Гастон Пари и французская поэзия средних веков, Леметр Жюль, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д—ОЙ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Гастонъ Пари
и французская поэзія среднихъ вковъ.

I.

Съ тхъ поръ, какъ намъ дано понять, что собственно приватъ-доцентами выиграно седанское сраженіе, многимъ изъ нашихъ добрыхъ умовъ представилось, что косвеннымъ, но врнымъ средствомъ къ подготовленію реванша, окажется установленіе греческихъ, латинскихъ или романскихъ текстовъ: и эрудиція заполонила Францію. Она господствуетъ въ нормальной школ и въ факультетахъ. Она господствуетъ и въ лицеяхъ, гд занимаютъ философіей осьмиклассниковъ и посвящаютъ въ ‘новые методы’ мальчиковъ въ большихъ воротникахъ и короткихъ штанишкахъ.

Я преклоняюсь предъ этой маніей. Окажись она даже всецло безплодной (чего нтъ), я и тогда не позволилъ-бы себ жалобы: ибо. доставляя несказанное удовольствіе тмъ, кто ей преданъ, она въ то-же время счастливитъ другихъ, какъ поводъ къ дешевой иронизаціи. Я сознаю, однако, что осмивать эрудицію огуломъ дло, настолько-же пустое, какъ и иныя занятія эрудиціей. Вамъ не безъизвстно все, что можетъ быть сказано по этому поводу:— Да, безспорно, эрудиція въ томъ вид, какъ она практикуется большею половиной нашихъ ученыхъ, подъ видомъ важности, есть одно изъ пустйшихъ людскихъ занятій. Не угасла еще та раса людей, которые со временъ Ла-Брюйера со страстью предавались разслдованію: какая изъ рукъ — правая или лвая — была у Артаксеркса длиннй другой. Девять десятыхъ изъ варіацій, вводимыхъ филологомъ, поблднвшимъ надъ манускриптами, въ текстъ греческаго или латинскаго автора, не иметъ ровно никакого значенія. Я вовсе не любопытствую узнать, сколько на самомъ дл родительныхъ мстъ въ Виргиліи. Не могу сказать, въ какой мр я равнодушенъ къ знанію точнаго срока выпуска каждой изъ комедій Плавта. Среди сотни находимыхъ и изучаемыхъ надписей, не найдется и двухъ, которыя раскрыли-бы намъ что-либо, мало-мальски интересное. Человкъ, проводящій годъ надъ раскопками въ какой-нибудь изъ итальянскихъ деревушекъ и составляющій каталоги старинныхъ сосудовъ, спрашивая себя при этомъ — этрускія-ли они, занимается трудомъ, который никогда не будетъ въ состояніи вызвать мое сочувствіе. Если-бы мн сообщили, что только-что открытъ альманахъ римскихъ чиновниковъ такого-то года, я-бы совершенно хладнокровно принялъ извстіе и попросилъ-бы избавить меня отъ просмотра его. Между тмъ, вс старанія эпиграфистовъ не приводятъ къ возстановленію и десятой доли подобнаго альманаха, для котораго, существуй онъ, я-бы не шевельнулъ и пальцемъ. Три четверти изъ средневковыхъ текстовъ, старательно возстановленныхъ и опубликованныхъ людьми усидчиваго труда, распространяютъ непомрную скуку, принося намъ мене существеннаго, чмъ паперть Парижской Богоматери. Отчаянная работа чуть-ли ни всхъ ученыхъ надъ прошлымъ приводитъ въ большинств случаевъ единственно къ открытію и доказательству мелкихъ фактовъ, чисто-гадательныхъ, всецло лишенныхъ значенія, и не вносящихъ ровно ничего, что-бы могло послужить къ изученію человчества и его исторіи.

Можетъ-ли что-либо быть безполезне и пусте подобнаго рода изысканій? Они, впрочемъ, заставляютъ предполагать у посвятившихъ имъ себя, только терпніе, среднюю сообразительность и пристрастіе къ извстной дятельности безъ открытій, весьма совмстимой съ нкоторой умственной лнью. Они — прибжище добрыхъ людей, которымъ не дано пытливости, чувства красоты, ни даже передачи. Тмъ не мене, эти ничтожныя занятія, ‘занимая ихъ умъ легкими трудностями’ (какъ выражается Флоберъ по поводу Билё и его салфеточныхъ колецъ), заставляютъ ихъ надуваться отъ гордости и удовольствія. Ученый наслаждается знаніемъ вещей, которыя никому другому неизвстны. Ученый въ сущности презираетъ поэтовъ, романистовъ, критиковъ, журналистовъ. Ученый исполненъ высокомрія, ибо входитъ въ составъ извстнаго рода братства, занятаго таинственными длами и имющаго свои традиціи, свои риты, свой языкъ. Ученый упрямъ: онъ тмъ крпче хватается за результатъ своихъ изысканій, чмъ результатъ ничтожнй: имъ не желаетъ считать свое время потеряннымъ. Умъ ученаго коротокъ: эпиграфъ мшаетъ его пониманію исторіи, филологія не допускаетъ его вникать въ литературу, археологія длаетъ ему недоступнымъ искусство. Ученый, замкнутый въ своей кропотливой и безплодной задач, живетъ вн дйствительной жизни, въ сторон отъ человческой комедіи и не подозрваетъ, въ какой мр послдняя занимательна и разнообразна. Ученый чувствуетъ слабость къ Германіи. У него не сходитъ съ языка ‘нмецкая наука’. Однимъ словомъ, ученый — существо ужасное, жалкое и лишнее.

Но сколько вещей могло-бы быть сказано и въ пользу ученаго! Правда, что имются они разныхъ сортовъ и что не объ этомъ сорт буду я теперь говорить.

Во-первыхъ, кто изъ двухъ занятъ дломъ боле безполезнымъ — ученый-ли, открывающій ненужныя вещи въ прошломъ или ‘хроникеръ’, осмивающій ученаго, повствуя притомъ и обсуждая ненужныя вещи настоящаго? Интересне-ли знать, что Вульцій (Vulterus) состоялъ въ 125 году мэромъ одной изъ итальянскихъ деревушекъ, и что на г-ж Сентъ-Велутинъ былъ на-дняхъ зеленый лифъ, отдланный вточками изъ чернаго стекляруса?.Затмъ ученый отличенъ уже тмъ, что пишетъ только для нсколькихъ сотенъ ученыхъ, какъ и поэтъ пишетъ только для полсотни поэтовъ. Работать-же для такого ограниченнаго числа людей и считать уваженіе ихъ достаточнымъ вознагражденіемъ за свои труды — разв не чувствуется за этимъ гордость, не чуждая благородства? Прибавьте, что этотъ трудъ безкорыстнйшій между всми. Ученый отыскиваетъ истину ради нея самой: онъ принимаетъ ее и любитъ одну ее, и всецло нагую. Онъ любитъ ее не только вн всякаго практическаго примненія, но любитъ какою-бы она ни была, даже нестоющую вниманія и безплодную. Онъ допускаетъ впередъ возможное ничтожество результата своихъ стараній. Такое самоотверженіе, когда о немъ подумаешь, разв не иметъ въ себ чего-то героическаго и трогательнаго?

Но, впрочемъ, ученаго поддерживаетъ идея, что онъ участникъ великаго коллективнаго дла, гд трудъ каждаго работника можетъ казаться ничтожнымъ, но гд общее усиліе необходимо плодотворное. Если девяносто девять надписей ничего существеннаго намъ не приносятъ, сотая опредлитъ, быть можетъ, какой-нибудь изъ важныхъ историческихъ пунктовъ. Если девяносто девять изъ варіантовъ не прибавляютъ ни красоты, ни смысла какому-либо изъ древнихъ текстовъ, то сотый дастъ намъ, пожалуй, прекрасный стихъ. Точное опредленіе эпохи какого-нибудь произведенія безразлично: но оно можетъ также и выяснить вліяніе одной литературы на другую или политическихъ событій на литературу. Тысяча маленькихъ горшечковъ изъ красной и срой глины будутъ не боле, какъ маленькіе горшечки, нкоторые съ фигурами на нихъ человчковъ: но тысяча первый окажется находкой для исторіи искусства или религій, завершитъ для насъ значеніе какого-нибудь миа, дастъ намъ возможность глубже проникнуть душу древнихъ.

Трудолюбивый ученый уподобляется работнику среднихъ вковъ, который трудится изо всхъ силъ надъ обработкой камня для будущаго собора, не зная, гд будетъ положенъ этотъ камень, ни будетъ-ли зримъ онъ для врующихъ, но все-таки счастливый возможностью внести свою скромную долю на монументъ, возносимый во имя Божія. Надо любить ученыхъ, прощать имъ ихъ маленькіе недостатки, узкость ихъ спеціальностей и близорукость ихъ зрнія. Они — орудія, преданныя и благочестивыя, прекрасныхъ архитектуръ, возводимыхъ великими умами. Они подготовляютъ матеріалъ, служащій къ написанію превосходныхъ книгъ. Благодаря ихъ открытіямъ, развивается въ общемъ философія мудрецовъ и возобновляется поэтическое вдохновеніе и пытливость диллетантовъ. Ихъ труды, труды муравьевъ и трутней, видоизмняютъ съ теченіемъ времени въ людяхъ изъ самыхъ развитыхъ нашего рода, воззрніе на міръ и исторію. Они содйствуютъ все боле и боле проясняющемуся сознанію, къ которому высшее человчество приходитъ относительно самого себя. Они подобны той плодоносной почв, на которой произрастаютъ духовные цвты: геній Тэна или Ренана.

И потому еще чувствую я глубокое почтеніе къ ученымъ, что манія ихъ требуетъ любви къ прошлому, и что эта любовь есть и піететъ, а также и добродтель. Прошлое создало насъ: горе тому, кто имъ не интересуется, и стыдъ тому, кто его презираетъ! Ничто не сравнится для меня съ интересомъ знать, чмъ были мои далекіе родичи, что они говорили, что писали, какія были у нихъ мысли, какъ передумали они думу жизни — и находить въ себ ихъ душу. Прошлое даетъ цпу настоящему и даетъ настоящему его форму. Слдуетъ жить въ прошломъ, хотя-бы для того, чтобы чувствовать къ нему состраданіе: сострадая нашимъ предкамъ, мы тмъ самымъ сострадаемъ себ. Я наслаждаюсь сознаніемъ, что все существо мое иметъ столь глубокіе корни въ временахъ истекшихъ и что я такъ долго существовалъ прежде чмъ увидть впервые свтъ. Будущее всецло и тьма, и ужасъ, каждый разъ, какъ я пробую представить себ міръ по прошествіи ста или тысячи лтъ, я отрываюсь отъ этой грезы съ чувствомъ страшной неловкости, въ ярости отъ невозможности знать, съ отчаяніемъ, что родился такъ рано, со страхомъ предъ неизвстнымъ. Наоборотъ, греза о прошломъ полна сокровенныхъ чаръ, она удлиняетъ мою жизнь за предлы колыбели, вызываетъ во мн картинныя представленія и заставляетъ меня чувствовать доброту собственнаго сердца. Прибавьте, что изученіе прошлаго является нердко прекраснымъ урокомъ мудрости и тихонько учитъ насъ познавать тщету вещей, въ то-же время возбуждая въ насъ интересъ къ этой именно тщет. Мн, стало-быть, пріятно врить, что у всхъ ученыхъ въ сущности душа добрая. Многіе устраняются всячески отъ горькой борьбы настоящаго, чувствуютъ себя отлично въ своихъ temp la serena, всегда зиждущихся по сосдству съ философіей. Эрудиція сильно способствуетъ развитію въ насъ духа отршенія, состраданія и доброты. Если ученому и приходится носить имя Гермагораса {La Bruy&egrave,re: De la socit et de la conversation.}, то онъ-же можетъ называться и Сильвестромъ Боннаръ, и тогда онъ существо очаровательное, ибо никто. не соединяетъ въ себ столько ума со столькимъ чистосердечіемъ.

II.

Онъ можетъ также называться и Гастономъ Пари. Тогда онъ моложе, стоитъ ближе къ дламъ вка, не столько мечтателенъ, мене подверженъ наитіямъ святого Доктровё, и конечно воспитанники Школы хартій никогда не отнесутся къ нему, какъ относятся къ изящному Сильвестру во время своихъ прогулокъ подъ снью Люксембургскаго сада. Онъ одинъ изъ числа тхъ работниковъ, что, отесывая камни, могли-бы наилучшимъ образомъ начертить и планъ самого собора. Подъ этимъ филологомъ слышится ученый, философъ, художникъ. Какъ ни трудится онъ надъ своей кропотливой задачей, онъ стоитъ выше ея. Онъ составилъ нсколько мсяцевъ тому назадъ маленькій сборникъ своихъ лекцій подъ заглавіемъ: Поэзія среднихъ вковъ, и не знаешь, что интереснй въ этомъ изданіи, самъ-ли г. Пари, изучающій средніе вка, или средніе вка въ изученіи г. Пари. Я скажу сначала нсколько словъ о писател, затмъ нсколько словъ и по поводу его изысканій.

Г. Гастонъ Пари обладаетъ въ высокой степени научнымъ духомъ. Я не знаю лучшаго опредленія этого духа, какъ данное имъ самимъ на одной изъ лекцій, по поводу Поэмы Роланда, читанной имъ въ зданіи французской коллегіи 8-го декабря 1870 года:

‘…Я абсолютно и неуклонно исповдую доктрину, чти наука должна имть своимъ предметомъ единственно только истину, истину ради самой себя, безъ малйшей заботы о послдствіяхъ, хорошихъ или дурныхъ, непріятныхъ или пріятныхъ, какія-бы эта истина могла получить въ примненіи. Тотъ, кто въ силу побужденія патріотическаго, религіознаго и даже нравственнаго позволяетъ себ въ фактахъ, имъ изслдуемыхъ и въ выводахъ имъ добытыхъ, хотя бы малйшее укрывательство, малйше уклоненіе отъ истины, не достоинъ занять мсто въ великой лабораторіи, гд добросовстность иметъ большее право на доступъ, чмъ даже искусство. Такъ понятыя, общія изслдованія, предпринимаемыя въ томъ-же дух во всхъ цивилизованныхъ странахъ, образуютъ поверхъ націй боле сжатыхъ, разнородныхъ и нердко враждебныхъ, великое отечество, котораго не запятнаетъ никакая война, которой не угрожаетъ никакой побдитель и гд души находятъ убжище и единство, какія давала имъ во времена другія обитель Господня’.

И вотъ еще страница, гд эта любовь къ истин выражается на подобіе ревниваго символа вры, выражаетъ ея сомннія, ея щепетильность, ея благочестивую неуклонность (intransigeance).

…Въ сердц каждаго человка, дйствительно преданнаго наук, гнздится тайное отвращеніе противъ немедленнаго примненія своихъ трудовъ: польза труда представляется ему главнымъ образомъ въ возвышеніи и отршеніи, какихъ требуетъ отъ нея умъ, ей себя посвящающій, оно испытываетъ какъ-бы тайный страхъ, указывая публик на практическіе результаты, которые могутъ быть извлекаемы изъ ея изысканій,— страхъ отнять у нея частицу того, что я назову ея чистотою.

Что такое эта любовь къ истин, преслдуемая вн всякаго матеріальнаго или нравственнаго интереса, тмъ боле вн всякихъ теологій и съ забвеніемъ всхъ толкованій, которыя когда-либо пытались давать вселенной и ея судьбамъ,— что-жъ эта любовь, какъ не еще религія? Конечно, одно удовольствіе разслдованія могло-бы послужить главнымъ образомъ объясненіемъ мужества ученаго, но есть и нчто другое, сдается мн. Это безкорыстное изысканіе, для того чтобы быть поддерживаемымъ съ тмъ родомъ героизма, которое вносится въ него нкоторыми умами, предполагаетъ или вру въ идею, что истина хороша, какою-бы она ни была, или смиреніе предъ истиной, даже печальной, даже разочаровывающей, даже непостижимой. Но эти оба чувства, довріе и подчиненіе вчному порядку вещей, несомннно религіознаго характера. Каждый ученый обязательно носитъ въ глубин сердца, вдомо или невдомо для себя, символъ вры Сюлли Прюдома:

Природа говоритъ намъ: я всецло Разумъ

И остаюсь глуха къ желаніямъ безумцевъ…

У природы быть можетъ нтъ никакой цли, но если есть она у нея, то можно подумать, что цль ея быть познанной человкомъ, быть наконецъ всецло и точно отражаемой человкомъ. Ученый, многосвдущій, содйствующій этому всецлому ознакомленію, воздерживаясь отъ спшныхъ и неполныхъ толкованій, которыя моглибы замедлить его движеніе, являетъ собой въ мір человка, наиболе согласуемаго съ божественной мыслью. И вотъ почему научная страсть у нкоторыхъ ученыхъ отличается ясностью и энергіей, какъ бы религіозной вры и иметъ въ себ нчто въ род древняго престижа священнослужителей.

Одно изъ очарованій г. Гастона Пари въ томъ, что абсолютный культъ истины соединенъ въ немъ съ самыми прекрасными, самыми тонкими изъ чувствъ человческихъ. Опредленіе научнаго духа, только что мной приведенное, давалось въ самый разгаръ осады Парижа, и вотъ что трогательно, то смущеніе добросовстнаго ученаго, которому отечество постоянно просится на языкъ и который говоритъ, что позабудетъ его, и между тмъ никакъ не въ силахъ отдаться мысли о чемъ нибудь другомъ. Не его вдь вина, что то, что создаетъ народъ, любовь къ почв и національную гордость, имлось уже въ Поэм Роланда? Вся эта лекція, подъ громъ нмецкихъ гранатъ, безпокойная, обремененная заявленіями чуть ни противорчивыми, тмъ самымъ представляется мн особенно краснорчивой. Не могу воздержаться отъ желанія, вырвать изъ заключенія слдующія строки, гд волненіе ученаго, хотя и сдерживающееся, даетъ такую прелестную окраску его языку.

…Мы конечно имли со времени Возрожденія литературу боле прекрасную, боле разнообразную и богатую для ума и сердца, чмъ суровая и простая поэзія Роланда, и когда намъ приходится снова слышать этотъ наивный говоръ, исходя отъ ученыхъ гармоній нашихъ великихъ литературныхъ произведеній, намъ кажется, что мы слушаемъ дтскій лепетъ. Но побдимъ въ себ это первое впечатлніе, прислушаемся внимательно и съ любовью, и мы увидимъ, что это крупное, здоровое дитя, полное жизненной энергіи, доброты и мужества, что это дитя, обратившееся уже въ великій французскій народъ, употребляетъ тоже и великій французскій языкъ. Онъ обртетъ поздне боле гибкія выраженія, съ большими оттнками, боле тонкими, по никогда не будутъ они столь сильны и врны, ни боле слышными издалека…

Такимъ образомъ этотъ суровый священнослужитель знанія иметъ самое чувствительное сердце въ мір. И этотъ собиратель старинныхъ текстовъ одаренъ въ высшей степени философскимъ умомъ. Работы въ библіотекахъ, разборка пергаментовъ, ловкость въ опредленіи эпохъ помощью сопоставленій и выводовъ и въ построеніи генеалогіи семейства манускриптовъ, во всемъ этомъ онъ не отстаетъ отъ любаго изъ профессоровъ Школы хартій. Прочтите этюдъ о Паломничеств Шарльманя, которымъ онъ опредляетъ время, происхожденіе и смыслъ старой псни: вы увидите, сколько есть интереснаго въ этой мелкой работ. Глава по поводу религіозной легенды объ Ангел и Отшельник, тоже образецъ ясности, точности и находчивости. Но ученый уже является съ подкладкой историка и философа. Присмотритесь поглубже: этотъ этюдъ преобразованій древняго народнаго разсказа содержитъ какъ-бы сокращенную исторію религій. Этотъ трудъ одинъ изъ тхъ, которые наглядно показываютъ намъ, какимъ образомъ изслдованіе вопроса, весьма исключительнаго, можетъ послужить къ разъясненію вопросовъ важныхъ и весьма общихъ, и какое отношеніе можетъ существовать между темнымъ усиліемъ стараго архивиста, погрузившагося въ пыльный манускриптъ и славнымъ произведеніемъ Моммсена или Ренана. Что-жъ сказать намъ объ этюдахъ, въ которыхъ г. Гастонъ Пари излагаетъ только вопросы общіе, о томъ, напр., который посвящается имъ Началамъ французской литературы? Не возможно лучше разслдовать составные элементы этой литературы, ни лучше передать первоначальное образованіе нашего національнаго генія. Но. восхитившись этимъ изложеніемъ, столь широкимъ и точнымъ, столь мощнымъ, и полнымъ, вспомнимъ, что въ него вошла цлая груда изученій, спеціальныхъ, кропотливыхъ, ничтожныхъ, безъ которыхъ подобное изложеніе однако немыслимо, что ученый, подобный г. Пари, снимаетъ обвиненіе съ тысячи ученыхъ и оправдываетъ ихъ существованіе, и что необходимо, чтобы безконечное множество хартійцевъ подготовило исторію, для того чтобъ одинъ ее могъ написать.

Наконецъ этотъ ученый и вмст горячій патріотъ, этотъ эрудистъ и вмст философъ, кром того еще художникъ и поэтъ. Рекомендую вамъ его превосходную лекцію о Поэзіи среднихъ вковъ, о поэзіи его религіи, его науки, всей его жизни. Вы увидите изъ нея, что г. Пари не только понимаетъ средніе вка, но чувствуетъ ихъ, что онъ проникъ въ душу нашихъ предковъ и съумлъ заставить ее ожить,— не покидая положенія ученаго,— живостью своего впечатлнія и, не отступая отъ научнаго изложенія, чарою словъ. Это тмъ боле замчательно, что г. Гастонъ Пари, занятый единственно желаніемъ казаться яснымъ, не отличаясь въ письм своемъ особенно личнымъ отпечаткомъ и не стремясь пріобрсти таковой, достигаетъ красокъ, а иногда и прочувствованности только необычайной точностью и искренностью своего языка.

Но шедевромъ его искусства является статья, на которую имъ пожалуй наимене потрачено искусства, я говорю о лекціи его на тему Поленъ Пари. Она прелестна по своей откровенности и чистосердечію. Ему приходилось разсказывать о трудахъ своего отца и опредлять ихъ значеніе. Онъ длаетъ это спокойно, неуклонно, съ безкорыстіемъ, безпристрастіемъ, и съ такой независимостью сужденія, что подобная жертва или врне (такъ какъ ему ея не требовалось) такое временное забвеніе сыновняго чувства въ виду науки, которая стоитъ надъ всмъ, напомнило мн невольно величіе души древнихъ римлянъ, совершенно естественно ставившихъ любовь къ отечеству выше семейныхъ привязанностей…— И тутъ-же немедленно въ слдъ за пространнымъ и добросовстнымъ изложеніемъ, которое не было бы инымъ, если бы относилось къ чужому, голосъ профессора дрогнулъ, и онъ проронилъ слдующія слова:

… Я, бесдующій съ вами, я одинъ знаю, какимъ почтеніемъ и признательностью я ему обязанъ, но я долженъ былъ воздерживаться отъ истиннаго выраженія моихъ личныхъ чувствъ, частью, чтобъ остаться врнымъ той умренности, которую онъ умлъ сохранять во всемъ, частью для того, чтобы сказать все, что могло быть сказано здсь всякимъ другимъ, какъ и для того, чтобы не поддаться чувству слишкомъ захватывающему, которое отняло бы у меня свободу и силу воздать этой дорогой и еще живой во мн памяти публичное воздаяніе, на которое она иметъ право.

Увряю васъ, что эти простыя строчки, у мста, производятъ глубокое впечатлніе.

III.

Эта книга привязываетъ насъ къ Г. Гастону Пари: заставляетъ насъ также любить средніе вка. Г. Пари настаиваетъ на томъ, что. не взирая на рзкій расколъ Возрожденія съ нашими традиціями, средніе вка — это дйствительно мы, что мы дйствительно находимъ въ нихъ и духъ нашъ и сердце, что люди этихъ древнихъ временъ поистин отцы наши. Я главнымъ образомъ признателенъ ему за этотъ доводъ. Онъ возвращаетъ намъ родовитость, намъ, не имющимъ никакой другой. Я былъ-бы счастливъ называться именемъ Монморанси: для меня было-бы великой радостью мысль, что я былъ покрытъ славой еще въ далекомъ прошломъ, но если мы не высокаго происхожденія по Имени и крови, то по крайней мр мы, ученые и литераторы, происходимъ отъ великой и старинной интеллектуальной расы: мы ведемъ свое начало отъ Терульда и дальше, выше Монморанси, и это насъ вполн удовлетворяетъ, и мы признательны Г. Пари за то, что онъ взялся стать генеологомъ нашей умственности.

Онъ тмъ боле заставляетъ насъ любить средневковую литературу, что отзывается о ней скромно. Въ немъ нтъ наивныхъ возбужденій, нетерпимыхъ восторговъ иного романизирующаго, который, посвятивъ свою жизнь этой литератур, потому уже не видитъ въ мір ничего боле прекраснаго и, при ничтожнйшемъ поощреніи, поставитъ вамъ Поэму Роланда превыше Илліады или Таинства Страстей превыше трагедій Расина. Г. Пари ученый на столько не увлекающійся, что отказывается отъ разршенія вопроса, который ставитъ себ немедленно, какъ только пристраститься хоть немного къ подобнаго рода разслдованіямъ:— Если бы не Возрожденіе, вызванное знакомствомъ и подражаніемъ древней письменности, дошла-либы наша національная литература сама собой до степени совершенства, которая была достигнута литературами греческой и латинской? Другими словами: есть-ли Возрожденіе добро или зло?— Вопросъ и крупный, и завлекательный, какъ вс вопросы неразршимые, и быть можетъ пустой подъ видомъ серьезности. Нтъ сомннія, что средневковая душа заключала въ себ такія сокровища чувства, воображенія и страсти, рядомъ съ которыми древняя душа представляется чуть не нищенской. Врно также и то, что среднимъ вкамъ ни разу не удалось выразить всецло, въ лучшихъ изъ своихъ произведеній, всей поэзіи, имъ присущей. Они не съумли найти формы, равносильной своимъ мечтамъ и стремленіямъ. Имъ вовсе была незнакома пластическая красота. Почему? Потому ли, что христіанскому чувству, которымъ были проникнуты средніе вка, глубоко-претитъ красота чисто-художническая и литературная, какъ нчто слишкомъ связанное съ матеріей и плотью, и чья притягательная сила иметъ въ себ нчто языческое и дьявольское? Или же вполн юный и новый народъ, вышедшій изъ смшенія кельтовъ, латиновъ и франковъ, оказывался неспособнымъ, вслдствіе какого нибудь недостатка организаціи, самобытно достигнуть совершенства въ искусств? Или, наконецъ, не имло оно времени дойти до него въ теченіи пяти вковъ? Не надо забывать, что эти пять вковъ были весьма безпокойными, что столтнія войны были страшнымъ перерывомъ въ дл интеллектуальнаго развитія нашей расы, и все же мы стояли уже на хорошемъ пути въ то время, какъ намъ раскрылась античная красота. Я не знаю въ нашемъ XVI вк, есть-ли что нибудь равное по поэтичности, даже по красот формы съ нкоторыми изъ балладъ Рютбефа, Шарля д’Орлеандъ и Виллона. Немного не достаетъ нкоторымъ изъ страницъ Коммина, чтобы сравниться съ лучшими изъ Монтеня и Раблё. Кто знаетъ, до чего бы мы зашли, будучи предоставлены самимъ себ? И кром того, если немедленно вслдъ за раскрытіемъ предъ нами греческой и латинской красоты, мы такъ увлеклись и поработились ею, то вроятно потому, что намъ присущи были и инстинктъ, и чувство этой совершенной формы, и что мы смутно стремились къ ней. Можно, стало быть, сказать, что мы точне признали, а не открыли эту красоту, и что подражаніе древности не было для насъ Возрожденіемъ, но завершеніемъ. И пришлось бы тогда спросить себя, не слишкомъ-ли дорого древній міръ заставилъ насъ поплатиться за оказанную намъ услугу. Онъ конечно ускорилъ наше развитіе, но быть можетъ отвлекъ его отъ прямаго пути на столтіе и боле. Ибо, на ряду съ своими формами навязалъ онъ намъ и свои идеи и чувства и, примшивая ихъ въ избытк къ нашимъ, онъ могъ смутить на нкоторое время (въ какой степени?— это никогда не будетъ извстно) наше оригинальное развитіе.

Правда, что въ конц концовъ это вторженіе обогатило насъ, и что разъ все слилось, все хорошо, и намъ не на что жаловаться.

Но такъ какъ это вторженіе древности свершилось, вотъ уже три съ половиной столтія назадъ, внезапно (насколько могутъ быть внезапны подобныя вещи), неотразимо и такъ, что заставило нашихъ предковъ утратить любовь и чуть-ли ни самую память о прошломъ, изъ этого слдуетъ, что нын мы, хотя и стоя несравненно дальше отъ религіозныхъ врованій среднихъ вковъ, чмъ люди того трехсотлтія, тмъ не мене способнй ихъ вкушать и понимать ихъ искусство, и мы чувствуемъ себя несравненно ближе къ нему. Эти готическіе соборы, кажущіеся варварскими писателямъ XVII столтія, и которые, по мннію Фенелона, лишены мры и благородства, они поражаютъ насъ, очаровываютъ, трогаютъ. Неподвижныя и выразительныя статуи хорошихъ мастеровъ, вышивки растеній и безчисленныя орнаментовки, терпливо вычеканенныя ими въ камн, интересуютъ насъ по крайней мр столько-же и кажутся намъ столь-же прекрасными въ своемъ род, какъ и фигуры Панаеянъ или аканты коринскихъ колоннъ. Псни, фабліо, фарсы, мистеріи, возбуждавшіе презрніе добраго и сухаго Буало своей грубостью, и которыхъ онъ къ тому-же не читывалъ, мы читаемъ ихъ, нердко нсколько вскользь и скрывая отчасти скуку, но также и открываемъ въ нихъ нердко въ фраз или стих (и остальное при этомъ выигрываетъ), чудеса граціи, изящества, чувства, поэзіи, тонкаго лукавства, или нжность и благочестіе, хватающія насъ за душу. Мы не то невольно, не то намренно растроганы литературой нашихъ отдаленныхъ предковъ. То, что всецло ускользало отъ вниманія Ринсара, Расина, Фенелона, Вольтера, мы имемъ радость и гордость видть и чувствовать. Мы ближе сердцемъ и умомъ къ Виллону, Жоаницлю, Вильардоану, Терульду, чмъ вс, отъ перваго до послдняго, наши классическіе писатели, и возобновляемъ надъ ихъ головами нашу національную традицію.

Скажутъ:— Это не что иное, какъ критическая натяжка, симпатія искусственная и пріобртенная. Мы знаемъ больше вещей сравнительно съ людьми трехъ столтій назадъ, мы умемъ лучше ихъ представлять себ состояніе умовъ и совсти, отличныхъ отъ нашихъ, изученіе исторіи, численность опытовъ, предпринятыхъ раньше насъ, теченіе времени, даже сама устарлость расы, извстное ослабленіе характеровъ и способности вры и дйствія, все это развило въ насъ пытливость и сочувственное воображеніе. Большаго нтъ. Мы быть можетъ лучше постигаемъ средневковую душу, но мы удалились отъ нея еще больше, чмъ писатели классическаго вка.

Такъ-ли это? Для того, чтобы любить и понимать извстныя чувства, надо по крайней мр имть въ себ ихъ зародыши, быть способнымъ воскрешать ихъ, хотя-бы въ игр, испытывать ихъ, хотя-бы одну минуту, отлично зная, что это внутренняя комедія, которую самъ себ представляешь и которой не проникаешься. Все-же душа, предшественница нашей, дремлетъ въ насъ, и есть возможность ее пробуждать и наслаждаться ея пробужденіями на половину искренно. Мы изловчились въ такого рода упражненіяхъ, они правятся намъ и по тому самому литература наша, пожалуй, и отличается мене рзко отъ средневковой, чмъ литература XVII и XVIII столтій. Или, врне, что подъ нахлынувшимъ потокомъ древнихъ письменъ, устоялъ скрытый потокъ, Аретуза, давно устраненная и подавляемая, и, пробившись мало по малу до верхнихъ слоевъ воды, смшалась съ ними.

Замтьте, пожалуйста, что никогда еще со времени среднихъ вковъ литература не была свободна, какъ нын, отъ всякаго правила, ни въ боле надменномъ анархическомъ положенія. Мы вернулись къ абсолютной свобод временъ, предшествовавшихъ Возрожденію. Реализмъ, столь прославляемый нын, явленіе среднихъ вковъ. Романъ составляетъ и теперь добрую половину нашей литературы, какъ и въ среднихъ вкахъ. Средневковыя эпопеи составляютъ предметъ нашей поэзіи и музыки. Поэзія личная и лирическая, воскресшая въ наши дни, дло средневковое, боле чмъ времени Возрожденія и была почти неизвстна двумъ послднимъ столтіямъ. Мюссё ближе къ Виллону, чмъ Буало. Мистицизмъ, озабоченность сверхъестественнымъ, нчто въ род скорбной чувственности, такъ странно проникающей въ самый разгаръ научнаго вка, книги нкоторыхъ изъ нашей молодежи, все это тоже явленія средневковыя, Бодлеръ, мене чмъ Буало, отдаленъ отъ Мистерій Теофила. Люди первой половины нашего столтія врили въ божественную миссію Франціи въ мір, подобно людямъ эпохи крестовыхъ походовъ.

И вотъ ровно ничего изъ всего этого, или почти ничего, между взятіемъ Константинополя и Французской революціей.

Но эти разсужденія обобщаются до того не въ мру, что улетучиваются по мр того, какъ я выражаю ихъ. Авторъ Поэзіи среднихъ вковъ не согласился бы съ ними, такъ какъ они ни эрудиція, ни исторія, ни даже критика. Разв что только критика импрессіонистская. Она по крайней мр служитъ доказательствомъ, чему можно научиться и надъ чмъ надуматься по книг г. Гастона де-Пари. Я нашелъ въ ней даже надъ чмъ наболтать пріятнаго вздора — пріятнаго для меня, конечно.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ. СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

Гастонъ Пари и французская поэзія среднихъ вковъ.

I.

II.

III.

Читайте также:

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

Гастонъ Пари
и французская поэзія среднихъ вковъ.