Гайдамаки, Шевченко Тарас Григорьевич, Год: 1841

Переводы
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СТИХОТВОРЕНІЙ
НИКОЛАЯ ГЕРБЕЛЯ

ТОМЪ ПЕРВЫЙ

САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1882.

ГАЙДАМАКИ
ПОЭМА ВЪ ДЕСЯТИ ПСНЯХЪ
ТАРАСА ШЕВЧЕНКО.

СЪ МАЛОРУССКАГО.

ПРОЛОГЪ.
Было время — въ Польш шляхта
Гордо выступала:
Билась съ нмцами, съ султаномъ,
Съ Крымомъ воевала
И съ Москвою. Было — сплыло!
Такъ-то всё минуетъ!
Ляхъ, бывало, знай, кичится,
День и ночь пируетъ,
Королями помыкаетъ,
Не скажу — Стефаномъ:
Съ этимъ трудно было сладить,
Иль Собскимъ Яномъ,
А другими. Горемыки
Длать что не знали,
Сеймы спорили, сосди
Видли — молчали.
‘Niepozvalam! niepozvalam!’
Шляхта восклицаетъ,
А магнаты жгутъ деревни:
Сабля всё ршаетъ.
Долго такъ дла велися,
Но вотъ надъ Варшавой
И надъ Польшей сталъ владыкой
Понятовскій бравый.
Владыкой сталъ и думалъ шляхту
Прибрать къ рукамъ, да не съумлъ.
Добра хотлъ онъ всмъ, быть-можетъ,
Ещё чего-нибудь хотлъ,
Но лишь словечко ‘oicpozvalam’
У шляхты вздумалъ оттягать,
Какъ посполитство въ мигъ возстало,
А шляхта начала кричать:
‘Слово гонору, дарма нраца!
Наёмникъ подлый москаля! ‘
На зовъ Нулавскаго и Паца
Встаётъ шляхетская земля —
И разомъ сто конфедерацій
Кипитъ, при ропот овацій.
Разбрелись конфедераты
По Литв, Волыни,
По Молдавіи, по Польш,
Но своей краин,
Разбрелися, позабыли
Защищать свободу —
И пошло по всей Украйн
Всё въ огонь, да въ воду.
Церкви жгли, народъ терзали,
Рзали, топили —
Кровь лилась, но гайдамаки
Ужь ножи святили.
ПСНЬ ПЕРВАЯ.
ГАДАЙДА.
‘Ярема, эй! Нтъ проку въ хам!
Напой коровъ и лошадей,
Сходи на верхъ за башмаками,
Да принеси воды скорй.
Чего не выметена хата?
Дай корму курамъ и гусямъ,
Сходи на погребъ. Что телята?
Да поворачивайся, хамъ!
Нтъ, погоди: бги въ Вилыпапу:
Хозяйк надо…’ И съ тоской
Бредётъ Ярема бдный мой.
Такъ рано утромъ жидъ поганый
Бднягой сирымъ помыкалъ.
Ярема гнулся: онъ не зналъ —
Не зналъ, сиротина, что выросли крылья,
Что неба коснётся, когда полетитъ,
Не зналъ — нагибался. Напрасны усилья!
Жить тяжко на свт, а хочется жить —
И хочется видть, какъ солнце сіяетъ,
И хочется слышать, какъ море играетъ,
Какъ пташка щебечетъ, какъ роща шумитъ
И какъ чернобровая въ пей распваетъ.
О, Боже мой, Боже, какъ весело жить!
Горько жить Ярем. Жизнь его убога:
Ни сестры, ни брата нтъ у бдняка.
Сирота, онъ выросъ гд-то у порога,
Но людей и доли не клянётъ пока.
И за что ихъ клясть-то? Вдь они не знаютъ,
Нужно ли ласкать имъ, нужно ли карать.
Пусть себ пируютъ! Ихъ судьба ласкаетъ,
Сироту же въ свт некому ласкать.
Поглядишь — и плакать потихоньку станешь,
И не отъ того, что сердце заболитъ:
Что-нибудь увидишь, что-нибудь вспомянешь —
И опять за дло. Вотъ какъ надо жить!
Что тутъ мать, родимый, пышныя палаты,
Если негд сердца бднаго согрть?
Сирота-Ярема — сирота богатый:
Есть съ кмъ и поплакать, есть съ кмъ и попть:
Есть и кари очи, что звздой сіяютъ,
Есть и блы руки — млютъ, обнимаютъ,
Есть и сердце-чудо, что готово съ нимъ
Плакать и смяться, называть своимъ.
Да, такимъ былъ мой Ярема,
Сирота богатый!
Ой, и я, мои родные,
Былъ такимъ когда-то!
Миновало, улетло —
Слду не осталось.
Сердце ноетъ, какъ припомню —
Что съ тобою сталось?
Что съ тобою сталось? что не подождало?
Легче бъ было слёзы, горе выливать.
Отобрали люди: знать, имъ было мало!
‘Что ему въ той дол?— лучше закопать!
Безъ того богатъ онъ ‘ Разв на заплаты,
Да на слёзы. Чтобъ ихъ вкъ не отирать!
Доля, злая доля! гд тебя искать?
Воротись подъ кровлю нашей бдной хаты,
Аль приснися только… да нельзя и спать!
Вы меня простите, братцы!
Можетъ и не складно,
Да дружиться съ лютымъ горемъ
Больно не повадно.
Можетъ, встртимся ещё мы,
Я же поплетуся
За Яремою по свту:
Можетъ и столкнуся.
Горе вслдъ за нами ходитъ,
Трудно съ нимъ ужиться.
Если доля васъ покинетъ,
Надо наклониться,
Безъ проклятій злыхъ м жалобъ,
Чтобъ не распознали,
Что таится въ вашемъ сердц,
Чтобъ не приласкали.
Пусть ихъ ласки тхъ голубятъ,
Съ кмъ знакома доля,
Бднякамъ же пусть не снятся:
Что имъ за неволя!
Разсказать душа не въ силахъ,
А молчать не сметъ,
Выливайся жь, слово-слёзы:
Солнышко не гретъ,
Не просу шитъ. Подлюсь я
Горькими слезами,
Но не съ братомъ, не съ сестрою —
Съ тёмными стнами
На чужбин. А покамстъ
Надо воротиться
Намъ въ корчму и поразвдать,
Что-то тамъ творится.
У постели жидъ сгребаетъ
Кучи золотыя,
А въ постел… Охъ, какъ душно!
Руки молодыя
Опустились. Словно утромъ
Розовая ночка,
Разрумянилась, раскрылась,
На груди сорочка
Разстегнулась. Видно, душно —
Видно, ей не спится
Одинокой: не съ кмъ бдной
Словомъ подлиться,
Только шепчетъ. Какъ денница,
Хороша еврейка!
То — отецъ, а это — дочка:
Вражая семейка!
На полу старуха Хайка
Спотъ — бды не знаетъ.
Гд жъ Ярема? Онъ къ Вильшан
Шагъ свой направляетъ.
ПСНЬ ВТОРАЯ.
КОНФЕДЕРАТЫ.
— ‘Эй, жидъ проклятый, отворяй-ка,
Иль сломимъ двери! Выходи,
Да поскорй, не то нагайка
Тебя научитъ.
— ‘Погоди,
Сейчасъ открою.’
— ‘Нагаями,
Свиное ухо! Разсуждать
Ты съ нами вздумалъ?’
—‘Я? съ панами?
Избави Боже! Дайте встать,
Ясневельможные.’
— ‘Ломай-ка!’
Упали двери, сбитъ пробой —
И надъ жидовскою спиной
Гуляетъ панская нагайка.
— ‘Здравствуй, жидъ, свиное ухо!
Чортъ хранитъ скотину!’
Да нагайкой, да нагайкой.
Изогнувши спину,
Жидъ бормочетъ: ‘не шутите!’
— ‘Здравствуй, окаянный!
Вотъ ещё, ещё разъ! Полно!
Извили, поганый!
Здравствуй! Ну, а гд же дочка?’
— ‘Охъ! похоронили…’
— ‘Врёшь, іуда! Эй, нагаекъ!’
И еврея били.
— ‘Умерла! ей-Богу, правда!’
Лейба увряетъ.
— ‘ Врёшь, бездльникъ!’
— ‘Если вру я —
— ‘Богъ пусть покараетъ!’
— ‘Мы — не Богъ! Ну, признавайся!’
— ‘Для чего скрывалъ бы,
Будь жива она? Солги я —
Богъ насъ покаралъ бы.’
— ‘Ха, ха, ха! Перекрестися!’
— ‘Панъ ясневельможный,
Не умю.’
— ‘Мы научимъ.’
И полякъ безбожный
Съ смхомъ крестится три раза,
А за нимъ іуда.
— ‘Браво! браво! окрестили!
За такое чудо
Выпить слдуетъ, панове!
Слышишь, окрещённый:
Старой водки!’
— ‘Мигомъ, пане!’
Говоръ оживлённый
Въ гулъ сливается — и кружка
По рукамъ гуляетъ.
‘Iesze Polska ne sginela!’
Кто-то начинаетъ.
‘Водки, жидъ!’ И окрещённый
Изъ подвала въ хату
Знай-шмигаетъ, наливаетъ,
А конфедераты
Знай-кричатъ: живе мёду!’
Жидъ ужь чуть плетётся.
‘Гд цимбалы? Начинай-ка!’
Потолокъ трясётся:
Краковяка и мазурку
Отдираютъ лихо.
‘Вишь, шляхетская натура!’
Лейба шепчетъ тихо.
— ‘Ну, довольно! Спой намъ псню.’
— ‘Не могу, ей-богу!’
— ‘Не божись, собачья шкура!’
— ‘Что жь вамъ спть? ‘Небогу’?
Ой, жила когда-то Ганзя
Въ пол, у дороги!
Всё молилась, всё божилась,
Что распухли ноги.
На работу не ходила,
Но за молодцами,
Чуть стемнетъ, пробиралась
Между бурьянами.
— ‘Будетъ! знаемъ эту псню:
Русскіе пвали.’
— ‘Такъ какую жь? разв эту?
Врно не слыхали.’
Жидъ предъ паномъ ёдоромъ
Выступаетъ ходоромъ,
И задкомъ,
И передкомъ
Передъ паномъ ёдоркомъ!
— ‘Ладно! будетъ! Ну, плати же!’
— ‘Шутите? За что же?’
— ‘Разв слушали мы даромъ?
Полно строить рожи —
Не до шутокъ. Ну давай же!’
— ‘Мой удлъ сиротскій:
Я богатъ одною лаской —
Ласкою господской.’
— ‘Врёшь, собака! признавайся!
Эй, нагаекъ! Слово
Тутъ не къ мсту.’
Засвистали —
Крестятъ Лейбу снова.
Колотили, колотили —
Только пыль летла.
— ‘Врьте Богу — ни копйки!
Ржьте — шьте тло.
Ни копйки! Гвалтъ! ратуйте!’
— ‘Мы тебя распишемъ!’
— ‘Ой, постойте! Всё скажу я!’
— ‘Говори — услышимъ,
Да не ври — не то придётся
Заплатить дороже.’
— ‘Ой, въ Вильшан…’
— ‘Спряталъ деньги?’
— ‘О, избави Боже!
Нтъ, а вотъ что: въ той Вильшан
Наши супостаты
Собрались семейства по три
Возл каждой хаты.’
— ‘Знаемъ, знаемъ: вдь мы сами
Такъ ихъ обобрали.
— ‘Не объ этомъ — извините,
Чтобъ вы бдъ не знали,
Чтобъ вамъ деньги только снились!
Вотъ что: подъ Вильшаной
Проживаетъ старый ктиторъ
Съ дочкою Оксаной.
Что за двушка! Пригожа,
Статна — точно полька.
А червонцевъ! Хоть чужіе —
Ну, да были бъ только!’
— ‘Были бъ только! Ну, въ дорогу:
Жидъ всю правду скажетъ,
А чтобъ намъ съ пути не сбиться —
Пусть его укажетъ.
Одвайся!’ И поляки
Понеслись въ Вильшану,
Лишь одинъ въ корчм остался
Ихъ товарищъ пьяный:
Встать не въ силахъ, хоть ты тресни,
А сидитъ — горланитъ псни.
ПСНЬ ТРЕТЬЯ.
КТИТОРЪ.
‘Втеръ за рощей
Ждётъ — не гуляетъ,
Мсяцъ высоко,
Звзды играютъ.
Выйди, голубка,
Хоть на часочекъ:
Дай, поворкуемъ,
Мой голубчекъ.
Нынче далёко
Я узжаю.
Скоро ль съ тобою
Свижусь — не знаю.
Выглянь же, выйди
Сизая пташка!
Горько на сердц,
Горько и тяжко.’
Такъ Ярема распваетъ
И по рощ бродитъ,
Поджидаетъ, но Оксана
Что-то не выходитъ.
Звзды блещутъ, среди неба
Мсяцъ серебрится,
Очарованная псней,
Ива въ прудъ глядится,
Соловей въ куст калины
Громко распваетъ.
Словно знаетъ что двицу
Парень поджидаетъ.
А Ярема еле бродитъ
Въ рощ надъ водою.
‘Для чего такія очи
Мн даны судьбою.
‘Если нту счастья, молодецкой воли?
Молодые годы даромъ пропадутъ.
Одинокъ я въ свт, безъ родни и доли,
Стебелёкъ-былинка на чужомъ на пол.
Стебелёкъ-былинку втры разнесутъ,
То же и со мною будетъ неумлымъ.
Чмъ я провинился? тмъ, что сирота.
Лишь одно сердечко зналъ я въ свт цломъ,
Душу дорогую… Вижу, что и та
Отреклась, забыла.’
И, поплакавъ вволю,
Онъ отёръ тихонько слёзы рукавомъ.
‘Ну, прощай, Оксана! Иль найду я долю
На пути далёкомъ, или за Днпромъ
Я усну на-вки. Ты же не заплачешь,
Не увидишь даже, какъ орлы клевать
Будутъ эти очи — очи т козачьи,
Что ты такъ любила жарко цаловать.
‘Забудь мои слёзы, забудь, покидая,
Свои общанья! Мн больше не въ мочь!
Теб я не пара, моя дорогая:
Я — въ свитк убогой, ты жь — ктитора дочь,
Люби кого хочешь — такая, знать, доля!
Забудь меня, пташка, забудь, не томись,
А если услышишь, что гд-то на пол
Зарыли Ярему — о нёмъ помолись.
‘Хоть одна на бломъ свт
Вспомни — помолися!’
И изъ глазъ Яремы слёзы
Градомъ полилися.
Вдругъ пронёсся шелестъ, парень
Глянулъ: средь тумана,
Словно ласочка, опушкой
Крадется Оксана.
Онъ на встрчу. Обнялися —
‘Сердце!’ — и замлли,
И опять: ‘Оксана! сердце!’
И опять нмли.
— Полно!’ — ‘Нтъ, ещё разочекъ,.
Голубь сизокрылый!
Выпей душу! Какъ, однако,
Я устала, милый.’
— ‘Отдохни, моя ты зорька!
Ты съ небесъ слетла!
Сядь на свитку.’ Усмхнулась
Двушка — и сла.
— ‘Такъ садись и ты со мною.’
Слъ, приналъ.— ‘Оксана,
Зорька ясная, голубка,
Что пришла не рано?’
— ‘Я замшкалась сегодня:
Что мн длать было?
Батько что-то расхворался. ‘
— ‘А меня забыла?’
— ‘Ахъ, какой же ты, ей-богу!’
И слеза скатилась.
— ‘Я шучу, утри же слёзы.’
— ‘Шутишь?’ — Прояснилась
И, склонивъ къ нему головку,
Словно позабылась.
— ‘Я шучу, моя Оксана,
Или ты не видишь?
Ну, не плачь же, глянь мн ъ очи:
Завтра не увидишь:
Завтра буду далеко я,
Далеко, Оксана!
Завтра ночью въ Чигирин
Ножъ святой достану.
Онъ мн дастъ, моя голубка,
Золото и славу.
Наряжу тебя, обую,
Посажу, какъ паву,
Словно гетманшу какую
И глядть всё стану,
Всё глядть, до самой смерти. ‘
— ‘Вспомнишь ли Оксану,
Какъ по Кіеву съ панами
Паномъ здить будешь!
Тамъ найдёшь себ полячку —
И меня забудешь.)
— ‘Разв есть на свт лучше?’
— ‘Можетъ-быть — не знаю.’
— ‘Не гнви напрасно Бога:
Лучше нтъ, родная!
Ни на неб, ни за небомъ.
Ни за синимъ моремъ
Нтъ такой, какъ ты, Оксана!’
— ‘Э, о чёмъ мы споримъ!
Что ты мелешь?’ — ‘Правду, рыбка!’
Долго говорили
Такъ они — и тмъ свиданье
Радостное длили.
Цаловались, обнимались,
Сколько было силы,
То грустили, то божились,
Что другъ другу милы.
И разсказывалъ Ярема,
Жить какъ съ нею будетъ:
Какъ всю въ золото однетъ,
Долю какъ добудетъ,
Какъ Украйна кровью ляховъ
Скоро обольётся,
Какъ онъ будетъ важнымъ паномъ,
Если цлъ вернётся.
Но, двицы, эти псни
Всмъ вамъ надоли.
‘Вотъ какой! Подумать можно.
Будто въ-самомъ-дл
Надоли.’ Ну, а если бъ
Мать съ отцомъ узнали.
Что украдкой вы, двицы.
Мой разсказъ читали?
Вдь, бда! Тогда, пожалуй…
О, избави Боже!
Мн бъ хотлось разсказать вамъ,
Какъ козакъ пригожій
Подъ вербою, надъ водою,
Плачетъ и тоскуетъ,
А козачка, какъ голубка,
Милаго цалуетъ,
То заплачетъ, зарыдаетъ,
То головку склонитъ —
‘Мой желанный, мой сердечный!’
Скажетъ и застонетъ.
Даже вербы наклонились,
Слушая т цни.
Ну, да лучше замолчу я:
Ужь ночныя тни
Пронеслись — и вамъ ихъ ласки
Какъ бы не приснились.
Пусть ихъ тихо разойдутся,
Какъ не разъ сходились.
Чтобъ никто, никто не видлъ,
Какъ т слёзы льются,
Слези дннчьи, казачьи!
Можетъ и сойдутся!
Между-тмъ изъ оконъ хаты
Ктитора ложиться
Сталъ на землю свтъ багровый.
Что-то тамъ творится?
Что жь, заглянемъ, братцы: надо разсказать!
Лучше не гл вдть бы, лучше промолчать,
Потому-что стыдно за людей — за брата.
Загляните въ избу: то конфедераты,
Люди, что сошлися волю защищать.
Защищать! Собаки! Будь та вдьма-мать
Проклята на-вки, что васъ породила,
Людямъ на погибель холила, ростила!
Посмотрите, люди, что они творятъ!
Огонь пылаетъ середь хаты,
Въ углу собакою дрожитъ
Проклятый жидъ, конфедераты
Кричатъ на ктитора: ‘коль жить
Не прочь — гд деньги?* Тотъ молчитъ.
Ему назадъ скрутили руки,
Свалили на-земь: какъ скала,
Молчитъ, ни слова. ‘Мало муки!
Смолы достаньте! Гд смола?
Вишь и слезинки не уронитъ!
А ну, побрызгайте смолой!
Что, скажешь, шельма? И не стонетъ!
Упёрся, бестья! Ну, постой!’
И въ голенищ уголь тлетъ.
‘Вотъ гвоздикъ — въ голову катай!’
Старикъ, не вытерпвъ, блднетъ
И никнетъ долу. Пропадай
Душа въ грхахъ, безъ покаянья!
‘Оксана, дочь моя!’ сказалъ
Старикъ несчастный, простоналъ —
И смерть прескла вс страданья.
Поляки молча постояли
Надъ посинвшимъ мертвецомъ.
‘Съ нимъ длать нечего’, сказали:
‘Скоре церковь подожжомъ.’
‘Спасите!’ вдругъ изъ чей-то груди
Раздался страшный, дикій крикъ:
‘Спасите батьку, добры люди!’
Смутились изверги на мигъ:
‘Кого тамъ черти придавили?’
Оксана въ двери: ‘Охъ, убили!’
И о-земь. Старшій подалъ знакъ —
И ляхи бросилися къ двери,
Давя другъ друга, точно зври,
Какъ стая бшеныхъ собакъ.
Послднимъ вышелъ старый ляхъ,
Съ Оксаной блдной на рукахъ.
Но гд жь Ярема нашъ гуляетъ —
Въ какой далёкой сторон?
Козакъ бды своей не знаетъ:
Въ степи широкой, на кон,
Про Наливайку раснваегъ.
Съ-тхъ-поръ какъ ляхи унесли
Съ собой Оксану и ушли,
Замолкли слухи объ Оксан.
Всё словно вымерло въ Вильшан,
Залаютъ псы — и замолчатъ.
Сіяетъ мсяцъ, люди спятъ,
И ктиторъ спитъ. Не скоро встанетъ:
На-вки праведный уснулъ.
Свча, чуть теплясь, погасала,
Но мигъ — и въ хат темно стало
И трупъ во мрак утонулъ.
ПСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
ПРАЗДНИКЪ ВЪ ЧИГИРИН.
Гетмни, гетманы, когда бы вы встали
И вставши взглянули на тотъ Чигиринъ,
Что вы обряжали, гд вы пановали —
Заплакали бъ горько и врядъ ли бъ признали
Козацкую славу въ осколкахъ руинъ.
Тамъ войско, бывало, какъ алое море,
Вокругъ бунчуковъ и блеститъ и горитъ,
А гетманъ вельможный — конь чоренъ, какъ горе —
Блеснётъ булавою и всё закипитъ.
Закипитъ и разольётся
Яромъ и степями.
Унеси меня ты, горе,
Вмст съ козаками!
Что тутъ думать? Миновало,
Ну, а что минуло,
Вспоминать про то напрасно:
Мёртвымъ сномъ уснуло.
Да и что съ того, что вспомнишь?
Вспомнишь — и заплачешь.
Ну, хоть взглянемъ на руины —
Чигиринъ козачій.
Изъ-за лсу, изъ-за тучи
Мсяцъ выплываетъ:
Онъ, багровый, круглолицый,
Свтитъ — не сіяетъ,
Точно знаетъ, что въ нёмъ люди
Нужды не имютъ,
Что пожары и освтятъ
Землю и согрютъ.
Солнце сло, въ Чигирин
Тёмно, какъ въ могил.
Было такъ по всей Украйн,
Какъ ножи святили
Наканун Маковея.
Смолкла рчь людская,
Нетопырь лишь пронесётся,
Да сова ночная
Гд-то жалобно простонетъ.
Сидя на осин.
Гд же люди? Въ чащ лса
На рк Тясмин.
Старъ и малъ, богачъ и бдный —
Вс тутъ удалые
Ждутъ, чтобъ роздали старшйпы
Имъ ножи святые.
Средь тёмнаго лса, въ дубрав зелёной,
На привязи кони отаву дятъ,
Осдланы кони, покрыты попоной:
Куда-то поскачутъ? кого-то помчатъ?
Вотъ этихъ, что, словно лишенные жизни,
Лежатъ по долин, боятся вздохнуть.
Они — гайдамаки: на голосъ отчизны
Слетлись орлята. Они разнесутъ
Жидамъ и полякамъ кровавыя кары,
За зло и обиды, за кровь и пожары
Имъ адомъ кромшнымъ они воздадутъ.
Возы съ желзною таранью
Стоятъ подъ той дубравой.
То нашей матушки подарокъ:
Да царствуетъ со славой!
Пройдти нельзя между возами:
Какъ стая птицъ, изъ всей страны
Сюда стеклись, на зовъ отчизны,
И козаки и старшины.
Вожди козацкіе по-одоль,
Въ жупанахъ чорныхъ, какъ одинъ,
Стоятъ и рчь заводятъ тихо,
Глаза вперивъ на Чигиринъ.
Первый старшина. Старый Головатый ужь что-то больно хитритъ.
Второй старшина. Умная голова: сидитъ себ на хутор, точно ничего не знаетъ, а поглядишь — везд Головатый. ‘Если самъ’, говоритъ, ‘не покончу, то сыну передамъ.’
Третій старшина. Ну и сынъ тоже штука! Я вчера повстрчался съ Желзнякомъ — такъ онъ такія вещи поразсказалъ про него, что просто бда. ‘Кошевымъ’, говоритъ, ‘буду, а не то такъ и гетманомъ, если только…’
Второй старшина. А Гонта на что? а Желзнякъ? Вдь къ Гонт Сама писала: ‘Если’, говоритъ…
Первый старшина. Тсс — какъ-будто звонятъ!
Второй старшина. Нтъ: это людской говоръ.
Первый старшина. Будутъ шумть, пока ляхи услышатъ. Охъ, старыя, умныя головы! Думаютъ, думаютъ — да и смастерятъ изъ лемеха иглу. Гд нуженъ рептухъ, тамъ торбы не надо. Купили хрну, такъ и шьте его! Плачьте очи, хоть повылзайте: видли, что покупали, не пропадать же деньгамъ. А то думаютъ, думаютъ — и ни слова, а ляхи смекнутъ — вотъ теб и съшь! Что тамъ за сходка? чего они не звонятъ? Чмъ урезонишь народъ, чтобы не шумлъ? Не десять душъ, а славу Богу вся Смолянщина, если не вся Украйна. Слышите — поютъ?
Третій старшина. Правда, кто-то поётъ, пойду уйму.
Первый старшина. Оставь его, пусть поётъ, лишь бы не громко.
Второй старшина. Врно валахъ. Не утерплъ-таки, старый дуракъ. Пришла охота — и всё тутъ.
Третій старшина. А умно поётъ и сколько ни слушай — всё новое. Подойдёмъ поближе, братцы, да послушаемъ, а тмъ временемъ зазвонятъ.
Первый и второй старшины. Что жь — пойдёмъ.
Третій старшина. Идёмъ.
(Старшины прячутся за дубомъ, подъ которымъ сидитъ слпой кобзарь, его окружаютъ запорожцы и гайдамаки.)
Кобзарь (поётъ протяжно и тихо).
Охъ, валахи, мало
Васъ на свт стало!
Вы же, молдаваны,
Ужь теперь не паны:
Ваши господари
Продались татарамъ,
Продались тиранамъ —
Турецкимъ султанамъ.
Полно, не томитесь,
Лучше помолитесь,
Да идите съ нами,
Съ нами — козаками.
Вспомните Богдана,
Стараго гетмана —
Станете панами
И тогда съ ножами
Острыми, святыми
И съ отцомъ-Максимомъ
Ночку погуляемъ,
Ляховъ покачаемъ,
Да такъ погуляемъ,
Что самъ адъ съ чертями
Засмётся съ нами,
Небо запылаетъ.
Лихо погуляемъ!
Запорожецъ. Лихо погуляемъ! Старикъ говоритъ правду, если не врётъ. Не будь онъ валахъ, какой бы вышелъ изъ него знатный кобзарь!
Кобзарь. Да какой я валахъ! Я только былъ когда-то въ Валахіи — вотъ люди и прозвали меня валахомъ, самъ не знаю за что.
Запорожецъ. Ну, ладно, хвати-ка ещё какую-нибудь. А ну-ка, дёрни про батьку Максима!
Гайдамакъ. Да только не громко, чтобъ старшины не слыхали.
Запорожецъ. А намъ-то что до вашихъ старшинъ? Услышатъ, такъ послушаютъ, коли есть чмъ слушать — вотъ и всё. У насъ одинъ старшина — батька Максимъ, а онъ если услышитъ, такъ ещё денегъ теб дастъ. Пой, божій человкъ, не слушай его.
Гайдамакъ. Оно такъ, любезный, я это и самъ знаю, да вотъ что, не такъ паны, какъ подпанки, или — пока солнце, роса очи выстъ.
Запорожецъ. Пустое! Пой, божій человкъ, что знаешь, а то и звона не дождёмся — уснёмъ.
Вс. И въ правду уснёмъ. Ну, спой что-нибудь.
Кобзарь (поётъ).
Не орёлъ подъ облаками
Носится, ширяетъ:
То Максимъ, козацкій батька,
По степи гуляетъ.
Не орёлъ степной летаетъ
А за нимъ орлята:
То Максимъ въ степи гуляетъ —
Съ нимъ его ребята.
Запорожцы т ребята,
Онъ имъ скажетъ слово:
Бить ли, пить ли, веселиться —
Мигомъ всё готово.
Онъ мигнётъ — и вс танцуютъ,
Только пыль несётся,
Запоётъ — и вс горланятъ:
Горе съ нимъ смётся.
Мёдъ и водку онъ не чаркой —
Ковшикомъ черпаетъ,
А врага, гд только встртитъ,
Бьётъ — не выжидаетъ.
Вотъ каковъ орёлъ нашъ сизый,
Атаманъ нашъ новый!
И воюетъ и гарцуетъ
Онъ, на всё готовый.
Нтъ ни хаты у Максима,
Ни пруда, ни сада:
Степь безлюдная — дорога,
Море — не преграда.
Такъ смотрите жь — кайтесь, ляхи,
Подлыя собаки:
Желзнякъ на Чорномъ Шлях,
Слдомъ гайдамаки.
Запорожецъ. Вотъ это такъ! Нечего сказать, отхваталъ на славу! И складно и правда! Знатно, ей-богу, знатно! Что вздумаетъ. то и споётъ. Спасибо, спасибо!
Гайдамакъ. Я что-то не понялъ, что онъ тамъ плъ про гайдамаковъ?
Запорожецъ. Какой же ты олухъ, прости Господи! Видишь ли, что онъ плъ: чтобъ поганые ляхи, бшеныя собаки, каялись, потому* что Желзнякъ съ гайдамаками идётъ, чтобы ихъ рзать.
Гайдамакъ. И рзать и вшать! Знатно, ей-богу, знатно! Вотъ это такъ! Ей-богу, далъ бы ему карбованецъ, если бы не пропилъ его вчера! Жаль! Ну, пусть старая вязнетъ — больше мяса будетъ. Подожди, пожалуста — завтра отдамъ. Дёрни ещё что-нибудь про гайдамаковъ.
Кобзарь. На что мн деньги? Была бы охота слушать, а за псней дло не станетъ, пока не охрипну, а охрипну — чарку другую и снова готовъ. Ну, слушайте,
Ночевали гайдамаки
Въ камышахъ зелёныхъ,
Возл нихъ паслися кони
Въ дорогихъ попонахъ.
Ночевали паны-ляхи
Въ кабакахъ съ жидами,
Напились — и поплатились
Къ утру головами.
Вс. Тсс! какъ будто звонятъ. Слышишь? Ещё разъ! О!
Кобзарь.
Зазвонили! Вспыхнулъ мсяцъ,
Тёмный лсъ минуя.
Ну, идите жь, да молитесь:
Псню допою я.
Повалили гайдамаки,
Стонетъ лсъ въ ихъ бг,
Не везутъ — несутъ на плёчахъ
Грузныя телги.
А кобзарь ихъ величаетъ
Въ псняхъ немудрёныхъ:
‘Ночевали гайдамаки
Въ камышахъ зелёныхъ!’
И плетётся, и мурлычитъ,
Какъ дрались козаки.
‘Ну’, съ телгами на плечахъ,
Вопятъ гайдамаки:
‘Ну, другую, старецъ божій!’
Кобзарь.
‘Ладно, ладно — на-те!
Знатно, братцы! знатно, знатно!
Ну-те-ко, ребята,
Хватимъ дружно.’
Степь трясётся,
А они съ возами
Такъ и ржутъ. Ддъ играетъ,
Поддаётъ словами:
Такъ и сякъ, и сякъ и такъ
Кличетъ двицу козакъ:
‘Выйди, Ганзя — пошучу я!
Выйди, Ганзя — поцалую!
‘Побываемъ у попа —
Надо помолиться,
Нту жита ни снопа —
Сваримъ варепицу’.
Обвнчался, встосковался:
Какъ-то проживётся?
Дти голодны и босы,
А козакъ смётся:
‘И въ изб-то ни-ни-ни,
И въ сняхъ-то ни-ни-ни!
Эй, жена, пеки блины,
Потому-что ни-ни-ни!’
Гайдамакъ.
Знатно, знатно! Ну, ещё разъ!
Кобзарь (поётъ).
Вотъ такъ диво, вотъ такъ диво:
Заварили ляхи пиво,
Мы же станемъ торговать,
Пановъ-ляховъ угощать:
Паповъ-ляховъ угостимъ,
На ихъ дочекъ поглядимъ.
Вотъ какъ, вотъ какъ — такъ и сякъ —
Кличетъ двицу козакъ:
‘Панна, пташечка моя,
Панна, долюшка моя,
Дай мн ручку да и въ плясъ:
Стыдъ и слёзы не про васъ!
Пусть другіе слёзы льютъ,
Мы sb съ тобою будемъ тутъ
Псни радостныя пть,
За столомъ рядкомъ сидть,
Панна, пташечка моя,
Панна, долюшка моя!
Гайдамаки. Ну, ещё, ещё одну!
Кобзарь (поётъ).
Былъ бы только, или эдакъ или такъ,
Былъ бы только запорожскій онъ козакъ,
Былъ бы только молодой онъ, молодой,
Только бъ козыремъ прошолся онъ со мной,
А то скучно очень съ ддомъ мн моимъ,
Старикомъ и лысымъ и сдымъ!
Атаманъ.
Ну. полно, братъ! Мы жаждемъ битвы,
А ты, собака, что орёшь?
На мсто словъ святой молитвы,
Ты псни срамныя поёшь!
Всё смолкло вмигъ. Предъ козаками
Сіяетъ храмъ. Дьячёкъ поётъ,
Попы съ кропилами, съ крестами,
Вокругъ безмолвствуетъ народъ —
Вздохнуть боится. Межь возами
Попы съ кропилами пошли,
Имъ вслдъ хоругви понесли,
Какъ на Христово воскресенье!
‘Молитесь, братья, во спасенье!’
Такъ благочинный возгласилъ:
‘Нашъ Чигиринъ не сокрушится:
Святая стража ополчится —
Не дастъ святого распинать.
А вы Украйну защищайте:
Не дайте матери, не дайте
Въ рукахъ злодя погибать!
Отъ Конашевича досел
Пожаръ не гаснетъ, люди мрутъ
По тюрьмамъ, дти съ колыбели
Неокрещённыя ростутъ —
Козачьи дти, а двицы,
Земли украинской краса,
У ляховъ гаснутъ, какъ зарницы
И непокрытая коса
Счётся съ горя, кари-очи
Въ невол меркнутъ. Расковать
Козакъ сестры своей не хочетъ
И не стыдится умирать
Въ ярм позорномъ. Горе, горе!
Молитесь, дти! Страшный судъ
Въ Украйну ляхи принесутъ —
И зарыдаютъ наши горы.
Вспомянемъ праведныхъ гетмановъ!
Гд ихъ могилы? гд лежитъ
Священный прахъ отца-Богдана?
Гд Остряница мирно спитъ?
Гд Наливайкина могила?
Кто намъ укажетъ, гд она?
Обоихъ пламя схоронило.
Гд тотъ Богунъ и съ нимъ зима?
Ингунъ зимою замерзаетъ —
Богунъ не встанетъ завалить
Его тлами. Ляхъ гуляетъ!
Богдана нтъ, чтобъ обагрить
И Рось-рку и Жолты Воды.
Тоскуетъ Кбрсуны Нтъ свободы,
Печали не съ кмъ раздлить.
А Альта плачетъ: ‘жить на свт
‘Мн тяжко — сохну. Гд Тарасъ?
‘Охъ, не въ отцовъ родятся дти!’
Не плачьте, братія: за насъ
И души праведныхъ, и сила
Архистратига Михаила!
Не за горами кары часъ!
Молитесь, братья!’
И молились,
Молились жарко козаки
И ихъ сердца подъ грудью бились.
Судьбы велнья совершились:
Надъ ихъ могилами платки.
На крестахъ платки блютъ —
Мёртвыхъ поминаютъ:
И ихъ снимутъ!
А діаконъ:
‘Врагъ да погибаетъ!
Вотъ ножи — ихъ освятили.’
Благовсть несётся,
Съ грознымъ кликомъ ‘освятили’
Въ сердц отдаётся.
Освятили, освятили!
Шляхта погибаетъ —
И кругомъ по всей Украйн
Острый ножъ сверкаетъ.
ПСНЬ ПЯТАЯ.
ТРЕТЬИ ПТУХИ.
Ещё день мучили Украйну
Толпы враговъ, ещё одинъ
Послдній день, скрывая тайну,
Стоналъ въ оковахъ Чигиринъ.
Прошолъ и онъ, день Макавея,
Великій праздникъ — и равно
Жиды и ляхи, не жаля,
Мшали съ кровію вино,
Кляли Украйну, распинали,
Кляли, что нечего ужь взять,
А гайдамаки молча ждали,
Пока поганцы лягутъ спать.
Но вотъ и ляхи задремали,
Чтобъ никогда уже не встать.
Спятъ мирно ляхи, а іуда,
Сгребая мдные гроши,
Въ потьмахъ считаетъ барыши,
Чтобъ не смутить простого люда.
Но вотъ и т покой нашли:
Убрали деньги и легли.
Дремлютъ — чтобъ во вки снова имъ не встать!
Но вотъ мсяцъ ясный всплылъ и сталъ кидать
Свтъ свой серебристый на поля и море,
На людей и жизнь ихъ — на людское горе,
Чтобъ потомъ поутру Богу разсказать.
Свтитъ блолицый на всю на Украйну —
Свтитъ, но проникнуть въ силахъ ли онъ тайну:
Видитъ ли Оксану, сироту мою,
Гд она томится, плачетъ и воркуетъ
И о томъ Ярема знаетъ ли и чуетъ.
Мы узнаемъ посл, а теперь спою
Вамъ иную псню, памятную краю:
Будутъ не молодки подъ неё плясать,
А лихое горе, что отъ края къ краю
По Украйн нашей любитъ кочевать.
Слушайте, чтобъ дткамъ посл разсказать,
Чтобъ и дти знали — внукамъ передали —
Какъ козаки ляховъ, что лишь угнетать
Бдный край умли, тяжко покарали.
Долго буря надъ Украйной
Злилась и шумла,
Долго, долго кровь степями
Лилась, багровла,.
Лилась, лилась — и подсохла.
Степи зеленютъ,
Дды спятъ въ земл: могилы
Ихъ кругомъ синютъ.
Что за нужда, что высоки?
Ихъ никто не знаетъ,
Не омочитъ ихъ слезами
И не разгадаетъ.
Только втеръ тиховйный
Прошумитъ надъ ними,
Да роса по утру рано
Каплями своими
Ихъ умоетъ. Встанетъ солнце —
Высушитъ, пригретъ…
А внучата?— имъ нтъ дла:
Жито въ пол сютъ.
Много ихъ, а кто разскажетъ,
Гд курганъ-могила,
Гд могила Гонты-брата,
Гд похоронила
Прахъ его лихая доля?
Гд опочиваетъ
Желзнякъ, душа прямая?
Да, никто не знаетъ!
Долго бдная Украйна,
Долго волновалась,
Долго, долго -кровь степями
Лилась, разливалась.
День и ночь пальба и клики,
Степь дрожитъ и гнётся.
Грустно, страшно, а вспомянешь —
Сердце усмхнётся.
Мсяцъ ты мой ясный, спрячься на ночь эту
За горой высокой: намъ не надо свту!
Страшно будетъ, мсяцъ, хоть ты видлъ Рось,
Альту, Сену — гд такъ много пролилось
Неповинной крови. Спрячься за холмами,
Чтобъ намъ не пришлось ихъ поливать слезами.
Тускло, грустно среди неба
Свтитъ блолицый.
Вдоль Днпра козакъ плетётся:
Врно, съ вечерницы.
И идётъ онъ хмурый, грустный,
Чуть волочитъ ноги.
Знать, тхъ двицы не любятъ,
Что бдны, убоги.
Нтъ, его козачка любитъ.
Пусть онъ и въ заплатахъ —
Если только не загинетъ,
Будетъ изъ богатыхъ.
Отчего жь ему такъ горько —
Чуть не плачетъ? чуетъ
Видно сердце злое горе —
Чуетъ и тоскуетъ.
Чуетъ сердце, но не скажетъ,
Велико ли горе.
Тихо вкругъ, какъ на погост:
Птелъ на забор
Дремлетъ, сонная собака
Не рычитъ, не лаетъ,
Только гд-то волкъ голодный
Воетъ, завываетъ.
Пусть ихъ спятъ! Идётъ Ярема,
Только не къ Оксан.
Вьётся путь предъ нимъ, но путь тотъ
Вьётся не въ Вильшан,
А въ Черкасы —къ ляхамъ. Скоро
Третій пвень крикнетъ —
И польётся кровь. И путникъ
Головою никнетъ.
‘Много, Днпръ широкій, много, Днпръ могучій,
Ты козацкихъ труповъ морю подарилъ,
Много крови выпилъ, но свой брегъ зыбучій
Ты окрасилъ только, но не напоилъ.
Нынче же упьёшься. Праздникъ небывалый
Ждётъ Украйну нынче! Снова потечётъ
По полямъ окрестнымъ кровь ркою алой
И козавъ-гетманецъ снова оживётъ.
Оживутъ гетманы, взднутъ вновь жупаны
И козаки снова громко запоютъ:
‘Ни жида, ни ляха!’ Соберутся въ станы
И надъ ними слова бунчуки блеснутъ.’
Такъ думаетъ путникъ, плетяся равниной,
Въ дырявой сермяг съ священнымъ въ рукахъ.
А Днпръ словно слышитъ: широкій и синій,
Онъ волны вздымаетъ, въ густыхъ тростникахъ
Стонетъ, плачетъ, завываетъ,
Ивы нагибаетъ.
Громъ грохочетъ, огнь небесный
Небо раздираетъ.
Пробирается Ярема:
Зги не видятъ очи.
Сердце бьётся, сердце плачетъ:
Горько — нту мочи!
‘Тамъ Оксана — и въ сермяг
Тамъ душа смётся!
Ну, а тутъ? Тутъ, знать, сложить мн
Голову придёіея!’
Но вотъ птелъ крикнулъ гд-то,
Крикнулъ съ новой силой.
‘А! Черкасы!’ шепчетъ путникъ:
‘Господи помилуй!’
ПСНЬ ШЕСТАЯ.
КРОВАВЫЙ ПИРЪ.
Звонъ раздался по Украйн
И пронёсся страхомъ!
Закричали гайдамаки:
‘Смерть проклятымъ ляхамъ!
Погуляемъ, разогремъ
Тучу — и за дло!’
Вотъ Смоленщина зардлась.
Туча заалла,
Но Медвдевка всхъ лучше
Тучу нагрваетъ,
А Смолянщина и Смла
Кровью подтекаютъ.
Корсунь, Киневъ — всё пылаетъ,
Чигиринъ, Черкасы,
По дорог кровь ркою
Всюду разлилася
До Волыни. На Полсь
Гонта пиръ справляетъ,
Желзнякъ въ Черкасахъ саблю
Точитъ, обновляетъ
Тамъ же ножъ свой и Ярема
На врагахъ поганыхъ.
‘Такъ ихъ, такъ ихъ! Знатно, дтки!
Ржьте окаянныхъ!
Знатно, братцы!’ на базар
Желзнякъ взываетъ.
Адъ кругомъ, а гайдамаки
Знай себ гуляютъ.
А Ярема — даже страшно —
Такъ враговъ поганыхъ
И кладётъ. ‘Вотъ такъ ихъ, сынъ мой,
Такъ ихъ окаянныхъ!
Ржь ихъ — праведникомъ будешь,
Или старшиною.
Ну, ребята!’ И козаки
Хлынули толпою
И разсыпались по избамъ,
Гд священный нудитъ
Всхъ и всё валиться прахомъ.
‘Ну, ребята, будетъ!
Истомились — отдохните. ‘
Улицы, базары —
Всё залито свжей кровью.
‘Мало ляхамъ кары,
Надо ихъ замучить снова,
Чтобъ они, собаки,
Не очнулись.’ На базар
Снова гайдамаки
Собралися и Ярему
Желзнякъ пытаетъ:
— ‘Подойди — иль взглядъ грозящій
Мой тебя пугаетъ?’
— ‘Нтъ!’ отвтилъ тотъ, снимая
Шапку предъ народомъ.
— ‘Кто такой ты и откуда?’
— ‘Изъ Вильшаны родомъ.’
— ‘Изъ Вильшаны, гд поляки
Ктитора убили?’
— ‘Гд? какого?’
— ‘Да въ Вильшан.
Дочь же — говорили —
Увезли съ собой куда-то.’
— ‘Ктиторъ!… дочь!… Вильшана…’
— ‘Да, дочь ктитора, коль знаешь.’
— ‘О, моя Оксана!’
И онъ тихо головою
Приклонился долу.
— ‘Э! такъ вотъ что… Жалко парня…
Подними, Микола.’
Онъ очнулся.
— ‘Батька, братцы,
Что я не сторукой?
Дайте ножъ мн, дайте силу
Отомстить имъ мукой,
Мукой страшной, чтобъ и въ ад
Всё тряслось и млло!
— ‘Знатно, сынъ мой! Ножъ добудешь
На святое дло.
Хочешь съ нами поработать
Острыми ножами?
Мы — въ Лисянку.’
— ‘Батька, братцы,
Я везд за вами!
Въ адъ пойду, на край я свта
Полечу, достану…
Нтъ, ужь видно не найду я,
Не найду Оксану!’
— ‘Богъ дастъ, сыщешь. Ну, а звать какъ?
Я не домекаю.’
— ‘Да Яремой.’
— ‘А прозванье?’
— ‘Я его не знаю.’
— ‘Знать подкидышъ? Безъ прозванья
Въ списокъ свой, Микола,
Запиши его. Пусть будетъ…
Ну, пусть будетъ Голый.
Ну, пиши же.’
— ‘Не годится!’
— ‘Запиши Бдою.’
— ‘Всё не ладно.’
— ‘Такъ пускай же
Будетъ Галайдою!’
Записали.
— ‘Ну, сыночекъ,
демъ веселиться.
Сыщешь долю… а не сыщешь…
Ну, пора садиться.’
Подвели коня Ярем,
Взяли изъ обоза.
Слъ Ярема, усмхнулся,
Да и снова въ слёзы.
дутъ — глянули: окрестность
Въ пламя окунулась.
— ‘Вс ли, дтки?’
— ‘Вс тутъ, батька!’
— ‘Съ Богомъ!’
Протянулась
Вдоль Днпра глухой дубровой
Грозная ватага
Гайдамаковъ, а за ними
Нашъ кобзарь-бдняга
На кон козацкомъ детъ,
Псню напваетъ:
‘Гайдамаки, гайдамаки,
Желзнякъ гуляетъ!’
Потянулись — а Черкасы
Заревомъ пылаютъ.
Всё равно: никто не взглянетъ —
Знай, пановъ ругаютъ,
Кто смётся, кто безпечно
Свищетъ — бьётъ баклуши,
Желзнякъ же — впереди ихъ —
Настороживъ уши,
Тихо детъ, куритъ трубку —
Никому ни слова,
А за нимъ бднякъ Ярема.
Тёмная дуброва,
Боръ глухой и Днпръ широкій
И крутыя горы,
Небо, зорьки, доля, люди
И лихое горе —
Всё пропало, всё слилося
Предъ глазами: значитъ
Сердце ноетъ. Тяжко сердцу,
Тяжко, а не плачетъ.
Нтъ, не плачетъ: злое горе
Жадно выпиваетъ
Эти слёзы, давитъ душу.
Сердце разрываетъ.
‘Ой, вы слёзы! вы ль не въ силахъ
Смыть лихое горе?
Ну, такъ смойте жь! Тяжко, тяжко!
И синёго моря,
И Днпра, чтобъ вылить злое —
И Днпра не станетъ.
Утопиться?— сгубишь душу…
Кто её помянетъ?
Гд ты, милая Оксана?
Погляди,- родная,
Полюбуйся на Ярему!
Гд ты? Умирая,
Можетъ-быть, ты злую долю
Горько проклинаешь,
Иль въ цпяхъ, въ подвал панскомъ,
Вкъ свой коротаешь.
Вспоминаешь, можетъ-статься,
Милаго, Вильшану,
Говоришь: ‘Ярема милый,
Обними Оксану!
Обними меня, мой милый!
Сердце онметъ…
Пусть тогда смются ляхи —
Не услышимъ! ‘Ветъ,
Ветъ втеръ, нагибаетъ
Тополь середь поля:
Такъ и двицу склоняетъ
Грозная недоля.
Потоскуетъ, погорюетъ —
И забудетъ. Что же?
Аль въ жупан станетъ паней,
Ляхъ же… Боже, Боже!
Погуби меня на-вки,
Вылей муки моремъ!
Покарай больное сердце,
Да не этимъ горемъ —
Будь изъ камня — разорвётся!
Гд ты, доля злая?
Ненаглядная Оксана,
Гд ты, дорогая,
Гд ты длась, схоронилась?’
И вновь слёзы льются,
Льются градомъ. И откуда
Слёзы т берутся?
‘Въ лсъ, ребята! ужь свтаетъ
Кони истомились:
Отдохнёмъ!’
И въ тёмномъ лс
Гайдамаки скрылись.

ПСНЬ СЕДЬМАЯ.

ПОГРОМЪ.

Солнце встало. Вся Украйна
Тлла и пылала.
Сидя въ крпкихъ замкамъ, шляхта
Съ страхомъ смерти ждала.
Всюду вислицы видны
Съ мёртвыми тлами
Крупной шляхты, остальные
Скучены горами.
На базарахъ, на распутьяхъ
Волки да вороны
Трупы панскіе теребятъ:
Нту обороны.
Кто отгонитъ ихъ? остались
Дти да собаки:
Всё пошло — и даже бабы,
Двки — въ гайдамаки.
Такъ-то было на Украйн,
Такъ-то тамъ страдали!
А за что такъ безпощадно
Люди погибали?
Одного отца вдь дти —
Жить бы, веселиться —
Не съумли — и пришлося
Всмъ имъ разойтиться.
Надо крови, братней крови,
Потому — у брата
И въ амбар есть и въ пол,
И просторна хата —
Пусть же всё погибнетъ прахомъ
Молвили — и сталось.
Хорошо бы, да потомство
Посл нихъ осталось.
Подросло, освободило
Связанныя руки —
И за кровь отмстило кровью,
Муками за муки.
Больно вспомнить: братней кровью
Руки ихъ облиты.
Кто жь повиненъ въ этой крови?
Ксёндзы, езуиты.
Пробирались гайдамаки
Тёмными лсами,
А за ними и Ярема.
Путь кропя слезами.
Вотъ, Вороновку минувши,
Въхали въ Вильшану.
‘Не спросить ли мн въ деревн
Про мою Оксану?
Не спрошу: пускай причину
Бдъ моихъ не знаютъ!’
Вотъ въ Вильшану гайдамаки
Весело възжаютъ.
— ‘Правда, братцы, что убили
Ктитора святого?’
— ‘Нтъ, родимый, не убили,
А сожгли живого
Вонъ т ляхи, что лежатъ тамъ,
А Оксану взяли,
Нынче жь ктитора у церкви
Въ землю закопали.’
Не дослушалъ. ‘Мчися, конь мой’ —
И поводья кинулъ.
‘Охъ, чего въ огн пожара
Я вчера не згинулъ!
А сегодня — хоть бы умеръ —
Изъ могилы встану
Мучить ляховъ. Гд найду я
Бдную Оксану?
Гд ты?’
Смолкъ — и вновь тоскуетъ,
Конь же чуть плетётся.
Тяжко, тяжко сиротин
Съ горемъ вкъ бороться!
Вотъ онъ хуторъ Боровиковъ
Мимо прозжаетъ.
Вотъ корчма, гд онъ недавно
Жилъ. Она пылаетъ.
Усмхнулся мой Ярема,
Горько усмхнулся:
Здсь вчера ещё онъ низко
Передъ Лейбой гнулся,
А сегодня… Жалко стало,
Что бда минула.
Вотъ съ дороги вся ватага
Круто повернула.
Нагоняютъ пшехода.
Въ лаптяхъ и съ клюкою,
Онъ одтъ въ убогой свитк,
Торба за спиною.
— ‘Эй, ты, ддушка, послушай!’
— ‘Я не ддъ покуда:
Гайдамакъ я, ваша милость!’
— ‘Вотъ какой! Откуда?’
—‘Изъ Кириловки я родомъ.’
— ‘А Вудище знаешь?
Тамъ и прудъ…’
— ‘И прудъ я знаю
Если, понимаешь,
Ты подешь этимъ яромъ —
Будешь возл пруда.’
— ‘Что, видалъ сегодня ляховъ?’
— ‘Не видалъ покуда,
А вчера ихъ было много.
Воду не святили:
Не давали вражьи ляхи.
Ихъ за-то и били.
Мы съ отцовъ ихъ навалили
Груду, мать больная
Тоже рвалась…’
— ‘Ты, братъ, вижу,
Голова лихая.
Вотъ теб червонецъ польскій:
Деньги пригодятся.’
Взялъ, взглянулъ, сказалъ ‘спасибо’.
— ‘Ну, въ дорогу, братцы!
Да, смотрите, не шумите.
Галайда, за мною!
Есть тутъ прудъ на дн оврага,
Роща подъ горою.
Какъ прідемъ, поскоре
Рощу окружи ты.
Тамъ поляки: ихъ пожитки
Въ рощ той зарыты.’
Гайдамаки съ Галайдою
Прискакали къ лсу,
Окружили, смотрятъ — пусто.
— ‘Вишь ихъ сколько, къ бсу!
Что за груши уродились!
Ну, сбивай, ребята!
Такъ ихъ, такъ ихъ! ну, живе!?
И конфедераты
Внизъ съ деревьевъ падать стали,
Какъ плоды гнилые.
Посбивали, уходились,
Ямы потайныя
Разъискали, всё забрали,
Дали знать карманамъ
И въ Лисянку потянулись
Добивать поганыхъ.

ПСНЬ ВОСЬМАЯ.

ПИРЪ ВЪ ЛИСЯНК.

Солнце сло. Надъ Лисянкой
Тучи заходили:
Это Гонта съ побратимомъ
Трубки закурили.
Страшно, страшно закурили:
Въ ад не умютъ’
Такъ курить. Болотный Тыкичъ
Кровью багроветъ
И шляхетской, и жидовской,
А надъ нимъ пылаютъ
И хоромы, и избушки:
Доля, знать, караетъ
Какъ богатыхъ, такъ и бдныхъ,
А среди базара
Желзнякъ съ удалымъ Гоптой
Вопятъ: ‘ляхамъ кара!
Кара ляхамъ! Тшьтесь, дтки!’
И они караютъ.
Стонъ и вопль: т горько плачутъ.
Эти — проклинаютъ,
Этотъ вопитъ, тотъ молитву
Богу возсылаетъ,
А иной надъ трупомъ брата
Душу открываетъ.
Не щадятъ, какъ моръ, лихіе
Ни годовъ, ни роду:
Кровь полячки и жидовки
Рядомъ льется въ воду.
Ни калки, ни младенца,
Ни слпца больного
Не осталось — не избгли
Часа рокового.
Всё погибло — не осталось
Ни души единой
Ни шляхетской, ни жидовской.
Чтобъ почтить кручиной.
Вотъ ужь тучи досягаетъ
Зарево пожара
Галайда же знай рыкаетъ:
‘Кара ляхамъ. кара!’
И, бснуясь, мёртвыхъ ржетъ,
Жжотъ что ни попало.
‘Дайте мн жида иль ляха!
Мало этихъ, мало!
Дайте ляха! дайте крови!—
Кровь его погана.
Море крови! Мало моря!
Милая Оксана,
Гд ты?’ крикнетъ и исчезнетъ
Въ пламени пожара.
А порой той гайдамаки
Ставятъ вдоль базара
Рядъ столовъ, несутъ състное,
Гд что понабрали,
Чтобъ поужинать при свт.
‘Тшься!’ закричали —
И услись вкругъ. Ихъ лица
Отъ огня алютъ,
А вокругъ, качаясь, трупы
Панскіе чернютъ,
Загорлися стропила
И валятся съ ними.
‘Пейте, дтки! пейте! пейте
Съ ними, проклятыми!
Можетъ-быть козакъ ещё разъ
Лихо погуляетъ!’
И Максимъ свой жбанъ горлки
Разомъ осушаетъ.
‘Пью за трупы, пью за души
Ваши проклятыя!
Пей же, Гонта, братъ названый!
Пейте, удалые!
Спой Кобзарь намъ — не про ддовъ:
Сами мы караемъ,
Не про горе, потому-что
Мы его не знаемъ,
А весёлую хвата намъ,
Чтобъ земля ломилась —
Про вдовицу-молодицу,
Какъ она томилась.’
Кобзарь (поётъ).
Отъ села и до села
Путь я проторила,
Куръ и яйца продажа,
Башмаки купила.
Отъ села и до села
Баба расплясалась:
Ни коровы, ни вола —
Лишь изба, рожалась.
Я тесовою избой
Подлюсь съ кумою,
А себ шалашъ простой
Подъ плетнёмъ сострою.
Торговать и шинковать
Буду днёмъ крючками,
По ночамъ же танцовать
Буду съ молодцами.
Ой, вы, дтки-соколы,
Пташки-голубятка!
Посмотрите — хоть малы —
Какъ танцуетъ матка!
Брошу домъ, ребятъ отдамъ
Въ школу — да и въ пляску —
И задамъ же, ой, задамъ
Башмакамъ я таску!
— ‘Знатно, знатно, старецъ Божій!
Ну-ка — плясовую!’
Заигралъ — и всё пустилось
Въ плясъ на пропалую.
— ‘Ну, Максимъ!’
— ‘А ну-ко, Гонта!’
— ‘Дёрнемъ съ ними, что ли?
Потанцуемъ, братъ, покамстъ
Живы и на вол!
(Поётъ.)
Не дивитесь, молодицы,
Что я оборвался:
Батька мой всё длалъ гладко,
Я въ него удался.
— ‘Хорошо, мой братъ, названый!
Хорошо, ей-богу!’
— ‘Ну, а ты, Максимъ? Налей-ка!’
— ‘Подожди немного.’
(Поётъ.)
‘Вотъ какъ длай, вотъ что знай:
Всхъ люби — не разбирай —
Хоть поповну, хоть козачку,
Хоть пригожую батрачку.’
Всё танцуетъ, Галайда же
Радости не знаетъ:
На конц стола усвшись,
Слёзы проливаетъ,
Словно мальчикъ. Отчего бы?
Деньги и жупаны —
Всё дала ему судьбина,
Нтъ одной Оксаны!
Не съ кмъ счастьемъ подлиться!
Грустно — не поётся:
Видно сгинуть сиротою
Бдному придётся.
А того бднякъ не знаетъ,
Что его Оксана
Тамъ, за Тыкичемъ-ркою,
Вянетъ въ замк пана.
Съ тми самыми панами,
Что отца убили.
Что жь теперь вы такъ не смлы?
Что такъ пріуныли?
Что глядите такъ печально,
Сидя за стнами,
Какъ евреи, ваши братья,
Гибнутъ подъ ножами.
А Оксана изъ окошка
Смотритъ — поджидаетъ:,
‘Гд-то’, думаетъ, ‘мой милый?’
А того не знаетъ,
Что онъ близко и не въ свитк,
А въ цвтномъ жупан
И всё думаетъ, тоскуетъ
По своей Оксан.
А она зарю встрчаетъ
Вздохами и плачемъ.
Тяжко сердцу!
Изъ оврага,
Въ охобн козачьемъ,
Кто-то крадется. ‘Эй, кто тамъ?’
Парень окликаетъ.
— ‘Я, посланецъ пана Гонты.
Пусть его гуляетъ —
Подожду я.’
— ‘Не дождёшься,
Подлый жидъ, собака!’
— ‘Я не жидъ — избави Боже!
Видишь — гайдамака:
Вотъ копйка — посмотри-ка!
Кто её не знаетъ!’
— ‘3наю! знаю! (Освящённый
Ножъ онъ вынимаетъ).
Признавайся, жидъ проклятый,
Гд моя Оксана?’
Замахнулся.
— ‘Ой, мой Боже!
Въ палац у пана…
Точно краля…’
— ‘Выручай же!
Выручай, проклятый!’
— ‘Ладно! ладно! Да какой ты
Грозный да завзятый!
Мигомъ выручу: копйкой
Стну проломаю.
Я скажу имъ, вмсто Паца…’
— ‘Ладно! ладно! — Знаю!
Ну, живе!’
— ‘Мигомъ, мигомъ!
Гонту угощайте.
Чтобъ не думалъ… Ну, идите,
Пейте и гуляйте!
А куда, ясневельможный,
хать мн съ Оксаной?’
— ‘Въ монастырь подъ Лебединомъ —
Слышишь, окаянный?’
— ‘Слышу, слышу!’
И Ярема
Съ Гонтою танцуетъ,
Желзнякъ же, взявши кобзу,
Съ кобзарёмъ толкуетъ:
‘Попляши, старикъ, потшь насъ:
Я теб сыграю.’
И пошолъ кобзарь въ присядку,
Лихо припвая:
‘Въ огород пустарнакъ, пустарнакъ!
Аль теб я не козакъ, не козакъ?
Аль тебя я не люблю, не люблю?
Аль теб я башмачёнковъ не куплю?
‘Ой, куплю, куплю обновку:
Распотшу чернобровку!
Буду вкругъ тебя ходить,
Буду холить и любить!
Отплясавши трепака,
Полюбила козака,
Только рыжаго, худого —
Нехорошаго такого:
Знать ужь долюшка горька!
Доля слдомъ за тоскою,
А ты, рыжій, за водою,
А сама-то я въ кабакъ:
Выпью чарочку, другую,
Третью, Пятую, шестую —
Тпру!— и снова за трепакъ!
Баба въ танецъ — и конецъ,
А за нею молодецъ,
Старый, рыжій бабу кличетъ,
Баба жь подъ носъ купишь тычитъ:
‘Коль женился, сатана,
Добывай мн толокна:
Надо дтокъ пріодть,
Накормить и обогрть.
Если жь нтъ въ теб ума,
Раздобуду я сама,
А ты, старый, не грши —
Колыбельки колыши.
‘Какъ была я молодою, беззаконницею,
Я повсила передникъ надъ оконницею:
Кто идётъ — не минётъ,
То кивнётъ, то моргнётъ,
А я толкомъ вышиваю,
Инъ въ окошечко киваю:
Ой, Семёны и Иваны,
Наряжайтеся въ жупаны:
Буденъ пить и танцовать,
Вмст время коротать.’
‘Полно, полно!’ крикнулъ Гонта:
‘Полно — погасаетъ.
Свту, дтки! Гд же Лейба?
Гд онъ пропадаетъ?
Отыскать его и вздёрнуть!
Выродокъ собачій!
Полно, дтки: погасаетъ
Нашъ свтецъ козачій!’
А Ярема: ‘погуляемъ,
Погуляемъ, батько!
Лишь какъ пишетъ! На базар
И свтло и гладко.
Грянь, кобзарь — мы потанцуемъ!’
— ‘Нтъ, конецъ пирушк!
Эй, огня, да дёгтю, дтки!
Вывозите пушки,
Жгите, ржьте окаянныхъ:
Мы ихъ доканаемъ!
Заревли гайдамаки:
‘Ладно, батька! знаемъ!’
И за рчку повалили —
Вопятъ, распваютъ,
А Ярема вслдъ: ‘пусть, батька,
Въ окна не стрляютъ!
Не стрляйте — не убить бы
Тамъ мою Оксану!
Погодите хоть часочекъ:
Я её достану.’
— ‘Желзнякъ, вели козакамъ
Жечь, что ни попало!
Иль досел съ поляками
Мы чинились мало?
Ты жь, Ярема, не такую —
Лучше сыщешь нын.’
Оглянулся, а Яремы
Нту и въ помин.
Горы дрогнули — хоромы
Съ ляхами взлетли
Къ самымъ тучамъ, вс жь другіе,
Словно адъ, горли.
‘Галайда! Гд нашъ Ярема?’
Желзнякъ взываетъ.
Нтъ отвта: гайдамаки
Ничего не знаютъ.
Пока козаки забавлялись,
Ярема съ Лейбой пробирались
Въ хоромы панскіе, въ подвалъ,
Откуда вышелъ онъ съ Оксаной ~-
И въ Лебединъ съ своей желанной —
Едва живою — поскакалъ.

ПСНЬ ДЕВЯТАЯ.

ЛЕБЕДИНЪ.

— ‘Сирота я изъ Вильшаны.
О, ты, доля злая!
Батьку ляхи загубили,
А меня, родная —
Даже страшно и припомнить —
Увезли съ собою.
Не разспрашивай, голубка,
Что было со мною.
Я молилась, я томилась,
Сердце замирало,
Слёзы лились, высыхали…
Охъ, когда бъ я знала,
Что хоть разъ ещё на свт
Съ нимъ увижусь снова —
Я бы втрое пострадала ‘
За одно бы слово!
Ты прости, моя голубка,
Если согршила:
Вдь и такъ меня караетъ
Богъ, что полюбила —
Полюбила станъ высокій
И глаза сокольи,
Полюбила, какъ умла
И люблю въ бездольи.
Не о батьк я въ невол
Плакала, молилась —
Нтъ, но миломъ, ненаглядномъ
День и ночь томилась.
О, мой Боже! судъ твой правый
Вытерпть должна я:
Наложить не разъ хотла
Руки на себя я.
Будь не онъ, быть-можетъ я бы
Душу загубила.
Тяжко было. О, какъ часто
Мн на умъ всходило,
Кто бднягу, сиротину
Въ гор приласкаетъ?
Кто про долю, про недолю
Спроситъ — разгадаетъ?
Кто, какъ я, его обниметъ,
Душу всю покажетъ,
Слово ласковое въ гор
Сиротин скажетъ?’
Такъ я думала — и сердце
Радостно сжималось.
‘Я сиротка: безъ родимой,
Безъ отца осталась,
Онъ одинъ меня такъ крпко
Въ цломъ свт любитъ,
Если я въ тюрьм погибну —
Онъ себя погубитъ.’
Такъ я думала, молилась,
Ждала, убивалась:
‘Нтъ желаннаго на свт —
Я одна осталась.’
И заплакала бдняжка.
Зарыдала съ нею
И монахиня сдая.
— ‘Ты скажи мн, гд я?’
— ‘Въ Лебедин. Успокойся —
Ты совсмъ больная.’
— ‘Въ Лебедин? А давно ли?’
— ‘Съ четверга, родная.’
— ‘Подожди! Припоминаю:
Пламя надъ водою,
Жидъ, Майдановка, хоромы…
Звали Галайдою…’
— ‘Да, Яремой Галайдою
Звался тотъ, родная,
Кто привёзъ тебя.’
— ‘О, гд онъ?
Всё теперь я знаю!
— ‘Чрезъ недлю общался
Онъ къ теб вернуться.
— ‘Чрезъ недлю! чрезъ недлю!
Пусть же слёзы льются!
Дорогая, миновала
Страшная година!
Галайда тотъ — мой Ярема!
Знаетъ вся краина
Это имя. Я видала,
Какъ вокругъ горли
Сёла, замки — какъ поляки
Млли и блднли,
Чуть заслышатъ про Ярему.
Знаютъ ляхи, знаютъ,
Кто такой онъ и откуда
И чего желаетъ.
Онъ искалъ свою Оксану,
Голубь сизо-крылый,
Прилетай же поскоре.
Мой соколикъ милый!
Охъ, какъ весело на свт!
Что со мною сталось?
Чрезъ недлю, ты сказала?
Три денька осталось.
Охъ, какъ долго! Жаръ, родная,
Выгребай къ запечку —
Будетъ жалко, мама, жалко дочки
Твоему сердечку.’
Охъ, какъ весело на свт!
А теб, родная,
Тоже весело?’
— ‘Тобою,
Пташка, весела я.’
Но къ вечерни зазвонили —
Двушка осталась,
А монахиня-старушка
Съ нею распрощалась
И къ вечерни поплелася.
Не прошло недли —
Какъ ‘Исаія ликуй!’
Громко въ церкви пли.
Рано утромъ мой Ярема
Съ милой повнчался,
А подъ вечеръ — вотъ чудной-то —
Съ нею распрощался,
Чтобъ Максимъ не разсердился…
Сватьбу съ нимъ справляетъ
На пожар. А Оксана
Ждётъ да поджидаетъ,
Поджидаетъ — не идётъ ли
Съ дружками къ ней въ гости —
Перевезть её изъ кельи
Въ хату на помост.
Не кручинься, а надйся,
Да молися Богу,
Мн же надо хать въ Умань.
Ну, такъ въ путь-дорогу!

ПСНЬ ДЕСЯТАЯ.

ГОНТА ВЪ УМАНИ.

Проходятъ дни, проходитъ лто —
Украйна знай себ горитъ,
По сёламъ плачутъ дти: гд-то
Отцы ихъ. Грустно шелеститъ
Сухими листьями дуброва,
Гуляютъ тучи, солнце спитъ.
Вкругъ не слыхать людскаго слова.
Лишь воетъ зврь, идя въ село
На свжій трупъ. Не хоронили:
Волковъ поляками кормили,
Пока ихъ снгомъ занесло.
Не мшали снгъ и вьюга
Страшной адской кар:
Ляхи мёрзли, а козаки
Грлись на пожар.
Вотъ пришла весна — и землю
Къ жизни возвратили:
Разукрасила цвтами,
Зеленью покрыла.
Соловей щебечетъ въ рощ.
Жаворонокъ въ нол
И летитъ ихъ гимнъ къ лазури,
Гимнъ весн и вол.
Рай — и только! Для кого же?—
Для людей. А люди
Не хотятъ и поглядть-то:
Холодны ихъ груди!
Надо кровію подкрасить,
Освтить пожаромъ.
Солнца мало, красокъ мало!
Дымъ взлетаетъ паромъ,
Вьётся къ небу. Ада мало!
Охъ, вы, люди, люди!
Долго-ль злобой волноваться
Будутъ ваши груди?
Но весна не смыла крови:
Зретъ дло злое!
Сердце ноетъ, а вспомянешь —
Было такъ и въ Тро,
Будетъ вчно. Гайдамаки
Ржутъ и гуляютъ,
Гд пройдутъ — земля трясётся,
Кровью намокаетъ.
Подобралъ Максимъ сыночка,
Честь родного края.
Пусть не сынъ родной Ярема —
Всё жь душа прямая.
Желзнякъ идётъ и ржетъ,
Галайда — лютуетъ:
Онъ съ ножомъ на пепелищ
Днюетъ и почуетъ.
Не помилуетъ, не минетъ
Ворога лихова:
Онъ за ктитора мститъ ляхамъ,
За отца святова,
За Оксану. И дрожитъ онъ,
Вспомнивъ о невст.
А Максимъ: ‘гуляй, покамстъ
Вольны мы и вмст!’
Погуляли гайдамаки,
Лихо погуляли:
Путь отъ Кіева на Умапь
Ляхами устлали.
Словно туча, гайдамаки
Умань обложили,
Навалили дровъ и словно
Печку затопили —
Затопили, закричали:
‘Кара ляхамъ! Крови!’
Полегли среди базара
Konny narodowi,
Пали женщины и дти,
Старцы и калки.
Вопль и стоны! На базар
Вражьей крови рки.
Гонта, съ сыномъ-Галайдою
И Максимомъ-братомъ,
Впереди — и только слышно:
‘Кара имъ, проклятымъ!’
Вотъ къ нимъ тащатъ гайдамаки
Ксёндза-езуита
И двухъ мальчиковъ. ‘Эй, Гонта!
Посмотри, твои-то
Ребятишки видно ляхи —
Дти католички!
Ты заржь ихъ поскоре,
Не вспорхнули бъ птички.
Аль ты выростить въ нихъ хочешь
Въ каждомъ по злодю?’
— ‘Пса убейте, а щенятъ я
Самъ убить съумю.
Кличь громаду! Признавайтесь,
Дти: вы забыли
Про святую нашу вру?’
— ‘Да, насъ окрестили.’
Собралися гайдамаки.
— ‘Господа-Громада,
Чтобы не было измны,
Миловать не надо.
Я поклялся рзать ляховъ,
Ничего на свт
Не щадить! Зачмъ вы малы,
Не разумны, дти?
Ой, зачмъ не бьёте ляховъ?’
— ‘Будемъ, тятя, будемъ!’
— ‘Нтъ, не будете. Мы сами,
Сами васъ разсудимъ!
О, будь проклята та полька,
Что васъ породила!
Ой, зачмъ она съ зарёю
Васъ не утопила?
Вы бы умерли, какъ жили,
Не еретиками,
А теперь я повстрчался
Не на радость съ вами.
Знайте, васъ не я — присяга,
Дти, покарала.
Ну, прощайте жь!’
Сталь сверкнула —
И дтей не стало.
Съ стономъ падая, малютки
Лишь пролепетали:
‘Тятя, тятя — мы не ляхи!
Мы…’ — и замолчали.
—‘Схоронить ихъ?’
— ‘Нтъ, вдь это
Дти католички!
Ой, сынки мои, сыночки,
Что вы невелички?
Ой, зачмъ ещё до сватьбы
Не взяла могила
Ту злодйку-католичку,
Что васъ породила!
Ну идёмъ.’
Онъ взялъ Максима,
Стали средь базара —
И ихъ крикъ пронёсся громомъ:
‘Кара ляхамъ, кара!
И карали! Умань моремъ
Огненнымъ казалась.
Ни въ хоромахъ, ни въ костёлахъ
Ляха не осталось —
Всё погибло жертвой мести,
Жертвой произвола.
Никогда такого горя
Міръ не видлъ. Школа,
Гд учились дти Гонты,
Пала предъ напоромъ?
‘Ты дтей моихъ сгубила’,
Молвилъ онъ съ укоромъ:
‘Ты добру, любви и правд
Ихъ не научила —
Пропадай же!’
И громада
Стны повалила —
Повалила, о каменья
Ксёндзовъ перебила,
А ребятъ на дн колодца
Грудой схоронила.
До вечера кровью ножи ихъ дымились,
Души не осталось. А Гонта кричитъ:
‘Гд вы, людоды? куда схоронились?
Вы дтокъ зали. Охъ, тяжко мн жить!
Мн не съ кмъ поплакать, тоски раздлить!
Ужь я не увижу ихъ чорныя брови —
Моихъ ненаглядныхъ. О, крови мн, крови!
Шляхетской мн крови — мн хочется нить,
Мн хочется видть, какъ кровь та чернетъ
И вдоволь напиться. Что втеръ не ветъ,
Ляховъ не нагонитъ? Охъ, тяжко мн жить!
Правдивыя звзды, укройтесь за тучи!
Я дтокъ зарзалъ — я васъ не видалъ!
Охъ, слёзы! какъ вы тяжелы и горючи!
Куда я укроюсь?’
Такъ Гонта взывалъ —
По Умани бгалъ.
Межъ-тмъ, средь базара
Козаки поставили рядомъ столы,
Что въ руки попалось, сюда принесли
И сли за ужинъ. Послдняя кара
И ужинъ послдній.
‘Гуляйте, сынки!
Тяни, пока пьётся, руби, пока бьётся!
Кобзарь, удалую: пусть поле трясётся,
Пускай погуляютъ мои козаки!’
Сверкая очами, Максимъ восклицаетъ.
И псню лихую кобзарь начинаетъ:
Мой отецъ — сапожникъ,
Сводникъ и пирожникъ,
Мать — швея и пряха,
И кума и сваха,
Братья жь по коров
Мн за чудо-брови
Привели
И монистовъ разныхъ
Голубыхъ и красныхъ
Нанесли.
У меня, у Христы,
Серьги и монисты,
На плечахъ сорочки
Листья да листочки,
На сапожкахъ красныхъ
По стальной подков.
Выйду утромъ яснымъ
Я къ своей коров.
Напою корову,
Подою, похолю
И, надвъ обновку,
Душеньк дамъ волю.
Посл ужина, вечери,
Замыкайте, дти, двери,
Ты жь, старуха, не томись,
Къ другу старому прижмись!
Всё гуляетъ. Гд же Гонта?
Что онъ не гуляетъ,
Что не пьётъ онъ съ козаками,
Что не распваетъ?
Нтъ его межъ гайдамаковъ:
Видно, горемык
Ни до псень, ни до грому
Ружей и музыки.
Но кто это, освщённый
Заревомъ пожара,
Въ чорной свитк съ освящённымъ
Бродитъ средь базара?
Поровнявшись съ тёмной кучей,
Что предъ нимъ чернла,
Онъ надъ нею наклонился,
Отыскалъ два тла,
Взялъ ихъ бережно на плечи
И, позадъ базара,
Чрезъ тла переступаетъ,
Кроясь средь пожара.
Кто же это? Это Гонта!
Злой тоской убитый,
Онъ дтей несётъ за городъ,
Чтобъ ихъ прахъ, прикрытый
Кровью взмоченной землёю,
Хоть зврьё не ло.
Вдоль по улицамъ пустыннымъ
Гд не такъ горло,
Онъ несётъ ихъ, укрываясь:
Пусть никто не знаетъ,
Какъ козакъ дтей хоронитъ,
Слёзы проливаетъ.
Выйдя въ поле, освящённый
Ножъ онъ вынимаетъ
И выкапываетъ яму.
Умань догораетъ,
Свтитъ Гонт на работу.
Но него жь при свт
Дорогающихъ обломковъ
Гонт страшны дти?
Но чего жь онъ — словно крадетъ
Или кладъ хоронитъ —
Весь трясётся. Степь отъ кликовъ
Гайдамаковъ стонетъ,
Но онъ, сирый, тмъ знакомымъ
Кликамъ не внимаетъ:
Торопливо ладитъ хату,
Ладитъ — разрываетъ.
И, приладивши, два трупа
Въ той глубокой хат,
Не глядя, кладётъ — знать, слышитъ:
‘Мы не ляхи, тятя!’
Изъ-за пазухи китайку
Вынувъ, лобызаетъ
Онъ ихъ въ очи и китайкой
Той ихъ покрываетъ.
Но, спустя одно мгновенье,
Онъ её снимаетъ
И, рыдая тяжко, горько,
Къ трупамъ припадаетъ.
‘Вы на милую Украйну
Поглядите, дти:
Вдь она… изъ-за нея, вдь,
Намъ не жить на свт.
Но кто Гонту похоронитъ
На чужомъ на пол?
Кто заплачетъ — пожалетъ
О моей о дол?
Ты зачмъ меня семьёю,
Доля, надлила?
Ты зачмъ меня и дтокъ
Раньше не сгубила?
Смерть найдётъ — и вотъ отецъ васъ,
Дти, погребаетъ?’
Креститъ мёртвыхъ — и землёю
Яму засыпаетъ.
‘Спите, дти! Приготовить
Видно не съумли
Руки матери-полячки
Вамъ другой постели.
Везъ цвточковъ-василёчковъ
Почивайте, дти,
Здсь въ земл, прося у Бога,
Чтобъ на этомъ свт
Покаралъ меня Спаситель
За грхи за эти,
То жь, что вы забыли вру,
Вамъ прощаю, дти!’
Схоронивъ, сравнялъ онъ землю,
Чтобъ враги не знали,
Гд погибли дти Гонты,
Гд ихъ закопали.
‘Спите, спите! Поджидайте:
Мн не жить на свт!
Я убилъ васъ, та же доля
И меня ждётъ, дти.
И меня убьютъ — схоронятъ,
Только кто — не знаю.
Гайдамаки?… Такъ ещё разъ
Съ вами погуляю!’
Всталъ бдняга и поплёлся:
Ступитъ — спотыкнётся.
Пламя пишетъ. Голта глянетъ,
Глянетъ — усмхнётся,
Страшно, страшно усмхался.
Но вотъ оглянулся,
Вытеръ слёзы и въ пожарномъ
Дым окунулся.

ЭПИЛОГЪ.

Минуло то время, давно миновало,
Когда я ребёнкомъ, голодный, блуждалъ
По той по Украйн, гд Гонта, бывало,
Съ ножомъ освящённымъ, какъ втеръ, гулялъ.
Минуло то время, какъ тми путями.
Гд шли гайдамаки, босыми ногами
Ходилъ я, пытаясь найдти гд-нибудь
Людей, чтобъ къ добру указали мн путь.
Припомнилъ — и плачу, что горе минуло.
О, если бъ ты снова ко мн завернуло,
Я отдалъ бы съ радостью счастье моё
За прежнія слёзы, за горе-житьё!
Припомнилъ — и снова поляны родныя,
И ддъ, и отецъ, и невзгоды былыя
Предъ взоромъ проносятся. Живъ ещё ддъ,
Отецъ же въ могил — родимаго нтъ.
Бывало, въ субботу, закрывши ‘Минеи’
И выпивъ но чарк родной романеи,
Отецъ проситъ дда, чтобъ тотъ разсказалъ.
Какъ въ Умани встарь гайдамаки гуляли,
Какъ Гонта проклятыхъ поляковъ каралъ.
Столтнія очи, какъ звзды, сіяли —
И лился, смнялся ужасный разсказъ:
Какъ гибли поляки, какъ сёла горли.
Сосди, бывало, отъ страха нмли
И мн, бдняку, доводилось не разъ
Оплакивать ктитора злую судьбину.
И, слушая дда, никто не видалъ,
Какъ малый ребёнокъ за печкой рыдалъ.
Спасибо, родимый, что ты про кручину,
Про славу козацкую мн разсказалъ:
Разсказъ твой я внукамъ своимъ передалъ.
Люди добрые, простите:
Каюсь, крпко каюсь,
Что разсказъ свой вёлъ я иросто,
Въ книгахъ не справляясь.
Всё, что здсь прочтётся вами,
Слышалъ я отъ дда,
А старикъ не зналъ, не вдалъ,
Что его бесда
Попадётся грамотямъ.
Ддушка, винюся!
Пусть бранятъ, а той порою
Я къ своимъ вернуся
И окончу, какъ умю,
Горькую былину:
Какъ сквозь сонъ, окину взоромъ
Милую краину,
Гд ходили гайдамаки
Съ острыми ножами,
Т дороги, что я мрялъ
Дтскими ногами.
Погуляли гайдамаки,
Лихо погуляли,
Чуть не годъ шляхетской кровью
Землю поливали
По Украйн — и замолкли:
Сабли иззубрили.
Нту Гонты — и креста нтъ
На его могил.
Разнесли степные втры
Пепелъ гайдамака
И въ Украйн не осталось
Отъ него и знака.
Правда, братъ его названый
Жилъ ещё на свт,
Но и тотъ, узнавъ, какъ страшно
Проклятыя дти
Разсчитались съ нимъ, заплакалъ
Въ первый разъ въ кручин
И, очей не вытирая,
Умеръ на чужбин.
Грусть-тоска его сразила
Средь чужого поля
И въ чужой песокъ зарыла.
Знать, такая доля!
Такъ погибъ герой Украйны
Желзнякъ — и сила
Та желзная, сломившись,
Мирно опочила.
Схоронили гайдамаки
Батьку-атамана
И, заплакавъ, разбрелися
По степи безгранной.
Лишь одинъ Ярема долго,
Опершись на палку,
Не спускалъ очей съ могилы:
Горько было, жалко!
‘Спи, родимый, спи, желанный,
На чужомъ на пол:
На своёмъ, знать, нту мста,
Нту мста вол.
Спи, козакъ, душа прямая!
Кто-то распознаетъ?’
И пошолъ Ярема степью,
Слёзы утираетъ.
Долго шолъ онъ, озираясь —
И его не стало:
Только черная могила
Средь степи дремала.
По Украйн гайдамаки
Разсвали жито,
Только жать имъ не пришлося:
Градомъ всё побито.
Правда сгинула — всё кривдой
Въ свт повилося!
Разбрелися гайдамаки:
Мсто всмъ нашлося.
Кто домой, а кто въ дубраву —
Ножъ за голенищемъ,
Чтобъ съ жидами кончить счёты,
Кончить съ пепелищемъ.
А тмъ временемъ съ родною
Счью расквитались —
И всё ринулось къ Кубани,
Только и остались
Что пороги середь степи —
Стонутъ въ горномъ лож:
‘Схоронили нашихъ дтокъ!
Съ нами будетъ то же!’
Разревлись — пусть ихъ воютъ!
Время ихъ минуло,
А Украйна, знать, на-вки
Вчные уснула.
Съ той поры по всей Украйн
Жито зеленетъ,
Нтъ ни плача, нтъ ни грома,
Только втеръ ветъ,
Гнётъ деревья по дубрав
И траву средь поля —
Смолкло всё. Пускай всё дремлетъ!
Знать, Господня воля!
Лишь порою гайдамаки,
Старики сдые,
Проплетутся, распвая
Псни удалыя:
‘Галайда нашъ детъ въ гости —
Будетъ хата на помост.
Тшься море — не бда!
Веселися Галайда!’
Шевченко Тарас Григорьевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Работница, Шевченко Тарас Григорьевич, Год: 1861
  2. Катерина, Шевченко Тарас Григорьевич, Год: 1838
  3. Из поэмы ‘Гайдамаки’, Шевченко Тарас Григорьевич, Год: 1841
  4. Чума, Шевченко Тарас Григорьевич, Год: 1847
  5. Из поэмы ‘Златка’, Казалич Антон Пашко, Год: 1871
  6. Из поэмы ‘Меч и чаша’, Воцель Ян-Эразм, Год: 1843
  7. К музе, Шевченко Тарас Григорьевич, Год: 1860
  8. Из поэмы ‘Три сестры’, Коубек Ян Православ, Год: 1871
Электронная библиотека