(Изъ путевыхъ замтокъ.)
—-
А. Суворинъ.
Гарибальди, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1861
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Воронежская Бесда на 1861-й годъ.
Санктпетербургъ, 1861.
… Я въхалъ въ довольно большую деревню, славнымъ зимнимъ вечеромъ. Заходящее солнце скользило своими лучами по снгу, ударяло въ втреную мельницу, играло по кровлямъ крестьянскихъ избъ, и терялось въ дальней синев небесъ, за темнымъ боромъ. Слышалась гд то разгульная, крикливая псня, заглушаемая по временамъ смхомъ и двичьимъ визгомъ. Снгъ хрустлъ подъ ногами мужика, развалисто и мрно шедшаго по дорог, съ палкою въ рукахъ…
— Есть тутъ постоялые дворы? спросилъ у него мой кучеръ.
Мужикъ остановился, поглядлъ на пару моихъ клячь, и, махнувъ неопредленно рукою, сказалъ: ‘вонъ!…’
— Гд — вонъ?
‘Тамъ, отвчалъ мужикъ, и пошелъ также мрно, не обращая ровно никакого вниманія на брань моего кучера.’
Постоялый дворъ, впрочемъ, сказался самъ собою. Дворникъ вышелъ на дорогу, и сталъ расхваливать свой овесъ.
— А комната есть особая? спросилъ я.
‘Была, добрый человкъ, да барыня какая то заняла. Чтобы вамъ прежде то маленько пріхать… Часу не будетъ, какъ заняла…’
— Да какъ же это быть?
‘А такъ и быть. Вол тутъ нтъ постоялыхъ… Заворачивай, малый, обратился онъ къ моему кучеру: заворачивай, — не на дорог же ночевать…’
Нечего длать, — мы завернули… Я приказалъ себ поставить самоваръ, и пригласилъ на чай дворника, котораго звали Савельичемъ. На видъ ему было лтъ подъ сорокъ, но онъ сказалъ мн, что ему давно стукнуло пятьдесятъ. За чаемъ онъ почти не переставалъ говорить. Говорилъ онъ обо леемъ, даже о такихъ вещахъ, о которыхъ онъ имлъ самое смутное понятіе, и говорилъ самоувренно, какъ человкъ, непривыкшій къ противорчіямъ. Оно и понятно: онъ сильно понатерся между господами, которые у него останавливались, и зналъ грамоту. Иногда, какъ онъ самъ мн сказалъ, онъ пробгалъ и газеты, которыя получалъ деревенскій нонъ, и имлъ кое-какое понятіе о текущихъ политическихъ событіяхъ. Разумется, это понятіе составилось у него вслдствіе самобытной обработки предмета. Урывчатое чтеніе, разсказы пода и прозжихъ — все это переваривалось въ его голов, противорчія сглаживались, непонятное вело къ догадкамъ, проблы дополнялись воображеніемъ и такимъ образомъ составилось нчто цлое, довольно оригинальное.
Посл чаю, стало клонить меня въ сонъ. Мн постлали на полатяхъ, куда я и ползъ.
— Дунька! слзь ет. печи-то, сказалъ Савельичъ. Чего ты тамъ паришься?….
‘Погрться хотлось, батюшка, — назяблась, отвчалъ съ ночи молодой, женскій голосокъ.’
— Эка, зябкая!… Слзай-ка… Не мшай барину-то, замтилъ родитель, уходя изъ избы.
Но Дунька самому прихотливому въ мір человку не могла бы помшать. Я стоялъ на приступк, сбираясь взлзть на полати, когда она, поправивъ платокъ на голов, спустилась съ ночи. Взглянувъ на меня мелькомъ, она улыбнулась, и подошла къ стоявшей на стол свч, въ деревянномъ подсвчник и сняла съ нея нагаръ пальцами.
— Обожжешься, сказалъ я, раскидываясь на полатяхъ.
Двушка полу-обернулоіъ ко мн, и лицо ея снова засвтилось улыбкой…
‘Нечемъ обжеться-то, сказала она. Мы и головешки изъ печи руками вынимаемъ.’
Она продолжала стоять около стола, то поправляя свтильню свчки, то перевязывая платокъ на голов. Казалось, ей хотлось что-то спросить у меня, и неловко ей было. Я, между тмъ, усплъ разсмотрть ее. Это била стройная, красивая двушка. Черты лица были тонки и правильны, темные глаза, надъ которыми ровной дугой протягивались узкія брови, свтились такъ привтливо, такъ ровно, что отъ нихъ не хотлось оторваться…
— Послушай, голубушка, сказалъ я ей: есть у тебя мать?
‘Есть: она на двор — коровъ доитъ.’
— А братья?
‘Нту… Былъ махонькій, да померъ… Баринъ, начала она, пошивъ голосъ, и теребя концы кушака, которымъ былъ подпоясанъ ея сарафанъ, — что я хотла спросить у тебя… Правда ли, болтаютъ, наборъ, и лице ея сильно закраснлось…’
— Дунюшка, отвори! послышался голосъ изъ сней, и не далъ мн отвчать Дун.
‘Что ты, стрекоза, не длать ничего? начала Дуняшина мать, ставя доенку на прилавокъ. Поди, скажи Фильк, чтобъ коровамъ далъ… Гд это онъ пропадаетъ, постылый? Мить измучается вся, а она только и знаетъ, что пропадаетъ за воротами… Нтъ того, чтобъ пособить!… Барыня какая!… Чего стоишь?— Поди, коли говорятъ!…’
Не говоря ни слова, накинула на себя Дуня шубку и хлопнула дверью…
Я вскор уснулъ.
Разбудили меня чей-то дружный хохотъ и восклицанія…
— Тише, ребята, раздался вслдъ за тмъ голосъ Савельича: барина разбудите… Эхъ, вы, меренья, моренья!… Я приподнялъ немного голову я взглянулъ внизъ. За столомъ, въ большомъ углу, сидлъ Сашьичъ, въ холстинной рубах, положивъ пальцы на счеты. Около него, съ правой и лвой стороны, помстились два, довольно пожилые мужика, въ овчинныхъ полушубкахъ. На скамейк, у стола, облокотившись на него локтями, сидли два парня, тоже въ полушубкахъ. Одинъ изъ нихъ, черноволосый, съ быстрыми глазами, и съ какой-то удалью во всей фигур, часто взглядывалъ на Дуняшу, которая, казалось, сильно занята была пряжею шерсти, на лавк, возл окна. На колнахъ у ней лежалъ срый котенокъ, положивъ свою голову, на вытянутыя впередъ лапки. По временамъ, намотавъ нитку на веретено, она клала початокъ на колни, возл котенка, — онъ вздрагивалъ, а она начинала гладить его, и изъ подобья поглядывала на черноволосаго парня. Жена Савельича стояла около стола, подперевъ рукою голову, и безсмысленно устремивъ свои глаза на столъ, какъ будто стараясь разглядть на немъ что-то… Нагорлая свча тускло освщала эту группу, мигала, и тогда тнь переливалась и дрожала но лицамъ и фигурамъ мужиковъ…
— Откуда этотъ баринъ? спросилъ мужикъ, съ окладистой широкой бородой, сидвшій съправа Савельича.
‘Изъ губерніи, отвчалъ Савельичъ…’
— Ничего не сказывалъ?
‘Какъ не сказывать?… Оказывалъ многое…’
— Объ чемъ-же? спросилъ черноволосый парень.
‘Объ чемъ — повторилъ Сапельичъ: — обо многомъ.*
— Одначе?
‘Чаю напился, меня попотчивалъ, — ну, и побалакали…’
— Экой ты, право, Савельичъ, заговорилъ тотъ же мужикъ…
‘Чего экой?’
— Того же… Экой, говорю, ты тугой. Иномсть жомомъ у т слова-то не выжмешь…
‘Зачмъ, парень жомомъ? возразилъ Савельичъ… Жомомъ скорй ничего не выжмешь…’
— Чего-же ты артачишься? Можетъ что хорошее, али что худое говорилъ… Ты скажи!…
‘Экъ, пристали, безотвязные… Ну, сказывалъ, что лошадь на дорог у него захворала, а теперче, значитъ, опять оправилась…’
— Ишь вдь несетъ! Велика диковинка — лошадь!
‘Какую же я т диковинку скажу?’
— Да про наборъ-то скажи? ршился выговорить черноволосый парень.
‘Какой т тамъ наборъ?’
— Извстно — какой наборъ бываетъ, замтилъ мужикъ съ окладистой бородой. У меня Микитка-то очередной, да вотъ и Ванька тоже, и онъ кивнулъ на черноволосаго парня, который потупивъ голову и сталъ что-то выводитъ пальцами на стол.
‘Коли очередной, сказалъ Савельичъ, такъ тутъ и разговаривать нечего. Значитъ баста! Своей судьбы не миновать, а только теперче никакого набору нту…’
— Значитъ про наборъ-то баринъ ничего…
‘Ничего…’
— Ишь, вотъ, поди тутъ, врь людямъ.
‘А что?’
— Да вотъ, дядя Пахомъ пріхалъ изъ города — наборъ говоритъ, потому теперче война…
‘Чтожъ, что война! сказалъ Савельичъ… Только гд война?— Ты это сперва въ толкъ возьми…’
— Ужъ, коли, братъ, война, — заговорила убдительнйшимъ образомъ окладистая борода, такъ значитъ, все едино: хранцузъ-ли, аль-агличанинъ, турокъ-ли, все едино…
‘Чего едино?’
— А того, говорю, едино, что коли война, такъ Микитка уйдетъ…
‘Ты говоришь!’
— Я, извстно…
‘А почему?’
— А потому по самому, что война эта тальянская…
‘Тальянская?’
— Встимо… Ежелибъ примрно, хранцузъ, али турокъ — ну, тогда, значитъ, наборъ безпремнно, потому — супротивно намъ, что этотъ турокъ не нашинскаго закона, а ежели тальянцы воюютъ, такъ это все одно, что ничего… Примрно, ежели ты подерешься съ Максимомъ — такъ не стать, чтобъ разнимать васъ, наборъ длать…
‘Такъ?’
— Извстно…
‘Ну, и до тальянцевъ намъ дла никакого нту…’
— Да разв они нашего закона?
‘Кто т говоритъ — нашего? Разв я т говорю?’
— А только это дло намъ неподходящее.. То, значитъ, Турокъ, а то — Тальянцы, — ты это пойми.
‘Это, точно, понять я могу.’
— Ну, а коли можешь, чтожъ и толковать тутъ?
‘А теб, дядя, баринъ не сказывалъ, кто эту войну поднялъ? спросилъ черноволосый парень.’
— И безъ него, безъ барина твово, знали, что Алибардія.
‘Алибардія?’
— Ну, да. Чего ты бльмы то выпучилъ? Съ хорошими людьми не знаешься, такъ теб и въ диковинку… А этотъ Алибардія, я т скажу, такая голова, что всхъ енараловъ за поясъ заткнетъ…
‘Ужъ будто всхъ?*
— Я т говорю… брехать, что-ли мн? Ну, самъ подумай: — былъ этотъ Алибардія въ Ростов прикащикомъ, — изъ Тальянской земли прізжалъ, а теперче енаралъ…
‘Енаралъ?*
— Ну, да. Все какъ слдуетъ — настоящій енаралъ.
‘Диво!’
— Это что за диво? А вотъ дал-то ты нослухай — ротъ разинешь…
‘Hy?’
— Погоди, дай табаку понюхать… Экой швыткой! Такъ вотъ ему все разомъ и выложь… Важно, проговорилъ онъ, понюхавъ. Вотъ этотъ табакъ за сердце боретъ, а вотъ у отца дьякона не табакъ, а трава…
‘Ты про Алибардію то скажи! настаивалъ Ванька.’
— Погоди! Дай собразиться то…
‘Говорилъ ты это, Оавельичъ, началъ мужичонокъ, съ клинообразной бородкой, до того времени не проговорившій ни слова, и только улыбавшійся, себ въ бороду… Говорилъ ты, говорю, что этотъ Алибардій въ Ростов прикащикомъ былъ…’
— Говорилъ. Что дальше?
‘То-то мн это сумнительно. Мкаю, енаралъ супротивъ прикащика далеко ушелъ…’
— Дальше будетъ что?
‘То-то… Ежелябъ теперича я, къ примру, пошелъ на баркахъ къ Ростову, и вдругъ енараловъ вышелъ… Вдь это оченно сумнительно…’
При этомъ наивномъ замчаніи, парни захохотали, а мужики улыбнулись и подняли шумный говоръ:
‘Экъ куда его хватило!… Онъ-то, Максимъ-то, въ енаралы вышелъ…’
— А тетка Анисья вылзла-бъ въ енаралши!…
‘Чай бы ты тогда ведро намъ поставилъ!…’
— Держи карманъ!… Онъ бы т зашеинъ надавалъ — вотъ что!…
‘Встимо, — енаралъ, молъ, одно слово…’
— Ну, — у, зубоскалы!… Заговорилъ Савельичъ, съ упрекомъ.— Дломъ надоть урезонить человка… Доподлинно растолковать ему — а они ржутъ!… Ты вотъ что, Максимъ, ты пойми, что ты мужикъ, а то, значитъ, Алибардія…
‘Да онъ что за птица? Мужикъ, аль мщанинъ?’
— Какой же онъ можетъ быть мужикъ? Ты пойми — мужики въ одной Г осей и есть, а тамъ, значитъ, тальянцы…
‘Разв что такъ, утшился Максимъ.’
Ванька опять нукнулъ.
— Не нукай, парень, замтилъ Савельичъ. Что я т лошадь, что ли? Да и та отдыхъ любить, а человкъ и подавно… Ты слухай! Сейчасъ я т начну про этого пронзительнаго человка, про Алибардія… Видишь…. Пріхаяши это изъ Ростова, Алибардія и поди къ тальяи- скому королю. А въ земл въ этой тальянской, слышь-ти, два короля есть. Одинъ, значитъ какъ есть король, настоящій, все одно, примрно, какъ нашъ царь, а другой, значитъ, такъ себ, помен. Настоящаго то тальянскимъ зовутъ, а махонькаго — нетальянскимъ. Понялъ?
‘Ну?’
— Вотъ, этотъ Алибардій и говоритъ тальянскому-то: — хочешь, говоритъ, твое величество, я т новое царство предоставлю?— Хочу, говоритъ. Только, какое же ты мн царство предоставишь, и что ты за человкъ есть?— Я, говорить, Алибардія.— А, говорить, наслышанъ. Ты, сказываютъ, знатный воякъ. Сядемъ, говоритъ, потолкуемъ… Сли это они, потолковали, и сладили это самое дло.— Будь, говорить король-то, ты енараломъ отнын и до вку, и кликни охотниковъ. А казны, говоритъ, у меня и куры не клюютъ, — бери, сколько хочешь… Только, ежели ты, говоритъ, царства того не предоставишь — быть теб на вислиц!
‘Вотъ оно какъ! Казну, молъ, бери, а дло справляй!’
— Встимо такъ… Съ королемъ, братъ, шутить мудрено. Ты вонъ съ окружнымъ поди пошути, такъ онъ т такихъ подзатыльниковъ падаетъ, что вкъ помнить будешь, да и внукамъ накажешь, чтобъ опасались. Вотъ, кликнулъ Алибардій кличъ — охотниковъ ужасть сколько набралось. ‘Пойдемъ, говоритъ, ребята, царство добывать! Надоть, говоритъ, короля нашего потшить. Больно уже онъ милъ намъ.’ — Ради, говоритъ, стараться… Пошли, таючисъ… Одначе нетальянскій-то король провдалъ таки про это самое, и говоритъ, чрезъ посланца, Алибардію-то: — ‘Не за свое дло взялся ты, другъ! Я т, говоритъ, разбойника эдакаго въ Сибирь упеку. Да и тамъ, говоритъ, ты у меня мста не найдешь.’ — Тю — тю — тю, Алибардій-то въ отвтъ: видали мы виды!… Не хвались, прежде Богу помолись.— ‘Ты, говоритъ, посланецъ-то, не финти, а дло говори.’ — Чего, говоритъ, мн финтъ-то?… Одно слово: иду на вы. Проваливай!… Видитъ посланецъ, не застращаешь его, и улещать зачалъ.— ‘Ты бы, говоритъ, хотя Бога-то побоялся.’ — Я, говоритъ, Бога-то попрежде тебя зналъ. Ты меня не учи, молокососъ ты этакой, — ‘Ну, такъ одно слово, за разбойникъ!’ говоритъ.— Нтъ, говоритъ, врешь, не я разбойникъ, а ты…
‘Это король-то говоритъ?’ спросилъ Ванькинъ сосдъ.
— Какой т тамъ король? Замтилъ Ванька. Алибардій говоритъ: врешь, — а король говоритъ: разбойникъ ты, одно слово….
‘Ну, началъ Савельичъ, понесли опять околесную. Вы слухайте! Побранимшись это, сталъ итальянскій король войско набирать… Никто нейдетъ….’
— Къ королю-то? Чтожъ, они съ ума, что ли, сошли?
‘Ну, ужъ это ты поди у нихъ спрашивай! Дло это не мое. Алибардія-то посмивается себ: — что, говоритъ, взялъ? Я т, голубчика, допеку — будешь хвастаться… Ишь, говоритъ, Сибирью тоже стращаетъ. Я, говоритъ, не поросенокъ т какой достался, — знай, съ кмъ дло ты имешь! А самъ-то въ грудь себя колотитъ, такъ колотитъ — разсерчалъ….’
— Лютой, должно?
‘Одно слово, человкъ пронзительный….’
— Пужнемте-ка, говоритъ, ребята! Т и пужнули. Видитъ король: плохо дло, — бда на носу сидитъ, ревомъ реветъ: помогите, говоритъ, отцы родные, ради самаго Христа, помогите!
‘Это, кому жъ онъ говоритъ?’
— Извстно, народцу своему… Собралъ кой-какихъ солдатиковъ, а ужъ Алибардій-то, полцарства захватилъ — катается себ тамъ, какъ сыръ въ масл, и усомъ не ведетъ.
Парни стали подталкивать другъ друга, и показывать величайшее нетерпніе….
‘Слышь, Алибардій-то, шепталъ Ванька.’
— Цыцъ, экъ т разбираетъ: слухай!
‘Полцарства захватилъ….’
— Слухай… Прибыль т: что ли?
‘Ну, чего вы тамъ опять? Замтилъ Савельичъ ‘
— Да Ванька дуритъ….
‘Ты не бреши, Филька, чего не надоть!.. Я, дядя, въ радости-то толкнулъ его….’
— А что т за радость?
‘Да Алибардія-то, дядя… Экой молодецъ!’
— Точно, малый, что молодецъ! серьезно замтилъ Савельичъ. Голова великая!… Савельичъ замолкъ, лица слушающихъ выражали живйшее нетерпніе.
‘Чего жъ молчишь-то? вскричали вс почти въ одинъ голосъ….’
— Говори, дядя, говори, сказалъ Ванька. Вдь я т не про то.— А про это ты говори….
Дуня посмотрла на него, и чуть-чуть покачавъ головою, закружила початокъ….
‘Ну, хорошо, хорошо началъ снова Савельичъ. Слухай…. Захватилъ говорю, Алибардія полцарства — и разозлись на него за это римская папа….’
— Римская папа? Кто же эта такая папа?
‘Римская папа, извстно, человкъ, сказалъ Савельичъ, усмхнувшись, и, видимо, довольный тмъ, что привелъ въ недоумніе присутствующихъ….’
— Человкъ? Какой же онъ человкъ?.. Папа — такъ баба, значитъ…
‘Вотъ то-то я есть, что не баба, продолжилъ Сапельичъ…. На то тамъ и земля тальянская — все, значитъ, не по нашему…. Римская папа — это, примрно, у тальянцевъ, все одно, что у насъ архирей. Только значитъ, ежели поставить ихъ на одну доску, такъ архирей нашъ повыше будетъ, потому — тамъ, значитъ, тальянская земля, а у насъ Росея, — таить одно къ другому оно и не подходитъ.’
— Та-а-къ, протянули мужики, и съ напряженнымъ вниманіемъ стали слдить за разсказомъ.
‘Разозлился это, говорю, римская папа, и говоритъ: — Недамъ я въ обиду свово кума милаго, — король ему кумомъ приходился: помогу ему….— Чмъ же, говорятъ, ты ему помочь можешь…. Ничмъ ему нельзя помочь!— Можно, говоритъ…. Вотъ и веллъ онъ собрать своихъ поповъ! Собрали.— Хочу, говоритъ имъ папа, проклясть я на всхъ соборахъ злато еретика, Алибардію…. Какъ вы думаете? Т, извстно: чтожъ, говорятъ, отчего не проклялъ?— проклясть можно… Дло это въ твоихъ рукахъ! А мы для твоей милости ради стараться…’
— Ишь, куда метнулъ-то! Замтилъ Максимъ….
‘Экіе шелудивые!’ непріязненно, съ какимъ то презрніемъ произнесъ Ванька.
— Да, малый, Алибардія ничуть этого не испужался. Проклинай, говоритъ, сколько твоей душеньк угодно: — мн, говоритъ, на это наплевать!..
‘Такъ и говоритъ? спросилъ Максимъ, съ испугомъ.’
— А ему чтожъ?— такъ и говоритъ. Раз я т обманывать стану? Я съ т тысячу рублевъ не возьму — соврать-то….
‘Какъ же эти такъ? Значитъ, Алибардій-то и Бога не боится?…’
— Какъ не бояться? Кто жъ Бога-то не боится, ты скажи!
‘Да какъ же онъ такъ?’
— А также. Видитъ, человкъ изъ-за кумовства одного проклинаетъ, чтожъ ему? Раз Богь т кумовство разбирать станетъ? Заключилъ Савельичъ.
‘Ну, дядя?’
— Видитъ римская папа — не дствуетъ это, и говоритъ: прокляну-ка я тальянскаго короля, — будетъ т ужо, разбойникъ!— Не проклинай, говоритъ, сдлай милость! я т въ ножки поклонюсь! говоритъ Алибардій, а самъ рожи корчитъ — грохочетъ. Пожалуста, говоритъ, не проклинай! Сдлай такую божескую милость — одолжи! Потомъ, какъ разъярится, какъ зыкнетъ.— Попробуй, говоритъ, проклясть! Я т утру тогда!… Ну, говоритъ папа, ужъ это дудки — не утрешь!… У меня, говоритъ, защитникъ-то есть — хранцузскій царь… Онъ, говоритъ, тоже мн кумъ.
‘Одначе кумовство-то у него знатное!..’
— Извстно, римская папа!.. Чего тутъ толковать? Ну!
‘Ну, парнюга, продолжалъ Савельичъ какимъ то ухарскимъ тономъ: — какъ сказалъ это пала, Алибардій-то и прыснулъ со смху.’
— Что ты?
‘Ей Богу. Заливается себ во всю глотку. Товарищи-то ему: что ты, что ты? говорятъ. А онъ, знай, заливается, ально животики надорвалъ…— Братцы, говоритъ, дайте водицы испить, а то лопну со смху… А человкъ, значитъ, тучный….’
— Чему же это онъ обрадовался?
‘А ты слухай! Чего впередъ-то забгаешь?’
— Да какже это онъ не испужался?
‘А чего ему пужаться-то? Вдь Бонапартъ-то, хотя и кумъ пан-то, а въ грошъ его не ставитъ.’
— Ужли?
‘Я т говорю… Ты подумай: кто Бонапартъ? хранцузъ? такъ?’
— Ну, такъ.
‘А ежели теперче онъ хранцузъ, такъ значитъ ищемъ въ грязь не ударитъ…’
— Встимо….
‘А что, Савельичъ, это тотъ Бонапартъ, что въ Росею приходилъ? спросилъ Максимъ.’
— Экъ ты, дядя! сказалъ Савельичъ — не бельмеса не знаешь… Тотъ давно ужъ горячія сковороды лижетъ, а это племянникъ его.
‘Племянникъ?.. Такъ-съ… Ну, а какъ онъ супротивъ того-то,— значитъ, который лучше-то изъ нихъ?’
— Который?.. извстно который… ты теперче это разсуди — первый, значитъ, волкомъ былъ, а этотъ все бол лисицей. Вотъ ты и раскинь у немъ-то: ежели лисица по твоему лучше выглядываетъ, такъ ноншній Бонапартъ лучше прежняго, а ежели волкъ лучше — значитъ — первый верхъ возьметъ….
‘Мудрено что-то, братъ… Трудно въ толкъ это взять….’
— А почему?
‘ А потому по самому, что и лисица т зврь нехорошій, и волкъ, значитъ, ехидный зврь…. Какъ же теперче это разсудить? Ежели волкъ…. ежели лисица — нтъ!.. Вотъ ежели бъ первый — волкъ, а второй — лошадь — ну, тогда вольготнй было бы… А то, значитъ, волкъ….’
— Экъ, охота ему? возразилъ Ванька. Разсуди себ тамъ съ Анисьей. Можетъ, она т и втолкуетъ… Баба толповитая… Досказывай, дядя!
‘Встимо, досказывай! подтвердили другіе…’
— Подождите, братцы. Чтой-то будто туманъ нашелъ… Надоть табаку понюхать!…
Онъ понюхалъ такъ, что закашлялся….
‘Вотъ теперче отлегнуло. Этакая трава чудная!… Видишь, говорю.— На чемъ, бишь, я остановился-то? Да, вспомнилъ… Ну, ребятушки, надоть же было такой оказіи случиться… Прослышалъ этотъ Бонапартъ, что эта папа римская ужъ больно возжи подтянулъ, — значитъ, въ голову-то онъ себ много забралъ… Теперче разсудить: хоша онъ и архирей, одначе все же не икона какая, а человкъ, значитъ, и долженъ онъ навсегда помнить, что въ землю пойдетъ, но писанію… Ну, а папа, должно, забылъ это самое, и зачалъ хрестышъ-то своихъ мучить. И то ему сдлай, и это сдлай, и тутъ-то поправь…. А чуть провинился — держись!.. Теперче, ежели онъ въ церковь войдетъ — сапоги ему цалуй.— Ужъ ты бы, крестьяне-то толкуютъ, хоть ноженьку свою далъ поцаловать, оно все бы легче, а то сапоги…. Извстно, говорятъ, что же сапоги?.. сапоги, значитъ, тлнъ…. Не разговаривать, скажетъ. Одно слово, цалуйте, да и все тута. Прикрикнетъ на нихъ, т и зачнутъ передъ нимъ елозить, да прикладываться къ сапогу… Жалились они Бонапарту: уйми, говорятъ, его! Тотъ и говоритъ пап-то: — поддержись-ка, родной, маленько. А то ужъ больно ты замудровалъ… А тотъ не слухаетъ: ты, говоритъ, мн не указъ.— Я, говоритъ, какъ сродственникъ т говорю — худо будетъ, — Ничего, говоритъ, не будетъ… Ну, тутъ у Бонапарта сынокъ родился — онъ папу то кумомъ къ себ взялъ. Окрестилъ, честь честью, и опятъ къ себ, въ Римъ, ушилъ, и опять замудровалъ. Бонапартъ молчитъ — потому, задумалъ онъ на царство внчаться: значитъ, папа-то и нуженъ ему сталъ. Пишетъ къ нему: такъ и такъ, говоритъ, прізжай, сдлай милость, куманекъ. А тотъ въ отвтъ ему: дай, говоритъ, сто тысячъ рубленъ, поду, а не дашь — и не жди!— Больно много, Бонапартъ то говоритъ, и на тысяч съдешь.— Ну, говорить, ужъ это дудки… Для кума, пожалуй, спущу — давай пятьдесятъ!— ни копйки мен… Выложилъ это ему Бонапартъ, одначе озлился на него пуще прежняго, а все таилъ до норы до времени, и при людяхъ завсегда о пап хорошо говорилъ… одно слово — лисица.’
— Ухъ, дядя, ужъ и сказываешь ты хорошо, говорилъ Ванька, покручивая головой. Вотъ т Христосъ, хорошо.
‘По газетамъ т говорю, самодовольно улыбаясь, продолжалъ Савельичъ. Что газеты, то, значить, и я… Только подросъ этотъ сынишко, и пристаетъ къ отцу: когда, говоритъ, это крестный прідетъ? Хочь бы, говоритъ, однимъ глазомъ взглянулъ на него.— Зачмъ, говоритъ, теб онъ?— Какъ зачмъ? все бы, глядишь, жамочекъ привезъ.— Поди, говоритъ, мать купитъ.— Что мать! мн отъ крестнаго хочется… Пристаетъ такъ къ нему разъ, пристаетъ два, — и обрыгъ.— Жена, говоритъ, возьми сына. Чего онъ лзетъ ко мн?— Съ чмъ же, говоритъ онъ къ теб лзетъ?— Да все съ крестнымъ…. Ну, извстно, мать — за сына вступилась.— Это, говорятъ, онъ уважительность показываетъ, за это, говоритъ, нечего тазать, и пошла, и пошла. А Бонапарту — перечить — ножъ вострый… Разсерчалъ, и разжаловалъ сына изъ енараловъ въ солдаты на пять дней…. Не лзь, говорить онъ, ко мн съ крестнымъ. Мн, говоритъ, онъ вотъ гд сидитъ… Теперче понялъ?’
— Чего?
‘Какъ чего? Къ чему все это идетъ?’
Мужики рты разинули.
‘Ухъ, вы дурни. Да чего жъ Алибардій то грохоталъ?’
— Чего? Можетъ онъ грохотунъ такой?
‘Я т сказываю, степенный человкъ.’
— Чтожъ бы это такое?
‘Да то, что Алибардій зналъ про это самое. А когда Бонапартъ сына-то разжаловалъ, Алибардій возьми, да и припечатай въ газетахъ: такъ и такъ, молъ, разжаловалъ свово сына Бонапартъ за то, что все съ папой приставалъ къ нему’….
— Э, э, э!… Вотъ оно!….
‘Ну, да.’
— Молодецъ же, право слово молодецъ!…
‘Вотъ голова!’
— Вотъ шельма-то!
‘Ну-ну! Другого такого, весь свтъ исходишь, не найдешь….’
— Извстно такъ… Какъ узналъ пію это папа дюже разсерчалъ… Ужъ, куда, говоритъ, ни-шло — всхъ прокляну! И проклялъ это Алибардія, тальянскаго короля, да хранцузскаго. Какъ проклялъ онъ это всхъ, и заварилась каша… Хранцузъ это и говоритъ: чтожъ, говоритъ, за двуличневый человкъ этотъ папа! Самъ же, говоритъ, на царство повнчалъ меля, да еще деньги взялъ, а теперче проклинаетъ. Надоть отпоръ ему дать, и пошелъ за Алибардія, тальянскій король и подавно. Съ папы, извстно, взятки-гладки, пригрозили только: выгонимъ, говорятъ, изъ Рима, и нее твое гнздо разоримъ, а нетальянскому-то королю, сердяг, досталось!… Алибардій даже это въ присядку пляшетъ.— Ахти, говоритъ, разлюли малина!… Наша вывезла! Покуда тамъ судъ, да дло, покуда хранцузъ сбирался, Алибардій какъ гаркнетъ своимъ соколамъ: — ребята, говоритъ, вс за насъ… теперче говоритъ, безъ опаски можно… и взялъ это царство у нетальянскаго короля, и отдалъ его тальянскому: — На, говоритъ, вотъ т царство! Я, говоритъ, свому слову господинъ!…— Молодецъ, говоритъ король, и облобызалъ его.— Радъ говоритъ, стараться до конца жизни…’ Снова воцарилось молчаніе.
‘Такъ набору-то не будетъ? спросилъ Ванька.’
— Какой т тамъ наборъ, коли и война кончена.
Мужики были крайне довольны благополучнымъ исходомъ длъ Гарибальди, и стали его хвалить на вс лады. Одинъ Максимъ былъ какъ-то равнодушенъ.
— Чтожъ, сказалъ онъ, обращаясь къ дворнику: — когда т овесъ-то привозить?
‘Привози, хочь завтра. Только я бол пяти рубленъ не данъ, отвчалъ Савельичъ….’
— Чтожъ? пять, такъ пять… И пять можно.
До свту еще разбудилъ меня кучеръ, сказавъ, что пора хать. Я натянулъ свои валенцы, и разсчитавшись съ Савельичемъ вышелъ изъ избы. Въ сняхъ было очень темно, и я забылъ, куда идти. Помнилось яв, что тутъ дв двери — одна вела на дворъ, куда мн и слдовало идти, а другая на улицу, на защищенное, со всхъ сторонъ, соломою, крыльцо. Только, на право-ли нужно было мн идти, на лво-ли, я не зналъ.
Въ то время, какъ стоялъ я въ раздумьи, возл меня кто-то почти неслышно пробжалъ, словно пролетлъ, отворилъ дверь на лво, безъ всякаго шума, и скрылся… Почему-то подумалось мн, что это Дунька. Любопытство и какое-то участіе къ этой хорошенькой двушк, толкнули меня подойти къ двери на лво. Съ замираніемъ сердца, какъ школьникъ ползущій тихонько воровать яблоки въ сосднемъ саду, подкрался я, и сталъ слушать.
— Ну, Дуня, и прождалъ я тебя — весь издрогъ, говорилъ знакомый мужской голосъ, въ которомъ тотчасъ я узналъ Ванькинъ.
‘Что было длать, золотой? Матушка съ собой положила меня въ горенк, да обняла еще. Ужъ я, Ванюшка, и помучилась… Часа съ три нее руку-то отводила потихоньку… Отведу, она опять положитъ…’
— Ты, значитъ, и не спала?
‘Пойдетъ тутъ раз сонъ на умъ? Сказалъ ты — приходить безпремнно, какъ же я ослухаюсь?…’
Раздался тихій, долгій поцлуй.
— Будетъ, будетъ, Ваня… Будетъ, голубчикъ, говори скорй!
‘Что говорить-то?.. Вдь ты слышала?.. Самъ сказалъ.’
— Просто, касатикъ, подарилъ онъ меня этимъ словомъ… Теперь и сумлеваться нечего — отдастъ!…
‘Упрямъ онъ, Дуня… Помнить, лтось, сталъ батюшка говорить — такъ куда теб?.. Раз говоритъ, на то я дочь родилъ, чтобъ солдаткой была?…’
— Авось теперь смилуется, Богъ дастъ… И чего ему обо мн крушиться, Ваня?… Вдь не ему жить съ тобой… Ну, солдатка, такъ солдатка… Раз въ солдаткахъ ужъ такъ худо?… Да я вотъ что, касатикъ мой, скажу… Ежели онъ не отдаетъ за тебя — удушусь… Такъ и ему скажу!.. Что мн за жизнь будетъ безъ тебя, золотой мой?
И опять послышался продолжительный поцалуй и прерывистыя слова Дуни: ‘будетъ, Ваня, будетъ!…’
— Ну, прощай, соколъ мой ясный, пора… Неравно, матушка схватится.
‘Авось не схватится… Посиди еще, Дуня, посиди!…’
— Баринъ тутъ? произнесъ мой кучеръ изъ противоположныхъ дверей…
‘Ай, вскрикнула Дуня…’
— Тссссс…
И тамъ, словно замерло…
Декабрь 1860 г.