Фридрих Вильгельм I по Карлейлю, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 58 минут(ы)

ФРИДРИХЪ ВИЛЬГЕЛЬМЪ I

ПО КАРЛЕЙЛЮ

(History of Frederic the great by Th. Carlyle, vol. 1—5.)

‘Это великолпно, это удивительно, но это не война!’ сказалъ генералъ Винуа, глядя на гусарскую бригаду лорда Кардигана, возвращавшуюся посл сумазбродной атаки на русскую артиллерію подъ Балаклавой. Это удивительно, это блистательно, художественно, но это не исторія! хочется сказать и намъ посл прочтенія послднихъ вышедшихъ томовъ Карлейлевой Жизни Фридриха Великаго. Пять томовъ послдней Карлейлевой книги, какъ безъ сомннія извстно читателю, по заглавію общаютъ намъ жизнь Фридриха Великаго, но на самомъ дл содержатъ въ себ только апоозъ, невозможнйшій изъ апоозовъ, апоозъ короля Фридриха Вильгельма I. Самому даровитому историку трудно быть прозорливе цлаго свта, и настоящіе успхи науки все боле и боле опровергаютъ т эксцентрическія воззрнія на историческія личности, къ которымъ Карлейль, на горе себ, слишкомъ наклоненъ. Каждый человкъ, уважающій науку, врующій въ прогрессъ и сочувствующій мирному развитію гражданственности, не въ состояніи оставить безъ протеста историческіе взгляды знаменитаго писателя, но, даже въ самыя горячія минуты своего протеста, онъ никогда не позабудетъ о томъ дивномъ талант, съ которымъ Карлейль излагаетъ идеи, вызывающія это противорчіе. Дйствительно, два послдніе тома Исторіи Фридриха Великаго, принятые какъ историческій романъ, или какъ голосъ адвоката, страстно убжденнаго въ правот имъ защищаемаго подсудимаго, стоятъ зваться чудомъ искусства. Затронулъ ли Карлейля такъ незнакомый ему, холодный пріемъ публикою первыхъ томовъ его Исторіи, увлекся ли онъ оригинальною стороною данныхъ, имъ объясняемыхъ, зашевелилась ли въ его душ старая идея всей жизни ‘о поклоненіи героямъ’, но, во всякомъ случа, четвертаго и пятаго томовъ Исторіи Фридриха невозможно ставить рядомъ съ первыми томами. Запутанное изложеніе смняется сжатымъ разказомъ, туманная Фантасмагорія — образами живыхъ лицъ, утомительная эксцентрическая Фразеологія цлыми эпизодами, исполненными грозы, страсти и прелести. Всякая мысль о неискренности увлеченія и о заране-придуманныхъ софизмахъ исчезаетъ. Передъ такою задушевностью ошибки, передъ такою страстностью въ историческихъ симпатіяхъ, недостойнымъ подозрніямъ нтъ мста. ‘Не смйтесь надъ человкомъ, кидающимся на позолоченый грошъ, говоритъ самъ Карлейль въ одномъ изъ прежнихъ этюдовъ: въ этомъ грош онъ поклоняется благородному металлу, и не его вина если червонецъ его воображенія оказывается дрянною монетой!’ Апоозъ Фридриха Вильгельма I привелъ намъ на память эту тираду. Не раздляя взглядовъ историка, на всякое его доказательство припоминая по десяти несомннныхъ опроверженій, мы зсе-таки не можемъ вполн осудить защитника самой неудобозащищаемой личности за все осьмнадцатое столтіе. Только убжденіе всей жизни и пламенная страсть могутъ внушить страницы, передъ которыми меркнетъ художественное изложеніе самого Маколея. Только они могутъ заставить читателя, наперекоръ всмъ его идеямъ, уронить слезу при чтеніи разказа о послднихъ дняхъ и минутахъ существа, имъ описаннаго за сумазброднаго тирана! Въ словахъ нашихъ нтъ ни малйшаго преувеличенія. Слезы душили насъ при чтеніи послднихъ главъ пятаго тома, для которыхъ, въ художественномъ отношеніи, не пріищемъ достаточно-восторженнаго названія. Вс предсмертныя огорченія, предчувствія, причуды, вспышки и странности главнаго лица, помимо голоса исторіи, помимо общаго приговора, поэтическимъ ураганомъ волнуютъ душу читателя. Этотъ послдній объздъ Пруссіи, это горькое убжденіе въ измн дорогихъ людей, это гордое предвидніе мстителя въ когда-то. угнетаемомъ сын, эта борьба съ долгою болзнію, эти минуты ревности къ наслднику престола, эти эксцентрическія бесды съ духовникомъ и ночныя безпокойныя прогулки по пустыннымъ заламъ Потсдамскаго замка,— такая трогательная, такая грандіозная драма, до какой рдко возвышались даже первоклассные художники, какъ Маколей и Прескоттъ. У Вальтеръ-Скотта, въ зенит его волшебнаго дарованія, можно найдти нчто подобное, хотя отчасти въ другомъ род. Мы говоримъ про его акова I, такъ презрннаго для историка, и такъ обворожительнаго для всякаго, кто когда-либо раскрывалъ книгу абботсфордскаго чародя.

Посл всего нами сказаннаго, совершенно выясняется невозможность говорить о послднемъ труд Карлейля въ его общемъ значеніи. Сторона историческая и сторона художественная поперечатъ одна другой до такой степени, что сліянія между ними быть не можетъ. Читатель, когда-нибудь изучавшій разбираемаго автора, можетъ-быть не постуетъ на такія колебанія и даже признаетъ ихъ законность, но для лицъ, мало знакомыхъ съ Карлейлемъ, колебанія эти покажутся нестерпимыми. Карлейль у насъ извстенъ не многимъ, и извстенъ лишь съ своей геніальной стороны, а въ русскомъ перевод появлялись только его мелкіе этюды, въ которыхъ онъ неподражаемъ. По принятой рутин, во всякой стать объ этой огромной, но еще не выясненной личности, русскій читатель будетъ искать или полнаго подтвержденія прежнихъ похвалъ или рзкаго имъ противорчія: все другое покажется ему уклончивостью, неяснымъ понятіемъ предпринятой задачи. Имя это въ виду, мы намрены, не избгая противорчій въ отзывахъ, однакоже сгруппировать ихъ такъ, чтобы выводъ происходилъ самъ собою. Поэтому прежде всего мы будемъ говорить о Карлейл какъ объ историк и мыслител, а потомъ уже, высказавъ весь запасъ должныхъ замчаній, перейдемъ въ ту область, гд нашъ авторъ не иметъ ни сверстниковъ, ни соперниковъ, гд всякое не симпатическое о немъ слово будетъ простымъ свидтельствомъ отсутствія всякаго художественнаго такта въ цнител.

Историко-философскія воззрнія Т. Карлейля у насъ довольно извстны, хотя никто еще изъ русскихъ писателей не представлялъ ихъ въ возможно-послдовательномъ разказ. Они перелетли къ намъ какъ перелетаетъ изъ края въ край все оригинальное, причудливое и питающее собою тысячи плагіаристовъ. Одна идея забрела въ модный романъ и дала ему субстанціальность, другая пріютилась въ ежедневной газет, третья мелькнула въ предисловіи къ ученому сочиненію, слдующая за тмъ принесла славу рецензенту, повидимому самому враждебному теоріямъ Карлейля. Самъ знаменитый эксцентрикъ никогда не высказывалъ своихъ теорій съ особенною послдовательностію, часто противорчилъ имъ въ подробностяхъ и даже путалъ читателя страннымъ ихъ изложеніемъ, скрываясь за своихъ Фантастическихъ друзей (профессора Зауэртейга и доктора Тейфельсдрека), чуть требовалось провести мысль уже слишкомъ причудливую. Наибольшей серіозности надо искать въ книг Карлейля Сарторъ Резартусъ, въ его Фантасмагорической исторіи Французской революціи, въ лекціяхъ о поклоненіи героизму (Hero-Worship), наконецъ въ только-что начавшейся Исторіи Фридриха Великаго. Мы знаемъ, что сводъ, представляемый нами читателю, будетъ весьма неполонъ, потому что задача трудна и ей мшаютъ нкоторыя обстоятельства, не зависящія ни отъ редакціи журнала печатающаго, ни отъ пера, пишущаго эти строки.

Нашъ міръ, говоритъ Карлейль, есть мсто горькаго труда и безконечной борьбы съ житейскою неправдой,— одни дураки и корыстные слуги своего чрева усиливаются представить его какою-то ареной тихаго преуспянія и земныхъ радостей, хотя бы предстоящихъ и будущимъ поколніямъ. Человкъ — не что иное какъ жалкое, хилое, грязное созданіе, животное, погрязшее въ тин себялюбія, обмана, нравственной вялости. Хаосъ окружаетъ его со всхъ сторонъ, онъ вышелъ изъ хаоса и постоянно стремится къ нему, все-таки питая безсознательный ужасъ къ хаосу. Для собственнаго успокоенія и нкотораго противодйствія ужасамъ и лжи, его окружившимъ, человкъ силится уврить себя и другихъ, что разумъ его необыкновенно ясенъ, что дятельность его плодотворна подобно солнцу, что родники чего-то великаго ключомъ бьютъ въ груди человка, что его цль въ жизни — работать весьма не много, болтать чрезвычайно много и пожинать всякаго рода радости. Такое самообольщеніе чистый вздоръ. Разумъ человка не ясенъ и шатокъ, на одного плодотворнаго дятеля въ сред людской приходятся тысячи, милліоны служителей мрака, поступательное движеніе человчества, которымъ мы гордимся, есть можетъ-быть безпокойные повороты больнаго въ своей постели, повороты больнаго, указанные еще Дантомъ. Родники великихъ помысловъ въ груди человка — одно самообольщеніе, радости, къ которымъ предназначенъ смертный,— яблоки съ береговъ Мертваго Моря, внутри которыхъ не сладкій сокъ, а какая-то смрадная пыль и ничего боле {Не ручаемся наврное, растутъ ли у Мертваго моря подобныя яблоки, но у Карлейля, какъ извстно, своя натуральная исторія.}. Изображенія эти не очень лестны, но горько ошибется тотъ, кто, основываясь на нихъ, почтетъ себя въ прав презирать и позорить человка. Или намъ противенъ ребенокъ, безпомощно потерявшійся въ лсу, между болотъ, проваловъ и блудящихъ огней, или мы не чувствуемъ жалости къ ночной бабочк, опалившей свои крылья у свчки? Но не изъ одного состраданія скорбимъ мы о человк. Есть въ немъ и лучшее начало, есть для него идея, которой онъ неукоснительно служитъ, даже въ самыя злыя эпохи своего неразумія. Идея эта — безсознательное поклоненіе сил правды, поклоненіе, вложенное въ человка его Создателемъ. Какъ утопающій простираетъ свои измученныя руки ко всякому подобію опоры, такъ человческое общество, погруженное въ свою родную пучину лжи и анархіи, судорожно тянется ко всему, что общаетъ ему спасеніе отъ того и другаго. И на благо человка, для спасенія нашихъ обществъ, Провидніе время отъ времени выдвигаетъ впередъ людей, сосредоточившихъ въ себ начало силы и правды. Эти люди — герои, анти-анархи по своему призванію, вожди человчества, руководители его среди безотрадной пустыни. Иные изъ этихъ героевъ — цари и властители, другіе — частные люди, мыслители, третьи — мученики за правду. Имена ихъ извстны всякому: это Одинъ, это Карлъ Великій, Лютеръ, Оливеръ Кромвелль, это Магометъ, изъ хаоса создавшій религію и царства, это Гете, водворившій гармонію въ милліонахъ смутныхъ умовъ цлаго поколнія, это Самуилъ Джонсонъ, внесшій честность и чистоту въ развратное общество его времени, до конца боровшійся съ нуждою, ложью, духомъ тьмы, и оставшійся побдителемъ. Героизмъ и антианархическое начало въ человк велики не по одной сфер ихъ дйствія, при самой скромной жизненной дйствительности можно быть героемъ, какъ былъ героемъ какой-нибудь Вальтеръ-Скоттъ, убившій себя работой для того чтобы расплатиться съ кредиторами, которымъ поручился за своего друга, или докторъ Франсія, положившій вс свои душевныя силы на то чтобы водворить порядокъ въ безобразной республик, въ никому неизвстномъ уголк Южной Америки {Слава доктора Франсіи, превознесеннаго нашимъ авторомъ, еще подлежитъ большому сомннію, по многимъ свидтельствамъ, то былъ человкъ жестокій и капризный, хотя хорошій администраторъ.}. Великою стезей свта ознаменовывается появленіе каждаго героя въ нашемъ обществ, чтить этихъ героевъ долгъ всякаго отдльнаго человка, прославлять и истолковывать ихъ дянія — долгъ историка, разумющаго свое назначеніе. Но до сихъ поръ никогда историки не выполняли и не выполняютъ своего призванія: холодно проходятъ они, въ своемъ глупомъ величіи, мимо людей, бывшихъ истинными вождями человчества, а прилпляются къ какимъ-нибудь лже-героямъ въ красивомъ наряд, съ преогромною саблей на боку, или съ безплодною Фразой въ устахъ, или анархическими стремленіями въ сердц. Историкамъ, старымъ и современнымъ, нужны боле всего безплодныя бойни людей въ сраженіяхъ, массы безумнаго народа, волнующіяся туда и сюда въ анархической горячк, государственныя потрясенія и хаосъ съ ними неразлучный. Они служатъ призракамъ, поклоняются дыму и праху и словамъ, оставляя безъ вниманія истинную сущность вещей и яркую стезю свта, ироведенную въ здшнемъ хаос дятельностію героевъ, ведущихъ человчество. Истинный историкъ обязанъ противодйствовать лжеисторикамъ всми средствами, и отрицаясь лжи въ исторіи, подобно Діогену, всюду искать одного человка.

Не слдуетъ заключать изъ всего вышесказаннаго, чтобы жизнь всякаго истиннаго вождя человчества должна заключаться въ полной свобод ломать свтъ по произволу и совершать свой благотворный путь посреди раболпныхъ изъявленій восторга со стороны покорнаго человчества. Героизмъ душевный обязываете, и горе вождю великихъ способностей, уклоняющемуся отъ выполненія обязательствъ своихъ передъ слабыми собратіями. Горе ему, если онъ обратитъ ихъ повиновеніе въ орудіе своихъ корыстныхъ цлей, горе ему, если онъ отступитъ отъ необходимости принять мученическій внецъ за свои убжденія, горе ему, если онъ посмотритъ на жизнь какъ на источникъ радостей или на поле для своего возвышенія! Герой настоящій — всегда труженикъ. Онъ долженъ быть похожъ на того индйскаго брамина, который уврялъ, что носитъ въ живот достаточно пламени для сожженія всхъ грховъ человчества. Его высшее званіе — слуга людей. Онъ первый рабочій на поденномъ труд своихъ согражданъ, первый мститель за неправду, первый восторженный цнитель всего благаго. Если герой — царь, то ему нтъ покоя, пока хоть одинъ изъ его подданныхъ голодаетъ, если онъ мыслитель, ему нтъ отдыха, покуда хоть одна ложь считается не ложью. Изъ этого ясно, что дятельность его не терпитъ остановокъ, что онъ вчно стремится къ недостижимому идеалу. Если онъ разъ уклонился отъ избраннаго пути, онъ уже согршилъ, если онъ разъ поставилъ свое личное я превыше интересовъ общихъ, онъ уже не герой, а служитель мрака. Измнивъ героическому призванію, онъ примыкаетъ къ безчисленной когорт псевдо-героевъ, которымъ къ сожалнію человкъ всегда готовъ покланяться, но которыхъ должно казнить и изобличать перо каждаго историка.

Псевдогероизмъ и бдствія, имъ пораждаемыя, неисчислимы. Отъ Лудовика XIV, сказавшаго l’tat, c’est moi, и раззорившаго родину для потхи своего властолюбія и сластолюбія, до демагоговъ Французской революціи, влекшихъ за собою пьяныя толпы народа на всякое неистовство, вс ступени преобладанія надъ людьми наполнены группами ложныхъ героевъ. Нкоторые изъ нихъ, напримръ Французскіе писатели конца XVIII столтія, имютъ еще свое значеніе, какъ разрушители зла, не ими причиненнаго, но идеи положительной правды и анти-анархическаго принципа вы въ нихъ не отыщете. Большая ихъ часть — представители своеволія и мрака, волканы извергающіе грязь, палачи посланные Промысломъ, но все-таки палачи, то-есть созданія, отъ прикосновенія которыхъ порядочный человкъ отстраняется съ негодованіемъ. Мене чудовищны, но не мене вредны нсевдо-герои, ставящіе слово выше дла, призракъ выше дйствительности, честолюбіе выше человколюбія. Таковы вообще ораторы, бюрократы и хитроумные политики, дипломаты и газетчики, ласкатели народныхъ страстей и проводники безплодно-завоевательныхъ плановъ. Дятельность многихъ псевдо-героевъ вредна только въ отношеніи къ жизни частныхъ людей, нравы которыхъ растлваются чрезъ вліяніе ложнаго вождя, ими избраннаго, но когда псевдо-герой, то-есть представитель лжи, ведетъ за собой цлое общество,— безпредльны гибельныя послдствія, имъ причиняемыя. Цлыя государства повергаются въ океанъ всякой неправды, въ пучину призраковъ и преступленія, а за тяжкою болзнію политическаго организма слдуетъ или окончательное его разложеніе или кровавые катаклизмы съ полнымъ разгаромъ анархіи. Ложь никогда не остается безъ наказанія, и общество, покоряющееся лжи, должно вдать, что за годами гнилаго спокойствія, врне смерти, неизбжно, неминуемо, слдуютъ года тяжкихъ переворотовъ.

Здсь мы остановимся. Общій сводъ главнйшихъ положеній Карлейля приведенъ нами съ достаточною полнотой, хотя безъ мастерства въ изложеніи, которое дало этому писателю европейскую славу. Теперь мы можемъ оглянуться назадъ и произвести безпристрастную оцнку идеямъ, сейчасъ высказаннымъ. Въ частностяхъ своихъ он имютъ несомннную цну, какъ противодйствіе утопіямъ и моральной распущенности нашего поколнія, но взятыя въ сложности, какъ путеводная нить для историка, он ведутъ къ пагубнымъ заблужденіямъ. Только личный характеръ Карлейля, съ его безукоризненною честностью, да еще то обстоятельство, что его теоріи появились въ свободной Великобританіи, устраняютъ предположеніе въ дурныхъ побужденіяхъ со стороны создателя теоріи. Явись она въ современной Франціи, вся Европа признала бы ее апологіей цезаризма, корыстнымъ восхваленіемъ существующихъ золъ и поводомъ къ злу дальнйшему. Patrie и Constitutionnel, какъ политическіе органы, Кассаньякъ и Лагерроньеръ, какъ публицисты, не могли бы дозволить себ большаго преклоненія передъ владычествомъ силы, большихъ одобреній власти, ничмъ не гарантирующей общество, большаго презрнія къ политической иниціатив управляемыхъ личностей, большихъ насмшекъ надъ либеральными стремленіями общества. При всей своей эксцентричности и самостоятельности многихъ подробностей, доктрина Карлейля далеко не новость, главныя ея основанія находятся въ трудахъ Гоббеса, за много лтъ назадъ проповдывавшаго, что нормальное стремленіе человческихъ обществъ есть стремленіе къ распр и анархіи, отъ которыхъ единственное спасеніе — неограниченный произволъ людей, стоящихъ во глав государства.

Прославляя произволъ въ мір политическомъ, историческая доктрина Карлейля поощряетъ необузданный произволъ и въ воззрніяхъ каждаго историческаго писателя. При полномъ презрніи къ выводамъ предшествовавшихъ мыслителей, при разлад съ каждымъ научнымъ авторитетомъ (разлад, возведенномъ въ принципъ и требуемомъ во что бы ни стало), и Карлейль, и всякій писатель, усвоившій себ его теоріи, какъ бы обязываются быть проницательне всего свта, всхъ представителей науки, a priori уже заклейменныхъ именами лжецовъ и служителей мрака. Всякое историческое обобщеніе для нихъ не пособіе, а преграда, которую слдуетъ разрушить. По ихъ понятіямъ, историкъ долженъ забывать все сдланное другими ране его. Томы Прескотта, Мотлея и Маколея, историковъ, зараженныхъ теоріей призраковъ,— ничто передъ малйшимъ анекдотцемъ изъ-подъ пера современника, передъ частнымъ письмомъ, передъ запыленною хроникой, кидающими нелживый свтъ на изучаемыя событія. Но тутъ-то и оказывается ясно, къ какому произволу ведутъ такія теоріи, особенно въ столь смутномъ дл, какъ характеристика героевъ и псевдо-героевъ. Гд критеріумъ для оцнки первыхъ и послднихъ? Нтъ изверга, у котораго бы не было поклонниковъ, нтъ великаго человка, котораго бы не хулили, если для насъ анекдотецъ и письмо неизвстнаго современника дороже оцнки общей выведенной изъ соображенія всхъ данныхъ, то наша отвтственность становится ужасна. Въ прославленіе Марата отыщутся нсколько задушевныхъ, искреннйшихъ свидтелей, про Фридриха Великаго, его враги оставили намъ свднія, отъ которыхъ волоса дыбомъ становятся. Шахъ-Надиръ, передъ въздомъ котораго въ покоренный городъ по улицамъ становились пирамиды отрубленныхъ головъ, какъ пріятное украшеніе, былъ совершеннымъ анти-анархистомъ, очень вроятно, что его подданные были проникнуты духомъ повиновенія, и что иные поэты прославляли его отъ чистаго сердца, но изъ этого еще далеко не слдуетъ, чтобы подданнымъ шаха было хорошо жить, и что они не имли бы основаній предпочесть иного служителя мрака такому анти-анархисту. Послдняя книга Карлейля ясне всхъ другихъ его сочиненій показываетъ, до какого произвола способенъ доходить онъ въ своихъ оцнкахъ. Совершая свой апоозъ короля Фридриха I, нашъ авторъ нсколько разъ касается личности Петра Великаго, и почти всегда касается ея въ жесткихъ, насмшливыхъ, самыхъ не симпатическихъ выраженіяхъ. Петръ Великій, какъ понимаютъ его вс историки Россіи и Европы, есть по преимуществу герой Карлейля, вчный врагъ хаоса, первый рабочій на трон, вожатый человчества, анти-анархистъ и все что хотите. Сумрачныя стороны характера Пеіра и крутыя мры въ исполненіи его реформъ не могли бы, кажется, поперечить удивленію Карлейля, весьма снисходительнаго не только къ Фридриху I, при которомъ тысячи солдатъ умирали подъ палкою, но даже къ мусульманскимъ Фанатикамъ-завоевателямъ. На основаніи какихъ же данныхъ нашъ историкъ ршается унижать Петра, за которымъ предшествовавшіе авторитеты науки (сыны мрака и призраковъ) утвердили прозвище Великаго? На основаніи шутливыхъ записокъ маркграфини Байрейтской, нсколькихъ придворныхъ анекдотцевъ и одного архискандалезнаго разказа, источникъ котораго даже не обозначенъ съ ясностію! Если въ такія крайности можетъ впадать историкъ съ геніальными способностями, то чего же можно ожидать отъ настоящихъ и будущихъ адептовъ его исторической доктрины?

О томъ, на сколько идеи Карлейля перечатъ всему что намъ дорого въ мір прогресса и гражданственности, на сколько он содержатъ въ себ благотворной правды, и на сколько убійственной лжи,— говорить мы считаемъ лишнимъ. Желающимъ поближе ознакомиться съ этою стороной дла, мы совтуемъ заглянуть въ Эдинбургское Обозрніе и другіе англійскіе журналы 1859 и 1860 годовъ. Тамъ они найдутъ рядъ рецензій крайне строгихъ, не нуждающихся въ дополненіяхъ, которымъ наконецъ и предлы этюда нашего полагаютъ препятствіе. Итакъ, вмсто того чтобы продолжать дальнйшее обсужденіе историческихъ теорій Карлейля, постараемся указать на ихъ воплощеніе въ его послдней книг, и потомъ, покончивъ съ областью исторіи, обратимся къ области историческаго романа, въ которой, какъ мы уже сказали, Карлейль не иметъ себ равнаго.

II.

Про русскаго писателя Кайданова говорили, что въ его исторіи всякій государь, восходя на тронъ, застаетъ свое царство въ прегнусномъ вид, и, умирая, оставляетъ его на вершин благополучія, что однакоже не мшаетъ преемнику того же царя найдти государство опять въ гнусномъ вид и опять-таки возвести его на вершину величія. Хотя почтенный г. Кайдановъ по всей вроятности ничего не слыхалъ о доктрин поклоненія героямъ (Hero-Worship), и хотя талантъ его относится къ дарованію Карлейля какъ капля прсной воды къ соленому океану, но между его наивною манерой и крайностями герое-поклонниковъ имется нчто общее. При безвріи въ инстинкты самой жизни, при стремленіи видть во всякомъ человческомъ обществ царство лжи и анархіи, историку поневол приходится хвататься за отдльныя выдающіяся личности и повременамъ восклицать вмст съ Байрономъ: ‘героя мн нужно, героя, во что бы ни стало!’ Задача Карлейля, въ его послдней книг, усложняется еще тмъ, что историкъ открыто заявляетъ свое презрніе къ цлому столтію, въ теченіи котораго иметъ происходить все имъ разказываемое. ‘XVIII столтіе, говоритъ нашъ историкъ, для меня не очень любезно, о томъ вс знаютъ. Нечего о немъ и говорить, и помнить его нечего безъ особенной надобности. Жалкое, мотоватое, злостно-банкротское столтіе, напослдокъ дошедшее до того, что въ карман его не осталось настоящаго гроша, между тмъ какъ лавочники и поставщики отказались принимать его ложь и лицемріе въ уплату вмсто денегъ… Для меня во всемъ этомъ столтіи нтъ ничего великаго, кром этого великаго, всеобщаго самоубійства, нареченнаго Французскою революціей, самоубійства, которымъ столтіе заключило свою недостойную жизнь, запаливъ огнемъ и себя, и свое старое жилище, разсыпавшись въ пламени и волканическихъ взрывахъ по весьма памятному и замчательному способу. И людьми было бдно это полоумное, сомнамбулистическое столтіе, говоритъ мой другъ Зауэртейгъ, все небольшое количество дла, имъ сдланнаго, олицетворено въ Фридрих, все малое количество мысли, имъ придуманное, зовется Вольтеромъ. Въ этихъ двухъ людяхъ, за неимніемъ лучшихъ, проявились намъ два оригинальныхъ человка за все столтіе… Все остальное, поистин, должно исчезнуть и пропасть, потому что все остальное — толпа эфемерныхъ явленій, доковъ своего времени, глашатаевъ довольно сносной болтовни съ чужаго голоса… {Въ томъ числ Петръ Великій, Мальборо, Карлъ II, Вашингтонъ, лордъ Чатамъ и Фоксъ, основательно замчаетъ Эдинбуріское Обозрніе да еще Шиллеръ, Гете, Мирабо, Лессингъ и Джонсонъ, которыхъ самъ же Карлейль звалъ вождями человчества!}’

Повидимому задача очень проста и никакого вышеупомянутаго нами ея усложненія быть не можетъ. Фридрихъ Великій признается однимъ изъ двухъ, довольно плохихъ, но единственныхъ героевъ крайне-плохаго столтія. Ни Вашингтонъ, ни Петръ Великій, ни лордъ Чатамъ, ни артиллерійскій поручикъ Бонапартъ, ни другіе дятели вка, даже въ свое время восптые Карлейлемъ, не удостоены, подобнаго признанія. Стало-быть, особеннаго обилія героевъ намъ бояться нечего. Но тутъ-то и совершается историческій Фокусъ, напоминающій собою государства Кайданова, постоянно достающіяся властителямъ въ прегнусномъ вид и возводимыя ими на верхъ величія. Разказывая намъ о судьбахъ до-Фридриховой Пруссіи, а потомъ о дтств и юношеств Фридриха Великаго, Карлейль совершенно неожиданно открываетъ, что храбрые люди жили до Агамемнона, что до появленія въ свтъ единственнаго героя Пруссіи, существовало въ этомъ небольшомъ уголк Европы другое созданіе со всми признаками героизма, съ душой поэтическою, ищущею римическаго смысла въ жизненной неурядиц, съ понятіями, пригодными для вождей человчества, существо, отмченное перстомъ Создателя, но непонятое и оклеветанное безумными историками. ‘То былъ дикій человкъ, но человкъ настоящій, правдивый какъ старыя скалы и съ страшнымъ волканическимъ огнемъ души въ придачу. Въ него вложена божественная идея дйствительности, призраки и ложь для него ненавистне чмъ для кого-либо… Правосудный человкъ, неспособный кого-нибудь обидть напрасно, правосудный человкъ, говорю я, да еще правдивый и безстрашный… Онъ былъ король, исполненный произвола. Но большая доля его arbitrium и неограниченной воли совпадала съ произволомъ Воли Предвчной… За исключеніемъ Самуила Джонсона, не было въ ту эпоху человка по правдивости равнаго королю Фридриху Вильгельму I. То былъ человкъ полный раздражительной, нжной чувствительности, хотя онъ былъ грубъ и косматъ кожей… Я признаюсь, для меня велика цна такого существа въ такую скорбную эпоху…’

Такими-то чертами обозначается передъ нами отецъ Фридриха Великаго, самый невозможнйшій изъ всхъ героевъ Карлейля. До послдней страницы пятаго тома, кончающейся, какъ извстно, восшествіемъ на престолъ настоящаго героя повсти,— и самъ герой и все его окружающее, неумолимо приносится въ жертву полубогу, вызванному изъ мрака эксцентрическимъ историкомъ. Начавъ свое дло съ нкоторымъ колебаніемъ, Карлейль весь отдается ему съ полною и безмрною страстью. Человкъ, защищающій свою жизнь противъ неправеднаго приговора, не станетъ защищать ее съ большею горячностью, чмъ Карлейль защищаетъ своего идола. Вс средства, отъ диирамба, горящаго поэтическимъ пламенемъ, до мизернйшей казуистики придворнаго хвалителя, пущены въ дло. Вс историки противоположнаго мннія обруганы съ ожесточеніемъ, вс архивы анекдотовъ и сплетенъ перевернулись вверхъ дномъ для открытія какой-нибудь похвальной черты въ корол, за которымъ потомство утвердило не добрую славу. Самыя вопіющія дла разказаны небрежно, смягчены шуткою, отнесены или къ болзни, или къ ‘поэтической сторон’ права, или къ вроломству окружающихъ, въ замнъ того, при разказ о какомъ-нибудь, хотя бы незначительномъ, но кидающемъ хорошій свтъ на героя событіи (а въ томъ, что отецъ Фридриха Великаго, въ промежуткахъ пьянства и неразумія бывалъ честнымъ человкомъ, ни одинъ историкъ не сомнвался), Карлейль истинно одушевляется, и благодаря своему огромному дарованію, набрасываетъ страницы не только удивительныя по изложенію, но неодолимо увлекающія читателя въ міръ исторической неправды, такъ вдохновенно изображенной.

Здсь не мсто въ подробности опровергать выводы Карлейля о значеніи короля Фридриха Вильгельма. Предлы статьи понуждаютъ насъ остановиться лишь на нсколькихъ пунктахъ процесса, самыхъ важнйшихъ. Первый пунктъ, по нашему мннію, заключается въ томъ, основательны ли взгляды Карлейля на своего героя, какъ короля и администратора, второй же въ томъ, основателенъ ли взглядъ Карлейля на Фридриха какъ на отца и семьянина. Мы знаемъ хорошо, что, даже покончивъ съ этими пунктами, мы далеко не исчерпаемъ данныхъ, представленныхъ намъ знаменитымъ историкомъ, но надемся, что возможно-ясное изложеніе хотя двухъ спорныхъ вопросовъ можетъ до нкоторой степени пояснить тяжбу, поднятую современнымъ врагомъ историковъ противъ заключенія всхъ его писателей-предшественниковъ.

Имя короля Фридриха Вильгельма I до сей поры не безъ уваженія произносится въ Пруссіи, и сами историки, которыхъ Карлейль клеймитъ такъ нещадно {Безпредльное презрніе, выражаемое Карлейлемъ по поводу прусскихъ историковъ, касавшихся временъ Фридриха Великаго, не иметъ никакого основанія. Онъ зоветъ ихъ ‘жалкими неграми, лишенными своего господина, темно-хаотическими болтунами, ихъ книги не что иное, какъ груды напечатанной чепухи и горы негоднаго хлама.’ Оно едва ли такъ. Труды Ранке хорошо извстны. Бухгольцъ тяжелый для чтенія, полонъ добросовстности, а Исторія Пруссіи Фойгта заслуживаетъ особенной похвалы. Что до жизни Фридриха Великаго, то мы сомнваемся, чтобы можно было кому-нибудь найдти боле дльныхъ и обработанныхъ матеріяловъ по этой части. Назовемъ труды Ранке, Ферстера и Фезе, да сочиненія самого Фридриха Вильгельма, превосходно изданныя докторомъ Прейсомъ. (Эдинбург. Обозр., окт. 1859 г.)}, вовсе не вмняютъ себ въ обязанность позорить его передъ потомствомъ боле нежели онъ самъ того заслуживаетъ. Гибельные слды тяжкаго гнета совсмъ изгладились, въ памяти народной живетъ лишь образъ сердитаго чудака, не воевавшаго въ ту пору, когда вся Европа рзалась, и не мотавшаго денегъ въ періодъ общаго мотовства и банкротства. Прусакъ простолюдинъ помнитъ, что этотъ сердитый и не трезвый чудакъ родилъ великаго Фрица, а изъ дурныхъ длъ чудака хранитъ онъ въ своей памяти лишь нещадные рекрутскіе наборы, да зврское обращеніе съ тмъ же самымъ великимъ Фрицомъ. Остальное забыто. Историки, ненавистные Карлейлю, боле памятливы на доброе. Они говорятъ, что старый король подготовилъ сыну хорошую армію, украсилъ Берлинъ, хотя съ жестокими притсненіями для его жителей, поселилъ на своихъ земляхъ 20.000 протестантовъ, гонимыхъ въ Тирол, и возвысилъ политическое значеніе Прусскаго государства. Таковы несомннныя заслуги короля Фридриха I какъ администратора. Но Карлейль ими не довольствуется. Карлейлевъ Фридрихъ 1 создалъ Пруссію изъ хаоса. Съ помощію волканическаго огня правды, въ немъ заключеннаго, онъ истребилъ злыя смена злаго вка въ своемъ государств. Изъ песчаныхъ пустынь создалъ онъ плодоносныя области, изъ толпы сыновъ мрака — ревностныхъ исполнителей на свои свтлыя предначертанія. Его Фронтовое безуміе и страсть къ гренадерамъ высокаго роста были признаками души поэтической и пророческой: онъ зналъ, что сыну его понадобится много военной силы. Подъ черствою оболочкой онъ заключалъ вс способности героя и вождя человчества. Его деспотическія наклонности и презрніе ко всему, что походило на науку, имли корнемъ ненависть къ празднословію, къ призракамъ, къ Фразамъ, не переходящимъ въ область Фактовъ. Оттого онъ по сію пору ненавистенъ политическимъ празднословамъ, историкамъ, исполненнымъ духа партіи {Тутъ Карлейль иметъ въ виду знаменитый этюдъ Маколея о Фридрих Великомъ, послдній изъ этюдовъ великаго историка въ Эдинбургскомъ Обозрніи.}. Всякій ударъ злобы попадаетъ въ особу Фридриха Вильгельма I, потому что эта грандіозная Фигура, какъ гигантъ между пигмеями, высится надъ всмъ столтіемъ, всегдашнею цлью для стрлъ злонамренности.

Выводъ остроуменъ и смлъ,— но вся исторія Пруссіи есть одно опроверженіе этого вывода. Не безъ намренія Карлейль пытается всми силами поколебать довріе читателя къ историкамъ, своимъ предшественникамъ по избранной тем. Эти историки, отъ Ранке до Маколея, отъ Фезе до лорда Довера, вс говорятъ одно и то же. По ихъ свидтельству, Пруссія XVII и XVIII столтій никогда не была хаосомъ. При вступленіи на престолъ Фридриха I, край не нуждался ни въ какихъ анти-анархистахъ и суровыхъ вождяхъ съ волканическимъ пламенемъ въ сердц. Прусскія области, еще не получившія въ политическомъ отношеніи значенія, въ послдствіи выпавшаго на ихъ долю, все-таки были заселены народомъ спокойнымъ, достаточнымъ, промышленнымъ, трудолюбивымъ, извстнымъ по всей Германіи за его честность. Прусская администрація и духъ порядка экономіи, въ ней, развитый, существовали задолго до Фридриха I. Никакая пучина мрака не грозила Пруссіи, ни отъ какой пагубной доли спасать ее не было надобности. Если уже необходимо нужно искать основателя Пруссіи, то основателемъ этимъ окажется не Фридрихъ I, а ддъ его Фридрихъ Вильгельмъ (такъ называемый великій курфирстъ). Онъ сплотилъ, расширилъ у укрпилъ свои разрозненныя области, очистилъ Померанію отъ Шведовъ, доставилъ своему государству голосъ въ совтахъ сильныхъ государствъ, далъ первые успхи его оружію и довелъ свое войско до той цифры (30.000), которая оказывалась необходимою для обезпеченія добытыхъ успховъ. И курфирстъ Фридрихъ Вильгельмъ не выводилъ Пруссіи изъ хаоса, но надо сознаться, что онъ, имя отъ роду двадцать лтъ, принялъ свое государство въ довольно-незавидномъ состояніи, посл моровой язвы, неурожаевъ, посл войнъ и съ новыми войнами впереди. Со всмъ этимъ зломъ курфирстъ справился какъ слдуетъ честному и умному государю, безъ волканическаго огня въ груди, но съ свтлою головой. При немъ развилось народное благосостояніе, города отстроились, онъ пріютилъ тысячи Французовъ, пострадавшихъ отъ Нантскаго эдикта, неусыпно покровительствовалъ земледлію и промышленности, и хотя, по суеврію своему, тратилъ большія суммы на дланіе золота, но въ частной своей жизни былъ скоре бережливъ чмъ расточителенъ. Сынъ его Фридрихъ, первый король Пруссіи, не имлъ достоинствъ отца и расшаталъ Финансы края черезъ слишкомъ большое рвеніе жить на королевскій манеръ, но ничего анархическаго онъ не внесъ въ жизнь своей родины и, умирая, оставилъ ее въ полной безопасности отъ всякаго хаоса, морей лжи и тому подобныхъ Феноменовъ.

Посл всхъ этихъ Фактовъ, подкрпленныхъ тысячею самыхъ уважительныхъ свидтельствъ, потребность въ такомъ волканическомъ геро, каковъ король Фридрихъ Вильгельмъ I, оказывается совершенно излишнею, а героическія дла косматаго исполина во многомъ кажутся не подвигами спасителя человковъ, а причудами необузданнаго сумасброда. Воинъ, стремительно несущійся въ бой, въ моментъ тяжкаго сраженія, возбуждаетъ въ насъ симпатію, но если человкъ понесется во весь опоръ, давя людей и махая саблею, для того чтобы купить фунтъ чая въ магазин, мы не обидимся, коли полиція остановитъ и арестуетъ его. Фридрихъ Вильгельмъ I топталъ людей, не изъявлявшихъ ни малйшаго ему неповиновенія и на смерть муштровалъ государство, не проявлявшее ни малйшихъ анархическихъ тенденцій. Онъ сократилъ расходы, размноженные его предшественникомъ, уменьшилъ дворцовую пышность, и это было очень хорошо, но онъ довелъ скаредность до того, что члены его семейства вставали голодными изъ-за обда, а въ этомъ для Пруссіи особеннаго блага не оказывалось. Частная жизнь его поражала простотою, но ежедневное пьянство и возмутительная невоздержность на чужихъ обдахъ {Sa Majest dina hier chez moi, пишетъ Грумковъ, mangea comme un loup, soupa de mme, se soula, et s’en alla minuit.} доказываютъ, что простота эта не могла зваться очень идиллическою. Какъ администраторъ, король былъ трудолюбивъ и строгъ, но это еще не давало ему права вшать чиновниковъ за растрату казенныхъ денегъ и колотить изъ своихъ рукъ всякаго человка, почему-либо ему не полюбившагося. Вообще на драку онъ былъ скоръ до крайности, что мы еще увидимъ, говоря о раздорахъ въ семейств королевскомъ. Король Фридрихъ билъ иногда кулаками, а чаще палкою,— судей, генераловъ, солдатъ, придворныхъ служителей, женщинъ и гражданъ. На ученьи онъ избилъ офицера, который посл оскорбленія вынулъ пистолетъ и застрлился передъ Фронтомъ. Отъ пьянства онъ бывалъ часто боленъ, и въ запискахъ современниковъ отъ времени до времени встрчается Фраза: ‘королю гораздо лучше, сегодня утромъ онъ прибилъ пажа въ своей комнат.’ Судьи уголовной палаты приговорили къ большому наказанію, за грабежъ, одного солдата, особенно любезнаго государю, король потребовалъ къ себ судей, билъ ихъ своеручно, и двоимъ изъ нихъ вышиби зубы!

Разъ, на берлинской улиц, какой-то прохожій, завидвъ короля издали, пустился бжать отъ него что было силы. Фридрихъ веллъ поймать его немедленно. ‘Зачмъ ты бжалъ отъ меня, бездльникъ?’ былъ первый вопросъ потерявшемуся трусу. ‘Я испугался, ваше величество.’ Король принялся бить его палкой, приговаривая: ‘ты долженъ любить меня, любить, любить, а не пугаться, бездльникъ!’ Ни заслуги, ни лта, ни близость ко двору не спасали отъ побоевъ. ‘Въ этой несчастной стран, пишетъ Мантейфель, на всякаго подданнаго глядятъ какъ на раба по рожденію.’ Любимецъ короля, генералъ Грумковъ, пишетъ то же: ‘когда-то милосердый Господь укажетъ мн дверь для спасенія изъ этой проклятой галеры!’

Доходы государства не тратились на пышность, чиновники при всей своей сверно-германской умренности, почти умирали съ голоду отъ недостаточнаго содержанія, но прусскому народу тмъ не мене приходилось весьма тяжко. Его изнуряли налоги, неизбжные на содержаніе восьмидесятитысячнои арміи, арміи неслыханныхъ размровъ, если взять во вниманіе бдное населеніе тогдашней Пруссіи (невступно 3.000.000 жителей). Но тяжеле всхъ повинностей была военная повинность натурою. Вербовка людей производилась съ безмрнымъ насиліемъ, вслдствіе котораго цлыя селенія спасались за границу, и король растерялъ гораздо большее число подданныхъ нежели пріобрлъ чрезъ знаменитую зальцбургскую эмиграцію {Не надо забывать, что зальцбургскимъ эмигрантамъ, въ числ другихъ льготъ, была дана свобода отъ военной службы на долгое время.}. Партіи вербовщиковъ вторгались въ церкви, захватывали людей на рынкахъ и сельскихъ праздникахъ, а очень часто ихъ подвиги заканчивались ршительнымъ побоищемъ.

Въ школахъ, по краснымъ воротникамъ, можно было распознать дтей, купленныхъ правительствомъ у несчастныхъ родителей, для помщенія въ военную службу по совершеннолтіи. Государи небольшихъ германскихъ областей, сопредльныхъ Пруссіи, не отличались особливою гуманностію, но иные изъ нихъ положительно воспрещали на своей земл вербовку прусскаго войска, что вело къ безчисленнымъ претензіямъ и ссорамъ. Умалчиваемъ о трехтысячномъ полк потсдамскихъ гренадеровъ, комическіе, но чаще безчеловчные Факты, къ нему относящіеся, описаны въ учебникахъ, собраніяхъ анекдотовъ и въ романахъ, ихъ знаетъ каждый, и достоврность ихъ не подлежитъ сомннію.

Само собою разумется, что огромная Фридрихова армія, собранная посредствомъ насилія и по размрамъ своимъ несообразная съ доходами государства, могла держаться въ порядк лишь помощію дисциплины самой безчеловчной. Денежныя средства не позволяли довольствовать ее съ изобиліемъ и ублажать наградами: оставались жестокость наказаній и вчный трудъ, не дававшій солдату одуматься. Гибельная, не совсмъ еще отжившая идея о томъ, что солдата надо ежеминутно занимать для поддержанія въ немъ повиновенія, рождена системой Фридриха Вильгельма I. Смертная казнь, шпицрутены, отрзаніе ушей и носа были не мертвымъ закономъ въ его арміи. Каждое ученіе сопровождалось страшными истязаніями людей, а ученья происходили съ утра до вечера. Списки больныхъ, умершихъ и дезертировъ по полкамъ, сохранившіеся до нашего времени, въ этомъ отношеніи говорятъ краснорчиве всхъ описаній. Чтобы положить хотя нкоторый предлъ побгамъ изъ рядовъ, король постановилъ, чтобы жители въ мстахъ расположенія каждаго полка отвчали за дезертировъ, но и эта мра не принесла ожидаемыхъ послдствій. Въ полкахъ происходили мятежи, солдаты стрляли по генераламъ и полковымъ командирамъ, одинъ разъ, въ потсдамскихъ любимыхъ войскахъ, составился заговоръ, зачинщики котораго побуждали своихъ товарищей поджечь городъ и во время пожара дезертировать цлыми массами.

Перейдемъ теперь къ свидтельству современниковъ и историковъ нашего времени о семейной жизни короля Фридриха. О томъ, что король Фридрихъ Вильгельмъ I морилъ свое семейство голодомъ и содержалъ его какъ истинный скряга, извстно всмъ историкамъ. Грубыя слова, оскорбленія всякаго рода, обязательное присутствіе на вахтпарадахъ и маневрахъ въ дождь и зной, наконецъ вчныя ругательства и побои, весьма жестокіе, были удломъ супруги и дтей Карлейлева героя. Разказывать о томъ, какъ Фридрихъ Вильгельмъ билъ свою дочь, принцессу Вильгельмину, какъ онъ нсколько разъ хотлъ умертвить своими руками наслднаго. принца, мы не станемъ: все это давно извстно и стоитъ вн всякаго опроверженія. Одно, нсколько комическое обстоятельство можетъ быть приведено здсь, боле въ видахъ смягченія: король имлъ свой довольно снисходительный взглядъ на кулакъ, палку и оплеуху. Онъ тщеславился чистотой своей супружеской жизни и отчасти былъ правъ, хотя и его черезъ двадцать пять лтъ посл брака постигло искушеніе: ему понравилась двица Палневицъ, Фрейлина королевы. Не считая себя способнымъ на словесныя нжности, Фридрихъ Вильгельмъ поймалъ хорошенькую двушку гд-то на лстниц и voulait commencer le roman par la fin {Слова маркграфини Байрейтской.}, за что получилъ такой ударъ кулакомъ по лицу, что кровь хлынула у него изо рта и носа. Посл того фрейлина Палневицъ не подвергалась никакимъ преслдованіямъ, что несомннно показываетъ мягкое воззрніе короля на рукопашную расправу.

Въ знаменитыхъ бдствіяхъ наслднаго принца, въ его процесс, заточеніи и тиранствахъ, надъ нимъ совершенныхъ, всего ясне изображается король Фридрихъ какъ семьянинъ. Кто не знаетъ этой кровавой исторіи, въ свое время волновавшей всю образованную Европу? Пояснять поведеніе короля въ этомъ дл возможно и должно, но для оправданія его не достанетъ силъ человческихъ. Масса неопровержимыхъ свидтельствъ даетъ намъ понятіе о невыносимыхъ оскорбленіяхъ и побояхъ, вслдствіе которыхъ наслдный принцъ ршился бжать изъ Пруссіи, другія, столь же ясныя свднія снимаютъ съ угнетеннаго юноши даже тнь подозрнія въ томъ, что онъ замышлялъ побгъ съ какою-нибудь вредною политическою цлію. Безумное насиліе надъ членами военнаго суда, безплодное увеличеніе мукъ заточенія, казнь поручика Катте передъ глазами принца, обидное недовріе къ личности сына, спустя долгіе года посл процесса — все это засвидтельствовано, утверждено, вошло въ исторію. Самъ Карлейль не опровергаетъ ни одного возмутительнаго Факта по этой части, а позволяетъ себ лишь смягчать нкоторыя подробности и пытается свалить часть вины на людей, вкравшихся къ королю въ довренность (барона Грумкоза и Секендорфа). Этотъ послдній маневръ замченъ и отраженъ лучшими англійскими критиками, которые говорятъ очень справедливо, что, даже въ случа полной основательности Карлейлевыхъ доводовъ, на короля Фридриха Вильгельма I, сверхъ обвиненій въ жестокости, падетъ обвиненіе въ самомъ презрнномъ неразуміи. Весь берлинскій дворъ считалъ Грумкова и Секендорфа бездльниками, и быть куклою въ рукахъ самыхъ извстныхъ бездльниковъ небольшая находка для человка съ волканическою правдивостью.

Изъ всхъ людей, когда-либо писавшихъ о распр короля Фридриха съ наслднымъ принцемъ, безъ сомннія, одинъ лишь Карлейль симпатизируетъ первому, и потому намъ кажется удивительнымъ, что знаменитый историкъ, усиленно хватаясь за вс средства защитить своего героя, упустилъ изъ виду одно соображеніе, способное конечно не оправдать, но осмыслить распрю короля съ сыномъ, имющую безъ него видъ безумнйшаго, сатанинскаго варварства. Соображеніе это, съ ясностью сказывающееся каждому внимательному читателю исторіи и современныхъ матеріяловъ, заключается въ томъ, что, терзая и преслдуя сына, король Фридрихъ Вильгельмъ терзалъ и преслдовалъ ненавистныя идеи новаго, враждебнаго ему поколнія. Разъ ставъ на эту точку зрнія, мы примтимъ, что весь ходъ дла озарится для насъ яркимъ свтомъ, а многіе Факты, до тхъ поръ казавшіеся проявленіями сумасбродства, сгруппируются въ разумной послдовательности. Король Фридрихъ Вильгельмъ I какъ самый ретроградный и задорный изъ представителей отживавшаго свта, и сынъ его, передовое лицо между новыми людьми XVIII столтія, были антагонистами по закону судьбы. Еслибы наслдный принцъ открыто заявилъ свои идеи и тенденціи — лишеніе престола было бы его неминуемымъ удломъ. Онъ зналъ это и не шелъ на врную гибель, но король тмъ не мене провидлъ въ немъ противника, и самая скрытая борьба, никогда не угасая, горла между единокровными. Тутъ становятся понятны и гоненіе на флейту, и штербекиттель {Такъ называлъ наслдный принцъ неудобную военную форму.}, и варварское наказаніе бдной двушки, съ которою принцъ занимался музыкою. Въ сын своемъ, сидящемъ за книгою, король стараго покроя видлъ протестъ юношей и даже принцевъ новаго поколнія противъ гоненія на науку, въ пристрастіи къ французскому вертопрашеству герой произвола угадывалъ пристрастіе къ идеямъ, начинавшимъ бродить по свту и съ особенною силою утверждавшимся во Франціи. Цлая политическая драма читается между строками другой драмы, совершавшейся въ Потсдам, на Рейн, въ Кюстрин, даже въ замк Рейнсберг. И не надо забывать, что полнаго примиренія между двумя представителями разныхъ поколній никогда не совершилось. За нсколько дней до смерти, король пришелъ въ бшенство, увидя, что, при вход наслднаго принца въ его комнату, придворные почтительно встали. За два года до своего восшествія на престолъ, будущій Фридрихъ Великій пишетъ къ своему другу де-Калеа: ‘лучше бы мн питаться подаяніемъ, нежели переносить то, что я здсь безпрерывно переношу…. Я принужденъ смотрть на отца какъ на злйшаго врага, который наблюдаетъ за мной, выжидая своей минуты для смертнаго удара (coup de jarnac) {Смотри также переписку Фридриха съ сестрой за 1739 годъ и начало слдующаго.}.’ Карлейль пытается уврить насъ, что задолго до смерти короля отецъ и сынъ примирились, онъ указываетъ на то, какъ наслдный принцъ рыдалъ надъ трупомъ родителя, и какъ почтительно говоритъ онъ о немъ во всхъ своихъ послдующихъ сочиненіяхъ. Что сыновнее чувство но временамъ беретъ верхъ надъ злйшими политическими страстями, въ томъ сомнваться нечего. Что Фридрихъ Великій, переживъ первую свою юность, ничего не писалъ и не говорилъ худаго о своемъ отц, объясняется отчасти его извстною снисходительностью къ врагамъ прошлаго времени ‘, а еще боле этикетомъ и условіями эпохи. Фридрихъ Великій не стснялъ книгопечатанія, но онъ считалъ непозволительнымъ трогать особъ своего семейства въ историческомъ сочиненіи. На этикетныхъ и полицейскихъ стсненіяхъ печати трудно основывать историческіе доводы.

Намъ остается перейдти къ главной цли нашего этюда,— характеристик короля Фридриха Вельгельма I по Карлейлю. Посл того, что высказано въ настоящихъ главахъ, дальнйшія замчанія безполезны, мы позволимъ себ лишь малое количество примчаній въ тхъ мстахъ, гд художникъ преднамренно измняетъ Факты или что-либо особенно важное изъ нихъ скрываетъ. Затмъ мы прощаемся съ историкомъ и привтствуемъ художгіика-чародя, передъ дломъ котораго остается только изумляться.

III.

Въ 1713 г., умеръ первый изъ королей Пруссіи, Фридрихъ, отличавшійся неразчетливою пышностью. Онъ всю жизнь стремился къ тому, чтобы сдлать свой дворъ нкоторымъ подобіемъ версальскаго, и потративъ не мало денегъ, до нкоторой степени достигъ своей цли. Ему наслдовалъ человкъ, не любившій мотовства, на Версаль глядвшій безо всякаго уваженія, и французовъ называвшій не иначе какъ ‘Blitz-Franzosen’ {‘Въ моемъ королевств спокойно живутъ люди, когда-то меня приговорившіе къ смерти,’ говаривалъ Фридрихъ Великій.}, прибавленіемъ иныхъ крпкихъ словечекъ. День похоронъ стараго короля былъ днемъ катаклизма для его прусскихъ версальцевъ. Проводивъ отца до могилы, Фридрихъ Вильгельмъ съ омерзніемъ сбросилъ обильно-кудрый Французскій парикъ, заперся въ своей комнат, потребовалъ къ себ сановныхъ особъ съ золотыми жезлами и въ золотыхъ кафтанахъ, взглянулъ на нихъ сурово и сообщилъ, что въ ихъ дальнйшихъ услугахъ надобности не предвидится. Придворная сволочь тутъ же была убавлена до того, что въ дворцовыхъ комнатахъ осталось лишь восемь лакеевъ съ жалованьемъ по два талера въ мсяцъ, на конюшняхъ, пышныхъ какъ дворецъ, сохранено было для домашняго обихода около тридцати лошадей настоящихъ,— а не Фантастическихъ лошадей, объясняетъ намъ историкъ, лошадей, которыхъ овесъ лежалъ на-лицо передъ ихъ мордами, а не расходился по разнымъ шталмейстерскимъ карманамъ. Затмъ послдовало сокращеніе пенсіонныхъ листовъ, административныхъ смтъ и прочаго. Триста тысячъ талеровъ замнялись пятьюдесятью тысячами, и король собственноручно вычеркивалъ иные расходы объемомъ въ полталера. ‘Хорошее и благотворное дло, замчаетъ Карлейль {Объемъ статьи не позволяетъ намъ длать обширныхъ переводовъ изъ подлинника, въ разказ нашемъ мы лишь стараемся отчасти сохранять яркую, эксцентрическую манеру автора.}, благотворное не по одному денежному результату. Сбереженныя деньги значатъ кое-что, пожалуй ничего не значатъ, но сумма истребленной лжи — кто ее измритъ? Мы говоримъ не о лжи слова, а о лжи рукъ, сердца, головы, врнйшемъ признак поклоненія дьяволу, о той лжи, которая тихо, какъ гниль, забирается въ сердце государствъ и даже находитъ себ дураковъ-хвалителей. Вотъ эту-то ложь истреблять обязанъ всякій человкъ, и особенно всякій властитель человковъ. О безумной скаредности новаго короля много говорили сановники и короли Европы, покачивая париками, но Фридрихъ Вильгельмъ I, не смущаясь ихъ неодобреніемъ, неуклонно обдлывалъ Пруссію по своему образу и подобію, обдлывалъ ее въ такое трудящееся, разчетливое, строгое и спартанское государство, какимъ еще никогда не правили короли того времени. Европейскимъ болтунамъ было на что полюбоваться по этой части. Фридрихъ Вильгельмъ могъ назваться дикимъ сыномъ природы посреди подрумяненнаго міра, королемъ изъ медвжьей породы, котораго странная вншность памятна до нашей поры, но котораго внутренняя цна до нашей поры остается въ безызвстности. Дай какъ было чопорнымъ владыкамъ XVIII столтія не смяться! Замтки, письменныя инструкціи, резолюціи скареднаго короля цлы до нашего времени, он грубы, безграмотны, словно набросаны медвжьею лапой, но свтится въ нихъ человческій смыслъ и глубокая ненависть ко всему что похоже на ложь, мыльный пузырь, безплодный хаосъ и чепуху нравственную.’

Странный и неподрумяненный король, въ групп сіяющихъ вертопраховъ вертопрашнаго столтія, король отчасти похожій на дикаго человка,— кто не слыхалъ про его причуды, кто не повторялъ голословныхъ противъ него обвиненій? Но кто же съ любовью указалъ на его ненависть къ праздности, на его пламенное преслдованіе всякаго злоупотребленія, на хозяйственное мастерство, съ какимъ онъ хозяйничалъ въ Пруссіи, обогащая ее съ каждымъ годомъ? Странно прозвучатъ слова наши въ республик литературной, но мы имемъ сильное искушеніе назвать Фридриха Вильгельма геніемъ, геніемъ по части народнаго хозяйства, не по части сочиненія трехтомныхъ романовъ. Геній не очень многословный, надо признаться. Геній не очень красивый, говорятъ его портреты, коротенькій, плотный человкъ, необыкновенно твердо стоящій на ногахъ, съ хорошо-развитымъ лбомъ, срыми глазами, маленькимъ носомъ, въ вид картофелины, большимъ ртомъ и широкими скулами, въ синемъ мундир съ красными обшлагами, въ штиблетахъ, съ толстою бамбуковою палкой. Передъ нами лицо вспыльчиваго труженика, простодушнаго и потому отчасти способнаго быть водимымъ за носъ, лицо загорлое, въ молодости цвтшее здоровьемъ, но подъ старость длавшееся и желтымъ, и краснымъ, и синимъ, особенно при порывахъ гнва. Врожденная любовь къ порядку высказывалась въ опрятности короля, доходившей до странностей. Какъ мусульманинъ, онъ мылся по шести разъ въ день, въ комнатахъ терпть не могъ шелка, шерсти, бархата, всего что удерживаетъ пыль, любимою его мебелью были деревянныя стулья, на полу онъ не могъ видть ковра, на кресл — мягкой подушки. лъ и пилъ онъ много, но не до излишества, лъ и пилъ какъ рабочій Фермеръ или охотникъ {Говоря о жизни короля во время его распри съ сыномъ, Карлейль однако сознается, что въ это время Фридрихъ Вильгельмъ пилъ не умренно, и старается оправдать его горестнымъ состояніемъ души. Но вс замтки современниковъ ясно говорятъ, что невоздержность короля была постоянною невоздержностью.}, пренебрегая французскими поварами и издваясь надъ ними. Любимыми его блюдами были ветчина и зелень, труднымъ оказывалось Французскому повару придумать что-нибудь для такого человка. Страшенъ казался этотъ дикій король медвжьей породы всякому празднолюбцу, всякой нервной дам, всякому переливателю изъ пустаго въ порожнее, всякому человку безъ надобности гуляющему вн дома, любующемуся природой. Скоръ онъ былъ на жесткое слово и на дятельность съ помощью бамбуковой палки. ‘Ты кто такой? Гляди мн прямо въ глаза! Зачмъ ты шляешься безъ дла? Домой, бездльникъ, и садись за работу!’ Тутъ слдовалъ ударъ палкой по голов и по чему придется. Нельзя сказать, чтобы большинство людей стремилось къ королю нашему съ изліяніями врноподданническихъ восторговъ, напротивъ, это большинство чаще удирало со всхъ ногъ, завидя издалека красное лицо повелителя и трость, на которую опирался повелитель. Что же длать? Фридрихъ Вильгельмъ смутно сознавалъ, что королемъ онъ сдланъ не для ношенія душистаго парика и не для лягушечьяго передразниванія версальскихъ быковъ, которые сами по себ не принадлежатъ къ числу полезныхъ животныхъ. Французскій парикъ и все, чему символомъ служилъ Французскій парикъ, было ненавистно сердцу Фридриха Вильгельма I, до конца его жизни.

Войскомъ своимъ нашъ король занимался боле всего остальнаго, хорошо понимая вопервыхъ, что ему или его наслдникамъ придется отстаивать богатую Пруссію отъ промотавшейся Европы, а вовторыхъ, что въ смутную годину политической путаницы восемьдесятъ тысячъ здоровыхъ дтинъ, съ ружьями на плеч, представляютъ твердый Фактъ, не подлежащій колебаніямъ. Войско было точно доведено до совершенства, и между этимъ войскомъ, какъ мелодическая строфа, которую поэтъ холитъ и гладитъ предпочтительно передъ всми, красовался трехбатальйонный полкъ потсдамскихъ лейбъ-гренадеровъ, истинныхъ гигантовъ, сыновъ Анака, когда-то потрясавшихъ грудь земли своими тяжелыми стопами. Кто не знаетъ этихъ великановъ, въ рядахъ которыхъ рисуется жиденькая Фигура майора Фрица, наслднаго принца, будущаго Фридриха Великаго? Кто не слыхалъ про потсдамскихъ гренадеровъ, кто не глядлъ на ихъ портреты, красующіеся въ Берлин, и списанные по повелнію короля изъ медвжьей породы? Вотъ они на лицо: Джемсъ Киркманъ, изъ Ирландіи, котораго завербованіе стоило 1200 фунтовъ стерлинговъ, человкъ огромный по росту, но уродливый по физіономіи. Вотъ Редивановъ изъ Москвы, угрюмый дтина, изъ числа сотни великановъ, ежегодно присылаемыхъ царемъ Петромъ въ потсдамскую гвардію. Вотъ Прусакъ Гоманъ, до того огромный, что король Августъ Саксонскій, при своемъ исполинскомъ рост, не могъ дотянуться рукою до его маковки. Вотъ еще одинъ ирландскій великанъ Макдоллъ, когда-то съ успхомъ показывавшій себя на родныхъ ярмаркахъ… Странная Фаланга, до сей поры возбуждающая насмшки свта, точно такъ же, какъ возбуждала ихъ она во времена короля Фридриха Вильгельма Перваго. Но король Фридрихъ Вильгельмъ не обращалъ вниманія ни на насмшки свта, ни на протесты сосднихъ государей, у которыхъ его вербовщики добывали великановъ, то съ помощью хитрости, то силою, то побуждая высокихъ солдатъ дезертировать въ Пруссію. На зло всмъ осужденіямъ, король продолжалъ вербовки и фрунтовыя занятія. И въ военномъ смысл, и въ другомъ смысл, боле глубокомъ, нашего короля стоитъ назвать учебнымъ Сержантомъ прусской націи. По правд говоря, весь Гогенцоллернскій домъ имлъ сержантское призваніе, и въ теченіи трехъ сотъ лтъ, подданные, имъ управляемые, выдерживали фрунтовую школу, не совсмъ легкую. Но Фридрихъ Вильгельмъ, боле чмъ кто-либо, провелъ фрунтовой элементъ по всему прусскому народу, сдлалъ изъ своего владнія одну сомкнутую фалангу, вышколенную въ совершенств, внимательную ко всякому слову команды. Такова была роль, завщанная ему всми гогенцоллернскими предшественниками, и надо признаться, роль, не лишенная своего значенія.

Чтобъ ясно оцнить точку зрнія, съ которой спартанскій король глядлъ на дла внутреннія и вншнія, разкажемъ хотя два случая изъ его дятельности въ самый зрлый періодъ царствованія. Первый случай мы назовемъ печальною исторіей совтника Шлубгута, исторія эта не длинна, хотя и поучительна. Въ 1731 году кенисгберское управленіе государственныхъ доменовъ (Kriegs und Domдnen-Kammer) стало вести дла свои не совсмъ исправно, а совтникъ Шлубгутъ, дворянинъ родомъ, былъ заподозрнъ королемъ въ присвоеніи тридцати тысячъ талеровъ, изъ которыхъ одна часть была назначена на святое дло пособія зальцбургскимъ эмигрантамъ (объ эмигрантахъ этихъ мы еще поговоримъ подробне). Берлинская уголовная коллегія, разсмотрвъ дло, постановила ршеніе не совсмъ согласное со вкусами короля медвжьей породы. ‘Шлубгутъ виноватъ, это несомннно, но у него есть деньги, помстья. Онъ можетъ выплатить украденную сумму, а въ видахъ полезнаго наставленія, можно загадить его въ тюрьму года на три.’ — ‘Въ тюрьму года на три? урчитъ его величество.— Пополнить украденную сумму? А! по вашему грабежъ въ такомъ дл искупается пополненіемъ украденныхъ денегъ?’ И не подписавъ сентенціи, король оставляетъ дло до первой своей поздки въ кенигсберское сосдство. Шлубгутъ, мирно проводя время въ не очень-строгомъ заключеніи, даже не помышляетъ о томъ, что для него готовится!

И вотъ его величество въ Кенигсберг. Можно себ представить, какой суровый вахтпарадъ заданъ былъ камер государственныхъ имуществъ! Шлубгутъ, потребованный королемъ въ особую комнату, вошелъ туда съ порядочною долей самоувренности, не вшая головы и не теряясь. ‘Крайне огорченъ случившимся, самъ не знаю, какъ оно сдлалось, готовъ пополнить растраченныя деньги, вс до копйки, постоянно разчитывалъ ихъ пополнить!’ — а Пополнить, бездльникъ! Послдняго солдата вшаютъ за воровство, отчего же не вздернуть на вислицу и тебя, мерзавецъ? Знаешь ли ты это, ты, сановникъ, уличенный въ грабительств?’ Шлубгутъ отвчаетъ тономъ оскорбленнаго достоинства. ‘Es ist nicht Manier, не принято у насъ вшать благородныхъ людей. Я выплачу недостающія деньги!’ — ‘Ты благородный человкъ, разражается король во весь голосъ.— Ты выплатишь деньги, тобой украденныя? Не надо мн воровскихъ денегъ! Въ крпость этого бездльника!’ И Шлубгутъ отведенъ въ крпость, и сидитъ въ ней съ печальнымъ духомъ, и слышитъ, что на площади, рядомъ съ камерой государственныхъ имуществъ, плотники стучатъ топорами, и цлую ночь надъ чмъ-то работаютъ. И на утро, глядя въ самыя окна камеры, высится на площади огромная вислица, и Шлубгутъ кончаетъ на ней свое жизненное поприще, а вислица все остается на площади, покуда наконецъ посл долгихъ просьбъ, со стороны сановниковъ камеры, снять ее разршено его величествомъ! И не одинъ Шлубгутъ погибъ жертвою своихъ прегршеніи, но другой чиновникъ кенисбергскихъ доменовъ, нкто Гессе также былъ повшенъ въ Берлин, повшенъ чуть ли не понапрасну, потому что, вслдствіе старости и дурной памяти, самъ запуталъ свои отчеты. Все это довольно ужасно и радамантично, но что же длать съ жизнію? Только на жесткихъ основаніяхъ правды созидаются царства, а безъ этихъ каменныхъ основъ, не исполнить человчеству ничего святаго и прочнаго на свт {Пропускаемъ дополненіе къ исторіи Шлубгута. Уголовный судъ, такъ къ нему снисходительный, вскор приговорилъ къ смертной казни одного гвардейскаго гренадера, за большую покражу со взломомъ замковъ. Король потребовалъ къ себ судей, припомнилъ имъ ихъ недавнее пристрастіе, а потомъ сталъ бить ихъ палкой, а гренадера приговорилъ къ легкому наказанію. Карлейль восхищается всмъ эпизодомъ, и дйствительно разказываетъ его безподобно, сваливая всю вину на генерала графа Денгофа, скрывшаго отъ короля всю мру вины гренадера. Но если король билъ судей палкою по голов, не ознакомясь съ процессомъ, и довряясь лишь отзыву Денгофа, то что же выйдетъ изъ его радамантичной способности вникать во всякое дло? Если же онъ выгородилъ гренадера, зная объемъ его вины, то что думать о радамантичной справедливости его величества?}!

Исторія зальцбургскихъ эмигрантовъ, о которыхъ мы вскользь упомянули, будетъ второю и, какъ кажется, боле утшительною иллюстраціей дяній нашего коронованнаго спартанца. Зальцбургскій край Тироля, такъ извстный всякому любителю очаровательныхъ пейзажей, издавна былъ пріютомъ честныхъ, трудолюбивыхъ протестантовъ, которые хотя и состояли подъ управленіемъ католическихъ зальцбургскихъ архіепископовъ, но поведеніемъ своимъ не подавали ни малйшаго предлога къ притсненіямъ. Трудно было найдти сыновъ Адама, боле безвредныхъ и кроткихъ, чмъ эти тирольскіе диссентеры въ ихъ шляпахъ съ широкими полями, жизнь ихъ мирно протекала въ уединенныхъ долинахъ любимой ими родины, до тхъ поръ покуда на архіепископское сдалище не взмостился въ 1727 году нкій новый архіепискомъ, графъ Фирміанъ, по своему свтскому титулу, и нелпый Торквемада,— Торквемада нмецкій, по своимъ духовнымъ качествамъ.

Только что принявъ управленіе краемъ, нашъ рыцарь католицизма взялся за Зальцбургцевъ по своему: пени, судебныя преслдованія, понужденія, заточеніе по тюрьмамъ, весь ларчикъ папистской Пандоры, опрокинулся на кроткихъ чтецовъ Библіи въ нмецкомъ перевод. Мирные Зальцбургцы, снимающіе свои шляпы съ широкими полями, чуть ли не передъ всякимъ прохожимъ, оказались очень упорными по части нмецкой Библіи. ‘Не можемъ оставить ее, ваше преподобіе, не смемъ, не должны оставить! Лучше продать наше имущество и покинуть родину, какъ сказано въ вестфальскомъ трактат!’ — ‘Вы еще смете ссылаться на трактаты, вы хотите оставить Зальцбургъ! возопилъ святой повелитель: вы проповдуете бунтъ, открытое неповиновеніе власти, вотъ я васъ!’ И тутъ же, по его требованію, отъ императора присланы нсколько австрійскихъ полковъ, для укрощенія зальцбургскихъ буяновъ: всему міру извстно, что австрійскіе полки издавна имютъ добрую славу по этой части. Шумъ сталъ хуже и хуже, раззоряемые Зальцбургцы послали депутатовъ на сеймъ, жаловались евангелическому корпусу, все попустому. Не видя для себя никакого спасенія въ статьяхъ вестфальскаго трактата и симпатіи въ сановникахъ, украшенныхъ огромными париками, Зальцбургцы подождали до 1730 года, и отправили въ Берлинъ двухъ депутатовъ, прося заступничества у короля Фридриха Вильгельма, уже одинъ разъ не безъ успха вступавшагося за протестантовъ въ Гейдельберг.

Депутаты пришли въ Берлинъ, то были молчаливые, солидные люди, въ извстныхъ намъ шляпахъ, въ башмакахъ съ толстйшими подошвами. Король принялъ ихъ немедленно. ‘Настоящіе вы протестанты? спросилъ онъ прежде всего.— Вы не мистическіе Фанатики, не буяны, какъ увряетъ достопочтенный Фирміанъ? Я къ вамъ приставлю двухъ надежныхъ пасторовъ, они васъ проэкзаменуютъ какъ слдуетъ!’ Отзывъ пасторовъ оказался вполн удовлетворителенъ. ‘Теперь ступайте домой, скажите своимъ, что помощь будетъ. Маршъ!’ И не теряя минуты, король пишетъ къ императору, къ членамъ евангелическаго корпуса, готовитъ деньги въ казначейств, приказываетъ отдлить пустопорожнія земли около Тильзита и Мемеля, построить на нихъ дома, подпахать поля, учредить коммиссіи для пріема и сопровожденія эмигрантовъ. Зальцбургскій народъ просіялъ духомъ, родина намъ мила, но Спаситель сказалъ, что блаженны люди, оставляющіе все земное для Спасителя! Тысячи лучшихъ людей поднялись, собрались въ дорогу, просятъ лишь небольшаго срока, для продажи имущества… Но графъ Фирміанъ длаетъ свое дло.

— А, вы эмигрируете? говоритъ графъ Фирміанъ Зальцбургцамъ Императоръ разршилъ вамъ переселяться на земли короля прусскаго? Что же, убирайтесь живе, бгите сейчасъ же, хоть къ самому сатан, вонъ изъ моихъ владній! ‘Ваше преподобіе, а наше имущество, наши стада и пожитки?’ — ‘Молите Бога, чтобъ еще кожа ваша цла осталась. Вонъ отсюда, говорю я вамъ!’ И вотъ слишкомъ девятьсотъ кроткихъ людей, раззоренныхъ вконецъ, бгутъ изъ родной земли, томятся въ баварскихъ городахъ, питаясь подаяніемъ. Король Вильгельмъ, извщенный вовремя, разражается громовою угрозой. ‘А, вы жмете моихъ протестантовъ въ Тирол! Вотъ я задамъ гонку вашимъ единоврцамъ въ Гальберштадт и Минден! Почтенные католическіе джентльмены двухъ названныхъ городовъ нашего королевства, церкви ваши запираются, на доходы ваши кладется секветръ, затмъ я еще кое-что для васъ готовлю, если вы не замолите своихъ покровителей гд слдуетъ!’ Прижатые католики подняли такой вопль, что архіепископу Фирміану велно было опомниться. Условія переселенія измнены, Зальцбургцамъ даны срокъ и льготы, Гальберштадтъ и Минденъ успокоились, и католики, и протестанты вздохнули спокойне.

И вотъ, раннею весною 1732 года, начинается переселеніе зальцбургскихъ эмигрантовъ въ Пруссію. Эпизодъ можетъ-быть самый гуманный и трогательный во всей новйшей исторіи. ‘Идите ко мн, говоритъ Фридрихъ Вильгельмъ, идите на мою землю, честные голяки, возлюбившіе Спасителя боле своей родины. Я человкъ небогатый, и денегъ бросать не умю, путь вашъ не будетъ усыпанъ розами, но вс разумныя мры приняты. Земли вамъ отведены, начало вашему хозяйству положено, на первые года вы свободны отъ военной службы, (увы!) даже въ моей потсдамской гвардіи, коммиссары назначены по всмъ городамъ, гд вы проходить будете, ко всмъ сосдямъ о васъ мною писано, безъ надзора и средствъ къ жизни я васъ не брошу. Вотъ вамъ по четыре гроша въ день на мущину, по три на женщину, по два на ребенка, деньги эти до васъ дойдутъ, въ томъ я самъ порукою. Поднимайтесь съ Богомъ, въ Берлин увидимся!

И поднялись бдные Зальцбургцы: не торопясь, продали все громоздкое, захватили съ собой остальную часть имущества, раздлились на партіи въ триста, въ пятьсотъ, въ тысячу человкъ, снесшись съ прусскими властями, и двинулись по разнымъ, имъ указаннымъ направленіямъ. Во всей протестанской Германіи разгорлось чувство любви къ этимъ кроткимъ, притсненнымъ странникамъ, возлюбившимъ Спасителя боле роднаго дома и родной земли съ ея чудными красотами. Случалось имъ проходить протестантскій городъ, жители его выходили на встрчу странникамъ, брали ихъ въ свои домы, кормили, ласкали, снабжали деньгами, и провожали потомъ далеко за заставу. Въ городахъ со смшаннымъ населеніемъ, протестанты соединялись и брали на себя встрчу путниковъ, въ немногихъ мстахъ, чисто-католическихъ, уже ихъ ждали прусскіе агенты или комитеты отъ разныхъ конгрегацій, съ деньгами и припасами. Колокола звонили, въ церквахъ, происходили сборы для путниковъ, маркграфъ Байрейтскій въ своемъ дворц давалъ имъ обды, знатныя дамы высылали свои кареты за городъ и подвозили усталыхъ женщинъ, простой народъ отдавалъ послднее, крестьянки приносили свой гульденъ, оставленный про черный день, и плакали, восклицая, ‘мы не можетъ ничего дать боле’. Въ иныхъ мстахъ плачъ ихъ доходилъ до того, что прусскіе коммиссары (народъ крайне несентиментальный) долгомъ считали утшить плачущихъ: ‘не горюйте, запасовъ довольно, скоро черезъ вашъ городъ пройдетъ другая партія, поберегите для нея что можете.’ И до сихъ поръ, посл самаго бурнаго столтія, вся протестантская Германія еще не забыла шествія зальцбургскихъ эмигрантовъ, этого высокаго, братскаго шествія, рядомъ съ которымъ стыдно поставить любое изъ такъ-называемыхъ славныхъ длъ, такъ любимыхъ близорукими и слпыми историками!

На прусской земл переселенцамъ стало еще тепле чмъ на земляхъ сопредльныхъ Пруссіи, по распоряженію короля, каждой партіи, кром коммиссаровъ, сопутствовали — врачъ, пасторъ, и нсколько особыхъ проводниковъ. Большая часть этихъ должностей, благодаря общему настроенію умовъ, исполнялась безвозмездно, обстоятельство любезное для короля и его разчетливости! Тридцатаго апрля 32 года, въ четыре часа пополудни, первая партія зальцбургскихъ переселенцевъ, числомъ въ девятьсотъ человкъ, показалась передъ Бранденбургскими воротами прусской столицы. У воротъ этихъ, впереди воинственной, туго затянутой свиты, впереди народа полнаго радостными привтами для странниковъ, стоялъ пузатый коротенькій человкъ, въ синемъ мундир, бломъ небольшомъ парик, и камзол соломеннаго цвта, человкъ съ краснымъ, даже сине-краснымъ лицомъ, съ проницательнымъ взглядомъ, суровыми жестами. Вотъ онъ, вашъ защитникъ и новый хозяинъ, бдные, утомленные пшеходы! Любезностей вы отъ него не дождетесь. Нечего заживаться въ Берлин, сходите въ церковь, у кого нтъ Библіи, тому я велю отпустить, нечего развать рты и плакать, отдыхайте, впереди еще большая дорога, на любезности есть у меня королева Соня! И точно, королева Соня (Софія-Доротея) ласкаетъ переселенцевъ, приглашаетъ ихъ на ужинъ, приказываетъ снять портретъ съ одной миловидной Тирольки, а берлинскій beau-monde начинаетъ вводить въ моду тирольскія шляпки.

За первою партіей подходитъ другая, третья, четвертая, пятая, всего въ два года тысячъ двадцать обоего пола. Иныя партіи огибаютъ Берлинъ, иныхъ изъ Штетина отправляютъ по морю, но всмъ одно назначеніе — окрестности Тильзита и Мемеля, край довольно безплодный, но уже подготовленный какъ слдуетъ. Дома уже сложены, скотъ запасенъ, даже куры и утки доставлены съ разныхъ концовъ Пруссіи, и ждутъ новыхъ владльцевъ. Семьи эмигрантовъ, связанныхъ родствомъ или дружбою, поселены вмст или въ недальнемъ сосдств. Все готово, все устроено, и скоро, скоро процвли, зазеленли поля, до той поры считавшіяся пустыней. Много прелестнаго, разумно идиллическаго начала въ исторіи зальцбургскихъ переселенцевъ, но читатель не долженъ себ представлять однако, что она шла какъ заведенные часы, безъ толчковъ и нестройностей, обычныхъ во всякомъ житейскомъ дл. Совтникъ Шлубгутъ ‘болтавшій ногами въ пустомъ пространств’, служитъ тому живымъ доказательствомъ. Говорили, въ Европ, что эмигранты вс завербованы въ прусскую армію, что ихъ перерзали и утопили дорогой, но мало-помалу правда взяла свое, и когда въ 1738 году, зальцбургская эмиграція торжественно назначила день благо пренія Господу, за помощь, имъ оказанную, положеніе переселенцевъ уже могло назваться блестящимъ. Вся издержка по ихъ пути и водворенію обошлась Фридриху Вильгельму крайне дорого (милліонъ тогдашнихъ талеровъ), но съ помощью своей такъ восптой историками скаредности, король кое-какъ пополнилъ расходы, а милліонъ талеровъ, положенныхъ имъ въ ‘великій банкъ природы’ принесъ хорошіе плоды, какихъ напримръ никогда не принесутъ сто милліоновъ Фунтовъ стерлинговъ, не такъ давно еще положенныхъ гд-то подъ Балаклавою, въ извстный банкъ газетныхъ разглагольствованій!

IV.

За нсколько страницъ назадъ, толкуя о полк потсдамскихъ великановъ, примтили мы въ ихъ рядахъ маленькаго, худенькаго майора лтъ осьмнадцати, съ прекраснйшими голубыми глазами, съ миной разсянною и чмъ-то недовольною. Майоръ этотъ — живое исключеніе изъ правилъ прусскаго воинства, въ которомъ капитаны имютъ лтъ по шестидесяти. Это наслдный принцъ короля Фридриха Вильгельма и будущій король Фридрихъ Великій. Тяжкая школа предназначена юнош съ чудными голубыми глазами, школа горькая, кровавая и все-таки необходимая для тхъ, кого судьба предназначаетъ въ вожди роду человческому. Много слезъ прольетъ онъ, много мукъ испытаетъ онъ до той поры, покуда его внутренній человкъ не закалится въ горнил страданія, покуда все легкое, Французское и призрачное не слетитъ съ его личности, и покуда Господь не скажетъ ему: ‘теперь ты готовъ на дло, или и повелвай милліонами!’

Мы предполагаемъ, что нашимъ читателямъ хорошо знакома исторія молодости Фридриха Великаго, а потому и намрены коснуться ея лишь на столько, на сколько оно совмстно съ цлію эпизода нашего. Карлейль идетъ прямо противъ всхъ предшествующихъ ему историковъ героя Пруссіи, по его свидтельству, ихъ отзывы объ антипатіи короля къ ребенку Фрицу, о гоненіяхъ, возведенныхъ въ систему и начатыхъ надъ мальчикомъ-принцомъ, гршатъ явнымъ пристрастіемъ. Фридрихъ Вильгельмъ I былъ отцомъ взыскательнымъ, не ласковымъ, но никакъ не предубжденнымъ и не жестокимъ. Если онъ былъ неумренно строгъ къ невиннымъ гршкамъ Фрица, къ его Флейт, къ его Французскимъ книгамъ, къ его разсянности передъ Фронтомъ, то были и другія причины неудовольствій, основанныя на дйствительныхъ грхахъ наслднаго принца. Дрезденская поздка (1728 г.) и тлетворный примръ Августа, внчаннаго развратника, были пагубны для юноши, едва вышедшаго изъ дтства {Карлейль сводитъ года не совсмъ ловко. Дйствительно, наслдный принцъ велъ не совсмъ чистую жизнь въ 1728 году и слдующихъ, но гоненія отца со всякими оскорбленіями и побоями начались задолго прежде.}. Здоровье его пострадало, дурные слухи заходили по Берлину. Года два посл увеселеній Дрездена, молодой принцъ велъ жизнь чрезвычайно безпутную въ сообществ молодыхъ офицеровъ Катте, Кейта и другихъ, имъ подобныхъ. Нтъ сомннія въ томъ, что за эти годы свтлая, молодая душа будущаго героя сидла въ грязи, какъ сидитъ въ ней молодой носорогъ, высунувшій лишь кончикъ морды, съ грязнымъ непріятнымъ урчаніемъ. Въ эту-то пору отцовскія неудовольствія короля Фридриха Вильгельма превратились въ открытое отвращеніе, выразившееся, какъ всегда у медвжьяго сорта людей, вспыльчивостію, грозой, пароксизмами горя, бшенства и отчаянія…

И намъ ли за то обвинять отца, и намъ ли говорить, что безпутство юности иногда бываетъ полезно? Юный носорогъ вырвался изъ своей грязной ванны, но увы! не безъ страшныхъ, вчныхъ слдовъ на сіяющихъ частяхъ своего духа, не безъ пятенъ ржавчины на своей благородной стали! На подобный случай нашъ другъ Зауэртейгъ уже сказалъ свое слово: ‘Безплодно и безбожно сжигать въ безуміи, безъ цли, лучшіе небесные ароматы нашего существованія, длать мсто непотребства изъ ‘святая святыхъ’ души нашей! Придетъ пора, и мы опять поймемъ, сколько силы скрыто въ жизни чистой и цломудренной, сколько божественности таится въ непорочномъ румянц юноши, и какъ непреложенъ законъ, повелвающій хранить чистоту, непреложенъ не для однхъ женщинъ! Придетъ пора, когда мы узнаемъ все это, а если сказанной пор не суждено опять къ намъ вернуться, то и многое не вернется къ намъ изъ того, что прежде считалось великимъ и героическимъ!’

Грустны и обильны худыми послдствіями заблужденія Фридриховой молодости, но они одни, питая отцовскую ненависть, еще не могли бы довести до тхъ катастрофъ, которыя въ свое время повергали Европу въ ужасъ. Мы уже знаемъ короля Фридриха Вильгельма на столько, чтобы понять возможность водить за носъ этого дикаго, суроваго, но въ глубин души доврчивйшаго властелина изъ медвжьей породы. И нашлись люди, посланные адомъ, чернокнижники, проклятые вожаки, которые не только продли кольцо въ носъ честному медвдю, но повели его за собой, муча его, раздражая, доводя до послднихъ граней бшенства и безумія. Люди эти были прусскій генералъ баронъ Грумковъ и австрійскій посланникъ Фельдцейхмейстеръ Секендорфъ. Въ этихъ двухъ мерзавцахъ, обреченныхъ проклятію, таится корень бдствіямъ королевскаго дома, неистовствамъ самого Фридриха Вильгельма, наконецъ всей ужасающей распр, едва не доведшей Фрица до гроба, едва не покрывшей Пруссіи бдствіями и развалинами. Двое черныхъ волхвовъ (black artists), совершили дло, отъ котораго до сихъ поръ историческое значеніе честнйшаго изъ королей подвергается общему поруганію. Какая же сила увлекла волхвовъ на дло мрака, какими путями они совершили это дло? А главное, для кого изъ людей, проживающихъ въ мір, такое преступленіе могло быть нужнымъ, даже необходимымъ?

На трон германской имперіи, въ двадцатыхъ годахъ прошлаго столтія, сидлъ императоръ Карлъ VI, котораго Карлейль для краткости называетъ просто Кайзеромъ, а иногда для живописности слога ‘Кайзеромъ, гоняющимся затнями.’ По обычаю императоровъ германскихъ, а въ послдствіи и австрійскихъ, вышеупомянутый Кайзеръ постоянно находился въ затруднительныхъ политическихъ обстоятельствахъ, по временамъ доходившихъ до безвыходно отчаяннаго положенія. Живая противоположность королю Фридриху Вильгельму, который прежде всего думалъ о длахъ Пруссіи, Кайзеръ слишкомъ много помышлялъ о чужихъ державахъ, совершенно оставляя дла областей собственныхъ. Голосъ его гремлъ во всякомъ европейскомъ спор, ко всякому международному процессу неминуемо примазывались Кайзеровы претензіи, что, какъ всякій можетъ сообразить самъ, было весьма скверно при тощемъ кошельк и плохой арміи. Вчныя распри съ Франціей, ссоры съ Испаніей, жалобы на Англію и Голландію, вмшательство въ дла отдльныхъ князей Германіи, всякій согласится, что при такой страсти охотиться за политическими призраками, никакой кошелекъ и никакая армія не выдержатъ! Хорошій союзникъ, конечно, могъ бы пособить горю, но на свою бду, Кайзеръ имлъ союзниковъ столько же, сколько денегъ въ казначейств, то-есть весьма мало. Ему не было счастія на друзей, ибо отъ друзей своихъ онъ имлъ обыкновеніе требовать весьма многаго, безсовстно надувая ихъ каждый разъ когда приходилось разчитываться за оказанныя услуги. Когда-то и Фридрихъ Вильгельмъ былъ очень расположенъ къ Кайзеру, когда-то его Феодальная душа готова была заложить себя самое для прихоти германскаго повелителя, но времена перемнились: Кайзеръ огорчилъ короля въ дл гейдельбергскихъ протестантовъ, прогналъ его вербовщиковъ изъ своихъ владній, не призналъ притязаній его по когда-то знаменитому Юлихъ- и Бергскому участку. Совты Англіи (Фридрихъ Вильгельмъ былъ женатъ на дочери короля Георга I) и ея блестящія общанія наконецъ отторгли отъ Кайзера послдняго человка, котораго онъ могъ бы себ сохранить съ самымъ малымъ пожертвованіемъ. По ганноверскому трактату (заключенному 1725 г.), Франція, Англія и Пруссія, въ видахъ сохраненія политическаго равновсія, заключили союзъ, на случай новыхъ неразумій Кайзера, а сближеніе между Пруссіей и Англіей, начатое такъ блистательно, имло вс вроятности сдлаться еще тснйшимъ. Уже давно, между родственными домами Англіи и Пруссіи, между королевой Софей-Доротеей и принцессой, въ послдствіи королевой Каролиной, происходили разговоры такого рода: ‘У васъ есть принцъ Фрицъ, котораго лучше звать Фредомъ (такъ какъ ему предназначено быть королемъ Англіи), и у насъ есть Фрицъ,— будущій властелинъ Пруссіи. У насъ есть бойкая, хорошенькая двочка Вильгельмина, и у васъ есть милая блондиночка Амелія (Эмилія по англійскому произношенію.) Почему бы Эмиліи не выйдти за Фрица, а Фреду не обвнчаться съ Вильгельминой?’ Сначала объ этомъ говорили лишь дамы, за дамами начали толковать внчанные старики, потомъ заговорила Европа, къ огорченію покинутаго всми Кайзера, къ увеселенію любителей европейскаго равновсія. Планъ дйствительно былъ не дуренъ, хотя, смемъ сказать, политическое равновсіе не много выигрываетъ отъ плановъ людей, чрезмру имъ озабоченныхъ. Лучшій рецептъ для политическаго равновсія и лучшее занятіе для монарховъ, имъ озабоченныхъ, совпадаютъ между собою. Пусть эти монархи хорошенько занимаются своимъ народомъ и краемъ, да ведутъ своихъ подданныхъ впередъ, въ земномъ и небесномъ отношеніи, нисколько не думая притомъ о политическомъ равновсіи. Вслдствіе такого новаго способа веденія длъ, и запутанныя дла по сосдству сами устроятся по закону тяготнія, и политическое равновсіе придетъ само собой, безъ всякихъ вызововъ и приглашеній.

Не такъ, къ сожалнію, разсуждали современники Фридриха Вильгельма, и особенно Кайзеръ, никогда не считавшій нужнымъ помышленія о своихъ земляхъ и подданныхъ. Какое тутъ равновсіе, думаетъ Кайзеръ, когда послдній король, которымъ я до сей поры помыкалъ безнаказанно, выдаетъ свою дочь за коварнаго Британца, женитъ сына на Англичанк и изъявляетъ готовность, при первой моей ссор съ сосдомъ, ввалиться въ мои области, имя при себ восемьдесятъ тысячъ угрюмыхъ великановъ? Дло выходитъ худое и требующее новыхъ услугъ отъ Фридрихова любимца, генерала Фонъ-Грумкова, давно продавшагося Австріи и давно уже продающаго ей своего государя. Не теряя времени, Кайзеръ шлетъ къ Фонъ-Грумкову привтъ и такого рода извщеніе: ‘Дорогой Грумковъ, пришла пора великаго испытанія усердію вашему. Вы давно получаете отъ насъ тайной стипендіи 5000 гульденовъ, мы ее платили исправно, и вы шпіонили удовлетворительно, но теперь мы за деньгами не стоимъ, гроза у насъ надъ головой. Во что бы ни стало, надо отторгнуть вашего коронованнаго медвдя отъ ганноверскаго трактата, во что бы ни стало, надо разрушить двойной бракъ, условленный съ британскимъ дворомъ. Пособите и требуйте чего хотите: на такое благое дло деньги у насъ всегда найдутся.’ Грумковъ, подъ наружностію стараго простаго солдата, скрывающій душу тончайшаго бездльника, откровенно передаетъ свои затрудненія. ‘Отъ всего сердца радъ служить свтлому Кайзеру, душой цню его благодянія и стипендіи, но долгъ честнаго человка повелваетъ мн быть откровеннымъ. Одному человку не справиться съ нашимъ внчаннымъ медвдемъ, тутъ нуженъ товарищъ, опытный и знакомый до тонкости съ намреніями вашего величества. Вдвоемъ какъ-нибудь справимся, хотя, надо признаться, дло рискованное.’

За опытнымъ Австрійцемъ остановки нтъ, человкъ пріисканъ и отправленъ въ дорогу, Фонъ-Грумковъ ждетъ его и готовитъ политическое представленіе, первый актъ котораго и происходитъ въ Берлин, 11 мая 1726 года. Театръ представляетъ табачный парламентъ, то-есть особую комнату въ берлинскомъ дворц, гд король, посл трудоваго дня, иметъ обыкновеніе курить и пить рейнвейнъ посреди лицъ, пользующихся его особеннымъ расположеніемъ, Комната просторна и проста, съ большимъ столомъ по средин, на стол трубки и табакъ, по угламъ, на другихъ столикахъ, холодныя кушанья бутылки съ рейнвейномъ и пивомъ. Табачное собраніе въ полномъ состав: вотъ честный, закаленный воинъ, Фельдмаршалъ принцъ Ангальтъ-Дессау, изобртатель желзнаго шомпола, съ лицомъ пороховаго цвта, драбантъ по виду напоминающій бульдога, но по сердцу простодушный агнецъ, вотъ Грумковъ, уже намъ знакомый, вотъ берлинскій градоначальникъ Дершау, насильно заставлявшій всякаго сколько-нибудь достаточнаго горожанина строить дома, на отведенныхъ мстахъ, подъ страхомъ жестокаго наказанія, вотъ Гинкель, голландскій посланникъ, вотъ Пельницъ, Одиссей, много странствовавшій по свту, вотъ и наслдный принцъ, явившійся противъ воли, не употребляющій ни рейнвейна, ни пива, и трубки не курящій: дрянной Французишка, вертопрахъ! думаетъ про кронпринца его величество. Солнце садится, вечеръ теплый, вс окна отворены настежъ, глазамъ открывается просторная площадь передъ замкомъ. Король сидитъ у окна и куритъ, глядя на площадь, а на площади стоитъ какой-то коренастый старикъ военнаго вида, стоитъ и разглядываетъ дворецъ, очевидно иностранецъ. ‘Это что за человкъ на площади?’ спрашиваетъ Фридрихъ Вильгельмъ у Грумкова. Грумковъ, подстроившій всю сцену, вглядывается и отвчаетъ: ‘Фельдцейхмейстеръ Секендорфъ, ваше величество. Я видлся съ нимъ сегодня, а детъ онъ въ Данію зачмъ-то, и торопится.’ — ‘Какъ? графъ Фонъ-Секендорфъ, котораго я видалъ подъ Штральзундомъ? Что же онъ ко мн не заходитъ?’ — ‘Ваше величество, онъ и то замшкался, чтобы поглядть на парадъ посл завтра: быть въ Пруссіи и не видать войска… сами знаете не по силамъ старому солдату. Вотъ почему онъ и ко двору не представился.’ — ‘Ко двору! представляться! чепуха, Narrenpossen!’ и король высовывается изъ окна, машетъ рукой Секендорфу. И Секендорфъ, представляясь смущеннымъ, входитъ въ собраніе, и кланяется всмъ и глядитъ на наслднаго принца, не подозрвающаго, что въ комнату вошелъ его злйшій врагъ, будущій отравитель лучшихъ годовъ его юности!

Любители старыхъ гравюръ видали портреты графа Секендорфа. Не красиво лицо стараго архи-интригана, лицо каменное, не проницаемое, лживое, изрытое морщинами съ парою злыхъ глазъ и выдавшимся впередъ подбородкомъ. Но королю Фридриху Вильгельму оно напомнило военныя тревоги и биваки подъ огнемъ батарей штральзундскихъ. ‘Добро пожаловать, герръ Фельдцейхмейстеръ! не думалъ я, что вы станете обгать боевыхъ товарищей. Берите трубку, садитесь, разказывайте, что новаго?’ А разказывать новости и поддлываться къ людямъ, графъ Секендорфъ великій мастеръ. Поболтавъ одинъ вечеръ съ прусскимъ королемъ, онъ уже запустилъ лапы въ его сердце, побывавъ на извстномъ парад, онъ довершилъ свою побду. Еще одинъ визитъ на обратномъ пути изъ Даніи, и король ршительно не иметъ силы разстаться съ Секендорфомъ. ‘Что же, кротко замчаетъ фонъ-Грумковъ: если вашему величеству такъ тяжело отпустить отъ себя графа, императоръ, вроятно, не затруднится дать ему мсто своего уполномоченнаго въ Берлин!’ Предположеніе Грумкова возбудило великую радость, и императоръ внялъ желанію Фридриха Вильгельма, и графъ Секендорфъ отправленъ въ Вну съ ближайшею почтой: ‘Фонъ-Грумковъ служитъ очень честно (dient ehrlich), къ его пенсіи полезно сдлать прибавку, или подарить ему единовременно тысячъ сорокъ гульденовъ!’ Грумковъ получаетъ и прибавку и единовременный подарокъ, Секендорфъ утверждается въ новой должности, король Фридрихъ Вильгельмъ радуется: медвдь подставилъ свой носъ, и желзное кольцо продто. Скоро кольцо это окажется кольцомъ изъ разкаленнаго металла, и долго, долго будетъ мучиться внчанный зврь, и доходить до изступленія, въ рукахъ своихъ вожаковъ, посланныхъ адомъ!

Ибо не надо забывать, что цлыя семь лтъ съ мая 1726 г., въ Европ бсновался и выдлывалъ дикіе скачки не нашъ честный спартанецъ Фридрихъ Вильгельмъ, а какая-то бснующаяся, горькая Фигура, только по рутин могущая зваться этимъ именемъ, но въ самомъ дл представлявшая собой Секендорфа-Грумкова. Эти два артиста-чернокнижника изловили царственнаго дикаго медвдя, окрутили веревкой его пасть и заставили его плясать, то пугая, то терзая его, наслаждаясь сами и веселя недоумвающую Европу его коверканьемъ! Вся вселенная глядла на эту возмутительную комедію, разражаясь злымъ хохотомъ по поводу Фридриха Вильгельма, но не знали смявшіеся зрители, что тутъ была и трагическая сторона, никому не примтная, полная слезъ для бднаго короля, требовавшая немедленной петли для его мучителей. Да, еслибы кто-нибудь исправно и тщательно повсилъ Грумкова и Секендорфа посл первой пляски медвдя, многое въ свт пошло бы иначе, и трудъ историка во многомъ бы облегчился.

Горькія и страшныя семь лтъ! Катастрофа идетъ за катастрофой, разражаясь и уступая мсто новымъ бдствіямъ. Сначала секретный трактатъ вустергаузенскій, отдалившій короля отъ его новыхъ союзниковъ, съ пышными общаніями отъ Кайзера, конечно, не осуществившимися. Потомъ шпіонство и доносы, внесенные въ домъ государя, доносы на наслднаго принца, принцессу Вильгельмину и королеву, поддерживавшую предполагаемый двойной бракъ всми дозволенными и недозволенными средствами. Затмъ распря съ британскимъ дворомъ, напрасныя усилія британскаго посланника раскрыть всю бездну измны, опутавшей ФридрихаВильгельма, усилія, самыя законныя, основанныя на явныхъ доказательствахъ предательства, но увы! усилія оставшіяся совершенно безплодными. Увидавъ свою силу въ этомъ послднемъ дл, убдившись, что даже перехваченныя депеши предателей не въ силахъ раскрыть глаза внчанному медвдю, вожаки его начинаютъ дйствовать, ничмъ не стсняясь. Доносчики и шпіоны превращаются въ смлыхъ обличителей. ‘Не довряйте наслдному принцу, ваше величество. Онъ Французъ, Англичанинъ, музыкантъ-вольнодумецъ, все что угодно, но онъ не Прусакъ и не врноподданный. Онъ ведетъ тайную переписку съ врагами нашими, онъ желаетъ вашей смерти, онъ влюбленъ въ свою англійскую принцессу. Онъ ненавидитъ коренныхъ союзниковъ вашихъ и ищетъ заступничества Англіи. У него есть какіе-то потаенные планы, у принцессы Вильгельмины тоже. Не спускайте съ нихъ глазъ, ваше величество!’ А при отношеніяхъ короля и наслднаго принца, ‘не спускать глазъ съ Фрица’ значитъ вести съ нимъ нещадную войну: такъ несходны отецъ и сынъ между собой, такъ много повода къ распр во всякой ихъ встрч. Пересчитывать ли эти побои и ругательства передъ цлымъ дворомъ, эти вторженія въ комнаты Фрица во время музыкальныхъ занятій, эти бшеные выговоры передъ Фронтомъ, эти оскорбительныя подозрнія, вс эти проявленія неистоваго безумія? Кто не знаетъ всего этого? Кто не знаетъ, что напослдокъ жизнь въ Берлин стала невыносима наслдному принцу, что онъ задумалъ бжать изъ Пруссіи, что сообщниками его плана были поручики Кейтъ и Катте, что планъ былъ разрушенъ старыми генералами, приставленными къ принцу въ вид жандармовъ, что вся исторія произошла въ август 1703 г., во время поздки короля и сына въ Аншпахъ, гд вторая дочь Фридриха Вильгельма жила съ мужемъ? Достаточно указать на событія и провести передъ читателемъ рядъ картинъ, относящихся къ этому періоду исторіи будущаго Фридриха Великаго. Вотъ первая встрча сына съ отцомъ посл несчастной попытки побга: король кидается на Фрица, какъ бшеный, зоветъ его проклятымъ дезертиромъ, бьетъ по лицу рукоятью трости. Вотъ семейная сцена въ Берлин, гд Вильгельмина успла уже подмнить бумаги, ее компрометировавшія: Фридрихъ Вильгельмъ сбиваетъ принцессу съ ногъ ударомъ кулака, топчетъ ее ногами и кричитъ королев: ‘твой мерзавецъ-сынъ дошелъ до того, къ чему стремился, его уже нтъ на свт, я съ нимъ покончилъ!’ Вотъ наслдный принцъ передъ военнымъ судомъ и слдователями: юноша не упалъ духомъ, выслушавъ намекъ Фонъ-Грумкова о пытк, онъ гордо отвчаетъ: ‘такія рчи достойны палача, любящаго свое дло, но я не намренъ тратить словъ передъ бездльникомъ, теб подобнымъ.’ Вотъ наслдный принцъ въ Кюстринской крпости, за ршетчатымъ окномъ, ‘простите меня, мой добрый Катте’, кричитъ онъ сообщнику своего замысла, котораго, по особому королевскому приказу, ведутъ казнить передъ его глазами. Катте отвчаетъ: ‘сладко умереть за моего любезнаго принца’, кладетъ голову на плаху, а несчастный, замученный Фрицъ, падаетъ въ обморокъ передъ кровавымъ трупомъ своего друга!

Посл безчеловчнаго кюетринскаго эпизода дло наслднаго принца не могло идти хуже. Король не желалъ смерти сына, а если Кайзеру оказывалось выгоднымъ все происходившее въ дом прусскаго государя, за то Грумковъ почувствовалъ, что двигаться дале по кровавому пути не безопасно для его собственной шеи. Температура атмосферы отчасти смягчается. Наслдный принцъ выпущенъ изъ крпости, ему дана служба по гражданской части, вдалек отъ двора, но это послднее обстоятельство его не очень огорчаетъ, какъ всякій можетъ догадаться. Фрицъ живетъ въ Кюстрин, бдно, невесело, но трудолюбиво и спокойно, онъ вникаетъ въ дла по управленію государственными доменами, слдитъ за земледліемъ и сборомъ податей, передъ его зоркимъ глазомъ проходитъ та черновая, будничная народная дятельность, которой бы ему никогда не пришлось изучить, веселясь въ Потсдам или маршируя съ гвардейскими гренадерами. Если въ душ его накопилось много горечи, то въ ней же нашли мсто качества, пригодныя для вождя человковъ: стоицизмъ передъ жизненною невзгодой, способность мириться съ непривлекательною дйствительностію, умнье быть вчно насторож, способность къ построенію зданій изъ матеріала, находящагося подъ рукою. Свтъ полонъ зла, но другаго свта на лицо нтъ,— люди мерзки и полны предательства, но ихъ должно вести впередъ и двигать на великое дло. Грумковъ — мой палачъ и бездльникъ, но я покорю себ этого палача, проникну въ его замыслы, и сдлаю то, что онъ преклонится передо мною и станетъ служить моимъ цлямъ. Горькая и тяжелая школа повторяется еще разъ, но обойдти ее нтъ возможности, и эта школа будетъ нами пройдена!

Мы однако забыли Кайзера и махіавелическаго его представителя Секендорфа. Дло, ими затянное, удалось свыше ожиданія. Пруссія отвлечена отъ опаснаго союза, отношенія ея къ Англіи самыя плохія, двойной бракъ разлетлся дымомъ — Вильгельмина уже выдана за маркграфа Байрейтскаго, кронпринцу пріискана невста самая ничтожная въ политическомъ, да и во всхъ другихъ отношеніяхъ. И Грумковъ получилъ не мало денегъ, и Секендорфу предстоятъ самыя высокія должности по служб, но что же получитъ Пруссія за свою преданность политик императора, какими дарами наградитъ императоръ внчаннаго медвдя, столько лтъ бсновавшагося изъ-за его выгодъ? Время разчета приближается, но Кайзеръ молчитъ, и Секендорфъ, сулившій золотыя горы бдному Фридриху Вильгельму, сталъ что-то скупъ даже на общанія. Затишье наступило въ Европ, Кайзеру уже не такъ нужна Пруссія, изъ-за чего же ея взбалмошный властитель такъ пристаетъ къ намъ съ претензіями на Юлихъ и Бергъ, которыхъ мы никогда положительно не общали? Фридрихъ-Вильгельмъ чувствуетъ, что дло идетъ какъ-то вяло: знаю я этихъ политиковъ,— думаетъ онъ,— чмъ переписываться и длать намеки, лучше я самъ съзжу и повидаюсь съ Кайзеромъ, онъ же теперь кстати детъ изъ Карльсбада. Кайзеръ очень радъ, посылаетъ церемоніймейстеровъ для совщанія объ этикетныхъ вопросахъ — посл долгихъ мизерныхъ переговоровъ, возмутившихъ душу у короля спартанца, властители съзжаются въ деревн Кладрунъ и потомъ проводятъ нсколько дней въ Праг. Свиданіе, не взирая на обды, любезности и сладкія увренія, кончилось печально для короля прусскаго. Обезпеченіе Юлиха и Берга, пишетъ Фридрихъ Великій въ своихъ запискахъ, Формально общанное Секендорфомъ отъ имени императора, пошло прахомъ, а король ясно увидлъ, что изо всхъ европейскихъ дворовъ внскій дворъ оказывался ему самымъ враждебнымъ. Поздка къ императору напомнила собою поздку Солона къ Крезу, и король вернулся въ Берлинъ, богатый лишь собственными добродтелями. Свиданіе погасило всю дружбу между двумя дворами. Король оставилъ Прагу, полный глубокаго презрнія къ плутовству и мелочамъ императорскаго двора, а министры императора безъ уваженія глядли на государя, нисколько не интересовавшагося этикетомъ и церемоніалами. Его претензіи на Юлихъ и Бергъ показались имъ слишкомъ честолюбивыми, на нихъ же онъ глядлъ какъ на стадо плутовъ, безнаказанно нарушившихъ данное общаніе.

Нтъ сомннія въ томъ, что свиданіе съ Кайзеромъ наполовину раскрыло глаза несчастному, обманутому Фридриху-Вильгельму {Карлейль видимо налегаетъ на феодальную преданность Фридриха-Вильгельма Перваго къ особ германскаго императора, но какъ согласить эту преданность съ первыми годами царствованія прусскаго короля и наконецъ съ ганноверскимъ трактатомъ, про который мы сейчасъ говорили?}, но онъ все еще на что-то разчитывалъ и чего-то ждалъ отъ Вны, когда, въ декабр 1732 года послдовало событіе, поразившее его какъ громомъ. Кайзеръ сблизился съ Англіей, по внскому трактату, на случай предполагавшейся войны съ французами,— сблизился и, по своему обычаю соваться въ чужія дла, очень озаботился вопросомъ: для чего его два врнйшихъ союзника Прусакъ и Британецъ до сихъ поръ неласково смотрятъ другъ на друга? Англійскій дипломатъ сэръ-Томасъ Робинзонъ, устроитель и отецъ внскаго трактата, пустилъ въ ходъ ту мысль, что брачный союзъ между кронпринцемъ прусскимъ и его британскою принцессой теперь не только возможенъ, но даже крайне полезенъ для Европы. Кайзеръ ухватился за эту идею такъ, что сами Англичане стали пятиться: Робинзону изъ Сентъ-Джемса строго предписано слдить за дломъ, въ него не вмшиваясь. Чудаки Англичане, думаетъ Кайзеръ, церемонятся, и еще съ кмъ? съ моимъ слугой, съ Фридрихомъ-Вильгельмомъ. Затмъ Кайзеръ предписываетъ Секендорфу обдлать всю негоцію, сбыть куда-нибудь нареченную невсту кронпринца, переговорить съ его прусскимъ величествомъ.

При всей своей наглости, Секендорфъ ужаснулся, наскоро отписалъ къ принцу Евгенію (передавшему желаніе Кайзера), не ручаясь за послдствія и требуя срока. Повтореніе стараго приказа было ему отвтомъ. Секендорфъ увидался съ королемъ, изложилъ ему все, что требовалось, выдвинулъ впередъ Юлихъ и Бергъ съ положительнымъ ручательствомъ въ ихъ обезпеченіи. Король слушалъ, мняясь въ лиц, съ ужасомъ созерцая всю мерзость болота, въ которое его ввергли. ‘Какъ? отъ меня… отъ меня… отъ меня требуютъ, чтобъ я измнилъ своему слову передъ цлымъ міромъ? Меня ворочали туда и сюда по вол императора, мн представляли пагубнымъ и вреднымъ тотъ самый бракъ, за который теперь стоятъ открыто? О Кайзеръ, Кайзеръ Святой Римской имперіи, и это твоя плата за мою преданность? Въ угоду теб я едва не погубилъ Фрица и Вильгельмину, я растерзалъ сердце Сони {Соня (Pheekin) такъ зоветъ Карлейль королеву Софію-Доротею.} и мое собственное, я едва не покрылъ земли гибелью и обломками! И вотъ награда за мою преданность. О Кайзеръ, Кайзеръ!’ Такъ думаетъ нашъ честный, хотя далеко не дальновидный внценосецъ медвжьей породы, такъ стоитъ онъ полный тоски передъ бездной, наконецъ извданною и измренною. Но ‘всякій читатель, знающій Фридриха-Вильгельма, можетъ догадаться, что однми подобными мыслями дло не кончилось. Какими словами встртилъ онъ безчестное предложеніе дипломата Секендорфа, того никто не знаетъ: подобные разговоры не происходятъ при свидтеляхъ. Но вотъ разказецъ Грумкова, справедливость котораго не подлежитъ сомннію. Сцена происходитъ въ табачномъ парламент.

‘Мы сидли и спокойно бесдовали въ Красной комнат: я, Шверинъ, Дершау, Буденброкъ, Роховъ и Флансъ, когда король потребовалъ насъ въ маленькую комнату, выслалъ людей и сталъ кричать, пристально на меня глядя:— Нтъ, я не перенесу этого! Мое сердце разрывается, продолжалъ онъ понмецки,— я оскорбленъ, оскорбленъ жестоко! Меня увлекать на мошенническое дло, меня! меня! Этого никогда не будетъ, говорю я! Проклятыя интриги, чтобы чортъ ихъ побралъ!’

‘Я возразилъ, что не понимаю причины его гнва.

‘— Меня склонять къ нарушенію королевскаго слова! Меня, меня длать бездльникомъ! кричалъ король самъ себя не помня.— Я окруженъ мерзавцами, которые меня предаютъ и губятъ. Это врно, но я не потерплю этого, я сдлаю дло, которое изумитъ ихъ!’ И онъ продолжалъ неистовствовать, кричать и ругаться… ‘Вотъ плоды вашего прекраснаго предложенія: смло говорю вамъ, что ничего худшаго произойдти не могло.’ Хотя я успокоивалъ короля всми возможными доводами, онъ былъ похожъ на сумасшедшаго и не переставалъ говорить: ‘Я окруженъ предателями. Могъ ли ожидать я этого отъ людей мн извстныхъ и близкихъ? Я не забуду этого, я не перенесу этого, я умру отъ горя, мое сердце растерзано!’ Все время онъ былъ въ какомъ-то судорожномъ состояніи. ‘До свиданія, у меня страшно болитъ голова (и есть отчего), Грумковъ.’

И не лгалъ честный король-спартанецъ,— и время шло, но воспоминаніе о предательств и оскорбленіи все живе и живе грызло его сердце. ‘Я не переживу этого,’ говаривалъ онъ не разъ самымъ дорогимъ изъ своихъ приближенныхъ. ‘Я пораженъ ударомъ кинжала въ сердце. Сердце мое растерзано и я долженъ умереть. И вотъ онъ, вотъ человкъ,’ гордо прибавлялъ король, указывая на наслднаго принца, ‘вотъ человкъ, который отомститъ за меня!’

Da steht Einer, der mich rдchen wird! Ты не ошибся, страдалецъ-король медвжьей породы. Твой Фрицъ отомститъ кому слдуетъ, и за тебя, и за свою собственную тяжкую молодость!

Годы прошли, но король не умеръ: люди не умираютъ отъ растерзаннаго сердца, тмъ боле люди съ примсью спартанскаго и медвжьяго элемента. Старая рана болитъ, и болитъ сильнй съ каждымъ годомъ, но она не мшаетъ ни работ, ни вахтпарадамъ, ни періодическимъ объздамъ разныхъ областей Пруссіи. Однако люди опытные предсказываютъ, что Фридриху-Вильгельму жить не долго — характеръ его во многомъ измнился, въ семь своей онъ сдлался кротокъ, на смотрахъ бранится мене, иногда даже,— неслыханное дло!— сквозь пальцы смотритъ на неловко поворачивающуюся колонну или на офицера, плохо марширующаго передъ взводомъ! ‘Передъ смертью короли всегда мняются характеромъ,’ замчаютъ придворные болтуны, ‘вотъ и сегодня онъ отдлилъ часть доменовъ на доходы наслдному принцу въ Рейнсберг. Старыя времена прошли, большая перемна близится!’ Въ самомъ дл, относительно кронпринца, своего будущаго мстителя, Фридрихъ Вильгельмъ сталъ уже не прежнимъ человкомъ. Потухли послдніе угли костра зажженнаго предателями, отецъ и сынъ выучились цнить другъ друга, и хотя не кидаются другъ другу въ объятія при всякомъ свиданіи, но связь ихъ тмъ не мене крпнетъ со всякимъ годомъ {Вспомнимъ письма кронпринца къ де-Кама, о которыхъ уже упоминалось, и замтки маркграфини Вильгельмины.}. Сначала идутъ проявленія взаимнаго доврія, потомъ обоюдныя уступки, потомъ даже ласки, да, несомннныя ласки, урчащаго, комически играющаго медвдя! Плохо мое здоровье, Фрицхенъ, създи и погляди, каково живутъ Зальцбургцы на новомъ мст. Осмотри такой-то полкъ, дорогою. Обревизуй такую-то камеру государственныхъ имуществъ, дошли до насъ слухи, что тамъ кто-то проворовался.’ Каждое порученіе выполнено кронпринцемъ въ совершенств, вмст съ сжатымъ, полнымъ смысла и дла донесеніемъ онъ шлетъ отцу нсколькихъ велика но въ-рекрутъ для потсдамской гвардіи. ‘Въ этомъ парн (Kerl) много толку, объявляетъ король старымъ генераламъ въ табачной коллегіи — да, мейне герренъ, вы еще не знаете, что сидитъ въ моемъ Фриц’! Принцу давно уже разршено жить своимъ дворомъ, въ извстномъ замк Рейнсберг, давать музыкальные вечера, принимать у себя какихъ угодно Французовъ {А между тмъ переписка кронпринца съ Вольтеромъ происходитъ секретно!}, имть у себя цлый оркестръ и такъ дале. Самъ король наблюдалъ за постройкой и украшеніями Рейнсберга, посылалъ туда своего лучшаго живописца и садовника, самъ просматривалъ счеты, и платилъ по нимъ безпрекословно, требуя только, чтобы все было прочно, солидно, строено не на втеръ. ‘Посылаю теб, Фрицъ, лебедей для твоего озера. Вотъ теб для прибавки къ твоимъ доходамъ тракененскій участокъ (семь фермъ и большой конскій заводъ), талеровъ тысячъ по двнадцати ежегодно. Я знаю, что скоро умру, можетъ-быть это мой послдній подарокъ Фрицу!’ Даже въ минуты болзни и хандры, Фрицъ и мысль о Фриц, когда-то доводившіе короля до бшенства, уже являются въ нжно трогательномъ, причудливомъ свт. ‘Худо мн,’ урчитъ его величество, ‘силы падаютъ, все надоло. Пора отказаться отъ престола, Фрицъ не осрамитъ ни меня, ни Пруссіи, это врно. Мн пора на отдыхъ, да и много ли мн надобно? Ферма около Поте дама, 8000 талеровъ годоваго дохода, хорошій огородъ — одна дочь станетъ штопать блье, другая смотрть за кухней’! Чудная, розовая идиллія работы его спартанскаго величества, надо сознаться! Любопытно по думать, надолго ли нашъ спартанецъ могъ бы жить въ своей Ферм, безъ саженныхъ гвардейцевъ, безъ табачнаго парламента, безъ бамбуковой палки и безъ возможности изрдка упражняться этою палкой на какомъ-нибудь лнтя-прохожемъ?

Первая и опасная болзнь (не упоминая мучительныхъ, но не важныхъ недуговъ, происходившихъ отъ подагры и увы! отъ невоздержности) постила короля Фридриха-Вильгельма въ исход 1734 года. Вс признаки водянки показались и развились до такой степени, что нашъ герой счелъ нужнымъ составить церемоніалъ своихі. похоронъ, привести въ порядокъ вс государственныя дла особенной важности и объявить своему извстному другу принцу Дессау (изобртателю желзнаго шомпола): ‘Я совсмъ готовъ разстаться съ здшнимъ міромъ — это общая наша доля: одинъ корабль идетъ тише, другой быстре, но вс сойдутся въ одной гавани. Пусть будетъ такъ, какъ повеллъ Всевышній и Старшій’! Такъ говоритъ внчанный спартанецъ въ минуты торжественнаго настроенія, но мы его настолько знаемъ и любимъ, что не можемъ предполагать въ немъ вчноторжественное настроеніе. И слабостями своими дорогъ намъ этотъ честный труженикъ, служитель правды на свт, и самыя медвжьи качества намъ милы въ этомъ огорченномъ, больномъ, благородномъ медвд! Фридрихъ-Вильгельмъ борется съ недугомъ, какъ всю жизнь боролся онъ съ зломъ житейскимъ, не безъ причудъ и брани, не безъ шума и медвжьихъ продлокъ! Вчера онъ построилъ у своей постели двсти потсдамскихъ великановъ и задалъ имъ ротное ученье, съ маршировкой и ружейными пріемами. Полъ затрещалъ, когда эта фантастическая рота зашагала учебнымъ шагомъ. На слдующій день ‘табачная коллегія’ призвана въ комнату больнаго къ ужасу медиковъ: на сцен крпкій табакъ, и пиво, и разговоръ, и вредное утомленіе. Втораго октября — изволилъ жестоко выругать докторовъ, запретилъ называть себя больнымъ, пишетъ въ постел, пьетъ пиво, никого не слушается. Октября пятаго — чувствуетъ себя лучше, изволилъ сказать своему лакею-арапу: ‘смотрите вы вс, молитесь исправно, можетъ-быть я и не умру на этотъ разъ!’ Трогательныя, хотя иногда шутливыя подробности, такъ живо изображающія человка и короля, по-человчески колеблющагося передъ неизбжнымъ, усиленно шагающаго по сыпучимъ, смертоноснымъ пескамъ, которыхъ не минуетъ ни одинъ изъ земнородныхъ! Желзная натура спартанца наконецъ переломила болзнь, но силы его были ослаблены и продолжали медленно слабть до послдняго роковаго періода и до послдней, предсмертной болзни.

Въ іюл 1739 года король Фридрихъ-Вильгельмъ, вмст съ наслднымъ принцемъ, похали для военныхъ смотровъ къ сторон Кенигсберга и дале. Лто было чудное, король не жаловался на здоровье, но все время былъ какъ-то задумчиве и кротче обыкновеннаго. Смотры шли хорошо, колоніи зальцбургскихъ эмигрантовъ, посщенныя по пути, оказались въ блистательномъ состояніи, у самаго холоднаго драбанта изо всей скиты глаза разбгались при вид тучныхъ луговъ, богатыхъ посвовъ, деревень, утонувшихъ въ зелени, трудолюбиваго и богатаго населенія на томъ мст, которое еще такъ недавно глядло пустынею. На возвратномъ пути къ Данцигу у короля на ног раскрылся нарзъ, за пять лтъ назадъ сдланный докторами для выпуска воды или чего-то въ этомъ род. Наскоро послали какогс-то полковаго хирурга, тотъ наскоро залчилъ рану, прибавивъ, что все дло не стоитъ никакого вниманія. Путешествіе продолжалось, и король чувствовалъ себя какъ слдуетъ за исключеніемъ уже упомянутой нами кротости въ характер, кидавшейся въ глаза всмъ окружавшимъ.

Въ городк Бельгард, на пути къ Берлину, произошелъ послдній провинціальный смотръ, на которомъ пришлось присутствовать нашему Фридриху-Вильгельму, послдній смотръ, который своею волнующею душу простотой, сознаемся откровенно, помрачаетъ послдній смотръ Наполеона I, съ риторическими тирадами, цлованіемъ знамени и пролитіемъ слезъ. На открытомъ лугу ждалъ короля драгунскій полкъ фонъ-Платена, полкъ несомннно хорошій, но на этотъ день положительно оказавшійся никуда негоднымъ. Самый неопытный глазъ ясно видлъ, что никогда еще ни одинъ полкъ прусской кавалеріи не маневрировалъ такъ скверно. Офицеры словно чего-то испугались, люди спутались, безпорядокъ начался небывалый. Король поглядлъ и смиренно отъхалъ въ сторону, сказавъ: ‘пусть офицеры соберутся съ духомъ — постройтесь снова, я опять пріду’. Сдлавъ большой кругъ, ФридрихъВильгельмъ снова подъхалъ къ Фронту — опять пошла безтолковая путаница. Король опять съхалъ на дорогу, не сказавъ ни слова,* полкъ снова построился, и снова ничего порядочнаго не вышло. Исторія повторилась третій разъ, съ тмъ же результатомъ. Вс ждали грома, молніи, доннерветтеровъ, арестовъ, криковъ на все поле. Но ни криковъ, ни взысканій не было. Король сказалъ нсколько замчаній, нсколько неодобрительныхъ словъ, пригласилъ къ обду старшихъ генераловъ и полковаго командира Фонъ-Платена, нахмурился, слъ въ экипажъ и ухалъ въ задумчивости.

Вечеромъ онъ былъ сердитъ и грустенъ, говорилъ, что надо торопиться въ Берлинъ, а поутру всталъ рано, торопилъ почтальйоновъ, и глядлъ на часы съ нетерпніемъ. Опередивъ свою свиту, онъ сдлалъ около двухъ сотъ миль и къ десяти часамъ вечера посплъ въ свою столицу. Никто его не ждалъ, его комнаты во дворц были заперты. Королева съ дтьми находилась въ Монбижу на бал.

Ни медики, ни друзья, ни родные не подозрвали и не нашли въ корол никакой Физической перемны: хандра, худое расположеніе духа — эти слова повидимому достаточно объяснили его положеніе. Только спустя десять мсяцевъ стало понятно, что король нашъ въ это время медленно входилъ въ область тней, и что ему не суждено было боле производить смотры и объзжать Пруссію, что трогательная исторія съ драгунами Фонъ-Платена была послднимъ эпизодомъ изъ его честной сержантской дятельности!..

Остатокъ лта Фридрихъ-Вильгельмъ провелъ тоскливо и сумрачно, перезжая изъ Берлина въ Потсдамъ, изъ Потсдама въ Вустергаузенъ, нигд не находя мста и все торопясь куда-то. Въ начал ноября онъ окончательно перехалъ въ Берлинъ, захворалъ, снова нсколько поправился, задумалъ искать развлеченій, похалъ на большой вечеръ къ генералу Шулембургу и вернулся оттуда домой въ лихорадк. То былъ послдній выздъ короля въ гости, съ Шуленбургова вечера онъ могъ только переходить съ постели на кресло съ колесами, и съ кресла на постель. Даже государственными длами ему позволяли заниматься лишь два часа въ сутки — тяжкая необходимость для вчнаго труженика, съ добавкой безсоницы и предсмертной скуки! Чмъ наполнить страшные двадцать два часа бездйствія? Старые генералы сидятъ и курятъ крпкій табакъ у постели страдальца, дти и королева Соня развлекаютъ его въ теченіи дня, но подходитъ долгая, зимняя, безсонная ночь и комната больнаго пустетъ. Нтъ силъ лежать сложа руки! Король рисуетъ, стругаетъ, точитъ табатерки, токарный станокъ придвинутъ къ его постели, подъ рукой лежатъ точильные снаряды, молотки, банки съ клеемъ, а поздно ночью иной запоздалый прохожій, пробираясь по дворцовой эспланад, видитъ мерцаніе огня въ окнахъ, слышитъ стукъ молотка въ королевскихъ покояхъ. Не безъ грустнаго, симпатическаго раздумья прислушивается добрый Берлинецъ къ этому стуку: Hm, Weh, Ihro Majestat, ach Gott, блдная смерть толкаетъ ногою и въ дверь короля и въ двери обитателя лачуги. Наслдный принцъ часто прізжаетъ изъ Рейнсберга, ведетъ себя какъ добрый сынъ и добрый человкъ въ настоящихъ трудныхъ обстоятельствахъ. Прочь отъ меня нечестивыя мысли! думаетъ онъ, и силится уврить себя, что опасность еще далека, что можетъ-быть чаша пройдетъ мимо. Бдному папаш очень тяжко, будемъ же чаще при немъ, возьмемъ на себя часть его заботъ!

Что не всегда нашъ царственный медвдь кротокъ въ своей болзни, разказы Пельница о томъ свидтельствуютъ. Одинъ разъ вечеромъ, около половины апрля, табачная коллегія, въ довольно обширномъ состав, сидла вокругъ его величества, бесда шла очень живо, самъ король говорилъ охотно и не дремалъ во время разговора. Вдругъ входитъ наслдный принцъ, прямо изъ Рейнсберга, пріхавшій неожиданно. При вид его, вся компанія генераловъ, Шверинъ, Дершау и прочіе, разомъ встали съ почтительнымъ поклономъ. По правиламъ табачнаго парламента, члены его не встаютъ ни передъ кмъ, а члены вскочили! Странно подйствовалъ этотъ промахъ на сердце больнаго. Рм! восходящее солнце! думаетъ онъ. А! вы нарушаете правила и регламенты, въ пользу восходящаго солнца! Но я еще не умеръ пока, это вы узнаете. Король дергаетъ звонокъ въ страшномъ гнв, приказываетъ вбжавшимъ слугамъ выкатить себя на кресл изъ комнаты. Эй, Гакке, сюда! кричитъ онъ сердитымъ голосомъ, не слушая извиненій и протестацій.

Флигель-адъютантъ Гакке слдуетъ за королемъ и тотчасъ же возвращается съ такимъ приказомъ: сейчасъ же вонъ изъ дворца, вс вонъ, и не возвращаться ни подъ какимъ видомъ! Почтительная депутація табачныхъ членовъ отправлена къ его величеству, онъ ее обругалъ и выгналъ. На слдующее утро Пельницъ, по обыкновенію подходитъ къ кабинету государя, но дорогу ему заграждаетъ жандармъ съ рзкимъ лозунгомъ: нтъ впуска! И нсколько дней прошло въ раздор, пока дла парламента устроились, не безъ униженныхъ извиненій съ его стороны, не безъ вспыльчивыхъ рчей съ королевскаго ложа…

Съ весной, Фридриха-Вильгельма перевезли въ Потсдамъ, публика говорила, что кризисъ болзни миновался, но самъ больной не раздлялъ этого убжденія. Прощай, мой Берлинъ, сказалъ онъ вызжая, я знаю, что умру въ Потсдам. Майскіе цвты поздно пришли въ это лто, суровая зима 1740 года не хотла уступать свое царство, погода, измнчивая и холодная, была тяжела для больнаго. По случаю долгой зимы, хлбъ вздорожалъ въ Пруссіи, королю докладывали, что полезно было бы пустить въ ходъ обильные запасы хлба, заготовленнаго казной на подобные случаи. Но больной медлилъ ршеніемъ: надо самому этимъ заняться, говорилъ онъ сурово, я хочу распорядиться самъ, чтобы меня не обманули.

Дальше и дальше двигается нашъ честный, много потрудившійся властитель людей йо сыпучимъ пескамъ своей -горькой, предсмертной дороги, во дворецъ потребовано двое потсдамскихъ пасторовъ, а изъ Берлина выписанъ преподобный герръ Роловъ, главный проповдникъ, извстный по всему городу своею строгою, благочестивою жизнію. Правдивый и кроткій духовникъ этотъ Роловъ,— кроткій, но безстрашный въ своей правдивости, неизмнный служитель слова Божьяго, человкъ неспособный ни на ложь, ни на приторныя утшенія. Съ Роловымъ король бесдуетъ часто, иногда еердясь и вспыхивая, и, выражаясь довольно жестко. Фридрихъ-Вильгельмъ твердо вритъ въ Бога и загробную жизнь, отчасти сознаетъ, что ему придется сбросить съ себя королевское величіе и стать передъ Господомъ въ одномъ ряду съ послднимъ голымъ нищимъ. Но все-таки заключенія Ролова на этотъ счетъ не такъ поощрительны какъ король до сей поры думалъ, а споры о духовныхъ длахъ, споры, имющіе весь видъ исповди, происходятъ посреди табачной коллегіи, передъ генералами, покуривающими крпкій кнастеръ. ‘Что вы глядите на.постороннихъ? сердито вщаетъ Фридрихъ-Вильгельмъ Ролову, для чего намъ толковать наедин? Я не скрываюсь ни передъ кмъ, здсь сидли мои друзья и честные люди. Говорю вамъ, что я свято хранилъ чистоту брака, несмотря на вс мерзкіе примры, никогда не бралъ и не желалъ чужаго, врилъ слову Библіи, почиталъ служителей Бога, исполнялъ заповди Его по крайнему своему разумнію. Чего жь вы виляете и качаете головой, чего вамъ еще надо?’ Но Роловъ продолжаетъ качать головою съ прибавленіемъ словъ, кроткихъ, но не одобрительныхъ.— ‘Что же? по вашему я длалъ зло, стоялъ за неправду, что ли?’ — А баронъ Шлубгутъ, ваше величество? баронъ Шлубгутъ, повшенный въ Кенигсберг, безъ суда повшенный?— ‘Что же Шлубгутъ?суда точно не было, да разв онъ не стоилъ быть повшеннымъ? Воръ, грабитель общественныхъ денегъ, осмливавшійся говорить: я ихъ пополню! мерзавецъ, сказавшій мн въ лицо: Es ist nicht Manier, не принято вшать благородныхъ людей!’ Роловъ опять качаетъ головою: — Гнвное дло, ваше величество, дло сходное съ тиранскимъ самоуправствомъ. Въ такихъ длахъ одно покаяніе помогаетъ, глубокое, искреннее покаяніе.

‘Ну, нтъ ли еще чего тамъ у васъ? Говорите, все лучше теперь чмъ посл.’ — Угнетеніе подданныхъ, ваше величество, насильственныя мры, принужденіе гражданъ строить дома въ Берлин. ‘Угнетеніе! насильственныя мры! Граждане? или тутъ не ихъ собственная выгода, выгода города, выгода края? Мн-то какая радость была ихъ принуждать къ постройкамъ? Вдь ты распоряжался этимъ, Дершау?’ Генералъ Дершау, слишкомъ извстный невыносимыми прижимками по строительной части, вынимаетъ изо рта трубку и съ безстыдствомъ отвчаетъ: не было никакихъ притсненій, все совершилось кротко и законно. Роловъ опять качаетъ головою: цлому городу извстно противное, герръ генералъ.— Пусть назначатъ слдствіе, я отвчу во всемъ и на все представлю доказательства! вспыльчиво возражаетъ Дершау. Роловъ строже прежняго качаетъ головой.— Гмъ! Прощаете ли вы врагамъ вашимъ, ваше величество? безъ этого и самимъ вамъ нтъ надежды на прощеніе! ‘Брр… прощать врагамъ… нечего длать! Соня, поди сюда. Когда я умру, напиши твоему брату (трудно его простить, трудно) напиши ему, что я умеръ прощая его и находясь съ нимъ въ мир.’ — Лучше его величеству написать теперь же, замчаетъ Роловъ. ‘Нтъ, не теперь же. Когда я умру, не раньше. Это будетъ врне,’ возражаетъ суровый сынъ природы. Да, мой читатель, въ эти торжественныя минуты находится передъ нами нескладный и урчащій представитель человчества, нескладный, но полный мужества, простоты и искренности, человкъ какихъ рдко встртишь въ нашу пору между дтьми Адама, коронованными и некоронованными. Въ заключеніе бесды, сейчасъ описанной, Фридрихъ-Вильгельмъ говоритъ Ролову, все еще хмурясь: ‘благодарю васъ: вы не чинились со мною, такъ и надо. Вы исполняете свой долгъ, какъ честный человкъ и какъ христіанинъ!’ {Не находимъ въ себ силы ослаблять противорчащими замтками этотъ разказъ о послднихъ дняхъ короля, разказъ до такой чарующей степени полный слезъ, юмора и поэзіи. Отсылаемъ читателя къ стать Маколея, къ сочиненію лорда Довера и къ запискамъ современниковъ Фридриха-Вильгельма Перваго.}

Хуже, хуже, со всякимъ днемъ хуже его величеству, докторъ Эллеръ, его пользующій, уже отправилъ особую эстафету въ замокъ Рейнсбергъ. Кронпринцъ знаетъ, что папаша можетъ-быть снова вспылитъ за частыя посщенія, но сердце его полно тоскою, сыновняя грусть и предчувствіе близкой потери не даютъ покоя Фрицу. Онъ гонитъ лошадей, прізжаетъ въ Потсдамъ и видитъ невдалек отъ дворца какое-то собраніе народа… сердце замерло, дыханіе сперлось, неужели мы опоздали?.. Нтъ, слава Богу, нтъ, папаша не только живъ, но даже выхалъ изъ дворца въ садъ на своемъ кресл, это около него собралась свита и кучка домашнихъ, онъ шумитъ, заботливо толкуетъ съ окружающими и отдаетъ какія-то приказанія. Дло идетъ о постройк домика Англичанину Филипсу, артисту по лошадиной части, честному и грубому слуг, неразъ говорившему жесткія рчи въ лицо государю, но поставившему его конюшни въ блистательное состояніе. Необходимо наградить Филипса передъ смертью, построить ему на красивомъ мст чистый и уютный домикъ. И вотъ архитекторы бгаютъ, подрядчики представляютъ счеты, предчувствуя, что всякая лишняя копйка будетъ вычеркнута его величествомъ, не безъ брани и крпкихъ словечекъ..При вид наслднаго принца, король широко раздвинулъ руки, Фрицъ склонилъ колна и упалъ ему на грудь, слезы потокомъ хлынули у обоихъ. Vater! Vater! Фрицъ, добрый мой Фрицхенъ! Присутствующіе едва удерживались отъ рыданій, самъ суровый кентавръ Филипсъ ткнулъ кулакомъ въ свои покраснвшіе глаза. По всей вроятности, сильное ощущеніе повредило старому королю, онъ ослаблъ и не могъ уже шумть на архитекторовъ, его ввезли въ замокъ и положили на постель, гд онъ продиктовалъ министру Бодену инструкцію относительно своихъ похоронъ, наивную, длинную, нескладную инструкцію, сохранившуюся до сихъ поръ въ прусскихъ архивахъ.

Похоронить себя Фридрихъ-Вильгельмъ приказываетъ въ мундир своего любимаго полка, потсдамскаго гренадерскаго. Этотъ же полкъ великановъ пойдетъ за гробомъ, выстрлитъ вверхъ тремя залпами (да чтобъ залпы производились ровно, безъ дроби!). Будетъ столько-то пушечныхъ салютовъ. Вообще чтобы вся церемонія шла чинно и пристойно, да стоила недорого. На угощеніе отпустить три бочки вина лучшаго въ моемъ погреб! Гробъ, давно уже заказанный и готовый, принесенъ на смотръ его величеству, король внимательно осматриваетъ его и сверху и съ боковъ, а потомъ одобряетъ такими словами: ну, тутъ мн будетъ покойно. На похоронахъ полковая музыка должна играть гимнъ: О, голова полная кровавыми ранами, гимнъ особенно любимый его величествомъ. Такъ распоряжается нашъ истинный сынъ природы, нмой и безсознательный поэтъ, какимъ я всегда его понималъ и описывалъ. И всякій шагъ правдивъ въ этомъ нмомъ поэт, и велико его значеніе, хотя оно и кажется отчасти страннымъ въ наше дрянное, полное Фразами, хныкающее время.

Слдующіе за тмъ три дня, отъ субботы до понедльника, Фридрихъ-Вильгельмъ провелъ въ долгихъ бесдахъ съ сыномъ, наедин, не позволяя никому заглядывать въ свою комнату во время этихъ разговоровъ, видимо его изнурявшихъ. Но изнуреніе оказывалось лишь Физическимъ изнуреніемъ: духъ спартанца былъ ясенъ, и нсколько разъ, когда, по окончаніи бесдъ, кронпринцъ удалялся на минуту, нашъ старый повелитель людей говорилъ подходившимъ къ постели генераламъ: счастливъ я, оставляя такого сына за собою! И взглядъ внчаннаго медвдя былъ свтелъ въ эти минуты. Въ понедльникъ ему стало хуже, остатокъ дня онъ провелъ, шепча молитвы, вздыхая и говоря присутствовавшимъ: помолитесь за меня, betet, betet. Нсколько разъ произнесъ онъ изъ глубины души: Господи, не суди строгимъ судомъ раба твоего, ибо передъ лицомъ твоимъ какой человкъ сочтетъ себя правымъ! Дикій сынъ природы глядитъ въ лицо жизни и смерти, вчности и Суду Божію., намъ ли удивляться, что великими кажутся ему эти вещи? Иногда отпускаетъ онъ, по привычк, одну изъ обычныхъ причудъ своихъ въ старомъ род: въ любимомъ его псалм (для чего роптать и смущаться) чтецъ прочелъ съ особеннымъ удареніемъ нагъ я пришелъ въ свгігъ и нагимъ ею оставлю: услыхавъ эти слова, король перебилъ съ живостью, неправда, неправда, не нагимъ, а въ моемъ мундир. Вспомнивши, что придворнымъ лакеямъ въ эту пору года отпускается новая ливрея, больной веллъ имъ явиться къ нему въ новомъ плать, и осмотрлъ какъ оно сшито, приговаривая: все суета, суета суетъ! Въ тотъ же день король потребовалъ себ небольшое зеркало и поглядлся въ него, сказавши: однако я не такъ еще похудлъ, какъ мн казалось!…

Наступила ночь 34 мая, послдняя ночь для честнаго героя нашего. Долгая безсонная тяжкая ночь, кто найдетъ въ себ силы на теб остановиться, передать тоску, молитвы, и замиранія страдальца? Около часа пополуночи послали за священникомъ Кохіусомъ, добрымъ и чувствительнымъ человкомъ, немного падкимъ на слезы. Кохіусъ нашелъ государя въ тоск, безпокойств, но полнаго христіанскихъ помышленій. Память моя ослабла, говоритъ Фридрихъ-Вильгельмъ,— я не могу молиться, я перезабылъ вс мои молитвы. Не въ словахъ молитва, но въ помыслахъ и въ душ нашей, отвчаетъ Кохіусъ, и начинаетъ бесдовать съ королемъ, молиться съ нимъ вмст. Молитва однакоже кончается тмъ, что Кохіусъ зарыдалъ и выбжалъ изъ комнаты. Къ четыремъ часамъ Фридрихъ-Вильгельмъ снова всталъ съ постели, ему захотлось поглядть на младшаго своего сына Фердинанда, оправлявшагося отъ золотухи. Прощай, мой маленькій Фердинандъ, прощай, мой бдный ребенокъ! Тоска больнаго усиливается, изъ комнаты дитяти-Фердинанда велитъ онъ везти свое кресло въ спальню королевы. Вставай, Соня, врная моя Соня, вставай и пособи мн какъ можешь! Сегодня я умру, намъ надо быть вмст сегодня. Добрая жена не заставила себя ждать, поскоре встала, одлась, и глотая слезы, заняла свое мсто около больнаго. Несмотря на раннюю пору, сановникамъ королевства велно собраться въ дворцовый залъ, Фридрихъ-Вильгельмъ объявляетъ, имъ слабымъ голосомъ, что отрекается отъ престола въ пользу добраго сына своего Фридриха, что представители иностранныхъ дворовъ должны быть о томъ извщены въ наискорйшемъ времени, и что онъ, бывшій король, проситъ сановниковъ служить его сыну такъ, какъ они когда-то ему служили. Церемонія кончена скоро, министръ замчаетъ, что для довершенія ея нужно составить протоколъ или актъ за достодолжными подписями… Увы! акта составлять было нкогда да и надобность въ немъ скоро миновалась! Барабанный бой раздался на дворцовой площадк, подъ окнами комнаты больнаго. Фридрихъ-Вильгельмъ приказываетъ себя подкатить къ окну, ему знакомъ глухой звукъ барабана въ этотъ часъ утра: потсдамскіе гренадеры идутъ смнять дворцовый караулъ, въ послдній разъ, передъ глазами царственнаго сержанта двигается линія такъ любезныхъ ему великановъ… Вахтпарадъ кончился, караулы промаршировали и уiли, а изъ королевскихъ конюшенъ, по приказу его величества, стали выводить лошадей, берейторы садятся верхомъ и мрною рысью здятъ по площадк. ‘Идите сюда, мои добрые и врнйшіе сподвижники, члены табачнаго парламента, старшій изъ друзей моихъ, принцъ Ангальтъ-Дессау, Гакке, лучшій изъ моихъ’Флигель-адъютантовъ, станьте тутъ у окна, выберите себ по лучшей лошади, это будетъ отъ меня вамъ послдній подарокъ.’ Ангальтъ-Дессау, молча, нахмуривши свое загорлое лицо порохоsаго цвта, наудачу показываетъ пальцомъ на первую проводимую лошадь.

И выбралъ ты самую скверную, говоритъ ему Фридрихъ-Вильгельмъ, бери лучше вонъ ту что сзади, за нее ужь я самъ ручаюсь! Суровый Дессауэръ кланяется въ молчаніи, лицомъ своимъ онъ выдлываетъ какія-то престранныя штуки, стиснувъ зубы, чувствуя, что стоитъ разкрыть ротъ — и рыданій не сдержишь! ‘Ну! ну! дружище, замчаетъ Фридрихъ-Вильгельмъ Фельдмаршалу, нечего плакать, отъ этого долга ни одинъ человкъ еще не отдлывался!’

Происходятъ еще какія-то Формальности по церемоніи отреченія, но ихъ прерываетъ обморокъ короля. На постели своей онъ снова опомнился, спартанская натура не уступаетъ поля сраженія безъ битвы. Кохіусъ читаетъ молитвы. Фридрихъ-Вильгельмъ приподнимается съ подушекъ, въ своемъ ночномъ колпак и какой-то синей мантіи, глядитъ вокругъ себя, и приказываетъ Кохіусу не читать такъ громко! ‘Молитесь за меня, молитесь за меня вс, на одного Спасителя возлагаю я мою вру! Эq, Пиччь! вдругъ обращается король къ полковому доктору гвардейскихъ гренадеровъ.— Пиччь, пощупай пульсъ, долго ли это все будетъ тянуться?’ — Ахъ, не долго, ваше величество.— ‘Нечего тутъ ахать, а почему ты знаешь что не долго?’ — Пульсъ остановился, ваше величество. ‘Вздоръ! возражаетъ умирающій, поднявъ руку,— еслибъ пульсъ остановился, могъ ли бы я шевелить пальцами?’ Пиччь отвчаетъ однимъ унылымъ взглядомъ: ‘Герръ езу, герръ езу, въ рук твоей жизнь моя, въ рук твоей моя кончина, въ жизни и смерти ты мое спасеніе.’ То были послднія слова, сказанныя на нашей земл королемъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ. Онъ опять впалъ въ безчувствіе. Докторъ Эллеръ нодалъ кронпринцу знакъ, что королеву пора увести изъ комнаты. Едва мать и сынъ переступили порогъ, обморокъ перешелъ въ смерть, и король Фридрихъ-Вильгельмъ, посл долгой трудовой жизни, заснулъ и отлетлъ туда, гд спали его собратія, первородные сыны Тора.

Мы кончили нашъ этюдъ и предоставляемъ самому читателю сдлать изъ него свой окончательный выводъ. Пускай, безъ всякаго вмшательства нашего ршаетъ самъ читатель. Къ историческимъ или къ романическимъ героямъ долженъ быть отнесенъ Карлейлевъ король Фридрихъ-Вильгельмъ Первый, и станетъ ли онъ въ одну семью съ Вильгельмомъ Оранскимъ Маколея и Кортесомъ Прескотта, или его мсто вн исторической области, съ королемъ Лиромь Шекспира, съ аковомъ Вторымъ абботсфордскаго волшебника?

А. Дружининъ.

‘Русскій Встникъ’, No 4, 1861

ФРИДРИХЪ ВИЛЬГЕЛЬМЪ I

Читайте также: