ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,
СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.
Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.
Нужно имть мужество, для того чтобъ обладать талантомъ. Нужно смть отдаваться своему вдохновенію, нужно быть убжденнымъ въ томъ, что то, что вамъ пришло на умъ, здорово, что новая форма, которая вамъ пришлась по душ, иметъ право на существованіе, нужно быть готовымъ выслушать обвиненіе въ томъ, что человкъ старается оригинальничать или же вступилъ на ложный путь, прежде чмъ получить возможность слдовать своему инстинкту и идти туда, куда онъ влечетъ насъ. Когда Арманъ Каррель, будучи еще молодымъ журналистомъ, вызвалъ со стороны редактора своего, по поводу одной изъ своихъ статей, слдующее замчаніе:— ‘такъ не пишутъ’,— онъ гордо отвтилъ: ‘Я пишу не такъ, какъ пишутъ другіе, а какъ я пишу’, — и это можетъ считаться общей формулой даровитости, въ ней высказывается право таланта, въ случа если установившіяся формулы и наличный матеріалъ не соотвтствуютъ своеобразнымъ потребностямъ его природы, выбирать себ новый матеріалъ, создавать новыя формы, до тхъ поръ, пока она найдетъ такую, при которой онъ, не напрягая чрезмрно своихъ силъ, можетъ свободно и легко развить и примнить ихъ. Такую форму поэтъ Гансъ Христіанъ Андерсенъ обрлъ въ сказк.
Въ его сказкахъ попадаются такого рода начала: ‘Можно было-бы подумать, что въ утиномъ царств происходитъ нчто важное, между тмъ какъ на дл ничего не происходило. Вс утки, спокойно сидвшія и плававшія на вод,— а иныя изъ нихъ даже стояли на головахъ: это он умли,— вдругъ кинулись къ берегу, въ мокромъ ил отпечатывались слды ихъ лапъ и долго еще слышалось ихъ кряканье’,— или, напримръ, слдующее: ‘Слушайте! мы начинаемъ. Когда мы дойдемъ до конца исторіи, мы будемъ знать больше, чмъ теперь. То былъ злой духъ, то былъ самъ дьяволъ’. Иногда конструкція, разстановка словъ въ отдльныхъ фразахъ, все построеніе ихъ противорчитъ самымъ простымъ правиламъ синтаксиса. ‘Такъ не пишутъ’,— это, пожалуй, врно, но такъ говорятъ, правда, не съ взрослыми людьми, а съ дтьми, и почему бы авторъ не имлъ права писать слова въ такомъ порядк, въ какомъ мы разставляемъ ихъ. говоря съ дтьми? Обычная норма здсь замняется другою, ршающее значеніе здсь имютъ не правила абстрактнаго литературнаго языка, а понимательная способность ребенка, въ этой же безпорядочной разстановк словъ замчается такой же методъ, какъ и въ неправильностяхъ языка ребенка. Разъ поэтъ ршился разсказывать ‘дтскія сказки’, онъ ставитъ себ цлью замнить обычный литературный языкъ простымъ разговорнымъ языкомъ, условную манеру выражаться человка взрослаго тою, къ которой прибгаетъ ребенокъ и которая ‘му понятна. Онъ задается смлымъ намреніемъ — пользоваться въ печатномъ произведеніи устною рчью, онъ желаетъ не писать, а разговаривать, онъ предпочитаетъ языкъ школьника языку книжному. Слово писанное — бдно и одиноко, у слова устнаго является масса союзниковъ — въ выраженіи губъ, которымъ сопровождается произнесеніе его, въ движеніи руки, которое иллюстируетъ его, въ боле протяжномъ или боле отрывистомъ, рзкомъ или мягкомъ, серьезномъ или комическомъ тон, словомъ въ движеніи каждаго мускула лица и общей манеры говорить. Чмъ непосредственне то лицо, къ которому мы обращаемъ рчь, тмъ больше эти вспомогательныя средства способствуютъ его пониманію. Всякій, кто разсказываетъ ребенку какую-нибудь сказку, невольно сопровождаетъ свой разсказъ разными жестами и движеніями, такъ какъ ребенокъ столько же видитъ разсказываемое, сколько слышитъ его, онъ, почти въ такой же мр, какъ собака, обращаетъ вниманіе скоре на мягкую или сердитую интонацію, чмъ на то, выражаютъ-ли самыя слова ласку или гнвъ. Поэтому тотъ, кто письменно обращается къ дтямъ, долженъ стараться вплести въ свой разсказъ и измненія тона, и неожиданныя паузы, и описательные жесты, и наводящія страхъ мины, и указывающую на счастливый оборотъ улыбку, и шутку, и ласкательныя слова, словомъ все то, что въ состояніи пробудить засыпающее вниманіе, такъ какъ онъ не въ состояніи пропть, проплясать и нарисовать ребенку извстное происшествіе, то онъ долженъ стараться, по крайней мр, дать возможно большее мсто въ своей проз псн, картин и мимическому движенію, долженъ стремиться къ тому, чтобы все это заключалось въ его книг въ вид скрытыхъ силъ, которыя тотчасъ же выходятъ наружу, какъ только раскрываешь книгу. Во-первыхъ, нужно избгать иносказаній, все должно быть высказано прямо, и не только высказано, а представлено съ возможно большею звукоподражательностью. ‘По большой дорог шелъ солдатъ: разъ, два, разъ, два!’ И вырзанные изъ бумаги трубачи трубили: ‘Тра-тарата. вонъ онъ, мальчикъ, тра-тарата!’ ‘Послушай,— сказала старая улитка,— какую дробь дождикъ выбиваетъ на листьяхъ: рундумдумъ, рундумдумъ’. Иногда сказка начинается словами: ‘Ну, послушай-ка!’, что тотчасъ же приковываетъ къ себ вниманіе ребенка. Иногда авторъ прибгаетъ къ оборотамъ чисто дтскимъ: ‘И тогда солдатъ отрубилъ вдьм голову. И вотъ она лежитъ на земл’. Такъ и слышится раздающійся посл этого краткаго, не очень сантиментальнаго, но за то очень нагляднаго оборота, смхъ ребенка. Иногда авторъ прибгаетъ къ очень мягкимъ тонамъ, напр.: ‘Солнце свтило на ленъ, а дождевыя тучи поливали его, и для него это было такъ же хорошо, какъ хорошо для маленькихъ дтей, когда ихъ моютъ, и когда посл мытья мама ихъ цлуетъ, они отъ этого хорошютъ’. Всякая мать легко пойметъ, что за этими словами должна послдовать небольшая пауза, для того чтобы дать ребенку тотъ поцлуй, о которомъ говорится въ книг, этотъ поцлуй подразумвается самъ собой. Поэтъ долженъ умть совершенно отожествляться съ ребенкомъ, вполн усвоить себ кругъ его представленій, его образъ мыслей, что выражается напр. въ фраз, подобной слдующей: ‘Самый большой листъ у насъ это листъ лопуха, онъ такъ великъ, что можетъ служить ребенку, въ случа надобности, то передничкомъ, то зонтикомъ?.. Такого рода описанія понятны каждому ребенку.
Счастливы такіе поэты, какъ Андерсенъ! Ни у кого другого не найдется такая публика, какъ у него. Какъ прискорбна, сравнительно, участь ученаго, который, въ особенности въ небольшой стран, пишетъ для такой публики, которая не читаетъ и не цнитъ его и кругъ читателей котораго ограничивается пятью-шестью соперниками и противниками. Поэты находятся вообще въ лучшемъ положеніи, но хотя поэтъ и знаетъ, что его книгу перелистываютъ порою и нжныя ручки, употребляющія въ вид закладокъ шелковыя ленты, то все-же ни одинъ изъ нихъ не можетъ похвалиться такимъ внимательнымъ и чуткимъ кругомъ читателей, какъ напр., Андерсенъ. Сказки его принадлежатъ къ числу тхъ книгъ, которыя мы прочли впервые, разбирая по складамъ, и которыя мы читаемъ еще и теперь, въ нкоторыхъ изъ нихъ буквы кажутся намъ больше, а слова — увсисте, чмъ въ другихъ книгахъ, потому что это были первыя буквы и слова, съ которыми мы познакомились въ нашей жизни. И какъ, должно быть, было пріятно для Андерсена видть скучившимися вокругъ его рабочей лампы эти тысячи дтскихъ личикъ, розовыхъ и цвтущихъ, эти курчавыя головки, носящіяся какъ бы въ облакахъ, точно на средневковыхъ изображеніяхъ, блобрысыхъ датскихъ мальчиковъ, изящныхъ англійскихъ двочекъ, черноглазыхъ индіанскихъ дтей, — видть ихъ передъ собой, богатыхъ и бдныхъ, разбирающихъ по складамъ, читающихъ, слушающихъ, во всхъ странахъ, на всхъ языкахъ, то здоровыхъ, веселыхъ, наигравшихся, то слабенькихъ, блдныхъ, еле оправляющихся посл одной изъ многочисленныхъ дтскихъ болзней, жадно протягивающихъ свои бленькія и смуглыя рученки за каждой переворачиваемой страницей! Никакой другой писатель не найдетъ такой доврчивой, внимательной, неутомимой публики, и притомъ публики до такой степени достойной уваженія. потому что дтство достойно уваженія даже въ большей мр, чмъ старость. Мы видимъ передъ собою цлый рядъ мирныхъ, идиллическихъ сценъ: тамъ читаютъ вслухъ, и дти слушаютъ благоговйно, здсь читаетъ самъ ребенокъ, опершись обоими локтями на столъ, а мать, наклонившись надъ нимъ, читаетъ изъ-за плеча его. Вдь право же стоитъ писать для такой аудиторіи, обладающей такой богатой и незапятнанной силой воображенія.
И эта сила воображенія слушателей даетъ намъ также ясное понятіе о сил воображенія самого автора. Исходной точкой его творчества является игра ребенка, изо всего длающаго все. Поэтому фантазія писателя превращаетъ игрушки въ живыя созданія, въ сверхъестественныя существа, въ героевъ, и. наоборотъ, пользуется всей природой и всмъ сверхъестественнымъ, героями, феями, злыми и добрыми духами, какъ игрушками, т. е. какъ художественными средствами, подвергающимися новой чеканк при каждой новой комбинаціи. ‘Душою’ этого рода искусства является сила воображенія ребенка, которая все одушевляетъ и воплощаетъ, она въ состояніи оживить и какую-нибудь принадлежность домашней обстановки, и растеніе, и куклу, и портретъ, и облако, и солнечный лучъ, и втеръ, и времена года, даже грудная косточка гуся, служащая дтямъ для гаданія, становится для нихъ чмъ-то оживленнымъ, мыслящимъ, одареннымъ волей существомъ. Первообразомъ такой поэзіи является мечта ребенка, которая работаетъ еще быстре, длаетъ еще боле смлыя превращенія, чмъ во время игры его, поэтому авторъ съ особой охотой даетъ въ своихъ сказкахъ мсто сновидніямъ (какъ напр. въ ‘Цвтк маленькой Иды’, въ ‘Оле-Лукойе’, въ ‘Маленькомъ Тук’, въ ‘Обитателяхъ сиреневаго куста’), поэтому мы встрчаемъ у него прелестныя вдохновенія, когда онъ рисуетъ образы, представляющіеся ребенку во сн, наполняющіе и тревожащіе дтское воображеніе, какъ напр. въ той его сказк, гд маленькій Хьельмаръ слышитъ во сн, какъ разставленныя имъ криво во время урока чистописанія буквы плачутся на то, что он упали и разбили себ носъ. ‘Видите-ли, какъ вамъ нужно стоять’,— говоритъ имъ пропись:— ‘вотъ такъ, чуть-чуточку наклонившись впередъ’.— ‘Ахъ, мы и сами желали бы такъ стоять’,— плачутся он,— ‘но мы не можемъ такъ стоять: мы такія слабенькія’.— ‘Такъ вамъ слдуетъ дать пріемъ дтскаго порошку’,— говоритъ Оле-Лукойе.— ‘Ахъ нтъ, нтъ!’ — восклицаютъ буквы, и тотчасъ же такъ красиво выпрямились, что любо-дорого было смотрть на нихъ.— Таково бываетъ сновидніе ребенка, и такимъ рисуетъ намъ его поэтъ.— Однако душу этой поэзіи составляютъ не сновидніе, и не игра, а особенная, не дтская, и въ то же время боле чмъ дтская способность не только замнять одно другимъ, и такимъ образомъ все перемшивать, не только заставлять одно жить въ другомъ, и такимъ образомъ все оживлять,— по, быстро переходя отъ одного къ другому, отъискивая одно въ другомъ, все обобщать, возвышать сновидніе до степени миа, и превращать сказочный элементъ въ фокусъ всей жизни.
Подобная фантазія не углубляется въ суть вещей, она занимается преимущественно мелочами, она поражаетъ неглубоко, она не наноситъ опасныхъ ранъ, она порхаетъ подобно бабочк, останавливаясь въ разныхъ мстахъ, и, подобно искусному наскомому, выходя изъ различныхъ исходныхъ точекъ, сплетаетъ свою тонкую паутину въ одно стройное цлое. Словомъ, она даетъ намъ не врное дйствительности изображеніе человка и его жизни, а рисуетъ намъ рядъ пестрыхъ и замысловатыхъ арабесокъ.
Содержаніе сказокъ Андерсена напоминаетъ порою старинные миы (напр. ‘Обитатели сиреневаго куста’, ‘Снжная царица’), порою народныя сказанія, на которыхъ дйствительно он иногда бываютъ построены, порою поговорки и басни древности, порою даже притчи Новаго Завта (греча подвергается такому же наказанію какъ и смоковница), и такимъ образомъ связующимъ звеномъ въ нихъ постоянно является идея, относительно же формы ихъ можно сравнить съ фантастическими помпейскими декораціями, въ которыхъ переплетаются и переходятъ другъ въ друга растенія съ самыми фантастическими очертаніями, роскошные цвты, голуби, павлины, человческія фигуры. Форма, которая для всякаго другого становилась бы обинякомъ, препятствіемъ или переодваніемъ, для Андерсена служитъ маской, подъ которой онъ чувствуетъ себя совершенно свободнымъ, непринужденнымъ и веселымъ, его геній играетъ, подобно извстнымъ античнымъ дтскимъ фигурамъ, съ маской, вызываетъ смхъ, забавляетъ и въ то же время пугаетъ изъ-за маски. Откровенно-замаскированная манера выражаться въ сказк получаетъ у него естественную, даже классическую интонацію, замчательно хорошо и врно выдержанную. Единственное, что можно замтить по поводу этой интонаціи — это то, что читателю иногда приходится глотнуть вмсто чистаго молока — молока разведеннаго водицей, что тонъ порою становится слишкомъ сантиментальнымъ и слащавымъ (напр. ‘Бдный Иванушка’, ‘Бдная птичка’, ‘Бдная Линочка’), это, впрочемъ, очень рдко замчается тамъ, гд сюжетъ заимствованъ изъ народныхъ сказаній, какъ напр. въ ‘Печномъ прибор’, въ ‘Большомъ и маленькомъ Клаус’: здсь Андерсенъ прекрасно уметъ пользоваться наивно-веселыми, свжими, порою грубоватыми мотивами разсказа, избгая въ то же время плаксиваго или дидактическаго отношенія къ преступленіямъ и убійствамъ, и придавая своимъ фигурамъ большую жизненность. Мене классическимъ представляется тонъ въ вплетенныхъ въ сказки лирическихъ изліяніяхъ, въ которыхъ поэтъ старается въ возвышенной, патетической проз бросить бглый, общій взглядъ на извстный историческій періодъ (‘Тернистый путь чести’, ‘Лебединое гнздо’). На мой взглядъ проявляющаяся здсь нкоторая восторженность настроенія не вполн гармонируетъ съ замчаемою здсь бдностью мысли.
Но за немногими, вышеуказанными исключеніями изложеніе сказокъ Андерсена можетъ считаться образцовымъ. Для того, чтобы ближе ознакомиться съ нимъ, нужно прослдить самую манеру автора работать, и, на основаніи изученія его пріемовъ, врне постигнуть добытые имъ результаты. Особенно хорошо можно прослдить методъ его творчества въ тхъ случаяхъ, когда онъ перерабатываетъ готовый матеріалъ. Въ такихъ случаяхъ намъ не приходится ограничиваться общей оцнкой и общими похвалами, мы можемъ точно и опредленно указать по пунктамъ, сравнивая отступленія его, что онъ пропускаетъ, что онъ выдвигаетъ впередъ, и такимъ образомъ его творческая манера какъ бы развертывается на глазахъ нашихъ.
Однажды Андерсенъ перелистывалъ сочиненіе дона-Мапуэля: ‘Графъ Луканоръ’. Ему понравилась безъискусственная простота старыхъ испанскихъ разсказовъ, ихъ изящное, чисто-средневковое изложеніе. Онъ остановился на глав VII, ‘трактующей о томъ, что произошло между царемъ и тремя обманщиками’:
‘Бесдуя однажды съ своимъ совтникомъ Патроніо, графъ Луканоръ сказалъ ему между прочимъ: Ко мн приходилъ одинъ человкъ, который разсказалъ мн объ одномъ, очень важномъ, дл, онъ далъ мн понять, что дло это послужитъ мн на пользу, но только онъ запрещаетъ мн сообщать о томъ кому бы то ни было на свт, какъ бы высоко я ни цнилъ человка, онъ внушаетъ мн строго хранить эту тайну, угрожая, что въ случа если я открою ее кому бы то ни было, я рискую лишиться не только владній моихъ, но и самой жизни. А такъ какъ я знаю, что ты сразу можешь понять, послужитъ-ли что на пользу, или во вредъ, то я и прошу тебя высказать свое мнніе объ этомъ дл.— ‘Г. графъ’,— отвтилъ Патроніо,— ‘чтобы выяснить вамъ мою мысль, я просилъ бы васъ выслушать мой разсказъ о томъ, что произошло между царемъ и явившимися къ нему тремя обманщиками’. Графъ пожелалъ узнать, что же такое съ нимъ случилось’.
Это вступленіе походитъ на программу: здсь ставится голый вопросъ, на который слдующій затмъ разсказъ долженъ служить отвтомъ, и читатель или слушатель чувствуютъ, что вся эта исторія существуетъ только ради вопроса. Здсь не предоставляется на нашъ выборъ почерпать изъ разсказа то поученіе, которое намъ заблагоразсудится, вниманіе наше настойчиво обращается на вопросъ о довріи, котораго заслуживаютъ таинственныя личности. Этотъ способъ разсказывать можетъ быть названъ практическимъ, въ отличіе отъ поэтическаго, онъ значительно ограничиваетъ удовольствіе, которое читатель находитъ въ томъ, чтобы самому добраться до скрытаго въ разсказ нравоученія. Фантазія любитъ, чтобы ей облегчали работу, чтобъ отъ нея не требовали чрезмрнаго напряженія, но она не желаетъ, чтобы ее лишали даже и легкой работы, она въ этомъ отношеніи похожа на стариковъ, которыхъ заставляютъ работать только для виду, но которые сердятся, когда имъ напоминаютъ, что работа ихъ — не что иное, какъ игра. Еще Кантъ замтилъ, что природа нравится намъ, если она похожа на художественное произведеніе, а художественное произведеніе — если оно напоминаетъ намъ природу. Почему? Именно потому, что намъ нравится покрытое дымкой намреніе.
Дале мы читаемъ слдующее: ‘Господинъ графъ,— сказалъ Патроніо,— къ царю пришли три обманщика и объявили ему, что они мастера въ изготовленіи матерій для одеждъ, и что, между прочимъ, они умютъ изготовлять такую матерію, которую можетъ видть всякій, кто дйствительно сынъ того отца, котораго вс считаютъ его отцомъ, но которой не въ состояніи видть тотъ, кто не сынъ своего мнимаго отца. Это очень понравилось царю, такъ какъ онъ подумалъ, что съ помощью этой матеріи онъ въ состояніи будетъ узнать, кто изъ его подданныхъ дйствительно сынъ того, котораго вс считали отцомъ его, и что такимъ образомъ онъ въ состояніи будетъ водворить въ своей земл боле правомрныя и справедливыя отношенія: ибо мавры не наслдуютъ посл отца своего, если они не являются дйствительными его дтьми. Поэтому онъ повеллъ отвести тремъ обманщикамъ одинъ изъ своихъ дворцовъ, въ которомъ они могли бы изготовлять свою матерію’.
Начало недурное, не лишенное юмора, но, по мннію Андерсена, оно не совсмъ подходитъ для дтей и вообще для скандинавскаго цломудрія. Дале, царь этотъ играетъ въ разсказ роль какого-то шахматнаго короля. Почему обманщики приходятъ именно къ нему? каковъ его характеръ? любитъ-ли онъ роскошь? расточителенъ-ли онъ? Ничего этого мы не знаемъ. Слдовало-бы чмъ-нибудь охарактеризовать его, заставить его высказаться.
‘И они сказали ему, что для того, чтобы быть увреннымъ въ томъ, что они его не обманываютъ, онъ можетъ велть запереть ихъ во дворц до тхъ поръ, пока матерія не будетъ изготовлена, и это очень понравилось царю’.
И вотъ ихъ снабжаютъ золотомъ, серебромъ, шелкомъ, они распространяютъ слухъ, что они уже принялись за изготовленіе матеріи, смло указываютъ посланцамъ короля на узоры и краски и побуждаютъ ихъ объявить матерію превосходной, и наконецъ добиваются того, что ихъ посщаетъ самъ царь, но такъ какъ онъ ничего не видитъ, онъ ‘страшно пугается, такъ какъ воображаетъ, что онъ вовсе не сынъ того царя, котораго онъ считалъ отцомъ своимъ’. Однако онъ скрываетъ это, всячески расхваливаетъ матерію, и вс вторятъ ему, наконецъ, въ одинъ прекрасный день, по случаю какого-то торжества, онъ ршается надть на себя невидимую одежду и прохаться верхомъ по городу, ‘хорошо, что стояло лто’. Никто не видлъ матеріи, однакоже вс опасались сознаться въ этомъ. ‘Такимъ образомъ была сохранена тайна, и никто не отваживался раскрыть ее, пока наконецъ одинъ негръ, приставленный къ лошади короля, которому нечего было терять, не отправился къ королю и не раскрылъ передъ нимъ всей истины’. Отсюда слдуетъ нравоученіе: ‘Кто теб посовтуетъ скрываться отъ твоего друга, безъ всякаго сомннія желаетъ обмануть тебя’. Странное и далеко недоказанное нравоученіе, выведенное изъ этого граціознаго разсказа! Но Андерсенъ совершенно оставляетъ въ сторон эту мораль, осторожною рукою устраняетъ одностороннее нравоученіе изъ этого разсказа, и ограничивается тмъ, что разсказываетъ, въ форм діалога, про тщеславнаго и суетнаго царя. Онъ, такъ сказать, приближаетъ разсказъ къ каждому изъ насъ. Мы, конечно, не станемъ отрицать существованіе чего-либо только изъ опасенія прослыть незаконнорожденными, но есть много такого, относительно чего мы не ршимся высказать правду изъ малодушія, изъ опасенія ‘поступить не такъ, какъ поступаютъ вс’, изъ боязни показаться глупыми. Это — вчно новая исторія, которой не предвидится конца. Она иметъ свою серьезную, но, именно благодаря ея безконечности, и свою забавную сторону. ‘Да вдь на немъ ничего не надто!’ — воскликнулъ, наконецъ, весь народъ. Это было непріятно царю, онъ подумалъ, что, въ сущности, они правы, но онъ сказалъ самъ себ: ‘А все же нужно выдержать до конца’. И онъ продолжалъ важно шествовать впередъ, и придворные шли за нимъ, неся шлейфъ несуществующей мантіи. Такимъ образомъ Андерсенъ придалъ разсказу комическій элементъ.
Выше мы видли, какъ Андерсенъ переработываетъ чужой разсказъ, теперь посмотримъ, какъ онъ производитъ ту же операцію и съ своими собственными сочиненіями. Въ 1830-мъ году онъ обнародовалъ стихотвореніе: ‘Мертвецъ, народная сказка Фіоніи’, впослдствіи онъ совершенно передлалъ его, озаглавивъ его: ‘Попутчикъ’. Въ первоначальной форм своей разсказъ этотъ носитъ на себ серьезный характеръ. Вотъ какъ онъ начинается: ‘Приблизительно въ одной мил отъ Богенскаго озера, близь Эльведгарда, росъ на пол замчательный по величин своей терновникъ, который можно было видть даже съ Ютландскаго берега’. Затмъ слдуютъ красивыя описанія природы и наконецъ фраза: ‘Первую ночь онъ провелъ въ стогу сна на пол и спалъ, какъ персидскій принцъ въ своей блестящей спальн’. Почему именно ‘персидскій принцъ’? Это представленіе, недоступное маленькимъ дтямъ. Не проще ли было-бы сказать: ‘Первую ночь ему пришлось провести въ пол, въ стогу сна: другой постели у него не оказалось. Но онъ находилъ, что это очень недурно и что лучшаго не могъ бы пожелать самъ царь’. Вотъ это было бы понятно. Или напримръ: ‘Луна находила на висящую подъ потолкомъ аргантову лампу, горящую ровнымъ свтомъ’. Отчего бы не сказать: ‘Мсяцъ походилъ на большой ночникъ, висвшій подъ синимъ куполомъ, отъ котораго, конечно, уже не загорятся занавсы’. Достаточно также знать, что въ сказк идетъ рчь о цар и цариц, для дтей имена Агасферъ, Эсирь, Мардохай — слишкомъ мудреныя имена. Вообще сказка эта изобилуетъ сравненіями, не всегда удачными и умстными. Напримръ: ‘Наши путники узнали отъ хозяина, что они находятся во владніяхъ очень добраго короля, прекраснаго правителя, близкаго родственника короля сильфовъ, достаточно знакомаго изъ драматизированной сказки Карла Гоцци ‘Три померанца’. Принцессу сравниваютъ съ ‘принцессой Турандотъ’, о Іоанн говорится: ‘Онъ какъ будто только что начитался Вертера и Зигварта, онъ умлъ только любить и умирать’. Все это — непріятные диссонансы въ сказк. Вс эти слова, хотя красивы, но непонятны для ребенка, а опредленія отличаются отвлеченнымъ характеромъ. ‘Іоаннъ говорилъ, но онъ самъ не зналъ, что говорилъ, такъ какъ принцесса такъ ласково улыбалась ему и протягивала ему свою блую ручку для поцлуя, губы его горли, онъ чувствовалъ, что вся внутренность его точно наэлектризована, онъ не могъ даже и прикоснуться къ тмъ угощеніямъ, которыя предлагали ему пажи, онъ только видлъ передъ собою красивое видніе’. Опять-таки не понятне ли было бы для дтей это же мсто разсказа въ слдующей, напримръ, редакціи: ‘Она была замчательно красива и протянула Іоанну руку, и она понравилась ему еще больше прежняго. Очевидно, она не могла быть тою злою вдьмой, какою ее многіе считали. Затмъ они отправились въ залъ, и пажи разносили имъ варенье и пряники, но старый царь былъ такъ огорченъ, что онъ ничего не могъ сть, да къ тому же и пряники были слишкомъ жестки для него’.
Въ молодости своей Андерсенъ, избравшій себ въ то время образцомъ Музеуса, еще недостаточно умлъ сливать въ своихъ разсказахъ серьезную нотку съ шутливой, об он стояли у него отдльно, какъ только дано было мсто чувству, какъ тутъ же рядомъ появлялась часто неудачная пародія. Напр. Іоаннъ произноситъ нсколько словъ, въ которыхъ онъ выражаетъ любовь свою, и тотчасъ же авторъ прибавляетъ отъ себя: ‘О, какъ трогательно было слушать его! Бдный молодой человкъ, въ обыкновенное время такой любезный и непринужденный, говорилъ теперь точно скучная книга. Да, впрочемъ, какихъ чудесъ не можетъ произвести любовь!’ Однако впослдствіи, въ тридцатыхъ годахъ, талантъ Андерсена окончательно выработался, къ тому же онъ набрался смлости и ршается говорить своимъ собственнымъ языкомъ.
Самымъ выдающимся въ этомъ язык былъ чисто-дтскій характеръ его. Для того, чтобы быть понятнымъ такимъ юнымъ читателямъ, какъ т, къ которымъ онъ обращался, ему приходилось употреблять лишь самыя обыденныя слова, вызывать въ ум ихъ самыя простыя представленія, избгать всего отвлеченнаго, замнять иносказательный тонъ непосредственнымъ, ища такимъ образомъ простоты, онъ обрлъ поэтическую красоту, спустившись до ребяческаго, онъ убдился въ томъ, что ребяческое-то и есть сама поэзія, ибо обще-понятный, наивный способъ выражаться поэтичне того, который переноситъ насъ въ область промышленности, исторіи, литературы, конкретный фактъ, въ одно и то же время, и прозрачне, и живе того, который приводится въ вид доказательства извстнаго положенія, и обыкновенный разговорный языкъ выразительне разныхъ вводныхъ предложеній.
Строго придерживаться такой манеры выражаться, тщательно ознакомиться съ ея синтаксисомъ, конструкціей, богатствомъ словъ,— это, во всякомъ случа, свидтельствуетъ о недюжинномъ ум, и во всякомъ случа не можетъ быть названо букводствомъ. Языкъ, конечно, представляетъ собою лишь вншнюю оболочку поэтическаго произведенія, но и прикасаясь къ вншней оболочк нашего тла, мы слышимъ біеніе пульса, соотвтствующее не уставной работ скрытаго въ глубин вашего организма сердца. Геній похожъ на часы въ томъ отношеніи, что видимая на циферблат ихъ стрлка двигается невидимой пружиной. Онъ похожъ также на спутанный клубокъ нитокъ: какъ он въ сущности ни перепутаны, он все-же составляютъ составныя части одного цлаго разъ мы доберемся до конца этой нити, то мы, работая медленно и осторожно, въ конц концовъ распутаемъ и весь запутанный клубокъ и ему ничего не сдлается.
Итакъ, ухвативъ конецъ нити, мы легко поймемъ, почему именно ребяческое въ содержаніи и въ вншней форм сказки, наивность и искренность, съ которыми разсказываются вещи самыя неправдоподобныя, придаютъ имъ поэтическую цнность. Литературному произведенію придаетъ значеніе, его распространенію во времени и въ пространств содйствуетъ именно манера излагать то, что обусловлено временемъ и пространствомъ, оно пріобртаетъ прочность, если оно ясно, въ законченной форм, изображаетъ существующее. Т творенія, которыя имютъ предметомъ своимъ ощущенія или настроенія, тсно ограниченныя временемъ или пространствомъ, т, которыя касаются чисто-мстныхъ обстоятельствъ или являются результатомъ моднаго влеченія, находящаго въ нихъ себ пищу и отраженіе,— эти творенія исчезаютъ вмст съ вызвавшей ихъ модой. Какая-нибудь уличная псенка, какое-нибудь торжество, какая-нибудь газетная статья въ состояніи занять городъ въ теченіе какой-нибудь недли, посл чего они окончательно забываются. Или возьмемъ хотя-бы слдующій примръ: Въ какой-нибудь стран вдругъ проявляется какое-нибудь непонятное и ненужное влеченіе, какъ напр. влеченіе къ частнымъ спектаклямъ, сдлавшееся эпидемическимъ въ Германіи вскор посл появленія ‘Вильгельма Мейстера’, или въ Даніи между 1820-мъ и 1830-мъ годами. Подобное настроеніе само-по-себ не лишено значенія, но съ психологической точки зрнія оно совершенно поверхностно и не касается боле глубокихъ сторонъ душевной жизни. Если его сдлать предметомъ сатиры, какъ мы видимъ то въ произведеніи датскаго писателя Розенкильда ‘Портной-драматургъ’ или у Генриха Герца въ его ‘Господинъ Бурхардтъ и его семейство’, то подобныя произведенія, не будучи построены на боле возвышенной точк зрнія, окажутся столь-же скоропреходящими, какъ и вышеупомянутыя.
Поднимемся теперь на одну ступень выше, обратимся къ тмъ произведеніямъ, которыя имютъ цлью изображеніе психологическаго состоянія цлаго поколнія, цлаго вка. Такими литературными произведеніями являются добродушныя застольныя псни прошлаго столтія и случайныя политическія стихотворенія настоящаго. Это, во всякомъ случа, историческіе документы, но поэтическая цнность и жизнеспособность ихъ непосредственно зависятъ отъ того, насколько глубоко они касаются общечеловческаго, существеннаго въ историческомъ теченіи. Затмъ немаловажное значеніе имютъ т произведенія, въ которыхъ извстный народъ усматриваетъ въ теченіе даннаго историческаго періода, въ теченіе столтія или полустолтія, свой портретъ, сходство котораго съ оригиналомъ онъ не можетъ не признать. Подобныя произведенія, понятно, должны изображать собою душевное состояніе не скоро преходящее, а боле или мене продолжительное, которое, именно вслдствіе своей продолжительности, должно корениться въ боле глубокихъ душевныхъ слояхъ, такъ какъ иначе прибой душевныхъ волнъ не замедлилъ-бы снести его. Въ этихъ произведеніяхъ воплощается идеальная личность извстной эпохи, т. е. та личность, которая представляется людямъ данной эпохи зеркаломъ и образцомъ. Это та самая личность, которую художники и поэты стараются передать рзцомъ, кистью и перомъ, которая столько-же вдохновляетъ музыканта, какъ и поэта. Въ эллинскомъ мір такими личностями являлись ловкій и сильйый атлетъ и любознательный юноша, въ средніе вка — рыцарь и монахъ, въ эпоху Людовика XIV — царедворецъ, въ начал 19-го столтія-Фаустъ. Такимъ образомъ произведенія, изображающія подобныя личности, служатъ выраженіемъ умственнаго настроенія цлаго вка, наиболе значительныя изъ нихъ выражаютъ даже больше того: они отра жаютъ и воплощаютъ въ себ характеръ цлаго народа, цлаго племени, цлой культуры, добираясь до самаго глубокаго, первобытнаго слоя единичной человческой души и цлаго общества, такъ какъ первая является какъ-бы микрокосмомъ послдняго. Слдуя такому пути, можно было-бы написать исторію цлой литературы при помощи немногихъ именъ, написавъ ихъ идеальныхъ личностей. Датская литература первой половины девятнадцатаго столтія исчерпывается, напримръ, слдующими двумя типами: Аладдиномъ Эденшлегера и монахомъ Тацитурномъ въ ‘Стадіяхъ жизненнаго пути’ Киркетгаарда. Такъ какъ поэтическая цнность этихъ личностей основывается, какъ сказано, на томъ, насколько глубоко коренятся он въ народномъ характер или въ человческой природ, то не трудно будетъ признать, что такая личность, напр., какъ Аладдинъ, для того чтобы стала понятной ея своеобразная красота, должна быть сравниваема съ той идеальной личностью, которая свтитъ намъ съ поконъ вку изъ фантазіи датскаго народа. Эту личность можно будетъ найти, сопоставляя извстное число древнихъ миическихъ или героическихъ личностей, созданныхъ народомъ. Я укажу здсь для примра на ‘Уффе Робкаго’ {Уффе Робкій, согласно преданію, сынъ датскаго короля. Отецъ его, въ свое время, былъ славный воинъ, но теперь онъ уже сдлался старъ и безсиленъ. Онъ очень безпокоится относительно сына: никто никогда не слышалъ отъ послдняго ни единаго слова, онъ никогда не хотлъ учиться владть оружіемъ, ничмъ онъ не интересуется, онъ флегматиченъ и равнодушенъ ко всему. Но когда цари саксонской земли отказываются платить старику-отцу его обычную дань, насмхаются надъ нимъ и вызываютъ его на единоборство, когда отецъ его въ отчаяніи ломаетъ руки и восклицаетъ: ‘О, еслибъ у меня быль сынъ!’ — Уффо заговорилъ впервые и вызываетъ обоихъ враждебныхъ царей на единоборство. Ему спшатъ принести оружіе, но ни одни латы не оказываются ему въ-пору: вс они малы для него, при каждомъ его движеніи они трескаются. Наконецъ онъ ршается удовольствоваться треснувшими латами. То же самое повторяется и съ мечами, которые даютъ ему въ руки: они вс ломаются, точно стекло, какъ только онъ ударитъ ими по дереву. Тогда старый царь велитъ вырыть изъ кургана мечъ, который носилъ его отецъ и съ которымъ тотъ похороненъ, онъ приказываетъ Уффе взять его, но не пробовать его до единоборства. Въ такомъ вооруженіи Уффо выходитъ противъ обоихъ царей на островк на рк Эйдеръ. Старый, слпой король сидитъ на берегу и съ замираніемъ сердца прислушивается къ лязгу мечей. Онъ ршилъ, что если сынъ его будетъ побжденъ, онъ самъ кинется въ волны рки. Уффе замахнулся на одного изъ саксонскихъ царей и разрубилъ его пополамъ. Старикъ догадался объ этомъ по звуку меча. Затмъ Уффе замахнулся вторично, и перерубилъ другого царя пополамъ во всю длину, такъ что об половинки его тла повалились на землю. ‘Опять попало’,— сказалъ про себя старый царь и очень обрадовался. И когда старикъ умеръ, Уффе вступилъ на престолъ, и былъ могучимъ царемъ, котораго вс боялись.}. По своимъ добродтелямъ и порокамъ онъ является настоящимъ датскимъ эпическимъ героемъ. Не трудно замтить, въ какой мр лучшія фигуры Эленшлегера, его спокойный Торъ, его беззаботная Хельга и его лнивый Аладдинъ, являются сколкомъ съ этихъ героевъ и какъ глубоко коренится типъ Аладдина въ народномъ характер, между тмъ какъ въ то же время онъ выражаетъ собою идеалъ извстной, приблизительно полувковой, эпохи. Не трудно было бы также доказать, что монахъ Тацитурнъ является варіантомъ типа Фауста. Такимъ образомъ иногда нетрудно бываетъ прослдить, какъ въ теченіе извстнаго періода времени какая-нибудь идеальная личность распространяется среди разныхъ народовъ и странъ, на цлую часть свта, и какъ она кладетъ свой отпечатокъ на цлую группу литературныхъ произведеній, которыя вс похожи другъ на друга какъ оттиски одной и той же умственной формы, какъ отпечатки одной и той же громадной печати на окрашенныхъ въ разные цвта облаткахъ. Такъ напр. та личность, которая выступаетъ въ датской литератур подъ видомъ ‘искусителя Іоанна’ (въ разсказ Киркетгаарда: ‘Или — или’), иметъ несомннное сродство съ байроновскими героями, съ Рокейролемъ Жана-Поля Рихтера, съ Ренэ Шатобріана, съ Бергеромъ Гете, съ Печоринымъ въ Лермонтовскомъ ‘Геро нашего времени’. Для того, чтобы свергнуть подобныя личности, недостаточно обыкновенныхъ бурь, обыкновеннаго прибоя волнъ: ихъ могла устранить только революція 1848 года.
Крайности сходятся. Подобно тому, какъ серьезныя, охваты вающія все человчество, душевныя болзни одновременно распространяются по всей Европ и ведутъ къ тому, что произведенія, долженствующія первоначально служить врнымъ изображеніемъ ихъ, сохраняются въ вид памятниковъ ихъ, такъ, по той же самой причин, т самыя произведенія получаютъ долговчность и европейское значеніе, которыя отражаютъ въ себ самое элементарное въ человческой природ: ребяческую фантазію и дтское чувство, и которыя, слдовательно, опираются на факты, всми пережитые (какой ребенокъ, напримръ, не воображалъ себя королемъ?). Они изображаютъ то, что происходитъ въ первый періодъ жизни человческой души, и такимъ образомъ касаются самой глуби душевной жизни, боле или мене одинаковой во всхъ странахъ и у всхъ народовъ. Въ этомъ обстоятельств мы находимъ единственное объясненіе того факта, что Андерсенъ — единственный изъ всхъ датскихъ поэтовъ, произведенія котораго нашли себ распространеніе не только во всей Европ, но и за предлами Евроцы. Боле чмъ несостоятельнымъ представляется мн то объясненіе, которое мн доводилось слышать,— что, молъ, объясняется это тмъ, что Андерсенъ лично разъзжалъ повсюду, стараясь о распространеніи своей славы. Еслибы для достиженія послдней цли достаточно было однихъ путешествій, то датскіе художники, ежегодно получающіе правительственныя стипендіи для поздки за-границу, давно уже составили бы цлый сонмъ европейскихъ знаменитостей, а между тмъ современные датскіе поэты врядъ-ли кому-либо извстны за предлами ихъ отечества. Но и другія, мене злостныя, объясненія, врод, напримръ, того, что онъ одинъ изъ новйшихъ выдающихся поэтовъ Даніи писалъ прозой и что поэтому произведенія его легче поддавались переводу, что онъ писалъ популярно, или же. наконецъ, что онъ геній,— говорятъ слишкомъ мало или слишкомъ много. Въ датской литератур найдется не одинъ геній, боле крупный, чмъ Андерсенъ, и много такихъ писателей, которые ни въ чемъ ему не уступаютъ. Но врядъ-ли найдется такой, произведенія котораго были бы такъ ‘элементарны’. Если у Гейберга хватило настолько смлости, чтобы вдаться въ область водевиля (правда, преобразовавъ его предварительно по-своему), то все же онъ не былъ настолько счастливъ, чтобы найти такую художественную форму, въ которой онъ могъ бы обнаружить весь свой талантъ, сконцентрировать вс свои дарованія, какъ то сдлалъ Андерсенъ въ своихъ сказкахъ, или же отъискать такой матеріалъ, ври обработк котораго условія времени и мстности играютъ такую незначительную роль. Его лучшій водевиль ‘Неразлучные’ будетъ понятъ только въ тхъ немногихъ странахъ, въ которыхъ, какъ въ скандинавскихъ земляхъ, знакомы съ ‘обществомъ умренности въ ожиданіи блаженства’, какъ остроумно назвалъ Ибсенъ продолжительное жениханіе, составляющее содержаніе всего водевиля. но какъ для обладанія талантомъ необходимо мужество, такъ для обладанія геніемъ необходимо счастіе, а у Андерсена не было недостатка ни въ мужеств, ни въ счастіи.
Общедоступный элементъ въ поэзіи Андерсена обезпечивалъ за нимъ кругъ читателей среди образованныхъ людей всхъ странъ, и еще боле значительный среди людей необразованныхъ. Какая-то дтская наивность придаетъ ей чисто-народный характеръ, содйствуя ихъ распространенію какъ въ ширь, такъ и въ глубь. Вслдствіе глубокаго, прискорбнаго распаденія общества на различные слои образованности, литература въ лучшихъ своихъ про изведеніяхъ можетъ вліять почти только на одинъ классъ. Если въ Даніи нкоторыя литературныя произведенія, какъ напр. романы Ингемаппа, составляютъ исключеніе, то происходитъ это большею частью вслдствіе такихъ ихъ свойствъ, которыя отстраняютъ отъ нихъ людей образованныхъ: вслдствіе неправдоподобія характеровъ и неврной исторической окраски. Съ романами Ингеманпа случается то же, что и съ теоріями Грундтвига: если кто пожелаетъ ихъ отстаивать, то онъ не можетъ достигнуть этого, доказывая ихъ правдивость, а лишь чисто практическимъ путемъ, указаніемъ на ту вншнюю пользу, которую он принесли длу образованія въ Даніи, благочестію, и т. д. Между романами Ингеманна и сказками Андерсена существуетъ та разница, что послднія читаются дтьми младшаго, а первые — дтьми старшаго возраста. Сказки какъ нельзя лучше отвчаютъ богатому воображенію и способности симпатизировать ребенка вообще и двочки старшаго возраста въ частности, романы — жажд къ вншней дятельности мальчика старшаго же возраста, пробуждающемуся въ немъ рыцарскому чувству, тщеславію, смлости и желанію нравиться. Романы же Ингеманна писаны были для людей взрослыхъ, но здравый смыслъ публики мало по малу заставлялъ отвращаться отъ нихъ, пока они не сдлались достояніемъ отроковъ отъ десяти до двнадцати-лтняго возраста. Правда — это нчто относительное: для двнадцати-лтняго мальчика книги эти настолько же преисполнены правды, насколько для двадцати-лтняго юноши — невинной лжи. Для тринадцатилтняго мальчика, сколько-нибудь умственно развитого, уже слишкомъ поздно читать подобныя книги. Съ сказками Андерсена случилось какъ разъ наоборотъ: будучи написаны въ начал для дтей и читаемы ими. он не замедлили сдлаться достояніемъ взрослыхъ, и послдними-то он и были признаны геніальными произведеніями.
Во всякомъ случа нельзя не назвать удачной его мысль сдлаться поэтомъ дтей. Посл продолжительнаго блужданія, посл неудачныхъ попытокъ, которыя не могли не представить въ нсколько ложномъ и смтномъ свт самопониманіе поэта, разсчитывавшаго на признаніе его будущими поколніями, посл многолтняго киданія изъ стороны въ сторону, Андерсенъ, прямой отпрыскъ Эленшлегера, пошелъ по стопамъ послдняго, и въ одинъ прекрасный вечеръ очутился передъ маленькой, невзрачной дверкой: дверка эта вела въ область сказки. Онъ толкнулъ ее, она подалась, и онъ среди глубокой тьмы усмотрлъ слабое мерцаніе Аладдиновой лампы. Передъ нимъ явились духи этой лампы — собаки, съ глазами величиною съ блюдечко, и даже еще больше того — съ мельничный жерновъ и съ копенгагенскую круглую башню, эти духи принесли къ нему три громадныхъ сундука съ золотыми, серебряными и бронзовыми предметами. И вотъ явилась первая сказка, и отъ огня Аладдиновой лампы Андерсенъ засвтилъ еще много, много другихъ лампъ.
Спрашивается, въ какомъ смысл можно считать Андерсеновское дитя — фигурой идеальной? Почти во всхъ странахъ наступаетъ такой моментъ, когда литература внезапно какъ бы открываетъ то, что до сихъ поръ оставалось въ обществ незамченнымъ. Такъ напр. она поочередно открываетъ мщанина (въ Даніи это сдлалъ Гольбергъ), студента, крестьянина, и т. д. Во времена Платона женщина еще не была открыта. Ребенка литература разныхъ странъ также открыла въ разное время, въ Англіи, напр., гораздо раньше, чмъ во Франціи. Въ Даніи ребенка открылъ Андерсенъ. Но и здсь, какъ и везд, открытію этому предшествуютъ разныя гипотезы и условности, здсь, какъ и везд, является человкъ, которому принадлежитъ иниціатива, отъ котораго исходитъ основное открытіе, вліяющее на всхъ послдующихъ поэтовъ: въ Даніи такимъ человкомъ является Эленшлегеръ. Признаніе за ребенкомъ его естественныхъ правъ въ области поэзіи является лишь однимъ изъ многочисленныхъ симптомовъ воцаренія наивности, виновникомъ котораго въ Даніи является Элевіилегеръ.
Восемнадцатый вкъ, видвшій силу свою въ разсуждающемъ разум, своего врага — въ сил воображенія, являвшейся въ глазахъ его лишь союзникомъ и крпостнымъ устарлыхъ традицій, свою повелительницу — въ логик, своего царя — въ Вольтер, объектъ своей поэзіи и своей науки — въ отвлеченномъ, просвщенномъ. соціальномъ человк,— этотъ восемнадцатый вкъ отсылаетъ ребенка, какъ существо еще не отвлеченное, не просвщенное и не абстрактное, изъ гостинной въ дтскую, гд онъ можетъ наслушаться сколько угодно сказокъ и побасенокъ, подъ тмъ условіемъ, конечно, чтобъ онъ постарался забыть все это впослдствіи, какъ недостойное взрослаго человка. Но въ обществ девятнадцатаго столтія (здсь, впрочемъ, нельзя провести строгой демаркаціонной линіи) наступаетъ реакція. Мсто человка общественнаго заступаетъ человкъ, какъ единичная личность. Прежде цнили только осязаемое, теперь поклоняются непознаваемому, натуральная философія Шеллинга смняетъ систему Фихте, въ основу которой положено было я, ведется борьба противъ безплоднаго разсудочнаго рефлекса, сказка и былина снова возстановляются въ нравахъ своихъ, дтская и ея обитатели снова входятъ въ почетъ, порою даже преувеличенный. Всюду принимаются собирать народныя сказки, и въ очень многихъ странахъ поэты принимаются обработывать ихъ. Сантиментальные дтскіе писатели переходной эпохи (Коцебу и Иффландъ) выводятъ дтей на сцену въ намреніи тронуть зрителей, даже Эленшлегеръ отдалъ въ этомъ отношеніи дань духу времени, за что и подвергся нападкамъ и осмянію со стороны Гейберга. Что касается общества, то здсь властвуетъ Руссо, съ своими педагогическими теоріями и увлеченіями, ребенку, и въ особенности природ ребенка, посвящается столько вниманія, какъ никогда прежде, идеализація воспитанія ребенка (Кампе) мало по малу вытсняется идеализаціей ‘дитяти природы’.(Эта тенденція во вкус. Руссо подмчается уже въ разговор Геца фонъ Берлихингена съ своимъ сыномъ).
Отъ ребенка къ животному — одинъ только шагъ. Животное — это ребенокъ, который никогда ничмъ инымъ не будетъ, какъ ребенкомъ. Стремленіе къ общественности одинаково удалило изъ области литературы и ребенка, и животное, то же самое стремленіе къ наивности, къ естественности, къ невинности, къ безсознательному, обратившее вниманіе поэзіи на ребенка, обратило его также и на животное, а затмъ и на всю природу. Руссо, ратующій за ребенка, ратуетъ и за животное, и, черезъ посредство послдняго, и за всю природу. Онъ изучаетъ ботанику, вступаетъ въ корреспонденцію съ Линнеемъ, высказываетъ послднему свою симпатію и свое удивленіе. Научнымъ взглядомъ на природу объусловливается общественный, а послднимъ, въ свою очередь, поэтическій. Бернарденъ-Сенъ-Пьеръ въ замчательномъ разсказ своемъ ‘Paul et Virginie’ впервые ввелъ во французскую прозу описанія природы, интересно то, что, описывая ландшафтъ, онъ отводитъ въ немъ мсто, въ качеств героя и героини, двумъ дтямъ. Александръ Гумбольдтъ беретъ съ собою эту книгу во время своего путешествія въ тропическія страны, съ наслажденіемъ прочитываетъ эту книгу вслухъ своимъ спутникамъ, среди роскошной природы, которую онъ впослдствіи описалъ, и съ благодарностью отзывается о томъ, чмъ онъ обязанъ Бернардену-Сенъ-Пьеру. Гумбольдтъ повліялъ на Эрштедта, который, въ свою очередь, имлъ сильное вліяніе на Андерсена. Сочувственное отношеніе къ природ вліяетъ на научное отношеніе къ ней же, которая, въ свою очередь, вліяетъ на отношеніе поэтическое. Шатобріанъ описываетъ, съ свойственными ему блескомъ и живостью красокъ, природу родственную той, которая рисовалась миролюбивому, любящему природу Сенъ-Пьеру. Стеффенсъ въ 1802 году, въ своихъ знаменитыхъ лекціяхъ, впервые въ Даніи представилъ природу не въ устарломъ, схоластическомъ свт. Около 1831 года, т. е. въ то самое время, когда Андерсенъ началъ писать свои сказки, въ Англіи (въ той самой стран, которая впервые ввела ребенка въ литературу) учреждается первое Общество покровительства животнымъ, отдленія его появляются во Франціи и въ Германіи (въ Мюнхен, Дрезден, Берлин, Лейпциг). Киркетгаардъ насмхался въ своей повсти ‘Или — или’ надъ учрежденіемъ такихъ обществъ, онъ видитъ въ этомъ лишь проявленіе стремленія къ общественности, обращеннаго на самые мелочные предметы мелочными личностями. Возвращаясь къ Даніи, мы замчаемъ, что здсь врная природ ландшафтная живопись начинаетъ усиленно развиваться какъ разъ въ то время, когда въ другой области художественнаго творчества начинаютъ появляться сказки: Сковгардъ рисуетъ прудъ, на которомъ плещется ‘гадкій утенокъ’. Копенгагенскій обыватель начинаетъ тяготиться большимъ городомъ, лтомъ ему становятся несносными булыжники мостовой, высокіе дома, черепичныя и желзныя крыши, ему хочется видть надъ собою сводъ небесный, онъ отправляется въ деревню, заводитъ сады, научается отличать ячмень отъ ржи, становится въ теченіе лтнихъ мсяцевъ поселяниномъ. Одна и та же идея, вновь отъисканная идея о природ, распространяетъ свое вліяніе на вс житейскія сферы, подобно тому, какъ вода, бьющая изъ высоко-расположеннаго ключа, стекая, разливается во множеств ручейковъ. Странное, вызывающее на размышленіе, вліяніе идеи! Въ прошломъ столтіи нельзя было встртить ничего подобнаго. Кто-то остроумно замтилъ, что можно перерыть всю ‘Генріаду’ Вольтера, не найдя въ ней ни единой былинки. Точно такъ же можно перелистать всего Баггезена, не встртивъ въ немъ ни одного описанія природы, хотя бы въ вид простой декораціи. И какой громадный скачекъ отъ такой поэзіи къ поэзіи напр. Христіана Винтера, въ которой человческія фигуры играютъ роль простой декораціи, между тмъ какъ пейзажъ стоитъ въ ней на первомъ план! Въ то время, конечно, никто даже и не подумалъ бы о поэзіи, подобной поэзіи Андерсена, въ которой животныя и растенія замняютъ человка и даже почти что длаютъ его излишнимъ {Басни прошлаго столтія, напр. басни Лессинга — это голая мораль.}.
Что же представляется особенно привлекательнымъ для Андерсена въ растеніи, въ животномъ, въ ребенк? Онъ любитъ ребенка, потому что его мягкое сердце влечетъ его ко всему маленькому, слабому, безпомощному, ко всему, о чемъ можно говорить сострадательно, съ нжной симпатіей, потому что если онъ отнесется съ этими чувствами къ герою, онъ подвергнется за это насмшкамъ,— какъ-то случилось, напр., съ его повстью ‘Только скрипачъ’, осмянной Киркетгаардомъ,— между тмъ какъ по отношенію къ ребенку они кажутся боле естественными. Руководимый тмъ же чувствомъ участія къ слабымъ и заброшеннымъ, Андерсенъ — самъ вышедшій изъ народа — выводитъ въ своихъ сказкахъ, какъ то длаетъ Диккенсъ въ своихъ романахъ, преимущественно лицъ взятыхъ изъ бднйшихъ классовъ, простыхъ по происхожденію, но благородныхъ сердцемъ людей: старухи-прачки въ ‘Маленькомъ Тук’ и въ ‘Ничего не стоющей’, старая служанка въ ‘Питомк’, сторожъ и его жена въ ‘Старомъ уличномъ фонар’, бдный подмастерье въ сказк ‘Подъ ивой’, бдный домашній учитель въ сказк ‘Все на своемъ мст’. Вдь бднякъ столь же беззащитенъ, какъ и ребенокъ. Кром того, Андерсенъ любитъ дтей, потому что онъ уметъ ихъ изображать не столько непосредственно-психологически въ форм романа,— онъ вообще чуждъ абстрактной психологіи, — сколько косвенно, переносясь сразу въ дтскій міръ и длая послдній вполн своимъ міромъ. Поэтому Киркетгаардъ былъ безусловно неправъ, упрекая Андерсена въ томъ, будто онъ не уметъ изображать дтей. Впрочемъ, въ одномъ отношеніи Киркетгаардъ правъ (вообще, въ качеств литературнаго критика, Киркетгаардъ соединяетъ въ себ многія достоинства со многими недостатками, послдніе относятся преимущественно къ литературно-исторической сторон его трудовъ): онъ правъ въ своемъ замчаніи, что Андерсенъ въ своихъ романахъ постоянно рисуетъ дтскій характеръ антитезами, но онъ не правъ, прилагая эту же мрку и къ сказкамъ Андерсена. Нужно замтить, что въ своихъ сказкахъ Андерсенъ сравнительно рдко выводитъ ребенка говорящимъ и дйствующимъ. Чаще онъ длаетъ это въ своемъ превосходномъ сборник: ‘Дтская книжка безъ картинокъ’, въ которомъ прекрасно изображена природная и граціозная наивность ребенка. Встрчающіяся въ ней краткія, наивныя изреченія ребенка схвачены очень врно и не безъ юмора. У всякаго найдется немалый запасъ подобныхъ анекдотовъ. Мн припоминается здсь, какъ я однажды взялъ съ собою маленькую двочку въ загородный увеселительный садъ, гд пли тирольцы. Она очень внимательно слушала ихъ пніе. Когда мы во время антракта гуляли по саду передъ павильономъ, намъ встртились нкоторые изъ пвцовъ въ ихъ національныхъ костюмахъ. Двочка боязливо ухватилась за меня и спросила удивленнымъ голосомъ: ‘А разв имъ позволяютъ расхаживать на свобод?’ Никто лучше Андерсена не умлъ подхватывать подобныя наивности. Въ его сказкахъ мы видимъ много тому примровъ, какъ напр. въ ‘Старомъ дом’, гд дитя даритъ обитателю этого дома оловяннаго солдатика, для того, чтобы старику ‘не было такъ страшно и такъ скучно одному’, нсколько подобныхъ милыхъ, дтски-наивныхъ выходокъ мы встрчаемъ и въ ‘Цвтахъ маленькой Иды’. Самыми удачными дтскими фигурами въ ‘Сказкахъ’ Андерсена я признаю: маленькую Хельмаръ, маленькаго Тука, Кэя и Герду, несчастную, чванливую Каренъ (въ ‘Красныхъ башмачкахъ’, прекрасно-написанной сказк, производящей, однако, тяжелое впечатлніе), двочку со спичками и другую маленькую двочку въ ‘Сердечномъ гор’, наконецъ дтей Иба и Христину въ разсказ ‘Подъ ивовымъ деревомъ’. Рядомъ съ этими дтьми изъ міра дйствительнаго выводятся и сказочныя фигуры: маленькая фея въ ‘Двочк съ пальчикъ’, маленькая двочка-разбойникъ, едва-ли не самая лучшая дтская фигура у Андерсена, представляющая своею мастерски-изображенною необузданностью интересный контрастъ со многими благонравными, послушными, чистенькими дтьми.
Мы видли, что сочувствіе ребенку заставило Андерсена сочувствовать животному, еще вдвое боле ребяческому, чмъ дитя, растенію, облаку, втру, — вдвое боле непосредственному воплощенію природы. Андерсенъ всегда чувствовалъ особое влеченіе къ безличному, безсознательному. На ребенка, даже на самаго маленькаго, въ особенности столичнаго, наложила свое клеймо тысячелтняя цивилизація. Сколько борьбы, сколько страданій отразилось на лиц такого ребенка! Не то мы видимъ у животныхъ. Взгляните на лебедя, на курицу, на кошку: они и теперь живутъ, дятъ, спятъ такъ же, какъ тысячелтія тому назадъ. У ребенка уже начинаютъ сказываться дурные инстинкты. Мы, въ поискахъ за безсознательнымъ и наивнымъ, охотно спускаемся въ ту область, гд прекращаются отвтственность, раскаяніе, страсти Поэтъ, подобный Андерсену, который такъ неохотно видитъ у себя передъ глазами грубое и жестокое во всей нагот ихъ, на котораго все грубое и жестокое производитъ такое сильное впечатлніе, что онъ даже не ршается разсказывать о немъ, а отворачивается отъ него со словами: ‘Намъ невыносимо даже думать объ этомъ’,— такой поэтъ естественно находитъ успокоеніе и внутреннее удовлетвореніе въ такомъ мір, гд можно найти себялюбіе, насиліе, грубость, подлость, несправедливость разв лишь въ переносномъ смысл этихъ словъ.
Весьма характеристичнымъ является то, что почти вс животныя, встрчающіяся въ сказкахъ Андерсена, — животныя ручныя, домашнія. Во-первыхъ, это является симптомомъ того же настроенія, кроткаго и нсколько идиллическаго, заставляющаго его выводить въ своихъ сказкахъ и разсказахъ почти исключительно благонравныхъ людей. Во-вторыхъ, это свидтельствуетъ о его авторской добросовстности, заставляющей его изображать лишь то, что ему хорошо извстно. Наконецъ, это открываетъ ему боле широкое поле: домашнія животныя во многомъ напоминаютъ людей, вслдствіе продолжительнаго пребыванія вблизи людей, они какъ бы получили нкоторый человческій отпечатокъ, что въ значительной мр облегчаетъ олицетвореніе ихъ. Вс эти кошки и куры, утки и индйскіе птухи, аисты и лебеди, мыши и блохи, представляютъ собою какъ нельзя боле благодарный матеріалъ для сказки. Они находятся въ постоянномъ общеніи съ людьми, имъ недостаетъ только способности произносить членораздльные звуки, хотя найдется немало людей, обладающихъ этой способностью, которые даже не заслуживали бы этого преимущества. Почему бы не дать животнымъ способность говорить и не принять ихъ въ нашу среду?
То обстоятельство, что Андерсенъ ограничивается въ своихъ сказкахъ почти исключительно домашними животными, придаетъ первымъ дв характеристическія особенности: во-первыхъ, животныя Андерсена, каковы бы они ни были, никогда не являются зврями, единственнымъ ихъ недостаткомъ является разв то, что они глупы, Андерсенъ изображаетъ не животное въ человк, а человка въ животномъ. Во-вторыхъ, эта особенность лишаетъ Андерсена возможности касаться нкоторыхъ сторонъ характера, которыя не встрчаются у домашнихъ животныхъ. Мы встрчаемъ здсь много красиваго, забавнаго, оригинальнаго, но за то мы не найдемъ здсь, напр., такой характеристичной черты, какъ напр. та, что волкъ, замтивъ на ше дворовой собаки слды цпи, предпочелъ свободную жизнь въ-проголодь въ лсу боле спокойной жизни въ собачьей конур. Соловей, олицетвореніе свободной поэзіи, умиляется у Андерсена тмъ, что вызналъ своимъ пніемъ слезы на глаза короля. И даже благородный лебедь оканчиваетъ въ сказк ‘Гадкій утенокъ’ тмъ, что становится смирной, домашней птицей. Ужъ лучше было бы заставить его умереть въ невол, если онъ не могъ унестись изъ этой неволи на своихъ могучихъ крыльяхъ, на уединенное лсное озеро. А то что это за прозаическій конецъ: ‘Въ садъ прибжали дти, и стали бросать въ воду пруда хлбъ и пирожки, и вс они единогласно ршили, что новый, только что прилетвшій лебедь, тоже усердно клевавшій кидаемый ему хлбъ, — самый красивый изъ всхъ. И вс старые лебеди преклонялись передъ нимъ’. И тутъ упускается изъ виду, что есть нчто боле драгоцнное, чмъ крошки хлба, и пирожки, и преклоненіе старыхъ лебедей, гусей и утокъ, — а именно свободное плаваніе и свободный полетъ!
Андерсенъ вообще предпочитаетъ птицъ четвероногимъ животнымъ. У него чаще встрчаются птицы, чмъ млекопитающія, и объясняется это, очевидно, тмъ, что птица существо боле кроткое, боле близкое растенію, чмъ животное. Соловей — его символъ, лебедь — его идеалъ, аистъ — его признанный любимецъ. Птицамъ же онъ, въ свою очередь, предпочитаетъ растенія. Изъ всхъ органическихъ существъ растенія чаще всего встрчаются въ его сказкахъ, и объясняется это тмъ, что въ растительномъ мір господствуютъ миръ и гармонія. И растеніе похоже на ребенка, но на ребенка постоянно спящаго. Здсь нтъ ни волненій, ни страданій, ни заботъ. Здсь жизнь является спокойнымъ, правилъ нымъ ростомъ, а смерть — безболзненнымъ увяданіемъ. Здсь почти ничто не оскорбляетъ нжной, сострадательной души Андерсена, ничто не потрясаетъ его, не разстроиваетъ его нервовъ, здсь онъ чувствуетъ себя совершенно дома, здсь онъ рисуетъ намъ самые причудливые узоры на какомъ-нибудь лист лопуха. Здсь мы можемъ прослдить всевозможныя его ощущенія: состраданіе при вид срубленнаго дерева, приливъ бодрости при вид наливающейся почки, нкоторое отуманеніе при вдыханіи сильнаго аромата жасмина, исторія льняного стебля или скоропреходящій почетъ, которымъ пользуется елочка въ рождественскій вечеръ, наводятъ на самыя разнообразныя размышленія, но вс эти ощущенія не представляютъ собою ничего гнетущаго. Наше чувство слегка волнуется, но не потрясается, не разгорячается, не подавляется. Поэтъ съ замчательнымъ тактомъ влагаетъ различныя рчи въ уста различныхъ растеній. Особенно замчательны въ этомъ отношеніи: ‘Елка’, ‘Идочкины Цвты’ и ‘Снгурочка’.
Въ послднемъ изъ вышеназванныхъ разсказовъ каждый цвтокъ разсказываетъ свою исторію. Вотъ что разсказываетъ ‘Барская спсь’: ‘Слышишь-ли барабанъ? Бумъ! бумъ! Постоянно повторяются только два тона: Бумъ! бумъ! Слышишь-ли причитанія женщинъ? Слышишь-ли возгласы священника? Женщина индуска стоитъ въ своей длинной, алой мантіи на костр, пламя начинаетъ уже лизать ее и ея умершаго супруга, но женщина думаетъ не о мертвец, а о живомъ, который стоитъ тутъ же въ толп, глаза котораго горятъ ярче пламени, о томъ, взоръ котораго пожираетъ ея сердце сильне, чмъ пламя, которое вскор испепелитъ ея тло. Можетъ-ли пламя сердца быть поглощено пламенемъ костра?’ — ‘Этого я совсмъ не понимаю’, — сказала маленькая Герда.— ‘Это моя сказочка’,— отвтила Барская спсь.
Еще одинъ шагъ дальше — и фантазія поэта усвоиваетъ себ все неодушевленное, населяетъ все, что угодно, большое и малое,— и старый домъ, и старый шкапъ (‘Пастушка и трубочистъ’), и волчокъ, и мячикъ, и швейную иголку, и воротничекъ, и большія пряничныя фигуры, въ которыхъ мсто сердца занимаетъ горькая миндалина. Овладвши физіономіей міра неодушевленнаго, фантазія поэта отождествляется съ безформенною массою, плыветъ вмст съ луной по небосклону, свищетъ и разсказываетъ вмст съ втромъ, видитъ одушевленныя существа въ снг, въ сн, въ ночи, въ смерти, въ сновидніяхъ. Но руководящимъ мотивомъ этой фантазіи все-таки является симпатія ко всему дтскому, изображеніемъ простыхъ, но глубокихъ и неизмнныхъ душевныхъ состояній ребенка продукты этой фантазіи возвышаются надъ волнами времени, распространяются за предлами извстной страны и становятся общимъ достояніемъ различныхъ классовъ общества. Давно уже прошли т времена, когда на геній смотрли, какъ на свалившійся съ неба метеоръ, теперь общеизвстно, что геній, какъ и все въ природ, является результатомъ извстныхъ обстоя тельствъ и извстныхъ условій, что онъ находится въ тсной, неразрывной связи съ своимъ вкомъ и что онъ является лишь однимъ изъ органовъ идей этого вка. Симпатія къ ребенку является лишь одною изъ разновидностей симпатій девятнадцатаго вка ко всему наивному, любовь къ безсознательному является однимъ изъ проявленій любви къ природ. Въ обществ, въ наук, въ поэзіи, въ искусств природа и ребенокъ сдлались объектомъ поклоненія: между поэзіей, искусствомъ, наукой и обществомъ сказывается замтное взаимодйствіе. И вотъ, если является поэтъ, котораго симпатія влечетъ къ ребенку, фантазію котораго будятъ животное, растеніе, природа, то онъ ршается слдовать своему влеченію, отваживается обнаружить оригинальныя стороны своего таланта, такъ какъ тысячи голосовъ вокругъ него призываютъ его слдовать своему призванію, и потокъ, въ которомъ онъ старается плавать, помимо его воли, несетъ его къ цли.
Поэтому можно изучать художника, изучая вдохновляющія его идеи. Изучать происхожденіе и развтвленіе этихъ идей, прослдить ихъ въ абстрактной ихъ сущности и въ конкретномъ развитіи ихъ,— является поэтому дломъ далеко не лишнимъ, если поставить себ задачей — основательное ознакомленіе съ творческой фантазіей поэта. Если врно то, что голой идеи недостаточно для поэзіи, то столь же врно и то, что поэзія немыслима также безъ идеи и безъ той обстановки, которая создаетъ эту идею и двигаетъ ее Счастливаго поэта окружаетъ толпа людей, работающихъ въ томъ же направленіи, хотя, быть можетъ, и не столь счастливо, а вокругъ этой толпы движутся народы, въ качеств нмыхъ, но сочувствующихъ сотрудниковъ. Геній похожъ на зажигательное стекло въ томъ отношеніи, что онъ собираетъ въ одну точку разсянные на большомъ пространств лучи. Онъ никогда не представляетъ собою одиноко-стоящаго дерева: онъ является лишь самымъ могучимъ деревомъ въ лсу, самымъ высокимъ колосомъ въ сноп, истинное значеніе и настоящую роль его можно постигнуть лишь тогда, когда увидишь его на надлежащемъ мст.
Недостаточно того, чтобъ указать ту страну свта, которая служитъ родиной генію, нужно точне ознакомиться съ мстомъ его рожденія. Дале нельзя сказать, что достаточно близко знакомъ съ геніемъ на томъ основаніи, что знакомъ съ его обстановкой и связями, какъ нельзя сказать, что знакомъ съ какимъ-нибудь городомъ только потому, что обошелъ вокругъ его стнъ. Эпоха можетъ служить частнымъ, но отнюдь не исчерпывающимъ объясненіемъ генія. Онъ подводитъ подъ общій законъ встрчающіяся ему частныя явленія, будучи самъ продуктомъ, онъ производитъ продукты, которые онъ одинъ только въ состояніи произвести. Стоитъ только немного напречь свое вниманіе, стоитъ только прислушаться къ отзыву иностравца, чтобы понять, сколько въ сказкахъ Андерсена національнаго, мстнаго и индивидуальнаго. Однажды мн пришлось бесдовать съ однимъ молодымъ французомъ о Даніи. ‘О!, я очень хорошо знакомъ съ вашей страной’,— сказалъ онъ.— ‘Я знаю, что у васъ царствуетъ король Христіанъ, что вашъ первый писатель — непризнанный геній и что зовутъ его г. Шмидтъ, что г. Плугъ — самый храбрый герой вашей родины, никогда не показавшій тыла непріятелю, и что г. Билле — это датскій Гамбетта. Я знаю, что у васъ есть сословіе ученыхъ, отличающееся своею научною самостоятельностью и своимъ свободомысліемъ, я знакомъ также съ г. Гольстомъ, котораго у васъ называютъ Тиртеемъ Данеброга’… Такъ какъ я видлъ, что онъ былъ достаточно оріентированъ, то я спросилъ его, читалъ ли онъ сказки Андерсена?— ‘Безъ сомннія’,— отвтилъ онъ:— ‘это единственная датская книга въ моей библіотек’.— ‘А какого вы о ней мннія?’ — ‘Слишкомъ дтская (un peu trop enfantin)’,— отвтилъ онъ. Я увренъ въ томъ, что еслибы дать прочесть сказки Андерсена пятилтнему французскому мальчику, и тотъ нашелъ бы ихъ слишкомъ дтскими.— Я сказалъ выше, что Андерсеновская манера выражаться по-дтски для всхъ понятна: это правда, но это не вся правда. Эта манера носитъ на себ нмецкій отпечатокъ, и потому ее легче всего понимаютъ въ Германіи и въ Англіи, не такъ хорошо у романскихъ народовъ, и мене всего во Франціи.
И дйствительно, Андерсена мене всего знаютъ и читаютъ во Франціи. Англія, — это единственная страна, въ которой посвящаютъ цлые романы, или по крайней мр значительныя части ихъ, изображенію душевной жизни дтей (Диккенса: ‘Поль Домби’ и ‘Давидъ Копперфильдъ’, г-жи Уетерелль: ‘Обширный міръ Божій’, Дфорджа Элліота: ‘Мельница близь плотины’), и англійская манера писать для дтей — единственная въ своемъ род, достаточно раскрыть первую попавшуюся французскую иллюстрированную дтскую книгу, для того чтобы тотчасъ же замтить громадную разницу, да и англійскія и французскія дти совершенно непохожи между собою. Во Франціи Андерсенъ уже потому одному никогда не въ состояніи будетъ стать твердой ногой, что тамъ принадлежащее ему по праву мсто давно уже занято, а именно Лафонтэномъ.
Наивность бываетъ двоякаго рода: сердечная и головная, первая изъ нихъ наивность — откровенная, простая и трогательная, вторая, такъ сказать, себ на ум, дразнящая, агрессивная. Первая изъ нихъ вызываетъ слезы, вторая — улыбку, первая красива, вторая привлекательна, первая встрчается у дтей добрыхъ, вторая — у такъ называемыхъ ‘enfants terribles’. Андерсенъ поэтъ перваго вида наивности, Лафонтэнъ — второй. Послдній видъ наивности является выраженіемъ слишкомъ ранней зрлости, она иногда высказываетъ мткое словечко, сама не понимая хорошенько, что такое она говоритъ, и поэтому она иногда можетъ показаться напускною, второй является выраженіемъ невинности, полагающей, что весь міръ — это какой-то райскій садъ, и въ невинности своей она высказываетъ иногда такое мткое словечко, что подобную наивность можно было бы пожалуй принять за маску. Если сравнивать сказки Андерсена съ баснями Лафонтэна, то замчается коренное различіе во взглядахъ на жизнь, причемъ ярко обрисовываются границы взглядовъ на жизнь сверянина, боле опредленныя и ограниченныя.
Одною изъ отличительныхъ чертъ Лафонтэновскаго, и вообще французскаго міровоззрнія является борьба противъ иллюзіи. Наивность сказокъ Лафовтэна въ томъ именно и заключается, что какъ бы она ни казалась добродушной, безобидной и кроткой, она все же по временамъ даетъ понять, что она не позволитъ провести себя, что она отлично уметъ цнить по ихъ достоинству всю человческую глупость и лицемріе, всякія разглагольствованія и громкія фразы, которыми люди какъ бы нарочно позволяютъ морочить себя. Она съ улыбкою проходитъ мимо серьезности, ядромъ которой оказывается гниль, мимо величія, которое въ сущности не что иное какъ нахальство, мимо порядочности, которой суть составляетъ ложь. Такимъ образомъ она отводитъ ‘всему свое мсто’, какъ озаглавленъ одинъ изъ самыхъ популярныхъ разсказовъ Андерсена. Въ основ ея серьезности лежитъ поэтическое вдохновеніе, ея остроумная шутка снабжена тщательно-скрываемымъ жаломъ. Французская сатира похожа на рапиру, къ концу которой ради безопасности придлана пуговка. Она при помощи ‘Тартюфа’, ‘Кандида’ и ‘Фигаро’, совершила революцію раньше настоящей революціи. Смхъ,— это была первая французская ‘Марсельеза’.
Отличительной же чертой Андерсеновскаго міровоззрнія является то, что онъ ставитъ выше всего сердце, и это — черта чисто-дтская. Онъ при всякомъ удобномъ случа выдвигаетъ на первый планъ красоту и значеніе чувства, отводитъ судьб значительное мсто сравнительно съ волей, борется противъ критики разума, какъ противъ зла, какъ противъ внушенія дьявола, наноситъ педантической наук вскіе и мткіе удары (‘Колоколъ’, ‘Листокъ съ неба’), изображаетъ намъ наши пять чувствъ въ вид искусителей или совершенно игнорируетъ ихъ, преслдуетъ и клеймитъ черствость сердца, сталкиваетъ грубость и ограниченность съ ихъ престола, ставитъ на ихъ мсто невинность и благовоспитанность, и такимъ образомъ приводитъ все ‘къ своему мсту’. Сущность Андерсеновской серьезности составляютъ религіозно нравственное чувство, нерасположеніе ко всяческой ограниченности, а юморъ его — спокоенъ, носитъ на себ нсколько идиллическій оттнокъ. Это — не жало зми, а уколъ комара. Который изъ этихъ двухъ взглядовъ лучшій? Нетрудно отвтить на этотъ вопросъ. Здсь мн припоминается слдующій отрывокъ изъ одного стихотворенія Гервега:
‘У меня на глазахъ выступали слезы, когда я видлъ, какъ терзали и разбивали сердце и какъ его травили сворами разума. И сердце имло бы полное право поднять свой голосъ: но его благоразумно упрятали далеко вглубь груди, а надъ нимъ гордо высится голова’.
Насколько различны взгляды на жизнь Лафонтэна и Андерсена, настолько-же различно и поэтическое дарованія ихъ. Лафонтэнъ писалъ изящными, въ высшей степени мелодическими стихами, главную прелесть которыхъ составляла легкая мечтательность и тихая грусть. Андерсенъ писалъ оригинальной, неправильной, пожалуй нсколько манерной прозой, поэзія которой заключалась главнымъ образомъ въ широкомъ размах фантазіи. Эта фантастичность длаетъ его столь чуждымъ французамъ, сренькая поэзія которыхъ совсмъ не знаетъ того богатства красокъ, которая достигаетъ своего кульминаціоннаго пункта въ Шекспировскомъ ‘Сн въ лтнюю ночь’, которая замчается во всей поэзіи сверныхъ народовъ и которая придаетъ такое благоуханіе сказкамъ Андерсена. Если фантастичность составляетъ характеристическую черту сверной поэзіи вообще, то идиллическій тонъ присущъ преимущественно поэзіи датской. Нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что первыя и самыя оригинальныя изъ этихъ сказокъ были написаны въ правленіе короля Фридриха VI, его эпоха наложила на нихъ свой отпечатокъ, короля этого можно узнать въ родительски-патріархальныхъ царяхъ Андерсеновскихъ связокъ, духъ времени сказался въ полнйшемъ отсутствіи въ сказкахъ Андерсена не только политической, но и общественной сатиры. Нтъ ничего удивительнаго въ томъ, что Торвальдсенъ такъ любилъ слушать чтеніе этихъ сказокъ въ то время, какъ онъ игралъ въ лото-домино: въ немъ замтно сказывалась дтская наивность, а искусство его, при всей своей громадности, было такое же идиллическое искусство, какъ и то, которое создало эти сказки.
Геній, родившійся въ такое время, когда все мшаетъ его раз витію, или разбивается въ дребезги, или глохнетъ какъ какой-нибудь второстепенный талантъ. Еслибъ Андерсенъ родился въ Даніи не въ 1805-мъ, а въ 1705-мъ году, то изъ него вышелъ бы человкъ несчастный, или ничтожный, а быть можетъ и сумасшедшій. Талантъ же. родившійся въ такую эпоху, когда все ему благопріятствуетъ, создаетъ классическія, геніальныя произведенія. Но, понятно, геній зависитъ не только отъ времени, отъ страны, въ которой онъ появился, но также отъ своихъ внутреннихъ силъ и отъ рода избраннаго имъ искусства. Геніальная натура представляетъ собою органически-связное цлое, слабость ея въ одномъ направленіи объусловливаетъ силу ея въ другомъ, развитіе одной способности дйствуетъ парализующимъ образомъ на развитіе другой, причемъ невозможно бываетъ измнить одно колесо, не измняя или не портя всего механизма. Можно, пожалуй, желать, чтобы то или иное было иначе, но въ то же время понимать, что оно должно быть именно такъ. Можно, пожалуй, пожелать поэту большей индивидуальности, боле мужественности, боле спокойнаго ума, но въ то же время вполн понимаешь, что нкоторая безличность, которая обнаруживается въ Андерсеновской ‘Сказк моей жизни’, находится въ тсной связи съ самой природой его дарованія. Мене воспріимчивый умъ не такъ легко поддавался бы вліянію поэтическихъ впечатлній и не такъ живо чувствовалъ бы ихъ, умъ боле склонный къ критик и философіи не могъ бы быть настолько наивнымъ. Нравственныя и интеллектуальныя особенности взаимно обусловливаютъ другъ друга и вліяютъ другъ на друга. Сильное преобладаніе лирическаго чувства и доведенная до крайности чувствительность не могутъ существовать рядомъ съ опытностью и міровоззрніями свтскаго человка: опытность охлаждаетъ и закаляетъ. Порхающая фантазія несовмстима съ правильно-размреннымъ ходомъ поэтическаго дйствія. Не отличающаяся хладнокровіемъ наблюдательность, въ силу законовъ психологіи, не можетъ углубиться до сути вещей, дтская дрожащая рука не можетъ произвести анатомическаго вскрытія негодяя. Если поэтому мы противопоставимъ такого рода дарованіе различнымъ опредленнымъ и извстнымъ видамъ искусства, то мы заране можемъ установить отношеніе его къ каждому изъ нихъ.
Романъ — это такого рода поэтическое произведеніе, которое требуетъ отъ каждаго, желающаго создать въ этой области что-либо замчательное, не только сильнаго воображенія и чувства, но и сильнаго разума, способности къ спокойному, холодному наблюденію. Изъ этого слдуетъ, что форма романа не совсмъ подходитъ къ Андерсену, хотя она и не совсмъ чужда свойствъ его таланта. Сценаріумъ, костюмы, декораціи пожалуй удадутся ему, но въ психологическомъ отношеніи будутъ замчаться сильные недочеты. Авторъ не относится безпристрастно къ выводимымъ имъ личностямъ, у него мужчины недостаточно мужественны, а женщины — недостаточно женственны. Я не знаю другого поэта, умъ и талантъ котораго носили бы въ меньшей мр отличительные признаки своего пола, чмъ Андерсенъ. Быть можетъ именно потому-то такъ и удается ему изображеніе дтей, что у дтей характеристическія отличія пола сказываются еще лишь въ весьма слабой степени. Дло въ томъ, что онъ есть исключительно то, что онъ есть, т. е. ни ученый, ни мыслитель, ни знаменосецъ, не боецъ, какими являются намъ многіе изъ великихъ поэтовъ, а просто поэтъ. Въ поэт соединяются и мужская, и женская натура. Андерсенъ видитъ какъ въ мужчин, такъ и въ женщин, прежде всего элементарное, обще-человческое, а затмъ уже заслуживающія вниманія частности. Я далекъ отъ мысли умалять ту глубину чувства, съ которою онъ изобразилъ мать въ своей ‘Исторіи одной матери’, или съ которою онъ разсказалъ намъ жизнь женской души въ своей ‘Маленькой русалк’, но все же онъ коснулся здсь лишь простыхъ, а не сложныхъ душевныхъ состояній, встрчающихся въ жизни и въ роман, мы слышимъ лишь единственный, чистый тонъ, который такъ рдко встрчается въ сложныхъ гармоніяхъ и дисгармоніяхъ жизни. Вс чувства, находя себ мсто въ его сказкахъ, какъ-то видоизмняются, упрощаются и очищаются. Мужской характеръ наиболе чуждъ поэту дтей, что же касается женскаго характера, то мн припоминается только одно мсто въ его сказкахъ, гд мы находимъ тонкую психологическую характеристику женской души, и она представлена такою невинною, что какъ-то невольно хочется спросить, не она-ли сама себя описала: я разумю здсь исторію двухъ фарфоровыхъ статуэтокъ въ сказк ‘Пастушка и трубочистъ’.
‘Неужели у тебя хватитъ смлости — отправиться со мною странствовать по міру?’ — спросилъ трубочистъ.— ‘Подумала-ли ты о томъ, какъ великъ міръ, и что мы никогда уже не возвратимся сюда?’ — ‘Да, я все это обдумала’.— отвтила пастушка.— Трубочистъ пристально взглянулъ на нее и произнесъ: ‘Мой путь лежитъ черезъ трубу. Ршишься-ли ты пролзть со мною черезъ печку и черезъ трубу?’ — И онъ подвелъ ее къ печной дверк.— ‘Ухъ, какъ тамъ темно!’ — проговорила она, однако все-таки послдовала за нимъ въ печку, а оттуда въ трубу, гд было еще темне. Посл продолжительнаго и затруднительнаго странствованія, они добрались, наконецъ, до наружной оконечности трубы. Высоко надъ ними раскинулся небесный куполъ, усянный звздами, а подъ ними виднлись крыши городскихъ домовъ. Они стали смотрть въ даль. Бдная пастушка никогда не представляла себ міръ Божій такимъ, какимъ онъ теперь раскидывался передъ нею, она прислонилась головкой къ плечу трубочиста, и стала такъ сильно плакать, что отскакивали золотыя блестки отъ ея пояса. ‘Этого слишкомъ много’, — говорила она,— ‘я этого не могу выносить. Міръ слишкомъ великъ! Я бы хотла вернуться опять на подзеркальникъ. Я знаю, что только тамъ я могу быть весела и счастлива. Я же послдовала за тобою въ обширный міръ Божій, если ты меня любишь, то проводи меня назадъ, на старое мсто’.
Не думаю, чтобъ у какого-либо другого датскаго поэта можно было найти боле глубокій, боле безпощадно-врный, боле осязательный анализъ женскаго одушевленія и женской энергіи, этого отсутствія въ ней способности дйствовать ршительно, смло, не оглядываясь назадъ. Минутная, восторженная ршимость, героическое подавленіе въ себ испуга, выдержка, храбрость, стойкость — вплоть до той минуты, когда предстоитъ продолжать начатое дло: тутъ-то твердость исчезаетъ и является желаніе вернуться на родной подзеркальникъ. Да здсь гораздо больше глубины и содержанія, чмъ въ иномъ толстомъ роман, и читатель легко примиряется съ тмъ, что Андерсенъ не великій романистъ.
Драма — это такой видъ поэтическаго творчества, который требуетъ способности дифференцировать извстную идею, распредлять ее между многими носителями, она требуетъ сознательности дйствій, логической силы для того, чтобы направлять ее, способности охватить однимъ взглядомъ все положеніе, умнья углубиться въ изученіе каждаго отдльнаго, многосторонняго характера. Изо всего этого слдуетъ, что драма должна была быть еще боле чужда Андерсену, чмъ романъ, и что его неспособность къ драматическому роду творчества увеличивается пропорціонально тому, чмъ боле та или иная разновидность его удаляются отъ сказки, и слдовательно отъ характера его дарованія. Лучше всего ему удается, понятно, сказочная комедія, но, впрочемъ, и комедіей-то она является разв только по названію. Въ комедіи ему удаются отдльныя сцены поэтическаго характера (какъ напр. въ комедіи ‘Сновиднія царя’), но далеко не въ такой мр удается проведеніе общей идеи (‘Жемчужина счастія’). Легкая комедія ему скоре удается, и даже нкоторыя изъ его сказокъ походятъ скоре на легкую комедію. Здсь ему легче бываетъ обрисовывать характеры, чмъ въ серьезной драм. Андерсена, какъ уже замчено было выше, нельзя назвать психологомъ въ строгомъ смысл слова, онъ скоре біологъ, чмъ знатокъ людей. Онъ особенно любитъ изображать человка при помощи животнаго или растенія, прослдить его, такъ сказать, почвенное различіе. Еслибы попросить Андерсена опредлить понятіе ‘человкъ’, то онъ отвтилъ бы: ‘человкъ — это лебедь, выведенный на птичномъ двор природы’. Для психолога, въ особенности для такого, который лишенъ способности обобщенія, животныя, въ особенности животныя хорошо намъ знакомыя, представляютъ значительное облегченіе. Дло въ томъ, что мы вообще привыкли сводить особенности, свойственныя животному, къ одному или во всякомъ случа лишь къ крайне-немногимъ для каждаго животнаго въ отдльности качествамъ: улитка — медлительна, соловей — великолпный пвецъ въ скромной наружной оболочк, бабочка — порхающая красавица. Въ этомъ отношеніи Андерсенъ иметъ кое-что общаго съ Диккенсомъ, комизмъ котораго ограничивается часто лишь немногими, но за то безконечное число разъ повторяемыми, чертами
Въ эпопе, принадлежащей въ настоящее время къ самымъ невозможнымъ формамъ поэзіи и требующей именно всего того, что недостаетъ Андерсену, у него появляются лишь отдльные удачные эпизоды, какъ напр. въ ‘Агасер’, гд онъ характеризуетъ въ забавномъ лирическомъ эпизод господствующій духъ Китая, или когда онъ заставляетъ щебечущихъ ласточекъ (это напоминаетъ его сказки) описывать намъ парадный залъ Аттилы.
Въ ‘путешествіяхъ’ естественнымъ образомъ обнаруживаются многія изъ его достоинствъ. Подобно своей любимиц, перелетной пташк, онъ во время путешествій находится въ своемъ элемент. Онъ наблюдаетъ, какъ художникъ, и описываетъ, какъ мечтатель. Однакоже, здсь обнаруживаются два его недостатка: во-первыхъ, слишкомъ сильная наклонность къ лиризму, такъ что онъ иногда славословитъ вмсто того, чтобъ описывать, или преувеличиваетъ, вмсто того чтобы врно передавать дйствительность (у укажу для примра на трескучее, удаляющееся отъ истины описаніе Рагаца и Пфефферса), и во-вторыхъ у него замчается наклонность отводить слишкомъ много мста второстепенному, касающемуся исклю чительно его личности, что порою производитъ даже непріятное впечатлніе. Послднее особенно замтно въ его автобіографіи. Не безъ нкотораго основанія можно упрекнуть его ‘Сказку о моей жизни’ не столько въ томъ, что авторъ такъ занятъ своею особой (это совершенно естественно въ автобіографіи), но въ томъ, что онъ не останавливается ни на чемъ иномъ кром, своей особы, никогда не отршается отъ своего я, никогда не отдается иде Онъ длаетъ исключеніе только для революціи 1848-го года, и читателя даже нсколько удивляетъ это напоминаніе автора о томъ, что существуетъ еще міръ вн его особы.
Въ лирической поэзіи онъ имлъ значительный успхъ, и Шамиссо даже перевелъ нкоторыя изъ его псенъ, но все же мн непріятно видть, когда онъ скидаетъ съ себя свое яркое, врное природ, реалистическое прозаическое одяніе, для того, чтобъ облечься въ стихотворную мантію. Въ его проз мы видимъ фантазію, теплоту чувствъ, ритмичность, мелодію, съ какой же еще стати ему идти по воду за ручей? Впрочемъ, стихи его часто отличаются мягкимъ, миролюбивымъ настроеніемъ, теплотою чувства. Словомъ, результатъ его попытокъ въ различныхъ родахъ поэзіи вытекаетъ непосредственно, какъ неизвстный х въ математик, съ одной стороны изъ особенностей его природы, а съ другой — изъ особенностей избираемыхъ имъ родовъ поэзіи.
Во времена Андерсена всюду, по примру Гегеля, длались попытки распредлять вс роды поэзіи, съ разновидностями ихъ, по эстетическимъ системамъ. И вотъ датскій гегеліанецъ Гейбергъ тоже придумалъ сложную систему, въ которой комедія, трагедія, романъ, сказка, и пр. и пр. распредлены были по рангамъ, причемъ тмъ видамъ искусства, которыми занимался самъ Гейбергъ, отведенъ былъ боле высокій рангъ. Но дло въ томъ, что каждый поэтъ придаетъ избранному имъ роду поэзіи индивидуальный характеръ, и тою формою, которою онъ воспользовался, не можетъ уже пользоваться никто другой. Любимой формой Андерсена, какъ извстно, была сказка, но Андерсенъ и не думалъ писать теорію ея, не пытался отвести ей надлежащее мсто въ общей систем, и я, съ своей стороны, не попытаюсь сдлать этого. Вообще съ систематически-эстетическою табелью о рангахъ случается почти то же, что и съ табелью о рангахъ служебною, чмъ больше о ней размышляешь, тмъ больше сомнваешься въ ея польз. Быть можетъ, это происходитъ вслдствіе того, что размышленіе вообще наводитъ на еретическія сомннія. Но, подобно всякому природному типу, Андерсеновская сказка иметъ свой особый характеръ, и ея теорія заключается въ тхъ законахъ, которымъ она слдуетъ и которыхъ она не можетъ нарушить, не подвергаясь опасности родить урода. Все въ мір подчинено извстнымъ законамъ, даже поэтическое творчество, упраздняющее, повидимому, законы природы.
Андерсенъ самъ какъ-то выразился, что онъ длалъ опыты по всмъ радіусамъ сказочнаго круга. Это выраженіе какъ нельзя боле удачно. Сказки образуютъ замкнутый кругъ, изъ центра котораго во вс стороны расходятся радіусы, и эта паутина радіусовъ какъ бы говоритъ зрителю словами ‘Аладиновой лампы’ ‘Смотри, какъ перепутались нити въ слабой паутин’. Напомню здсь, что въ одномъ извстномъ научномъ сочиненіи, въ ‘Эстетическихъ Изслдованіяхъ’ Адольфа Цейзинга, цлая масса эстетическихъ понятій (прекрасное, комическое, трагическое, юмористическое, трогательное, и т. д.) расположены въ форм громадной звзды, точь въ точь какъ то представлялъ себ Андерсенъ по отношенію своихъ сказокъ.
Дло въ томъ, что фантастическая форма и манера разсказывать сказки позволяетъ касаться самыхъ разнообразныхъ предметовъ въ самыхъ разнообразныхъ формахъ. Мы встрчаемъ здсь такіе возвышенные разсказы, какъ ‘Колоколъ’, глубокомысленныя и умныя сказки, какъ ‘Тни’, фантастическія и странныя, какъ ‘Ольховый кустъ’, веселыя и рзвыя, какъ ‘Свинопасъ’ или ‘Скакунъ’, юмористическія, какъ ‘Гороховая принцесса’, ‘Забавная выдумка’, ‘Воротничекъ’, ‘Влюбленная парочка’, слегка меланхолическія, какъ ‘Храбрый оловянный солдатикъ’, трогательныя, какъ ‘Исторія одной матери’, страшныя, какъ ‘Красный башмачекъ’, фантастическія, какъ ‘Маленькая русалка’, и наконецъ, такъ сказать, смшанныя, въ одно и то же время возвышенныя и серьезныя, какъ напр. ‘Снгурочка’. Мы находимъ здсь и анекдотъ, вызывающій улыбку сквозь слезы, какъ напр. ‘Сердечное горе’, и фантазію, какъ напр. ‘Муза девятнадцатаго столтія’, въ которой какъ бы слышится хлопанье крыльями исторіи и біеніе пульса современной жизни, сильное, какъ въ лихорадк, и въ то же время здоровое, какъ въ минуту счастливаго, восторженнаго возбужденія {Нтъ ни одного датскаго поэта, который до такой степени былъ бы чуждъ романтизма прошлыхъ временъ, какъ Андерсенъ, даже въ сказк, которой романтическая школа въ Германіи всегда любила придавать средневковой отпечатокъ, онъ современенъ. Онъ, подобно Эрштедту, ршается жертвовать ‘интереснымъ’ ради правдиваго.}. Словомъ, здсь нашло себ мсто все, что лежитъ между эпиграммой и гимномъ.
Спрашивается, существуетъ-ли предлъ, ограничивающій сказку, законъ, стсняющій ее, и въ чемъ заключается этотъ законъ? Законъ сказки заключается въ природ ея, а природа эта, въ свою очередь, заключается въ природ поэзіи вообще. Сказк, соединяющей полную свободу вымысла съ тмъ стсненіемъ, которое налагаетъ основная мысль ея, приходится лавировать между двумя подводными камнями: между безъидейностью и сухостью аллегоріи, ей приходится держаться середины между излишней полнотой и излишней худобой. Даже Андерсену это не всегда удается. Матеріалъ, почерпнутый изъ народныхъ сказокъ, какъ напр. ‘Летающій сундукъ’, или прямо-таки волшебныя сказки, какъ напр. ‘Двочка съ пальчикъ’, не столь привлекательны для взрослыхъ читателей, какъ для дтей, потому что за сказкой здсь не скрывается никакой идеи. Въ сказк ‘Райскій садъ’ образцово все то, что предшествуетъ входу въ садъ, но въ самой райской фе, по моему мннію, мало красиваго и привлекательнаго. Противоположная крайность та, что сквозь поэтическое произведеніе сквозитъ преднамренность, сухая доктрина, и эта ошибка, въ нашу разсудочную, анализирующую эпоху встрчается гораздо чаще. Она особенно сильно чувствуется именно потому, что сказка именно и представляетъ собою область безсознательнаго, не только здсь говорятъ и дйствуютъ безсознательныя существа и вещи, но именно то безсознательное прославляется въ сказк и остается побдителемъ. И въ этомъ отношеніи сказка совершенно права, ибо безсознательное составляетъ нашу суть и основу нашей силы. Поэтому-то мертвецъ можетъ явиться спутникомъ и помощникомъ живого человка, поэтому-то Иванушка-дурачекъ, при всей своей простот и наивности, получаетъ руку принцессы и полъ-царства, ибо и глупость не исключаетъ геніальности и возможности счастія, только посредственность, не умная и не глупая, не пригодна для сказки. Я укажу здсь на нсколько примровъ неудачнаго отклоненія Андерсена изъ области безсознательнаго. Въ красивой вообще сказк ‘Снгурочка’, къ сожалнію, просвчиваетъ неумстная преднамренность въ той сцен, гд Снгурочка требуетъ отъ Кая, чтобъ онъ составлялъ изъ льдинокъ извстныя фигуры и онъ оказывается не въ состояніи сложить изъ нихъ слово ‘вчность’. Въ ‘Сосднихъ семействахъ’ сказывается грубоватая и отнюдь не поэтическая преднамренность тамъ, гд семейство воробья относится къ роз не иначе, какъ съ эпитетомъ ‘прекрасная’, и безъ этого указанія было бы понятно, что розы являются въ разсказ представительницами прекраснаго, въ сказк подобное абстрактное слово производитъ крайне непріятное впечатлніе. Такимъ образомъ аллегорія является въ сказкахъ для дтей чаще всего въ форм ‘поучительности’ и ‘морализаціи’. Въ нкоторыхъ сказкахъ, какъ напр. въ ‘Гречих’, педагогическому элементу отведено слишкомъ много мста, въ другихъ,— какъ напр. въ ‘Льн’,— слишкомъ замтно сказывается наклонность кстати и некстати проводить ученіе о безсмертіи, съ этой цлью въ конц этой сказки выводятся маленькія, невидимыя существа, увряющія, что ‘псенка никогда не будетъ спта’. Въ нкоторыхъ случаяхъ тенденція иметъ боле личный характеръ: цлый рядъ сказокъ (‘Утенокъ’, ‘Соловей’, ‘Сосднія семей ства’, ‘Маргаритка’, ‘Улитка и розовый кустъ’, ‘Перо и чернильница’, ‘Старый уличный фонарь’) заключаютъ въ себ намеки на жизнь и на судьбу поэта, а въ нкоторыхъ случаяхъ чувствуется даже — что у Андерсена является лишь въ вид рдкаго исключенія,—что вымыселъ притянутъ за волосы, ради извстной тенденціи. Насколько естественно напр. то, что уличный фонарь можетъ заставить другихъ видть то, что онъ видитъ, тогда только, когда въ него вставлена восковая, а не простая свча? Это совершенно непонятно, если только въ этомъ не видть аллегорію на мнимую потребность поэта въ благосостояніи, для того чтобы создать что-либо выдающееся. (‘Значитъ генію приходится гоняться за стипендіями’,— ядовито замтилъ Киркетгаардъ по случаю разсказа ‘Только скрипачъ’). Еще неудачне то, что уличный фонарь, подвергшись переливк, въ другомъ вид, все-таки попадаетъ къ поэту, и такимъ образомъ достигаетъ своего назначенія. Это уже крайній предлъ тенденціозности.
Прежде всего слдуетъ требовать отъ сказки, чтобъ она была поэтична, затмъ — чтобъ она была сказочна. Поэтому поэтъ долженъ умть цликомъ переноситься въ сказочный міръ. Авторъ долженъ уважать основныя правила сказки, какъ бы свободно и равнодушно онъ ни относился къ законамъ и правиламъ дйствительности вообще. Такъ напр. нельзя не признать неудачнымъ пріемъ, встрчающійся въ ‘Дріад’, гд авторъ разлучаетъ героиню съ роднымъ ея деревомъ, заставляетъ ее совершить путешествіе въ Парижъ, даже появляться въ Балъ-Мабил и т. д., ибо дріада такъ же немыслима безъ дерева, какъ немыслима русалка безъ воды. Второю отличительною чертою сказочной формы является то, что въ рамки ея нельзя втиснуть глубокаго психологическаго анализа, того, что требовало бы драматическаго или романическаго развитія. Женщина, подобная той Маріи Груббе, жизнь которой рисуетъ намъ Андерсенъ въ своей сказк ‘Гретхенъ-Птичница’, представляетъ собою слишкомъ цльный характеръ, для того чтобы въ сказк можно было описать или объяснить этотъ характеръ, а разъ авторъ пытается сдлать это, тотчасъ же ощущается несоотвтствіе сюжета и формы {Съ гораздо большимъ успхомъ воспользовался впослдствіи Якобсенъ жизнью Маріи Іруббе для блестящаго историческаго романа, вышедшаго подъ тмъ же заглавіемъ.}. Слдуетъ удивляться, впрочемъ, не столько этимъ немногимъ пятнамъ, сколько тому, что они встрчаются такъ рдко. И я обратилъ на нихъ вниманіе только потому, что интересно, переступивъ границу, ближе ознакомиться съ послдней, а равно и потому, что мн казалось далеко не лишнимъ указать на то, какъ крылатый конь сказки, имя полнйшую возможность носиться куда угодно, все же, въ конц концовъ, вращается вокругъ извстнаго центра. Красоту, силу, смлость полета этого коня можно постигнуть лучше всего, когда онъ носится вн строго-опредленнаго и строго-ограниченнаго круга.
Міръ сказокъ разстилается передъ нами, какъ обширная, роскошная, усянная цвтами, поляна. Будемте же свободно разгуливать по ней, срывая то здсь, то тамъ по цвточку и восхи щяясь красотою и яркостью красокъ его. Вдь эти небольшія, коротенькія произведенія находятся въ такомъ же отношеніи къ боле объемистымъ поэтическимъ стихотвореніямъ, какъ цвточки къ большимъ деревьямъ. Если кто выходитъ въ прекрасный весенній день въ лсъ, для того чтобы полюбоваться свжей зеленой листвой буковыхъ деревьевъ среди столь же свжей, свтлозеленой муравы, онъ, нкоторое время смотрвъ вверхъ, опускаетъ глаза книзу, и тутъ окажется, что то, что подъ ногами, такъ же красиво, какъ и зеленый куполъ деревьевъ. Здсь ростутъ рядомъ и пестрые анемопы, и блые ландыши, и желтая куриная слпота, и красная и синяя гвоздика, и желтые одуванчики, и медвжье ушко, и множество другихъ цвтовъ, тутъ рядомъ виднются и почки, и распустившійся цвтокъ, и цвты уже отцвтшіе, и благоухающіе, и лишенные всякаго запаха, и ядовитыя, и полезныя, цлебныя растенія. Часто растеніе, занимающее въ ботанической систем самое низкое мсто, какъ напр. лишенный цвта папоротникъ, является для глаза самымъ красивымъ. Цвты, кажущіеся весьма сложными, при ближайшемъ разсмотрніи состоятъ лишь изъ немногихъ лепестковъ, и, наоборотъ, растенія, цвты которыхъ кажутся простыми, оказываются состоящими изъ многихъ, соединенныхъ однимъ стеблемъ. То же самое можно сказать и о сказкахъ. Т, которыя кажутся, по содержанію своему, стоящими весьма низко, какъ напр. ‘Скакунъ’, заключаютъ въ себ выраженную въ краткихъ словахъ цлую житейскую философію, т, которыя какъ будто составляютъ одно цлое, какъ напримръ, ‘Калоши счастья’, составляютъ сложную цвточную кисть. Одн находятся еще въ состояніи почекъ, какъ напримръ ‘Капля воды’, другія даютъ уже смена, какъ напримръ ‘Еврейская двочка’ или ‘Камень мудрости’. Олн необыкновенно просты, какъ ‘Принцесса на горошин’, другія отличаются возвышенными, благородными формами, какъ ‘Исторія одной матери’.
Я раскрываю книгу на-удачу, и взоръ мой упадаетъ на ‘Ольховый кустъ’. Сколько здсь жизни, какая сила воображенія! Андерсенъ вообще отличается столь рдкою въ новйшее время способностью создавать существа сверхъестественныя. Какъ символична, и въ то же время какъ естественна сирена, которая посл того какъ хвостъ ея превратился въ дв маленькія ножки, при каждомъ длаемомъ ею шаг воображаетъ себ, будто она ступаетъ по лезвеямъ ножей и по острымъ игламъ. Сколько женщинъ при каждомъ длаемомъ ими шаг ступаютъ на лезвія ножей только для того, чтобы быть ближе къ любимому человку,— и это еще не самыя несчастныя. Какъ живо нарисованы толпа маленькихъ домовыхъ въ ‘Снгурочк’, или же сама Снгурочка, которая, сидя на обширной снжной равнин, втянула въ себя всю ея холодную кросоту. Она иметъ много общаго съ ‘Ночью’, одною изъ самыхъ оригинальныхъ фигуръ, выведенныхъ Андерсеномъ. Это не кроткая, наввающая сонъ, ночь Торвальдсена, не почтенная, материнская ночь Карстена, а ночь темная, пугающая, безсонная. ‘На двор, среди снга, сидла женщина въ длинномъ черномъ одяніи и говорила: ‘Смерть была возл тебя, въ твоей комнат, я видла, какъ она уходила отъ тебя, держа въ рукахъ твоего малютку, она шагаетъ быстре втра и никогда не возвратитъ того, что она однажды унесла’.— ‘Но объясни мн только, по какой дорог она пошла’,— произнесла мать,— ‘я уже разъищу ее’.— ‘Я знаю, по какой дорог’, — отвтила женщина въ черномъ одяніи, — ‘но я скажу теб это только посл того, какъ ты пропоешь мн вс псни, которыя ты пла своему ребенку. Мн нравятся эти псни, раньше я часто слыхала ихъ. Я — ночь, и я видла твои слезы, которыя ты проливала, распвая ихъ’.— ‘Хорошо, я пропою ихъ теб вс’, — проговорила мать: — ‘только не задерживай меня, дай мн возможность нагнать смерть и разъискать моего ребенка’ И ночь сидла безмолвная, нмая: а мать, ломая руки и плача, принялась пть. И было много псенъ, но еще больше слезъ’. Затмъ мать пошла дальше, выплакала себ вс глаза, такъ какъ только этой цной могла перебраться черезъ озеро, а для того, чтобы попасть въ жилище смерти, ей пришлось отдать ‘сдой старух’ свои черные волосы и получить взамнъ ихъ блые.
Въ сказкахъ Андерсена мы встрчаемъ очень много фантастическихъ существъ — эльфовъ, домовыхъ въ красныхъ шапочкахъ, русалокъ. Въ изображеніи этихъ существъ особенно сказывается сила Андерсена, составляющая рзкій контрастъ съ явнымъ безсиліемъ другихъ датскихъ поэтовъ. Какъ блдны сравнительно съ ними, напр. Помона, Астрея или Фата-Моргана Гейберга! Андерсенъ уметъ воплощать даже тнь. Вотъ, напр., что у него тнь говоритъ господину своему: ‘Я начиная съ дтскихъ лтъ привыкла ходить по вашимъ стопамъ. Вдь мы выросли вмст’. И. прощаясь, она говоритъ: ‘До свиданія. Я живу на солнечной сторон, и въ дождливую погоду никогда не выхожу изъ дому’. Андерсену знакомы привычки, радости, огорченія тни: ‘Я бгала при лунномъ свт по улицамъ, взбиралась по стнамъ, заглядывала черезъ заборы’. Вообще сказки о тни, написанныя въ совершенно иномъ тон, чмъ сходное по содержанію стихотвореніе Шамиссо, я, не обинуясь, назову однимъ изъ перловъ датской поэзіи. Это, такъ сказать, эпопея всхъ тней, всхъ людей, ‘изъ вторыхъ рукъ’, всхъ умовъ, лишенныхъ оригинальности и, самостоятельности, всхъ тхъ, которые мнятъ, будто они простымъ отреченіемъ отъ своего оригинала могутъ пріобрсти индивидуальность, самостоятельность и настоящее, реальное человческое существованіе. Это также одна изъ тхъ немногихъ сказокъ, въ которыхъ поэтъ, не смотря на свое мягкосердіе и на свой оптимизмъ, ршился выставить страшную истину во всей ея нагот. Тнь ршается, для того чтобъ обезпечить себя отъ всякихъ разоблаченій относительно своего прошлаго, лишить человка жизни. ‘Бдная тнь’ (т. е. человкъ) — сказала принцесса,— ‘она очень несчастна, и было бы настоящимъ благодяніемъ избавить ее отъ немногой, держащейся въ ней, жизни, и, хорошенько подумавъ, я прихожу къ тому заключенію, что его нужно потихоньку совсмъ убрать’. ‘Это, конечно, жестоко, потому что онъ былъ врный слуга’, — проговорила тнь, и сдлала видъ, будто вздыхаетъ.— ‘Ты благородный характеръ’,— сказала царевна.— Эта сказка, наконецъ, одна изъ тхъ, на которыхъ легче всего можно наблюдать переходъ отъ естественнаго къ сверхъ- естественному: тнь такъ долго вытягивается, чтобы набраться силъ, что естественнымъ образомъ она въ конц концовъ отрывается отъ человка.
Откроемъ теперь книгу въ другомъ мст: вотъ сказка, озаглавленная ‘Скакуны’. Это краткое, сжатое разсужденіе о жизни. Здсь главныя дйствующія лица: блоха, кузнечикъ и грудная косточка гуся, царевна должна служить наградой за лучшій скачекъ. ‘Слушайте, что я вамъ скажу’,— сказала муза сказки.— ‘Прыгайте умненько. Не къ чему прыгать такъ высоко, чтобы никто не могъ васъ видть, тогда добрые люди скажутъ, что вы совсмъ не скакали. Посмотрите на умныхъ людей,— на мыслителей, поэтовъ, ученыхъ. Въ глазахъ толпы они какъ будто вовсе не скакали, они не стяжали никакой награды, потому что они вышли жидковаты тломъ. Не годится также прыгать слишкомъ высоко, если рискуешь прыгнуть въ лицо сильнымъ міра сего. Этимъ способомъ вы никогда не составите себ карьеры. Возьмите себ образцомъ кузнечика. Въ начал вы его примете за апоплектика, вы подумаете, что онъ вовсе не уметъ прыгать, что онъ осужденъ на неподвижность, но вотъ онъ — съ инстинктомъ глупца и съ ловкостью лнтяя — скакнулъ вкось и очутился на колняхъ принцессы. Вотъ съ кого берите примръ, онъ доказалъ вамъ, что онъ далеко не глупъ’. Эта сказка — настоящая жемчужина, въ ней особенно ярко сказывается умнье подходить къ животнымъ съ психологической точки зрнія. Дло въ томъ, что иной разъ невольно возникаетъ сомнніе относительно того, какой собственно заключается смыслъ въ томъ, чтобы заставлять животныхъ говорить. Иное дло — производить впечатлніе на насъ, читателей, и иное — врно передать характеръ животнаго, не обладающаго въ большей части случаевъ ни однимъ изъ человческихъ свойствъ. Однакоже, нетрудно понять, что невозможно говорить о животномъ, даже съ чисто-научной точки зрнія, не надляя его качествами, которыми обладаетъ человкъ. Вы, напримръ, не можете избжать того, чтобы не назвать волка ‘жестокимъ’. Искусство Андерсена въ томъ именно и заключается, чтобъ установить наглядное, бьющее въ глаза соотвтствіе между животнымъ и человческимъ свойствомъ его. Вотъ напримръ, что кошка говоритъ собачк Руди: ‘Ползай сюда на крышу, Рудичка! Люди болтаютъ вздоръ, что можно упасть: никогда не упадешь, если только не бояться. Ну, ползай! Вотъ поставь лапу сюда, а затмъ другую сюда, сначала ощупай переднею лапой то мсто, на которое ты собираешься стать. Нужно только имть зоркій глазъ и обладать ловкостью А встртится теб расщелина — перескачи черезъ нее и становись твердо на ноги,— вотъ какъ я это длаю’.— Не вполн-ли естественъ слдующій монологъ старой улитки: ‘И къ чему тутъ торопиться? А ты вчно торопишься, и вотъ и малютка, глядя на тебя, начинаетъ торопиться. Вонъ онъ уже третій день все ползетъ вверхъ по стеблю. У меня, право, голова начинаетъ кружиться, когда я посмотрю, на какую высь онъ забрался’. Исторія о маленькомъ утенк представляетъ собою врную копію съ исторіи младенца. Не вполн ли естественно, что воробьи, разсердившись на сосдокъ своихъ розъ, съ негодованіемъ восклицаютъ: ‘Ужь эти толсторожія розы!’ {Интересно провести параллель съ тмъ, какъ Гейбергъ заставляетъ говорить перчатку, шейный платокъ, бутылку, а также съ ‘Пвчимъ дроздомъ’ Альфреда де-Мюссе и ‘жизнью и философскими воззрніями кошки’ Тэна, въ его ‘Voyage aux Pypenes’.}
Я нарочно приберегъ для конца одну сказку, составляющую, по моему мннію, внецъ въ собраніи Андерсеновскихъ сказокъ. Эта сказка — ‘Колоколъ’, въ которой поэтъ наивности и природы достигъ кульминаціоннаго пункта своей поэзіи. Мы уже убдились въ его талант изображать то, что стоитъ выше и ниже человка. Въ этой сказк онъ стоитъ, такъ сказать, лицомъ къ лицу съ природой. Въ ней идетъ рчь о невидимомъ колокол, который отправились розыскивать юноши, стремившіеся къ невдомому и невидимому идеалу. Царь общалъ, что ‘тотъ, кто дознается, откуда идетъ звукъ, получитъ титулъ всемірнаго звонаря, даже въ томъ случа, еслибъ оказалось, что звукъ исходилъ вовсе не отъ колокола. Иные отправились на развдки въ лсъ, почти вс они вернулись ни съ чмъ, и только одинъ изъ нихъ объяснилъ, что звукъ колокола исходитъ отъ очень большой совы, поселившейся въ дупл дерева, это — нчто въ род совы мудрости, которая постоянно бьется головой объ дерево. И вотъ его опредлили всемірнымъ звонаремь, и онъ ежегодно писалъ по небольшому трактату о сов, но вс эти трактаты его ни чуточку не подвинули вопроса впередъ’. И вотъ снова отправились въ поиски, держа другъ друга за руки, молодые люди. Однако вскор они стали уставать, и начали возвращаться, тотъ подъ однимъ предлогомъ, другой — по иной причин. Многіе остановились передъ маленькимъ колоколомъ, подвшеннымъ къ сельскому домику, не сообразивъ того, что такой маленькій колоколъ не можетъ издавать такихъ громкихъ звуковъ, что ‘сердце человческое могутъ тронуть лишь совершенно иные звуки’, они удовольствовались этой малой надеждой, предались малому влеченію своему къ покою и остались возл малой находки, малаго колокола, малой идиллической радости. Я увренъ въ томъ, что читателю приходилось встрчать немало такихъ искателей колокола. Въ конц концовъ изъ числа отправившихся искать колоколъ продолжали путь только двое: царскій сынъ и бдный мальчикъ въ деревянныхъ башмакахъ и въ узкой, короткой куртк. Дорогой они разстались: одинъ хотлъ искать колокола направо, другой — налво. Царскій сынъ искалъ колокола по тому пути, который лежалъ на сторон сердца, бдный мальчикъ — въ противоположномъ направленіи. Мы слдуетъ за царскимъ сыномъ, и мы съ удивленіемъ читаемъ о томъ, какое мистическое великолпіе авторъ съумлъ придать мстности, перемняя и перепутывая натуральныя цвта растеній: ‘Онъ бодро углублялся все дальше и дальше въ лсъ, въ которомъ росли самые диковинные цвты: тутъ была и блая барская спсь, съ ярко красными тычинками, и свтлоголубые тюльпаны, и яблони, яблоки которыхъ походили на громадные, блестящіе мыльные пузыри. Легко представить себ, какъ ярко блестли деревья на солнечномъ свт’. Но солнце садится, и царскій сынъ начинаетъ бояться того, что его застигнетъ въ лсу ночь. Онъ взбирается на утесъ, чтобы еще разъ взглянуть на солнце, прежде чмъ оно скроется за небосклономъ. ‘Онъ хватался за сучья и корни, и карабкался по мокрымъ каменьямъ, по которымъ ползали зми и на которыхъ сидли, уставивъ на него глаза, жабы, и ему дйствительно удалось взобраться на вершину раньше, чмъ солнце окончательно скрылось. О, какое великолпіе! Море, громадное, чудное море, катившее свои длинные валы къ берегу, разстилалось у ногъ его, а вдали стоялъ блестящій солнечный шаръ, точно большой алтарь, какъ разъ въ томъ мст, гд сходились небо и море, все было залито яркимъ свтомъ, и море пло, и лсъ плъ, и сердце его вторило ихъ пнію. Вся природа представляла собою какъ бы большой, священный храмъ, въ которомъ деревья и облака представляли собою столбы, трава и цвты — вышитые ковры, а само небо — громадный церковный куполъ. Тамъ, вдали, скрылось солнце и поблднла ярко-красная окраска неба, но за то тотчасъ же посл того заблистали звзды, точно засвтили милліоны брилліантовыхъ лампъ, царскій сынъ протянулъ руки къ небу, къ морю и къ лсу — и въ тоже мгновеніе на тропинк, идущей справа, показался бдный юноша въ куцой курточк и въ деревянныхъ башмакахъ, онъ шелъ своей дорогой, но все же пришелъ сюда во-время. И они кинулись на-встрчу другъ другу, и крпко сжали другъ другу руки въ громадномъ храм природы и поэзіи. И надъ головами ихъ раздался звукъ невидимаго, святого колокола, и вокругъ нихъ носились блаженные духи, ликуя и возглашая: ‘Аллилуіа’.
Геній походитъ на царскаго сына, его внимательный слушатель — на бднаго мальчика, но искусство и наука, хотя они и пошли разными путями, въ конц концовъ встрчаются, сливаясь въ восторженномъ поклоненіи природ и вездсущему Божеству.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
