтовичъ все ходитъ вдоль стны и молчитъ, а толпа становится все шумне, все громче и настойчиве раздаются крики:
— Долой директора!
— Не хотимъ его!
— Хозяина намъ сюда!
— Рогова къ свиньямъ!
— Долой скобленое рыло!
Роговъ сжимаетъ блдныя губы и шипитъ: ‘Подождите, голубчики, подождите!’
Севастьянычъ снова появляется на крыльц и кричитъ:
— Смирно вы, анаемы!
Теперь въ него летятъ камни.
— Они въ парадное ломятся,— объявляетъ онъ директору.— Никакого уйма на нихъ нтъ…
Довмонтовъ дрожащимъ голосомъ сообщаетъ Ивану Нифонтовичу, что онъ еще третьяго дня отослалъ семью въ городъ…
— Хозяина намъ! реветъ толпа…
— Я бы розгочками ихъ, розгочками хорошими! твердитъ перепуганный Маклецовъ.— Знаете: по-русски, по-русски!
А Зининъ, поблднвшій, съ трясущейся нижней челюстью, которую онъ никакъ не можетъ заставить звнуть, длаетъ видъ, что очень занятъ обрзываніемъ сигары, и лопочетъ что-то насчетъ западныхъ государствъ…
Въ крыльцо стучатъ и звонятъ…
— Вышли бы вы къ нимъ, Кузьма Дементьевичъ,— обращается Маклецовъ къ Рогову.— Они любятъ васъ…
— Да,— какъ собака палку! огрызается Роговъ.— Идите сами: вы помоложе меня.
— Да вдь я, такъ сказать, не въ курс… Я для нихъ — не авторитетъ. Можетъ быть, Николай Васильевичъ поговоритъ съ ними? Онъ знаетъ, какъ это на запад длается.
— Нтъ, моя изба съ краю,— возражаетъ Зининъ, стараясь звнуть.— Мн мой дивидендъ пожалуйте, а насчетъ прочаго… Вдь Иванъ Нифонтовичъ хотлъ, кажется, разговаривать съ ними. Онъ — хозяинъ.
— Какой же я хозяинъ? Я — такой же пайщикъ, какъ и вы…
— Ну, полноте! Какіе наши паи? Вы тутъ — все… Если мы уйдемъ, вы и не замтите… Тутъ все на вашемъ капитал построено.
— Вы идете, такъ сказать, въ корню,— подхватываетъ Маклецовъ.— а мы съ Николаемъ Васильевичемъ на пристяжк тряхнемъ.
Электрическій звонокъ въ подъзд непрерывно звонитъ…
— Выйдите къ нимъ, Иванъ Нифонтовичъ: вдь они васъ требуютъ,— проситъ Довмонтовъ.
— Знаю, знаю.. Подождите… Тутъ все на смарку нужно… Камня на камн…— Господи, какое мученье!— Онъ чувствуетъ, что моментъ насталъ, но не можетъ ршить, чего требуетъ отъ него этотъ моментъ?.. Онъ внутренно перегораетъ, но продолжаетъ ждать. Чего? Озаренія? Этакая мука! Всю-то жизнь онъ ждетъ… Ему скоро тридцать стукнетъ, а онъ все ждетъ. Прежде ему казалось, что вотъ онъ кончитъ курсъ, и тогда все станетъ для него ясно, но ясно не сдлалось… можетъ быть, потому, что курсъ онъ не докончилъ. Потомъ ждалъ: ‘вотъ стану самъ хозяиномъ, и тогда…’ Теперь онъ — хозяинъ, а все остается для него по прежнему неяснымъ, и не приходитъ то таинственное, роковое, что должно сразу озарить предъ нимъ жизнь и всю его собственную подоплеку…
Онъ издали осторожно засматриваетъ въ окно… На язык у него вертится начало рчи: ‘Товарищи рабочіе! я уважаю…’ — и дальше еще какія то хорошія слова, звучныя, торжественныя, какъ парадный маршъ, какъ праздничный звонъ большого колокола… Но при вид возбужденной и беспорядочно-крикливой толпы, настроеніе его мняется, и онъ полусознательно бормочетъ: ‘Толпа всегда толпа… Срая масса… Безтолочь… Неразбериха…’ Вонъ тотъ, съ русой бородой, приличне другихъ, осмысленне: съ нимъ бы Иванъ Нифонтовичъ поговорилъ по душ… И этотъ, высокій, черный, тоже располагаетъ къ себ: у него совсмъ интеллигентный видъ… И еще вонъ тотъ, худощавый: также внушаетъ довріе, онъ держитъ себя съ достоинствомъ… Пускай бы ихъ депутатами послали…
Прижавшись къ портьер, Иванъ Нифонтовичъ не замчаетъ, что происходитъ за его спиной: какъ Довмонтовъ и Роговъ разговариваютъ вполголоса съ пайщиками, косясь опаслива на хозяина, какъ они призываютъ Севастьяныча, отдаютъ ему подъ сурдинку какія-то приказанія, какъ торопливо входятъ и выходятъ какіе-то люди. Иванъ Нифонтовичъ все стоитъ у окна, прикрываясь портьерой, протираетъ поминутно пенснэ, потомъ насаживаетъ его съ размаху на переносицу, потомъ опять сдергиваетъ съ носа и протираетъ, — а въ голов словно метелица крутитъ.
— Мы этимъ архаровцамъ покажемъ!— доносится до него какъ будто издали голосъ Рогова.— Расправа будетъ такая, что черти въ аду озябнутъ!
— ‘Да, пусть лучше депутацію выберутъ… всеобщимъ голосованіемъ’,— думаетъ Иванъ Нифонтовичъ.— ‘Надо имъ вывсить этакую какую-нибудь… прокламацію… А еще лучше: пускай они сейчасъ же… Эхъ, да не то все это не то, не то!’ — стонетъ въ глубин его растеряннаго существа.
Часы пробили десять. Толпа еще больше выросла, тсне придвинулась къ дому. Крики ея становятся все нетерпливе, грозне. Среди рабочихъ распространяется слухъ, что Роговъ и Довмонтовъ не пускаютъ къ нимъ хозяина. Толпа ругается, машетъ руками, показываетъ кулаки.
А Иванъ Нифонтовичъ стоитъ на мст, какъ околдованный, и все думаетъ. И чмъ дольше стоитъ, чмъ напряженне думаетъ, тмъ странне и непонятне становится для него все, происходящее и передъ нимъ, и за нимъ, и въ немъ самомъ. Съ ужасомъ чувствуетъ онъ внутри себя ту самую, пустоту, какую онъ испытывалъ, когда уходилъ отъ Топорникова и не зналъ, что ему, собственно, предпринять: творить ли немедленно волю пославшаго, или похать въ ресторанъ и състь любимую имъ уху съ растегаемъ?..
Вдругъ оконное стекло разлетлось со звономъ, и увсистый кирпичъ, проскочивъ мимо портьеры, шлепнулся на столъ и потомъ покатился на полъ, увлекая за собой стаканъ и полоскательную чашку. Иванъ Нифонтовичъ отскочилъ отъ окна съ помертввшимъ и искаженнымъ лицомъ.
— Разбойники!— закричалъ онъ яростной фистулой.— Покушеніе… Бунтъ… Немедленно послать нарочнаго къ губернатору!.. Солдатъ вызвать, солдатъ!.. Сію же минуту!
Обезумвъ, онъ метался по комнат, билъ себя въ грудь, потрясалъ кулаками и выкрикивалъ, какъ въ горячечномъ припадк:
— Бунтовщики!.. Подъ присягу ихъ!.. Крестъ цловать!.. Вооруженное нападеніе!.. Всхъ подъ разстрлъ!.. Казаковъ сюда!.. За солдатами послать!
— Успокойтесь, — сказалъ Роговъ, удерживая его за рукавъ, — уже послано.
— Уже?— произнесъ Иванъ Нифонтовичъ, глядя на Рогова помутившимся взоромъ.
— Давно послано. Ждемъ съ часу на часъ…
— дутъ!— радостно крикнулъ Довмонтовъ.
— дутъ, дутъ!— подхватили пайщики.
Иванъ Нифонтовичъ въ изнеможеніи подошелъ къ окну. Ноги у него дрожали, поблвшія губы прыгали, на лбу выступили капли холоднаго пота… Толпа подъ окнами волновалась, но уже не по прежнему, и лица рабочихъ были обращены не къ дому, а на ограду, въ поле, оттуда быстро приближался столбъ пыли…
Иванъ Нифонтовичъ въ безсиліи опустился на стулъ и тяжело дышалъ, глаза его потухли, ушли глубоко въ орбиты и смотрли оттуда съ сиротливымъ недоумніемъ. Онъ апатично махнулъ рукой и произнесъ упавшимъ голосомъ:
— Не знаю… Длайте, какъ хотите… Умываю руки.
Потомъ опустилъ голову на грудь и пробормоталъ тоскливо:
— Вс въ прахъ обратимся…