Французскій Теофрастъ.
‘Наблюдатель’, No 1, 1891
——
В. Чуйко.
Французский Теофраст, Чуйко Владимир Викторович, Год: 1891
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Изданіе ‘Характеровъ’ Лабрюйера въ перевод г. Первова является, какъ кажется, первымъ русскимъ изданіемъ сочиненій знаменитаго французскаго моралиста XVIІ вка, можно сказать безъ всякаго преувеличенія, что до конца 1890 года русская публика не имла никакого представленія или имла лишь самое смутное объ этомъ писател, который, однако же, занимаетъ первостепенное значеніе не только во французской литератур, но также и въ литератур всемірной. Этотъ любопытный фактъ появленія перваго русскаго перевода ‘Характеровъ’ Лабрюйера, ровно черезъ сто восемьдесятъ пять лтъ посл его смерти, достаточно краснорчиво иллюстрируетъ состояніе нашей переводной литературы. Сдлалось чуть ли не общимъ мстомъ утвержденіе, что русская переводная литература чрезвычайно богата, что у насъ переводится все,— и нужное, и ненужное,— что въ этомъ отношеніи мы съ выгодой для себя можемъ потягаться съ любой изъ западныхъ литературъ, даже съ нмецкой, но такое мнніе, какъ и многое другое, что у насъ считается несомннной истиной, есть не боле, какъ довольно печальная иллюзія. До 1890 года у насъ не было перевода Лабрюйера, у насъ и теперь еще нтъ по русски Раблэ, нтъ полнаго Мильтона, нтъ Вольтера и Руссо (по-крайней мр, лучшихъ, самыхъ важныхъ произведеній этихъ писателей), нтъ Поль-Луи Курье, нтъ Жанъ-Поль Рихтера, нтъ полностью Байрона, нтъ даже толкомъ переведенныхъ классиковъ, греческихъ и римскихъ, нтъ, наконецъ Теофраста, этого родоначальника жанра, въ которомъ такъ прославился Лабрюйеръ. Съ такой переводной литературой далеко не удешь въ умственномъ и культурномъ отношеніи, и невозможно безъ комизма приравнивать такую переводную литературу къ переводной литератур другихъ странъ — Франціи, Англіи или Германіи, гд переведено (и прибавимъ: прекрасно переведено) безусловно все, имющее общечеловческое значеніе, вплоть до второстепенныхъ даже произведеній русской литературы.
Исправить это дло взялся,— уже на нашихъ глазахъ,— журналъ г. Чудинова: ‘Пантеонъ литературы’, издающійся, впрочемъ, какъ-то очень своеобразно. Журналъ, какъ кажется, не располагаетъ достаточными средствами, переводы лучшихъ иностранныхъ писателей печатаются г. Чудиновымъ, такъ сказать, домашнимъ образомъ, сначала на страницахъ журнала, а потомъ выходятъ отдльными книжками съ плохенькой наружностью, причемъ переводчикъ получаетъ извстное количество экземпляровъ отдльнаго изданія вмсто гонорара за переводъ. Въ такую серію переводовъ попалъ и переводъ г. Первова.
Переводъ сдланъ довольно тщательно, въ обыкновенномъ значеніи слова, но не безъ промаховъ, по временамъ весьма нежелательныхъ. Т. Первовъ, напримръ, въ одномъ мст переводитъ: ‘M. G. ниже всякой посредственности’, а въ оригинал, между прочимъ, сказано: ‘M. G. est au dessous de rien’, что вовсе не значитъ ‘ниже всякой посредственности’, потому что rien (ничто, нуль) не есть посредственность. Читатель, можетъ быть, скажетъ, что это мелочь и ставить въ упрекъ переводчику такую мелочь несправедливо. Отчасти это правда, но когда дло касается перевода классическихъ писателей, и въ особенности такихъ писателей, какъ Лабрюйеръ, Ларошфуко, Сентъ-Эвремонъ, Паскаль, отличающихся чрезвычайной сжатостью фразы, лаконичностью, крайней опредленностію мысли и своеобразной красотой языка,— всякая мелочь иметъ свое значеніе, къ тому же, такіе промахи тмъ боле непріятны въ перевод, что они указываютъ на желаніе переводчика сглаживать своеобразности оригинала банальными, ходячими фразами, зазженными оборотами рчи, общими мстами говора толпы, при такомъ сглаживаніи, едва ли переводъ, даже тщательно сдланный (т. е. грамматически правильно) передастъ впечатлніе подлинника.— Но у г. Первова встрчаются и боле крупные промахи, едва ли, на этотъ разъ, простительные. Г. Первовъ пишетъ: ‘Есть души грязныя, испачканныя всякою дрянью и соромъ, влюбленныя въ барышъ и интересъ… любознательныя и жадныя, когда дло идетъ о 10 денье’. Читатель невольно останавливается, не понимая фразы и удивляясь, что такой ясный и точный писатель, какъ Лабрюйеръ, говоритъ такъ вычурно и безтолково. И въ самомъ дл, что можетъ означать выраженіе: ’10 денье’? Для разъясненія этого недоумнія приходится обратиться къ подлиннику. А въ подлинник мы видимъ: ‘denier dix’, т. е. десятый денье. Очевидно, г. Первовъ не зналъ, что хочетъ сказать Лабрюйеръ своимъ ‘denier dix’, и превратилъ выраженіе въ десять денье. А между тмъ дло просто: въ семнадцатомъ столтіи, во Франціи говорили: placer de l’argent au denier cinq, au denier dix, чтобы сказать: ‘помстить деньги на проценты одного денье изъ пяти, изъ десяти’, какъ мы говоримъ: на пять процентовъ, на десять процентовъ. Такимъ образомъ, непонятная для г. Первова фраза становится совершенно понятной, когда перевести: ‘…жадныя, когда дло идетъ о десяти процентахъ’.— Наконецъ, необходимо замтить еще и то, что при переводахъ классическихъ писателей слдуетъ пользоваться не популярными изданіями, чрезвычайно неисправными и небрежными, а лучшими, критическими изданіями съ критически возстановленнымъ и провреннымъ текстомъ. Для Лабрюйера такое изданіе было сдлано Сервуа (Servois) и помщено въ извстной ‘Collection des grands crivains de la France’ (1865). Мы имемъ основаніе предполагать, что г. Первовъ, къ сожалнію, пользовался не изданіемъ Сервуа, а какимъ нибудь популярнымъ изданіемъ, небрежнымъ и не провреннымъ. Укажу на одинъ примръ, который покажетъ, какъ важно для переводчика имть подъ руками критическое изданіе. Въ характеристик французскихъ крестьянъ того времени и ихъ бдственнаго положенія,— характеристик явно иронической,— Лабрюйеръ, между прочимъ, говоритъ: ‘…Ils se retirent la nuit dans des tanires o ils vivent de pain noir, d’eau et des racines, ils pargnent aux autres hommes la peine de semer, de labourer et de recueillir pour vivre et mritent ainsi de ne pas maquer de ce pain, qu’ils ont sem‘ (въ перевод г. Первова: ‘На ночь они являются въ свои логовища, гд питаются чернымъ хлбомъ, водой и кореньями, они избавляютъ другихъ людей отъ труда сять, обрабатывать и собирать для пропитанія, и такимъ образомъ заслуживаютъ того, чтобы у нихъ не было недостатка въ хлб, который они посяли’). При этой редакціи текста, весь ироническій оттнокъ характеристики, очевидно, крайне ослабленъ послдней фразой о ‘недостатк,’, на этомъ основаніи профессоръ Поль Альберъ, если не ошибаюсь, предложилъ замнить слово manquer словомъ manger, предполагая, что въ текст вкралась типографская ошибка, при такой замн, фраза становится чрезвычайно сильной именно въ негодующе-ироническомъ смысл. Оставляя оборотъ рчи, употребленный г. Первовымъ, эту фразу, при такой замн можно перевести: ‘и такимъ образомъ заслуживаютъ того, что лишаются даже возможности сть хлбъ, который они посяли’.— Изъ этихъ нсколькихъ примровъ, взятыхъ мною совершенно наудачу, читатель замтитъ, что переводъ г. Первова далеко не безупреченъ, и было бы желательно, чтобы при второмъ изданіи, если таковое потребуется, переводъ былъ исправленъ и провренъ по изданію Сервуа.
Къ переводу г. Первовъ приложилъ дв статьи о Лабрюйер, одну — Сентъ-Бёва, другую Прево-Парадоля. Безотносительно говоря, об статьи хороши и талантливы, но он писаны, разум 23,ется, для французовъ и съ французской точки зрнія, и поэтому едва ли могутъ быть полезны въ достаточной степени русскому читателю, мало знакомому съ исторіей французской литературы XVII столтія, для русскаго читателя многое въ этихъ статьяхъ покажется непонятнымъ или страннымъ. Было бы поэтому лучше, еслибы, вмсто этихъ статей, г. Первовъ самъ написалъ объяснительную характеристику Лабрюйера на основаніи лучшихъ французскихъ работъ, обращая преимущественное вниманіе на точку зр,нія русскаго читателя.
Даже во французской литератур XVII столтія Лабрюйеръ стоитъ совершенно особнякомъ, его нельзя пріурочить ни къ одной изъ тогдашнихъ литературныхъ школъ, онъ не принадлежитъ ни къ одному изъ тогдашнихъ направленій и теченій, и многими чертами своего таланта совершенно выходитъ за предлы XVII вка, онъ мене классикъ, чмъ другіе писатели того времени, и того ораторскаго пріема, который былъ такъ свойственъ вку ‘короля-солнца’, въ немъ замчается очень мало.
Онъ принадлежитъ къ особому типу писателей, который во Франціи иметъ нсколько весьма замчательныхъ представителей,— Паскаля, Сентъ-Эвремона, Ларошфуко и, въ наше время, Аміеля, типъ этотъ отчасти иметъ представителей и въ древнемъ мір, въ лиц Теофраста и Марка Аврелія. Я бы охотно назвалъ писателей-моралистовъ этого типа максимистами, потому что весь ихъ литературный багажъ состоитъ изъ максимъ, сентенцій, краткихъ изреченій, афоризмовъ, они мыслятъ не связно и систематически, а, такъ сказать, пароксизмами, и мысль ихъ всегда укладывается въ общія положенія, иногда парадоксальныя, но во всякомъ случа глубокія и чрезвычайно остроумныя. Этотъ своеобразный и рдко встрчающійся складъ ума совершенно отсутствуетъ въ русской литератур, мы — значительно больше художники и въ гораздо меньшей степени мыслители, и почти никогда не бываемъ моралистами. Въ большинств случаевъ, писатели этого своеобразнаго типа нелюдимы, скептики, мизантропы, они живутъ особнякомъ, въ четырехъ стнахъ своего кабинета, избгая общества и по временамъ чувствуя даже отвращеніе отъ него, они разочарованы въ жизни и въ людяхъ, они — глубокіе аналитики, и постоянное самонаблюденіе, при крайне дятельной работ мысли, длаетъ ихъ психологами и моралистами. Почти никогда они не создаютъ какого либо цльнаго и опредленнаго міросозерцанія, которое бы имло философское значеніе, они, такъ сказать, расходуются по мелочамъ, на которыя постоянно наталкиваетъ ихъ безкорыстное и безстрастное созерцаніе дйствительности, проходящей передъ ихъ взорами, какъ вчная фантасмагорія, въ которой скрещиваются страсти, интересы, побужденія, инстинкты, честолюбивыя мечты, предразсудки, добро и зло, въ ихъ явномъ или скрытомъ состояніи. Такимъ образомъ, ихъ мысль естественно направлена на вчныя проблеммы этики и, встрчая рзкое противорчіе между дйствительною жизнью и тмъ категорическимъ императивомъ разума, который они себ усвоили, они относятся отрицательно къ жизни и къ людямъ, и иронизируютъ надъ ними, выставляя рядомъ тотъ человческій идеалъ, котораго носителями они сами являются.
Такимъ моралистомъ былъ, между прочимъ, и Лабрюйеръ, и это объясняется отчасти обстоятельствами его жизни, сложившейся чрезвычайно неблагопріятно и зависимо. Въ глав о ‘Личной заслуг’ онъ, между прочимъ, говоритъ: ‘Во Франціи нужно имть много твердости и обширнаго ума, чтобы обойтись безъ должностей и службы и согласиться, такимъ образомъ, жить дома безъ длъ, никто почти не иметъ столько заслугъ, чтобы играть эту роль съ достоинствомъ, столько содержательности, чтобы наполнить праздное время, не прибгая къ тому, что, простой народъ называетъ длами, а между тмъ, въ чемъ же и состоитъ препровожденіе времени мудреца? Еслибы размышленія, бесды, чтеніе назывались у насъ трудомъ, то мы не сказали бы, что мудрецъ проводитъ время праздно’. Въ этой сентенціи несомннно слышится автобіографическій элементъ, онъ еще ярче виденъ въ другой максим: ‘Если за человка некому хлопотать, если онъ не принадлежитъ къ какой либо шайк или корпораціи, если онъ стоитъ въ одиночку и вмсто всякихъ рекомендацій иметъ за собой только много личнаго достоинства, то какого ужаснаго труда стоитъ ему пробиться въ свтъ сквозь окружающій его мракъ и идти въ уровень съ фатомъ, который тмъ не мене пользуется уваженіемъ’, и дйствительно, Лабрюйеръ принадлежалъ къ тмъ неудачникамъ, которыхъ онъ въ своихъ ‘Характерахъ’ описываетъ съ такой дкой ироніей. До тридцати пяти лтъ онъ оставался никому неизвстнымъ бднякомъ, слоняясь праздно на парижской мостовой, среди шумной и веселой парижской толпы, сначала мелкимъ адвокатомъ при парижскомъ парламент,— адвокатомъ безъ длъ,— а потомъ мелкимъ чиновникомъ въ казначейств,— должность, которую онъ купилъ на послднія средства. Жилъ онъ въ убогой мансард, раздленной пополамъ ковромъ, колыхаемымъ втромъ. Тамъ онъ принималъ своихъ рдкихъ постителей, когда они къ нему заглядывали, оттуда онъ созерцалъ то общество, котораго бытописателемъ онъ долженъ былъ впослдствіи явиться. Разумется, съ такой высоты и на такомъ разстояніи онъ могъ видть немногое, а то, что онъ видлъ, неизбжно должно было быть поверхностно и неврно. Къ счастію для насъ, ему было предложено мсто учителя и наставника герцога бурбонскаго, въ одномъ изъ первыхъ аристократическихъ домовъ Франціи,— въ дом ‘великихъ’ Кондэ. Едва ли можно представить себ что либо отвратительне, бшене, ‘психопатичне’ этой фамиліи Кондэ, какъ она описана, между прочимъ, въ ‘Мемуарахъ’ герцога Сенъ-Симона. Боссюэ, этотъ ‘врагъ истины’, какъ его называли, прославляетъ принца Кондэ и изображаетъ его великодушнымъ героемъ, прохаживающимся подъ снью столтнихъ дубовъ Шантильи, окруженнаго учеными, поэтами, философами, бесдующаго съ ними о величайшихъ вопросахъ человческаго разума, представляетъ его чмъ-то въ род христіанскаго Платона, увнчаннаго славой и героическимъ спокойствіемъ. Въ дйствительности же жизнь въ этомъ дом была чистымъ адомъ. Патронъ Лабрюйера, герцогъ ‘былъ грубъ, мраченъ, невыносимаго и жестокаго характера’, съ поэтомъ Сантелемъ онъ обращался, какъ съ шутомъ и лакеемъ, и однажды, ради забавы, всыпалъ въ его стаканъ цлую табакерку нюхательнаго табаку, Сантель, говорятъ, умеръ отъ этого угощенія. Герцогиня ‘была женщина надменная, насмшливая, рзкая, неспособная на дружбу, но зато очень способная на ненависть и месть, злая, гордая, неумолимая, неистощимая въ грязныхъ интригахъ и въ самой жестокой брани, которою она, съ веселой улыбкой, угощала лицъ, которыхъ, казалось, любила’. Садясь за столъ, гости не знали, какимъ скандаломъ можетъ окончиться обдъ. Однажды, вслдствіе какого-то невиннаго возраженія, сдланнаго Сарразеномъ, Кондэ пустилъ въ него каминные щипцы, герцогиня Кондэ на подобное же возраженіе Сантеля, при всхъ, за обдомъ, дала ему пощечину и, вслдъ за тмъ, плеснула въ лицо водой изъ стакана. Само собой разумется, что гости взапуски восторгались граціей, съ какой она при этомъ сказала: ‘Aprs le tonnre, la pluie (посл грома — дождь), и самъ Сантель ничего лучшаго не могъ придумать, какъ написать латинскіе стихи, въ которыхъ прославлялъ богиню, имвшую столько остроумія и изволившую снизойти до фамильярности съ такимъ смиреннымъ смертнымъ, какимъ былъ Сантель.
Конечно, это были эксцессы нелпой напыщенности и зазнавшейся гордости, но и вообще говоря, съ XVII столтіи во Франціи вельможи очень презрительно и пренебрежительно обращались съ писателями, которые,— надо правду сказать,— вели себя не лучше лакеевъ и въ большинств случаевъ были у нихъ чмъ-то въ род прихлебателей, съ которыми они, вслдствіе этого, обращались, какъ съ шутами. Папа, напримръ, просилъ короля ‘одолжить ему Мансара’ (знаменитый французскій архитекторъ того времени),— точь въ точь, какъ еслибы вы попросили у вашего пріятеля одолжить вамъ на время ружье или книгу. Понятно, что честный человкъ, дорожившій своимъ человческимъ достоинствомъ, долженъ былъ тяготиться подобнымъ положеніемъ. Какъ бы то ни было, но Лабрюйеръ чувствовалъ, что онъ — на жаловань у герцога, онъ не могъ бывать у вельможъ, у финансистовъ, у царедворцевъ, которыхъ такъ хорошо изучилъ, и съ которыми провелъ всю свою жизнь, не будучи третированъ съ тмъ высокомріемъ или съ той высокомрной снисходительностью, которую чувствуешь къ подчиненному. Этотъ искусъ, однако, онъ выдержалъ съ достоинствомъ въ продолженіе послднихъ двнадцати или пятнадцати лтъ своей жизни. Онъ съумлъ держать себя прилично въ этомъ аристократическомъ дом, онъ съ величайшимъ тактомъ избгалъ всякой фамильярности, но жизнь, конечно, была не сладка, и отвращеніе, которое онъ испытывалъ при этихъ столкновеніяхъ со ‘свтомъ’, все больше и больше заставляло его уединяться. Онъ съ раннихъ поръ замтилъ, что современное ему общество основано на тщательномъ распредленіи классовъ и состояній, что мудрецъ долженъ прежде всего знать свое мсто (по русской пословиц: всякъ сверчекъ знай свой шестокъ) и никогда не выходитъ изъ него. И онъ пришелъ къ убжденію, что только такимъ путемъ онъ заставитъ себя уважать, хотя бы вншнимъ только образомъ. Понятно, какъ много горечи накопилось въ его сердц за эти послднія пятнадцать лтъ. Въ его книг, которая теперь для насъ является какъ бы матерьяльнымъ памятникомъ всхъ горькихъ размышленій и страданій, пережитыхъ имъ въ теченіе долгой жизни,— почти на каждой страниц встрчаются мысли о тогдашнемъ французскомъ обществ, выраженныя удивительно своеобразно. Вотъ, напримръ, одна изъ такихъ своеобразныхъ сентенцій: ‘Право, не знаю,— говорите вы съ холоднымъ и презрительнымъ видомъ: — Филентъ иметъ заслуги, умъ, пріятность въ обращеніи, точенъ въ исполненіи долга, вренъ и привязанъ къ своему господину, а все таки его не совсмъ цнятъ: онъ не нравится, онъ пришелся не по вкусу’. Объясните, пожалуйста, Филента ли вы осуждаете, или того вельможу, которому онъ служитъ’? Въ другомъ мст онъ пишетъ: ‘Это ученый,— говоритъ политикъ,— онъ неспособенъ, значитъ, къ дламъ, я ему не доврилъ бы завдывать даже моимъ гардеробомъ’. И онъ правъ. Осса, Ксименесъ, Ришелье были учеными. Но были ли они ловкими? Считали ли ихъ хорошими министрами? ‘Онъ знаетъ по гречески,— продолжаетъ государственный человкъ:— онъ наводитъ тоску (c’est un grimaud), онъ философъ’. Оно и въ самомъ дл: вдь и торговка фруктами въ Аинахъ, по всмъ видимостямъ, говорила по гречески и, слдовательно, была философомъ. Вс эти Биньоны и Ламуажвоны тоже наводили тоску. Можно ли въ этомъ сомнваться? они знали по гречески’ {Все это мсто переведено г. Первовымъ совершенно неправильно. Слово grimaud онъ, напримръ, переводитъ словомъ ‘схоластикъ’, вроятно, предполагая, что grimaud — производное отъ слова grammaire. Жаль, что онъ не справился со словаремъ академіи или у Литре. Вообще классиковъ нельзя переводить спустя рукава.}.— По временамъ, сарказмъ и иронія Лабрюйера такъ ядовиты, что рана чувствуется подъ краснорчіемъ и месть — подъ нравоученіемъ. ‘Хризантъ,— говоритъ онъ,— человкъ богатый и нахалъ,— не хочетъ, чтобы его видли съ Евгеніемъ, человкомъ почтеннымъ, но бднымъ. Онъ думаетъ, что это обезчеститъ его. Евгеній совершенно также относится къ Хризанту, они не подвергаются риску столкнуться’.
Положеніе, занимаемое Лабрюйеромъ, было чрезвычайно удобно для наблюденій, типы попадались на всякомъ шагу и ярко выдлялись на фон нравовъ и быта, чувствовалось приближеніе лицемрія, дльцы стали пріобртать вліяніе, умные люди скептически подсмивались. Въ 1688 году появилось первое изданіе книги Лабрюйера, подъ заглавіемъ: ‘Характеры Теофраста, переводъ съ греческаго, вмст съ характерами или нравами этого вка’. Авторъ былъ человкъ безкорыстный, онъ всю жизнь довольствовался пенсіей въ тысячу экю, которую ему давалъ господинъ герцогъ. Онъ почти ежедневно приходилъ въ лавку книгопродавца Мишалэ, гд просматривалъ новыя книги и забавлялся съ очень хорошенькой двочкой, дочерью книгопродавца, съ которой подружился. Однажды, войдя къ нему, онъ вынулъ изъ кармана рукопись и сказалъ Мишалэ: ‘Хотите напечатать эту рукопись (это были ‘Характеры’). Не знаю, наживете ли вы что нибудь, но, въ случа успха, доходъ будетъ принадлежать вашей дочери, моему другу’.— Книгопродавецъ согласился издать рукопись. Книга пошла прекрасно, сейчасъ же посл перваго изданія, потребовалось второе, потомъ третье и такъ дале. Въ конц концовъ, книга принесла книгопродавцу до трехсотъ тысячъ франковъ. Весь Парижъ и вся Франція были сильно заинтересованы книгой, каждому хотлось узнать, на кого намекаетъ авторъ въ этихъ портретахъ, такъ ловко набросанныхъ, было составлено множество ключей, которые переходили изъ гостинной въ гостинную. Лабрюйеру, вроятно, не поздоровилось бы, еслибъ онъ не былъ протежированъ Кондэ. Однако скандалъ достигъ такихъ размровъ, что Лабрюйеръ счелъ нужнымъ оправдаться, онъ сдлалъ это искренно и съ достоинствомъ, но публика не хотла ему врить. Его ‘Характеры’ — нчто среднее между сатирой и чисто художественнымъ произведеніемъ. Въ основаніи портретовъ,, несомннно, лежитъ дйствительность: та или другая личность послужила предлогомъ для портрета, но авторъ не довольствуется одной лишь копіей, но возвышается до ‘перла созданія’, до типа, отъ того или другаго конкретнаго явленія, онъ возвышается до общаго, абстрактнаго, до всеобщей, безличной истины. Это-то онъ и старался объяснить публик, которая однако же ему не поврила. Чудесный языкъ и мастерство въ отдлк не закупили въ достаточной мр академиковъ и они предпочли Лабрюйеру одного изъ самыхъ бездарныхъ поэтовъ того времени, Павильона. Въ академію онъ попалъ только въ 1698 году, этотъ выборъ многимъ не понравился. Его рчь на торжественномъ пріем въ академію тоже не понравилась. Въ ней чувствовалась иронія и тонкая насмшка. ‘Не положеніе,— говоритъ онъ въ этой рчи,— не кредитъ, не богатство, не титулы, не авторитетъ могли заставить васъ, господа, сдлать этотъ выборъ, ничего этого у меня нтъ. Сочиненіе, которое пользуется нкоторымъ успхомъ, благодаря своей своеобразности… было всей моей заслугой’.
Заглавіе своей книги Лабрюйеръ заимствовалъ у Теофраста, отчасти также и форму, но едва ли слово ‘Характеры’ отвчаетъ тому содержанію, которое заключается въ книг. Собственно говоря, у Лабрюйера нтъ характеровъ, а то, что онъ называетъ характерами, скоре можно было бы назвать типами. Онъ не изучаетъ ту или другую личность въ ея индивидуальныхъ особенностяхъ, онъ беретъ всегда общій типъ и намчаетъ его общими чертами. Таковы его портреты, но такихъ портретовъ немного, остальное — сентенціи, афоризмы, максимы, общія мысли и положенія, навянныя опытомъ и наблюденіемъ. Къ тому же, въ книг нтъ единства, съ каждымъ новымъ изданіемъ Лабрюйеръ прибавлялъ, сокращалъ, вводилъ новые портреты и афоризмы. Лабрюйеръ просто записывалъ свои наблюденія, впечатлнія, мысли, которыя ему приходили въ голову, такъ сказать, изо дня въ день, и все это соединилъ подъ общимъ заглавіемъ, неяснымъ и произвольнымъ. Въ этомъ выразилось отсутствіе философскаго ума въ Лабрюйер. Явленія по необходимости наталкиваютъ мыслителя на причины, и эти причины необходимо привести къ одному общему принципу. Общество разлагается и живетъ, подобно всякому живому организму, нравы и обычаи, типы и характеры — только проявленія этого организма. Заслуга художника заключается въ томъ, что онъ создаетъ изъ этой разнообразной, мняющейся дйствительности — широкую, общую и правдивую картину. Но и этого недостаточно. Система правленія, церковь, соціальное положеніе,— вотъ дйствительныя первичныя причины нравовъ, ихъ-то и нужно подвергнуть философскому анализу, чтобъ дйствительность сдлалась понятной. Къ несчастью, этого-то именно Лабрюйеръ и не длаетъ, онъ видитъ только то, что есть, и старается изобразить это возможно ярче, руководствуясь не философскимъ инстинктомъ, а художественнымъ. Моралистомъ его можно назвать только потому, что онъ описываетъ нравы современнаго общества, но не задается никакими другими, боле высшими цлями. Въ этой ограниченности кругозора замтенъ французъ XVIІ вка. Это безсилье подняться до общаго міровоззрнія, этотъ нсколько наивный оптимизмъ, обнаруживаемый Лабрюйеромъ по отношенію къ государственнымъ и соціальнымъ учрежденіямъ, въ то время какъ по отношенію къ отдльнымъ личностямъ онъ неумолимо строгъ,— вотъ истинная печать того времени: нападайте, какъ угодно, на людей, издвайтесь надъ ними, король не безъ удовольствія видитъ, какъ его подданные нападаютъ другъ на друга, сатира дозволена, но при одномъ условіи: чтобъ сатирикъ не касался ни государства, ни церкви, ни учрежденій, не подкапывался подъ ‘основы’. Декартъ былъ первымъ, давшимъ примръ этой слпой и рабской покорности, само собой разумется, что при такомъ деспотическомъ правленіи, каково было правленіе Людовика XIV, такому человку, какъ Лабрюйеръ, не могло и въ голову прійти подвергнуть философскому анализу нравственное состояніе тогдашней Франціи.
‘Легко ошибиться насчетъ Лабрюйера,— говоритъ Прево-Пародоль.— То немногое, что извстно о его жизни, проведенной на служб у принца, горькіе намеки на несправедливое неравенство общественныхъ состояній и на свое подчиненное положеніе, гордыя жалобы на незаслуженное счастіе и безнаказанную наглость вельможъ, наконецъ, нсколько словъ краснорчиваго негодованія по поводу народной нищеты — могутъ заставить иныхъ читателей видть въ Лабрюйер противника общества того времени, нчто въ род реформатора или, какъ теперь говорятъ, одного изъ провозвстниковъ французской революціи. Но подобный выводъ былъ бы неточнымъ: очень живо чувствуя несовершенство французскаго общества, какимъ Лабрюйеръ его видлъ и какимъ рисовалъ, онъ все таки былъ далекъ отъ мысли, чтобы это положеніе вещей могло быть преобразовано, чтобы можно было сколько нибудь приблизиться къ вчнымъ законамъ справедливости. Онъ былъ слишкомъ далекъ отъ революціи, чтобы предчувствовать ее, онъ былъ слишкомъ привязанъ лично къ своему мсту въ общественной іерархіи, чтобы думать, что ее нкогда можно будетъ передлать съ верху до низу, онъ слишкомъ близко видлъ прочность того монархическаго и аристократическаго монумента, который внушалъ тогда уваженіе всей Европ, и которому не грозила еще никакая опасность, чтобы желать или предвидть, и притомъ издалека, разрушеніе или потрясеніе этого величественнаго сооруженія’. ‘Во времена Лабрюйера, престижъ рожденія и ранга, вліяніе наслдственнаго богатства, сила и блескъ власти были еще въ своей неприкосновенности и лежали всею своею тяжестью на тхъ, кто не имлъ участья въ этихъ, якобы неоспоримыхъ, правахъ на уваженіе со стороны другихъ. Даже боле. Теперь эти преимущества, ставшія сами по себ непрочными или слабыми, разсялись въ сред цлаго общества: знатное рожденіе часто лишено богатства и удалено отъ власти, богатство, столь быстро въ иныхъ случаяхъ протекающее и всегда готовое ускользнуть, очень часто только само по себ и иметъ право на вниманіе со стороны другихъ, власть, почти столь же перемнчивая, какъ и богатство, не знаетъ часто, что длать со знатнымъ рожденіемъ, и не всегда поддерживается личной заслугой. Но тогда рожденіе, власть, богатство, сосредоточенныя въ однхъ рукахъ, соединенныя на однихъ и тхъ же лицахъ, представляли другъ для друга взаимную поддержку и къ своему собственному вліянію присоединяли силу и блескъ, происходящій отъ ихъ стеченія. Одно мсто, узкое пространство, одинъ пунктъ земнаго шара, находящійся, по Лабрюйеру, на 48R сверной широты и боле чмъ на 1,100 лье отъ моря ирокезовъ и гуроновъ, содержитъ въ себ это блестящее общество, къ которому были обращены вс взоры, этотъ ‘дворъ’, маленькое отечество на лон большаго отечества, отечество единственное для большей части его обитателей, мстопребываніе всякаго авторитета, источникъ всхъ милостей, центръ всхъ удовольствій. Ни въ чемъ тамъ не было недостатка, что могло бы способствовать наслажденію жизнью, такъ чтобы сдлать ее легкою, пріятно переносимою и услаждающею чувство. Власть почти не сопровождалась трудомъ и заботою, ибо она исходила отъ единственнаго владыки и смшивалась въ понятіяхъ людей съ его милостью, которая возвышаетъ того, кого коснулась, ничего отъ него не требуя. Отсутствіе тхъ трудовъ и заботъ, отъ которыхъ теперь не избавляетъ никого и самый высокій рангъ, давало свободное мсто ‘празднымъ душамъ,— на которыхъ, какъ — превосходно выражается Лабрюеръ,— ‘все производитъ, на первыхъ порахъ, живое впечатлніе’. Богатство, употребленное искусно въ дло, присоединяло блескъ и тонкость къ этому благоденствію и давало средства предупредить скуку разнообразіемъ забавъ, вжливость, усвоенная съ дтства и переданная съ кровью, смягчала отношенія людей и скользила съ какою-то прелестью даже по малйшимъ случаямъ жизни, наконецъ, склонность къ удовольствію французской расы и остроумная грація женщинъ — давали движеніе этой блестящей толп и примшивали вкусъ къ умственному удовольствію, испытываемому при поиск другихъ удовольствій’.
Таково было общество и соціальный строй, которыя имлъ передъ глазами Лабрюйеръ, совершенно очевидно, что онъ не видлъ тхъ элементовъ разложенія, которые ндрились въ этомъ обществ. Будучи другомъ Боссюэ, Лабрюйеръ думалъ, какъ онъ, да и думать иначе было запрещено. И однако, этотъ убжденный моралистъ написалъ, между прочимъ, фразу, которая была бы подстать только Монтескьё: ‘При деспотизм нтъ отечества, его замняютъ другія вещи: интересъ, слава, служеніе принцу’. Если разсматривать Лабрюйера съ этой точки зрнія, то въ немъ несомннно поразитъ какая-то неустойчивость мысли, какое-то колебаніе въ мнніяхъ, онъ и льстецъ, и свободный мыслитель въ одно и то же время. Все это можно объяснить только чрезвычайной осторожностью, которую ему приходилось соблюдать. Онъ, напримръ, предпринялъ опровергнуть доктрины такъ называемыхъ въ то время sprits forts, но это опроверженіе чрезвычайно слабо и все состоитъ изъ офиціальныхъ общихъ мстъ, a la Боссюэ, какъ будто ему нужно было сдлать эту уступку, чтобы въ другихъ отношеніяхъ быть свободнымъ, Эти уступки, безъ всякаго сомннія, умаляютъ значеніе писателя. По всей вроятности, эти уступки ему немало стоили, съ одной стороны, он были дломъ его воспитанія, а съ другой онъ слишкомъ увлеченъ деталями, подробностями, и не видлъ цлаго. Его подчиненное и шаткое положеніе заставляло покоряться необходимости, его острый умъ увлекалъ въ сторону сатиры. Эти дв противоположности онъ старался согласовать. какъ могъ. Но если часто его сужденія слишкомъ смахиваютъ на общія мста, то, во всякомъ случа, въ нихъ много справедливаго. Тэнъ, въ замчательномъ этюд о Лабрюйер, слдующимъ образомъ характеризуетъ его: ‘Лабрюйеръ открываетъ только детальныя истины, онъ показываетъ смшную сторону моды, чувство отвращенія, внушаемое пороками, несправедливость мнній и, какъ самъ говоритъ, суету всхъ привязанностей человка. Но эти отдльные взгляды не приводятъ его къ общей иде, онъ пробуетъ тысячи тропинокъ, но не проводитъ дороги, изъ всѣ,хъ этихъ врныхъ заключеній онъ не длаетъ никакого вывода. Онъ даетъ совты всякому возрасту, всякому положенію, всякой страсти, но не человчеству, и когда, подъ конецъ, въ своей послдней глав, онъ приступаетъ къ доказательствамъ существованія Бога, то только излагаетъ аргументы декартовской школы. Его талантъ, главнымъ образомъ, заключается въ искусств возбуждать вниманіе. Онъ творитъ немного, но то, что видитъ, онъ запечатлваетъ неизгладимо. Онъ повторяетъ только обыкновенныя истины, но, разъ он высказаны, ихъ нельзя забыть. Онъ похожъ на человка, который останавливаетъ прохожихъ на улиц, беретъ ихъ за шиворотъ, заставляетъ забывать о длахъ и удовольствіяхъ, заставляетъ смотрть себ подъ ноги, смотрть на то, чего прежде они не видали, и не позволяетъ имъ удаляться до тхъ поръ, пока они не запечатлютъ въ своей памяти разсмотрнный предметъ. Поэтому, у него замчаются вс уловки стиля, никогда еще форма не была такой совершенной, столь способной выразить точно мысль. Онъ вводитъ фиктивныхъ персонажей, приписываетъ имъ цлыя рчи и превращаетъ, такимъ образомъ, нравственную проповдь въ драматическую сцену Онъ беретъ какого нибудь древняго мудреца Гераклита, потомъ Демокрита, заставляетъ ихъ говорить, и обращаетъ вниманіе читателя на странности ихъ рчи. Онъ подражаетъ стилю Монтэня и поражаетъ вниманіе контрастомъ между устарлой формой рчи и современной. По временамъ, онъ возбуждаетъ любопытство загадками или кажущимися наивностями. Онъ увеличиваетъ предметы, усиливаетъ очертанія, накопляетъ краски, и фигура, которую онъ такимъ образомъ нарисовалъ, становится столь выразительной, что невозможно оторвать глазъ отъ нея.’
Необходимо, однако, указать еще на одну черту Лабрюйера, черту, которая сближаетъ его съ нашимъ временемъ. Особенность классическаго стиля въ XVII вк — это правильная, логически построенная фраза, держащаяся на извстной высот общихъ, абстрактныхъ положеній и возвышенныхъ выраженій. У Лабрюйера какъ разъ наоборотъ: фраза короткая, неправильная, по временамъ вульгарная, касающаяся самыхъ обыденныхъ мелочей жизни, конкретная, въ которой очень часто вещи называются ихъ истиннными названіями. Вотъ, напримръ, одна характеристика, которая покажетъ, въ какой степени Лабрюйеръ близко подходитъ къ нервному и демократическому стилю XIX столтія: ‘Гнатонъ живетъ только для себя, всхъ остальныхъ людей, по его взглядамъ, не существуетъ. Не довольствуясь первымъ мстомъ за столомъ, онъ одинъ занимаетъ мсто двоихъ, онъ забываетъ, что пиръ устроенъ не только для него, но и для всхъ гостей, онъ овладваетъ блюдомъ и присвоиваетъ себ всякую перемну кушанья, онъ не принимается ни за одно кушанье, не попробовавъ предварительно всхъ остальныхъ, ему хотлось бы отвдать вс сразу. За столомъ онъ пускаетъ въ дло свои руки, беретъ рукою мясо, перебираетъ его, отрываетъ часть, раздляетъ на куски, вообще ведетъ себя такъ, что остальнымъ гостямъ приходится сть, если хотятъ, остатки посл него. Онъ не стсняется передъ ними въ своей неопрятности, способной отнять апетитъ у самыхъ голодныхъ, сокъ и соусъ течетъ у него по подбородку и бород, если онъ поднимаетъ рагу надъ блюдомъ, то разливаетъ соусъ по дорог въ другое блюдо и на скатерть, оставляя слды за собой, стъ онъ съ большимъ шумомъ, чавкая, при этомъ ворочаетъ глазами, столъ для него въ род яслей, онъ чиститъ зубы и продолжаетъ сть. Гд бы онъ ни былъ, онъ длаетъ вокругъ себя не меньше простору, чмъ въ своей комнат, въ карет для него удобны только заднія мста, на всякомъ другомъ мст, по его словамъ, ему длается дурно. Если онъ путешествуетъ съ нсколькими другими лицами, онъ предупреждаетъ ихъ въ гостинницахъ и уметъ всегда занять лучшую постель въ лучшей комнат, онъ все беретъ въ свое пользованіе, по его приказанію, бгутъ одновременно и его слуги, и слуги другихъ, онъ все присвоиваетъ себ, что попадется подъ руку, будь то какой нибудь скарбъ или экипажи, для него вс хлопочутъ, а онъ ни для кого не принуждаетъ себя, никого не жалетъ, знаетъ только свое горе, свою тучность и желчь, онъ не оплакиваетъ смерти другихъ, боится только своей собственной и охотно заплатилъ бы за нее уничтоженіемъ всего человческаго рода’. По реалистическому пріему, этотъ ‘портретъ’ можно было бы приписать Золя, еслибы современный французскій беллетристъ владлъ съ такимъ искусствомъ ироніей и сатирой.
И еще одна особенность сближаетъ Лабрюйера съ нашимъ временемъ: его демократическій инстинктъ. По справедливому замчанію Тэна, онъ производитъ то же впечатлніе, что и Руссо: оба глубоко были уязвлены контрастами между ихъ геніемъ и ихъ соціальнымъ положеніемъ, и это тайное страданіе, эта рана, никогда не закрывавшаяся, положила свою мрачную печать на форму ихъ мысли и на самую мысль. Эта же внутренняя, неутихающая боль заставила ихъ обратить вниманіе на несчастныхъ и страдающихъ. Жанъ-Жакъ Руссо написалъ свой ‘Discouss sur l’ingalit’, Лабрюйеръ сдлалъ больше, онъ соединилъ въ одной фраз все, что современные реформаторы говорили въ многотомныхъ сочиненіяхъ о ненормальности общества, основаннаго на привилегіяхъ. Посмотрите, напримръ, на слдующую картину: ‘Вотъ разсяны по полямъ какія-то дикія животныя, самцы и самки, смуглыя, багровыя, вс загорвшія отъ солнца, наклонившіяся къ земл, которую они роютъ и пашутъ съ непреодолимымъ упорствомъ, между ними какъ будто слышна членораздльная рчь, а когда они выпрямляются, то мы видимъ человческое лицо. И дйствительно, это — люди, на ночь они являются въ свои логовища, гд питаются чернымъ хлбомъ, водой и кореньями, они избавляютъ другихъ людей отъ труда сять, обработывать и собирать для пропитанія и такимъ образомъ заслуживаютъ того, что лишаются даже возможности сть хлбъ, который они посяли’. И вслдъ за тмъ, въ другомъ мст, онъ прибавляетъ: ‘народъ почти не иметъ ума, вельможи не имютъ души, у того хорошее основаніе и нтъ вншняго лоска, у этихъ только вншность и блестящая поверхность. Если нужно сдлать выборъ, я не стану колебаться,— я хочу принадлежать къ народу’. Такихъ ‘выходокъ’ у Лабрюйера найдется много: ‘Есть такая нищета на земл, что она сжимаетъ сердце. Инымъ даже нечего сть, иные боятся зимы, имъ страшно за жизнь. Въ иныхъ мстахъ дятъ незрлые плоды, насилуя землю и времена года, чтобы удовлетворить своему неизысканному вкусу. Простые буржуа, только потому, что они были богаты, имли смлость проглатывать сразу столько, сколько хватило бы на прокормленіе ста семействъ. Пусть, кто хочетъ, выступитъ противъ этихъ крайностей: я укрываюсь въ среду умренности и не хочу, если можно, быть ни несчастнымъ, ни счастливымъ…’ ‘Преимущество вельможъ надъ другими людьми огромно въ одномъ отношеніи: пускай ужь у нихъ будетъ хорошій столъ и богатая меблировка, пускай будутъ собаки, лошади, обезьяны, карлики, дураки и льстецы, но я завидую ихъ счастію имть къ своимъ услугамъ людей, которые равняются съ ними сердцемъ и умомъ, а иногда и превосходятъ ихъ’…
Подобно Руссо, Лабрюйеръ подверженъ какой-то неизлчимой меланхоліи, какой-то безотчетной грусти, онъ потерялъ всякую иллюзію, онъ чувствуетъ отвращеніе отъ людей, и по временамъ, вы встрчаете въ его книг пессимизмъ, который напоминаетъ вамъ краснорчивйшія страницы Шопенгауэра: ‘Нужно смяться прежде, чмъ добиться счастія, а иначе можно умереть, не дождавшись случая смяться. Жизнь коротка, если она заслуживаетъ этого имени, только тогда, когда она пріятна, потому что если соединить вмст вс часы, которые мы проводимъ за тмъ, что намъ нравится, то изъ большаго числа лтъ нашей жизни едва составится нсколько мсяцевъ’. ‘Жизнь — это сонъ. Старики — это т, у кого сонъ былъ продолжительне, они начинаютъ пробуждаться только тогда, когда нужно умирать. Вспоминая все теченіе своей жизни, они часто не находятъ ни добродтелей, ни похвальныхъ дйствій, которыя бы отличали одинъ годъ ихъ жизни отъ другаго, они смшиваютъ различные свои возрасты, не видя въ нихъ ничего такого, что достаточно выдавалось бы для того, чтобы измрить прожитое ими время, сонъ ихъ былъ смутный, безформенный и непослдовательный, но они все таки чувствуютъ, какъ и всякій пробуждающійся ото сна, что долго спали. Для человка существуютъ только три событія: рожденіе, жизнь и смерть. При рожденіи онъ не чувствуетъ себя, при смерти страдаетъ, все время жизни забываетъ, что живетъ’. ‘Въ жизни человка есть время, когда разума еще нтъ, когда въ немъ замчается только инстинктъ, подобный инстинкту животныхъ, и не сохраняющій въ памяти никакого слда. Есть и другое время, когда разумъ развивается, даже уже сформированъ и могъ бы дйствовать, еслибы не былъ затемненъ и какъ бы погашенъ нравственными пороками, увлеченіемъ, страстями, которыя слдуютъ одна за другой и ведутъ человка къ третьему и послднему возрасту. Тутъ разумъ, находясь во всей своей сил, долженъ былъ бы производить, но онъ уже охлажденъ и разслабленъ годами, болзнью и горемъ, затмъ онъ еще боле разстроивается вслдствіе разстройства человческаго механизма, клонящагося къ разрушенію… Тмъ не мене, эти періоды составляютъ человческую жизнь’
При этомъ неизлчимомъ пессимизм Лабрюйера, замчается однако теплая, душевная нота, которая какъ бы скрашиваетъ эту меланхолію. Главы: ‘Сердце’ и ‘Женщина’ переполнены трогательными мыслями, сердечными изліяніями, которыя какъ-то не вяжутся съ ироніей и сарказмомъ всего остальнаго, и которыя заставляютъ догадываться, чмъ онъ былъ бы, еслибъ условія жизни не сдлали его мизантропомъ и скептикомъ. Это любящее сердце, пораненное и оскорбленное, высказывается тутъ въ удивительно-обаятельной форм. ‘Какимъ бы безкорыстіемъ мы ни отличались въ отношеніи тхъ, кого любимъ, все таки иной разъ нужно принудить себя и имть великодушіе получить отъ нихъ услугу’, и вслдъ за этимъ: ‘Тотъ можетъ брать, кто испытываетъ столь же высокое удовольствіе получая, какое испытываетъ другъ его, давая ему’. Такія panchements, изліянія, несомннно указываютъ на субъективный элементъ, изъ-за писателя виденъ человкъ, который, въ этихъ отрывочныхъ фразахъ, въ этихъ сентенціяхъ, обнаруживаетъ вс тайники своего сердца. Эти невольныя изліянія еще сильне поражаютъ своимъ субъективнымъ, личнымъ элементомъ въ томъ мст, гд дло касается любви. ‘Красивое лицо,— говоритъ онъ въ одномъ изъ такихъ м 123,стъ,— это самое прекрасное изъ всхъ зрлищъ, самая пріятная гармонія — это звукъ голоса той, которую любишь’. Подчасъ эти сентенціи невольно заставляютъ думать, что авторъ просто записывалъ извстныя рдкія впечатлнія жизни, облекая ихъ въ общую абстрактную форму: ‘Бываютъ подчасъ на пути жизни столь дорогія удовольствія и столь нжныя обстоятельства, недоступныя для насъ, что естественно желать, по крайней мр, чтобы они были дозволены, такія сильныя чары можно преодолть только умніемъ съ достоинствомъ отказаться отъ нихъ’. ‘Иныя потери должны вызывать въ сердц неистощимые источники скорби. Чтобы выйти изъ сильной печали, нужна добродтель или сила духа. Обыкновенно мы горько плачемъ и сильно бываемъ тронуты, но потомъ оказываемся столь слабыми и легкомысленными, что утшаемся’. ‘Грустно любить, не обладая большимъ состояніемъ, которое даетъ намъ средства осыпать удовольствіями любимый предметъ и сдлать его настолько счастливымъ, чтобы большаго счастія онъ не желалъ’. Уже въ наше время нкоторые изслдователи, пораженные этимъ субъективнымъ элементомъ Лабрюйера, пробовали читать между строкъ и раскрыть, если можно такъ выразиться, романъ Лабріойера. Портретъ Артенисы, между прочимъ, послужилъ главной темой подобнаго рода догадокъ. Въ этомъ портрет видли портретъ г-жи de Bois-Landry,— если врить свидтельству Шольи, который хорошо былъ съ нею знакомъ. Къ несчастію, она нисколько не похожа на портретъ, сдланный Лабрю&еромъ. Во всякомъ случа, ничего документальнаго ни въ этомъ отношеніи, ни во всхъ другихъ обстоятельствахъ его жизни нельзя было открыть. Въ общемъ, Лабрю&еръ является однимъ изъ самыхъ изящныхъ, тонкихъ и глубокихъ писателей французской литературы XVII вка, который въ своихъ ‘Характерахъ’ оставилъ намъ чрезвычайно полную и меткую картину нравовъ его времени.