Французские романтики, Скабичевский Александр Михайлович, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 191 минут(ы)

ФРАНЦУЗСКІЕ РОМАНТИКИ.

(Историко-литературные очерки).

Жоржъ-Зандъ.

I.
Двойственность происхожденія Жоржъ-Зандъ.— Предки ея отца.— Судьба бабушки ея, г-жи Дюпенъ.— Морицъ Дюпенъ и наставникъ его Дешартръ.— Судьба Софьи Делабордъ до встрчи съ Морицемъ.— Начало семейной драмы.— Женитьба Морица.— Рожденіе Авроры.— Контрастъ типовъ г-жи Дюпенъ и Софьи.— Первые годы Авроры.— Импровизація сказокъ.— Поздка въ Испанію.— Смерть отца.

Если вс романтики первой половины ныншняго столтія отличаются раздвоенностью, вслдствіе совершившейся въ нихъ умственной борьбы двухъ противоположныхъ міросозерцаній, мистико-метафизическаго и реальнаго, то въ личности Жоржъ-Зандъ эта борьба осложняется и обостряется такими особенными элементами, какіе встрчаются у весьма немногихъ изъ ея современниковъ. Дло въ томъ, что, вслдствіе происхожденія этой знаменитой женщины разомъ изъ двухъ противоположныхъ классовъ, кровно-аристократическаго и плебейскаго — какъ въ жизни, такъ и въ произведеніяхъ ея мы видимъ борьбу не однихъ міросозерцаній, но и двухъ соціальныхъ типовъ, двухъ противоположныхъ системъ, наклонностей и привычекъ, унаслдованныхъ ею отъ предковъ. Это обстоятельство придаетъ изученію личности и произведеній Жоржъ-Зандъ двойной интересъ, особенно у насъ и въ наше время, время смшенія и паденія сословій, время, въ которое жизнь наша кишитъ драмами и трагедіями, представляющими подобную же соціальную раздвоенность и культурную борьбу.

Праддъ Жоржъ-Зандъ со стороны отца былъ извстный въ исторіи французскій маршалъ, побдитель при Фонтенуа, Морицъ Саксонскій, побочный сынъ герцога саксонскаго и короля польскаго Фридриха-Августа. Такой же ловеласъ и повса, какъ и отецъ, этотъ Морицъ имлъ массу незаконныхъ дтей и, между прочимъ, прижилъ съ оперною актрисою Верьеръ дочь Марію-Аврору. Этой Марі-Аврор, бабушк Жоржъ-Зандъ, пришлось играть огромную роль въ жизни своей знаменитой внучки, и потому мы остановимся на ней подоле.

Юность этой женщины, проведенная въ чопорной, сухой, исполненной холоднаго и безсердечнаго разврата сред версальскаго двора, не была согрта никакимъ теплымъ, человческимъ чувствомъ. Покровительница ея, дочь короля Августа, племянница маршала, мать Карла X и Людовика XVIII, взявшая на себя воспитаніе ея, первымъ дломъ запретила ей видться съ матерью, помстила ее въ Сенъ-Сиръ, а затмъ, едва двочк минуло 15 лтъ, выдала ее замужъ за побочнаго сына Людовика XV, графа Горна, человка грубаго и дикаго нравомъ, воспитаннаго казарменною жизнію и проникнутаго до мозга костей духомъ военной дисциплины. Молодая женщина, почти двочка, была лишь номинально женою этого человка. Онъ проводилъ все свое время въ казармахъ или лагер, жена видлась съ нимъ лишь на придворныхъ и военныхъ празднествахъ, но и при всемъ томъ, впослдствіи, даже подъ старость, она не могла вспомнить о немъ безъ ужаса. По счастью для нея, графъ Горнъ въ первый же годъ супружества былъ убитъ на дуэли, и юная вдова, освободившись отъ высочайшаго покровительства, получила теперь возможность соединиться съ матерью.

Она и не замтила, какъ промелькнули девять лтъ, которые она прожила подъ кровомъ г-жи Верьеръ, среди шумныхъ свтскихъ и литературныхъ развлеченій тогдашняго полусвта. Ей минуло 25 лтъ, когда мать внезапно умерла, и Марія-Аврора, оставшись круглою сиротою, должна была снова вернуться подъ монастырскую снь. Положеніе ея сдлалось весьма критическимъ: отъ матери ей ничего не осталось, кром нсколькихъ бездлушекъ, такъ какъ вся роскошь, окружавшая г-жу Верьеръ, была продана съ молотка, бывшая покровительница назначила ей небольшую пенсію, но и та прекратилась въ одинъ прекрасный день. При такихъ стснительныхъ обстоятельствахъ, Марія-Аврора была очень рада, когда къ ней посватался богатый буржуа, сборщикъ податей, Дюненъ-де-Франкель. Въ ея жилахъ текла королевская кровь, а Дюпенъ былъ сынъ откупщика, ей было 30 лтъ, а Дюпену 62, но разбирать не было никакихъ шансовъ, и Марія-Аврора Саксонская сдлалась г-жею Дюпенъ.

Нужно ли и говорить о томъ, что о какой-либо любви въ этомъ брак не было и помину, хотя г-жа Дюпенъ прожила съ своимъ мужемъ 10 лтъ вполн мирной и согласной жизни? Сладенькій старичокъ съ изысканными манерами и вчно-любезною улыбочкою на устахъ, щеголь и bon-vivant XVIII вка, даже на смертномъ одр не покинувшій своего эпикурейскаго взгляда на жизнь и выразившій при смертномъ прощаніи съ женою единственное желаніе, чтобы она имла возможность подоле наслаждаться жизнію, Дюпенъ могъ внушать лишь дочернее чувство, а никакъ не супружеское. По крайней мр, г-жа Дюпенъ не иначе называла его, какъ папаша, а онъ въ свою очередь именовалъ ее дочерью даже въ обществ. Тмъ не мене, въ первый же годъ супружества, у нихъ родился сынъ, Морицъ, которому Жоржъ-Зандъ была впослдствіи обязана жизнію. Женщина, не согртая въ дтств и никогда никого не любившая, весьма естественно нашла поздній исходъ своему чувству въ единственномъ своемъ дтищ и привязалась къ нему со всей силой голоднаго сердца. Это было нчто большее, чмъ обыкновенная материнская любовь: горячая и слпая страсть, поглотившая все существо г-жи Дюпенъ. Ниже мы увидимъ, какую важную роль въ жизни внучки играла эта материнская страсть бабушки.

Въ молодости г-жа Дюпенъ не избгла того философско-политическаго движенія, которое бурнымъ вихремъ несло всхъ ея современниковъ подъ топоръ гильотины. Она много читала, была въ дом матери лично знакома съ такими знаменитостями того времени, какъ Бюффонъ и Лагарпъ, послдній писалъ даже въ ея честь стихи. Мужъ ея, хотя въ качеств сборщика подадей и занималъ самую нелиберальную въ то время должность, въ свою очередь, либеральничалъ и философствовалъ подъ вліяніемъ, съ одной стороны, мачихи, одной изъ образованнйшихъ женщинъ того времени, а съ другой — самого апостола XVIII вка, Жанъ-Жакъ-Руссо, который былъ одно время секретаремъ въ дом отца его. Г-жа Дюпенъ критиковала современные порядки, относилась скептически къ религіи, была деисткой и даже подъ вліяніемъ аббата-де-Сенъ-Пьера увлекалась идеями женской эмансипаціи. Когда у нея родился сынъ, она, какъ передовая женщина вка, подъ вліяніемъ ‘Эмиля’, вознамрилась вскормить его своею грудью, но, какъ весьма часто въ то время кончались подобные прогрессивные порывы, природа, конечно, ужь отказала ей въ этомъ благородномъ стремленіи: у нея оказалось полное отсутствіе молока.

Но весь этотъ напускной, поверхностный, модный либерализмъ испарился съ годами, особенно подъ вліяніемъ ужасовъ революціи. Къ этому времени г-жа Дюпенъ успла овдовть. Мужъ ея умеръ, оставивъ свое состояніе крайне разстроеннымъ, хотя, по ликвидаціи всхъ его долговъ, у вдовы осталась еще рента въ 75,000 ливровъ. Она поселилась въ Париж и занялась воспитаніемъ сына, нанявъ для этого, нкоего Франца Дешартра, бывшаго прежде учителемъ коллегіи кардинала Лемуана. Этотъ Дешартръ, сдлавшійся впослдствіи воспитателемъ и Жоржъ-Зандъ, представлялъ изъ себя типъ педагога старой, дореволюціонной школы: строгій піетистъ и легитимистъ съ самыми узкими и обскурантными взглядами на вещи, рьяный классикъ и педантъ во всхъ отношеніяхъ, онъ былъ въ тоже время взбалмочнаго и свирпаго характера, и въ дл педагогіи держался боле всего системы лозы. Правда, безумная любовь г-жи Дюпенъ къ сыну оберегала послдняго отъ свирпствъ учителя, но за то впослдствіи плеть грознаго наставника, подъ старость сдлавшагося еще боле необузданнымъ, свободно гуляла по спинамъ слдующаго поколнія. Впрочемъ, въ характер Дешартра было нсколько и хорошихъ чертъ: таковы были — рдкое безкорыстіе, неподкупная честность, беззавтная привязанность (онъ всего себя посвятилъ семь г-жи Дюпенъ и почти всю жизнь прожилъ подъ ея кровомъ), наконецъ, чисто рыцарская храбрость, которую онъ не замедлилъ выказать въ первые же года своего пребыванія въ дом г-жи Дюпенъ при слдующихъ обстоятельствахъ.

Разгорлась революція, которая еще боле обрзала фонды г-жи Дюпенъ. У нея осталось лишь 300,000 ливровъ капитала, да нсколько фамильныхъ драгоцнностей. Она поселилась въ Берри и капиталъ употребила на покупку имнія Ноганъ, а драгоцнности замуровала въ стну своей квартиры. Эти-то драгоцнности чуть не стоили ей головы. Около этого времени конвентъ, въ видахъ облегченія обращенія денегъ въ стран, издалъ декретъ, воспрещавшій гражданамъ республики утаивать и прятать какія бы то ни было драгоцнности. Въ силу этого декрета, вроятно, вслдствіе какого-нибудь тайнаго доноса, въ дом, гд жила г-жа Дюпенъ, былъ произведенъ 26 ноября 1793 года повальный обыскъ: драгоцнности были открыты и конфискованы, г-жа Дюпенъ была арестована, препровождена въ Парижъ и заключена въ монастырь англиканокъ въ улиц Фоссе-сеи-Викторъ, обращенный въ то время въ тюрьму. Началось слдствіе, допросы, къ квартир г-жи Дюпенъ были приложены печати до новаго боле фундаментальнаго обыска. А между тмъ, въ квартир г-жи Дюпенъ хранились не одн только драгоцнности, но и письма къ ней нкоторыхъ изъ эмигрантовъ, такъ какъ она не прерывала сношеній съ кое-какими связями своей молодости. Письма эти могли окончательно погубить ее въ т грозныя времена. И вотъ въ эту-то критическую минуту спасителемъ ея явился Дешартръ. Съ отчаянною храбростью, рискуя головою, онъ пробрался ночью къ квартир г-жи Дюпенъ, бережно снялъ печати съ дверей, сжегъ вс компрометирующія бумаги и снова затмъ наложилъ печати на свои мста. Товарищемъ его въ этомъ рискованномъ предпріятіи былъ ученикъ его, 15-лтній Морицъ, который слдилъ за своимъ учителемъ и силою навязался къ нему въ помощники, во то время, когда Дешартръ усплъ уже пробраться въ запечатанную квартиру. Г-жа Дюпенъ была такимъ образомъ спасена, когда у нея сдлали обыскъ ея бумагъ, то ничего не нашли въ нихъ компрометирующаго. Она все-таки просидла въ тюрьм до 22-го августа 1794 года, утшаясь во все это время лишь рдкими, минутными свиданіями съ сыномъ, да перепискою съ нимъ, и только посл паденія Робеспьера и съ концомъ террора она была освобождена новымъ правительствомъ. Весьма естественно, что вс эти испытанія, съ одной стороны, еще боле усилили ея страсть къ своему сыну, а съ другой — окончательно отшатнули ее отъ новыхъ идей, и единственно, что осталось въ ней отъ прежняго свободомыслія — это деизмъ и индифферентность къ господствующей религіи.

При всей своей страстной любви къ сыну, нельзя сказать, чтобы она дала ему блестящее образованіе. До правильнаго-ли воспитанія было въ эти смутныя и тревожныя времена. Это было домашнее воспитаніе вполн дореволюціоннаго характера, совершенно по тому же шаблону, какъ и у насъ воспитывались въ XVIII вк наши баричи въ своихъ родительскихъ усадьбахъ, подъ руководствомъ или нашихъ отечественныхъ кутейниковъ, или кутейниковъ заморскихъ, тхъ же самыхъ Дешартровъ, спасавшихся отъ революціонныхъ ужасовъ подъ спію нашихъ ‘Обломовокъ’. Въ результат этого воспитанія только и было, что небольшое количество самыхъ поверхностныхъ знаній, умнье болтать на двухъ-трехъ языкахъ, немного музыки, немного живописи, хорошія манеры, декламація, наздничество и фехтованіе.

Нтъ ничего мудренаго, что съ такимъ чисто свтскимъ образованіемъ, молодой человкъ только и оказался способнымъ, что къ военной служб, къ тому же, тогда начинались наполеоновскія войны, и каждый честолюбивый юноша могъ мечтать нетолько о всевозможныхъ почестяхъ, но чуть ли не о королевскихъ тронахъ. При такихъ условіяхъ, едва былъ утвержденъ журдановскій законъ (23-го сентября 1798 года) о поголовной милиціи, Морицъ не замедлилъ надть военный мундиръ одного изъ армейскихъ полковъ своей родины, къ великому огорченію своей матери, которая заране уже оплакивала своего возлюбленнаго сына, рисуя въ своемъ воображеніи вс ужасы войны, которые ожидали его при исполненіи военныхъ обязанностей.

Но ни вс т опасности, которыя представились молодому человку въ послдовавшей вскор итальянской кампаніи, ни строгости и лишенія плна, въ который онъ былъ захваченъ австрійцами въ битв при Гогенлинден, не привели г-жу Дюпенъ въ такой ужасъ, какъ роковое для ея материнскаго сердца извстіе, что ея сынъ, единственное утшеніе ея старости и гордость ея рода, страстно влюбился въ какую-то потерянную женщину, лагерную искательницу приключеній и содержанку одного изъ его военачальниковъ.

Это была мать Ж. Зандъ, Софія-Викторія-Антуанета-Делабордъ. Отецъ этой женщины, Антоній Делабордъ, былъ мелкій парижскій ремесленникъ, который содержалъ одно время маленькое кафе съ билліардомъ въ уголк Парижа, а потомъ это ему не удалось, и онъ торговалъ чижами въ Птичьемъ ряду. Рано лишившись родителей, Софія, съ сестрою своею, Люси, остались круглыми сиротами въ парижской толп, неистово бушевавшей въ то время, и должны были поддерживать свое существованіе личнымъ трудомъ. Люси принялась за иглу, а Софія поступила фигуранткой въ какой-то маленькій театръ и, кром того, пла порою въ кафе-шантанахъ. Но въ то страшное время надо было держать ухо остро и пть псни съ разборомъ, а молодая двушка, воспитанная родителями въ благочестивомъ дух стараго режима, имла смутныя понятія, о томъ, что совершалось вокругъ нея. Какой-то аббатикъ Борель всучилъ нашей пвиц куплетики въ самомъ антиреволюціонномъ дух, и она пропла ихъ на подмосткахъ кафе-шантана въ полной наивности, безъ малйшаго желанія подразнить терроръ, который былъ въ это время во всемъ разгар. Молодую пвицу сейчасъ же забрали и заперли въ тотъ же самый монастырь англиканокъ, гд въ это время сидла и г-жа Дюпенъ. Такимъ образомъ, будущая теща и невстка въ одно и то же время изнывали въ одной и той же тюрьм, подвергаясь одной и той же опасности окончить жизнь подъ ударомъ гильотины, не подозрвая и о существованіи другъ друга. Въ одно время он и вышли изъ своего заключенія, съ паденіемъ террора и съ утвержденіемъ директоріи. Затмъ, Софія теряется въ городской толп, и жизнь ея до встрчи съ Морицемъ была, по всей вроятности, обыкновенная жизнь парижскихъ фигурантокъ и мелкихъ пвицъ, полная трактирныхъ и маскарадныхъ приключеній, случайныхъ минутныхъ увлеченій, вспышекъ восторженнаго веселья и отчаянія, и постоянныхъ переходовъ отъ ослпительной роскоши къ самой голодной нищет. Когда она встртилась съ Морицемъ во время итальянской кампаніи, въ Азол, въ 1800 г., ей было около 25-ти лтъ и у нея была уже четырехлтняя дочь Каролина. Что касается послдняго обстоятельства, то въ этомъ отношеніи Морицъ былъ съ нею въ равномъ положеніи: у него, въ свою очередь, въ это время былъ уже сынъ Ипполитъ, котораго онъ прижилъ съ домашнею служанкою, причемъ г-жа Дюпенъ, оскандализированная такимъ пассажемъ своего сына, изгнала изъ дома дерзкую служанку, но сына ея взяла въ домъ свой на воспитаніе и впослдствіи онъ былъ другомъ дтства Ж. Зандъ.

Г-жа Дюпенъ, со страхомъ слдившая за ходомъ военныхъ дйствій и чуть не умиравшая отъ отчаянія, когда письмо сына ея запаздывало нсколькими днями, конечно, леляла мысль о прекрасной и блестящей партіи, которая ожидала Морица по возвращеніи съ войны, можетъ быть, мысленно она и намчала уже подобную партію среди красавицъ ла-шатрскаго бо-монда. Можете представить огорченіе ея, когда сынъ оказался вдругъ влюбленнымъ въ лагерную искательницу приключеній, и по возвращеніи Морица домой, женщина эта послдовала за нимъ и поселилась въ Ла-Шатр, открыто объявляя себя любовницей молодого человка. Тогда въ г-ж Дюпенъ проснулась великосвтская львица XVIII столтія, и завязалась семейная драма, тяжелая и мучительная для всхъ дйствующихъ лицъ. Не ограничиваясь однми домашними сценами, г-жа Дюпенъ послала своего друга Дешартра въ Ла-Шатръ настоять, во что бы то ни стало, чтобы Софія ухала изъ города и избавила Морица отъ своихъ преслдованій. Но Софія была не какою-либо неопытною и робкою невинностью, едва совершившею свое первое паденіе, а женщиною бывалою, на вс увщанія и угрозы Дешартра она отвчала насмшливымъ хохотомъ и вытолкала его за дверь, когда тотъ, выведенный изъ себя, началъ ругаться. Тогда Дешартръ, надо полагать, смутно понимавшій новые порядки и все еще жившій преданіями стараго режима, при которомъ, но вол богатой и вліятельной помщицы, можно было изгнать кого угодно нетолько изъ Ла-Шатра, но и изъ Франціи, отправился за содйствіемъ къ муниципальнымъ властямъ города. Неизвстно, что онъ имъ наговорилъ про ужасную женщину и чмъ онъ ихъ настращалъ, но ему удалось привести ихъ въ гостинницу, гд жила Софія. Каково же было ихъ удивленіе, когда, вмсто мегеры, описанной Дешартромъ, они нашли женщину невысокаго роста, прекрасную, какъ ангелъ, которая плакала, сидя на кровати, съ распущенными волосами и закрывая свое лицо обнаженными руками. Она гордо отказалась отвчать на ихъ разспросы, когда же увидла, что власти расчувствовались и склонились на ея сторону, она успокоилась и съ кротостью и граціею, спокойно и искренно разсказала имъ все,ничего не скрывая — что она познакомилась съ Морицемъ въ Италіи и полюбила его, что бросила для него богатое покровительство и что не знаетъ о существованіи такого закона, по которому ей можно было бы вмнить въ преступленіе, что она промняла генерала на поручика и богатство на любовь. Еще боле расчувствовавшіяся власти бросились ее утшать и обратились къ Дешартру съ строгими внушеніями, говоря, что онъ не иметъ никакого права преслдовать женщину, и требуя, чтобы онъ немедленно удалился.

Все это убдило Морица принять совершенно иную тактику по отношенію къ своей матери. Онъ самъ убдилъ Софію ухать изъ Ла-Шатра, общавши ей въ скоромъ времени соединиться съ ней, и въ то же время началъ уврять мать, что онъ окончательно отдлался отъ своей минутной страсти. Но ему не удалось отвести глава своей матери, которая во время его безпрестанныхъ служебныхъ перездовъ изъ города въ городъ, то въ Парижъ, то въ Шарлевиль, то въ Булонь и проч., постоянно окружала его тайнымъ надзоромъ людей, доносившихъ о его поведеніи, и изъ этихъ доносовъ она знала, что Софія всюду слдуетъ за нимъ. Съ своей стороны, Морицъ все боле и боле привязывался къ Софіи, сопротивленіе родныхъ лишь разжигало и упрочивало эти страсть. Наконецъ, когда Софія готовилась уже сдлать его отцомъ, онъ ршился увнчать свой союзъ съ нею бракомъ. Вскор посл заключенія этого брака, 5-го іюля 1804 г., Софія произвела на свтъ двочку, которую Морицъ, въ честь своей матери, назвалъ Авророй. Это и была будущая европейская знаменитость. Родилась она, можно по истин сказать, въ веселый часъ, потому что въ это время сестра Софіи, Люси, въ свою очередь, выходила замужъ: въ семь былъ цлый рядъ вечеринокъ и Софія почувствовала первыя муки родовъ, танцуя кадриль.

Но семейная драма не кончилась съ бракомъ Морица и съ рожденіемъ Авроры. Морицъ не имлъ духу извстить мать о своемъ ршительномъ шаг, она узнала объ этомъ, по обыкновенію, стороною и пришла въ такое негодованіе, что вознамрилась въ что бы то ни стало расторгнуть ненавистный ей бракъ. Она, подобно Дешартру, жила преданіями стараго режима, когда было все можно, и воображала, что расторженіе брака, особенно гражданскаго, дло самое пустое. Она сейчасъ же вступила въ переписку съ мэромъ того парижскаго квартала, гд проживала молодая чета, и съ другимъ мэромъ, участвовавшимъ въ составленіи брачнаго контракта, вошла въ сношеніе съ адвокатами и, наконецъ, сама похала въ Парижъ. Но здсь она не замедлила убдиться, что гражданскій бракъ въ такой же степени нерасторжимъ, какъ и церковный, и, какъ всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ, смирилась. Морицъ отправился къ ней съ девятимсячной Авророй на рукахъ, старушка растрогалась, увлекшись прелестнымъ младенцемъ, въ которомъ она нашла большое сходство съ отцомъ, и простила непокорнаго сына. Вслдъ затмъ, произошло знакомство г-жи Дюпенъ съ невсткой. Соперницы отнеслись, повидимому, очень дружелюбно и нжно другъ къ другу. Г-жа Дюпенъ присутствовала даже при заключеніи церковнаго брака, послдовавшаго по настоянію Софіи, которая, по своимъ чисто народнымъ традиціямъ, не признавала, въ свою очередь, дйствительности гражданскаго брака.

Но это наружное примиреніе было только маскою, подъ которою не переставала жить затаенная вражда. Г-жа Дюпенъ во вки вковъ не могла простить Софіи, что та осмлилась оспоривать у нея любовь сына. И къ тому же, что было общаго между гордою барынею, воспитанною въ дух чопорной великосвтскости XVIII вка, и дочерью птицелова, взлелянною и вскормленною парижскою улицей? А, дйствительно, Софія, судя по характеристик ея дочери, въ мемуарахъ послдней, представляла изъ себя довольно цльный типъ въ своемъ род, соединяя въ себ многія достоинства женщины изъ народа съ недостатками, привитыми ей суетою и растлвающимъ воздухомъ столичныхъ улицъ. Сравнивая свою бабушку съ матерью, Жоржъ-Зандъ говоритъ: ‘Это были два радикально противоположные типа нашего пола: одна — блокурая, важная, степенная, исполненная достоинства и благосклоннаго покровительства въ своихъ манерахъ, истая саксонка благородной расы, другая — брюнетка, блдная, пылкая, неловкая и робкая передъ свтскими людьми, но всегда готовая разразиться гнвомъ, когда буря слишкомъ ужь накипала въ ней, натура чисто испанская — ревнивая, страстная, вспыльчивая и слабая, злая и добрая въ одно и то же время’. Энергія, дятельность и талантливость ея были изумительны: ничему не учась, она до всего достигала самоучкой. Свекровь посмялась разъ надъ ея орографіей, тогда, не зная грамматики, она выучилась правильно писать однимъ пристальнымъ вглядываніемъ въ книжный текстъ. Не зная нотъ и никогда не учась, она восхищала своимъ пніемъ, впослдствіи выучилась рисовать. Она сама шила, перешивала и чинила дтскія и свои платья съ неподражаемымъ вкусомъ и искуствомъ, сама стирала на дтей. Ломалась ли у свекрови какая-нибудь дорожная коробка, она запиралась въ комнату и до обда склеивала новую, поражавшую изяществомъ. Разстраивалось фортепьяно и, не знакомая до сихъ поръ съ механизмомъ ихъ, она разсматривала его и затмъ настраивала не хуже мастера. Она чинила и обивала мебель, поправляла замки, часы, однимъ словомъ, никакое дло не казалось ей мудренымъ и тяжелымъ, вчно была она въ попыхахъ и хлопотахъ. Домашнее хозяйство она вела въ образцовомъ порядк и съумла придавать домашней обстановк такую чистоту и изящество, что обстановка эта казалась постороннему постителю вдвое богаче, чмъ она была на самомъ дл.

Когда она бывала въ дух, то поражала своимъ остроуміемъ, умньемъ ловко выставить недостатки ближняго и очертить его въ самомъ комическомъ вид, и языкъ ея, изобразительный, меткій, исполненный природнаго юмора, былъ вполн языкомъ дитяти Парижа. Когда же она выходила изъ себя — а это было при каждомъ удобномъ случа по нскольку разъ въ день — она обрушилась на противника съ самою неистовою бранью, осыпала его градомъ незаслуженныхъ упрековъ и самыхъ тяжкихъ обвиненій, въ такомъ случа, чтобы укротить ее было лишь одно средство: притвориться въ свою очередь разсерженнымъ и стараться ее перекричать, въ противномъ же случа, чмъ боле хладнокровія, сдержанности или покорности встрчала она со стороны противника, тмъ боле увеличивался ея гнвъ и она выходила изъ всхъ предловъ. Правдивая и искренняя по своей натур, она иногда беззастнчиво лгала, увлекаемая своимъ воображеніемъ, и затмъ, опомнясь, сама наивно сознавалась въ своей лжи. Родясь въ Париж и проведя дтство и лучшіе годы юности въ шум его улицъ, она такъ свыклась съ своимъ роднымъ городомъ, что ее тяготила тишина и безлюдье деревни и ни на какія красоты природы не соглашалась она промнять душныхъ улицъ столицы. ‘Я парижанка въ своей душ, говорила она: — все что отталкиваетъ другихъ отъ Парижа, все это мн нравится и необходимо для меня. Мн здсь никогда не бываетъ ни слишкомъ жарко, ни слишкомъ холодно. Я предпочитаю пыльныя деревья бульваровъ вашимъ лсамъ, въ которыхъ страшно, а грязныя канавы бульваровъ вашимъ ркамъ, въ которыхъ рискуешь утонуть. Сады не нравятся мн, они мн напоминаютъ кладбища. Тишина полей ужасаетъ меня и наводитъ тоску. Парижъ же вчно производитъ впечатлніе праздника, я принимаю движеніе его за веселье, и это развлекаетъ меня. Вы знаете, что если мн придется сосредоточиваться въ себ, я умру’.

Прибавьте ко всему этому одну черту, обличавшую въ Софіи истую парижанку — необузданную страсть къ перемнамъ. Для нея необходимо было, чтобы вокругъ нея безпрестанно измнялась атмосфера ея жизни, и вотъ она то и дло мняла квартиры, друзей, рестораны, туалеты. Купитъ новую шляпку, утромъ носится съ нею въ восхищеніи, а вечеромъ находитъ уже ее отвратительною, снимаетъ цвты, банты, кружева, все это переставляетъ, перешиваетъ по новому, черезъ день опять радикальная перемна, шляпка длается неузнаваемой, наконецъ, это ей надодаетъ, и тогда она начинаетъ эту самую шляпку носить съ полнымъ равнодушіемъ и даже съ презрніемъ, говоря, что она не заботится о туалетахъ. Тоже самое продлывала она и съ своими великолпными чорными волосами, она безпрестанно красила ихъ въ разныя масти: то ей нравилось быть блондинкой, то носить каштановые волосы, то свтло, то темно-русые и т. п.

Такія же неровности и противорчія проявляла она и въ воспитаніи своей дочери Авроры. То она была безмрно строга къ ней, то баловала ее столь же безмрно, то осыпала ласками, поцлуями и душила въ объятіяхъ, то напускалась на нее чуть не съ пною у рта и принималась ее колотить чмъ ни попало и по чему придется. Двочка въ одно и тоже время и боялась ее страшно, и любила особенною страстною любовью до обожанія. Ниже мы увидимъ, какъ проявлялась эта любовь и до чего она доходила.

Аврора начала себя помнить очень рано: первое воспоминаніе ея относится къ двухлтнему возрасту. Четырехъ лтъ она уже умла бгло читать и знала наизусть почти вс басни Лафонтена. Мать напвала ей свои народныя псенки, читала и разсказывала волшебныя сказки о добрыхъ и злыхъ феяхъ, волшебникахъ и рыцаряхъ, сражающихся съ разными чудовищами, и мало по малу богатое и сильное воображеніе ребенка наполнилось содержаніемъ этихъ сказокъ. Не имя служанки, вчно занятая работой, и боясь, чтобы ребенокъ не сгорлъ, играя огнемъ у печки, Софія заключала свою дочку въ своего рода тюрьму, устроенную изъ четырехъ стульевъ, которые ставились квадратомъ спинками другъ къ другу, а въ середин этого квадрата мать ставила маленькую жаровню безъ огня, чтобы Аврора могла сидть на ней, если устанетъ. И вотъ, взгромоздясь на эту жаровню, Аврора начинала импровизировать и лепетать своимъ маленькимъ язычкомъ сказки собственнаго изобртенія, въ которыхъ постоянно парадировали добрая фея, принцъ и принцесса, но не участвовали никакія злыя личности и не было никакихъ катастрофъ. Сказки эти, которыя мать Авроры называла ‘ея романами’, имли еще ту особенность, что он никогда не кончались, и двочка вчно продолжала ихъ, придумывая каждый разъ какія-нибудь новыя приключенія съ своими героями.

Вскор за тмъ, эти первые порывы младенческаго творчества приняли еще большее развитіе: не ограничиваясь однимъ разсказываніемъ своихъ сказокъ, Аврора, съ своею кузиною Клотильдою и другими дтьми ея возраста, начали изображать эти сказки въ лицедйствіи. Двочка не любила традиціонныхъ дтскихъ игръ, заключающихся въ бгань, ловлень, прятань и т. п. Но за то она до такой степени увлекалась своими фантастическими играми-сказками, что совершенно уходила въ міръ своихъ грзъ: комната исчезала изъ ея глазъ, и двочка воображала себя на самомъ дл въ лсу или безлюдной степи, махала воображаемою саблею, дерясь съ воображаемыми чудовищами, или вступала въ разговоры съ воображаемыми лицами, которыхъ она видла передъ собою, какъ во сн. Это были настоящія галлюцинаціи, случалось, что мать звала ее обдать, она не слыхала этого, тогда мать схватывала ее на руки, а она приходила въ большое удивленіе, видя передъ собой обденный столъ, свчи и всю обыденную обстановку комнаты.

Аврора рдко видла своего отца въ первые годы своей жизни: въ это тревожное время военнымъ людямъ было не до пенатовъ. Въ качеств адъютанта при Мюрат, Морицу пришлось, участвовать въ испанской войн, и вотъ Софія, раздраженная постоянными отлучками мужа, отчасти и ревнуя его, ршилась, хать къ нему въ Мадридъ, несмотря на то, что была въ послднемъ період беременности и ей приходилось хать по-стран, только-что опустошенной войною, среди населенія крайне враждебно настроеннаго по отношенію къ французамъ. И вотъ дтскія воспоминанія Жоржъ-Зандъ переносятся въ одинъ изъ великолпныхъ мадридскихъ дворцовъ, гд четырех-лтняя Аврора, одтая матерью въ военный мужской костюмъ, бгаетъ по раззолоченнымъ заламъ, играетъ дорогими игрушками, покинутыми королевскими дтьми, любуется блескомъ церковныхъ крестовъ въ синемъ прозрачномъ испанскомъ неб, танцуетъ болеро передъ огромными зеркалами, любезничаетъ съ Мюратомъ, прозвавши его принцемъ Фанфаринетомъ, однимъ изъ героевъ своихъ сказокъ. Два мсяца пришлось прожить Аврор въ этой королевской обстановк, въ это время мать ея родила мальчика, который оказался крайне слабаго сложенія и къ тому же слпой отъ рожденія, но Софія до крайности была напугана враждебнымъ настроеніемъ испанцевъ, и была въ полной увренности, что мальчикъ родился зрячій и былъ умышленно ослпленъ акушеромъ при самомъ своемъ появленіи на автъ. Затмъ послдовало обратное путешествіе въ военномъ обоз, полное болзней, голода, всякихъ непріятныхъ приключеній и всевозможныхъ лишеній. Маленькая Аврора все время пути страдала тяжелой лихорадкой и, кром того, заразилась чесоткой, которая въ это время была распространена во французскомъ войск. Доходило дло до того, что путешественники съ жадностью пожирали солдатскій супъ, сваренный изъ огарковъ сальныхъ свчей. Когда, наконецъ, пріхали въ имніе Ноганъ къ бабушк, дти находились въ полномъ безпамятств. Новорожденный мальчикъ не выдержалъ всей этой передряги и вскор умеръ, но Аврора мало по малу поправилась, и для нея начался новый періодъ существованія, рзко отличавшійся отъ первыхъ годовъ ея жизни. Не успли наши путешественники оправиться отъ своего пути и отереть слезы одной потери, какъ въ семейств произошла страшная катастрофа: однажды Морицъ отправился въ Ла-Шатръ къ своимъ старымъ знакомымъ верхомъ на лошади: на возвратномъ пути, поздно вечеромъ, лошадь чего-то испугалась, сбросила всадника на груду камней, лежавшихъ близь дороги и онъ тутъ-же, съ перешибленною спиною, испустилъ духъ.

II.
Новый фазисъ семейной драмы.— Вопросъ о воспитаніи Авроры.— Ея нервность.— Подруга Урсула.— Изгнаніе сестры Каролины и болзнь Авроры.— Ея ученье и заброшенность.— Новые порывы творчества.— Созданіе своей религіи и культа.— Обожаніе матери, мечты о соединеніи съ нею и проэктъ бгства изъ Ногана.— Клевета г-жи Дюпенъ и потрясающее ея дйствіе на Аврору.— Аврора длается l’enfant terrible дома.

Со смертью Морица, семейная драма, о которой мы говорили въ предъидущей глав, нетолько не прекратилась, а напротивъ, еще больше обострилась. Перемнился лишь объектъ ея: до сихъ поръ г-жа Дюпемъ и Софія оспаривали другъ у друга одна сына, другая мужа, теперь предметомъ ихъ спора сдлалась Аврора. И это былъ не единъ семейный споръ свекрови съ невсткой: вмст съ тмъ, здсь боролись отжившій дореволюціонный режимъ съ новымъ демократическимъ духомъ Франціи, здсь шелъ вопросъ о томъ, какое воспитаніе придется получить четырехлтней двочк: галантерейно-салонное, въ традиціонной обстановк-Нагана, или демократическое въ сред бднаго и хлопотливо трудящагося люда Парижа. Но вс шансы побды были здсь за старымъ режимомъ. Привязываясь все боле и боле къ своей внучк, какъ къ живому подобію умершаго сына, г-жа Дюпенъ вознамрилась поступить по примру своей покровительницы-дофины, т. е. подобно тому, какъ она была нкогда отстранена отъ матери, отстранить отъ матери и Аврору. Она назначила Софіи пенсію и объявила ей, что посл смерти она оставитъ Аврор все свое состояніе, но не иначе, какъ лишь при томъ условіи, если она одна приметъ на себя вс заботы о воспитаніи двочки, а Софія, съ своей стороны, откажется отъ всякаго вмшательства. Софіи, такимъ образомъ, оставалось что-либо изъ двухъ: или обречь и себя, и двухъ дтей, бывшихъ на ея рукахъ, на борьбу съ нищетою, или покориться и этимъ обезпечить и себя, и будущее Авроры. Предаваться долгимъ колебаніямъ было тмъ мене шансовъ для Софіи, что за потерею Авроры у нея оставалась еще старшая дочь Каролина, которая находилась въ это время на чужихъ рукахъ въ Париж, и у матери болло о ней сердце нисколько не мене, чмъ объ Аврор. Проживши два или три года въ Ноган и достаточно стосковавшись по родномъ Париж, Софія ршилась, наконецъ, предоставить Аврору въ полное распоряженіе г-жи Дюпенъ и ухала въ Парижъ.

Маленькая Аврора, избалованная отцомъ, и съ нервами, крайне раздраженными болзнію, представляла изъ себя въ это время въ высшей степени капризнаго ребенка, она постоянно требовала невозможнаго: то чтобы ее посадили на лошадь въ то время, какъ подъ свжимъ впечатлніемъ смерти Морица, бабушка питала паническій страхъ къ лошадямъ, то чтобы дали ей птицъ, порхающихъ по саду, а когда ея требованій не исполняли, она каталась по земл и неистовствовала. Только свжій и здоровый воздухъ деревни, поправившій здоровье двочки, да тщательный уходъ г-жи Дюпенъ успокоили нервы и смирили эту капризность. Въ этомъ отношеніи не малую услугу оказала подруга-сверстница Авроры, Уреула, племянница ‘одной изъ служанокъ г-жи Дюпенъ. Она нарочно была приставлена къ Аврор, чтобы развлекать скуку ея одиночества, при этомъ боялись, что избалованная барышня покоритъ своей власти подругу изъ простонародья и станетъ помыкать ею въ угоду своихъ капризовъ, но Урсула оказалась достойною дочерью народа, пережившаго первую французскую революцію: она не изъявила ни малйшаго желанія уступить въ чемъ-либо барышн, при первомъ же знакомств вступила съ нею въ ожесточенную битву, об двочки избили и перецарапали другъ друга до крови, результатомъ этой характерной битвы было то, что Урсула нетолько заставила Аврору встать съ нею въ равныя отношенія, но и взяла надъ нею верхъ: возросшая на свжемъ деревенскомъ воздух, дышущая здоровьемъ, дятельная, энергичная натура Урсулы естественно преобладала надъ болзненно-слабой и изнженной барышней, въ тоже время заразительная веселость Урсулы и ея вчныя, остроумныя выдумки въ дтскихъ забавахъ развлекали Аврору и успокоивали ея раздраженные нервы.

Отъздъ матери былъ первымъ нравственнымъ толчкомъ въ жизни Авроры. Вотъ какъ описываетъ этотъ толчокъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ:

‘Я часто слышала, какъ моя мать въ моемъ присутствіи подымала этотъ вопросъ: гд будетъ счастливе мое дитя, здсь или со мною? Правда, я сама не учена ничему и не буду имть средствъ долго учить ее. Къ тому же, и наслдство отца ея можетъ уменьшиться, если бабушка охладетъ къ ней, не видя ея постоянно передъ собою, но деньги и таланты составляютъ ли счастіе?

‘Я понимала уже эти разсужденія, и когда мать говорила о моемъ будущемъ съ дядюшкой Бомономъ, который горячо убждалъ ее уступить, я, не подавая виду, жадно прислушивалась къ этимъ разговорамъ. Я вынесла изъ нихъ глубокое презрніе къ деньгамъ, раньше чмъ поняла ихъ значеніе, и ужасъ къ тому богатству, которымъ угрожали мн. Правда, это богатство было не Богъ знаетъ что, оно приносило не боле 12,000 франковъ дохода, но, относительно говоря, это было много, и оно тмъ боле ужасало меня, что соединялось съ мыслію о разлук съ матерью. И вотъ, когда я была наедин съ нею, я осыпала ее ласками, умоляя не продавать бабушк за деньги, я любила уже эту бабушку, такую ласковую и нжную со мною, но привязанность эта не могла и равняться съ тою страстною любовью, какою я начинала проникаться къ матери… Однажды Юлія, горничная бабушки, желавшая мн добра и разсуждавшая съ своей точки зрнія, сказала мн: ‘Неужели вы хотите воротиться на вашъ чердачокъ сть бобы!..’ Эти слова возмутили меня и посл того чердачки и бобы представлялись мн идеаломъ счастія и достоинства!’

При такомъ настроеніи Авроры, чтобы не слишкомъ поразить ея слабый организмъ разлукой съ матерью, ее уврили, что черезъ дв недли по отъзд Софіи, бабушка, въ свою очередь, подетъ съ нею въ Парижъ, гд она будетъ видться съ матерью каждый день. Но двочка все-таки почувствовала страхъ, когда осталась одна безъ матери въ комнатахъ Ногана, которыя вдругъ получили въ ея глазахъ необыкновенно огромные размры.

‘Замчая мою грусть, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ: — бабушка старалась разсять ее работою. Она засадила меня за уроки и старалась выказывать гораздо боле снисходительности, чмъ моя мать, къ моему письму и чтенію басенъ, ни упрековъ, ни наказаній боле, напротивъ того, желая, чтобы я ее полюбила, она расточала мн одобреній, ласокъ и конфектъ гораздо боле, чмъ обыкновенно. Все это должно бы было казаться мн очень пріятнымъ, потому что моя мать была всегда очень строга и безжалостна къ моему непониманію и разсянности. Но сердце ребенка — это маленькій мірокъ столь же странный и непослдовательный, какъ и сердце взрослаго. Бабушка, при всей своей кротости, казалась мн боле строгою и страшною, чмъ мать со всми ея неистовствами. До сихъ поръ я ее любила, была къ ней доврчива и ласкова. Съ этой же минуты — и долго это было впослдствіи — я сдлалась холодна и сосредоточенна въ ея присутствіи. Ея ласки смущали меня и вызывали желаніе плакать, потому что они напоминали мн боле страстныя ласки моей матери. И къ тому же, съ нею немыслима была жизнь душа въ душу, полная фамильярности и постоянныхъ сердцеизліяній: надо было выражать почтительность, а это меня леденило. Страхъ, который внушала мн мать, былъ моменталенъ и очень быстро разсявался, черезъ минуту я уже сидла у нея на колняхъ, прижималась къ ея груди и была съ нею на ты, между тмъ, по отношенію бабушки, возможны были лишь церемонныя ласки, если можно такъ выразиться. Она меня торжественно обнимала, словно въ награду за мое хорошее доведеніе. Она слишкомъ мало принимала во вниманіе, что я еще ребенокъ, столь сильно желала она привить мн изящныя манеры и покорить непобдимыя склонности моей природы, противъ которыхъ моя мать никогда не боролась съ такимъ упорствомъ. Нельзя было ни кататься по земл, ни хохотать во все горло, ни употреблять провинціализмовъ. Слдовало держаться прямо, носить перчатки, молчать или шептаться гд-нибудь въ уголк съ Урсулой. Каждый мой естественный порывъ сейчасъ же встрчалъ обузданіе, правда, кроткое, но неуклонное. Меня не ругали, но мн говорили вы и этого было довольно. ‘Дочь моя, вы держитесь, какъ горбатая, дочь моя, вы выступаете, какъ крестьянка, дочь моя, вы слишкомъ большая, чтобы позволять себ такія вещи!’ Слишкомъ большая! Мн было всего семь лтъ! До сихъ поръ никто мн не говорилъ, что я большая, и мысль о томъ, что я вдругъ сдлалась большая посл отъзда матери, повергала меня положительно въ ужасъ. Кром того, нужно было пріучаться къ разнаго рода обычаямъ, которые мн казались глупыми: длать реверансы, когда кто приходилъ, не смть ходить въ кухню и не быть съ прислугою на ты, чтобы и она, въ свою очередь, отучалась отъ подобной фамильярности съ барышней, не слдовало обращаться на ты и къ бабушк, нельзя было говорить ей даже вы, а слдовало относиться къ ней въ третьемъ лиц: ‘Соблаговолитъ ли моя добрая бабушка позволить мн пойти въ садъ?’

Пріхали, наконецъ, въ Парижъ согласно заране условленному общанію. Здсь двочка снова утшилась, такъ какъ каждый день могла видться съ матерью, которая по цлымъ часамъ просиживала у бабушки и водила свою дочку гулять по парижскимъ улицамъ. Но вскор послдовалъ со стороны бабушки такой неожиданный пассажъ, который острымъ ножомъ врзался въ сердце ребенка и послужилъ новымъ нравственнымъ толчкомъ въ ея жизни. Дло въ томъ, что та самая г-жа Дюпенъ, которая воспитывала въ своемъ дом незаконнорожденнаго сына Морица, въ то же время считала величайшимъ позоромъ для своего имени, что у жены ея сына была незаконнорожденная дочь. Она нетолько сама игнорировала старшую дочь Софіи, Каролину, но потребовала, чтобы Каролина не показывалась на глаза Авроры, для того, чтобы послдняя могла забыть о ея существованіи. Софія согласилась и на это униженіе, но у нея языкъ не повернулся предупредить объ этомъ Каролину. Послдняя, двнадцатилтняя уже двочка, училась въ одномъ изъ парижскихъ пансіоновъ, и вотъ въ одинъ изъ своихъ отпусковъ, безъ вдома матери, она вздумала отправиться къ г-ж Дюпенъ навстить свою младшую сестренку, ей и въ голову не приходило при этомъ, чтобъ ея присутствіе гд бы то ни было могло служить для людей позоромъ. Аврора задумчиво сидла на полу въ полномъ одиночеств и чмъ-то играла, какъ вдругъ нянька полуотворила дверь и тихо вызвала ее. Бабушка въ это время дремала въ кресл, пробужденная шорохомъ, она обратилась къ Аврор суровымъ тономъ:

— Куда это вы такъ таинственно, дочь моя?

— Я ничего не знаю, maman, няня меня зоветъ.

— Войдите, Роза, что вамъ нужно? Зачмъ вы зовете мою дочь, и какъ бы тайкомъ отъ меня?

Роза смутилась и, заикаясь и путаясь въ словахъ, проговорила:

— Да тамъ, госпожа, пришла Каролина.

Это ими произвело громовое впечатлніе на бабушку. Ей сейчасъ же померещилось открытое сопротивленіе со стороны Софіи и цлый заговоръ противъ нея. И она произнесла отрывисто и сухо:

— Пусть эта двчонка убирается сейчасъ же и никогда боле не является сюда! Она очень хорошо знаетъ, что отнюдь не должна видться съ моею дочерью. Моя дочь впредь съ нею незнакома, и я тоже. А что касается до васъ, Роза, то если вы еще хоть разъ осмлитесь впустить ее, я вамъ откажу.

Испуганная служанка быстро скрылась. И вотъ въ сосдней комнат послышался шопотъ и затмъ рыданіе, правда, сдержанное, но раздирающее душу. Этотъ крикъ проникъ глубоко въ сердце Авроры. Разомъ нарисовались въ ея воображеніи прежнія квартиры матери въ улиц Гранжъ-Бательеръ и въ Мальо, и эта сестра, такая кроткая, ласковая, услужливая, которая потворствовала всмъ ея капризамъ и убаюкивала ее своими псенками и сказками. Двочка залилась слезами и бросилась къ двери. Но Каролины уже не было. Роза, сама вся въ слезахъ, подхватила ее на руки и уговорила перестать плакать, чтобы не разсердить бабушку. Бабушка позвала Аврору, хотла посадить ее къ себ на колни, чтобы утшить и успокоить, но двочка оттолкнула старуху и бросилась на полъ, въ уголъ комнаты съ раздирающими криками: ‘Я хочу вернуться къ матери, я не хочу здсь больше оставаться!’ Это сильное нравственное потрясеніе не ограничилось однми слезами, двочка слегла и долго прохворала, бывши нкоторое время совершенно въ безсознательномъ состояніи. Пристыженная этою болзнью внучки, бабушка раскаялась въ своемъ грубомъ безчеловчіи, и когда Аврора выздоровла, она сама ее повела къ Софіи, гд двочка бросилась въ объятія своей Каролины. Но бабушка при этомъ все-таки выговорила условіе, что Аврора можетъ видться съ Каролиной только въ дом своей матери, но нигд боле.

И вотъ въ рукахъ этой безсердечной, изсохшей муміи XVIII вка пришлось провести Аврор лучшіе годы своего дтства. Пока г-жа Дюпенъ сохраняла еще энергію, она ломала натуру двочки своею салонною выправкою, желая привить ей ту искуственную грацію, которая составляла главную сущность воспитанія XVIII вка, таскала ее на дтскіе балы или заставляла ее сидть на вытяжк и скучать въ ея салон среди разныхъ полуистлвшихъ старухъ, святошъ, аббатовъ и всякяго рода архаическихъ останковъ дореволюціонной Франціи, и двочка только и могла отвести душу, что въ минуты рдкихъ посщеній мщанскаго дома матери, въ задушевномъ, интимномъ кружк безхитростныхъ людей, окружавшихъ Софію. Но послднее возможно было лишь во время рдкихъ и короткихъ пребываній въ Париж, а въ Ноган, гд сплошь по цлымъ годамъ была погребена двочка, и этого удовольствія была она лишена.

Но какъ ни тягостны были сдержанно-холодныя муштрованія бабушки въ т годы, когда она ни на шагъ не отпускала отъ себя внучку, положеніе Авроры сдлалось еще тяжеле, когда бабушка утратила свою энергію и выпустила изъ рукъ ферулу. Она начала сильно прихварывать, для нея невыносимо сдлалось присутствіе дтей, которыхъ нужно безпрестанно унимать и останавливать. Она по цлымъ днямъ запиралась теперь въ спальн, занимаясь разными втираніями, спринцеваніями и тому подобными лечебными операціями, или дремала, требуя безусловной тишины вокругъ себя. Ослабвши тломъ и духомъ, она окружила себ любимицами-служанками, которыя сдлались домашними шпіонами и наушничали ей на всхъ въ дом, еще боле раздражая ея нравъ, который и безъ того, подъ бременемъ старости, сдлался крайне раздражительнымъ и сварливымъ.

Вотъ при этихъ-то обстоятельствахъ положеніе Авроры сдлалось, по истин, ужасно. Это было теперь вполн заброшенное дитя, о которомъ только и можно сказать, что кто тогда его не билъ: били Аврору и разсвирпвшія служанки за какое нибудь нечаянно разорвапное или измятое платье, которое приходилось лишній разъ выстирать, билъ и братъ Ипполитъ, и свирпый Дешартръ, который теперь снова принялся за свою учительскую ферулу и неистовствовалъ надъ учениками. И если въ молодости Дешартръ, какъ мы видли, не отличался большими педагогическими способностями и не особенно обогащалъ своихъ учениковъ знаніями, то что же было теперь, подъ старость, когда онъ наврное усплъ перезабыть половину и того малаго, что зналъ прежде! Уроки его, впрочемъ, были непродолжительны, всего какой-нибудь часъ, два въ день, остальное время дти были предоставлены полному произволу. Все преподаваніе ограничивалось долбленіемъ латинскихъ и греческихъ спряженій, ариметикою по старйшимъ методамъ, ботаникою въ вид заучиванія наизусть безъ всякаго смысла безконечныхъ рядовъ растеній, да исторію, въ вид ряда анекдотовъ, нанизанныхъ одинъ на другой безъ малйшей системы. Къ Дешартру, во время одного изъ пребываній въ Париж, были присоединены нсколько постороннихъ учителей, именно учительница музыки Вилье, учительница рисованія Грзъ, учитель танцевъ Гого, который мучилъ дтей своими пятью позиціями, да разными архаическими пируэтами и, наконецъ, учитель чистописанія Любекъ, еще боле донимавшій учениковъ изобртенными имъ пыточными орудіями, которыя, какъ въ тискахъ, сжимали голову, руки и пальцы ради правильнаго положенія членовъ во время чистописанія. Весь этотъ циклъ преподаванія былъ преисполненъ черстваго, шарлатанскаго педантизма, при полной поверхности и рутинной пошлости.

Слдствія полной праздности, въ которую дти были погружены по цлымъ днямъ, и отсутствія мало-мальски здоровой умственной пищи, были очевидны. Ипполитъ, какъ натура боле экспансивная и дятельная, наполнялъ свое время разными необузданными и дикими проказами, иногда во вредъ себ и другимъ. Аврора-же, обладавшая натурою нервною, сосредоточенною въ себ и съ первыхъ лтъ жизни росположенная къ мечтательности, ударилась въ міръ грзъ. Прежнія сказки о рыцаряхъ и феяхъ смнились теперь фантастическимъ романомъ, герой котораго Корамбе имлъ значеніе нетолько доблестнаго рыцаря, но бога, которому поклонялась двочка. При полномъ религіознымъ индифферентизм всхъ окружавшихъ, Аврора, сама создала себ религію и носилась съ нею. Вотъ что говоритъ она объ этомъ любопытномъ факт ея жизни:

‘Такъ какъ бабушка заботилась лишь о томъ, чтобы уничтожить во мн всякую наклонность къ суевріямъ, я не могла врить въ чудеса, равно какъ не смла врить и въ божественность Іисуса. Но тмъ не мене я все-таки любила это божество и говорила сама себ: такъ какъ всякая религія есть фикція, выдумаемъ романъ, который былъ бы религіею, и религію, которая была бы романомъ. Я не врю въ свои романы, но они даютъ мн столько счастья, какъ будто бы я въ нихъ врила. И къ тому-же, если время отъ времени мн и придется поврить, никто этого не будетъ знать, никто не станетъ и спорить со мною, доказывая, что я мечтаю.

‘И вотъ, однажды, въ ночныхъ грзахъ мн представилось образъ и имя. Имя ничего не значило, это было случайное совпаденіе слоговъ, какъ это бываетъ часто во сн. Оно сдлалось заглавіемъ моего романа и именемъ бога моей религіи. Говоря о Корамбе, я имю дло нетолько съ моею поэтическою жизнію, которая долго была наполнена этимъ типомъ въ моихъ тайныхъ грзахъ, но и съ жизнію моральною, сливавшеюся въ одно съ первою. Корамбе, собственно говоря, былъ не однимъ только героемъ романа, но и образомъ, въ который долгое время былъ воплощенъ мой религіозный идеалъ. Изъ всхъ религій, которыя развернули передо мною въ простомъ историческомъ изложеніи, не отдавая преимущество ни одной изъ нихъ, я и въ самомъ дл не нашла ни одной, которая удовлетворила бы меня вполн, и въ тоже время въ каждой представлялось мн что-нибудь привлекательное. Образъ Іисуса Христа я предпочитала всмъ другимъ по его высокому совершенству, по религія, которая запрещала мн отъ имени Іисуса любить другія философіи, другихъ боговъ и святыхъ древности, стсняла меня. Мн необходимо было, чтобы въ моихъ фантазіяхъ соединялись Иліада и Іерусалимъ. И вотъ въ моемъ воображеніи возникъ Корамбе. Онъ былъ чистъ и милосердъ, какъ Іисусъ, блестящъ и прекрасенъ, какъ Габріель, къ этому всему присоединялись грація нимфъ и поэзія Орфея. Мн необходимо было, чтобы Корамбе имлъ формы, не такія строгія, какія иметъ католическій Богъ, и чтобы духовное начало было въ немъ боле развито, чмъ у боговъ Гомера. И кром того, Корамбе долженъ былъ при случа являться женщиной, потому что существо, которое я до того времени наиболе любила и понимала, была женщина, моя мать. И дйствительно, Корамбе часто рисовался передо мною въ форм женщины. Въ сущности же онъ не имлъ пола и являлся въ самыхъ разнообразныхъ видахъ. Однимъ словомъ, необходимо было, чтобы Корамбе имлъ вс аттрибуты физической и моральной красоты, даръ краснорчія, обаяніе всемогущаго искуства, и въ особенности музыкальныя чары. Мн нужно было любить его, какъ друга, какъ сестру, и въ тоже время обожать, какъ Бога. Я не желала бояться его, и поэтому онъ долженъ былъ имть нкоторыя изъ нашихъ заблужденій и слабостей. Я искала такую слабость, которая могла бы согласоваться съ его совершенствомъ, и нашла ее въ излишеств милосердія и доброты. Это мн особенно понравилось, и существованіе Корамбе развернулось въ моемъ воображеніи въ вид испытаній, страданій и мученичества. Я называла книгою или пснею каждое изъ фазъ его воплощеній, такъ какъ онъ длался мужчиной или женщиной, касаясь земли, и иногда Всевышній, у котораго Корамбе былъ небеснымъ сановникомъ, назначеннымъ управлять нравственнымъ міромъ нашей планеты, продлялъ срокъ его изгнанія среди насъ въ вид наказанія за его чрезмрную любовь и милосердіе къ намъ.

‘Въ каждой изъ этихъ псенъ (а ихъ было у меня не мене тысячи, хотя ни одна не была написана), новыя лица группировались вокругъ Корамбе. Вс они были добрые. Были и злые, но я не хотла, чтобы они появлялись на сцену, и присутствіе ихъ выражалось лишь въ картин тхъ несчастій и разрушеній, какія они оставляли посл себя. Корамбе только и длалъ, что возстановлялъ и утшалъ. Онъ представлялся мн постоянно окруженнымъ скорбными и нжными существами, которыхъ онъ очаровывалъ своими рчами и пснями, среди плнительныхъ красотъ природы, выслушивая разсказы о ихъ страданіяхъ и ведя ихъ къ счастію путемъ добродтели. Сначала я отдавала себ отчетъ въ этомъ тайномъ творчеств, но, по прошествіи нкотораго времени, нестолько я владла его предметомъ, сколько предметъ мною. Грзы достигли степени особеннаго рода сладкихъ галлюцинацій до такой степени частыхъ и полныхъ, что я, можно сказать, совсмъ унеслась изъ дйствительнаго міра’.

Не ограничиваясь однми грзами, Аврора создала даже нчто въ род культа своего Корамбе. Она выбрала въ саду Ногана одну изъ самыхъ глухихъ чащъ, никмъ не посщаемыхъ и куда не проникалъ ни одинъ посторонній глазъ, и устроила тамъ изъ мха и разноцвтныхъ камушковъ, собранныхъ въ окрестности, жертвенникъ въ честь своего бога, причемъ придала окружающимъ деревьямъ видъ колоннъ храма, украсивъ ихъ цвточными гирляндами, и начала приносить своему Корамбе особеннаго рода жертвы, которыя заключались въ томъ, что она ловила бабочекъ, стрекозъ и всякаго рода красивыхъ наскомыхъ, запирала ихъ въ ящичекъ, ставила затмъ этотъ ящичекъ на жертвенникъ и выпускала каждый разъ по одному наскомому на волю — въ честь генія свободы и милосердія.

Но одн подобнаго рода заоблачныя грзы вышедшаго изъ всхъ границъ воображенія не исчерпывали содержанія внутренней жизни Авроры: было въ ней мсто и для вопросовъ вполн реальнаго содержанія. Чувство заброшенности, ежедневныя оскорбленія и униженія разъдали сердце двочки, вызывали въ ней стремленіе избавиться отъ окружавшей ее постылой и давящей обстановки, пришпоривали любовь ея къ матери, какъ къ единственному существу, дорогому ея сердцу и въ которомъ она видла надежду на избавленіе, и, въ конц концовъ, довели эту любовь до крайней экзальтаціи. Въ послдній пріздъ матери въ Ноганъ, когда Софія, выведенная изъ себя выходкою главной фаворитки и наушницы г-жи Дюпенъ, горничной Юліи, начала собираться въ обратный путь, Аврора, вн себя отъ ужаса, при мысли, что она, пожалуй, никогда больше не увидитъ матери, начала съ рыданіями умолять ее, чтобы она взяла ее съ собою. Когда же Софія возразила ей, что если она увезетъ Аврору, бабушка лишитъ ихъ всякой помощи, он станутъ очень бдствовать, и тогда Аврора сама станетъ попрекать мать за лишеніе Ногана и его доходовъ, тогда Аврора, вн себя вскричала, прерывая мать:

— Никогда, никогда! Мы будемъ бдны, но будемъ вмст, не будемъ разлучаться, станемъ работать, сть бобы на чердачк, какъ сказала Юлія. Разв это дурно? Мы будемъ счастливы и намъ не помшаютъ боле любить другъ друга.

Софія согласилась, что не въ деньгахъ счастье, но при этомъ все-таки возразила, что она боится бдности не за себя, а за нее, боится, что она попрекнетъ когда-нибудь мать за то, что она лишила ее хорошаго воспитанія, блестящей партіи, богатства.

— Да, да! перебила ее снова Аврора: — хорошее воспитаніе, заключающееся въ томъ, что хотятъ сдлать изъ меня деревянную куклу, блестящая партія въ вид замужества за господина, который будетъ краснть за мою мать и, пожалуй, не пуститъ ее на порогъ моего дома, богатство, которое будетъ стоить мн всего счастія и заставитъ меня быть дурною дочерью! Нтъ, лучше умереть, чмъ пользоваться всми этими прелестями. Я согласна любить и уважать свою бабушку, ухаживать за нею, играть съ нею въ карты или лото, когда она скучаетъ, но я не хочу жить у нея. Не надо мн ни ея замка, ни ея денегъ, пусть она отдастъ все это Ипполиту, Урсул, Юліи, которую такъ любитъ, а я хочу быть бдной съ тобою, потому что нтъ счастія безъ матери.

Аврора до такой степени успла увлечь мать своими страстными рчами, что послдняя начала уже мечтать съ нею, что вотъ она скопитъ денжонокъ, откроетъ модный магазинъ въ Орлеан, и тогда возьметъ къ себ свою дочку, чтобы никогда боле не разлучаться съ нею. Аврора была въ восхищеніи отъ этого проэкта матери, и когда послдняя ухала, начала съ нетерпніемъ ожидать, когда мать прідетъ за нею. Но дни проходили за днями, никакого извстія не было отъ Софіи, которая, привыкши жить на готовомъ содержаніи, выбросила изъ головы тотчасъ же по отъзд изъ Ногана явившійся въ задушевную минуту благородный планъ существованія самостоятельнымъ трудомъ. Тогда Аврора вознамрилась бжать пшкомъ въ Парижъ къ матери. Она собрала вс свои игрушки и спрятала ихъ, предполагая, что она будетъ дорогою продавать ихъ и этимъ кормиться. Но планъ этотъ остался планомъ: новые болзненные припадки г-жи Дюпенъ заставили двочку отложить свое намреніе, такъ какъ ей показалось жестоко покидать бабушку въ такомъ положеніи, и къ тому же письмо, полученное отъ матери, давало поводъ думать, что Софія совсмъ забыла о проэкт моднаго магазина въ Орлеан.

Но двочка тмъ не мене не переставала стремиться всею душою къ матери и при каждой новой непріятности, новомъ оскорбленіи со стороны старшихъ, она громко выражала свое желаніе соединиться съ нею. Юлія, съ своей стороны, передавала бабушк вс подобные протесты Авроры, разрисовывая ихъ самыми мрачными красками черной неблагодарности. И вотъ г-жа Дюпенъ, въ одинъ прекрасный день, чтобы разомъ однимъ, такъ сказать, ударомъ, вырвать изъ сердца двочки привязанность къ Софіи, ршилась на поступокъ, по истин, злодйскій, превышающій все, что только можно было ожидать въ этомъ род отъ барыни, воспитанной въ растлнныхъ версальскихъ сераляхъ XVIII столтія. Съ мелодраматическою торжественностью старыхъ плохихъ романовъ, она заставила Аврору, на колняхъ передъ нею, выслушать страшную семейную тайну, которую, по ея словамъ, пришло время узнать двочк. Эта страшная тайна заключалась въ томъ, что вся жизнь Софіи была разсказана сдою сплетницею въ самыхъ мрачныхъ краскахъ, представлена была масса всякаго рода искаженныхъ фактовъ, доказывавшихъ, что Софія съ 14-ти лтъ пошла по стез разврата и съ тхъ поръ не переставала быть женщиной совершенно потерянной. Но главное дло, къ которому клонилась вся рчь, заключалась въ томъ, что Софія, снова обратясь на прежній свой гибельный путь, избгаетъ Авроры и не желаетъ, чтобы та была при ней, именно вслдствіе того, чтобы дочь не была свидтельницею постыдной жизни матери.

Вотъ какія рчи говорились съ авторитетомъ почтенной сдины 13-ти-лтней двочк! Можете себ представить, какъ все это должно было смутить чистую душу ребенка и какое произвести въ ней страшное нравственное потрясеніе. Ничего не понимая въ этихъ рчахъ о какомъ-то ожидающемъ ее общественномъ позор и гибельныхъ пропастяхъ, зіяющихъ передъ нею въ дом матери, не стараясь и вдумываться въ эти ужасы, Аврора смутно сознавала въ нихъ лишь одно, что мать бросила ее на жертву мучителямъ, промнявъ ее на кого-то, который всталъ между нею и матерью. Она вся преисполнилась нмого отчаянія въ вид полнаго нравственнаго отупнія, какъ бы столбняка. Она теперь не создавала никакихъ боле плановъ, никакихъ мечтаній о будущемъ, не существовало боле романа, созерцаній: Корамбе былъ нмъ. Она обратилась въ машину, стараясь ничего не думать, ничего не бояться, ничего не желать. Тоска такъ душила ее, а воспоминаніе о сцен, какую ей сдлали, давило такимъ кошмаромъ, что у нея явилось непреодолимое желаніе отршиться вполн отъ себя. И вотъ она длается сорви-головою, повсою и школьницею. У нея является истерическая жажда бшенаго веселья, безъ малйшаго помышленія о послдствіяхъ и завтрашнемъ дн. Она носится по окрестностямъ Ногана, по полямъ и лугамъ съ толпою деревенскихъ мальчишекъ и двчонокъ, стараясь превзойти ихъ въ ряд опустошительныхъ, вредныхъ, иногда совершенно безумныхъ шалостей. Она длается l’enfant terrible дома, перевертываетъ все въ Ноган кверху дномъ. Наконецъ, m-me Дюпенъ, видя, что нтъ никакой возможности никому справиться съ отчаяннымъ и необузданнымъ ребенкомъ, ршается на послднее средство: запереть ее въ монастырь съ тою цлію, чтобы ее тамъ обуздали, выучили хорошимъ манерамъ и довершили ея умственное образованіе.

III.
Аврора въ монастыр.— Мистическіе экстазы.— Выходъ изъ мистицизма.— Вліяніе философовъ, поэтовъ и Жана-Жака-Руссо.— Романтическое разочарованіе и манія самоубійства.— Смерть г-жи Дюпенъ.— Разрывъ съ родными. — Развязка семейной драмы.— Замужество.

Заведеніе, въ которомъ Аврор пришлось довершать свое образованіе, былъ тотъ самый монастырь англиканокъ, который служилъ нкогда тюрьмою и для бабушки, и для матери Авроры. Это была община англійскихъ августинокъ, нашедшихъ въ Париж убжище отъ преслдованій Кромвеля. Хотя въ эпоху революціи монастырь этотъ уничтожили и зданіе его, какъ мы видли, обратили въ тюрьму, но въ эпоху реставраціи онъ снова былъ возстановленъ въ своемъ прежнемъ вид и сдлался однимъ изъ модныхъ мстъ для образованія дщерей Сенъ-Жерменскаго предмстья. Нужно ли и говоритъ о томъ, что образованіе это не могло отличаться особеннымъ богатствомъ ни по части количества знаній, ни по умственному развитію? Оно было преисполнено духа католической нетерпимости и узкаго легитимизма. Чопорныя, вчно преданныя своимъ религіознымъ созерцаніямъ, лэди-святоши мало обращали и вниманія на своихъ воспитанницъ, которыя вполн были преданы на жертву тмъ броженіямъ необузданнаго воображенія и нервной экзальтаціи, какія обыкновенно имютъ мсто въ закрытыхъ заведеніяхъ на почв умственной праздности. Воспитанницы раздлялись на три группы: одн изъ нихъ назывались мудрыми (les sages), это были двочки благонравнаго поведенія, рачительно соблюдавшія вс правила монастырскаго устава, отличавшіяся полною святостью и набожностью. Второй разрядъ составлялъ противоположность первому: это были дьяволы (les diables), отчаянныя лнтяйки, шалуньи и головорзки, шедшія открыто наперекоръ всему, что вмнялось начальствомъ въ обязанность, третій разрядъ, самый многочисленный, назывался животныя (les btes) и состоялъ изъ тхъ, которыя, не приставая ни къ той, ни къ другой категоріи, хихикали тайкомъ надъ проказами дьяволовъ, и набожно опускали глаза, едва появлялось начальство, а въ минуты опасности только и твердили: ‘это не я!’

Аврора удивила и родныхъ, и начальство тмъ деревяннымъ спокойствіемъ, съ какимъ она встртила внезапный переходъ въ новую среду. Новички обыкновенно долго скучали по дом, плакали, иногда и заболвали, Аврора же была повидимому совершенно довольна. И, дйствительно, внутренно она была рада перемн. Она видла въ ней выходъ изъ того ада семейной неурядицы, жертвой котораго приходилось й быть, ей была необходима какая бы то ни была нейтральная почва, на которой она могла бы забыться отъ всего гнетущаго и терзавшаго ее. Бабушка, твердо держась своей боевой позиціи, не преминула выставить такое условіе, чтобы Аврору отпускали изъ монастыря только къ роднымъ г-жи Дюпенъ, а отнюдь не къ матери, не къ близкимъ послдней. Аврора отразила этотъ новый ударъ, нанесенный ея чувству тмъ, что наотрзъ отказалась ходить въ отпускъ къ роднымъ бабушки и согласилась прожить въ монастыр безвыходно все время заточенія.

Три года провела Аврора въ монастыр, и эти три года представляютъ три совершенно различные періода ея внутренней жизни этого времени. Мы видли въ конц предыдущей главы, въ какомъ настроеніи была Аврора предъ своимъ поступленіемъ въ монастырь. Ту же истерическую необузданность, представлявшую особенную форму нравственнаго протеста противъ стремленія попрать въ ней вс естественныя, человческія чувства, внесла двочка и въ стны монастыря, и здсь, среди этихъ мрачныхъ и суровыхъ стнъ, необузданность эта приняла еще боле рзкія формы. Въ окрестностяхъ Ногана, она все-таки до нкоторой степени сглаживалась и смягчалась и блескомъ солнца, и ароматнымъ воздухомъ полей, и близостью къ деревенскимъ ребятишкамъ, которые своею цльностью, наивнымъ простодушіемъ и незлобіемъ смиряли озлобленное сердце двочки, заставляли ее забываться отъ гнетущаго горя и вливали бездну непосредственно-поэтическаго элемента во вс шалости и проказы. Здсь же въ этой растлвающей сред лицемрія, ханжества, чопорныхъ манеръ и свтскихъ предразсудковъ, необузданность Авроры могла выразиться лишь въ безшабашныхъ порывахъ безсодержательнаго школьничества. Надо ли и говорить о томъ, что съ первыхъ же дней своего поступленія въ монастырь, Аврора тотчасъ же присоединилась къ партіи дьяволовъ. Все наслажденіе жизни теперь начало заключаться для нея въ томъ, чтобы тихонько, незамченной, выйти изъ класса, гримасничать во время молитвъ и богослуженій въ дурацкомъ колпак, надтомъ въ вид наказанія, злить и выводить изъ себя надзирательницъ, то дерзкими отвтами, то, напротивъ того, хладнокровнымъ молчаніемъ на вс ихъ распросы или реприманды. Въ монастыр, какъ и во всхъ закрытыхъ заведеніяхъ, были свои легенды, между которыми особенною популярностью пользовалась одна, заключавшаяся въ томъ, что гд-то, въ монастырскихъ тайникахъ, въ одной изъ башенъ, подземелій, или въ замурованной стн, томится въ заключеніи какая-то тайная плнница, а можетъ быть, и нсколько ихъ. И вотъ главное времяпрепровожденіе дьяволовъ, въ томъ числ и Авроры, заключалось въ томъ, что они вооружались полньями, щипцами и всякими дрекольями и отправлялись на поиски несчастной жертвы, съ цлію, во что бы ни стало освободить ее. Они то спускались въ монастырскіе погреба и старались разломать какую-нибудь таинственную дверь, то разбирали по камушкамъ стну полуразвалившейся часовни и рылись подъ нею, то карабкались по крышамъ монастырскихъ зданій, съ опасностью сломать себ шею, и длали отчаянные прыжки надъ бездною въ нсколько саженъ, для того, чтобы заглянуть въ какое-нибудь слуховое окно башни, и т. п.

Наконецъ, все это начало надодать Аврор. Прошелъ годъ со времени поступленія ея въ монастырь. И вдругъ, совершенно неожиданно и для нея, и для всхъ окружавшихъ, однимъ внезапнымъ порывомъ, въ ней произошелъ радикальный переворотъ. Однажды, томясь скукою праздности, она заглядлась на образъ Спасителя въ Геесиманскомъ саду, работы Тиціана, висшій въ монастырской церкви, задумалась надъ нимъ и очень была смущена, проронивъ слезинку. Затмъ поразилъ ее другой образъ — св. Августина, съ таинственными словами tolle, lege. Она принялась вчитываться въ Евангеліе и житія святыхъ. Наконецъ, ей случилось какъ-то забрести вечеромъ въ церковь, тишина и сумракъ храма, слабо освщеннаго кое-гд мерцавшими лампадами, произвели на нее такое потрясающее впечатлніе, что она разомъ вся прониклась религіознымъ экстазомъ и начала пламенно молиться. Посл этого достопамятнаго вечера, она совершенно переродилась. Брошены были вс шалости съ подругами-дьяволами, она разомъ остепенилась, къ общему удивленію, и начала все свободное время посвящать религіознымъ экстазамъ. Это было не одно религіозно-мистическое настроеніе ума и воображенія, характеризующее одну изъ фазъ развитія мышленія: здсь участвовали вс нервы, можно сказать, весь организмъ Авроры. Это не былъ въ тоже время и аскетизмъ, а напротивъ того, наслажденіе религіозными созерцаніями, къ восторгамъ котораго примшивалось нчто чувственное. Очевидно, здсь большое участіе принималъ переходъ отъ дтскаго возраста къ юношеству, и вс эти религіозные экстазы были лишь формою кризиса пятнадцатилтней двочки. Вотъ какъ описываетъ она это состояніе въ своихъ мемуарахъ:

‘Лто прошло для меня въ полномъ блаженств. Я пріобщалась каждое воскресенье, иногда и по два дня сряду. Я ни о чемъ не размышляла, при этомъ, я была подъ властью восторга, который не размышляетъ, и въ этомъ отсутствіи размышленій я находила особенное наслажденіе. Мн говорили: ‘Богъ присутствуетъ въ васъ, онъ трепещетъ въ вашемъ сердц, наполняетъ своею божественностью все ваше существо, благодать вмст съ кровью струится по вашимъ жиламъ’. Это полное слитіе съ божествомъ я ощущала, какъ чудо. Я буквально пылала, какъ св. Тереза, я не спала, не ла, когда я шла, я не чувствовала движенія своего тла. Я налагала на себя разныя лишенія, но они не были подвигами, потому что я ихъ не чувствовала. Постъ не казался мн нисколько тяжелъ. Я стягивала шею филигриновыми четками, которыя раздирали кожу до крови, а я нетолько не чувствовала боли, но мн было пріятно. Однимъ словомъ, я вся была погружена въ свой экстазъ, я не чувствовала своего тла, его какъ бы не существовало. Мысль приняла необъятные размры. Но разв это была мысль? Разв мистики думаютъ? Они непрестанно мечтаютъ, созерцаютъ, стремятся, пылаютъ, горятъ, какъ свча, и не даютъ себ отчета въ подобномъ существованіи, совершенно особенномъ и неимющемъ ни съ чмъ сравненія’.

Но эти восторги не могли долго длиться. Чрезмрное напряженіе нервовъ неминуемо истощаетъ нервную ткань, и это истощеніе ощущается въ вид того крайняго упадка духа, унынія и отчаянія, которое испытываютъ вс мистики, посл своихъ восторговъ. Аврора не замедлила подвергнуться тому же закону природы по прошествіи нсколькихъ мсяцевъ своего блаженства. Началось дло съ мучительной тоски. Однажды, она пошла въ церковь и не могла молиться, пробовала заставить себя, расшевелить, и впала въ большее изнеможеніе. Къ этому присоединились и физическія страданія, въ вид невыносимыхъ спазмъ желудка, отсутствія сна и аппетита. Затмъ, Аврора совсмъ упала духомъ. На основаніи извстнаго выраженія Евангелія — ‘много званыхъ, мало избранныхъ’ — она причислила себя къ званымъ, но неизбраннымъ, начались т мучительныя самоизслдованія, которыя всегда возникаютъ въ подобные кризисы мистицизма, когда каждый шагъ, каждое помышленіе начинаетъ представляться мистику неискупимымъ грхомъ, и онъ теряетъ всякую цну и мру своихъ словъ и поступковъ, путаясь въ безплодномъ и разъдающемъ анализ.

Казалось, что подобное мистическое ннетроеніе Авроры должно было бы веселить сердца монастырскаго начальства, такъ какъ оно вполн соотвтствовало духу, господствовавшему въ монастыр, и существеннымъ цлямъ монастырской жизни. Но, въ дйствительности, было какъ разъ наоборотъ. Вс въ монастыр давно уже съ тревогою смотрли на мистическое настроеніе двушки, когда же это настроеніе начало угрожать нетолько духу, но и тлу, было ршено предпринять мры для отвлеченія двочки отъ ея мистицизма. Дло это было очень понятное. Еслибы иностранный монастырь, пользовавшійся во Франціи правомъ убжища, прославился тмъ, что онъ путемъ религіозной экзальтаціи вербуетъ въ свою общину двицъ, ввряемыхъ его воспитанію, то это произвело бы впечатлніе скандала даже въ т мрачныя времена реставраціи, когда попы, монахи и всякаго рода ханжество было въ такой мод. Къ тому же, г-жа Дюпенъ была извстна, какъ вольтеріанка, она отдала свою внучку въ монастырь для пріобртенія хорошихъ манеръ, а никакъ не для того, чтобы внучка сдлалась вдругъ монашенкою и ея Ногану угрожала участь впослдствіи поступить во владніе монастыря. Она первая забила бы тревогу. И безъ того уже письма Авроры начали возбуждать въ ней безпокойство и недовольство. Можетъ быть, наконецъ, монастырское начальство пошло бы и на скандалъ, еслибы дло шло о какомъ-нибудь лакомомъ кусочк, но Аврора, со своимъ Ноганомъ въ туман, вовсе не была особенною приманкою для монастыря. И вотъ, монастырское начальство ршилось, во что бы то ни стало, охладить религіозный пылъ Авроры. Это было поручено аббату Преморду, исповднику Авроры, хитрому и умному іезуиту, который совершилъ данное ему порученіе съ тонкимъ тактомъ, вполн соотвтствовавшимъ тому знаменитому ордену, которому онъ служилъ. Однажды, когда Аврора пришла къ нему исповдываться и начала выражать ему вс свои душевныя муки, онъ обратился къ ней съ слдующею рчью:

— Ваше поведеніе безпримрно, ваше начальство въ восхищеніи отъ васъ, вы образецъ кротости, пунктуальности и искренняго благочестія. Но вы больны, и это дйствуетъ на ваше воображеніе: вы сдлались печальны, мрачны какъ бы вн себя. Ваши подруги не узнаютъ васъ, удивляются и жалютъ васъ. Берегитесь: если вы будете такъ продолжать, вы заставите людей ненавидть и бояться благочестія, примръ вашихъ страданій и тревогъ будетъ не привлекать ихъ къ обращенію, а, напротивъ, отталкивать. Ваши родные безпокоятся о вашей экзальтаціи. Мать ваша думаетъ, что монастырскій режимъ убиваетъ васъ, бабушка пишетъ, что васъ фанатизируютъ и что ваши письма обнаруживаютъ сильное смятеніе ума. А между тмъ, вамъ извстно, что мы всячески стараемся успокоить васъ. Что касается до меня, то я, собравъ о васъ вс свднія, требую, чтобы вы освободились отъ вашего увлеченія. Чмъ боле оно искренно, тмъ опасне. Я хочу, чтобы вы жили въ полной свобод тла и духа, и такъ какъ въ вашей болзни грховныхъ сомнній я усматриваю бездну гордости подъ видомъ смиренія, я налагаю на васъ въ вид эпитиміи обязанность возвратиться къ невиннымъ играмъ и забавамъ вашего возраста. Съ сегодняшняго же вечера, вмсто того, чтобы во время каждой рекреаціи простираться въ церкви, вы обязаны отправляться въ садъ съ вашими подругами, бгать, скакать на веревочк, играть въ барры. Къ вамъ возвратятся и сонъ, и аппетитъ, ваши физическія силы возстановятся, и тогда вашъ мозгъ будетъ въ состояніи отдать правильный отчетъ въ степени вашей грховности. Подумайте о томъ, что Богъ не цнитъ горячечныхъ порывовъ изступленной души. Онъ требуетъ чистой и сознательно спокойной жертвы. Вспомните, что Іисусъ повелвалъ своимъ ученикамъ имть чистыя руки и благоуханные волосы. Это значитъ: не подражайте тмъ фанатикамъ и лицемрамъ, которые посыпаютъ головы пепломъ и сердце которыхъ также нечисто, какъ и лицо, будьте пріятны людямъ, для того, чтобы сдлать привлекательнымъ и то ученіе, которое вы исповдуете. И такъ, я требую, чтобы черезъ восемь дней совершенно перемнились и ваше расположеніе духа, и ваша наружность, и чтобы вс подруги любили и слушались васъ, и нетолько лучшія, но и самыя дурныя.

‘Когда исповдникъ отпустилъ меня, наконецъ, говоритъ Ж. Вандъ въ своихъ запискахъ:— я была смущена, озадачена, испугана его приказаніемъ. Но я все-таки послушалась его, такъ какъ пассивное повиновеніе я считала первою христіанскою обязанностью, и вскор я убдилась, что въ 15-ть лтъ не составляетъ большой трудности возстановить вкусъ къ веревочкамъ и мячикамъ. Мало-по-малу я начала участвовать въ играхъ съ охотою, съ удовольствіемъ, наконецъ, со страстью, потому что физическое движеніе было потребностью моего возраста и тлосложенія, и я такъ долго была лишена его, что оно получило въ моихъ глазахъ новую прелесть. Подруги, какъ мудрыя, такъ и дьяволы, были очень обрадованы моей перемн. Сначала думали, что я снова бросилась въ дьявольство. Элиза (одна изъ монахинь, которой Аврора была предана до обожанія) даже побранила меня немножко, но я разсказала всмъ, заслуживающимъ моего доврія, что произошло между мною и отцомъ Премордомъ, и моя веселость была принята, какъ нчто законное и заслуживающее уваженія. Все, что мой исповдникъ предрекалъ, такъ и случилось. И физическое, и моральное здоровье мое быстро возстановилось и въ мысляхъ моихъ воцарилось полное спокойствіе, испытуя свое сердце, я нашла его такимъ искреннимъ и чистымъ, что исповдь сдлалась для меня короткимъ формализмомъ для доставленія удовольствія пріобщенія. Однимъ словомъ, я почувствовала то неизъяснимое благосостояніе, которое уметъ даровать людямъ іезуитскій духъ, примняясь къ каждой натур, сообразно ея силамъ и наклонностямъ

И вотъ наступилъ третій періодъ пребыванія Авроры въ монастыр, самый веселый и радостный.

‘Умъ мой былъ спокоенъ, вспоминаетъ она объ этомъ времени:— вс мои мысли улыбались, мозгъ мой, недавно еще отягощенный дикими скалами и терніемъ, теперь былъ наполненъ цвтами. Каждый часъ я видла отверстое небо, Пречистая Два и ангелы улыбались и призывали меня, жить или умереть, было для меня безразлично: меня ждалъ эмпирей во всемъ своемъ блеск, и ни малйшая песчинка не могла замедлить полета моихъ крыльевъ… Мое возвращеніе къ веселью было воскресеньемъ для всего класса. Посл моего обращенія, дьявольство было на половину пришиблено, теперь оно возродилось, но совершенно въ иномъ вид: оно словно напиталось успокоительнаго бальзама, сдлалось дьявольствомъ на розовой водиц, т. е. обратилось въ открытую веселость, утративъ духъ жротости и непокорства. Въ часы работы работали, въ часы рекреаціи забавлялись, чего прежде не бывало. Исчезли вс котеріи и враждебные лагери, какіе прежде существовали между умными, дьяволами и животными. Дьяволы смягчились, умныя оживились, животныя сдлались разсудительны и доврчивы, вслдствіе того, что съумли утилизировать ихъ и развлечь’.

И вотъ, становясь во глав своихъ подругъ, Аврора затваетъ въ монастыр театральныя представленія, причемъ сама пишетъ пьесы, передлывая Мольера и приспособляя его къ монастырской сцен, все это сопровождается такою массою рзвости, бготни, суетни и заразительнаго молодого хохота, что нетолько сама Аврора забыла о всхъ своихъ религіозныхъ терзаніяхъ, но и весь монастырь принялъ какой-то шаловливо-веселый и праздничный видъ, совершенно несоотвтствовавшій суровой мрачности его стнъ.

Но подобное настроеніе Авроры въ послдніе мсяцы пребыванія ея въ монастыр не было еще окончательнымъ выздоровленіемъ ея отъ недуга мистицизма. Этотъ свтлый періодъ былъ лишь временнымъ затишьемъ, промежуткомъ между двумя пароксизмами болзни. Когда она вышла изъ монастыря и ей пришлось проводить зиму въ Ноган у постели больной и умиравшей бабушки, частая безсонница вслдствіе ухода за больной и невозможность имть покоя ни днемъ, ни ночью, снова развинтили нервы двушки и въ тоже время духъ ея омрачился новыми сомнніями. До сихъ поръ она неуклонно держалась ученія извстной книги ‘Подражанія Христу’, которую она читала во время пребыванія въ монастыр. Теперь же она, по совту ла-шатрскаго исповдника, прочла ‘Le gnie du christianisme’ Шатобріана и на нее повяло совершенно новымъ духомъ. Не говоря уже о томъ, что христіанство, проповдуемое Шатобріаномъ, не иметъ ничего общаго съ ортодоксальнымъ католичествомъ, что въ основ книги подъ наружнымъ благочестіемъ скрывается скептицизмъ, и христіанство, рисуясь преимущественно со своей вншней поэтической стороны, принимаетъ нсколько языческій характеръ, Аврору поразило слдующаго рода радикальное противорчіе между Шатобріаномъ и омою Кемпійскимъ.

Въ то время, какъ ома Кемпійскій проповдывалъ во имя христіанскаго идеала полное отреченіе отъ всего земнаго, всего, что человка привязываетъ къ жизни, отъ родныхъ и близкихъ, отъ отечества, отъ своего собственнаго разума, отъ самого себя, Шатобріанъ, напротивъ, искалъ воплощенія того же самаго христіанскаго идеала въ широкомъ пользованіи жизнью. ‘Будемъ пылью и грязью’, говорилъ ома Кемпійскій. ‘Будемъ пламенемъ и свтомъ’, говорилъ Шатобріанъ. ‘Не изслдуйте, если хотите врить’, говорилъ первый. ‘Чтобы врить, необходимо изслдовать’, говорилъ послдній. ‘Кому же изъ нихъ врить? размышляла Аврора:— и какое изъ двухъ ученій ложно, еретично?’ Если слдовать ученію омы Кемпійскаго, то каждый шагъ ея полонъ грха: ей надлежитъ оставить всхъ своихъ родныхъ и близкихъ, не дотрогиваться до свтскихъ книгъ, перестать заботиться объ умирающей бабушк, запереться въ монастырь и тамъ предаться исключительно религіознымъ созерцаніямъ. Но разв подобный разрывъ со всми близкими и пренебреженіе всми земными обязанностями не есть самый грубый, безсердечный эгоизмъ?

Путаясь въ подобныхъ противорчіяхъ, Аврора снова впала въ мучительный самоанализъ и, наконецъ, ршилась обратиться письменно къ аббату Преморду, который во второй разъ вывелъ ее изъ мистическаго лабиринта. ‘Бросьте вы этотъ страхъ гордости, писалъ онъ ей:— предоставьте его малодушнымъ, учитесь, изслдуйте, читайте все, что вамъ позволитъ бабушка. Читайте поэтовъ, вс они религіозны. Не бойтесь философовъ, вс они безсильны противъ вры. А если какое-нибудь сомнніе закрадется въ вашъ умъ, закройте эти бдныя книги, примитесь читать евангеліе и вы почувствуете, что это учитель всхъ учителей’

Такимъ образомъ, самъ служитель церкви толкнулъ Аврору на путь, который, вполн соотвтствуя живымъ потребностямъ ея богатой природы и любознательнаго ума, тмъ не мене, вполн расходился съ суровыми идеалами, которые вынесла Аврора изъ стнъ монастыря.

Ободренная этимъ совтомъ стараго исповдника, Аврора съ жадностью накинулась на чтеніе. Выбирая книги изъ бабушкиной библіотеки безъ всякой системы, первую попавшуюся подъ руки, она въ короткое время поглотила Мабли, Пока, Кондильяка, Монтескь, Бэкона, Боссюета, Аристотеля, Декарта, Лейбница, Паскаля, Монтаня, Ла-Брюйера, Попа, Мильтона. Данта, Виргилія, Шекспира и проч. Какъ ни безсистемно было подобное чтеніе, но оно все-таки дало могучій толчокъ мышленію двушки. Оно сразу расширило ея умственные горизонты, и узкія рамки ортодоксальнаго піэтизма были разрушены навсегда. Какъ это обыкновенно бываетъ съ молодыми мистиками, она начала читать философовъ и скептиковъ съ цлью еще большаго утвержденія въ своихъ прежнихъ убжденіяхъ и удостовренія въ ошибочности и несостоятельности идей еретическихъ философовъ, сравнительно съ вчными истинами ея врованій, а кончилось дло тмъ, что еретическіе философы овладли ея умомъ. Впрочемъ, философы въ спеціальномъ смысл этого слова, въ род Декарта, Лейбница или англійскихъ матеріалистовъ, не оказали такого могучаго вліянія, какъ Руссо. Сухая разсудочность метафизики отталкивала страстную и мечтательную природу двушки, для нея необходимъ былъ языкъ страсти, который дйствовалъ бы на ея чувство, увлекалъ бы ее за собою. Такимъ и оказался Руссо, чтеніе котораго произвело на Аврору потрясающее впечатлніе.

‘Языкъ Руссо, говоритъ она въ своихъ запискахъ:— и форма ‘го дедукцій овладли мною, какъ величественная музыка, озаренная яркимъ солнцемъ. Я сравнивала его съ Моцартомъ, я понимала его всего. Какое наслажденіе для тупого и неопытнаго ученика раскрыть, наконецъ, свои глаза и не видть боле тумана передъ собою! На долгое время въ политик я сдлалась ревностной ученицей этого учителя’.

Вотъ что говоритъ она въ другомъ мст о своихъ религіозныхъ воззрніяхъ этого времени:

‘Оставалась ли я католичкою въ ту минуту, когда, сохранивъ Жанъ-Жака на закуску, я, наконецъ, ршилась подвергнуться очарованію его горячихъ разсужденій и пламенной логики? Я не думаю. Продолжая на практик держаться этой религіи и не разрывая съ ея догматами, которые я толковала по своему, я покинула безъ всякихъ колебаній узкую тропу ея доктрины. Я разорвала безъ возврата со всми ея выводами соціальными и политическими, во мн не было уже боле церковнаго духа, да и былъ ли онъ когда-нибудь во мн?

‘Тогда была эпоха великаго броженія идей. Италія и Греція боролись за свою національную свободу. Церковь и монархія объявили себя противъ этихъ геройскихъ стремленій. Роялистскіе журналы моей бабушки трезвонили противъ возрожденія, и церковь, обязанная взять подъ свою защиту интересы восточныхъ христіанъ, отстаивала вдругъ права Турецкой Имперіи. Эта чудовищная непослдовательность, это пожертвованіе религіознымъ интересомъ политическому возмутили меня до крайности. Духъ свободы сдлался для меня синонимомъ религіознаго чувства. Я никогда не забуду и не могу никогда забыть, что впервые тогда христіанское чувство устремило меня въ лагерь прогресса, изъ котораго я никогда боле не выходила’.

Но едва распался туманъ мистицизма, какъ Аврору ждали новыя душевныя бури: это были т романтическія тревоги разочарованія и отчаянія, которыя были въ то время въ такой мод. Конечно, на мрачное расположеніе духа Авроры не малую дозу вліянія оказывала замкнутая жизнь въ сельской глуши, въ полномъ одиночеств, безъ всякаго общества, хоть сколько-нибудь подходящаго къ возрасту и умственнымъ интересамъ двушки, безсонныя ночи у постели умиравшей старухи, но еще большую роль играли здсь книги, которыя читала въ это время Аврора: это были Рене Шатобріана и произведенія Байрона. Вотъ что читаемъ мы въ ея запискахъ объ этихъ романтическихъ терзаніяхъ:

‘Байронъ, о которомъ я до того времени не имла понятія, нанесъ еще боле жестокій ударъ моему бдному мозгу, онъ. затмилъ тотъ энтузіазмъ, который былъ возбужденъ во мн меланхолическими поэтами, мене талантливыми и не столь мрачными: Жильберомъ, Мильвуа, Юнгомъ, Петраркою и проч. Гамлетъ и Іаковъ Шекспира — добили меня. Вс эти великіе крики вчной скорби человчества увнчали то разочарованіе, какое поселили во мн моралисты. Извдавъ только нкоторыя стороны жизни, я страшилась прикоснуться къ остальнымъ. Воспоминаніе о томъ, что я уже испытала, возбуждало во мн страхъ и даже ненависть къ будущему. Слишкомъ вря въ божество, чтобы проклинать человчество, я воспользовалась парадоксомъ Руссо, который проповдуетъ врожденное расположеніе человка къ добру, и, проклиная общество, приписываетъ зло коллективному дйствію. Естественнымъ выводомъ изъ этого софизма было отчужденіе отъ общества, уединенная, сосредоточенная жизнь, какъ единственное средство сохранить душевный миръ и совсть, и вотъ путемъ идей свободы я возвратилась къ тому же католическому стоицизму омы Кемпійскаго, испуганная тщетою жизни, я увидла себя въ томъ же очарованномъ кругу. Но ома Кемпійскій общалъ и даровалъ счастье въ отшельничеств, мои же моралисты и поэты предоставляли мн одно отчаяніе. ома Кемпійскій, съ строгою послдовательностью своихъ узкихъ взглядовъ, предписывалъ мн любить ближнихъ лишь для моего собственнаго спасенія, т. е. совсмъ ихъ не любить. Моралисты же и поэты, врне понимавшіе христіанскія идеи, учили меня любить ближнихъ боле самой себя: отсюда проистекала безграничная скорбь при вид зла, котораго моимъ ближнимъ, казалось, такъ легко было избжать, и горькое сознаніе невозможности сохранять въ своемъ уединеніи надежду на ихъ исправленіе.

‘Я ршилась воздерживаться отъ жизни, мечта монастырскаго затворничества смнилась мечтою свободнаго отшельничества сельской пустыни. Мн казалось, что у меня, какъ и у Рене, сердце умерло, не успвши расцвсть, что при помощи Руссо, Лабрюйера и даже Мольера съ его ‘Мизантропомъ’, при помощи всхъ, которые жили, мыслили и писали, я убдилась въ пошлости и извращенности людей, и не способна любить кого-либо изъ нихъ страстно, разв что это будетъ существо такое же дикое, какъ и я, и находящееся въ такомъ же разрыв съ лживымъ обществомъ.

‘И такъ, въ семнадцать лтъ я разрывала добровольно съ человчествомъ. Законы собственности, наслдства, убійственное притсненіе, война изъ-за клочковъ земли, привилегіи богатства и воспитанія, предразсудки сословной и нравственной нетерпимости, дтская суетность свтскихъ нравовъ, грубость матеріальныхъ интересовъ, все, что казалось мн языческимъ въ обычаяхъ и учрежденіяхъ этого якобы христіанскаго общества, все это глубоко возмущало меня, и я готова была протестовать въ своей душ противъ дла вковъ… Моя меланхолія обратилась въ тоску, а тоска приняла болзненный характеръ. Отъ отвращенія къ жизни одинъ шагъ до жажды смерти. Моя домашняя обстановка была такъ печальна и мрачна, тло такъ раздражено постоянными утомленіями, мозгъ такъ усталъ отъ мучительныхъ мыслей и чтенія книгъ такъ мало соотвтствующихъ возрасту, что я впала въ серьзную душевную болзнь: наклонность къ самоубійству’.

Здсь слдуетъ замтить, что, помимо чтенія романтическихъ поэтовъ, самый характеръ общественной жизни того времени былъ способенъ нагнать хандру и желаніе расторгнуть всякую евязь съ окружавшимъ міромъ. Это было время самой глухой реакціи, характеризующей эпоху реставраціи, полнаго застоя во всхъ длахъ, лицемрія, ханжества и малодушнаго отреченія отъ всхъ побдъ прошлаго столтія. До какой степени общество этого времени преисполнилось паническаго, чисто дтскаго страха передъ всмъ мало-мальски чмъ-нибудь выходящимъ изъ уровня пошлой обыденности, это мы видимъ на самой Аврор. Достаточно было ей вести затворническую жизнь вчно съ книгою въ рукахъ, позволять себ кататься верхомъ по окрестностямъ Ногана, причемъ, для большаго удобства, она одвалась въ мужской костюмъ, да являясь изрдка въ Ла-Шатръ, здороваться пожатіемъ руки съ молодыми людьми, сыновьями нкоторыхъ старыхъ друзей ея отца, и безъ жеманства и кокетства разговаривать съ ними о серьзныхъ предметахъ — и вотъ молодая 17-ти-лтняя двушка сдлалась вскор чудовищемъ городской молвы. Въ то время ни одна порядочная провинціальная дама не позволяла себ ссть на лошадь даже въ амазонскомъ костюм, а тутъ вдругъ — мужской костюмъ. И начали слагаться въ Ла-Шатр объ Аврор невроятныя басни: гово рили, что она занимается тайною магіею, что однажды, послпричастія, она унесла св. тайны въ платк, что она назначаетъ свиданіе ла-шатрской молодежи и занимается съ нею стрльбою въ цль изъ пистолетовъ, что однажды она въхала верхомъ въ церковь и священникъ ее изгналъ въ то время, когда она гарцовала передъ главнымъ алтаремъ. Деревенскій пажъ ея, Андрей, товарищъ дтства, сопровождавшій иногда ее въ ея прогулкахъ на лошади — обратился въ ея любовника или въ сообщника ея тайныхъ заговоровъ. Говорили, что по ночамъ она ходитъ съ Дешартромъ на кладбище вырывать трупы, что въ теченіи года она ни разу не ложилась спать, что когда она здитъ верхомъ, ее сопровождаютъ дв бшеныя собаки, а Андрей держитъ на готов два пистолета, изъ пистолетовъ они стрляютъ по крестьянамъ, а собаки бросаются на крестьянскихъ дтей и разрываютъ ихъ въ куски, и это казалось вполн естественнымъ, такъ какъ Аврора, по словамъ молвы, отъ природы была преисполнена кровожадности: зрлище переломанныхъ членовъ и раздробленныхъ череповъ доставляло для нея высшее наслажденіе, и если лилась кровь, Дешартръ нарочно призывалъ ее, чтобы доставить ей удовольствіе подобнаго зрлища.

Подобнаго рода дрянныя сплетни, обнаруживавшія крайне низкій умственный уровень провинціальнаго общества, очевидно, еще боле должны были развивать мизантропическое настроеніе Авроры и поселять въ ней отвращеніе къ жизни, помимо чтенія романтиковъ. Манія самоубійства до такой степени овладла ею, что она по цлымъ часамъ начала простаивать на берегу рки и неодолимая сила влекла ее въ воду, иногда, исполненная гамлетовскихъ разсужденій въ дух to be or not to be, она примривала ко лбу заряженный пистолетъ или готова была воспользоваться сткляночкою съ опіумомъ, входящимъ въ число лекарствъ бабушки. Однажды, перезжая на лошади рку, она ршилась броситься въ омутъ, и съ большимъ трудомъ спасъ ее отъ гибели сопровождавшій ее Дешартръ. Замчательно при этомъ, что, во всхъ этихъ случаяхъ, борьба, которую испытывала Аврора, имла характеръ совершенно обратный той, какую выдерживаютъ самоубійцы, покушающіеся вслдствіе жизненныхъ неудачъ: послдніе стараются превозмочь страхъ смерти, чтобы ршиться наложить на себя руки, воля же Авроры возбуждалась чувствомъ самосохраненія противъ кружащей голову жажды смерти: это было, судя по ея словамъ, нчто похожее на то, что люди испытываютъ, стоя на краю пропастей или на высокихъ башняхъ.

Смерть г-жи Дюпенъ, скорбь и обычныя хлопоты похоронъ, избавили Аврору отъ этой опасной маніи. Вмст съ тмъ кончилась ея уединенная и замкнутая жизнь въ Ноган, и послдовалъ рядъ крупныхъ переворотовъ въ ея жизни, которые отвлекли ея вниманіе отъ метафизическихъ вопросовъ и романтическихъ порывовъ къ вопросамъ вншнимъ и вполн реальнымъ.

Такъ первымъ неминуемымъ слдствіемъ смерти г-жи Дюпенъ, былъ полный разрывъ Авроры со всми чопорными родными бабушки. Г-жа Дюпенъ, до самой смерти сохранивъ непримиримую ненависть къ своей невстк, нетолько унесла съ собой въ могилу эту ненависть, но съумла нанести своему врагу ударъ и посл смерти. Въ одномъ изъ пунктовъ завщанія, длавшаго Аврору наслдницею Ногана, она выразила свое желаніе, чтобы внучка посл ея смерти, во избжаніе дурного вліянія матери, снова возвратилась въ монастырь. Эта посмертная обида свекрови, естественно, вывела изъ себя Софію, а во время чтенія завщанія она, пылая гнвомъ, заявила, что она знать не хочетъ ни о какомъ монастырскомъ заключеніи Авроры, что, какъ мать, она сохраняетъ вс права на дочь, она желаетъ взять ее къ себ въ домъ и самолично заботиться о ея участи, и никто не сметъ возбранить это ей, въ противномъ же случа, она будетъ путемъ суда отстаивать свои законныя права. Заявивъ эту волю, она тотчасъ же увезла Аврору изъ Ногана въ Парижъ. Тогда родственники г-жи Дюпенъ заявили Аврор, что они считаютъ крайне компрометирующимъ для ихъ женъ и дтей сообщество Авроры съ такими неприличными людьми, какъ Софія, Каролина и вс близкіе ея матери, и что если Аврора желаетъ поддерживать связи съ порядочными людьми, она должна непремнно разорвать сношенія съ матерью и отправиться, согласно вол г-жи Дюпенъ, въ монастырь, въ противномъ же случа, родные ея будутъ находить неудобнымъ для себя отвчать ей на поклоны, встрчая ее на улиц въ сопровожденіи съ мщанскою сволочью. Аврора отвтила имъ просьбою не стснять себя поклонами съ нею и на всю жизнь разорвала съ ними вс сношенія.

Казалось, что теперь сбылись, наконецъ, вс дтскія мечты и стремленія Авроры: она избавилась навки отъ своей суровой воспитательницы, и впредь никто не могъ разлучить ее съ матерью, которую она такъ страстно любила и о которой пролила нкогда столько горячихъ слезъ. Но не радость ждала ее въ. дом матери. Здсь началась окончательная развязка многолтней семейной драмы, которая стоила столькихъ слезъ и горя ея дйствующимъ лицамъ. Съ Авророй случилось то, что чаете испытываютъ люди, въ дтств насильственно оторванные изъ своей среды и потомъ снова, по прошествіи многихъ лтъ, возвращающіеся подъ родной кровъ: они оказываются отрзанными ломтями, совершенно чужими людьми, неимющими со своими родными никакихъ общихъ интересовъ, привычекъ, напротивъ того, враждебно сталкивающимися съ ними на каждомъ шагу. Начать съ того, что хотя Аврора съ гордостью и безъ малйшихъ колебаній разрывала связи съ своими отцовскими родными, нельзя все-таки сказать, что эта жертва, принесенная чести матери, была легка: ‘Я оплакивала, говоритъ она:— потерю родныхъ, я ихъ любила. Это были дти сестры моего отца, мой отецъ былъ къ нимъ привязанъ, бабушка благословила ихъ передъ смертью, нкоторыя изъ ихъ дтей были особенно милы для меня’.

Софія замтила эту грусть и слезы Авроры и вооружилась на нее. Еще боле озлобилась она на дочь, когда та заступилась за своего стараго наставника Дешартра посл того, какъ Софія, съ молоду ненавидвшая этого человка, вздумала заподозрить его въ присвоеніи денегъ при управленіи Ноганомъ. Наконецъ, все ее раздражало въ Аврор, при вид этой бдной, худенькой, нервной, изнеможенной барышни, съ ея безсонными ночами, вчной возней съ книгами, при нежеланіи участвовать въ хозяйственныхъ хлопотахъ матери. Она видла въ ней дло рукъ ненавистной ей свекрови, изнженное, избалованное существо, которой мсто въ роскошныхъ залахъ Ногана, а никакъ не въ скромныхъ комнаткахъ мщанской квартирки въ улиц Neuve-cles-Mathurins, и прониклась убжденіемъ, что ея двочку испортили. И вотъ она начала пилить Аврору съ утра до ночи, вымещая на ней свою ненависть къ ея воспитательниц. ‘Подозрительная до крайней степени, до болзненности, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ запискахъ:— она, какъ помшанная, вооружалась на то, чего не понимала, и при всякомъ удобномъ случа подымала невроятныя ссоры. Она вырывала у меня книги изъ рукъ, говоря, что она пыталась ихъ читать, ничего не поняла и что наврно это дурныя книги. Думала ли она, что я въ самомъ дл порочна и испорчена, или она искала предлоговъ для своихъ обвиненій, чтобы показать несостоятельность галантерейнаго воспитанія, которое я получила? Во всякомъ случа, каждый день она длала новыя открытія относительно моей извращенности. Когда я настоятельно начала требовать отъ нея отчета, откуда получила она такія свднія обо мн, она мн призналась, что получала письма изъ Ла-Шатра, въ которыхъ день изъ дня, часъ отъ часу сообщалось ей обо всхъ безобразіяхъ моего поведенія. Я не поврила, мн пришло въ голову, что моя мать сходитъ съ ума и я испугалась. Она замтила это и однажды, видя, что я удвоила молчаніе и сдержанность, съ которыми всегда относилась ко всмъ ея порицаніямъ, сказала мн: ‘Я вижу прекрасно, что ты меня считаешь сумасшедшею. Я теб покажу, что я имю основанія’. И вотъ она показала мн цлую корреспонденцію, и, не давая мн въ руки этихъ писемъ, сама прочла мн цлыя страницы, очевидно, ничего не выдумывая отъ себя. Это былъ длинный рядъ чудовищныхъ клеветъ и глупыхъ инсинуацій, тхъ самыхъ, которымъ я подвергалась, будучи въ Ноган. Грязныя сплетни маленькаго городка овладли воображеніемъ моей больной матери и напечатллись въ ея мозгу, извративъ совсмъ ея здравый смыслъ. Лишь по прошествіи многихъ лтъ, когда она начала смотрть на меня безъ предубжденій и исчезли вс слды горечи въ нашихъ отношеніяхъ, она разубдилась въ истинности этихъ сплетень.

‘Она объявила, что все это было сообщено ей однимъ изъ интимнйшихъ друзей нашего дома. Я ничего не отвчала ей и не могла отвчать. Сердце мое замерло отъ возмущенія. Она бросилась въ постель въ восторг, что уничтожила меня. Я удалилась въ свою комнату и всю ночь до утра просидла на стул ошеломленная, ни о чемъ не думая, и мн казалось, что и душа, и тло мое умерли въ одно и то же время’.

При такомъ невыносимомъ положеніи въ дом матери, нтъ ничего мудренаго, что Аврора, какъ за спасительный якорь, ухватилась за возможность выйти замужъ за кого бы то ни было, лишь бы мужъ ея не чванился передъ ея бдными родными и не стснялъ ея свободы. Еще при жизни бабушки, вскор по выход ея изъ монастыря, родные сватали ей разныхъ жениховъ, но тогда семнадцати-лтняя двочка, едва вырвавшаяся изъ монастырскаго затворничества, наотрзъ отказалась отъ такого преждевременнаго замужества. Теперь было другое дло.

Пришла весна. Пыльныя и душныя улицы Парижа начали серьзно угрожать и безъ того уже разстроенному здоровью Авроры. Тогда Софія отвезла Аврору въ Бри, близь Мелна къ однимъ своимъ случайнымъ знакомымъ, помщикамъ средней руки, Ртьерамъ. Это были очень добрые и радушные люди и далеко еще не старые, зная отношенія Авроры къ матери, они приняли нжное участіе въ двушк, отнеслись къ ней, какъ къ родной дочери, и вскор такъ привязались къ ней, что и, въ самомъ дл, начали называть ее дочерью, а она ихъ, въ свою очередь, отцемъ и матерью. У ни^ъ было пятеро дтей все двочки, и Аврора сразу окунулась въ веселый и рзвый міръ молодыхъ подросточекъ. Деревенскій воздухъ быстро возстановилъ ея разстроенное здоровье и укрпилъ расшатанные нервы. Аврора забыла вс свои романтическія терзанія и разочарованія, и къ ней словно снова вернулось дтство, по крайней мр, она начала принимать горячее участіе въ шум, возн и бготн, окружавшихъ ее дтей. Ясный и несмущаемый никакими ссорами колоритъ теплой и задушевной семейственности, царившей въ дом Ртьеровъ, невольно заставлялъ задумываться о прелестяхъ тихой семейной жизни Аврору, имвшую въ своемъ прошломъ столько горя. Въ то же время Ртьеры, какъ это часто бываетъ съ молодыми, обезпеченными людьми, которымъ семейная жизнь улыбается, имли большую склонность сватать и устраивать браки. И вотъ они вознамрились устроить судьбу Авроры. За женихами же дло не стало. Ртьеръ былъ военный служака наполеоновскихъ временъ, ярый бонапартистъ, и къ нему часто прізжали старые товарищи, такіе же бонапартисты, какъ и онъ. Въ числ такихъ товарищей былъ полковникъ Дюдеванъ, человкъ богатый и заслуженный, у него былъ сынъ Казиміръ, молодой еще человкъ, въ свою очередь, военный. Послднему случилось пріхать погостить къ Ртьерамъ въ то самое лто, когда Аврора гостила у нихъ. Онъ принялъ горячее участіе въ дтскихъ играхъ и забавахъ молодежи и вскор вступилъ съ Авророй въ т пріятельскія и товарищескія отношенія, какія такъ легко устанавливаются между молодежью среди деревенскихъ прогулокъ и забавъ всякаго рода. А затмъ вскор послдовало сватовство самаго прозаическаго свойства, при посредств Ртьеровъ, при дловыхъ разговорахъ и условіяхъ родителей. При этомъ ни со стороны Казиміра, ни со стороны Авроры не было и вопроса о какой-либо пылкой страсти или горячей любви. Они сходились, какъ друзья и товарищи, которые приглядлись другъ къ другу и имъ казалось, что они могутъ прожить другъ съ другомъ счастливо.

Т же товарищескія отношенія, какія установились между ними съ первыхъ дней ихъ знакомства, нисколько не измнились, т. е. не сдлались ни интимне, ни нжне посл ихъ объясненія, при чемъ Аврора объявила, что она пойдетъ за него съ охотою, но не иначе, какъ съ согласія матери, если же мать, не изъявитъ согласія, то они останутся между собою на прежней пріятельской ног. Такимъ образомъ, это было бракъ (состоявшійся въ сентябр 1822 г.), повидимому, вполн разсудительный, но отсутствіе въ немъ, съ одной стороны, серьзнаго чувства, а съ другой — основательнаго знанія мужемъ и женою другъ, друга не замедлили оказать свои послдствія.

IV.
Противуположность характеровъ супруговъ и семейный разладъ.— Неудача въ хозяйств.— Филантропическія зати.— Мечты о свобод и добываніи куска хлба.— Постановка женскаго вопроса на экономическую почву и попытки найти профессію.— Внезапное обращеніе на литературный путь.— Отъздъ изъ Ногана въ Парижъ на самостоятельное существованіе.

Мужъ Жоржъ-Зандъ, Казиміръ Дюдеванъ, вовсе не былъ какимъ-либо мелодраматическимъ чудовищемъ и тираномъ, невыносимымъ въ семейной жизни. По крайней мр, Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ относится къ нему постоянно не иначе, какъ съ чувствомъ дружбы и уваженія. Впослдствіи, лтъ 15 спустя, въ зрломъ возраст въ немъ обнаружилось боле слабостей, такъ, онъ пріобрлъ со временемъ наклонность къ вину, зачерствлъ, во время разводнаго процесса съ женою обнаружилъ мелочное, чисто сутяжническое упрямство, затянувшее процессъ гораздо доле, чмъ бы слдовало. Но въ первые годы женитьбы онъ былъ молодъ и обладалъ еще массою тхъ добрыхъ качествъ, какія присущи каждому юнош, сколько-нибудь порядочному и неиспорченному: въ немъ не было недостатка въ гуманности, терпимости, снисходительности ко всему слабому, онъ выказывалъ по отношенію къ жен много предупредительности и нжности, былъ чуждъ какой-либо требовательности и предоставлялъ ей полную свободу жить и дйствовать, какъ ей угодно.

При всемъ томъ, между супругами лежала цлая пропасть. Казиміръ Дюдеванъ представлялъ изъ себя типъ офицера средней руки, эпохи реставраціи. Въ его тл преобладали мускулы, въ жизни на первомъ план стояла плоть. Мысль его не заносилась высоко и, чуждая какихъ-либо превыспреннихъ вопросовъ и тревожныхъ сомнній, вращалась въ кругу узкихъ практическихъ интересовъ, служебныхъ и денежныхъ. Все въ Божьемъ мір было для него ясно и опредленно, какъ на ладони, и размышлять о чемъ бы то ни было, выходящемъ изъ круга будничныхъ дрязгъ, не представлялось никакой нужды. Онъ ни къ чему боле не стремился, какъ лишь жить и наслаждаться. Въ город онъ любилъ вращаться въ шумномъ обществ и предаваться всмъ свтскимъ развлеченіямъ, въ деревн онъ дятельно погружался въ міръ хозяйственныхъ интересовъ, любилъ охоту, не прочь былъ, при удобномъ случа, кутнуть и приволокнуться за смазливенькой крестьянкой. Въ качеств супруги, ему слдовало бы имть такую же, какъ и онъ, непосредственную натуру, откормленную дщерь буржуазной среды, въ которой точно также на первомъ бы план стояло роскошное тло, которая, подобно мужу, не заносясь высоко, стремилась бы жить и наслаждаться и раздляла бы вс мелочныя заботы своего супруга: въ город умла бы держать салонъ и блистать въ свтскомъ обществ, обладая искусствомъ бросать пыль въ глаза и замаскировывать скудость средствъ, въ деревн была бы практическою хозяйкою, способною выжимать сокъ изъ всего, изъ чего только можно было что-нибудь выжать, въ конц концовъ, забрала бы мужа подъ башмакъ и, смотря сквозь пальцы на его проказы, ловко скрывала бы отъ него свои собственныя. И г. Дюдеванъ прожилъ бы всю жизнь съ такою супругою, не нахвалясь ею.

Теперь представьте же вы себ вдругъ нжное, эфирно-воздушное существо, все ушедшее въ міръ фантастическихъ грезъ, которыя преслдовали его днемъ и ночью, успвшее, несмотря на свои 16 лтъ, проглотить массу всякаго рода книгъ, о которыхъ и не снилось гремящему своими воинскими доспхами офицеру, существо, мучимое сотнею тревожныхъ вопросовъ философскаго и политическаго характера, мечтающее о торжеств духа надъ плотію, съ презрніемъ смотрящее на свтскую суету, разочарованное, стремящееся къ уединенію, отшельничеству. Очевидно, что трудно было подобрать два боле рзкіе контраста, соединить двухъ людей, которые въ большей бы степени расходились во всемъ и такъ бы мало понимали другъ друга.

Г. Дюдеванъ съ ужасомъ смотрлъ на болзненную нервность жены, ея безсонныя ночи и вс романтическіе порывы. Онъ никакъ не могъ понять, что побуждаетъ эту женщину внезапно расплакаться въ самую, повидимому, безпечную минуту жизни, во время завтрака, почему она длается ни съ того, ни съ сего необузданно весела въ кругу дтей, бгаетъ, рзвится съ ними и заливается смхомъ, увлекаясь ихъ ребяческими проказами, а въ свтскомъ обществ, наоборотъ, сидитъ сосредоточенная, угрюмая, молчаливая, точно въ ротъ воды набрала. ‘Благодаря этимъ контрастамъ, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ:— нкоторые люди составили обо мн такое мнніе, что я совсмъ юродивая. Мужъ же мой, боле снисходительный, призналъ меня идіоткою. Можетъ быть, онъ былъ и правъ, и мало по малу до такой степени началъ выказывать превосходство своего разсудка и ума передо мною, что я долгое время чувствовала себя уничтоженною, обезличенною въ глазахъ свта. Я не жаловалась на это. Дешартръ пріучилъ меня оставлять безъ возраженій самоувренность ближняго, а моя лнь отлично уживалась съ этимъ режимомъ самоуниженія и молчанія. Приближалась зима, и мы толковали съ мужемъ о выбор нашей резиденціи, жить въ Париж мы не имли средствъ, и, кром того, мы оба не любили Парижа. Мы любили деревню, но Ноганъ пугалъ насъ. Безъ сомннія, это былъ страхъ остаться наедин другъ съ другомъ при столь различныхъ инстинктахъ и характерахъ, не имвшихъ ни малйшей точки соприкосновенія. Не желая ничего скрывать другъ отъ друга, мы въ то же время не въ состояніи были раскрыть другъ другу душу, мы никогда ни о чемъ не спорили. Я не терплю споровъ, имющихъ цлью овладть разсудкомъ ближняго. Напротивъ того, я употребляла вс усилія смотрть на вещи глазами своего мужа, думать и дйствовать согласно его желанію. Но едва только я такимъ образомъ ставила себя въ полное согласіе съ нимъ, какъ я чувствовала себя въ разлад съ моими собственными инстинктами и впадала въ тяжелую тоску. Безъ всякаго сомннія, и онъ безотчетно чувствовалъ нчто подобное и вполн соглашался со мною, когда я говорила ему о необходимости окружить себя обществомъ и развлеченіями. Еслибы я владла искусствомъ устроить жизнь чисто вншнюю и разсянную, обладала бы боле легкимъ умомъ и любила бы шумъ и разнообразіе свтской жизни, все это могло бы его разсять и успокоить. Но я по была такою подругою, въ какой онъ нуждался. Я была слишкомъ эксцентрична, сосредоточена, слишкомъ выходила изъ общаго уровня. Еслибы я знала, откуда идетъ зло, еслибы причины тоски мужа и моей ясно рисовались бы въ моемъ разум, лишенномъ опытности и проницательности, я бы нашла лекарство, я, можетъ быть, съумла бы передлать себя: но я ничего не понимала ни въ немъ, ни въ себ?..

Такимъ образомъ, психическій міръ молодой женщины снова помутился. Снова выступаетъ на сцену рядъ тяжелыхъ душевныхъ терзаній, сомнній, мучительныхъ вопросовъ и метаній изъ стороны въ сторону. При этомъ, здсь иметъ мсто не одинъ только семейный разладъ, въ узкомъ смысл несходства характеровъ супруговъ, но весь строй жизни молодой женщины оказывается на ложныхъ основаніяхъ и поэтому исполняется непримиримыхъ противорчій. Такъ, мы видимъ, что честные принципы трудовой жизни, всосанные ею съ молокомъ матери и затмъ развитые и утвержденные въ ней чтеніемъ, заставляютъ ее тяготиться пустою и праздною жизнію свтской барыни, ей хочется быть дятельною подругой своего мужа, хозяйкой и скопидомкой. Но эфемерное, галантерейное воспитаніе, какое она получила, не внушило ей ни малйшей практичности и умнья взяться за дло, а напротивъ того, привило ей привычку къ необдуманному и безотчетному соренью денегъ. Но, съ другой стороны, и самые честные принципы, которымъ она покланяется и которые согласуются со всми хорошими качествами ея доброй натуры, мшаютъ, въ свою очередь, выработк въ ней хорошей хозяйки. Нужно взять въ разсчетъ, что въ то время вполн уже установился во Франціи буржуазный типъ помщичьяго хозяйства, требовавшій эксплуататорскаго отношенія къ мстному населенію. Только при подобныхъ условіяхъ, Ноганъ и могъ давать доходъ, необходимый для безбднаго существованія семьи. Но въ Жоржъ-Занд отъ природы уже дйствовали плебейскіе инстинкты, тянувшіе ее съ малолтства къ народу. Она инстинктивно была боле расположена врачевать народныя бдствія и утирать народныя слезы, чмъ эксплуатировать ихъ, и къ тому же эксплуатировать приходилось тхъ самыхъ друзей-сверстниковъ, съ которыми она когда-то бгала по полямъ Ногана и продолжала сохранять дружескія сердечныя отношенія. Судите сами, какая изъ этого всего выходила мучительная путаница безвыходныхъ противорчій: то, что представлялось въ своемъ исход святымъ дломъ, вковчнымъ долгомъ жены и матери, въ результат грозило массою зла всмъ окружавшимъ, воздержаніе же отъ этого зла, стремленіе излить на окружающихъ посильное добро, въ свою очередь, святое дло, гражданскій и общечеловческій долгъ, грозило раззореніемъ семьи, т. е. попраніемъ семейнаго долга, присоедините ко всему этому, какъ слдствіе непрактичности, неумлости взяться за дло — сознаніе полнаго безсилія удовлетворить какому бы то ни было долгу, общечеловческому или семейному, и вы можете себ представить, что должна была пережить и перечувствовать въ эту пору Жоржъ-Зандъ, тмъ боле можете себ представить, что въ наше время и въ нашей жизни подобнаго рода положенія не составляютъ рдкости. Но послушаемъ, что говоритъ объ этомъ сама Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ:

‘Еще раньше своего замужества я чувствовала, что мое положеніе въ жизни, маленькое состояніе, свобода ничего не длать, мнимое право повелвать нсколькими человческими существами, крестьянами и слугами, наконецъ, роль наслдницы и помщицы, несмотря на свои ничтожные размры и маловажное значеніе, противны моему вкусу, логик, наклонностямъ. Пусть вспомнятъ, какъ бдность моей матери, разлучившая ее со мною, подйствовала на мой маленькій мозгъ и ребяческое сердце, какъ я въ глубин своей совсти отталкивала отъ себя наслдство и долгое время леляла мысль бжать отъ богатства къ труду.

‘Эти романтическія идеи, въ начал моего замужества, смнились стремленіемъ угодить своему мужу и сдлаться хозяйкой, согласясь его желаніямъ. Семейныя заботы никогда не были мн противны, и я вовсе не принадлежу къ тмъ превыспреннимъ натурамъ, которыя не могутъ спуститься съ облаковъ. Къ тому же, я жила слишкомъ много въ облакахъ, и это тоже одна изъ. причинъ, почему я чувствую потребность спускаться иногда на землю. Очень часто, утомленная и измученная своими душевными волненіями, я готова была, подобно Панургу на мор, воскликнуть: ‘счастливъ, кто сажаетъ капусту: одною йогою онъ стоитъ на земл, а другая отдляется отъ земли лишь на разстояніе лопатки!’

‘Но вотъ этого-то желза лопатки, этого-то, что находилось-бы между землею и моею второю ногою, въ чемъ я такъ сильно нуждалась, этого-то и недоставало мн. Мн необходимъ былъ резонъ, мотивъ, такой же простой, какъ сажаніе капусты, но и такой же логическій, который служилъ бы мн къ разъясненію цли моей дятельности. Между тмъ, я видла, что, употребляя вс свои усилія, чтобы экономничать, какъ это мн совтовали, я приходила лишь къ одному убжденію — именно въ. невозможности быть экономной безъ черстваго эгоизма въ нкоторыхъ случаяхъ. Чмъ боле приближалась я къ земл, стремясь ршить задачу, какъ бы извлечь изъ нея все, что возможно, тмъ боле я убждалась, что земля сама по себ приноситъ очень мало, и что т, которые не владютъ ею въ большомъ количеств или совсмъ не имютъ ея, не въ состояніи существовать однимъ трудомъ своихъ рукъ. Плата за трудъ была слишкомъ ничтожна, успхъ труда слишкомъ не обезпеченъ, изнуреніе и болзни слишкомъ неизбжны. Мой мужъ не былъ безчеловченъ и не входилъ въ препирательство со мною относительно каждой мелочной издержки. Но когда, по истеченіи мсяца, онъ просмотрлъ мои счеты, онъ пришелъ въ ужасъ самъ, привелъ въ ужасъ и меня, объявивъ, что дохода съ имнія и въ половину не хватитъ на мою щедрость, и что жить въ Ноган и Ноганомъ, при такомъ веденіи хозяйства, нтъ никакой возможности. Это была правда, но я не въ состояніи была довести до надлежащаго минимума содержаніе тхъ, которые находились подъ моимъ управленіемъ, ни лишить необходимаго прочихъ крестьянъ. Я не отказывалась ни отъ чего, что мн совтовали и предписывали, но не умла ни за что взяться: то теряла терпніе, то была черезчуръ слаба, это знали и очень часто пользовались этимъ. Мое хозяйство продолжалось не боле года. Мн было предписано издержать на него не боле 10,000 франковъ, а я издержала 14,000 и была пристыжена, какъ провинившійся школьникъ. Я тогда предложила отставку, и ее приняли. Я передала свой портфель и отказалась даже отъ пенсіи въ 1,500 франковъ, которая была обезпечена брачнымъ контрактомъ на мой туалетъ. Я не нуждалась въ такой сумм и къ тому же боле была расположена полагаться въ этомъ отношеніи на усмотрніе своего главы, чмъ изъявлять свои требованія. Съ этой поры до 1831 года я не располагала ни однимъ оболомъ, я ни разу не взяла и 100 су изъ общей кассы безъ разршенія мужа, и когда, по истеченіи девяти лтъ, я просила уплатить мои личные долги, они не превышали 500 франковъ.

‘Я говорю обо всхъ этихъ мелочахъ вовсе не съ цлію жаловаться на какія-либо притсненія или страданія отъ скупости мужа. Онъ вовсе не былъ скрягою и ни въ чемъ мн не отказывалъ, по я не чувствовала никакихъ потребностей и ничего не желала, выходящаго изъ текущихъ издержекъ, установленныхъ мужемъ, и, довольная освобожденіемъ отъ всякой отвтственности, я предоставила ему безконтрольную и безграничную власть въ хозяйств. Очень естественно, что онъ привыкъ смотрть на меня, какъ на ребенка, находящагося подъ опекою, и не имлъ причины раздражаться противъ такого спокойнаго ребенка’.

Если только у читателя хватило охоты и терпнія прочитать три первыя главы моихъ этюдовъ о Жоржъ-Занд, то я полагаю, его не мало должны были поразить многія черты изъ жизни знаменитой писательницы, весьма знакомыя намъ, словно рчь шла не о французской беллетристк, а о какой-нибудь замчательной женщин изъ нашей помщичьей среды 30-хъ или 10-хъ годовъ, пожалуй и позже. Та же усадьба въ провинціальной глуши, та же во глав ея разрушающаяся старуха-бабушка съ ветхими отжившими понятіями и зачерствлымъ сердцемъ, та же безъ всякаго призрнія заброшенная на жертву домашнихъ наушницъ двочка, терпящая побои и всякія униженія и бросающаяся въ міръ фантастическихъ грезъ отъ скуки и грязи домашней обстановки. И затмъ, монастырское затворничество и выходъ въ свтъ съ кой-какими слегка нахватанными верхушками элементарнаго образованія, и дополненіе этого образованія чтеніями книгъ изъ ддовской библіотеки, въ которой на первомъ план, конечно, ужь парадируютъ классики XVIII вка. Затмъ, цлый рядъ романтическихъ порываній въ невдомую туманную даль, широкихъ, великодушныхъ, но совершенно фантастическихъ плановъ и гаданій, и въ конц концовъ, при полномъ отсутствіи знанія практической жизни, легкомысленнйшее и скоросплое замужество за перваго шаркнувшаго ножкою гвардейца, съ единственною цлію какъ нибудь пристроиться. И если я теперь спрошу у читателя: что же должно было послдовать дале съ Жоржъ-Зандъ посл ея fiasco въ управленіи Ноганомъ? Что касается до русскихъ женщинъ, то читатель отлично знаетъ, что посл своихъ хозяйственныхъ fiasco он обыкновенно брались за устройство сельской школы, больницы или же просто на просто заводили у себя въ усадьб домашнюю аптеку и начинали врачевать страждущихъ крестьянъ. И представьте себ, что совершенно тоже самое продлала и Жоржъ-Зандъ посл сложенія съ себя хозяйственныхъ заботъ. ‘Я страдала, говоритъ она:— видя себя безполезною. Не будучи въ состояніи иначе помогать бднымъ людямъ, я сдлалась сельскимъ врачемъ, и моя добровольная медицинская практика возросла до такой степени, что я умирала отъ усталости. Изъ экономіи я сдлалась даже фармацевткою и но возвращеніи изъ своихъ визитовъ усердно принималась за составленіе мазей и сироповъ. И это занятіе не надодало мн, не все ли было мн равно предаваться своимъ мечтамъ — дома или вн дома! Я только говорила себ, что имй я сколько-нибудь денегъ, мои больные пользовались бы лучшимъ уходомъ, и въ свою практику я могла, бы вносить больше знанія’.

Но русскія сверстницы Жоржъ-Зандъ, наши бабушки и матушки, дальше этихъ филантропическихъ затй обыкновенно не шли и находили въ нихъ полное примиреніе со своею жизнію. Но Жоржъ-Зандъ не могла остановиться на подобномъ компромисс, она пошла дале и въ этомъ отношеніи опередила ‘своихъ сверстницъ не только Россіи, но и Франціи, сдлавшись въ 30-хъ годахъ современницей лучшихъ женщинъ нашего времени. Дло въ томъ, что вопросъ о своей женской дол съ почвы отвлеченныхъ принциповъ она ршительно и прямо поворотила на самую врную дорогу — экономическую.

‘Рабство, говоритъ она въ своихъ запискахъ:— столь противно человческой природ, что его терпятъ лишь при условіи постоянныхъ мечтаній о свобод. Я не была рабою мужа: онъ предоставилъ меня вполн моимъ книгамъ и лекарствамъ, но я была рабою своего положенія, и отъ этого онъ не былъ въ состояніи освободить меня. Если бы я у него попросила луну, онъ бы мн отвчалъ, смясь: ‘имйте деньги, чтобы заплатить за нее, я вамъ ее куплю’! и если бы мн захотлось прохаться въ Китай, онъ бы мн отвчалъ: ‘имйте деньги, постарайтесь, чтобы Ноганъ принесъ вамъ средства, и позжайте въ Китай’.

‘Я долго мучилась надъ вопросомъ добыть средства, какія бы то ни было скромныя, но лишь бы такія, которыми могла бы располагать безъ угрызеній совсти и контроля, для эстетическихъ наслажденій, для благоразумнаго благодянія, для пріобртенія хорошей книжки, для небольшой поздки, маленькаго подарка бдной подруг, наконецъ, для самыхъ разнообразныхъ мелочей, отъ которыхъ конечно можно отказаться, но безъ которыхъ вы словно не человкъ, а ангелъ или скотъ. въ нашемъ искусственномъ обществ, отсутствіе кошелька въ карман создаетъ невозможное положеніе — или страшную нищету, или абсолютное безсиліе. Безотвтственность есть своего рода рабство, нчто подобное позорному лишенію гражданскихъ правъ’.

Но кром этого честнаго стремленія трудиться для добыванія средствъ, которыми можно было бы располагать свободно, безъ всякихъ уколовъ совсти, были и другія вншнія обстоятельства, толкавшія Жоржъ-Зандъ на путь самостоятельной жизни. Братъ ея, Ипполитъ, посл нсколькихъ лтъ военной службы поселившійся въ Ноган со своимъ семействомъ, сдлался горькимъ пьяницей. Мужъ ея, какъ мы говорили выше, тоже съ лтами началъ все боле и боле пристращаться къ вину и всякаго рода цинизму. При такихъ условіяхъ, хотя онъ и не былъ тираномъ, но самое присутствіе его и все поведеніе длались боле и боле невыносимыми для молодой женщины. Залы Ногана начали довольно часто оглашаться шумомъ грязныхъ оргій, долетавшимъ до уединенной комнатки затворницы, тщетно старавшейся ничего не видть и не слышать, углубившись въ свои книги. У Жоржъ-Зандъ было уже двое дтей. Старшій сынъ, Морисъ, родился на второй годъ супружества, въ 1824 году, и затмъ двочка Соланжъ родилась въ 1828 году. Съ ужасомъ помышляла она о томъ дурномъ вліяніи, которому подвергались дти въ чаду ноганскихъ оргій. Все это заставило ее еще съ большею энергіею помышлять о средствахъ для устройства самостоятельной жизни.

‘Въ видахъ своего освобожденія, говоритъ она въ своихъ мемуарахъ: — а также съ цлью избавить своихъ дтей отъ дурнаго вліянія, неизбжнаго впослдствіи, я употребляла вс усилія создать себ какое-нибудь ремесло, вполн увренная, что меня не станутъ удерживать, лишь бы я не требовала своей хотя бы самой ничтожной доли дохода. Я пыталась переводить, но эта работа шла медленно, такъ какъ я вкладывала въ нее слишкомъ много усердія и тщательности. Портреты карандашомъ или акварелью поспвали въ нсколько часовъ, я схватывала очень врно сходство и недурно рисовала маленькія головки, но въ этомъ не было никакой оригинальности, заняться шитьемъ — я шила очень быстро, но у меня глаза были плохи, и къ тому же я узнала, что это занятіе приноситъ не боле 10 су въ день, открыть модную мастерскую — но я помнила, какъ мать не могла этого исполнить за недостаткомъ хотя маленькаго капитала. Впродолженіи четырехъ лтъ я работала, какъ негръ, и чего только не перепробовала, чтобы открыть въ себ способность къ какому-нибудь ремеслу. Одно время я думала, что я нашла, наконецъ, работу по себ: я занялась разрисовкою цвтами и птицами мелкихъ деревянныхъ издлій, въ род табакерокъ и портсигаровъ. Нкоторые изъ моихъ рисунковъ такъ мн удались, что лакировщикъ, которому я принесла эти издлія, въ одну изъ своихъ поздокъ въ Парижъ, пришелъ въ восхищеніе. Онъ спросилъ меня: не есть ли это мое постоянное ремесло? и я отвчала утвердительно, ожидая, что онъ на это мн скажетъ. Онъ предложилъ мн поставить мои вещички на выставку его мастерской, авось ему удастся ихъ продать. По прошествіи нсколькихъ дней онъ извстилъ меня, что ему давали 80 франковъ за портсигаръ, я ему отвчала, что мене какъ за 100 франковъ я не согласна уступать такую вещь, хотя въ душ не была уврена, что мн дадутъ за нее 100 су. Я отправилась тогда къ прикащикамъ дома Жиру и показала ему свои издлія. Они посовтовали мн заняться украшеніемъ разнообразныхъ вещей — веровъ, чайныхъ ящиковъ, саквояжей, и поручились, что я буду имть сбытъ своихъ товаровъ у нихъ. Я запаслась въ Париж массою матеріала, но только натрудила, глаза и убила массу времени и силъ надъ своимъ трудомъ. Нкоторые рисунки удавались на чудо, а другіе или совсмъ исчезали, или портились при лакировк. На каждомъ шагу встрчались случайности, которыя замедляли работу, и, въ довершеніе всего, матеріалы стоили такъ дорого, что, принимая во вниманіе порчу ихъ и трату времени, я пришла къ убжденію, что такимъ путемъ я не буду въ состояніи заработывать и самую черствую корку хлба. Я все-таки упорствовала бы, еслибы во время не прошла мода на подобныя издлія, и это избавило меня отъ дальнйшихъ убытковъ’.

Наконецъ, посл многихъ подобнаго рода тщетныхъ попытокъ, передъ ея умственными очами вдругъ раскрылся настоящій ея путь. Въ одно изъ короткихъ посщеній Парижа, она забрела однажды въ луврскій музей. Она и прежде была тамъ, но, не считая себя знатокомъ живописи, она не знала, что можно наслаждаться ею, не будучи компетентнымъ судьею, и разсянными глазами пробгала ряды картинъ. Но теперь она начала всматриваться внимательно и была сильно поражена. Она снова пошла въ музей на второй день, на третій, а въ слдующій пріздъ въ Парижъ начала постоянно посщать музей, съ цлью изучить различныя школы и постичь ихъ различіе, и вотъ міръ искусства овладлъ ею всецло.

‘Я ни о чемъ не судила, говоритъ она въ своихъ мемуарахъ:— я не спрашивала себя, были ли какія-либо преграды или сродство между мною и созданіями генія. Я просто созерцала ихъ, я отдалась вся ихъ вліянію, я перенеслась въ новый міръ. Ночью передо мною проходили вс эти великія фигуры, на которыхъ мощною рукою мастеровъ была наложена печать нравственной силы, даже и на тхъ изъ нихъ, которыя, повидимому, выражали лишь проявленія матеріальныхъ силъ. Только въ прекрасной живописи познается что такое жизнь. Это какъ бы яркое резюме формъ и проявленій существъ и вещей, которыя очень часто скрываются и колеблятся въ движеніи дйствительности и въ сужденіяхъ тхъ, которые ихъ созерцаютъ, это — созерцаніе природы и человчества, проведенныхъ сквозь вдохновеніе генія, который ихъ воспроизвелъ и выставилъ на сцену. Какое это наслажденіе для наивнаго ума, который въ созерцаніе подобныхъ произведеній не вноситъ ни предубжденій критики, ни претензій личнаго вкуса. Передо мной раскрылась вселенная. Я сразу уразумла настоящее и прошедшее, въ одно и тоже время я поняла классическое и романтическое, не вдая значенія того спора, который въ это время волновалъ литературный міръ. Міръ правды воскресъ передо мною сквозь вс призраки моей фантазіи и колебанія моихъ взглядовъ. Мн казалось, что я завоевала какое-то необъятное сокровище, о существованіи котораго не подозрвала прежде. Я не въ состояніи ни опредлить, ни назвать того, что чувствовала, что тснилось въ моемъ разгоряченномъ и словно расширенномъ мозгу, я могу только сказать, что я дрожала, какъ въ лихорадк и, по возвращеніи изъ музея, шла изъ улицы въ улицу, не зная гд я иду, забывши объ д, обо всемъ на свт’…

Эта горячка увлеченія произведеніями великихъ мастеровъ живописи именно и пробудила въ Жоржъ-Занд первое ясное сознаніе своего литературнаго призванія. Посл этого, не колеблясь боле и не длая никакихъ иныхъ попытокъ, она ршается безповоротно идти по пути литературнаго поприща, не заботясь о томъ, къ чему это поприще ее приведетъ, лишь бы оно дало ей хоть малое обезпеченіе.

‘Понятно, говоритъ она въ своихъ мемуарахъ:— что, не внося въ свои литературные замыслы ни испытаннаго таланта, ни спеціальныхъ знаній, ни впечатлній жизни, богатой вншнимъ разнообразіемъ, ни глубокаго знанія фактовъ, я не заносилась высоко. Честолюбіе опирается на самоувренность, а я была не столько глупа, чтобы разсчитывать на свой маленькій талантъ. Я сознавала, что мои фонды очень ограничены: анализъ чувствъ, изображеніе нсколькихъ характеровъ, любовь къ природ и знакомство съ провинціальными нравами — для начала этого было достаточно. По мр того, какъ я буду жить, говорила я себ:— я буду узнавать большее количество людей и фактовъ, кругъ моихъ индивидуальныхъ образовъ будетъ расширяться, увеличиваться количество всякаго рода сценъ, сверхъ того, если мн придется имть дло съ индуктивнымъ романомъ, такъ называемымъ историческимъ, я изучу исторію во всхъ ея подробностяхъ и постараюсь вникнуть въ мысли людей, не существующихъ боле.

‘Когда во мн окончательно созрла мысль попытать счастья, т. е. добиться 1,000 экю дохода, о которыхъ я мечтала, объявить объ этомъ ршеніи и приступить къ его исполненію было дломъ трехъ дней. Мой мужъ (по контракту) обязанъ былъ давать мн пенсію въ 1,500 франковъ. Я ничего боле не спросила у него, какъ лишь дозволить взять съ собою дочь и проводить съ нею въ Париж шесть мсяцевъ въ году, получая на прожитіе по 250 франковъ въ мсяцъ. Онъ согласился безъ малйшихъ колебаній, вполн увренный, что это съ моей стороны одинъ капризъ, который мн скоро надостъ.

‘Братъ мой, раздлявшій это мнніе мужа, сказалъ мн: ты воображаешь прожить въ Париж съ ребенкомъ на 250 франковъ въ мсяцъ! Это очень смшно, особенно для тебя, не знающей, сколько стоитъ курица! Ты наврное возвратишься черезъ 15 дней съ пустыми руками, потому что мужъ твой ршился быть глухимъ ко всякой просьб твоей о новой субсидіи.

‘— Отлично, отвчала я: — я все-таки попытаюсь. Позволь мн дней на восемь, пока я не устроюсь, остановиться въ комнат, которую ты занимаешь въ твоемъ дом въ Париж, и побереги пока мою Соланжъ. Я, дйствительно, скоро возвращусь за нею.

‘Мой братъ одинъ только пытался поколебать мое ршеніе. Онъ чувствовалъ себя немного виноватымъ въ томъ отвращеніи, какое внушалъ мн мой домъ. Онъ не могъ справиться съ собою и думалъ подчинить меня своей вол. Жена его понимала лучше дло и одобряла меня. Она врила въ мою храбрость и мою судьбу. Она чувствовала, что это было съ моей стороны единственное средство отвратить или отсрочить ршеніе еще боле тяжкое. Дочь моя мало еще понимала. Морисъ, въ свою очередь, не понялъ бы ничего, еслибы мой братъ не постарался внушить ему, что я узжаю надолго и, можетъ быть, никогда не вернусь. Онъ сдлалъ это въ надежд, что слезы моего бднаго ребенка удержатъ меня. Сердце мое разрывалось отъ этихъ слезъ, но мн удалось успокоить его и внушить ему вру въ мои слова. Я пріхала въ Парижъ вскор посл люксембургскихъ волненій и процесса министровъ’.

Боле всего поражаетъ во всемъ этомъ то, что путь, приведшій Жоржъ-Зандъ на литературное поприще, является совершенно противуположнымъ тому обыкновенному пути, по которому до того времени шло большинство знаменитыхъ женщинъ, подвизавшихся на различныхъ артистическихъ поприщахъ. Обыкновенно происходило такъ, что женщина сознавала въ себ призваніе, талантъ и въ силу этого устремлялась на сцену или въ литературу. Она ни о чемъ при этомъ не помышляла, не добивалась никакихъ иныхъ цлей, какъ лишь успховъ въ своей профессіи. Если эти успхи доставляли ей свой хлбъ и создавали ей независимое существованіе, то она принимала это совершенно пассивно, какъ нчто неизбжное, присущее артистическому поприщу, и независимость ея являлась, такимъ образомъ, невольнымъ результатомъ успховъ. Здсь же мы видимъ совершенно наоборотъ: сначала является передъ нами стремленіе къ своему хлбу, къ устройству независимой жизни, и затмъ уже слдуетъ литературное поприще, какъ результатъ этого стремленія, какъ одна изъ попытокъ устроиться такъ или иначе. Я не принадлежу къ числу тхъ эстетическихъ фаталистовъ, которые воображаютъ, что если у человка есть художественный талантъ, то непремнно, такъ или иначе, раньше или позже, онъ выступитъ на литературное поприще. Мало ли встрчается въ жизни людей съ несомннными задатками художественныхъ наклонностей, но которые не длаются артистами ни по какой части, а идутъ по тому пути, на какой натолкнула ихъ судьба. Я готовъ поэтому думать, что еслибы Жоржъ-Зандъ предварительно, до выступленія на литературное поприще, натолкнулась бы на какую-нибудь боле удачную попытку добывать свой хлбъ, она могла и совсмъ не выступить на поприще знаменитой романистки. Но еслибы она осталась простой швеей, модисткой, какой-нибудь рисовальщицей, и міръ не зналъ бы ея славнаго имени, во всякомъ случа за ней осталась бы честь одной изъ первыхъ сознательныхъ піонерокъ женскаго вопроса. Да и въ качеств знаменитой романистки значеніе ея еще боле возвышается тмъ, что женскій вопросъ она поднимала не въ однихъ романахъ, но, прежде еще помышленія о нихъ, подняла его въ самой своей личной жизни, и къ тому же вовсе не съ одной сенсуальной стороны, какъ объ ней многіе совершенно ошибочно думаютъ, а съ самой существенной стороны — экономической. И дйствительно, достойна уваженія та естественная органичность, подобная непроизвольному развитію дерева изъ смени, съ какою въ Жоржъ-Занд изъ обстоятельствъ жизни вытекла мысль о необходимости независимаго экономическаго положенія, а изъ этой мысли развилось стремленіе къ литературному поприщу. Здсь и тни не было чего-либо предвзятаго, навяннаго со стороны, вычитаннаго. Да и гд же въ то время могла Жоржъ-Зандъ вычитать что-либо подобное? Съ ученіями Сен-Симона и Фурье Жоржъ-Зандъ была въ это время еще незнакома, по всей вроятности, не знала даже о ихъ существованіи, въ текущей же литератур женскій вопросъ былъ въ это время въ зародыш и очень мало еще разработывался, а если и задвался порою, то съ самыхъ элементарныхъ точекъ зрнія, въ род того, что женщины нисколько не ниже мужчинъ въ нравственномъ и умственномъ отношеніи, потому не должны терпть надъ собою никакого мужского ига и имютъ право на такую же высокую степень образованія, какою пользуются мужчины. Съ этихъ точекъ зрнія Жоржъ-Зандъ могла себя считать вполн обезпеченною, такъ какъ никто не возбранялъ ея личной свободы, никакого ига она надъ собою не чувствовала, могла читать какія угодно книги, образовываться и развиваться до безконечности, чмъ угодно заниматься, куда угодно разъзжать. Мысль же о томъ, что, кром рабства гражданскаго или нравственнаго, существуетъ еще экономическое, и что только тотъ человкъ можетъ считать себя вполн свободнымъ, у котораго есть свои заработанныя деньги въ карман, вполн его обезпечивающія, не могла быть ни откуда заимствована. Жоржъ-Зандъ была обязана этою мыслію себ самой. Она безъ всякаго сомннія унаслдовала ее изъ той трудовой среды, изъ которой вышла ея мать, и гд эта мысль глубоко проникаетъ во вс поры существованія. Это былъ тотъ же врожденный инстинктъ, который заставляетъ птицу, оторванную птенцомъ изъ родной стихіи и воспитанную, повидимому, вн всякихъ традицій, вить совершенно такое же гнздо, какое вили ея родители.

Что же касается времени, въ которое Жоржъ-Зандъ ршилась приступить къ осуществленію своей завтной мысли, то здсь, безъ сомннія, не малое вліяніе оказали вншнія общественныя обстоятельства: это была эпоха іюльской революціи. Жоржъ-Зандъ въ это время мало еще интересовалась политикою. Но общій подъемъ нравственныхъ силъ общества, конечно, отразился и на ней. По крайней мр, мы видимъ, что нсколько лтъ уже она все собиралась начать жить самостоятельною жизнью, длая разныя попытки заняться тмъ или другимъ. Но все не ршалась разорвать съ Ноганомъ. Теперь же у нея вдругъ является такая внезапная отвага, что въ нсколько дней она ршается хать въ Парижъ, несмотря на то, что въ ея намреніи заняться литературою было гораздо мене опредленнаго и врнаго, чмъ во всхъ предъидущихъ попыткахъ. Очевидно, что здсь оказывалъ свое косвенное вліяніе 30-й годъ, который всхъ мало-мальски порядочныхъ людей длалъ въ большей или меньшей степени героями.

V.
Переселеніе въ Парижъ и первое устройство въ немъ.— Визитъ къ Кератри.— Сближеніе съ Делатушемъ и кружкомъ беррійцевъ.— Переодванье въ мужской костюмъ.— Выступленіе на литературное поприще.— Образованіе псевдонима.— Первые успхи.— Внутренній переворотъ.— Инсинуаціи и сплетни.

Въ то время, какъ Жоржъ-Зандъ пріхала въ Парижъ, жизнь послдняго находилась въ крайне напряженномъ состояніи, и пульсъ ея бился учащенными ударами революціонной лихорадки. Шумныя и громкія событія шли другъ за другомъ тсною чредою, заставляя сегодня забывать то, что было вчера. Улицы то и дло наполнялись взволнованными толпами, то распвавшими марсельезу, то сбивавшими кресты съ церквей и бурбонскіе гербы, гд они еще оставались, то строившими баррикады и вступавшими въ битвы съ національною гвардіею и войсками. И между тмъ, какъ только-что возникшая іюльская монархія боролась не на животъ, а на смерть съ цлымъ рядомъ республиканскихъ попытокъ низвергнуть ее и возвратить Францію къ 93-му году, литература расправляла свои крылья, измятыя цензурными строгостями эпохи реставраціи и, въ свою очередь, праздновала только-что совершившійся въ ней переворотъ. Это было время самаго пышнаго расцвта романтизма, когда онъ, одержавши полную побду надъ низверженнымъ классицизмомъ, вторгался во вс роды литературы и всюду водружалъ свое побдное знамя. Парижъ въ этотъ годъ зачитывался только-что вышедшимъ романомъ Виктора Гюго ‘Ntre Dame de Paris’, театръ ломился отъ зрителей при представленіяхъ Anglo и Marion Delorme. Молодые таланты взапуски подражали Виктору Гюго и разражались фантастическими романами и необузданными лирическими поэмами и драмами, утрируя и доводя порою до нелпостей увлеченія покой школы. Вмст съ тмъ, радикально измнились и самые литературные нравы. Вмсто прежнихъ великосвтскихъ литературныхъ салоновъ, гд блестли свтила классицизма, а имъ подобострастно поклонялись молодые таланты въ ожиданіи милостиваго посвященія въ сонмъ жрецовъ Парнаса, началась эпоха безшабашнаго литературнаго цыганства. Въ моду вошли поэтическіе чердачки, съ высоты которыхъ, дрожа отъ холода и борясь съ голодомъ, геніи искусства, les sublimes, царили надъ презрнною толпою. Салоны смнились кофейнями, въ которыхъ жрецы музъ согрвали свои окоченлые члены, ршая въ шумныхъ спорахъ судьбы человчества. Литераторы, художники, музыканты разбились на маленькіе, замкнутые кружки, въ род Cnacle Виктора Гюго. Подобнаго рода кружки составлялись иногда сообразно профессіямъ, школамъ, органамъ печати, вокругъ которыхъ они группировались, а иногда и но землячеству, подобно тому, какъ у насъ въ университетахъ уроженцы одной губерніи или товарищи одной гимназіи жмутся другъ къ другу.

По прізд въ Парижъ, Жоржъ-Зандъ первымъ дломъ озаботилась наймомъ квартиры. За 300 франковъ въ годъ она наняла три комнатки на чердак громаднаго пятиэтажнаго дома въ улиц Сен-Мишель, прямо противъ Морга. Ей пришлось привыкать отмривать добрую сотню ступеней, иногда съ толстою дочкою на рукахъ, привыкать обходиться безъ служанки, довольствуясь услугами жены портье за 15 франковъ въ мсяцъ, обдать въ сосдней харчевн за два франка въ день и, не въ силахъ согрться на своей мансард, отправляться въ библіотеку Мазарини, но и тамъ находить такой, по ея словамъ, холодъ, что гораздо было бы удобне идти работать на нотрдамскія башни. Въ тоже время ей приходилось любоваться изъ оконъ своей мансарды на безконечные ряды похоронныхъ процессій по случаю холеры, дрожа за жизнь дочери и за свою собственную, а порою случалось, съ Соланжъ на рукахъ, спасаться бгствомъ отъ уличнаго мятежа.

Она пріхала въ Парижъ, конечно, ужь запасшись рекомендаціями. Такъ, одинъ изъ лашатрскихъ друзей ея, Дюри-Дюфрень, которому первому она открыла свое желаніе выступить на литературный путь, хотлъ-было ее представить Тафайету, но она отказалась отъ такой высокой чести, чувствуя себя слишкомъ ничтожною для покровительства этого, по ея словамъ, ‘патріарха либерализма’. Тогда Дюри-Дюфрень предложилъ ей обратиться къ одному изъ своихъ парламентскихъ сотоварищей, Кератри, который сочинялъ романы и могъ, какъ уврялъ Дюри-Дюфрень, быть строгимъ судьею начинающей писательницы. Жоржъ-Зандъ, вскор по прибытіи въ Парижъ, отправилась-было къ нему. Но Кератри сразу отшатнулъ ее слдующими словами:

— Г. Дюри-Дюфрень, обратился онъ къ молодой женщин посл первыхъ привтствій: — говорилъ мн, что вы хотите писать, и я общался поговорить съ вами объ этомъ вашемъ намреніи, но моя рчь будетъ откровенна и кратка: женщина не должна писать.

— Если ваше мнніе таково, возразила Жоржъ-Зандъ, вскочивши со стула:— то не зачмъ было мн и приходить къ вамъ такъ рано, чтобы выслушать отъ васъ подобную мудрость?

И она пошла къ двери, едва удерживаясь отъ смха. Кератри проводилъ ее въ переднюю и, отворяя ей дверь, еще разъ повторилъ съ авторитетною важностью:

— Послушайтесь меня, не длайте книгъ, длайте лучше дтей?

— Я вамъ совтую самимъ заняться этимъ, если это вамъ такъ нравится, отвчала ему Жоржъ-Зандъ и съ хохотомъ захлопнула дверь передъ его носомъ.

Подобныя неудачи и вс лишенія нисколько не поколебали духа Жоржъ-Зандъ. Напротивъ того, она не выходила изъ того лихорадочно-восторженнаго настроенія, какое испытываютъ люди, вышедшіе изъ неволи и впервые вдыхающіе воздухъ свободы. Она тотчасъ же примкнула къ кружку нсколькихъ земляковъ, беррійцевъ, подвизавшихся на литературномъ поприщ или, подобно ей, стремившихся на него. Изъ членовъ этого кружка ближе всхъ она сошлась съ Жюль-Сандо и Феликсомъ Піа. Во глав же кружка стоялъ человкъ пожилой, старый холостякъ, Делатушъ, издатель маленькой въ то время газетки ‘Фигаро’, имвшій претензію быть большимъ знатокомъ и цнителемъ изящной литературы. Онъ принялъ сердечное участіе въ своей землячк и вскор привязался къ ней глубокимъ чувствомъ, въ которомъ, подъ личиною безкорыстной отеческой привязанности, слышались порою нотки боле страстнаго характера.

‘Онъ прочелъ, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ:— мой романъ, ни сюжета, ни заглавія котораго я не помню, такъ какъ я вскор затмъ сожгла его. Найдя его по всей справедливости невозможнымъ, Делатушъ въ тоже время замтилъ, что я въ состояніи написать лучшій, а впослдствіи, можетъ быть, мн удастся написать и хорошій.— ‘Но надо жить, прибавилъ онъ:— для того, чтобы знать жизнь. Романъ — это жизнь, искусно разсказанная. У васъ художественная натура, но вы не знаете дйствительности, вы слишкомъ погружены въ мечты. Возложите вс надежды на время и опытность и спокойно ожидайте. Эти два печальные совтчика не заставятъ долго ждать’. Въ тоже время, видя нужду молодой женщины, Делатушъ предложилъ ей при редакціи ‘Фигаро’ мелкую работу, которая могла давать отъ 40 до 50 франковъ въ мсяцъ. Для Жоржъ-Занда и эти ничтожныя деньги были большимъ подспорьемъ.

Но вскор для Жоржъ-Занда оказалось недостаточно и того воздуха свободы, которымъ она дышала. И Делатушъ, и вс вокругъ нея говорили, что для написанія хорошаго романа необходимы знаніе жизни, опытъ. Слдовательно, нужно было, во что бы то ни стало, изучать жизнь во всхъ ея проявленіяхъ, проникать во вс ея закоулки. Между тмъ, Жоржъ-Зандъ видла, что существуютъ весьма многія сферы жизни, или совсмъ недоступныя женщин, въ силу укоренившихся предразсудковъ, или если и доступныя, то при условіяхъ такого декорума, который былъ совсмъ ей не по средствамъ. Тогда она ршилась встать вполн на почву мужской свободы, переодвшись въ мужской костюмъ. Это была эксцентричность, но, съ одной стороны, она вполн вытекала изъ обстоятельствъ жизни молодой женщины, а съ другой стороны, нельзя сказать, что и въ этой эксцентричности не было ничего традиціоннаго. Вотъ что говоритъ сама Жоржъ-Зандъ по поводу этого любопытнаго факта своей жизни:

‘У меня было страстное желаніе избавиться отъ своего провинціализма и поставить себя въ уровень современныхъ идей, формъ и фактовъ. Я чувствовала въ этомъ необходимость, не говоря уже о любопытств. Исключая выдающихся произведеній, я ничего не знала въ современныхъ искусствахъ, особенную страсть я питала къ театру. Но въ то же время я сознавала, что бдной женщин невозможно удовлетворить всмъ этимъ желаніямъ. Бальзакъ сказалъ: ‘женщин невозможно жить въ Париж, не имя 25,000 франковъ дохода’. Этотъ великосвтскій парадоксъ длался истиною для женщины, желавшей быть артисткою.

‘Между тмъ, я видла, что мои молодые друзья-земляки и товарищи дтства живутъ въ Париж на такія же скудныя средства, какъ и я, а между тмъ стоятъ au courant всего, что интересуетъ интеллигентную молодежь. Событія политическія и литературныя, новости театровъ и музеевъ, движенія клубныя и уличныя — все они видятъ, везд они бываютъ. Я имла такія же крпкія ноги, какъ и они, и тже маленькія беррійскія ступни, которыя умютъ ходить по самымъ непроходимымъ дорогамъ, устойчиво держась въ огромныхъ деревянныхъ башмакахъ. Но на парижскихъ мостовыхъ я чувствовала себя, какъ ракъ на мели. Тонкая обувь изнашивалась въ два дня. Калоши заставляли меня падать, я не умла подбирать платье, испачкивалась въ грязи, уставала, простужалась, и, не считая уже маленькихъ бархатныхъ шапочекъ, безпрестанно орошавшихся водосточными трубами, я замчала, что и платье, и обувь изнашивались съ ужасающею скоростью.

‘Я сдлала эти наблюденія еще раньше своего поселенія въ Париж, во время своихъ прежнихъ поздокъ, и обратилась за ршеніемъ задачи къ своей матери, которая жила очень элегантно и комфортабельно на 3,500 франковъ: какъ экономить въ туалет въ этомъ отвратительномъ климат? Разв что не выходить изъ комнаты семь дней изъ восьми?

‘— Въ моемъ возраст, отвчала мн мать: — и при моихъ привычкахъ, это очень возможно. Но когда я была молода, а у твоего отца было мало денегъ, онъ выдумалъ одвать меня мальчикомъ. Сестра моя длала тоже самое, и мы ходили пшкомъ съ нашими мужьями и въ театры, и повсюду. Это сокращало наши расходы по крайней мр на половину.

‘Сначала эта идея казалась мн забавною, а потомъ я нашла ее геніальною. Я уже одвалась не разъ мальчикомъ въ дтств, а потомъ здила верхомъ съ Дешартромъ въ блуз и шляп, и для меня не было новостью облечься въ мужской костюмъ. Къ тому же, въ эту эпоху мода, какъ нельзя лучше, содйствовала подобному переодванію. Мужчины носили длинные квадратные рединготы, называемые la propritaire, которые ниспадали до пятокъ и такъ мало обрисовывали талію, что мой братъ, сшившій себ подобный рединготъ въ Ноган, сказалъ мн смясь: ‘Неправда ли, какъ красиво? И по мод, и не стснительно. Портной снялъ мрку съ будки и, по правд сказать, въ этотъ рединготъ можно было бы запрятать цлый полкъ.

‘И вотъ, я заказала себ подобный рединготъ — будку изъ толстаго сраго сукна, такіе же панталоны и жилетъ. Съ срою шляпою на голов и съ полотнянымъ галстухомъ на ше, я вполн обратилась въ первокурснаго студента. Я не говорю ужь о томъ восторг, какой доставили мн сапоги: я готова была даже спать въ нихъ, совершенно подобно тому, какъ это было въ дтств съ моимъ братомъ, когда ему надли первую пару сапогъ. Съ низкими каблучками, подбитыми гвоздями, я твердою ногою ступала по тротуару. Я носилась съ одного конца Парижа на другой. Мн казалось, что я совершаю путешествіе вокругъ свта. И къ тому же, въ своемъ плать я не боялась ничего: бгала въ немъ во вс непогоды, во вс часы ночи, посщала партеры всхъ театровъ. Никто не обращалъ на меня вниманія, и мое переодванье ни въ комъ не возбуждало ни малйшихъ сомнній. Не говоря уже о томъ, что я носила свое платье непринужденно, отсутствіе кокетства въ костюм и физіономіи отгоняло всякое подозрніе. Я одвалась слишкомъ плохо и выглядла слишкомъ просто (обыкновенныя мои манеры разсянной простофили), чтобы привлекать вниманіе’.

Несмотря на совтъ Делатуша погодить писать романы до пріобртенія большаго знанія жизни и расширенія круга наблюденій, Жоржъ-Зандъ не могла отлагать въ долгій ящикъ свои творческія попытки. Кром того, что скудость средствъ требовала отъ нея неотложнаго труда, массы новыхъ впечатлній, нахлынувшихъ на нее съ перемною жизни, равно какъ сотни заразительныхъ примровъ вокругъ, сильно возбуждали въ ней творчество. И вотъ она написала новый романъ ‘Rose et Blanche’, переправленный и передланный чуть что не до послдней строки сотоварищемъ Жоржъ-Занда, Жюлемъ Сандо, романъ этотъ былъ изданъ Делатушемъ подъ псевдонимомъ Жюля-Занда. Нын совсмъ забытый и неимющій никакого литературнаго значенія, тмъ боле, что въ немъ нтъ возможности разобрать, что принадлежитъ перу Жюля Сандо и что принадлежитъ перу Жоржъ-Занда, романъ этотъ тмъ не мене имлъ при своемъ появленіи нкоторый успхъ. По крайней мр, явился издатель, который пожелалъ купить другой романъ подъ тмъ же псевдонимомъ. Жоржъ-Зандъ между тмъ успла побывать въ Ноган и, проведя тамъ три лтніе мсяца, воротилась въ Парижъ съ новымъ романомъ ‘Индіаной’.

‘Начиная писать ‘Индіану’, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ своихъ мемуарахъ:— я испытывала сильное и совершенно особенное возбужденіе, нисколько не похожее на то, что я чувствовала при своихъ прежнихъ опытахъ. Но это возбужденіе было боле тягостно, чмъ пріятно. Я писала экспромтомъ, безъ плана, буквально не зная, къ чему я приду, и нимало не отдавая себ отчета въ томъ соціальномъ вопрос, который я затрогивала. Я никогда не была сенсимонисткою, хотя я и питаю искреннюю симпатію къ нкоторымъ идеямъ и личностямъ этой секты. Но въ то время я не имла о нихъ никакихъ понятій, и он не могли вліять на меня. Единственное чувство, двигавшее меня — чистое и горячее — было отвращеніе къ грубому, животному рабству. Лично я никогда не подвергалась подобному рабству, объ этомъ можно судить по той свобод, которою я пользовалась безъ всякихъ возраженій. И поэтому ‘Индіана’ отнюдь не была моею замаскированною исторіею, какъ объ этомъ говорили. Это вовсе не былъ протестъ противъ какого-нибудь частнаго господина, а противъ тираніи вообще, и если я вставила борьбу въ рамки семейной жизни, олицетворивъ тиранію въ личности главы семьи, это произошло оттого, что мое честолюбіе не простиралось дале нравоописательнаго романа. Вотъ почему въ предисловіи къ своему роману я ограждала себя отъ подозрній относительно какихъ бы то ни было инсинуацій. Я была слишкомъ искренна и высказала все, что у меня было на душ, не претендуя что-либо утаивать. Критика научила меня и заставила глубже вникнуть въ этотъ вопросъ. И такъ, я написала эту книгу подъ господствомъ чувства, а не системы. Это чувство накоплялось годами рефлексій и вырвалось наконецъ на волю, когда обстоятельства открыли ему выходъ, но этотъ выходъ былъ слишкомъ узокъ, и борьба возбужденія съ исполненіемъ впродолженіи шести недль держали мою волю въ совершенно новомъ и неиспытанномъ еще мною напряженіи’.

Въ то время, какъ издатель, какъ мы видли выше, предлагалъ напечатать этотъ новый романъ не иначе, какъ съ прежнимъ псевдонимомъ, Жюль Сандо, съ своей стороны, вовсе не желалъ, чтобы имя, очень похожее на его, красовалось подъ произведеніемъ, въ которомъ онъ не принималъ никакого участія. Чтобы выйти изъ подобнаго затрудненія, Делатушъ посовтовалъ такой компромиссъ: оставить для удовлетворенія требованій издателя псевдонимъ Sand, замнивши лишь имя Жюль Жоржемъ. Такъ и было сдлано. И вотъ въ начал 1832 года впервые появилось во французской литератур знаменитое впослдствіи имя Жоржъ-Зандъ.

Критика довольно благосклонно отнеслась къ новому автору, причемъ газеты инсинуировали, что въ роман тамъ и сямъ видно присутствіе женской руки, которая помогла автору раскрыть нкоторыя тонкости сердца и разсудка, но что и въ стил, и во всхъ пріемахъ видна мужская рука, обличающая въ автор мужчину.

Имя значительный успхъ въ Париж, романъ, по странному, но совершенно случайному совпаденію обстоятельствъ, началъ сильно распространяться въ Германіи. Вскор оказалось, что это произошло отъ совпаденія псевдонима съ именемъ убійцы Коцебу Карла Занда: по крайней мр, Жоржъ-Зандъ получила нсколько писемъ изъ Германіи, въ которыхъ ее просили объявить свое родство съ Карломъ Зандомъ въ видахъ большаго успха ея книги въ Германіи.

Но далеко не вс смотрли съ восторгомъ и одобреніемъ на радикальную перемну, какая совершилась въ жизни Жоржъ-Занда, и ея быстрые успхи. Нашлись люди, которые взглянули на все это, какъ на скандалъ. Въ то время, какъ Казимиръ Дюдеванъ относился съ полною терпимостью къ эмансипаціи своей жены, не мшалъ ей устраивать свою жизнь, какъ ей угодно, лишь бы и она въ свою очередь не вмшивалась въ его дла, и, прізжая порою въ Парижъ, дружелюбно встрчался съ нею и посщалъ ее — не такъ взглянули на все это его родные. Замчательно, что во Франціи, посл двухъ революцій, сильнаго развитія политической жизни и той могучей силы, какую обнаруживала литература своимъ вліяніемъ на весь ходъ жизни, начиная съ 17-го столтія — еще въ 30-е годы во многихъ сферахъ общества на занятіе литературою смотрли, какъ на нчто унизительное и компрометирующее, и женщина, вздумавшая писать романы, представлялась оскорбляющею честь благороднаго имени, все равно, какъ если бы она вступила на подмостки кафе-шантана или сдлалась куртизанкою. Таковъ оказался взглядъ тещи Жоржъ-Занда, баронессы Дюдеванъ. Когда однажды Жоржъ-Зандъ постила ее въ Париж, баронесса тотчасъ же спросила ее, отчего она остается въ Париж такъ долго безъ мужа? Жоржъ-Зандъ отвчала ей, что мужъ ничего не находитъ въ этомъ дурного.

— Но правда ли, что вы имете намреніе печатать книги? съ тономъ ужаса продолжала баронесса свои разспросы.

— Правда, отвчала спокойно Жоржъ-Зандъ.

— Т-те!.. Вотъ глупая идея!..

— Правда, подтвердила Жоржъ-Зандъ, не выходя изъ своего хладнокровія.

— Это прекрасно, но я надюсь, что вы не позволите себ помщать мое имя на обертк печатныхъ книгъ?

— О, безъ сомннія, отвчала Жоржъ-Зандъ:— въ этомъ вы можете быть спокойны.

Этимъ и кончился разговоръ, замчательный въ своемъ род для Франціи 30-хъ годовъ. Посл этого баронесса ухала вскор на югъ, и Жоржъ-Зандъ никогда съ нею боле не встрчалась.

Жоржъ-Зандъ очевидно не было никакой нужды обращать вниманіе на брезгливыя фырканья подобныхъ старовровъ. Слава ея быстро росла, и успхъ велъ за собою врнаго спутника — деньги. За ‘Индіаной’ быстро послдовалъ новый романъ ‘Валентина’, и оба эти романа доставили Жоржъ-Зандъ 3,000 франковъ, что дало ей возможность нанять служанку и вообще устроить жизнь съ большимъ комфортомъ. Вскор за тмъ, она была приглашена къ сотрудничеству въ ‘Revue des deux inondes’ при поступленіи этого журнала новому издателю Бюлозу. Здсь она помстила на первыхъ порахъ ‘Метеллу’ и нсколько другихъ подобныхъ ей небольшихъ повстей. Это участіе въ ‘Revue de deux Mondes и особенно визитъ къ молодой писательниц критика этого журнала, Гюстава, Планша до крайности раздражили ревниваго Делатуша и стоили Жоржъ-Зандъ временнаго разрыва съ ея престарлымъ другомъ.

Но не однимъ только вншнимъ переворотомъ, т. е. выступленіемъ на путь независимости и поэтическаго творчества, ознаменовались эти роковыя пять лтъ жизни Жоржъ-Зандъ (1830—1835). За вншнимъ переворотомъ, какъ естественный результатъ его, слдовалъ не мене существенный — внутренній. Масса новыхъ знакомствъ и впечатлній, вынесенныхъ ею изъ ея шатаній по Парижу въ студенческомъ костюм, не ограничились однимъ обогащеніемъ ея творческой фантазіи новыми образами. Вмст съ тмъ, и весь умственный горизонтъ ея значительно расширился, а главное дло, обратился совсмъ въ другую сторону. До сихъ поръ, при ея уединенной и замкнутой жизни въ Ноган, она была вся погружена въ свой внутренній, индивидуальный міръ, вн этого міра, она почти ничмъ не интересовалась, и вс вопросы и религіозно-философскіе, и соціально-нравственные она ршала исключительно въ видахъ выработки своихъ личныхъ идеаловъ, усовершенствованія своего излюбленнаго я. Теперь же жизнь ея такъ вдругъ измнилась, что ей некогда стало и думать объ этомъ я. Ее разомъ охватила та шумная волна общественной жизни, которою все это время киплъ Парижъ. Передъ великими, всеобъемлющими политическими и соціальными вопросами, поставленными временемъ, ей должны были показаться слишкомъ микроскопически-мелкими и ничтожными исполненные узкаго эгоизма вопросики объ огражденіи своего прекраснаго я отъ сквернъ міра, и въ тоже время декоративно-величественныя скорби въ дух Рене должны были показаться слишкомъ эфемерно-фантастичными сравнительно съ реальными, страшными скорбями матеріальной нищеты. Особенно же эти послднія страданія предстали передъ ней во всемъ своемъ грозномъ значеніи, когда, вмст съ распространеніемъ ея извстности, нищета начала со всхъ сторонъ осаждать ее мольбами о помощи, и нетолько на улиц, но и въ дом, безпрестанно стучась къ ней въ двери и напоминая о себ своими стонами.

‘Этотъ годъ, 1833-й, говоритъ она въ своихъ мемуарахъ:— открылъ передо-мною новую серію реальныхъ и глубокихъ скорбей, и въ то время, какъ я мечтала, что всмъ моимъ печалямъ — конецъ, он только что начинались. Быть артисткой! Да, я хотла этого, нетолько для того, чтобы выйти изъ матеріальной тюрьмы, въ которую запираетъ насъ собственность, большая или маленькая, оковывая массою отвратительныхъ мелкихъ заботъ, петолько ради освобожденія отъ контроля общественнаго мннія со всмъ, что только есть въ немъ узкаго, грубаго, эгоистичнаго, пошлаго провинціальнаго, и, наконецъ, не для того только, чтобы жить вн пустыхъ и тщеславныхъ свтскихъ предразсудковъ, но прежде всего и боле всего, чтобы помириться съ самой собою, такъ какъ я не въ состояніи была покоиться праздною и безполезною, въ качеств госпожи, на плечахъ работниковъ. Я не считала себя въ прав требовать отъ нихъ какого-либо труда, сама ничего не длая или работая лишь для своего удовольствія. Я избрала путь литературнаго поприща не ради влеченія къ нему и еще мене мечтала о слав. Я охотне занялась бы какимъ угодно матеріальнымъ трудомъ, если бы онъ хоть сколько-нибудь обезпечивалъ меня, но мое наслдственное имніе было слишкомъ ничтожно, чтобы позволить мн жить вн супружеской кровли, а подъ нею сложились условія слишкомъ нестерпимыя. Единственное средство освободиться отъ этихъ условій заключалось въ деньгахъ. Теперь я имла ихъ, и съ этой стороны не могло быть никакого недовольства, никакихъ упрековъ.

‘Мн хотлось прожить темною и никому неизвстною жизнью, и такъ какъ, посл изданія ‘Индіаны’ до выхода въ свтъ ‘Валентины’, мн удалось сохранить инкогнито и журналы продолжали называть меня monsieur, я мечтала, что мой маленькій успхъ ничего не измнитъ въ моихъ мирныхъ привычкахъ въ тсномъ дружескомъ кружк такихъ же неизвстныхъ людей, какъ и я. Съ тхъ самыхъ поръ, какъ я поселилась въ переулк С. Мишель со своей дочуркой, жизнь моя текла такъ уединенно и мирно, что я ничего не желала лучшаго, какъ лишь немного поменьше ступеней по лстниц и немного побольше дровъ въ камин.

‘Перехавши въ переулокъ Малакэ, я вообразила себя во дворц, настолько эта новая мансарда превосходила прежнюю. Она была немного мрачна, хотя и выходила на полдень, потому что высокія деревья сада, окружающаго домъ, загораживали свтъ своею зеленою чащею, въ которой распвали дрозды и чирикали воробьи съ чисто деревенской свободой. Я воображала, что я владю наконецъ пустыннымъ уголкомъ, вполн соотвтствующимъ моимъ вкусамъ и потребностямъ. Но увы! и тамъ пришлось мн, какъ и везд, посл короткаго покоя скорбть душою и тщетно, подобно Руссо, искать уединенія. Я не въ состояніи была ни оградить свою свободу, ни запереть свою дверь отъ любопытныхъ, праздныхъ, всякаго рода нищихъ, и вскор я убдилась, что ни моего времени, ни моего годового содержанія не хватило бы на одинъ день подобной осады. Я тогда заперлась, но это была безпрерывная, отвратительная борьба съ безпрестанными звонками, переговорами служанки и десять разъ прерванною работою.

‘Въ Париж, вокругъ артистовъ кишитъ организованное нищенство, жертвой котораго вы длаетесь сперва по глупости, а затмъ вслдствіи деликатности и совстливости. Это мнимые престарлые артисты въ нищет безъ работы, которые ходятъ отъ двери къ двери съ подписными листами, самими ими сфабрикованными, матери, которыя продали въ монъ-де-піэт свои послднія юпки на прокормленіе дтей, искалченные комедіанты, поэты безъ издателей, мнимыя благотворительницы, ложные миссіонеры и попы. Все это — сбродъ бродягъ, или бывшихъ уже на каторг, или готовящихся попасть на нее. Лучшими изъ нихъ представляются старые бездльники, которыхъ тщеславіе, отсутствіе таланта и, въ конц-концовъ, пьянство довели до настоящей нищеты… Прибавьте къ этому преслдованіе анонимными письмами, исполненными грубыми оскорбленіями, попытки, иногда нелишенныя грубаго цинизма, разныхъ святошъ возвратить васъ въ лоно церкви, поповъ, предлагающихъ вамъ искупленіе грховъ подъ условіемъ пожертвованія на сооруженіе часовни или статуи св. Двы, визиты траппистовъ, разныхъ неудавшихся политиковъ, добровольныхъ шпіоновъ и agents provocateurs, являющихся громить передъ вами вс правительства и впадающихъ порою въ просакъ, облекаясь въ личину легитимизма передъ республиканцемъ или наоборотъ, цыганъ-артистовъ, испанскихъ полковниковъ, капитановъ и эмигрантовъ всхъ партій, взаимно побиваемыхъ въ этой стран безпрерывныхъ политическихъ пертурбацій, украшенныхъ орденами офицеровъ, которые требуютъ отъ васъ 20 франковъ, но довольствуются и 20-го су, однимъ словомъ — нищета истинная и ложная, униженная и высокомрная, тщеславіе добродушное или ожесточенное, мелкодушная партійная нетерпимость, сплетничество, низость, глупость во всхъ формахъ: такова проказа, которая прилпляется къ каждой знаменитости, отравляетъ вамъ жизнь, возмущая васъ, утомляя, раззоряя, сожигаетъ васъ на медленномъ огн, если только вы не вооружитесь жестокимъ принципомъ, гласящимъ: ‘каждая нужда — заслуженна’, не напишете на своей двери: ‘я не даю ничего’, и затмъ не успокоитесь, разсуждая съ собою: ‘довольно меня эксплуатировали плуты’, тмъ хуже впредь для честныхъ людей, борящихся съ голодомъ.

‘Такимъ образомъ, едва я достигла той цли, къ которой стремилась, какъ мн представилось двойное разочарованіе. Я мечтала, что теперь, наконецъ, въ моихъ рукахъ независимость въ двухъ ея формахъ — въ форм свободнаго употребленія времени и средствъ, и вдругъ и то, и другое обратилось въ раздражающее, непрерывное рабство. Видя, какъ далекъ мой трудъ отъ возможности удовлетворить всмъ требованіямъ окружавшей меня нищеты, я удвояла, утрояла, учетверяла дозу работы. Бывали минуты, когда, не смотря на всю чрезмрность труда, я все-таки укоряла себя, за часы отдыха и необходимыхъ развлеченій, въ душевной распущенности и поблажк эгоизму. Отъ природы склонная доводить до послднихъ крайностей свои убжденія, я отдалась этой работ сверхъ всякихъ силъ и благотворительности безъ границъ, совершенно подобно тому, какъ въ прежніе годы, въ эпоху своихъ католическихъ увлеченій, я отказывала себ въ дтскихъ играхъ и забавахъ для молитвы и религіозныхъ экстазовъ…

‘Вотъ къ чему привело меня начало моей артистической жизни, а это было только начало. Едва предстала передо мною эта задача общаго бдствія, какъ голова моя закружилась отъ ужаса. Я много размышляла, много скорбла въ своемъ уединеніи въ Ноган, по тамъ я была вся погружена въ чисто личныя заботы до полной нечувствительности ко всему окружающему. Я была, конечно, подчинена духу вка, который въ то время заключался въ томъ, чтобы замыкаться въ эгоистическую скорбь, воображать, себя Рене или Оберманномъ и приписывать себ исключительную чувствительность и поэтому страданія, невдомыя толп. Среда, которая въ то время окружала меня, какъ нельзя боле располагала къ убжденію, что весь міръ былъ чуждъ моихъ мыслей и страданій, такъ какъ я видла вокругъ себя одн грубо-матеріальныя заботы, которыя тотчасъ же и разсевались по мр ихъ удовлетворенія.

‘Когда же мой горизонтъ раздвинулся, когда мн стали извстны вс скорби и нужды, все отчаяніе и пороки великой общественной среды, мои размышленія перестали вращаться вокругъ моей собственной судьбы, а начали имть дло съ судьбами міра, въ которомъ я увидла себя не боле, какъ атомомъ, мое личное отчаяніе распространилось на вс существа, и законъ фатализма раздвинулся передо мною въ такомъ грозномъ вид, что мой умъ помутился.

‘Представьте себ существо, дожившее до тридцатилтняго возраста, не открывая глазъ на дйствительность, а между тмъ, одаренное прекрасными глазами, чтобы видть, существо строго’ и серьзное въ глубин души, но которое такъ долго допускало убаюкивать себя поэтическимъ мечтамъ, пламенной вр въ божественные законы, иллюзіи безусловнаго отреченія отъ всхъ интересовъ общественной жизни, и вдругъ это существо оказывается пораженнымъ странною картиною этой общественной жизни, всматривается и вникаетъ въ него со всею ясностью молодыхъ силъ и спокойной совсти.

‘Минута же, въ которую я открыла глаза, была торжественная въ исторіи. Республика, о которой мечтали въ іюл, превратилась въ варшавскія убійства и сенъ-меррійское жертвоприношеніе. Холера шла за своими человческими жертвами. Сенсимонизмъ, ослпивъ на минуту воображеніе, былъ подвергнутъ преслдованію и сходилъ со сцены, не ршивъ великаго вопроса любви и даже, по моему мннію, нсколько осквернивъ его. Искусство, въ свою очередь, было осквернено печальными увлеченіями возникавшаго романтизма. Время было полно ужаса и ироніи, смятенія и разнузданности, одни плакали на развалинахъ своихъ великодушныхъ иллюзій, другіе ликовали на первыхъ ступеняхъ своего грязнаго торжества, никто ни во что не врилъ: одни — изъ малодушія, другіе — изъ атеизма.

‘Ничто въ моихъ прежнихъ врованіяхъ не было ясно формулировано съ соціальной точки зрнія, что бы помогло мн бороться противъ этого катаклизма, которымъ вндрялось царство матеріи, и ни въ республиканскихъ, ни въ соціалистическихъ идеяхъ я не находила достаточно свта, чтобы бороться съ мракомъ, открыто навваемымъ на міръ маммономъ. Я оставалась одна со своею мечтою божества всемогущаго, но не вселюбящаго, потому что оно оставляло человческій родъ на жертву его извращенности и безумія.

‘Подъ гнетомъ этого унынія я и написала ‘Делію’, урывками, не имя въ виду ни длать изъ этого что-либо цлое, ни издавать его. Между тмъ, когда я связала на живую нитку романическаго сюжета довольно значительное количество отдльныхъ отрывковъ, я прочла ихъ Сент-Бву, который посовтывалъ мн продолжать и внушилъ Бюлозу попросить у меня главу для ‘Revue des Deux Mondes’. Несмотря на этотъ прецедентъ, я все еще не ршалась длать изъ этой фантазіи книгу для публики. Въ ней слишкомъ преобладалъ характеръ мечты и моихъ юношескихъ грезъ въ дух Корамбе, чтобы понравиться многочисленнымъ читателямъ. И я не торопила себя, я намренно удаляла отъ себя заботы о томъ, чтобы понравиться публик, испытывая особенное грустное утшеніе въ отдач себя всмъ капризамъ мечты и въ удаленіи отъ реальности дйствительнаго міра, чтобы изобразить синтезъ сомннія и страданія, по мр того, какъ послднія представлялись мн въ какой-нибудь форм.

‘Этотъ манускриптъ въ теченіи года находился подъ моимъ перомъ, и я то съ досадою отбрасывала его отъ себя, то снова принималась за него съ агаромъ. Это, по моему мннію, книга, неимющая здраваго смысла съ обыкновенныхъ точекъ зрнія искусства, но, тмъ не мене, она обратила на себя слишкомъ большое вниманіе артистовъ, какъ проявленіе непосредственнаго вдохновенія въ частностяхъ. Я предпослала этой книг два предисловія и сказала въ нихъ все, что имла сказать о ней. Считаю излишнимъ снова возвращаться къ этому. Успхъ формы былъ очень великъ. Содержаніе же подверглось безпощадной критик. Во всхъ лицахъ романа хотли непремнно видть портреты живыхъ людей, во всхъ положеніяхъ — личныя признанія, дошли до того, что начали толковать въ самомъ порочномъ и грязномъ смысл мста, написанныя съ полною чистотою, и я помню, что для того, чтобы понять, въ чемъ подозрвали меня, я должна была просить объяснить мн то, чего я не знала’.

Однимъ словомъ, съ ‘Леліи’ началось настоящее выступленіе Жоржъ-Занда на поприще общественной и политической беллетристики, и, вмст съ тмъ, она подверглась участи общей всмъ подвизающимся на этомъ благотворномъ, блестящемъ, но, вмст съ тмъ, тернистомъ пути. Инкогнито, о которомъ она мечтала въ начал своей литературной дятельности, теперь уже не существовало боле: она сдлалась извстною всему міру, и міръ не замедлилъ надть на ея голову тотъ терновый внокъ клеветъ и инсинуацій, какимъ онъ внчаетъ всхъ своихъ пророковъ. Появленіе женщины на литературномъ поприщ само по себ не было особенною новостью, и каждая европейская литература насчитывала уже въ это время въ своемъ историческомъ прошломъ и настоящемъ не одну женскую славу. Но женщин было опредлено свое особенное, второстепенное, если не послднее мсто на литературномъ Парнасс. Женщина обязана была, прежде всего, парадировать женою, матерью, свтскою дамою, а затмъ уже часы досуговъ могла посвящать музамъ, тихо подпвая мужчинамъ, не дерзая ни на какое новаторство и довольствуясь такою же скромною ролью артистическаго диллентатизма, въ какой она обыкновенно подвизалась въ сфер прочихъ изящныхъ искусствъ, въ музык и живописи. Жоржъ-Зандъ была первою европейскою женщиною, ршившеюся занять и въ литератур, и въ жизни мужское мсто. Отказавшись отъ семьи и свта, съ единственною цлію завоевать себ путемъ литературнаго труда ту независимость, которой была лишена женщина, она этимъ однимъ разрывала вс традиціи, и какъ бы ни была она сама по себ нравственно чиста и честна, общество, крпко держащееся за свои излюбленныя традиціи, не могло простить ей этой дерзости. Совершенно подобно тому, какъ въ ея двическіе годы, шатрскій бомондъ не могъ переварить невинныхъ катаній верхомъ молодой мечтательницы въ блуз и фтр и сдлалъ ее предметомъ самыхъ чудовищныхъ легендъ, такъ поступила теперь и quasi-просвщенная парижская буржуазія съ ея узкою моралью и малодушною пугливостью вередъ всмъ мало-мальски выдающимся изъ привычной рутины. Молодая писательница начала въ скоромъ времени мерещиться въ глазахъ всхъ святошъ и рутинеровъ, въ вид какого-то пугала въ мужскомъ плать и съ сигарою въ зубахъ. Начали ходить по всей Европ массы сплетенъ и легендъ не мене нелпыхъ, какъ и шатрскіе, о ея безчисленныхъ любовникахъ, разнузданныхъ оргіяхъ въ кружкахъ литературнаго цыганства и т. п., а на романы ея начали смотрть, какъ на проповдь необузданной чувственности, на отрицаніе всхъ тхъ священныхъ традицій, которыя спасаютъ общество отъ деморализаціи. Въ слдующей же глав, при анализ ея первыхъ романовъ, мы увидимъ, на сколько все это было справедливо.

VI.
Первые романы Жоржъ-Зандъ: Индіана, Валентина, Делія.

Вс эти инсинуаціи, о которыхъ была рчь въ конц предыдущей главы, принесли не мало вреда въ томъ отношеніи, что, не говоря уже о врагахъ и недоброжелателяхъ Жоржъ-Занда, о разныхъ святошахъ, изуврахъ и рутинерахъ, он смутили истинное пониманіе значенія романовъ Жоржъ-Занда даже среди весьма многихъ изъ ея поклонниковъ и приверженцевъ. Такъ издавна уже укоренилось среди европейской и русской публики ходячее мнніе, будто романы Жоржъ-Занда представляютъ собою проповдь свободной любви, что женскій вопросъ затрогивается въ нихъ исключительно съ его сенсуальной стороны и подъ свободою женщины подразумвается ни боле, ни мене, какъ лишь свобода чувства отъ узъ свтскихъ предразсудковъ и узкой морали.

Для читателей поверхностныхъ, читающихъ романы изъ третьей строки въ пятую, подобное рутинное мнніе оправдывается тмъ, что въ весьма многихъ романахъ Жоржъ-Занда сюжетъ основывается на факт, пережитомъ писательницею въ самой своей жизни, именно на неудачномъ супружеств и внбрачной любви женщины. Но подобно тому, какъ было бы совершенно нелпо въ жизни писательницы все выводить изъ этого факта, т. е. предполагать, что Жоржъ-Зандъ ничего боле не искала въ жизни, какъ лишь любви, оставила семейный кровъ, развелась съ мужемъ, сдлалась писательницей — и все это съ единственною цлью найти вн брака то удовлетвореніе чувства, какое она не могла обрсти въ союз съ г. Дюдеваномъ, не мене того ошибочно и въ романахъ ея все подводить подъ этотъ мотивъ. Мы видли уже, что когда она писала свои первые романы, вопросы, о любви мене всего игралъ какую-либо роль въ ея жизни. Она была въ это время всецло поглощена идеею своей независимости, и такъ какъ, по своей страстной натур, она обыкновенно доводила каждое свое стремленіе до послдней крайности, то и въ настоящемъ случа (по крайней мр, въ этотъ періодъ своей жизни) она стремилась къ независимости нетолько отъ семейныхъ узъ, предразсудковъ свта и экономическаго положенія, но въ томъ числ и отъ любви, т. е. иначе говоря, отъ самой своей натуры. За примрами подобнаго увлеченія намъ незачмъ ходить далеко. Каждый изъ насъ въ продолженіи послднихъ десяти лтъ встрчалъ въ нашей жизни, безъ сомннія, не мало женщинъ съ подобнымъ же аскетическимъ направленіемъ, которыя, признавая любовь лишь какъ духовное, братское единеніе въ высшихъ принципахъ и цляхъ жизни, въ то же время въ малйшей примси чувственности видли нетолько поблажку грубому эгоизму, но и начало всяческаго рабства.

Подобное аскетическое увлеченіе является естественною реакціею пробудившейся мысли и воли женщины противъ того исключительно чувственнаго воспитанія, какое она до сихъ поръ получала. Узы вкового рабства женщины оказались сплетенными преимущественно изъ ея половыхъ инстинктовъ. И естественно, что рабъ, стремящійся вырваться на свободу, прежде всего силится разорвать т цпи, которыя его сковываютъ. Чувственность порабощаетъ женщину мужчин во всякомъ случа, является ли послдній мужемъ, или любовникомъ. Какъ мужъ, онъ является законнымъ повелителемъ своей жены, приковываетъ ее къ своему ложу и семейному очагу и распоряжается ею, какъ вещью, ему принадлежащею въ силу статей кодекса вковыхъ традицій и свтскихъ предразсудковъ. Но и въ качеств свободнаго любовника онъ является не въ меньшей степени тираномъ: порабощенная страстью, женщина въ такомъ случа должна ежеминутно трепетать потерять предметъ своей любви, быть обманутою, брошенною, надость, и потому невольно подчиняться всмъ его прихотямъ и капризамъ, служить игрушкою въ его рукахъ и въ то же время непрестанно напрягать вс свои усилія, чтобы ему не надола игрушка. Но если такъ, то долой чувственность, какую бы то ни было, законную или незаконную, и да здравствуетъ свободная женщина, которая сходится съ мужчиною лишь на равныхъ правахъ, во имя высшей и духовной любви, какъ съ братомъ, товарищемъ, партизаномъ и сопутникомъ къ той высокой цли, какая лежитъ въ дух вка! Подобную тенденцію мы встрчаемъ уже въ первомъ роман Жоржъ-Занда ‘Индіан’.

Такъ прежде всего поражаетъ насъ въ роман тотъ замчательный фактъ, что несмотря на то, что въ это время Жоржъ-Зандъ очень мало еще интересовалась политикою, тмъ не мене романъ оказывается построеннымъ вполн на политической подкладк. Вс главныя дйствующія лица его являются нетолько олицетвореніемъ разныхъ моральныхъ качествъ, но и представителями различныхъ существовавшихъ въ то время во Франціи партій. Такъ мужъ-тиранъ, Дельмаръ, со своими буржуазными наклонностями и взглядами на жизнь, матеріальнымъ практицизмомъ, узкою моралью, подчиненіемъ всмъ свтскимъ предразсудкамъ и инстинктами грубаго деспотизма, является въ то же время бонапартистомъ. Любовникъ по части низменной чувственности — Раймонъ, блестящій, краснорчивый карьеристъ, и то же время изнженный, безсердечный селадонъ, который готовъ приволокнуться къ каждой встртившейся мало-мальски красивой женщин, къ госпож и ея служанк, лишь бы это волокитство осталось безъ всякихъ дурныхъ послдствій для его карьеры и общественнаго положенія, является въ то же время легитимистомъ съ либеральнымъ оттнкомъ царившихъ въ то время доктринеровъ. Что же касается до героини Индіаны и преданнаго ея друга Ральфа, сдержаннаго, сосредоточеннаго, вчно сохраняющаго хладнокровное благоразуміе и пылающаго къ Индіан глубокой и долголтней страстью, именно тмъ высокимъ, чуждымъ низменныхъ чувственныхъ побужденій чувствомъ, о которомъ мечтаетъ Жоржъ-Зандъ — оба эти главные герои романа, исполненные наигуманйшихъ стремленій, являются въ то же время представителями демократической партіи.

При этомъ, писательница вполн сознательно связываетъ моральныя качества своихъ героевъ съ ихъ политическими убжденіями. Такъ, въ одномъ мст второй части романа, она говоритъ:

‘Что касается до меня, то, по моему мннію, политическія мннія человка, это — весь человкъ. Откройте мн ваше сердце и вашъ разсудокъ, и я вамъ скажу, каковы ваши политическія мннія. Въ какомъ бы общественномъ сло или партіи случай не заставилъ насъ родиться, нашъ характеръ раньше или позже одерживаетъ верхъ надъ всми предразсудками и традиціями воспитанія. Вы, можетъ быть, скажете, что я сужу слишкомъ абсолютно, но какъ же вы мн прикажете судить, когда я вижу человка, который привязывается вдругъ къ какимъ-нибудь такимъ системамъ, которыя великодушіе отрицаетъ? Покажите мн человка, который поддерживаетъ полезность смертной казни, и какимъ бы онъ ни представлялся просвщеннымъ и разсудительнымъ, попробуйте установить какую-либо симпатію между мною и имъ. Если подобный человкъ захочетъ просвтить меня въ истин, неизвстной мн, ему никогда не удастся это, потому что я не въ состояніи врить ему. Ральфъ и Раймонъ различались во всхъ пунктахъ, и, между тмъ, до своего знакомства они не имли твердо установленныхъ мнній. Но какъ только они сошлись, каждый изъ нихъ всталъ на противуположную точку зрнія, и каждый составилъ свое твердое и незыблемое убжденіе. Раймонъ при всякомъ случа выступалъ. защитникомъ существующаго общества, Ральфъ нападалъ на послднее во всхъ пунктахъ. И это было очень просто: Раймонъ былъ счастливъ и хорошо поставленъ, Ральфъ не зналъ въ жизни ничего, кром горя и непріятностей, одинъ находилъ все отличнымъ, другой не былъ ничмъ доволенъ. Люди и вещи относились къ Ральфу дурно, а Раймону улыбались, и оба они, какъ дти, судили обо всемъ по отношенію къ себ и присвоивали себ роль судей послдней инстанціи великихъ соціальныхъ вопросовъ, не будучи оба компетентными въ этомъ. Ральфъ опирался постоянно на свою мечту республики, которая исключала бы вс злоупотребленія, предразсудки и несправедливости, это былъ идеалъ, основанный исключительно на вр въ новое поколніе человчества. Раймонъ поддерживалъ свою доктрину наслдственной монархіи, предпочитая, какъ говорилъ онъ, терпть злоупотребленія, предразсудки и несправедливости, чмъ видть водруженіе эшафотовъ и потоки невинной крови. Что касается до полковника (Дельмара), то въ начал спора онъ всегда былъ на сторон Ральфа. Онъ ненавидлъ Бурбоновъ и вносилъ въ свои мннія всю горячность своихъ чувствъ. На вскор Раймонъ ловко пріобщалъ его къ своей партіи, доказывая ему, что монархія по принципу ближе стоитъ къ имперіи, чмъ къ республик. Ральфъ не обладалъ талантомъ убдительности, онъ былъ слишкомъ искрененъ и неловокъ, бдный баронетъ! Его откровенность была такъ шероховата, логика такъ суха, принципы такъ абсолютны! Онъ никого не щадилъ, не смягчалъ никакой истины’…

Вотъ на этой-то политической канв и разыгрывается сердечная драма Индіаны. Рожденная и взлелянная подъ тропическимъ небомъ Америки, въ полной свобод, такая же пылкая, непосредственная и цломудренно-двственная, какъ и окружавшая ее въ дтств природа, Индіана по своей дтской неопытности, вышла замужъ за престарлаго полковника наполеоновской гвардіи, Дельмара, не имя ничего общаго со своимъ мужемъ ни по возрасту, ни по врожденнымъ инстинктамъ, ни по симпатіямъ и антипатіямъ. Сдлавшись принадлежностью стараго военнаго служаки, необузданно-вспыльчиваго, ревниваго, съ грубыми инстинктами и деспотическими наклонностями, она начала чахнуть и увядать подъ этимъ игомъ, тщетно ожидая какого-то мессію-избавителя. И вотъ, наконецъ, явился quasi-избавитель въ лиц легитимиста и карьериста Раймона, но, вмсто ожидаемаго избавленія, Индіана подпала подъ новое иго чувственной страсти, еще боле тлетворное и гибельное, наполнявшее ея душу милліономъ страшныхъ мукъ, грозившее ей нравственнымъ паденіемъ и приведшее ее, въ конц концовъ, къ покушенію на самоубійство. Правда, что это чувственное увлеченіе принесло свою долю пользы въ томъ отношеніи, что пробудило въ Индіан сознаніе своего рабства и стремленіе къ свобод, но во всякомъ случа подъ свободою здсь слдуетъ разумть не исключительно одну возможность безпрепятственно отдаться чувству, но свободу въ общемъ и высшемъ ея смысл: неприкосновенности личности ближняго и уваженія къ его человческому достоинству. Самымъ ршительнымъ моментомъ романа въ этомъ отношеніи является именно то мсто, гд Индіана, уже разочарованная въ своей страсти къ Раймону и спасенная Ральфомъ отъ покушенія на самоубійство, подвергается грубымъ допросамъ со стороны мужа относительно ея минутной отлучки изъ дома. Здсь вы видите не раздраженіе самки, которой мшаютъ предаваться ея похотямъ, а протестъ противъ попранія человческаго достоинства. Индіана не совершила ничего предосудительнаго съ точки зрнія уличной морали, не красня и смотря прямо въ глаза мужа, могла бы она отвчать, гд она была, но она отказывается отъ этого, потому что ее возмущаетъ самый фактъ допроса.

— Если я отказываюсь отвчать, говоритъ она ледянымъ тономъ:— то единственно ради формы. Я хочу васъ убдить, что вы не имете права задавать мн такой вопросъ.

— Я не имю права, тысяча чертей! Кто же здсь господинъ, вы или я? Кто носитъ юпку и долженъ сидть за прялкою? Не претендуете ли вы вырвать бороду у меня изъ подбородка? Это вполн въ вашемъ дух, самка!..

— Я знаю, что я раба, а вы господинъ. Законъ этой страны сдлалъ васъ моимъ властелиномъ. Вы можете связать мое тло, сковать руки, властвовать надъ моими дйствіями, но надъ моей волею, милостивый государь, вы безсильны, одинъ только Богъ въ состояніи преклонить ее и измнить. Ищите же законовъ, темницъ, инструментовъ пытки, чтобы овладть ею — это будетъ все равно, какъ еслибы вы вздумали захватить руками воздухъ и пустое пространство.

— Молчи, дура, несносное созданіе! твои романическія фразы выводятъ изъ всякаго терпнія.

— Вы можете заставить меня молчать, но не въ состояніи принудить перестать мыслить.

— Безсмысленная гордость, спсь червяка!.. Ты злоупотребляешь моимъ снисхожденіемъ!.. Но я теб покажу какъ разъ, какого малаго труда стоитъ переломить такой великій характеръ…

— Не совтую вамъ пытаться, отъ этого только пострадаетъ ваше спокойствіе, достоинство же нисколько не выиграетъ.

— Ты думаешь? вскричалъ онъ и крпко сдавилъ ея руку своими пальцами.

— Я въ этомъ убждена, отвчала она, не мняясь въ лиц.

Такимъ образомъ, пройдя сквозь искушеніе чувственности, Индіана возвысилась до героическаго стремленія къ освобожденію и затмъ уже сдлалась способною къ той высшей, духовной, свойственной только человку любви, которая связала ее посл смерти мужа съ Ральфомъ, какъ съ товарищемъ-другомъ по пути дятельнаго добра и партизаномъ въ политическомъ отношеніи.

Здсь, между прочимъ, достойно вниманія то глубокое сродство, какое иметъ господствующая философская система вка со способомъ мышленія всхъ современниковъ эпохи, даже и такихъ, которые системы этой не изучали и не имютъ о ней никакого опредленнаго понятія. Такъ Жоржъ-Зандъ, конечно, въ своей жизни никогда Гегеля не изучала и едва ли имла о его философіи сколько-нибудь ясное представленіе, особенно же въ то время, когда писала Индіану. Между тмъ, первый романъ ея, словно сознательно и нарочно, созданъ по гегелевской схем: сначала вы видите здсь тезисъ въ вид непосредственно-наивнаго брака Индіаны и подчиненія ея рабству традиціоннаго, семейнаго деспотизма. Затмъ слдуетъ антитезисъ въ форм чувственнаго увлеченія Раймономъ, открывающаго героин вс роковыя противорчія ея жизни. И, наконецъ, мы видимъ синтезисъ въ вид свободнаго одухотворенія чувственности высшимъ разумнымъ принципомъ жизни.

Второй романъ Жоржъ-Занда, ‘Валентина’, проникнутый тми же идеями, является еще въ большей степени построеннымъ на политической почв, и, къ тому же, здсь эта почва захватывается гораздо глубже. Въ Индіан дйствующія лица, нося разныя политическія клички, соотвтствующія ихъ психическимъ качествамъ, въ то же время вс принадлежатъ къ одному общественному слою. Намъ остается только врить На-слово автору, что Ральфъ и Индіана демократы, но они ничмъ не проявляютъ передъ нами своего демократизма, занимаются исключительно своими сердечными длами, и только въ конц романа, когда страсть ихъ увнчивается успхомъ, они выдаютъ намъ удостовреніе въ своемъ демократизм, начавши вести уединенную, трудовую жизнь земледльцевъ и тратя большинство своихъ избытковъ на выкупъ черныхъ невольниковъ. Въ роман же ‘Валентина’ мы видимъ два рзко очерченные въ своей противуположности міра, барскій и крестьянскій, міръ свтской праздности и деревенскаго труда. Валентина возросла въ нг и роскоши семейства графа Рембо и была единственною наслдницею несмтныхъ богатствъ своихъ родителей, такъ какъ старшая сестра ея, Луиза, была изгнана изъ родительскаго дома, обольщенная любовникомъ ея мачихи, нкимъ Невилемъ. И вотъ въ то время, какъ Валентину всячески охраняли отъ гибельнаго вліянія ея сводной сестры, старались не упоминать даже имени послдней въ ея присутствіи, Валентина сохраняла о Луиз самыя теплыя воспоминанія, она даже переписывалась съ нею тайкомъ въ то время, какъ Луиза, скитаясь изъ города въ городъ, борьбою съ бдностью и трудомъ закалялась въ идеяхъ свободы и братства. Вслдствіе этого-то тайнаго вліянія сестры, Валентина, несмотря на вс усилія своихъ родныхъ воспитать изъ нея вполн свтскую барышню, достойную поддержать честь своего рода, оказалась вдругъ способною, будучи уже невстою блестящаго дипломата Лансака, влюбиться въ безроднаго крестьянина Бенедикта, правда, интеллигентнаго, кончившаго даже курсъ высшихъ наукъ въ Париж, но тмъ не мене возвратившагося къ крестьянской жизни и земледльческому труду въ домъ воспитавшаго его дяди Лери, съ дочерью котораго Атенаисою онъ былъ помолвленъ. Но къ этой любви была приведена Валентина не одною красотою Бенедикта и, съ другой стороны, не однимъ вліяніемъ сестры. Здсь снова является передъ нами на сцену то предопредленіе, влекущее людей къ политическимъ убжденіямъ, соотвтствующимъ ихъ врожденнымъ душевнымъ качествамъ, о которомъ Жоржъ-Зандъ говоритъ въ своемъ первомъ роман. Воспитанная въ свтской сред и чувствуя въ то же время въ своихъ жилахъ плебейскую кровь матери, увлекшую ее въ парижскія мансарды, Жоржъ-Зандъ твердо врила въ это предопредленіе, и оно во всхъ ея романахъ играетъ видную роль. Такъ и Валентина по самой своей природ оказывается наклонною боле къ крестьянской жизни, чмъ къ великосвтской.

‘Валентина, читаемъ мы въ XIII глав романа:— обладала доброю и кроткою натурою, небо глубоко ошиблось, опредливши эту простодушную, чуждую малйшаго честолюбія двушку жить во дворцахъ и дышать придворною атмосферою. Трудно было найти существо, мене способное къ блеску и тщеславнымъ тріумфамъ. Ея удовольствія были, напротивъ того, скромны и носили интимный характеръ, и чмъ боле ихъ ставили въ вину ей, тмъ боле стремилась она къ жизни, исполненной простоты, которая казалась ей обтованною землею. Если она желала выйти замужъ, то единственно для того, чтобы имть хозяйство, дтей и жить уединенною жизнью. Сердце ея нуждалось въ непосредственныхъ чувствахъ, не многочисленныхъ, не разнообразныхъ. Ни для одной женщины врность не была такъ легка. Но роскошь, окружавшая ее, предупреждавшая вс ея малйшія желанія и предугадывавшая даже ея прихоти, отстраняла ее отъ мелкихъ хозяйственныхъ заботъ. Предаваться имъ, при двадцати лакеяхъ къ вашимъ услугамъ, казалось нетолько глупо, но имло бы видъ скряжничества. Въ ея распоряженіе только и былъ предоставленъ одинъ птичникъ. И можно судить по ея характеру, съ какою любовью и какъ усердно занялась она своими маленькими пернатыми. Когда же она очутилась на ферм (дяди Лери), окруженная курами, охотничьими собаками, козами, когда она увидала Луизу, ткущую на самопрялк, мадамъ Лери, хозяйничающую въ кухн, и Бенедикта, починяющаго свои сти, она почувствовала, что вошла въ ту самую сферу, для которой была создана’.

Не мудрено, что вслдъ за тмъ, едва знакомая съ Бенедиктомъ и далекая еще отъ той страсти, которая разгорлась въ ней впослдствіи, Валентина, осматривая вдвоемъ съ Бенедиктомъ скотный дворъ Лери, высказала ему слдующія мысли:

— А я въ самомъ дл думаю, что рождена быть фермершею! О, какъ бы я любила эту простую жизнь и скромные будничные труды! Я бы все длала сама, какъ мадамъ Лери! Какія бы я славныя воспитала стада, какія бы хохлатыя курочки у меня были и козочки, которыхъ я водила бы на водопой. Еслибы вы знали, какъ часто въ салонахъ, на балахъ, утомленная всею этою свтскою суетою, я далеко уносилась въ своихъ мечтахъ, и грезилось мн, что я пасу барановъ гд-нибудь на лужк! Но оркестръ, призывая меня къ танцамъ, выводилъ изъ этихъ грезъ, и он напоминали мн извстную исторію молочницы съ разбитымъ кувшиномъ.

Опираясь на ршетку, Бенедиктъ слушалъ ея рчи въ умиленіи: вслдствіе душевной симпатіи между ними, она громко высказывала то, что соотвтствовало его глубоко затаеннымъ желаніямъ. Они были одни. Бенедиктъ захотлъ продлить эти грезы.

— А еслибы вамъ пришлось выйти замужъ за крестьянина? спросилъ онъ.

— Въ вкъ, въ который мы живемъ, отвчала она: — нтъ боле крестьянъ. Разв мы не получаемъ почти во всхъ Класахъ общества одно и то же воспитаніе? Разв Атенаиса не обладаетъ большими талантами, чмъ я? И разв такой человкъ, какъ вы, не выше по своимъ познаніямъ женщины, подобной мн?

— А разв вы не имете предразсудковъ вашего происхожденія? возразилъ Бенедиктъ.

— Но вдь я предполагаю себя фермершею, я не могла бы имть ихъ въ такомъ случа.

— Это не резонъ… вонъ Атенаиса — урожденная фермерша и ужасно обижена, зачмъ не родилась графинею.

— О, какъ бы я была этому рада, напротивъ, возразила она съ быстротою.

И она задумчиво стояла противъ Бенедикта, опираясь на ясли, опустивъ глаза въ землю и не воображая, что она сказала слова, за которыя онъ не пожаллъ бы пролить свою кровь’.

Такимъ образомъ, Валентину влечетъ къ Бенедикту не одна чувственная страсть, а чисто демократическое стремленіе вырваться изъ постылаго ей барскаго круга въ сферу свойственнаго ея натур существованія на почв крестьянскаго труда. Чтоже касается вопроса о чувственности, то весь почти романъ занятъ борьбою молодыхъ людей противъ естественной наклонности отдаться ей и утратить такимъ образомъ чистоту того высокаго чувства, которое ихъ соединяетъ. Въ этомъ отношеніи романъ иметъ черезчуръ аскетическій характеръ. Искуственная же и неудачная развязка его, въ вид неожиданной катастрофы, убійства Бенедикта Піерромъ Блутти, заподозрившимъ Бенедикта въ волокитств за Атенаисою, придаетъ роману даже нсколько ортодоксально-провиденціальный характеръ: смерть Бенедикта является словно будто небеснымъ наказаніемъ за то, что молодые люди не утерпли и не могли подождать до устраненія всхъ препятствій къ законному браку. И только укоры, которыми осыпаетъ Луиза сестру свою надъ трупомъ Бенедикта, придаютъ всему этому нсколько иной характеръ.

— Вы не знаете, говоритъ Луиза: — какъ я любила этого умершаго человка! Но вы опутали его своими чарами, и онъ ничего не различалъ, что длается вокругъ него! О, я съумла бы сдлать его счастливымъ, я не мучила бы его, какъ это длали вы! Я пожертвовала бы ему пустою славою и гордыми принципами! Я не сдлала бы изъ его жизни ежедневной пытки! Его молодость, такая прекрасная и благоухающая, не увяла бы подъ моими сухими ласками! Я не осудила бы его на жертву мукъ и воздержаній!.. Не завлекла бы его въ засаду, чтобы предать убійц. Нтъ! онъ былъ бы въ настоящую минуту полонъ жизни и будущности, еслибы полюбилъ меня! Будьте же прокляты вы, которая этому помшала!

Это проливаетъ нсколько иной свтъ на весь ходъ романа. Аскетическая борьба Валентины является здсь какъ бы послднимъ остаткомъ барской гордости, помшавшей Валентин пожертвовать свтскими и традиціонными предразудками ради счастія своего возлюбленнаго, къ которому ее влекла во всякомъ случа не одна чувственная страсть, и трагическій исходъ романа представляется печальнымъ результатомъ подобной слабости героини, ея раздвоенности, мшавшей ей свободно и открыто отдаться любви, не выжидая такихъ благопріятныхъ обстоятельствъ, при которыхъ могли бы остаться и волки сыты, и овцы цлы.

Въ ‘Леліи’ Жоржъ-Зандъ окончательно выступаетъ на соціально-политическую почву. Мы видли уже выше, что романъ этотъ былъ написанъ подъ вліяніемъ именно тхъ впечатлній, какія навяли на Жоржъ-Зандъ какъ общественныя неурядицы ея отечества, такъ и общее смутное положеніе длъ во всей Европ.

Въ сущности, ‘Лелію’ нельзя назвать и романомъ: это рядъ философскихъ писемъ и діалоговъ, въ которыхъ совершенно тонетъ сюжетъ романа. Дйствіе происходитъ гд-то на юг Европы, повидимому въ Италіи, но, по справедливому замчанію Зола, на самомъ дл въ ‘царств тней’, и дйствующія лица являются нестолько людьми, сколько отвлеченными, философскими категоріями. Жоржъ-Зандъ сама утверждаетъ это въ одномъ изъ предисловій къ своему произведенію. ‘Лелія, говоритъ она:— останется въ моихъ глазахъ поэтическимъ опытомъ, фантастическимъ романомъ, дйствующія лица котораго не вполн реальны, какъ бы этого хотлось исключительнымъ любителямъ анализа нравовъ, не вполн аллегоричны, какъ объ этомъ разсуждали нкоторые синтетическіе умы. Каждое изъ нихъ представляетъ какую-нибудь фракцію философскаго мышленія XIX столтія: Пульхерія является представительницею эпикуреизма, унаслдовавшаго софизмы прошлаго столтія, Стеніо олицетворяетъ собою энтузіазмъ и слабость нашего вка, въ которомъ интеллигенція паритъ очень высоко, увлекаемая воображеніемъ, и падаетъ очень низко, подавляемая дйствительностью, лишенною поэзіи и величія, Магнусъ — это развалины духовенства испорченнаго, загрублаго, таковы и вс остальныя. Что же касается Леліи, то я должна признаться, что эта фигура рисовалась мн сквозь фикцію, боле осязательную, чмъ вс прочія, окружавшія ее. Я помню, что мн хотлось сдлать ее нетолько защитницей, но и олицетвореніемъ современнаго спиритуализма, который хотя не находится въ большемъ почет у людей, утратившихъ вру въ догматы, предписывавшіе его, но тмъ не мене остается и навсегда останется у всхъ просвщенныхъ націй въ вид потребности высокихъ стремленій, такъ какъ онъ представляетъ собою самую сущность высоко развитыхъ умовъ’.

Насколько Жоржъ-Зандъ удалось въ лиц Леліи олицетворить современный ей спиритуализмъ, это вопросъ открытый, и мы не беремся его ршать, для насъ остается несомнннымъ лишь то, что Лелія во всякомъ случа является олицетвореніемъ нетолько личнаго настроенія писательницы въ то время, когда она писала этотъ романъ, но и женской доли вообще, въ связи съ условіями общественной жизни. Лелія является передъ нами гордою и непреклонною аскеткою, которая отвергаетъ два случая любви, представившіеся ей въ жизни, въ конц концовъ отрицается отъ міра и запирается навсегда въ монастырь. Къ этому отреченію отъ жизни и нравственной смерти привело Лелію не что иное, какъ роковой вопросъ женской свободы и равноправности. Традиціонная женская доля не дала никакого простора для могучей натуры Леліи, кипящей жаждою широкой дятельности. Передъ нею только и былъ открытъ одинъ узкій удленный женщин путь замужества. Но она испытала дв мужскія любви, и въ обихъ пришлось ей разочароваться. И это были не какіе-нибудь пошлые и заурядные Дельмары или Лансаки, а два лучшіе представителя вка:— одинъ, Вельмарино, стоялъ во глав политическаго движенія и держалъ въ своихъ рукахъ судьбы своей страны, другой, Стеніо, былъ лучшимъ поэтомъ своего времени. Но первый слишкомъ высоко парилъ передъ нею, ей оставалось только пресмыкаться у ногъ его и молиться ему, какъ Богу, весь поглощенный политикой, онъ удлялъ ей лишь часы отдыха, припадалъ къ ея груди лишь въ минуты усталости или горя неудачъ, чтобы потомъ опять воспрянуть къ новой дятельности и оставить ее въ пренебреженіи, когда же она начинала вмшиваться въ его политическую дятельность и критиковать ее, онъ ей напоминалъ, что она — женщина и потому не можетъ возвыситься до высоты его комбинацій, ни понять важности его трудовъ. Такое колнопреклоненное положеніе передъ идеаломъ, изрдка милостиво снисходящимъ къ ней съ высоты пьедестала, сдлалось невыносимымъ для свободолюбивой и гордой натуры Леліи, и она отвергла любовь лучшаго человка, какого только встрчала. Могла ли она посл этого удовлетвориться чувственною страстью сластолюбиваго, слабодушнаго Стеніо, въ рукахъ котораго она рисковала сдлаться жалкою игрушкою минутной прихоти? И вотъ, путемъ долгихъ рефлексій, она пришла къ полному отреченію отъ міра. Но подобный аскетизмъ вовсе не представляется конечнымъ и безусловнымъ идеаломъ Леліи, къ которому должна во что бы ни стало стремиться каждая женщина, равняющаяся ей силами своей природы. Онъ зависитъ отъ условій жизни, не представляющихъ никакого другого лучшаго и боле разумнаго выхода. Это больше ничего, какъ протестъ противъ общественнаго неустройства, одинъ изъ видовъ самоубійства вслдствіе невозможности жить вполн идеальною жизнію. Такъ смотритъ на свой аскетизмъ и сама Лелія, когда, прощаясь навсегда съ Стеніо во время свиданія въ монастыр, она высказываетъ ему причины своего постриженія. Въ этихъ словахъ, исполненныхъ глубокихъ соціально-философскихъ перспективъ, сосредоточивается философія всего романа, и я считаю не лишнимъ привести ихъ съ нкоторыми сокращеніями:

‘Гордость, которую я проповдую, говоритъ Лелія Стеніо: — которой я поучаю и которую практикую, я знаю, составляетъ предметъ вашего негодованія и противодйствія. Вы боретесь съ нею всми силами и устно, и письменно, даже въ сред моей скромной паствы, но вы вооружаетесь противъ нея слабыми аргументами, Стеніо. Вы говорите, что моя дорога не ведетъ къ счастію, что я сама — первая жертва той непростительной гордости, которой я переполнена. Ошибаетесь, Стеніо: я — жертва не гордости, а отсутствія тхъ чувствъ, которыя составляютъ жизнь души. Мы не можемъ довольствоваться одною возвышенною и безконечною любовью къ Богу и вселенной, для насъ необходима, кром того, любовь конечная, земная, которая имла бы своимъ предметомъ человческія души, связанныя между собою взаимною привязанностью. Эта ассоціація душъ выражается въ любви, брак, дтяхъ, семь. Если какое-нибудь человческое существо уединяется и отказывается отъ этихъ элементовъ, необходимыхъ для его существованія, оно страдаетъ, вянетъ, живетъ лишь половинною жизнію. Но допустивъ въ нашей земной жизни нжныя, сильныя и исключительныя страсти, Провидніе пожелало освтить ихъ, придавъ имъ характеръ возвышеннаго величія и справедливости, при посредств которыхъ он возвышались бы и приближались къ божественной любви, а безъ этого он матеріализуются, унижаются и гаснутъ, потому что божественная любовь не поддерживаетъ ихъ и не управляетъ ими боле. Такимъ образомъ, когда поколнія портятся или находятся въ спячк, когда прогрессъ справедливости останавливается въ своемъ теченіи на земл, когда законы не находятся въ гармоніи съ потребностями этого прогресса и сердца людей длаютъ тщетныя усилія пользоваться свободою, этимъ необходимымъ условіемъ искренности и справедливости въ страстяхъ, тогда Провидніе лишаетъ земную любовь того луча, который озаряетъ ее — благородные инстинкты человка ниспадаютъ въ скотское состояніе. Священное таинство брака совершается въ грязи и слезахъ, страсти длаются жгучими, ревнивыми, убійственными, желанія грубыми, безстыдными и грязными, любовь превращается въ оргію, бракъ — въ торговлю, семья — въ каторгу. Тогда порядокъ длается казнію и агоніею, безпорядокъ — избавленіемъ, т. е. самоубійствомъ.

‘И вотъ мы, Стеніо, мы живемъ въ подобномъ безпорядк: вы, потому что кинулись въ развратъ, я, потому что заперлась въ монастырь, вы, потому что злоупотребили жизнію, я потому что отказалась отъ нея. Мы оба нарушили божественные законы вслдствіи того, что не живемъ подъ властію такихъ человческихъ законовъ, которые допустили бы намъ понимать и любить другъ друга. Предразсудки вашего воспитанія, привычки вашего ума, примры, окружающіе васъ со всхъ сторонъ, санкція законовъ, все это даетъ вамъ такія права власти надо мною, которыя только моя воля могла бы признать, по которыя моя воля не захотла признать, изъ опасенія неизбжныхъ злоупотребленій, къ которымъ должно привести васъ столько прерогативъ, соединенныхъ въ вашихъ рукахъ противъ меня. Не говоря же ‘о всхъ прочихъ вашихъ исключительныхъ правахъ, общество не дало мн никакой гарантіи противъ вашей неврности, а вамъ напротивъ того дало противъ моей неврности гарантіи, самыя унизительныя для моего достоинства. Не говорите мн, чтобы мы могли возвыситься надъ этимъ обществомъ и презрть его учрежденія, вступя въ союзъ, свободный отъ всхъ формальностей. Я уже длала этотъ опытъ и убдилась въ его тщет, потому что въ такомъ союз мене, чмъ въ брак, женщина можетъ быть подругою, равною мужчин. Интересы мужчины и женщины здсь длаются совершенно противуположными, мужчина же считаетъ свои боле драгоцнными и важными. Женщина ставится въ необходимость жертвовать своими интересами, она принуждается къ самоотверженію безъ соотвтствующаго вознагражденія со стороны мужчины, потому что мужчина привязанъ къ обществу: что бы онъ ни длалъ, онъ не можетъ разорвать съ нимъ, а общество отвергаетъ незаконныя связи. Это ведетъ къ тому, что жизнь женщины исчезаетъ, поглощаемая жизнію мужчины, а я хотла жить. Я не могла отказаться отъ себя и предпочла лучше разорвать на дв части свое существованіе и посвятить божественной жизни свою земную жизнь, чмъ потерять и ту, и другую въ жестокой и безплодной борьб’.

Такую мрачную, чисто могильную философію вынесла Жоржъ-Зандъ изъ своего перваго свободнаго шага въ жизни, философію, которая и до нашего времени не чужда весьма многимъ женщинамъ, при нсколько иной, боле современной формулировк ея, но при подобныхъ же обстоятельствахъ какъ личной, такъ и общественной жизни.

VII.
Удаленіе въ сферу индивидуальнаго идеализма и политическаго индифферентизма.— Вліяніе С.-Бва и А. Мюссе.— Характеристика романовъ ‘Jacques’, ‘Spiridion’ и драмы ‘Les sept cordes de la lyre’.— Встрча съ Мишелемъ (изъ Буржа) и участіе въ Процесс-монстръ.

Въ предъидущей глав, говоря о ‘Леліи’, мы замтили, между прочимъ, что въ этомъ роман Жоржъ-Зандъ ршительно встала на политико-соціальную почву. Но, къ сожалнію, въ этотъ періодъ своей жизни она не была въ состояніи долго удержаться на этой почв. Разбирая ‘Лелію’, мы видли, что отношеніе писательницы къ жизни является въ этомъ роман крайне пессимистическое и безусловно отрицательное. Подобное же отношеніе можетъ быть благотворнымъ лишь въ такомъ случа, если оно обусловливается какими-либо положительными общественными идеалами, съ точки зрнія которыхъ отрицается печальная дйствительность. У Жоржъ-Зандъ-же въ это время, какъ она сама говоритъ въ своихъ мемуарахъ, не было еще выработано никакихъ сознательныхъ и опредленныхъ общественныхъ стремленій. Если она сочувствовала демократамъ, боготворила народъ, проливала слезы обо всхъ униженныхъ и оскорбленныхъ, то все это совершала больше сердцемъ, чмъ разсудкомъ, вслдствіе инстинктивнаго влеченія натуры, а не какихъ-либо сознательныхъ убжденій. Когда, по прізд въ Парижъ, она вышла изъ отвлеченнаго міра своихъ грзъ и личныхъ идеаловъ, она была окружена шумомъ и гамомъ общественныхъ неурядицъ, и жизнь представила ей рядъ самыхъ печальныхъ и, повидимому, безнадежныхъ картинъ. Она не видала ни малйшаго просвта вокругъ себя, не предугадывала никакого спасительнаго исхода въ будущемъ, не знала, на что опереться, къ чему стремиться, чего ожидать, и ей оставалось одно безнадежное отчаяніе. Но такое отношеніе къ жизни крайне неустойчиво и покато. Долго оставаться въ немъ нельзя. Оно неизбжно ведетъ человка, если не къ самоубійству, то къ одному изъ видовъ нравственной смерти. Лелія, находившаяся въ состояніи подобнаго маразма, какъ мы видли, отказалась отъ жизни и заперлась въ монастырь. Жоржъ-Зандъ, подобно своей героин, въ свою очередь отшатнулась отъ жизни. Она снова замкнулась въ міръ личныхъ романическихъ идеаловъ въ дух Рене и въ область чистаго искуства, и вмст съ тмъ разочарованіе въ общественныхъ длахъ не замедлило привести ее къ политическому индифферентизму.

Замчательно, что и люди, съ которыми она сближается въ этотъ мрачный періодъ своей жизни, вполн гармонируютъ съ ея психическимъ настроеніемъ и, съ своей стороны, подливаютъ масла въ огонь. Зола въ своей характеристик Жоржъ-Зандъ, обращаетъ, между прочимъ, вниманіе на то, что Жоржъ-Зандъ сильно подчинялась вліянію людей, съ которыми вступала въ тсныя дружескія связи, и что вліяніе это сказывается въ ея романахъ, что въ ‘Compagnon du Tour de France’, въ ‘Le Meunier d’Angibault’ видно вліяніе Пьера Леру, ‘Les lettres Marie’ написаны подъ диктовку Ламеннэ, въ ‘Consuelo’ и ‘La comtesse de Rudolstadt’ вы находите бесды о музык, которыя она вела съ Фридрихомъ Шопеномъ, въ т годы, когда они жили вмст. Замчаніе это не лишено своей доли справедливости, но Золй глубоко ошибается, когда тутъ же говоритъ: ‘Что меня всегда удивляло, такъ это то, что Мюссэ прошелъ въ ея жизни, не оставивъ глубокаго слда. Единственный геніальный человкъ, любившій ее, не былъ ею понятъ, а она оказывалась мягкимъ воскомъ въ рукахъ другихъ, въ сравнительно боле грубыхъ рукахъ’. Между тмъ, мы видимъ, что сближеніе Жоржъ-Занда съ такими индифферентными въ политик скептиками, каковы были Сент-Бвъ и Альфредъ Мюссе, какъ разъ совпадаетъ съ развитіемъ политическаго индифферентизма въ самой Жоржъ-Зандъ и нтъ сомннія, что ея новые друзья немало содйствовали къ отвлеченію молодой писательницы отъ вопросовъ общественной жизни и развитію въ ней политическаго скептицизма. Но какъ бы ни было велико вліяніе этихъ людей, починъ въ этомъ отношеніи принадлежитъ все-таки самой писательниц: съ Сент-Бвомъ она познакомилась, написавши уже значительную часть ‘Леліи’, съ А. Мюссе она сошлась во время своей поздки въ Италію, предпринятой ею на деньги, вырученныя продажею ‘Леліи’, между тмъ, уже въ ‘Леліи’ мы видимъ задатки того разочарованія, которое естественнымъ путемъ, помимо всякаго посторонняго вліянія, должно было вести за собою политическій индиферентизмъ. Такъ что вопросъ о томъ, пришла ли Жоржъ-Зандъ къ политическому индифферентизму подъ вліяніемъ своего сближенія съ Сент-Бвомъ и А. Мюссе, или, наоборотъ, она сошлась съ ними вслдствіе симпатіи настроеній, представляетъ собою диллему, въ род молота и наковальни. Въ жизни очень часто приписывается какое-нибудь явленіе исключительно вліянію тхъ или другихъ личностей, и при этомъ совершенно опускается изъ виду склонность самого объекта къ производимому надъ нимъ вліянію.

Какъ бы то ни было, посл первыхъ трехъ романовъ (Индіаны, Валентины и Леліи), въ которыхъ мы замтили такое живое отношеніе къ вопросамъ общественной жизни, что вс психическія движенія героевъ разсматриваются неиначе, какъ въ тсной связи съ этими вопросами, характеръ литературной дятельности Жоржъ-Зандъ совершенно измняется. Начинается именно тотъ періодъ, о которомъ Зола говоритъ: ‘Романистка вступаетъ въ новый фазисъ творчества, она больше не проповдуетъ, она разсказываетъ, и порою съ непреодолимою прелестью’. Но въ этотъ періодъ Жоржъ-Зандъ, мало сказать, ‘не проповдуетъ’: она совершенно сходитъ съ политической почвы. Вс романы ея 30-хъ годовъ стоятъ исключительно на почв или индивидуальныхъ идеаловъ въ романтическомъ дух, или психическаго анализа нжныхъ страстей. Таковы ‘Jacques’, ‘Andr’, ‘Lon-Loni’, ‘Simon’, ‘Le scretaire intime’, ‘Mauprat’, ‘l’Uscoque’ и пр., и цлый рядъ повстей и романовъ изъ итальянской жизни, навянныхъ поздкой въ Италію 1834 г., каковы ‘Lavinia’, ‘Mtella’, ‘Matta’, ‘La derni&egrave,re Aldini’.

Мы не будемъ долго останавливаться на этомъ період ея литературной дятельности и для знакомства съ нимъ обратимъ вниманіе лишь на романъ ‘Jacques’, какъ наиболе типично представляющій характеръ литературнаго творчества Жоржъ-Зандъ въ это время. ‘Jacques’ надлалъ немало шуму въ свое время. Всякаго рода святоши и обскуранты нападали на него, какъ на отрицаніе нерасторжимости брака, оправданіе прелюбодйства и возведеніе самоубійства въ героически-нравственный подвигъ.

Впечатлніе, произведенное этимъ романомъ на публику, было такъ сильно, что Жоржъ-Зандъ долгое время въ литератур 30-хъ годовъ пользовалась кличкою ‘автора Жака’. Въ нашей литератур этотъ романъ оставилъ глубокій слдъ: по крайней мр, цлая серія романовъ 40-хъ и 50-хъ годовъ, начиная съ ‘Кто виноватъ’ и кончая ‘Подводнымъ камнемъ’ Авдева — романовъ, основанныхъ на неудач брака вслдствіе несходства характеровъ супруговъ, повидимому, вполн достойныхъ другъ друга по своимъ нравственнымъ качествамъ, имютъ своимъ родоначальникомъ ‘Жака’. Между тмъ, романъ этотъ, въ частностяхъ своихъ замчательный глубокимъ и тонкимъ психическимъ анализомъ, въ цломъ построенъ на фальшивыхъ основаніяхъ отвлеченнаго, ходульнаго идеализма въ романтическомъ дух.

Героями этого романа, изложеннаго въ эпистолярной форм взаимной переписки, являются дв пары: съ одной стороны, Октавъ и Фернанда, съ другой — Жакъ и Сильвія. Октавъ и Фернанда — представители того, что на романтическомъ жаргон называлось толпа: это — люди средняго уровня, синя пороха не изобртающіе, но и сальныхъ свчей не вкушающіе, добрые малые, которые ни о чемъ не заботятся, какъ лишь плодиться, множиться и населять землю, вкушая вся ея блага. Совсмъ не таковы Жакъ и Сильвія: это — избранныя натуры, высоко парящія надъ всмъ человчествомъ, гордыя, непоколебимо сильныя существа, исполненныя мірового скорбію, ну, и конечно ужь только они одни понимаютъ и цнятъ другъ друга, пошлая же толпа можетъ лишь благоговйно удивляться ихъ величію, но не въ состояніи ни исчислить ихъ достоинствъ, ни измрить ихъ глубинъ. Все это прекрасно: пошлая толпа можетъ не понимать и не цнить этихъ сокровищъ, но отъ автора, изображающаго ихъ, мы вправ требовать обстоятельной оцнки, если только онъ не желаетъ самого себя и своихъ читателей поставить въ уровень того, что онъ называетъ ‘пошлою толпою’, онъ обязанъ показать намъ, въ силу какихъ достоинствъ онъ ставитъ ихъ выше всхъ прочихъ смертныхъ и чмъ они отличаются отъ всего человческаго рода. Но этого-то именно аттестата идеальности авторъ и не позаботился вручить въ руки своихъ героевъ, и вы тщетно будете искать во всемъ роман реальныхъ доказательствъ, которыя оправдали бы высокое мнніе героевъ о самихъ себ. И это очень понятно: разъ авторъ сошелъ съ реальной почвы общественныхъ вопросовъ, онъ вмст съ тмъ отнялъ всякую почву подъ своими ногами и очутился въ воздух безъ малйшей опоры, въ самомъ дл, чмъ же инымъ могутъ опредляться достоинства человка, какъ не отношеніями его къ окружающимъ его ближнимъ, т. е., иначе сказать, общественными отношеніями? Вн этихъ отношеній, гд-нибудь на необитаемомъ остров, человкъ — X, который вы, по своему произволу, можете замнить какимъ угодно числомъ, предоставляя мн врить вамъ на слово, что это число вполн соотвтствуетъ величин Х-а, но никакихъ доказательствъ въ пользу вашего предположенія вы мн представить не въ состояніи. Три первые романа Жоржъ-Зандъ, равно какъ и послдующія ея произведенія, начиная съ 40-хъ годовъ, тмъ и отличаются отъ ея произведеній 30-хъ годовъ, въ род ‘Жака’, что въ нихъ вс достоинства и недостатки героевъ строго опредлены ихъ общественными отношеніями. Лелія, напримръ, въ своемъ род Сильвія — тоже романтическая избранная натура, гордый духъ которой исполненъ неизмримыхъ глубинъ, но передъ вами не одни слова автора, увряющаго васъ въ достоинствахъ героини, но и поступки Леліи, дающіе ей право считаться идеальной женщиной, поступки, опредляющіе эту идеальность ничмъ инымъ, какъ мрою общественныхъ отношеній. Почему Лелія отвергла Стеніо? Потому что онъ — пошлякъ въ общественномъ отношеніи сравнительно съ Вильмарино, и любовь къ нему поставила бы Лелію въ унизительное общественное положеніе, обративши ее въ игрушку минутной прихоти празднаго селадона. Почему Лелія отвергла любовь Вильмарино? Опять-таки вслдствіе неправильности общественныхъ отношеній: оттого, что не могла встать съ нимъ на равной ног на одномъ и томъ же пол дятельности. Почему она пошла въ монастырь? А потому же, почему женщины иныхъ убжденій и врованій пускаютъ пулю въ лобъ или бросаются въ Волгу, какъ Катерина въ ‘Гроз’. Вы можете, пожалуй, оспаривать идеальность Леліи, доказывать, что она — вовсе не идеальная женщина, а чистйшая тряпка, что истинно идеальная женщина не отказалась бы такъ легко отъ жизни, какъ она, а боролась бы до послдней капли крови, она съумла бы завоевать и отстоять себ широкое поле дятельности, о которомъ мечтала, съумла бы заставить Вильмарино перестать смотрть на нее свысока, а видть въ ней союзника и товарища на одномъ и томъ же поприщ. Вы, можетъ быть, и правы, но, во всякомъ случа, сколько бы мы ни спорили, нашъ споръ неизмнно вращался бы на почв различныхъ общественныхъ отношеній. Что же касается до Жака и Сильвіи, то относительно ихъ никакой подобный споръ не можетъ имть мста, такъ какъ они впродолженіи всего романа только и длаютъ, что въ своихъ письмахъ расточаютъ другъ другу комплименты, восторгаясь высотою полетовъ мысли каждаго и разливаясь въ безконечныхъ сентиментальныхъ вздохахъ и охахъ по поводу того, что они принадлежатъ къ тмъ избраннымъ человческимъ существамъ, которыя называются дикими (les sauvages) и которыхъ родится не боле пяти-шести впродолженіи цлаго вка для того, чтобы любить истину и умереть, не будучи въ состояніи внушить любовь къ ней людямъ.

Если же, за неимніемъ какого-либо масштаба для опредленія общественныхъ отношеній героевъ къ человчеству вообще или къ ихъ родин въ частности, вы обратите вниманіе, какъ они относятся къ тмъ двумъ-тремъ близкимъ къ нимъ людямъ, съ которыми соединила ихъ судьба, то передъ вами, вмсто идеальныхъ избранниковъ, расточающихъ вокругъ себя хоть маленькія крупицы добра, предстанутъ вдругъ напыщенные, высокомрные, черствые эгоисты, нисходящіе къ простымъ людямъ для того лишь, чтобы ломаться передъ ними въ гордомъ величіи своихъ непонятныхъ страданій и ежеминутно помыкать ихъ жалкимъ ничтожествомъ. Самое лучшее, что могло бы случиться — это еслибы Жакъ и Сильвія сочетались бракомъ: они удалились бы отъ ничтожнаго человчества въ какіе-нибудь двственные лса Америки и тамъ въ гордомъ уединеніи могли бы весь вкъ любоваться другъ другомъ и читать другъ другу длинные, высокопарные монологи о своихъ превосходствахъ надъ пошлою толпою. Но бда заключалась въ томъ, что жизнь пяти-шести романтическихъ избранниковъ всегда бывала, по вол авторовъ, исполнена неразгаданныхъ тайнъ. Такъ случилось и въ настоящемъ случа: оказалось, что Жакъ не могъ жениться на Сильвіи, такъ какъ онъ имлъ особенныя основанія подозрвать въ ней родную сестру. И вотъ произошло печальное недоразумніе: Жакъ влюбился въ Фернанду и женился на ней, несмотря на разницу возрастовъ, а Октавъ влюбился въ Сильвію. Я уже сказалъ выше, что при всхъ своихъ недостаткахъ въ общемъ план, романъ этотъ замчателенъ въ своихъ частностяхъ глубокимъ и тонкимъ психическимъ анализомъ. И особенно этотъ анализъ хорошъ въ той части романа, гд рисуются отношенія Сельвіи къ Жаку вскор посл замужества. Но этотъ анализъ нетолько не выставляетъ передъ нами Жака сколько-нибудь въ идеальномъ свт, а, напротивъ, того заставляетъ насъ негодовать на героя на каждой страниц. Такъ, посл свадьбы Жакъ увозитъ жену въ свое уединенное помстье для того, чтобы избавить ее отъ вреднаго вліянія матери и тлетворнаго дйствія свтской мишуры и наслаждаться съ нею чарами любви въ полной изолированности отъ людей.

Молодая, неопытная женщина, съ хорошими задатками и здравыми инстинктами, естественно ищетъ въ муж товарища и друга, которому могла бы искренно довряться во всхъ своихъ радостяхъ и печаляхъ, и отъ него, въ свою очередь, ожидаетъ такого же доврія. А онъ сразу становится передъ ней въ позу непонятаго страдальца. Какъ онъ, Жакъ, который носитъ на плечахъ своихъ 35 лтъ міровой скорби, станетъ вдругъ длиться своимъ сокровищемъ съ 17-ти-лтней двочкой, у которой молоко еще не обсохло на губахъ! Да разв она пойметъ, оцнитъ?.. И вотъ онъ ходитъ передъ нею, мрачный, какъ ночь, хмурится, не спитъ по ночамъ, то расточаетъ ей ласки и поцлуи, то длается сухъ, холоденъ, словно подозрваетъ въ чемъ. Она естественно не можетъ понять, что длается съ мужемъ, да и кому же ни съ того, ни съ сего можетъ прійти въ голову, что тутъ таится міровая скорбь? Напрасно старается она вызвать его на откровенность, онъ упорно молчитъ, только вчно куритъ и вздыхаетъ. Ей, конечно, длается обидно вслдствіе подобной несообщительности мужа, то она воображаетъ, что онъ за что-то сердится на нее, то ей кажется, что онъ ее разлюбилъ. Начинаются сцены, въ род того, что она вздумаетъ разсять его пніемъ какого-нибудь романса, а онъ вдругъ — трахъ! разбиваетъ трубку объ полъ и бжитъ стремглавъ: оказывается, что романсъ пробудилъ въ немъ какое-то мрачное воспоминаніе давно минувшихъ лтъ. Но что за воспоминаніе — онъ молчитъ. Она начинаетъ его ревновать къ прошлому, доходитъ даже до мысли, что на душ его тяготетъ какое-то тяжкое преступленіе. Однимъ словомъ, авторъ мстами до такой степени увлекается своимъ анализомъ, что совершенно, повидимому, забываетъ, что Жакъ — одинъ изъ пяти-шести избранниковъ, и вы словно будто читаете просто-на-просто изображеніе того, что происходитъ въ супружеской жизни, посл того, какъ старый, пожившій селадонъ, строющій кислыя гримасы то отъ подагры, то отъ воспоминаній о давнишнихъ грязненькихъ гршкахъ, женится на молодой, невинной и честной двушк. Авторъ не знакомитъ насъ, какъ, въ свою очередь, Сильвія ломалась передъ Октавомъ, но можно вообразить себ, что и тамъ происходило дло въ такомъ же род. Хорошо, что въ конц-концовъ какъ Фернанда, такъ и Октавъ бросили своихъ величественныхъ обожателей и сошлись другъ съ другомъ безъ всякихъ затй и ломаній. Ну, а еслибы этого не случилось? Еслибы они не встртились? Какъ Жакъ, такъ и Сильвія могли бы до смерти замучить людей, которые отдались имъ всею своею душою, и, главное дло, они и не подозрвали бы, какое зло они причинили этимъ людямъ, разбивши ихъ жизнь, они все-таки воображали бы себя непонятыми избранниками, цль которыхъ внушать міру любовь къ истин. Мн могутъ возразить, что окончательный великодушный поступокъ Жака, его самоубійство, устроенное тайно, чтобы Фернанда не знала объ этомъ факт и никакое угрызеніе совсти не могло помшать ея счастію съ Октавомъ, во всякомъ случа длаетъ ему честь и возвышаетъ его въ глазахъ читателя. Но, не говоря уже о томъ, что это позднее великодушіе иметъ такой видъ, какъ будто кто бросилъ ребенка въ воду нарочно для того, чтобы потомъ броситься вслдъ за нимъ спасать его, я сильно сомнваюсь, чтобъ Жакъ, именно такой Жакъ, какой парадируетъ передъ нами въ роман, былъ способенъ на подобный поступокъ. Люди, стоявшіе на высот подобнаго самопожертвованія, въ род героевъ драмъ Виктора Гюго, Тизбы и Жильбера, съ самаго начала любятъ совсмъ другою любовью: простые, добрые, непритязательные, они не ломаются передъ предметами страсти своими превосходствами, не терзаютъ ихъ высокомрною замкнутостью мнимыхъ міровыхъ скорбей, не длаютъ имъ ежедневныхъ сценъ, отравляющихъ ихъ жизнь, а, напротивъ того, только и помышляютъ, что о ихъ спокойствіи и счастіи, такъ что если мы и допустимъ возможность самоубійства Жака, то во всякомъ случа оно не миритъ читателя съ героемъ, а производитъ такое впечатлніе, что сошелъ со сцены лишній человкъ, много о себ думавшій, но мало длавшій, никому — ни другимъ, ни самому себ не съумвшій доставить ни одной отрадной минуты, и людямъ остается вздохнуть свободно, какъ будто съ плечь ихъ свалилась ненужная тяжесть.

Вотъ къ какимъ творческимъ результатамъ привело Жоржъ-Зандъ отршеніе отъ живыхъ вопросовъ современности и удаленіе въ область индивидуальнаго идеализма. Вмст съ этою реакціею, въ натур ея словно будто воскресли традиціонные, аристократическіе элементы мужской линіи ея родства. И въ самомъ дл: посл Валентины, съ ея стремленіемъ свергнуть съ себя барскія традиціи и опроститься, слившись съ крестьянскимъ міромъ, въ высокомрно-гордыхъ Деліяхъ, Жакахъ и Сильвіяхъ, изъ подъ ихъ ходульнаго, напыщеннаго идеализма, сквозитъ чисто феодальная надменность. Однимъ словомъ, въ то время, какъ Валентину писала дочь Софьи Делабордъ, Жака создавала внучка Маріи-Авроры Саксонской.

Отршеніе отъ живыхъ вопросовъ жизни и удаленіе въ область заоблачныхъ грзъ, безотчетныхъ страданій и метафизическихъ гаданій постоянно приводило романтиковъ 30-хъ годовъ въ всхъ странахъ Европы — къ туманному мистицизму. При разочарованіи во всемъ земномъ, естественно только и оставалось помышлять о небесномъ. Совершенно подобно тому, какъ при ослабвшихъ чувствахъ больного, или усталаго человка, умъ его, не сдерживаемый трезвыми впечатлніями дйствительности, наполняется грзами сновидній, такъ и романтики, по мр того, какъ удалялись отъ реальныхъ вопросовъ жизни, впадали въ область необузданной фантастики. Не избгла этого и Жоржъ-Зандъ. Разъ она пошла по этой наклонной плоскости, она неизбжно должна была отдать дань и мистицизму, тмъ боле, что ея страстная натура не могла останавливаться на полпути. Такъ что и въ этомъ случа мы видимъ не одно только случайное постороннее вліяніе Ламеннэ, съ которымъ она сблизилась во второй половин 30-хъ годовъ, но вмст съ тмъ и самобытное движеніе ея мысли.

Плодомъ подобнаго настроенія и были такія необузданно-фантастическія произведенія, какъ ‘Spiridion’ и ‘Les sept cordes de la lyre’ (1839). Въ ‘Спиридіон’ Жоржъ-Зандъ предугадала будущихъ спиритовъ, по крайней мр, произведеніе это, какъ по заглавію, такъ и по своему содержанію, носитъ вполн спиритическій характеръ. Несмотря на то, что дйствіе романа, вращающееся исключительно въ одномъ итальянскомъ монастыр, относится къ началу ныншняго столтія, главный герой романа принадлежитъ къ XVI вку. Это — еврей изъ Инспрука Самуэль, онъ же Піеръ Геброніусъ и аббатъ Спиридіонъ. Обладая пытливымъ и глубокимъ умомъ, онъ перемнилъ нсколько религій, остановился на католицизм, основалъ свой монастырь въ Италіи съ чрезвычайно строгимъ уставомъ, разочаровался, въ конц концовъ, и въ католицизм, и создалъ, или лучше сказать, предугадалъ новую религію, которая должна придти на смну христіанства и будетъ заключаться въ царств Духа, подобно тому, какъ христіанство есть царство Сына, а Ветхій Завтъ — царство Отца. Изложеніе этой новой предугаданной религіи онъ повеллъ своему возлюбленному ученику Фульгенсу закопать съ нимъ въ землю и затмъ общался ему являться посл смерти, на томъ основаніи, что ‘элементы нашего существа не раздляются вполн тотчасъ же посл нашей смерти, и прежде, чмъ они раздлятся, вокругъ насъ отбрасывается отраженіе насъ самихъ, подобно тому, какъ мы продолжаемъ видть солнце во всемъ его блеск нсколько минутъ спустя, посл заката’. И дйствительно, аббатъ Спиридіонъ сдержалъ свое общаніе и до начала ныншняго столтія разгуливалъ по своему монастырю, какъ живой человкъ, являясь въ экстренныхъ случаяхъ достойнйшимъ монахамъ, столь же углубленнымъ въ таинственныя области философіи, какъ онъ былъ углубленъ при своей жизни, пока наконецъ послдній изъ адептовъ его ученія, инокъ Алексй, не разрылъ его могилы и не досталъ съ его груди таинственнаго манускрипта. Вмст съ тмъ, въ монастырь ворвались французы, неся съ собою въ образ революціи начало той новой эры царства Духа, которую предугадывалъ аббатъ Спиридіонъ.

‘Les sept cordes de la lyre’ представляетъ собою мистическую фантасмагорію въ драматической форм, стоящую на вполн отвлеченной почв, безъ всякаго обозначенія мста, времени дйствія и хотя бы малйшей попытки индивидуализаціи дйствующихъ лицъ. Тутъ вы найдете вс стереотипныя фигуры романтической школы — и престарлаго, зарытаго въ книги философа Альбертуса — личность въ род Фауста — разочарованнаго въ своихъ научныхъ изысканіяхъ и жаждущаго на старости лтъ любви, о которой ему нкогда было думать въ молодости, и коварнаго Мефистофеля, и учениковъ Альбертуса, олицетворяющихъ собою различные элементы человческаго духа, и юную ученицу Елену, предметъ страсти какъ учителя, такъ и учениковъ его, страдающую крайнимъ разстройствомъ нервовъ, каталептическими припадками, впадавшую однажды даже въ полное сумасшествіе, но тмъ не мене представляющую одну изъ тхъ высшихъ, способныхъ проникать въ сокровенныя тайны мірозданія, организацій, о которыхъ такъ любили грезить экзальтированные романтики, воображавшіе, что высшая человческая мудрость совпадаетъ съ тмъ, что въ глазахъ профановъ кажется полнымъ безуміемъ. На первомъ же план въ этой фантасмагоріи парадируетъ громадная лира, которую соорудилъ предокъ Елены, мастеръ Адельсфрейтъ, вселивши въ струны ея свой собственный духъ, со всми его элементами. Лира эта сама собою издавала порою жалобные звуки, но никто не могъ играть на ней: она была нма въ рукахъ всхъ профановъ, и только въ рукахъ одной Елены издавала различныя небесныя гармоніи. Желая погубить Альбертуса и Елену, Мефистофель внушаетъ Альбертусу, что болзнь Елены и невниманіе ея къ поклонникамъ зависитъ отъ этой волшебной лиры, и совтуетъ ему оборвать ея струны. По мр того, какъ Альбертусъ длаетъ это, звуки лиры съ потерею каждой струны, теряютъ свою величественную, всеобъемлющую и небесную гармонію, длаются все боле и боле земными, ограниченными и односторонними. Наконецъ, остается одна струна половой любви, но, увы, разсчеты и Мефистофеля, и Альбертуса не оправдываются: когда Елена начала играть на этой единственной струн, она дйствительно прониклась подобною любовью, но не къ Альбертусу или къ какому-либо изъ учениковъ его, а къ самому духу лиры, который внушилъ ей любовь къ себ звуками той струны, въ которой былъ вселенъ этотъ элементъ его. Когда и эта послдняя струна лопнула, вмст съ этимъ пала мертвою и Елена и, затмъ, вознеслась на небо въ сонм небесныхъ духовъ, вмст съ обожаемымъ ею духомъ лиры.

Подобныя фантасмагоріи были крайними точками того увлеченія въ область отвлеченнаго романтизма, какое пережила Жоржъ-Зандъ въ продолженіи 30-хъ годовъ ныншняго столтія. По счастью, подобное увлеченіе не могло длиться долго. Начать съ того, что самый талантъ Жоржъ-Зандъ былъ крайне не сроденъ для подобнаго рода фантасмагорій и не представлялъ въ себ никакихъ данныхъ, чтобы останавливаться долго на нихъ. Произведенія подобнаго рода могли имть успхъ, когда писались хорошими, звучными стихами, изобиловали роскошными, смлыми и чарующими поэтическими образами или заключали въ себ рядъ лирическихъ монологовъ, сжатыхъ и тмъ боле сильныхъ своею страстностью. Но цлыя страницы, наводненныя прозой, заключающею въ себ безконечные періоды туманныхъ, мистическихъ и метафизическихъ фантазій — все это представляло изъ себя нчто, весьма неудобочитаемое, и нтъ сомннія, что Жоржъ-Зандъ сама вскор убдилась, что ей слдуетъ оставить это поприще, столь безплодное и для нея самой, и для общества, которому она служила.

Къ тому же, не въ такой стран и не въ такое время жила Жоржъ-Зандъ, чтобы жизнь могла ей представлять благопріятные шансы для изолированія и отшельничества. Напротивъ того, при всемъ желаніи отршиться, жизнь насильственно врывалась въ ея уединенные уголки и влекла ее въ свой бурный водоворотъ. Новыя событія, неотразимо обращающія на себя вниманіе и волнующія кровь, новыя встрчи и сближенія, все это ежеминутно разрывало тотъ очарованный кругъ, которымъ очерчивала себя отшельница отъ суетъ міра. И тмъ трудне было отршиться отъ всхъ этихъ вліяній, что они являлись именно тамъ, гд мене всего можно было ихъ ожидать, возникали даже изъ самыхъ попытокъ къ устройству еще большаго отшельничества.

Такъ, напримръ, въ половин 30-хъ годовъ сошлось нсколько обстоятельствъ, которыя побудили Жоржъ-Зандъ предпринять разводный процессъ съ своимъ мужемъ. Съ одной стороны, ее тяготила супружеская зависимость отъ человка, сдлавшагося для нея совершенно чужимъ, съ другой — она желала освободить дтей отъ власти отца, въ тхъ видахъ, что сынъ ея Морисъ былъ отданъ Дюдеваномъ въ коллежъ на полный пансіонъ, но мальчикъ хирлъ и выказывалъ полное нерасположеніе къ жизни въ закрытомъ заведеніи. Но самое главное, что побуждало Жоржъ-Зандъ къ начатію процесса, заключалось въ томъ, чтобы отвоевать наслдственное имніе Ноганъ, которымъ завладлъ Дюдеванъ и жилъ тамъ безвыздно, и пріобрсть уединенный уголокъ для полнаго уединенія и отшельничества. Съ этою цлію Жоржъ-Зандъ, по совту друзей, обратилась къ знаменитому адвокату Мишелю (изъ Буржа). Это былъ одинъ изъ самыхъ горячихъ политическихъ дятелей и вожаковъ партіи демократовъ и республиканцевъ. Необузданный въ своихъ политическихъ порывахъ, страстный, экспансивный, обладавшій пламеннымъ, всепокорявшимъ краснорчіемъ, Мишель съ перваго же знакомства съ Жоржъ-Зандъ занялъ роль не столько адвоката, къ которому обратились за юридическимъ совтомъ, сколько пропагандиста, устремившагося увлечь талантливую писательницу въ среду своей партіи.

‘Придя въ гостинницу Буржа, разсказываетъ Жоржъ-Зандъ о первомъ свиданіи съ Мишелемъ:— я принялась обдать, посл чего попросила Плане (одного изъ своихъ друзей) сходить за Мишелемъ, и тотъ тотчасъ же явился. Онъ только-что читалъ Делію и былъ раздраженъ этимъ сочиненіемъ. Я разсказала ему обо всхъ своихъ скорбяхъ и печаляхъ и совтовалась съ нимъ не столько о своихъ длахъ, сколько объ идеяхъ. Онъ былъ расположенъ къ откровенности, и съ семи часовъ вечера до четырехъ утра я и друзья мои находились въ непрестанномъ очарованіи. Мы распрощались въ полночь, но такъ какъ луна сіяла во всемъ блеск и была восхитительная весенняя ночь, Мишель предложилъ намъ прогуляться по этому мрачному и безмолвному городу, который словно нарочно былъ выстроенъ дли того, чтобы любоваться на него въ такую ночь. Мы проводили его до дому, но онъ не хотлъ разставаться съ нами и въ свою очередь проводилъ насъ до нашего дома, при чемъ каждый разъ мы проходили мимо отель Жака-Кра, великолпнаго зданія во вкус Renaissance, и здсь мы длали долгіе привалы. Такъ мы девять разъ провожали другъ друга, пока не начало свтать. Каждому извстно, какъ возрастаетъ усталость, когда говорятъ на ходу и притомъ останавливаются на каждомъ шагу, но мы почувствовали утомленіе только тогда, когда, наконецъ, онъ насъ покинулъ.

‘О чемъ говорилъ онъ впродолженіи этой долгой бесды? Обо всемъ и ни о чемъ. Онъ былъ вызываемъ нашими рчами, которыя мы говорили лишь для того, чтобы доставить ему реплики, сначала изъ любопытства, что онъ скажетъ, а потомъ изъ страстнаго желанія слушать его. Отъ идеи къ иде онъ дошелъ до самыхъ возвышенныхъ предметовъ и когда онъ совершилъ вс эти переходы, онъ словно преобразился. Никогда, казалось мн, не исходило изъ человческихъ устъ боле пламенной рчи, и между тмъ эта рчь была такъ проста. По крайней мр, она производила впечатлніе такой естественной и задушевной, въ то время какъ она вырывалась сама собою изъ устъ улыбающихся въ восторженномъ энтузіазм. Это была словно музыка, исполненная идей, которыя возносили вашу душу къ созерцанію заоблачныхъ пространствъ и затмъ безъ всякихъ усилій и перерывовъ одною логическою связью мелодическихъ звуковъ снова возвращали къ земл, къ природ…

‘Вс мы были побждены, и каковы бы ни были убжденія человка, съ которымъ бесдовали, мы чувствовали, что, покидая его, были вн себя и, не въ состояніи будучи взвшивать его словъ, были преисполнены однимъ чувствомъ благодарности и восхищенія.

‘— Никогда не видалъ я его такимъ, сказалъ намъ Плане.— Вотъ ужъ годъ, какъ я съ нимъ знакомъ, но я только сегодня вечеромъ узналъ его. Онъ весь вамъ предался, раскрылъ передъ вами вс сокровища своего ума и сердца. Или онъ сегодня въ первый разъ въ жизни возвысился до самого себя, или онъ до сихъ поръ жилъ среди насъ замкнутый въ свой внутренній міръ и воздерживался отъ откровенности’.

Начиная съ этого момента, между Жоржъ-Зандъ и Мишелемъ завязывается горячая словесная борьба и письменная, и устная, при чемъ Мишель не жалетъ силъ и краснорчія, чтобы убдить свою новую знакомую выйти изъ ея постыдной замкнутости на поприще дятельной политической жизни. ‘Мишель, говоритъ Жоржъ-Зандъ:— посл того не давалъ мн вздохнуть. Едва я отдохнула отъ усталости посл ночной прогулки, какъ, по пробужденіи, я получила пламенное письмо, дышащее тмъ же духомъ прозелитизма, который онъ расточалъ во время нашей прогулки мимо зданій, посеребренныхъ блескомъ луны, по звонкимъ мостовымъ стараго спящаго города. Почеркъ письма былъ крайне неразборчивъ и словно искаженъ лихорадкой нетерпнія высказаться, но когда вы прочитывали первое слово, дале ваше чтеніе шло само собою. Слогъ былъ столь же сжатъ, какъ живая рчь его изобильна, а такъ какъ онъ писалъ мн очень длинныя письма, и они были полны мыслей, мало развитыхъ, то посл прочтенія каждаго письма, нужно было цлый день обсуждать Прочитанное.

‘Письма эти съ быстротою слдовали одно за другимъ, не ожидая отвтовъ. Этотъ пламенный умъ ршился овладть моимъ умомъ, и вс его силы устремились къ этой цли. Рзкіе приговоры и деликатныя увщанія, эти два противуположные элемента его необыкновеннаго таланта, содйствовали другъ другу, стремясь разрушить вс препятствія моего неврія то необузданными нападеніями, то кроткими уступками. И замчательно, что деспотическая и необыкновенная манера топтать подъ ногами вс обычныя приличія и выступать властителемъ душъ и апостоломъ, вдохновеннымъ врованіемъ, не подавала ни малйшаго повода къ насмшк и ни на одну минуту не впадала въ глупость, такъ много было въ немъ личной скромности, религіознаго смиренія и почтительной нжности нетолько въ крикахъ скорби, но и гнва.

‘— Я знаю хорошо, говорилъ онъ въ порыв лиризма, свободно допускающаго обращеніе на ты:— что болзнь твоего ума происходитъ отъ какого-нибудь тяжкаго недуга сердца. Любовь — чувство эгоистичное. Распространи же эту любовь, горячую, преданную, неожидающую никакихъ наградъ въ этой жизни, на все униженное и страждущее человчество. Къ чему столько заботъ объ одномъ существ? Ни одно этого не заслуживаетъ, но вс вмст требуютъ ихъ во имя вчнаго творца вселенной’.

Такова была вкратц тема, которую онъ развивалъ въ длинномъ ряд писемъ. Я отвчала на нихъ подъ вліяніемъ измнявшагося чувства сначала съ нкоторымъ недовріемъ, а потомъ почти съ полною врою. Эти ‘Lettres Everard’ (См. Lettres d’un voyageur No 6), которыя изъ его рукъ почти немедленно переходили въ руки публики, можно назвать быстрымъ анализомъ быстраго обращенія. Но обращеніе это, безусловное въ одномъ отношеніи, было далеко не полно въ другомъ.

‘Во Франціи въ это время царствовало сильное движеніе. Монархія и республика готовились сдлать отчаянную ставку въ томъ великомъ процесс, который по справедливости названъ Процессомъ-монстръ, несмотря на то, что правительству цлымъ рядомъ грубыхъ отказовъ въ правосудіи и нарушеніи законности удалось помшать этому процессу достигнуть тхъ размровъ и послдствій, которые онъ могъ и долженъ былъ имть.

‘Не было никакой возможности оставаться нейтральнымъ въ этой борьб, которая не имла уже боле характера конспирацій и ударовъ изъ-за угла, но была открытымъ всеобщимъ протестомъ, въ которомъ вс умы пробудились и спшили броситься въ тотъ или другой лагерь. Причина процесса (ліонскія событія) имла характеръ боле соціальный и цль боле обширную, чмъ вс предыдущія движенія. Здсь дло шло, по крайней мр, повидимому, не объ одномъ измненіи формы правленія, а поднимался вопросъ объ организаціи труда и о возвышеніи рабочей платы. Народъ, возбужденный и поднятый политическими вождями въ Ліон, увлекъ самихъ этихъ вождей въ борьбу боле глубокую и страшную. Посл ліонскихъ побоищъ, гражданская война на долгое время не общала благопріятнаго исхода для демократіи. Власть имла въ своихъ рукахъ силу пушекъ и штыковъ. Только отчаяніе могло впредь искать въ битвахъ исхода изъ страданій и нищеты. Разумъ и совсть совтовали иной способъ борьбы — способъ разумнаго обсужденія и преній. Сила публичнаго слова должна была завоевать общественное мнніе. Только подъ приговоромъ всей Франціи могла пасть эта коварная власть, эта система провокацій, освщенная политикою Луифилиппа.

‘Предстояло съиграть отличную партію. Простой, но широкій вопросъ судебный процедуры могъ повести къ революціи, по крайней мр, могъ заставить аристократію отступить и поставить ей преграду очень трудно одолимую. Но партія была дурно съиграна демократами: кончилось дло тмъ, что они должны были отступить, и имъ была поставлена преграда. Въ начал казалось, однакоже, что стеченіе талантовъ, созванныхъ со всхъ концовъ страны и представляющихъ собою вс типы провинціальной интеллигенціи, должно было имть своимъ результатомъ бурное сопротивленіе. Мечтали о томъ, чтобы составить полкъ избранниковъ, своего рода священный баталліонъ, который былъ бы непоколебимъ, потому что составлялъ бы массу совершенно однородную. Дло заключалось въ томъ, чтобы говорить, протестовать, вс же бойцы демократіи, призванные къ битв, были блестящіе ораторы и искусные діалектики.

‘Но забывали одно: что ораторы, самые серьзные, прежде всего — артисты, существованіе же артистовъ необходимо обусловливается тмъ, чтобы соглашаться относительно извстныхъ правилъ формы, но въ то же время существенно отличаться другъ отъ друга содержаніемъ мысли, внутреннимъ огнемъ, вдохновеніемъ. Въ начал вс казались согласны относительно политической цли, но каждый разсчитывалъ на свои собственныя средства, трудно подчинить артистовъ дисциплин, пальб по двнадцати темпамъ. Правда, наступало время, когда идеи чисто политическія и чисто соціальныя должны были раскрыть глубокую пропасть между партизанами демократіи. Но въ настоящемъ случа дло шло въ Париж объ общемъ враг, и это понимали въ то время гораздо лучше, чмъ когда-либо прежде. Фаланга провинціальныхъ адвокатовъ сгруппировалась на правахъ полнаго равенства, по вмст съ тмъ и съ глубокимъ почтеніемъ вокругъ плеяды знаменитостей, избранныхъ по своему вдохновенію и энтузіазму изъ лучшихъ демократическихъ именъ судейской и политической трибуны, философіи, науки и литературы, каковы были Дюпонъ Мари, Гарнье-Пажсъ, Ледрю-Ролленъ, Арманъ Каррель, Жанъ Рейно, Распайль, Карно и столь многіе другіе, жизнь которыхъ вспослдствіи ознаменовалась блескомъ самопожертвованія и таланта. Рядомъ съ этими блестящими свтилами, имя, въ то время еще неизвстное, Барбеса, придавало этому собранію избранниковъ характеръ, въ глазахъ исторіи, не мене священный, чмъ имена Ламеннэ, Жана Рейно и П. Леру. Великій между великими, Барбесъ, за неимніемъ обширныхъ знаній, сіялъ блескомъ своей доблести.

‘Какъ я сказала выше, въ начал воображали, что вс вполн согласны другъ съ другомъ. Что касается до меня, то я воображала, что согласна съ Мишелемъ, и предполагала, что друзья его согласны съ нимъ. Но ничего этого не было. Большинство вызванныхъ изъ провинціи, хотя и считали себя монтаньярами, были всего на все жирондистами. Но Мишель никому еще, ни мн, ни другимъ, не сообщалъ своей тайной доктрины. Его сообщительность не мшала ему обладать большимъ благоразуміемъ, которое въ дл идей доходило иногда до хитрости. Онъ былъ убжденъ, что владетъ несомннною истиною, и чувствуя, что эта истина превышаетъ революціонный уровень его адептовъ, слегка давалъ знать о ея существованіи, не открывая ея вполн. Между тмъ, нкоторыя умолчанія, нкоторыя противорчія поражали меня, меня безпокоили въ немъ эти проблы, эти намеки, скрываемые отъ меня и вдругъ случайно вырывавшіеся передъ другими. Я говорила объ этомъ Плане, который находился въ этомъ отношеніи въ такомъ же невдніи, какъ и я, и самымъ наивнымъ образомъ встревоженный относительно Мишеля. Плане пріобрлъ привычку кстати и некстати повторять: ‘Друзья, настало время поднять соціальный вопросъ!’ Онъ говорилъ это съ такимъ комичнымъ видомъ, этотъ добродушный Плане, что его предложеніе каждый разъ встрчалось нами неудержимымъ хохотомъ, и фраза эта вошла у насъ въ пословицу, такъ что мы говорили: ‘Пойдемте поднимать соціальный вопросъ!’ вмсто того, чтобы сказать: ‘Пойдемте обдать’, или когда намъ надодалъ какой-нибудь болтунъ, то, желая обратить его въ бгство, мы предлагали поднять соціальный вопросъ’.

Дло заключалось въ томъ, что Мишель не ограничивался однимъ теоретическимъ исповдываніемъ разныхъ прекрасныхъ идей и платоническимъ сочувствіемъ къ униженнымъ и оскорбленнымъ, а вмст съ тмъ стремился къ практическому осуществленію своихъ убжденій, и въ этомъ стремленіи шелъ дале многихъ изъ своихъ политическихъ сотоварищей, послдовательно отрицая какія бы то ни было сдлки нетолько съ священными преданіями дтства или прекрасными остатками отжившей старины, но и со всми прелестями паразитной цивилизаціи’.

Когда, наконецъ, Мишель вполн высказался во время одной изъ ночныхъ прогулокъ но Парижу, убжденія его привели въ ужасъ Жоржъ-Зандъ, въ ней заговорилъ художникъ, трепещущій за свое искуство, какъ за самое драгоцнное для него созданіе цивилизаціи. ‘Въ свою очередь, разсказываетъ она: — я защищала, но безъ всякой удачи, дло цивилизаціи, и въ особенности искуства, мн хотлось вмст съ тмъ защитить дло гуманности, воззвать къ развитому уму самаго суроваго педагога, къ утонченности его инстинктовъ, нжности сердца, которое тогда уже было извстно мн такимъ любящимъ и впечатлительнымъ, но все было безполезно. Онъ слъ на своего конька, который вполн осуществлялъ собою благо коня виднія. Онъ былъ вн себя, спустился, декламируя, на набережную и разбилъ палку о стны стараго Лувра, испуская такія восклицанія, что я не понимаю, какъ его не замтили, не услышали, не забрали. Только одинъ онъ былъ способенъ длать подобныя эксцентричности, не представляясь ни глупцомъ, ни съумасшедшимъ. Я была, однако, глубоко огорчена, и, повернувшись къ нему спиною, оставила его ораторствовать одного и отправилась съ Плане домой. Онъ насъ догналъ на мосту. Видя, что не въ состояніи убдить меня, онъ былъ въ ярости и отчаяніи. Проводивъ меня до дверей и преграждая дорогу, онъ умолялъ меня выслушать его еще разъ, угрожая, что если я его оставлю такимъ образомъ, онъ никогда боле не увидится со мною. Можно было подумать, что здсь какой-нибудь любовный споръ, а между тмъ, дло шло всего на всего о доктрин Бабфа.

‘Я сердечно привязалась, говоритъ дале Жоржъ-Зандъ: — къ этой натур, столь своеобразной, но которая за малйшее попеченіе и участіе умла быть безконечно признательна. Я, которую долгій разговоръ утомляетъ до крайности, по цлымъ часамъ заслушивалась его рчами и, въ свою очередь, начала проникаться горячею жаждою раздлить эту политическую страсть, эту вру во всеобщее спасеніе, эти оживляющія надежды въ близкое возрожденіе общества, которыя, казалось, должны были превратить въ апостоловъ самыхъ ничтожныхъ изъ насъ. Но, признаюсь, посл этого разговора на Сенперскомъ мосту я почувствовала, что я словно упала съ неба на землю и, пожимая плечами по своемъ пробужденіи, ршилась ухать куда-нибудь въ Египетъ, въ Персію — ловить бабочекъ и собирать цвты. Безъ малйшихъ колебаній и размышленій, повинуясь инстинкту, который влекъ меня въ пустыню, я отправилась хлопотать о заграничномъ паспорт. Когда я возвратилась домой, Мишель былъ у меня и поджидалъ меня.

‘— Что это значитъ? воскликнулъ онъ: — это совсмъ не та цвтущая фигура, какую я знаю!

‘— Это фигура путешественницы, отвчала я: — я ршилась ухать во что бы то ни стало. Не сердись на меня. Ты не изъ тхъ, съ которыми нужно деликатничать и лицемрить. Довольно съ меня вашихъ республикъ. У васъ ихъ много, но нтъ ни одной, которая была бы моей, да и вообще которая пригодилась бы кому-нибудь. Вы ничего не достигните въ настоящую минуту. Я возвращусь апплодировать вамъ и внчать васъ лаврами въ лучшія времена, когда вы износите ваши утопіи и возвратитесь къ святымъ истинамъ’.

Завязался новый ожесточенный споръ, во время котораго Мишель упрекалъ Жоржъ-Зандъ въ легкомысліи и черствости сердца.

‘— Ну. что-жь, говорилъ онъ: — сложи свои руки и узжай! Конечно, ты свободна въ этомъ, но твоя совсть, если ты только имешь ее, не замедлитъ краснорчиво заговорить въ теб! Я не имю права требовать отъ тебя привязанности, я хотлъ предложить теб свою, тмъ хуже для меня: ты не имешь нужды въ моей привязанности. Но я не буду говорить о себ, а о теб самой и о вещи еще боле важнйшей, чмъ ты — о долг. Ты мечтаешь объ индивидуальной свобод, которая не можетъ помириться съ общественнымъ долгомъ. Ты много трудилась, чтобы завоевать себ эту свободу. Ты потеряла ее въ увлеченіяхъ сердца и земныхъ привязанностяхъ, которыя не удовлетворили тебя, и теперь ты мечтаешь возвратить ее суровою жизнью, которую я одобряю и люблю, но ты слишкомъ увлекаешься, распростирая ее на вс акты твоей воли и разсудка. Ты мн сказала, что принадлежишь сама себ и что этого совершенно достаточно для твоей души. Прекрасно! Вотъ — софизмъ, гораздо худшій, чмъ вс т, въ которыхъ ты меня упрекаешь, и гораздо опаснйшій, потому что ты властна сдлать его закономъ твоей собственной жизни, тогда какъ мои софизмы не могутъ осуществиться безъ чудесъ. Подумай о томъ, что, еслибы вс приверженцы безусловной истины, подобно теб, сказали прости своей родин, братьямъ, привязанностямъ, тогда нетолько безусловная, но и относительная истина не могла бы имть боле одного адепта: потому что истина не скачетъ вмст съ бглецами верхомъ на ихъ спинахъ. Ея нтъ въ пустыняхъ, мечтательница! Она не говоритъ шелестомъ растеній и устами птицъ, или это — такой таинственный языкъ, который людямъ не дано понимать! Божественный философъ, котораго ты обожаешь, отлично понималъ это, когда сказалъ ученикамъ своимъ: ‘Тамъ, гд трое соединятся во имя мое, мой духъ будетъ съ вами’. Поэтому искать и просить слдуетъ не иначе, какъ вкуп. Какъ бы ни было ничтожно то, что находятъ, соединяясь другъ съ другомъ, только оно представляетъ собою что-либо реальное, а то, что мечтаютъ найти въ одиночеств, существуетъ лишь для одного искателя, иначе сказать, совсмъ не существуетъ. Ну, что-жь, отправляйся на поиски, на преслдованіе призрака, а я утшусь въ разлук съ тобою увренностью, что, несмотря на вс ошибки и моихъ ближнихъ, и мои собственныя, я буду искать и преслдовать, во всякомъ случа, нчто благое и истинное’.

‘Проговоривши это, разсказываетъ Жоржъ-Зандъ:— онъ вышелъ, и я этого совсмъ не замтила, такъ какъ была глубоко погружена въ свои собственныя размышленія по поводу того, что онъ сказалъ, въ выраженіяхъ, которыя не въ силахъ передать никакое перо. Когда я хотла ему отвчать, думая, что онъ въ сосдней комнат, куда онъ порою отлучался весь разбитый, чтобы дать себ передышку на пять минутъ, я замтила, что онъ совсмъ ушелъ и къ тому же заперъ меня. Напрасно я повсюду искала ключа, онъ положилъ его въ карманъ, а другой ключъ унесла служанка, которую я отпустила со двора. Я приписала свой плнъ разсянности Мишеля и предалась спокойнымъ размышленіямъ. По прошествіи трехъ часовъ, онъ вернулся и когда я ему замтила о его разсянности, онъ отвчалъ смясь:

‘— Нтъ, я это сдлалъ нарочно. Меня ожидали на одномъ собраніи, и, видя, что я тебя еще не убдилъ, я тебя заперъ, чтобы дать теб время на размышленіе. Я боялся съ твоей стороны опрометчивости, вслдствіе которой рисковалъ, что уже вечеромъ не найду тебя въ Париж. А теперь, когда ты поразмыслила, вотъ твой ключъ, ключъ отъ полей! Долженъ я теб сказать прощай или идти съ тобою обдать?

‘— Нтъ, отвтила я:— я неправа, я остаюсь. Пойдемъ обдать и поищемъ для нашей умственной пищи чего-нибудь получше Бабфа’.

Оставшись, такимъ образомъ, въ Париж, Жоржъ-Зандъ была увлечена своимъ другомъ Мишелемъ къ участію въ Процессмонстръ. Участіе это выразилось въ томъ, что, въ виду утраты мужества и малодушныхъ колебаній со стороны нкоторыхъ изъ заключенныхъ, Жоржъ-Зандъ написала, по совту Мишеля, увщательное письмо, ‘знаменитое письмо, какъ говоритъ она въ своихъ мемуарахъ, которое придало Процессу-монстръ новое осложненіе’. Впрочемъ, осложненіе это обязано было нестолько Жоржъ-Зандъ, сколько ея другу: Мишель былъ недоволенъ мягкимъ тономъ этого письма, подвергъ его своей редакціи и придалъ ему такой необузданный характеръ, что, съ одной стороны, въ партіи демократовъ письмо произвело расколъ, такъ какъ многіе изъ участниковъ въ процесс, люди умренные, отвергавшіе какіе-либо насильственные перевороты и желавшіе дйствовать на умы мирными путями, ршительно возстали противъ этого письма и отступились отъ сторонниковъ Мишеля, съ другой стороны — Мишель, взявшій на себя всю отвтственность за письмо, былъ привлеченъ палатою перовъ къ суду.

Этимъ и ограничилось участіе Жоржъ-Зандъ въ политик, въ этотъ періодъ ея жизни. Это былъ первый толчокъ, который вывелъ Жоржъ-Зандъ изъ ея романтической изолированности, но вліяніе этого толчка имло характеръ минутнаго и притомъ чисто вншняго увлеченія. Внутренній міръ писательницы оставался непоколебимъ, строй мыслей пребывалъ все на той же почв индивидуальнаго идеализма, и потому весьма естественно, что когда кончился Процессъ-монстръ, и притомъ демократы потерпли fiasco, возбужденіе умовъ улеглось, Мишель былъ заключенъ въ тюрьму по приговору суда — и Жоржъ-Зандъ снова замкнулась въ область своихъ отвлеченныхъ грзъ. Посл всего этого она оказалась даже способною пойти дальше по той наклонной плоскости, по которой спускалась, удариться въ туманный, метафизическій мистицизмъ и написать такія фантасмагорическія произведенія, какъ ‘Spiridion’ и ‘Les sept cordes de la lyre’, которыя замыкаютъ собою періодъ ея литературной дятельности 30-хъ годовъ.

VIII.
Переворотъ, совершившійся въ Ж. Зандъ съ 1840 г. подъ вліяніемъ Пьера Леру.— ‘Le compagnon du Tour de France’.— Разрывъ съ ‘Revue de deux mondes’ и основаніе новаго журнала ‘La revue indpendante’.— ‘Horace’ и ‘Lucrezia Floriani’.— ‘Consuelo’ и ‘La comtesse de Rudolstadt’.— Le meunieur d’Angibault’.— ‘Le pch de m-r Antoine’.

Фантасмагорическія произведенія, о которыхъ мы говорили въ предыдущей глав, были послднею ступенью той лстницы идеалистическаго мистицизма, по которой спустилась Ж. Зандъ. Дале спускаться было уже некуда, оставалось блуждать безъ цли во мгл кромешной мистическихъ фантазій. Но, дойдя до послднихъ крайностей своего увлеченія, Ж. Зандъ съ неимоврною быстротою стремится назадъ и вырывается изъ этой мглы. Конечно, и здсь не обошлось дло безъ посторонняго вліянія. Чего не могъ достигнуть грубо-практическій и нетерпливо-страстный умъ Мишеля, дйствовавшаго скандачка и насильно тащившаго Ж. Зандъ въ политику, не много заботясь о ея теоретическомъ развитіи, то удалось неотразимому вліянію иного ума, боле спокойнаго, спекулятивно-философскаго и притомъ одареннаго обширными свдніями. Таковъ былъ умъ ПьераЛеру, съ которымъ сблизилась Ж. Зандъ, какъ разъ наканун своего внезапнаго переворота. Но и въ настоящемъ случа, рядомъ съ постороннимъ вліяніемъ, нельзя отрицать и самобытнаго внутренняго процесса: разъ увлеченіе было исчерпано до конца, оно должно было естественнымъ путемъ истощиться, и затмъ неминуемъ былъ кризисъ. Вліяніе Пьера-Леру могло только ускорить этотъ кризисъ.

Какъ бы то ни было, переворотъ, который послдовалъ съ Ж. Зандъ, можно назвать поистин моментальнымъ. Это было словно внезапное пробужденіе отъ сна и возвращеніе къ дйствительности отъ тягостныхъ грезъ. Въ теченіи одного года (1840 г.), мы ея совсмъ не узнаемъ: передъ нами совершенно иная Ж. Зандъ, напоминающая, правда, во многихъ отношеніяхъ Ж. Зандъ первыхъ ея романовъ, но, вмст съ тмъ, боле зрлую, опытную, развитую, находящуюся въ полномъ расцвт своего таланта и, вмст съ тмъ, не ощупью пробующую политическую почву, но сознательно и смло вступившую на почву широкихъ соціальныхъ вопросовъ. И, дйствительно, сравнивая произведенія писательницы 30-хъ годовъ съ произведеніями 40-хъ, мы сразу замчаемъ рзко бросающуюся въ глаза разницу. Герои романовъ 40-хъ годовъ, не теряя своего идеальнаго, положительнаго характера, въ тоже время далеко уже не имютъ тхъ ходульно-титаническихъ размровъ исключительныхъ избранниковъ, каковы Лелія, Сильвія, Жакъ и т. п. Это — не отвлеченные идеалы, непоколебимые въ своемъ гордомъ величіи передъ пошлою толпою, а живые люди, правда, хорошіе, честные, стойкіе, но не лишенные людскихъ слабостей, ошибокъ, колебаній и борьбы съ различными искушеніями. Они чужды байроновскаго разочарованія, не замыкаются въ себ, не стремятся въ пустыню, а напротивъ того, вмшиваются въ суету жизни, дятельно любятъ и ненавидятъ, и въ тоже время вс ихъ душевныя качества, вс ихъ внутреннія движенія и вншнія дйствія опредляются общественными отношеніями.

Первый романъ, ознаменовавшій это новое направленіе дятельности Жоржъ-Зандъ, былъ ‘Le compagnon du Tour de France’, появившійся въ 1841 г. Романъ этотъ тмъ боле надлалъ шуму, что былъ неожиданною новостью для парижской публики. Никто не ожидалъ, что Жоржъ-Зандъ выступитъ съ соціальнымъ романомъ, и притомъ такъ смло и рзко отнесется къ роковымъ вопросамъ, начинавшимъ въ то время сильно волновать французское общество. Умренный ‘Revue de deux Mondes’, въ которомъ до сихъ поръ печатались вс ея романы прежде ихъ появленія отдльными изданіями, прервалъ съ нею сношенія посл этого романа. Критика консервативныхъ органовъ встртила этотъ романъ съ пною у рта.

‘Я выпустила, говоритъ Жоржъ-Зандъ въ предисловіи къ своему произведенію:— въ первый разъ романъ, который читался подъ градомъ анаемъ двухъ классовъ — дворянства и буржуазіи, не считая духовенства, органы котораго безцеремонно обвиняли меня, что я каждое воскресенье хожу на заставу изучать нравы рабочихъ и откуда возращаюсь съ Піеромъ-Леру пьяная. Вотъ какъ такъ называемый свтъ и такъ называемая религія принимаюсь попытки морализаціи и какъ книга, заключающая въ себ явно выраженную евангельскую идею, была принята блюстителями нравовъ и служителями Евангелія’.

Романъ этотъ былъ внушенъ Жоржъ-Зандъ чтеніемъ одной брошюры, вышедшей около того времени, именно ‘Le Livre du Compagnonnage’ par Agricol Perdiguier, брошюра эта заключаетъ описаніе французскихъ рабочихъ плотничьихъ союзовъ, въ род англійскихъ Trades-unions, ведущихъ свое существованіе изъ глубины среднихъ вковъ, и представляющихъ собою тайныя рабочія общества, имющія характеръ средневковыхъ цеховъ съ ритуаломъ масонскихъ ложъ.— Но читатель напрасно сталъ бы отыскивать въ роман Жоржъ-Зандъ обстоятельныхъ свдній объ этихъ рабочихъ союзахъ. ‘Les compagnonnages’ составляютъ лишь фонъ романа, на которомъ разыгрывается драма, не имющая съ этими компаньонажами ничего общаго. Правда, въ начал романа передъ вами развивается картина тхъ распрей, которыя постоянно возникали между различными союзами изъ-за взаимнаго соперничества другъ съ другомъ, и вопроса о томъ, кому владть всецло тмъ или другимъ городомъ. Два союза, члены ‘du Devoir de libert’ и ‘les Devarants’ — вступаютъ между собою въ состязаніе относительно того, кому владть городомъ Блуа, состязаніе это начинается мирнымъ конкурсомъ, а кончается ожесточенною дракою. Между членами du ‘Devoir de libert’ особенно выдается Піеръ Гюгененъ, который, отчасти по своему природному уму, отчасти вслдствіе начитанности, которую онъ случайно пріобрлъ въ замокъ Виллепре, гд работалъ, возвышается надъ средневковымъ духомъ соперничества между союзами и, стараясь помирить враждующія стороны, тщетно проповдуетъ новыя начала всеобщаго братства и солидарности. Этимъ и ограничивается все, что только имется въ роман относительно компаньонажей, это — лишь одно вступленіе въ романъ, а за тмъ дйствіе переносится въ замокъ Виллепре, гд и разыгрывается самый романъ на всесословной почв, если можно такъ выразиться. Здсь передъ нами развиваются дв исторіи любви: съ одной стороны, исключительно чувственная и потому эфемерная, кончающаяся взаимнымъ разочарованіемъ и угрызеніями совсти, любовь товарища Пьера Гюгенена — Кориньена и маркизы Жозефины Френе, съ другой стороны — высокая, чистая, основанная на сродств натуръ и солидарности убжденій — любовь Пьера Гюгенена и Изелы, дочери графа Виллепре. Въ обоихъ случаяхъ воспылали другъ къ другу страстью люди совершенно различныхъ слоевъ общества, и обимъ женщинамъ грозилъ мезальянсъ. Но какъ источники, такъ и послдствія этихъ двухъ страстей были совершенно различны. Для суетной и тщеславной Жозефины любовь къ Кориньену не имла иного значенія, какъ лишь минутнаго дачнаго увлеченія и вдовьей шалости, ни къ чему ея не обязывавшей, и она съ ужасомъ отступилась отъ этой любви, когда дядя, зная ея натуру и какъ ей дороги свтскія развлеченія, поставилъ передъ нею дло серьзно и далъ ей свое мнимое согласіе на бракъ съ работникомъ. Совершенно иначе относится къ своей любви Изела. Здсь мы встрчаемъ тотъ самый мотивъ любви великосвтской двушки къ работнику, который мы уже видли въ роман ‘Валентина’, по здсь этотъ мотивъ развитъ гораздо шире и глубже, какъ съ той стороны, что дйствующія лица относятся здсь гораздо сознательне къ соціальному смыслу этого мотива, такъ и въ томъ отношеніи, что почва, на которомъ развивается этотъ мотивъ, является гораздо реальне и ближе къ современному положенію Франціи, чмъ въ роман ‘Валентина’.

Валентина была воспитана въ дух аристократическихъ традицій, въ крестьянскій міръ ее влекутъ боле инстинкты ея природы, чмъ какія-либо сознательныя убжденія. Ей нужно было полюбить крестьянина, чтобы эти инстинкты овладли ею и получили опредленное стремленіе, но и въ такомъ случа она является пассивною въ борьб съ своею средою: нужно было, чтобы она обднла и среда отступилась отъ нея, только тогда она ршилась отдаться Бенедикту, да и то съ разными колебаніями и страхомъ передъ традиціями, стоившими ей потери любимаго человка. Совершенно не такова Кзела. Ея ддъ, графъ Виллепре — членъ либеральной партіи, участникъ въ тайныхъ обществахъ и заговорахъ эпохи реставраціи, стоящій au courant всхъ современныхъ идей, покланяющійся конечно ужь Сен-Симону, сочувствующій рабочему вопросу и женской эмансипаціи, воспиталъ свою внучку въ дух своей партіи и новыхъ идей, она читала тже книги, какія онъ читалъ, и увлекалась тми же вопросами. Но для графа Виллепре прогрессивныя убжденія, которыя онъ громогласно исповдывалъ, составляли лишь мундиръ, заявлявшій о принадлежности его къ извстной партіи, служили ничмъ боле, какъ способомъ блистать, интриговать и составлять политическую карьеру, ни мало не обязывая его поступаться традиціями, создавшими ему высокое положеніе въ обществ. Онъ съ охотою сажалъ рабочаго обдать за одинъ столъ съ собою и ораторствовалъ передъ нимъ о всеобщемъ братств и солидарности, но это не мшало ему платить этому рабочему за трудъ такую же плату, какъ и сосди, и считать его существомъ низшей расы, вступать съ которымъ въ какія-либо близкія, а тмъ боле родственныя связи унизительно и неприлично. Совершенно иначе относилась къ идеямъ дда Изела, она приняла ихъ въ серьзъ, всосала ихъ въ плоть и кровь свою, и он сдлались существенною цлью ея жизни. Такимъ образомъ, еще раньше встрчи съ Пьеромъ, увлекаясь своими идеями, она уже сознательно мечтала о томъ, что если выйдетъ замужъ когда-нибудь, то непремнно за работника, для того, чтобы слиться съ народомъ. Встрча съ Пьеромъ только осуществила ея мечту.

‘Піеръ, говорила она въ минуту признанія: — вы не имете силы сказать мн хотя бы одно слово? Вотъ чего я боялась: вы не имете доврія ко мн, вы думаете, что я фантазирую, предполагаю невозможную вещь? Вы меня благодарите на колняхъ, какъ-будто, полюбя васъ, я совершила какой-то великій подвигъ? О Боже! А между тмъ это такъ просто! Вотъ еслибы я полюбила какого-нибудь знатнаго господина, тогда скоре нужно было бы удивляться и думать, что я потеряла разумъ. Подумайте, что съ тхъ самыхъ поръ, какъ я начала дышать и жить, я была вскормлена тмъ самымъ духомъ, который одушевляетъ меня въ эту минуту, мои первыя книги, первыя впечатлнія, первыя мысли направили меня къ тому, что я теперь исполняю. Съ того самаго дня, какъ только я начала разсуждать о своемъ будущемъ, я ршилась выйти замужъ за человка изъ народа, чтобы слиться съ народомъ, подобно тому, какъ нкогда люди, проникавшіеся духомъ христіанства, крестились, чтобы называться христіанами. Я встртила въ вашемъ лиц единственнаго справедливаго человка, какого я когда-либо встрчала посл моего ддушки, я нашла въ васъ нетолько полную симпатію со всми моими идеями и чувствами, но и превосходство умственное и нравственное, которыя внесли свтъ въ мои добрые инстинкты и энтузіазмъ въ мои убжденія. Вы избавили меня отъ нкоторыхъ заблужденій, вывели изъ нкоторыхъ сомнній, однимъ словомъ, вы меня наставили въ правд и внушили мн вру. Поэтому, что же тутъ для васъ удивительнаго? Разв, что вы меня считаете слишкомъ фривольною и слабою, чтобы быть въ состояніи исполнить то, къ чему я пришла?’

Все это прекрасно: Изела могла, по своимъ и нравственнымъ, и умственнымъ качествамъ, сдлаться вполн достойною женою Піера Гюгенена, могла и но своимъ физическимъ силамъ слиться съ народомъ, свыкнувшись съ суровою жизнію труда. Но тутъ стояло одно колоссальное препятствіе, о которомъ она мало думала: она была единственною наслдницею громаднаго наслдства своего отца. И это обстоятельство стояло преградою нетолько для слитія ея съ народомъ, но и для соединенія съ любимымъ человкомъ, котораго она невольно ставила въ щекотливое положеніе соискателя богатой невсты. Въ роман ‘Valentine’ Жоржъ-Зандъ искуственно обошла этотъ вопросъ, сдлавши героиню ограбленною мужемъ, обднвшею и сравнявшеюся такимъ образомъ съ Бенедиктомъ въ матеріальномъ отношеніи. Но здсь этотъ вопросъ поставленъ писательницею ребромъ, и этимъ романъ ‘Le compangon etc’ выше романа ‘Valentine’. Тотчасъ же посл признанія Изелы, разставшись съ нею, Піеръ Гюгененъ глубоко задумался о своемъ щекотливомъ положеніи въ качеств возлюбленнаго богатой двушки, ^положеніемъ, поставившимъ его въ полное противорчіе со всми его завтными убжденіями.

‘Возвратясь, читаемъ мы въ роман:— отъ своихъ восторговъ и опьяненія любви къ чувству суроваго долга, наложеннаго имъ на себя, долга — искать истины и правды, онъ былъ испуганъ этимъ богатствомъ, которое, повидимому, предоставлялось ему и открывало ему возможность пользоваться всми благами привилегированныхъ. Какъ бы ни было сильно сопротивленіе графа намреніямъ внучки, Піеръ имлъ возможность жениться на ней. Графъ былъ старъ, Изела сильна и постоянна. Піеру оставалось сказать одно слово, взять клятву — и эти земли, этотъ замокъ, этотъ прекрасный паркъ, который внушилъ ему первую идею о покореніи и идеализированіи природы рукою человка, все это могло сдлаться его собственностью. Онъ могъ затворить свое сердце для всякой жалости и состраданія и усыпить себя на сорокъ, на пятьдесятъ лтъ, погрузившись въ жизнь вка, забыть о божественной задач, пользоваться закономъ, который освщаетъ и почти обоготворяетъ исключительмое счастіе небольшой кучки людей… Но разв онъ не могъ воспользоваться этимъ богатствомъ, не отказываясь отъ своихъ принциповъ? Разв онъ не могъ плыть по теченію общества, быть, подобно Каринеіену, человкомъ своего времени, счастливымъ выскочкою, артистомъ-завоевателемъ или импровизованнымъ богачемъ, не переставая быть человкомъ хорошимъ и не покидая стремленія къ идеалу? Разв онъ не могъ пользоваться своимъ богатствомъ для разршенія своей задачи, разливать благодянія вокругъ себя, длать опыты различныхъ способовъ обработки земли, выгодныхъ для земледльца-пролетарія, строить больницы, школы? Эти высокія мечты овладли его мыслями. Изела, безъ сомннія, не стала бы мшать, а напротивъ того, помогала бы ему всми своими силами, отъ всей своей доброй души. Безъ сомннія, она таитъ въ душ эти важные аргументы и держитъ ихъ въ резерв, чтобы окончательно покорить его безкорыстіе и гордость.

‘Но соображая о тхъ обязанностяхъ, которыя налагаетъ богатство на человка столь религіознаго, какъ онъ, Піеръ испугался своего невжества. Онъ спросилъ у себя, иметъ ли онъ что-либо за душою, кром прекрасныхъ намреній, и дало ли ему воспитаніе средства развивать его принципы и прилагать ихъ. Онъ подумалъ, что бы онъ могъ сдлать хорошаго, умнаго и истинно полезнаго съ того дня, какъ онъ вступитъ во владніе имніемъ, и ничего не нашелъ въ себ, кром сомннія и недоумнія. Натура его, вполн мистическая, исключительно наклонная къ спекулятивнымъ размышленіямъ, исключала ту практичность, сметливость, находчивость и разсчетливость, которыя были въ высшей степени необходимы для великодушнаго человка, чтобы сдлать что-нибудь благое среди общества, исключительно направленнаго ко злу. Онъ измрилъ свои умственныя силы безъ ложнаго самоуниженія, но и безъ тщеславнаго самодовольства, не позволяя жажд счастія обольстить себя, и почувствовалъ, созналъ, что онъ не обладаетъ всмъ этимъ, что принципъ поглощалъ бы его всего, а слдствія ускользали бы отъ него. Піеру былъ двадцать одинъ годъ, зная все, что самый просвщенный человкъ его времени могъ знать въ нравственной области, онъ ничего не зналъ въ умственной. Онъ сознавалъ, что ему необходимо, по крайней мр, десять лтъ, чтобы пополнить свое образованіе, но въ тоже время онъ не обладалъ тмъ врожденнымъ геніемъ, который могъ бы замнять образованіе. Онъ перенесъ затмъ свою мысль на вс т элементы растлнія, заключающіеся въ богатств, которые могутъ обезцвтить его идеалы и исказить его хорошія намренія, прежде чмъ свтъ знанія придетъ къ нему. Онъ сказалъ самому себ, что можетъ быть, въ его лта графъ Виллепре, этотъ человкъ, который обладалъ такими прекрасными теоріями и такимъ жалкимъ приложеніемъ ихъ, въ свою очередь, былъ проникнутъ любовью къ правд. Ему было страшно сдлаться богатымъ, потому что онъ боялся полюбить богатство ради самого богатства и не умть пользоваться имъ.’

Вс эти мысли привели Піера къ печальной ршимости отказаться отъ руки любимой двушки и бжать отъ нея. Въ этомъ отказ отъ счастія онъ видлъ единственную жертву, какую только онъ могъ принести своимъ принципамъ, для того чтобы остаться непоколебимо врнымъ имъ. ‘Онъ мечталъ заслужить любовь Изелы своимъ отказомъ отъ нея и оправдать ея предпочтеніе, доказавши, что стоитъ выше всхъ тхъ благъ, которыя она ему предлагала’. Но Изела, съ своей стороны, не отказалась отъ него. Принужденная семейнымъ долгомъ остаться у постели больнаго дда, она поклялась Піеру въ вчной врности. ‘Такимъ образомъ, сказала она въ заключеніе:— черезъ годъ или -черезъ десять лтъ, въ тотъ день, когда я буду свободна, если только у васъ хватитъ терпнія, Піеръ, ожидать меня, вы найдете во мн все тоже чувство, какое оставляете во мн сегодня.’

Романъ остался такимъ образомъ какъ бы безъ окончанія, нетолько въ томъ отношеніи, что герои его не сочетались бракомъ или не умерли на послдней страниц, но и по самому внутреннему содержанію. Вопросъ о томъ, что длать богатой двушк въ положеніи Изелы, какимъ путемъ слиться ей съ народомъ и встать въ полное нравственное согласіе съ своими принципами, оставленъ авторомъ безъ разршенія. Авторъ словно ставитъ въ конц романа вопросительный знакъ и предоставляетъ читателямъ самимъ соображать и догадываться, какъ поступили герои въ дальнйшей своей жизни.

Какъ, съ одной стороны, разрывъ съ ‘Revue des deux Mondes’, такъ и увлеченіе новыми идеями, заставили Жоржъ-Зандъ примкнуть къ Піеру Леру и Л. Віардо въ изданіи новаго предпринятаго ими въ ноябр 1841 года журнала ‘Revue indpendante’. Въ этомъ новомъ журнал Жоржъ-Зандъ помстила свои послдующіе романы: ‘Horace’, ‘Consuelo’ и ‘La comtesse de Rudolstadt’.

Здсь мы нсколько нарушимъ тотъ хронологическій порядокъ, который мы до сихъ поръ наблюдали при разсмотрніи дятельности Жоржъ-Зандъ и рядомъ съ ‘Horace’ займемся разборомъ ‘Lucrezia Floriani’, романа, написаннаго значительно позже (1846), но тмъ не мене имющаго много общаго съ ‘Horace’. Оба эти романа замчательны тмъ, что Жоржъ-Зандъ развнчиваетъ въ нихъ именно тотъ самый индивидуальный, романтическій идеализмъ, которому она покланялась въ 30-ые годы. Съ этою цлью она показываетъ, какъ вс эти гордые порывы и высокіе полеты мысли, повидимому, такіе прекрасные, когда они пребываютъ въ изолированномъ состояніи отъ общественныхъ отношеній, въ отвлеченномъ мір фантазій, разбиваются въ пухъ и прахъ въ соприкосновеніи съ трезвой дйствительностью, которая не замедлитъ обнаружить въ мнимомъ геро-избранник или высокомрнаго самодура съ развинченными нервами и черствою душою, или мелкую натуришку тщеславнаго фата.

‘Horace’ во многихъ отношеніяхъ напоминаетъ ‘Обыкновенную исторію’ г. Гончарова, и романъ этотъ имлъ въ свое время такое же значеніе во французской жизни, какое ‘Обыкновенная исторія’ имла въ нашей. Оба эти романа положили въ лоскъ тхъ золотушныхъ и малокровныхъ юношей дворянской и буржуазной среды, которые являлись изъ провинцій въ столицы для устройства карьеры съ самыми гордыми и высокими мечтами, подъ вліяніемъ романтическихъ идеаловъ 30-хъ годовъ, облекались въ какой-нибудь чайльдгарольдовскій плащъ и мнили себя избранниками, имющими право презирать все, стоящее вокругъ нихъ, но, въ конц-концовъ, выказывали полную несостоятельность въ самыхъ простыхъ и элементарныхъ отношеніяхъ къ людямъ и мирились съ самою пошленькою дйствительностью, со всею ея грязью. При такомъ содержаніи, ‘Horace’ является реальнйшимъ изъ всхъ романовъ Жоржъ-Зандъ. Тутъ вы не найдете ни какой-либо затйливой, сложной интриги, никакихъ искуственныхъ комбинацій, все такъ естественно, просто, одна неподкрашенная дйствительность во всей ея неприглядности. Передъ вами развивается скромная жизнь латинскаго квартала, съ ея студентами и гризетками, свободною любовью и пирушками, упорнымъ трудомъ, честными политическими порывами и борьбой съ нищетою. Герой романа Орасъ, сынъ небогатаго буржуазнаго семейства, подобно Александру Адуеву прізжаетъ изъ провинціи учиться на послднія деньги, сколоченныя родителями изъ ихъ скромныхъ избытковъ. Онъ поступаетъ, конечно, ужь на юридическій факультетъ, мечтая сдлаться впослдствіи политическимъ дятелемъ, но мало занимается науками и вообще книгами, онъ чувствуетъ себя слишкомъ великимъ героемъ для того, чтобы снизойти до такихъ низменностей, какъ зубреніе законовъ и изученіе крючкотворства. Когда же товарищи возражаютъ ему, что для политической дятельности, къ которой онъ себя готовитъ, необходимо не одно зубреніе законовъ, но знаніе исторіи, политики, религіи, философіи, онъ возражаетъ съ улыбкой и взглядомъ торжествующаго убжденія:

— Вы говорите объ идеяхъ? О, что касается до этого, то я ихъ имю достаточно и, по правд вамъ сказать, не желалъ бы имть лучшихъ, потому что наши идеи проистекаютъ изъ чувствъ, а вс мои чувства — возвышенны. Да, милостивый государь, небо создало меня великимъ и добрымъ. Я не знаю, какіе оно предуготовило мн совершить подвиги, но я утверждаю съ гордостью, надъ которою могутъ смяться одни дураки, что я чувствую себя великодушнымъ, сильнымъ, моя душа стонетъ и кровь кипитъ во мн при одной мысли о несправедливости. Все великое восхищаетъ меня до головокруженія. Безъ всякаго хвастовства и тщеславія, съ спокойною увренностью, я могу заявить, что я себя чувствую изъ расы героевъ.

Когда же подобное беззастнчивое самохвальство возбуждало улыбку со стороны слушателей, онъ надменно возражалъ:

— Такъ знайте же, что я считаю себя гораздо выше и умне тхъ лицемровъ, которые, втайн воображая себя полу-богами, смиренно потупляютъ голову и напускаютъ на себя скромность якобы изъ приличія: это-то и есть эгоисты и честолюбцы въ самомъ дурномъ смысл этого слова. Вмсто того, чтобы предоставлять свободно проявляться тому энтузіазму, который влечетъ къ себ, вокругъ котораго группируются вс сильныя идеи и великія души (какъ же иначе-то и совершаются вс великія революціи?), они втайн ласкаютъ свое превосходство и, изъ страха испугать имъ ближнихъ, прячутъ его отъ ревнивыхъ глазъ, для того, чтобы помаленьку пользоваться имъ, когда устроятъ свою карьеру. Я васъ увряю, что подобные господа только на то и годны, чтобы наживать деньги и занимать мста при испорченныхъ правительствахъ, но люди, которые возбуждаютъ благородныя страсти, которые водворяютъ правду въ мір, Мирабо, Дантоны, Питты, обратите вниманіе, заботятся ли они о соблюденіи приличной скромности?

Все это было такъ прекрасно на словахъ, но совсмъ иначе оказалось на дл. Г. Гончаровъ, въ противовсъ Александру Адуеву, только и могъ выставить, что дядюшку Петра Александровича, правда, вполн трезваго реалиста, но черезчуръ ужь узкаго и черстваго бюрократа. Совсмъ не такъ поступила Жоржъ-Зандъ: въ той же сред, въ которую она поставила своего героя, она нашла нсколько типовъ совершенно противуположныхъ ему. Это — бдные и скромные труженики, какъ Поль Арсень, тщетно порывающійся сдлаться художникомъ, и принужденный всю жизнь пригвождать себя къ каторжному труду изъ-за куска хлба, таковъ и Жанъ-Ларавиньеръ, политическій дятель, одинъ изъ самыхъ храбрыхъ бойцовъ сенмерійской баррикады. Они не становятся на пьедесталы, не говорятъ высокопарныхъ рчей о своемъ геройств, не смотрятъ свысока на своихъ ближнихъ, простыя и скромныя дти народа, они кажутся такими ничтожными и даже смшными, а между тмъ, они-то въ конц-концовъ и оказываются истинными героями и по отношенію къ своему труду, и по отношенію къ женщинамъ, съ которыми сходятся, и по отношенію къ своей родин, за которую проливаютъ кровь — въ то время какъ Орасъ каждый разъ постыдно пасуетъ, когда отъ словъ переходитъ къ длу. Такъ онъ оказывается плохимъ товарищемъ, потому что отрываетъ своихъ друзей отъ дла, оскорбляетъ ихъ своимъ высокомріемъ, тревожитъ глупыми капризами, и положительно обираетъ ихъ, занимая безпрестанно у нихъ послднія трудовыя деньги на свои фривольныя прихоти. Женщину, съ которою онъ сходится, онъ измучиваетъ, истираниваетъ самыми безчеловчными отношеніями къ ней, и когда ей приходится сдлать его отцомъ, малодушно отказывается отъ нея, подъ тмъ предлогомъ, что онъ слишкомъ молодъ и бденъ, чтобы содержать семейство, и къ тому же слишкомъ герой, чтобы ниспускаться до мелкихъ семейныхъ дрязгъ. Пустившись въ политическую агитацію, онъ покидаетъ своихъ товарищей въ самую ршительную минуту, подъ тмъ предлогомъ, что разочаровался въ успшности дла и не желаетъ даромъ рисковать своими могучими силами и жизнію, драгоцнною для человчества, и въ то время, когда товарищи его идутъ гибнуть на сенъ-мерійскую баррикаду, онъ отправляется въ деревню наслаждаться природою. Мало по малу, онъ опускается до низкой роли любовника выцвтшей великосвтской красавицы, втирается въ кружокъ золотой молодежи и длается ея piqueassiette’омъ и пошлымъ фатомъ, хвастающимъ нарядами и лошадьми, купленными на деньги, случайно выигранныя у знакомыхъ пріятелей, передъ которыми онъ разыгрываетъ роль богатаго наслдника, но которые съ позоромъ выталкиваютъ его изъ своей среды, раскусивши, что это за птица. Наконецъ, посл длиннаго ряда пошлостей и глупостей, онъ мирится на прозаической роли зауряднаго провинціальнаго адвоката и средней руки публициста въ рядахъ оппозиціи.

Герой романа ‘Lucrezia Floriani’ Кароль-де-Росвальдъ отличается отъ Ораса тмъ, что это человкъ иной среды: онъ — владтельный принцъ. Но это длаетъ типъ его еще боле любопытнымъ. Тотъ самый отвлеченый идеализмъ, который пристаетъ къ мелкой буржуазной натуришк Ораса, какъ сдло къ коров, входитъ въ плоть и кровь Кароля, является его второю натурою, какъ естественный продуктъ всего строя его жизни. Высокомріе, какъ результатъ сознанія нравственнаго превосходства надъ толпою, здсь тсно сливается съ феодальною надменностью, и оба эти вида гордости представляются вамъ одного поля ягодами, такъ что трудно ршить, гд кончается одна и начинается другая. Съ первыхъ же страницъ романа передъ вами раскрывается, что сосредоточенность, изолированность и брезгливая отчужденность отъ ближнихъ являются въ Карол ничмъ инымъ, какъ строго проведеннымъ аристократическимъ воспитаніемъ въ дух католическаго піетизма.

‘Молодой Кароль, читаемъ мы въ роман:— рано узналъ жизнь и людей, можетъ быть, слишкомъ рано, но боле въ теоріи, чмъ на практик. Въ похвальномъ стремленіи образовать его душу, мать приближала къ нему лишь избранныхъ людей, примры и наставленія которыхъ могли быть поучительны для него. Онъ зналъ, что гд-то тамъ встрчаются люди злые и глупые, но его пріучали избгать ихъ, а отнюдъ не изучать. Ему внушали помогать несчастнымъ. Двери дворца, гд протекало его дтство, были всегда открыты для нуждающихся. Но, помогая имъ, онъ привыкъ презирать причину ихъ нищеты и смотрть на эту язву человчества, какъ на неисцлимую. Разнузданность, лнь, невжество и безразсудство, фатальные источники заблужденія и нищеты, казались ему неисправимыми въ отдльныхъ людяхъ. Ему не внушали, что массы должны и могутъ незамтно освободиться, что, отнесясь къ человчеству непосредственно, вступая съ нимъ въ споры, то порицая, то лаская его, какъ любимаго ребенка, и прощая ему его отступленія для того, чтобы побудить его хоть къ нсколькимъ шагамъ впередъ, можно сдлать для него гораздо больше, чмъ бросая параличнымъ и гангренознымъ его членамъ скудную лепту состраданія. Съ одной стороны, онъ видлъ нравственную аристократію, превосходство ума, чистоту нравовъ, благородство инстинктовъ и говорилъ себ: ‘будемъ съ этими!’ Съ другой — ему представлялись животность, низость, глупость, распутство, но онъ не говорилъ: ‘Пойдемъ къ нимъ для того, чтобы исправить ихъ, если возможно’ — Нтъ его пріучили говорить: ‘Они потеряны! Дадимъ имъ хлба или одежду, но не станемъ компрометировать нашу душу сообществомъ съ ихъ душою. Они осквернены и ожесточены, предоставимъ же ихъ духъ на милосердіе Божіе’.

‘Эта привычка отдалять себя обратилась въ своего рода эгоизмъ, въ сердц принцессы матери заключалась доза этой черствости, по отношенію же къ сыну она еще боле, чмъ по отношенію къ себ заботилась объ этой щепетильности. Она искусно отстраняла его отъ всхъ сверстниковъ, въ которыхъ замчала хоть тнь безразсудства или легкомыслія. Она страшилась за его сближенія съ натурами сколько-нибудь отличными отъ его, а между тмъ, лишь это сближеніе длаетъ насъ людьми, развиваетъ въ насъ силу воли, и даетъ возможность противиться дурнымъ примрамъ, и распространять вокругъ себя добрыя вліянія, вмсто того, чтобы при первомъ случа же быть увлечену куда угодно.

‘Чуждая узкаго и педантическаго ханжества, принцесса соблюдала строгое благочестіе. Искренняя и врная католичка, она отлично видла вс злоупотребленія, но не знала иного средства противъ нихъ, какъ терпть ихъ во имя великаго дла церкви. ‘Папа можетъ заблуждаться, говорила она:— онъ человкъ, но папство непогршимо, это божественное учрежденіе’. Вслдствіе этого идеи прогресса трудно понимались ею, и сынъ ея рано привыкъ сомнваться и не врить въ возможность спасенія рода человческаго на земл. Не будучи такъ строгъ въ исполненіи религіозныхъ обрядовъ, какъ мать (потому что, несмотря ни на что, въ эпоху, въ которую мы живемъ, юношество быстро освобождается отъ этихъ узъ), онъ остался вренъ доктрин, которая спасаетъ лишь людей доброй воли, но не допускаетъ пресченія злой воли другихъ, довольствуется лишь нсколькими избранными и не удостоиваетъ вниманія, что массы званныхъ стремятся въ геенну вчнаго зла: печальное и мрачное ученіе, вполн согласующееся съ идеями привилегированныхъ знати и капитала. На неб, равно какъ и на земл, рай для немногихъ, адъ — для всхъ остальныхъ. Слава, счастіе и почести для избранныхъ, стыдъ, отверженіе и наказаніе почти для всхъ. Люди добрые и великодушные отъ природы, впадающіе въ подобное заблужденіе, наказываются вчною печалью. Только безчувственные и тупые могутъ свободно дышать въ недрахъ этой доктрины. Принцесса Росвальдъ страдала отъ этого католическаго фанатизма, не въ силахъ будучи освободиться отъ его суровыхъ приговоровъ. У нея образовалась привычка къ торжественной и сентенціозной важности, которую она мало по малу сообщила и сыну, если не по вншней форм, то по внутреннему содержанію. Молодой Каролъ не зналъ веселости, увлеченій и слпой, но благотворной доврчивости дтства. По правд сказать, у него совсмъ не было дтства: мысли его рано исполнились меланхоліи, а когда наступилъ раманическій возрастъ, воображеніе его наполнилось мрачными и печальными романами’.

И вотъ этого-то щепетильнаго принца-недотрогу, урода нетолько нравственнаго, по и физическаго (такъ какъ нервы его были разстроены до крайней болзненности), судьба свела съ цвтущею здоровьемъ и могучими силами тридцати-лтнею женщиною, Лукреціею Флоріани, знаменитою актрисою, дитятей народа, воспитанной въ дух демократическихъ идей, прошедшей сквозь огонь и воду, съ ея простыми и естественными отношеніями къ людямъ, съ ея культомъ свободной любви, который не мшалъ ей, имя нсколькихъ дтей отъ различныхъ любовниковъ, считать себя женщиною вполн добродтельною, такъ какъ, по ея словамъ, въ ея любовныхъ похожденіяхъ никогда не играли ни малйшей роли ни матеріальные интересы, ни чувственность, а всегда она сходилась не иначе, какъ но душевному влеченію, расходилась же вслдствіи охлажденія и разочарованія, открыто заявляя объ этомъ опостылому любовнику, безъ какихъ-либо тайныхъ измнъ и обмановъ. Анализъ любви этихъ двухъ существъ, съ столь противуположными натурами, и составляетъ содержаніе романа. У меня нтъ ни мста, ни возможности передать весь этотъ кропотливый анализъ, иначе пришлось бы выписывать весь романъ, каждая подробность котораго иметъ свое значеніе въ общей картин. Замчу вообще, что вс перипетіи этой страсти заключаютъ въ себ ожесточенную борьбу двухъ началъ: съ одной стороны, идеалистическнаристократическаго духа Кароля, съ другой — реально-демократическаго духа Лукреціи. Единственное, что ставитъ читателя въ недоумніе въ этомъ роман, его конецъ: остается непонятнымъ, какъ Лукреція, именно такая, какою она является передъ нами во все продолженіе романа, съ ея реальными и трезвыми взглядами на все окружающее, простыми, добрыми и безупречногуманными отношеніями къ людямъ, а главное дло, гордымъ чувствомъ собственнаго достоинства и умньемъ поддержать и защитить послднее, не могла отршиться отъ позорной, унижающей ее страсти и не прогнала отъ себя съ негодованіемъ этого надменнаго маніака, съ развинченными нервами, съ его безчеловчно-черствыми и высокомрными отношеніями ко всмъ окружающимъ ее людямъ, къ ея отцу-рыбаку, къ дтямъ, къ ней самой наконецъ, съ его оскорбительною подозрительностью и ревностью, какъ къ ея прошедшему, такъ и настоящему. Окончательное подчиненіе ея Каролю, со всми его капризами, прихотями и мнительностью, чисто сумасшедшею, только и можно объяснить упадкомъ духа самой Лукреціи, обезсиленной, съ одной стороны, борьбою съ страстью, а съ другой — полнымъ бездйствіемъ, которому она предавалась въ своей вилл. Однимъ словомъ, это былъ словно страхъ 30-ти-лтней, почившей на лаврахъ артистки, боявшейся, съ утратою послдняго любовника, окончательно проститься съ молодостью и лишить свою жизнь всякаго содержанія.

Въ роман ‘Consuelo’ и продолженіи этого романа ‘La comtesse de Rudolstadt’ — мы встрчаемъ кое-какіе остатки романтизма 30-хъ годовъ. Таковъ, прежде всего, сюжетъ романа, крайне сложный, затйливый, фантастическій, съ полуразрушенными замками, подземными ходами черезъ колодезь, бродящими тнями по мрачнымъ коридорамъ дворцовъ, оживающими мертвецами, таинствами розенкрейцеровъ и пр. Герой этихъ романовъ, графъ Альбертъ-де-Рюдольштадтъ, въ свою очередь, напоминаетъ нкоторыхъ безумно-геніальныхъ героевъ романовъ Жоржъ-Зандъ 30-хъ годовъ своими эпилептическими и каталептическими припадками, даромъ предвиднія и мистическими мечтаніями въ дух манихеизма секты гусситовъ.

Но подъ всми этими романтическими аксесуарами таится глубокая реальная правда, и въ особенности этою правдою дышетъ очаровательный образъ героини романа, пвицы Консуелы. Консуела, съ ея глубокою преданностью искуству и плебейскою гордостью, съ ея борьбою съ искушеніями чувственности и побдою надъ ними, во многомъ напоминаетъ самого автора романа, и нтъ сомннія, что, описывая полныя разнообразныхъ приключеній и опасностей странствія Консуелы по Богеміи въ мужскомъ костюм, Жоржъ-Зандъ вспоминала свои странствія по Парижу въ одежд студента. Не даромъ она сама признается въ своихъ мемуарахъ, что въ лиц наставника Консуелы, Порпоры, она изобразила своего стараго друга Делатуша, введшаго ее на литературное поприще.

Но боле всего заслуживаютъ вниманія эти два романа тмъ, что здсь снова подымается передъ нами все тотъ же роковой вопросъ, поставленный въ роман ‘Compagnon du Tour etc’: что длать бдному труженнику, чтобы остаться врнымъ своимъ убжденіямъ и цлямъ жизни, если любовь влечетъ его къ соціальному положенію, противорчащему всмъ его стремленіямъ. Такъ мы видимъ, что Консуел, подобно Піеру Гюгенену, въ любви Альберта зіяла могила всмъ завтнымъ мечтамъ и стремленіямъ юности. Здсь борьба осложнялась еще тмъ, что въ замужеств съ Альбертомъ для Консуелы представлялось не одно удовлетвореніе страсти, но и спасеніе дорогого человка. Но демократическая гордость и страсть къ искуству и на этотъ разъ превозмогли, даже въ большей степени: Консуела ршилась остаться врною самой себ, даже хотя бы ей пришлось переступить черезъ трупъ Альберта, она отвергла любовь эпилептическаго графа, съ его полубезумными галлюцинаціями, и хотя согласилась обвнчаться съ нимъ передъ его смертію, чтобы утшить умирающаго, но въ то же время торжественно отказалась передъ родными графа пользоваться именемъ и привилегіями графини Рюдолыптадтъ, и снова пустилась въ свои артистическія скитанія. Но эта самая Консуела безъ колебаній бросается въ объятія Альберта, когда, извлеченный изъ могилы посл своего летаргическаго сна, онъ является передъ нею возрожденнымъ къ новой жизни, цвтущимъ здоровьемъ, силою и отвагою, а главное дло — является уже не графомъ Рюдольштадтомъ, а такимъ же, какъ и она, бездомнымъ, бднымъ скитальцемъ, и въ то же время энергическимъ и смлымъ политическимъ дятелемъ. И вотъ мы видимъ, что пожертвовавшая въ первомъ роман любовью въ пользу искуства и независимости, теперь она, въ свою очередь, готова принести въ жертву и самое обожаемое ею искуство въ пользу политической дятельности, въ которую увлекаетъ ее Альбертъ, въ качеств одного изъ членовъ розенкрейцеровъ.

Изъ всхъ послдующихъ романовъ, относящихся къ 40-мъ годамъ, мы обратимъ вниманіе на два: ‘Le meunier d’Angibault’ и ‘Le pch de М. Antoine’, какъ на наиболе типично представляющіе собою характеръ творчества Жоржъ-Зандъ въ этотъ періодъ ея жизни.

Въ ‘Le meunier d’Angibault’ передъ нами встаетъ все тотъ же роковой вопросъ о богатств. Этотъ вопросъ составляетъ здсь главный узелъ романа и ставится передъ нами на первой же страниц. Герой романа, Генрихъ Леморъ, былъ сынъ ремесленника-кулака, нажившаго порядочное состояніе всми тми неправедными путями, какими наживаются кулаки. Отецъ далъ своимъ дтямъ хорошее образованіе, и затмъ, когда онъ умеръ, а за нимъ вскор умеръ и младшій братъ Генриха, Эрнестъ, Генрихъ остался одинъ обладателемъ 10,000 фр. дохода. ‘Но мысли о ростовщичеств, грубости, немилосердной жестокости и глубокомъ эгоизм отца давно уже возмущали восторженное и великодушное сердце Генриха. Въ зиму, послдовавшею за смертію Эрнеста, онъ поспшилъ уступить почти за ничто коммерческое заведеніе отца человку, котораго старикъ раззорилъ самыми хищническими и беззаконными манврами безжалостной конкурренціи. Деньги, вырученныя изъ этой продажи, онъ раздлилъ между тми изъ рабочихъ, которые наиболе долговременно находились подъ гнетомъ отца, уклонившись отъ ихъ благодарности съ особеннаго рода отвращеніемъ, потому что, какъ онъ самъ говорилъ, эти люди были испорчены и унижены примромъ и дйствіями старика, затмъ онъ перемнилъ мстожительства и началъ учиться механик, съ цлью самому сдлаться работникомъ по этой части’.

Но вотъ судьба свела его случайно съ молодою женщиною изъ высшаго круга, Марселлою-де-Бланшмонъ, которая пріхала въ Парижъ съ цлію излеченія больного ребенка и поселилась въ полномъ уединеніи въ окрестности города, гд Генрихъ сблизился съ нею, и они полюбили другъ друга еще прежде, чмъ узнали о взаимномъ общественномъ положеніи, а когда узнали, было уже поздно, и вотъ завязалась та драма, которая въ этотъ періодъ своей дятельности Жоржъ-Зандъ ставила въ основу всхъ своихъ романовъ. Когда, узнавъ о смерти нелюбимаго мужа, убитаго на дуэли, Марселла съ восторгомъ поспшила извстить Генриха о возможности близкаго счастія, она не нашла въ немъ отвта на ея радость, напротивъ того, онъ съ отчаяніемъ объявилъ ей, что разница состояній теперь боле, чмъ когда-либо требуетъ отъ нихъ вчной разлуки.

— Возможно ли, Генрихъ, возражала она:— чтобы вы до такой степени были привязаны къ вашимъ утопіямъ? Неужели даже любовь не можетъ васъ покорить! О, какъ вы мало любите, вс мужчины! прибавила она съ глубокимъ вздохомъ.— Если не силою порока, то силою добродтели, по тми или другими способами, высокими или низкими, вы любите только самихъ себя.

— Послушайте, Марселла, отвчалъ ей Генрихъ:— что бы вы сказали, еслибы, мсяцъ тому назадъ, я васъ попросилъ отступить отъ вашихъ принциповъ, еслибы моя любовь потребовала отъ васъ того, что съ точки зрнія вашей религіи представляется большимъ и непоправимымъ грхомъ?

— Но вы этого не сдлали, сказала Марселла, красня.

— Я слишкомъ васъ любилъ, чтобы требовать отъ васъ, чтобы вы страдали и плакали ради меня. Но еслибы я это сдлалъ?.. Отвчайте, Марселла.

— Вопросъ нескромный и неумстный, возразила она, желая напускнымъ кокетствомъ отдлаться отъ прямого отвта

Ея грація и красота глубоко взволновали Лемора. Онъ страстно прижалъ ее къ своему сердцу, но тотчасъ же, вырвавшись изъ своего опьяненія, оставилъ ее, пришелъ въ себя и, въ волненіи ходя взадъ и впередъ сзади скамейки, на которой она сидла, проговорилъ глухимъ голосомъ:

— А еслибы я въ настоящую минуту потребовалъ у васъ этой жертвы, которую смерть вашего супруга длаетъ мене страшною, мене преступною?..

Мадамъ де-Бланшмонъ сдлалась блдна и сурова.

— Генрихъ, отвчала она:— я была бы оскорблена до глубины моего сердца подобною мыслію, тмъ боле, что я пришла предложить вамъ свою руку, а вы отказываетесь отъ нея.

— Я чувствую себя глубоко несчастнымъ, сознавая, что не въ силахъ заставить васъ понять меня, и видя, что вы меня принимаете за такую ничтожность, въ то время, какъ я исполненъ героизма и любви! возразилъ онъ съ горечью.— Слово это вамъ покажется хвастливымъ, и вы, пожалуй, отвтите на него улыбкою презрнія. А между тмъ, оно истинно, и Богъ вамъ свидтель въ моемъ страданіи… Оно жестоко, оно, можетъ быть, сверхъ моихъ силъ.

И Генрихъ залился слезами.

Горе молодого человка было столь глубоко и искренно, что мадамъ де-Бланшмонъ пришла въ ужасъ. Въ этихъ горячихъ слезахъ заключался какъ бы непреложный отказъ отъ счастія, какъ бы послднее прости всмъ мечтамъ любви и юности!

Посл этого свиданія, Генрихъ покинулъ Парижъ и скрылся отъ Марселлы навсегда. Марселла похала въ имніе мужа принимать мужнино наслдство, вставшее поперекъ ея счастія, и, какова же была ея радость, когда вдругъ оказалось, что наслдство это до того обременено долгами мужа, что ей пришлось продать наслдственный замокъ сосднему деревенскому кулаку за такой безцнокъ, что, за ликвидаціей долговъ, въ ея распоряженіи осталась сумма, едва достаточная на воспитаніе ея сына. Она такимъ образомъ сравнялась по своему матеріальному положенію съ Генрихомъ. ‘Генрихъ! какое счастіе! Какая радость! я раззорена! писала она ему тогда:— вы не будете боле упрекать меня за мое богатство, не будете ненавидть моихъ золотыхъ цпей. Я сдталась женщиной, которую вы можете любить безъ угрызеній совсти, которая не будетъ требовать отъ васъ никакихъ жертвъ. Моему сыну не предстоитъ уже боле получить богатое наслдство, и я теперь имю право воспитать его такъ, какъ вы желаете, сдлать изъ него человка, вврить вамъ его воспитаніе, отдать его всего съ душою въ ваши руки и т. д.’

Но этимъ однимъ мотивомъ не исчерпывается содержаніе романа. Особенно замчателенъ онъ тмъ, что параллельно съ любовью Генриха и Марселлы развивается здсь подобнаго же рода драма любви мельника Анжибо и Розы, дочери деревенскаго кулака, скряги Бриколина, и вы видите, что одно и тоже неравенство состояній приводитъ здсь къ совершенно противуположнымъ воззрніямъ и стремленіямъ. И это очень понятно: здсь съ искуственной и гнилой почвы паразитнаго существованія мы вступаемъ на здоровую, свжую, двственную почву народнаго труда. Для Генриха и Марселлы избавленіе отъ достатковъ, нажитыхъ неправеднымъ путемъ — дло совсти, расплата за грхи отцовъ и ддовъ. Въ тоже время на примр всхъ окружающихъ ихъ и на собственномъ опыт они видятъ, какое тлетворное вліяніе оказываютъ даромъ, безъ труда доставшіяся деньги. Они спшатъ избавиться отъ нихъ, какъ отъ нравственной проказы, спшатъ выбраться на твердую почву труда, изъ засасывающаго болота праздности. Совершенно иначе смотритъ на эти вещи человкъ народа, въ род Анжибо. Совсть его чиста и безупречна, ему не приходится расплачиваться ни за чьи грхи, ему не предстоитъ избавляться отъ какихъ-либо излишковъ, а, напротивъ того, только и остается, что весь вкъ желать, и желать не крезовыхъ богатствъ, а черстваго куска, необходимаго для поддержанія существованія. Въ тоже время, онъ чувствуетъ въ себ такой избытокъ нравственныхъ силъ, что для него совершенно непонятно, какъ это можетъ испортить человка богатство, когда посредствомъ него можно совершить массу добра и себ, и людямъ — тмъ боле непонятно, что онъ, напротивъ того, привыкъ видть вокругъ себя, какъ нравственно калчитъ людей нищета, къ какимъ порокамъ и преступленіямъ ведетъ она на каждомъ шагу. Посл этого естественно, что, въ противуположность Генриху, Анжибо нисколько не смущался богатымъ приданымъ Розы. Онъ не гнался за этимъ приданымъ, но и не отказывался отъ него. Онъ слишкомъ уважалъ себя и надялся на свои нравственныя силы, чтобы предполагать, что это приданое испортитъ его, напротивъ того, онъ надялся, что въ его рукахъ эти самыя деньги принесутъ гораздо боле пользы людямъ, чмъ въ рукахъ скряги Бриколина, а если отецъ Розы откажетъ ей въ приданомъ въ наказаніе за бракъ съ бднякомъ — ну, что-жь, у нихъ все-таки останутся четыре руки, которыя прокормятъ ихъ. Очень понятно, что съ такими простыми и естественными взглядами на жизнь, Анжибо приходитъ въ неописанное изумленіе при вид, что раззореніе нетолько не печалитъ, а, напротивъ, радуетъ Марселлу, и когда она съ восторгомъ заявляетъ ему, что теперь она будетъ принадлежать къ народу и люди, подобные ему, не будутъ уже питать къ ней недоврія, онъ относится къ ней съ тою добродушною ироніею, съ какою всегда встрчаетъ мужикъ подобныя заявленія барина:

— Вы все-таки не будете принадлежать къ народу, отвчаетъ онъ:— у васъ все еще остается добрый кусочекъ, который въ глазахъ человка изъ народа показался бы громаднымъ состояніемъ, а для васъ это пустяки. Къ тому же, сынъ вашъ иметъ богатыхъ родственниковъ, которые не допустятъ, чтобъ онъ былъ воспитанъ въ бдности. Все это, мадамъ Марселла, съ вашей стороны — больше ничего, что романы. И откуда, чортъ возьми, вы набрались такихъ идей? Вы, просто — святая, дьяволъ меня побери!.. Это совершенно неслыханное дло, въ то время, какъ вс богачи только о томъ и думаютъ, какъ бы имть еще больше! Вы — нчто исключительное въ своемъ род! Много въ Париж такихъ богатыхъ и благородныхъ людей, которые думаютъ также, какъ вы?

Еще боле опредленно и категорично высказывается онъ въ своемъ разговор съ Генрихомъ. Послдній въ длинной рчи высокимъ слогомъ старается разъяснить ему причины, заставившія его отказаться и отъ своего богатства, и отъ богатства Марселлы, приводитъ въ примръ первыхъ христіанъ, раздававшихъ свое имущество бднымъ, и въ заключеніе объявляетъ, что онъ благодаритъ Бога, помогшаго ему сдлаться бднымъ, и даетъ клятву никогда не имть ничего, превышающаго недльный заработокъ, но Анжибо возражаетъ ему все съ тою же ироніею:

— Такимъ образомъ вы благодарите Бога за то, что Онъ, чисто по своей доброт, сдлалъ васъ мудрымъ, и пользуетесь этимъ случаемъ, чтобы избжать зла? Признаться сказать, добродтель очень легкая, и не думайте, чтобы, я былъ особенно пораженъ ею. Я понимаю теперь, почему мадамъ Марселла была вчера такъ рада своему раззоренію. Это вы ей внушили вс эти прекрасныя вещи. Он очень красивы, но не стоютъ мднаго гроша. Что это за люди, которые говорятъ: ‘еслибы я былъ богатъ, я бы былъ дрянью, и потому я очень радъ, что бденъ. Это похоже на мою бабушку, которая говорила: я терпть не могу угрей и очень этимъ довольна, потому что еслибы я ихъ любила, я бы ихъ ла. Но отчего же вы не могли бы быть и богатымъ, и въ то же время хорошимъ человкомъ? Да еслибы вы не съумли длать никакого иного добра, какъ лишь раздавать хлбъ голоднымъ, то вдь и это что-нибудь да значило бы, и все-таки богатство имло бы лучшее помщеніе, чмъ въ рукахъ какого-нибудь хищника.

И затмъ Анжибо, съ восторженною врою, объявилъ, что онъ во что бы то ни стало, какимъ ни на есть чудомъ, а пріобртетъ 50,000 франковъ, чтобы сравняться съ Розою въ матеріальномъ отношеніи.— Я ихъ найду въ земл, сажая капусту, или въ рк, закидывая сти, или мн придетъ какая-нибудь идея… какая бы то ни было. Я что-нибудь придумаю, потому что, говорятъ, довольно идеи, чтобы повернуть міръ.

— Вы можетъ быть откроете средство водворить равенство въ обществ, существующемъ исключительно неравенствомъ? Неправда ли? замтилъ Генрихъ съ печальной улыбкой.

— А почему же нтъ, милостивый государь? отвчалъ мельникъ съ большимъ оживленіемъ:— когда я сдлаюсь богачемъ, такъ какъ я не хочу быть жаднымъ и злымъ, я увренъ, что никогда не сдлаюсь такимъ, подобно тому, какъ моя бабушка до самой смерти не ла угрей, которыхъ терпть не могла, и мн останется лишь сразу сдлаться учене васъ и найти въ своемъ мозгу то, чего вы не нашли въ вашихъ книгахъ, именно секретъ творить правду своимъ вліяніемъ и длать счастливыми посредствомъ своего богатства. Васъ это удивляетъ? А между тмъ, мой парижанинъ, я вамъ докладываю, что знаю въ вашей политической экономіи гораздо мене васъ, я въ ней не дошелъ до азбуки. Но это ничего не значитъ, такъ какъ я имю волю и вру! Прочтите евангеліе, милостивый государь: по моему мннію, вы, которые такъ хорошо толкуете его, немножко забыли, что первые апостолы были такіе же бдные, темные люди, какъ и я. Но Богъ вдохновилъ ихъ, и они узнали гораздо боле, чмъ вс школьные мудрецы и жрецы ихъ времени.

— О, народъ! Ты пророчествуешь, воскликнулъ Генрихъ, сжимая мельника въ своихъ объятіяхъ.— Для тебя и въ самомъ дл Богъ сотворитъ чудеса, и Духъ святой низойдетъ на тебя! Ты не знаешь отчаянія, ты ни въ чемъ не сомнваешься. Ты сознаешь, что сердце могуче знанія, ты чувствуешь свою силу, свою любовь, ты разсчитываешь на вдохновеніе! Вотъ почему я сжегъ свои книги, почему я захотлъ вернуться къ народу, отъ котораго оторвали меня мои родные. Вотъ почему среди бдныхъ и простыхъ сердцемъ я иду искать вры и энергіи, которыя потерялъ, воспитавшись среди богатыхъ!

— Я понимаю, сказалъ мельникъ: — вы больной человкъ, ищущій здоровья.

— И я найду его, если буду жить возл васъ!

— Я вамъ доставлю его отъ всей души, если вы общаетесь не передать мн вашей болзни…

Вс эти разговоры отлично обрисовываютъ передъ нами два могучія теченія современныхъ обществъ, повидимому, совершенно чуждыя другъ другу, противоположныя, взаимно исключающія другъ друга, но которыя тмъ не мене стремятся къ одной цли и нераздльно сливаются въ общемъ водоворот движенія вка. Въ обоихъ теченіяхъ вы видите свою долю односторонности и въ тоже время свою долю правды. Конечно, съ точки зрнія нетолько простого здраваго смысла Анжибо, но и біологическихъ законовъ, составляющихъ послднее слово науки, можетъ показаться страшною ненормальностью, что въ то время, какъ, сообразно этимъ законамъ, каждый живой организмъ тянется къ теплу и свту, ко всевозможнымъ приспособленіямъ, находятся вдругъ такія странныя существа, какъ Генрихъ, которыя все спасеніе свое полагаютъ въ наивозможномъ ухудшеніи своего существованія. Но съ другой стороны, и люди въ род Анжибо, слпо руководствующіеся однимъ своимъ простымъ здравымъ смысломъ и біологическими инстинктами, идутъ порою по очень покатому пути и, несмотря на всю вру въ свой молодой энтузіазмъ, на весь свой закалъ, мало по малу растрачиваютъ нравственныя силы въ непосильной, одинокой борьб, и въ конц концовъ, незамтно обращаются изъ великодушныхъ Анжибо въ хищныхъ Бриколиновъ. Исходъ изъ этихъ двухъ полярныхъ ненормальностей, вызываемыхъ общественной неурядицей, обрисовывается передъ нами, правда, въ туман, въ конц романа, въ соединеніи въ одну солидарную семью кооперативнаго труда всхъ героевъ романа, и Генриха, и Марселлы съ ея маленькимъ сыномъ, и Анжибо съ его старухой матерью, и Розы.

‘Le pch de М. Antoine’ появился въ свтъ въ томъ же 1845 году, какъ и ‘Le meunier d’Angihauld’. Замчательно было отношеніе Жоржъ-Зандъ къ парижской журналистик этого времени. ‘Чтобы писать свободно въ эту эпоху, говоритъ она въ предисловіи къ этому роману:— производить посредственно или непосредственно смлыя нападки на пороки общественнаго устройства и предаваться самымъ живымъ надеждамъ философскаго движенія, не было возможности обращаться къ оппозиціоннымъ журналамъ. Самые крайніе, къ несчастію, имли слишкомъ мало подписчиковъ, чтобы доставить вамъ публичность, достаточную для проводимой вами идеи. Умренные органы питали глубокое отвращеніе къ новымъ идеямъ. Такъ, впродолженіи послднихъ десяти лтъ правленія Луи-Филиппа, одинъ изъ этихъ органовъ, оппозиціонно-реформистскій, самый важный по своей давности и числу подписчиковъ, нсколько разъ длалъ мн честь просить у меня фельетоннаго романа, но каждый разъ съ неизмнными условіями, чтобы въ роман не заключалось никакихъ тенденцій. Это было очень трудно, можетъ быть, и невозможно для ума, слишкомъ занятого страданіями и нуждами своего вка. Съ боле или мене искусными обходами, съ большею или меньшею искренностью и увлеченіемъ, но положительно не было въ это время ни одного сколько-нибудь серьзнаго артиста, который не напечатлвалъ бы въ своихъ произведеніяхъ угрозъ настоящаго и надеждъ будущаго. И къ тому же, время было особенно удобное для высказыванія всего, что думали и во что врили. Такъ какъ соціальная борьба не грозила въ ближайшемъ будущемъ, то правительство, не длая никакихъ уступокъ народнымъ нуждамъ, бравировало гораздо продолжительне, чмъ когда-либо движеніе идей. Съ одной стороны, эти идеи пугали пока еще весьма небольшое число консервативныхъ умовъ, съ другой — и приверженцы ихъ составляли еще маленькую кучку пытливыхъ и дятельныхъ умовъ. Съ той самой минуты, какъ эти умы оставили политическіе вопросы, правительство мало безпокоилось о теоріяхъ и предоставляло каждому составлять свою собственную, заниматься невинными постройками будущихъ градовъ въ углу своего очага, въ садахъ своего воображенія.

‘Консервативные журналы сдлались тогда убжищемъ для романовъ съ новыми идеями. Еженъ-Сю печаталъ свои въ ‘Les Dbats’ и въ ‘Le Constitutionnel’, я свои помщала въ ‘Le Constitutionnel’ и въ ‘l’Epoque’. А въ это самое время ‘Le National’ съ яростью нападалъ на новыхъ мыслителей въ своемъ фельетон и осыпалъ ихъ то дкими оскорбленіями, то остроумными насмшками. ‘L’Epoque’, прожившій недолго, но превзошедшій вс консервативные и абсолютистскіе органы этой минуты, предоставилъ мн мсто, которымъ я могла воспользоваться для романа въ дух новыхъ идей. По всмъ стнамъ Парижа расклеили афиши громадными буквами: ‘Читайте ‘1’Ероque!’ Читайте ‘le Pch de monsieur Antoine’! На слдующій годъ, когда мы странствовали по долинамъ Крозана и въ развалинахъ Шатобруна, въ мст дйствія моего романа, одинъ изъ моихъ друзей, парижанинъ, при встрч съ полудикими пастухами этого захолустья, закричалъ имъ шуточнымъ тономъ: Читали ли вы ‘l’Epoque?’ Читали ли вы ‘le Pch de monsieur Antoine?’ И когда они пустились въ бгство посл такихъ непонятныхъ для нихъ словъ, онъ сказалъ намъ со смхомъ: ‘Какъ видно, романы въ дух новыхъ идей отлично развиваютъ умы сельскихъ обывателей!..’

Въ роман ‘Le Pch de М. Antoine’ представляются передъ нами въ образахъ дйствующихъ лицъ его вс т общественные элементы, которые парадировали въ то время во Франціи. Такъ, въ лиц Кардонне рисуется типъ богатаго коммерческаго дльца того времени, съ его отважною предпріимчивостью и черствымъ безсердечіемъ. Возвысившись изъ ничтожества и наживши милліоны тми темными путями, какими всегда ихъ наживаютъ люди, подобные ему, Кардонне является однимъ изъ тхъ алчныхъ и ненасытныхъ вампировъ, которые все вокругъ себя покоряютъ своему коммерческому всемогуществу, высасываютъ послдніе соки изъ цлаго околодка, въ которомъ утверждаютъ свою дятельность, и въ тоже время длаютъ это такъ ловко и умно, что вс ихъ носятъ чуть не на рукахъ, считаютъ ихъ первыми благодтелями края, и выбираютъ въ мэры, префекты, депутаты, чуть не въ короли. Но Кардонне зарывается въ своей ненасытной жажд новыхъ милліоновъ. Онъ кладетъ все свое громадное состояніе въ дерзкое предпріятіе съ цлію покорить теченіе необузданно-бурной рки и, приспособивъ его для своихъ заводовъ, окончательно забрать въ руки своей эксплуатаціи цлый край. Съ слпымъ упрямствомъ, несмотря на вс предостереженія опытныхъ людей, преслдуетъ онъ свою цль, не замчая, что роетъ яму своимъ богатствамъ. А тутъ же рядомъ съ этою ямою передъ нимъ зіяетъ другая пропасть, которая нисколько уже не зависитъ отъ его воли. Дло въ томъ, что единственный сынъ и наслдникъ его, Эмиль, является человкомъ совершенно противуположныхъ убжденій и становится поперекъ всхъ плановъ и намреній отца. И вотъ, передъ нами развертывается картина нравственной борьбы отца съ сыномъ, изъ-за существенныхъ вопросовъ жизни, одна изъ тхъ роковыхъ драмъ, которыя въ жизни современныхъ обществъ вы можете встртить на каждомъ шагу, не исключая даже и нашего отечества, въ послдніе 20 лтъ нашей исторіи. Борясь съ силами природы посредствомъ своихъ милліоновъ, онъ въ тоже время мечтаетъ покорить и нравственныя силы своего сына, при помощи той самой хитрости и навыка въ интригахъ, которые помогли ему нажить свои сокровища. Но Эмиль находитъ въ своей борьб съ отцомъ союзниковъ, которые поддерживаютъ его мужество и помогаютъ ему выдержать до конца борьбу, оставшись врнымъ своимъ дорогимъ убжденіямъ. Совершенно согласно духу и смыслу соціальной борьбы современной Европы, союзники эти представляютъ изъ себя элементы, когда-то враждовавшіе другъ съ другомъ, но теперь начинающіе сплочиваться, въ виду общаго грознаго врага, возставшаго во образ всепоглощающихъ Кардонне. Таковы обломки феодальной старины — съ одной стороны, раззоренный, кающійся дворянинъ Антуанъ, у котораго вы встртите еще множество недостатковъ, присущихъ его классу: онъ расточителенъ, легкомысленъ, сластолюбивъ, въ молодости онъ совершилъ тяжкій грхъ, обольстивъ жену лучшаго своего друга, но онъ искренно кается во всхъ своихъ грхахъ, совершенно измняетъ свой прежній образъ жизни, занявшись простымъ мужицкимъ земледльческимъ трудомъ, окруживши себя крестьянами и вполн слившись съ ними всми интересами, симпатіями и антипатіями. Съ другой стороны — таковъ маркизъ де-Буажильберъ, обиженный жизнью, отживающій феодалъ, угрюмо запершійся отъ всхъ ближнихъ въ своемъ роскошномъ имніи, но втайн изучившій и постигшій всю суть современнаго движенія и вс свои, накопленныя отцами сокровища готовый завщать новому длу. Но выше всхъ ихъ стоитъ, конечно, плотникъ Жанъ, лсной бродяга, браконьеръ и порубщикъ чужихъ лсовъ, вчно сидящій въ тюрьм, работникъ перваго сорта, сильный, ловкій и расторопный на вс руки, и въ тоже время гордый, независимый, открыто и сознательно возстающій противъ эксплуататорскихъ дйствій Кардонне, съумвшій въ одно и тоже время внушить Эмилю — непреклонность въ борьб за убжденія, а Буажильберу — чувство высокаго, христіанскаго всепрощенія. Кончается романъ подобно какъ ‘Le meunieur Angibaulb перспективою попытки Эмиля устроить со своими друзьями жизнь на новыхъ началахъ, на почв громаднаго имнія Буажильбера, завщаннаго маркизомъ ему и жен его именно въ видахъ этой великой цли.

Читая вс эти произведенія Жоржъ-Зандъ 40-хъ годовъ, вы, еще разъ повторяю, едва узнаете въ нихъ Жоржъ-Зандъ 30-хь годовъ. Это словно будто два совершенно различные писателя, нетолько по духу, по содержанію, но и по форм. Величайшая въ этомъ отношеніи ошибка, въ которую очень часто впадаетъ критика, заключается въ томъ, что, разсматривая дятельность писателя въ продолженіи всей его жизни, она въ тоже время весьма мало обращаетъ вниманія на различные періоды этой дятельности, иногда крайне противоположные. Желая, во что бы то ни стало, подвести всю дятельность писателя непремнно подъ одинъ общій итогъ, она комкаетъ, сливаетъ въ одно вс разнообразныя теченія его жизни и длаетъ приговоры еще боле односторонніе и пристрастные, чмъ приговоры прокуроровъ, по одному проступку судящіе о всемъ нравственномъ поведеніи человка въ его настоящемъ, прошедшемъ и будущемъ. Но объ этомъ у насъ будетъ еще рчь впереди, при опредленіи общаго характера дятельности Жоржъ-Зандъ и значенія ея въ нашей русской жизни.

IX.
Участіе Жоржъ-Зандъ въ революціи 1848 года.— Редактированіе ‘Bulletin de la Rpublique’.— Нападки на партію дйствія.— Опасность ареста.— Впечатлнія провинціальнаго террора и измненіе образа мыслей подъ вліяніемъ реакціи.

1848-й годъ засталъ Жоржъ-Зандъ въ полномъ разгар увлеченія передовыми общественными вопросами эпохи. Но чтобы опредлить мсто Жоржъ-Зандъ среди борьбы партій ея отечества въ этотъ роковой историческій моментъ, нужно принять въ соображеніе, что увлеченіе ея имло чисто теоретическій характеръ. Переворотъ, который она пережила въ начал 40-хъ годовъ, коснулся лишь ея міросозерцанія, убжденій, симпатій и антипатій, отразился въ ея творчеств рядомъ соціальныхъ романовъ, но нимало не измнилъ ея практической дятельности и не привелъ ея къ уясненію взглядовъ на средства для осуществленія ея общественныхъ идеаловъ. Она оставалась все такою же пассивною и сосредоточенною мечтательницею, какою была въ 30-ые годы, разница заключалась лишь въ томъ, что мечты ея съ почвы индивидуальнаго идеализма и романтическаго мистицизма переселились на почву общественныхъ интересовъ. Въ мечтахъ этихъ она, по. своему обыкновенію, была очень смла и шла до послднихъ крайнихъ предловъ, но въ дл осуществленія ихъ смущалась передъ каждымъ мало-мальски смлымъ и ршительнымъ шагомъ. Поэтому чистые теоретики, каковы были Пьеръ Леру, Консидеранъ, Прудонъ, Луи-Бланъ, и пр. возбуждали въ ней глубокую симпатію, вполн симпатизируя со складомъ ея натуры, люди же, ставившіе т же самые вопросы на практическую почву ршительной политической борьбы, въ род Барбеса, Бланки и Раснайля — были чужды ей и пугали ее нисколько не мене, чмъ привелъ ее нкогда въ ужасъ Мишель, когда размахивалъ палкой на Сенперскомъ мосту.

При такомъ склад и настроеніи мыслей, очень естественно, что Жоржъ-Зандъ въ первые дни революціи не замедлила примкнуть къ временному правительству.

Министръ внутреннихъ длъ Ледрю-Ролленъ поручилъ ей редактированіе оффиціозной газеты, издававшейся при министерств, ‘Bulletin de la Rpublique’. Въ тоже время она издала два воззванія къ народу (‘Les lettres au peuple’) и выпустила два номера еженедльнаго журнала (‘La Cause du peuple’). Во всхъ этихъ изданіяхъ вы видите Жоржъ-Зандъ — вполн очарованною фактами совершившейся революціи и провозглашенія республики. Въ этихъ двухъ фактахъ она видитъ всю сущность борьбы, ея начало и конецъ, вритъ, что Франція спасена, что народъ добился всего, чего только ему слдовало добиться, и что впредь отечеству ея ничто не можетъ помшать мирно процвтать, слдуя по пути соціальныхъ реформъ, намченныхъ великими мыслителями ея времени. Въ тоже время ей и въ голову не приходило, чтобы такіе просвщенные, гуманные и во всхъ отношеніяхъ прекрасные люди, какъ окружавшіе ея члены временнаго правительства, Смогли, расточивши фонтаны напыщеннаго краснорчія въ демагогическомъ дух и надававши массу самыхъ обольстительныхъ общаній, вслдъ затмъ тотчасъ же предать и республику, и народъ въ руки горсти трусливыхъ, своекорыстныхъ и консервативныхъ коммерсантовъ. Этимъ обольщеніемъ и объясняется, что когда люди боле проницательные и дальновидные устроили 16-го апрля первую ршительную попытку смнить этихъ лицемровъ, самозванно вставшихъ во глав націи, правительствомъ, боле искренно приверженнымъ народнымъ интересамъ, Жоржъ Зандъ рзко возстала противъ этой попытки въ своей статейк по поводу 16-го апрля: ‘Raction de la secte et raction de la caste contre l’galit’. Въ этой статейк писательница смотритъ на вожаковъ возстанія, какъ на замкнутую секту, высокомрно навязывающую освободившемуся народу свою диктаторскую власть. Подобнаго рода сектаторское движеніе, по ея мннію, иметъ свое значеніе во время глухихъ реакцій и всеобщаго угнетенія, при наступленіи же полной свободы, оно нетолько излишне, но и преступно. ‘Секты — говоритъ она — заявляютъ: мы обладаемъ истиною. Еслибы мы не были убждены, мы не существовали бы. Общество обязано намъ, что, будучи опутано узами лжи, оно начинаетъ наконецъ открывать глаза. Мы, протестовавшіе противъ ослпленія общества, имемъ право считаться истинными иниціаторами и, если въ настоящее время у насъ оспариваютъ это превосходство, насъ оскорбляютъ этимъ, лишаютъ насъ того уваженія и признательности, которыя обязаны оказывать намъ. Мы требуемъ власти, мы пріобрли право на нее нашими трудами, нашимъ просвщеніемъ и тмъ долгимъ мученичествомъ, которому насъ подвергали, мы желаемъ направлять это новое общество, которое безъ насъ собьется со всякаго пути и потеряется во мрак’.

‘Вотъ что мы, народъ — продолжаетъ писательница — имемъ право отвчать на это сектамъ: вы обладаете частью истины, по не имете ее всю. Люди никогда не владли ею всецло, предполагать это — значитъ отрицать прогрессъ и провозглашать непогршимость новаго папства. Но чтобы не входить въ слишкомъ длинныя пренія, уступимъ вамъ въ вашихъ высокомрныхъ рчахъ и допустимъ, что вы обладаете самымъ обширнымъ количествомъ истины. А мы разв не обладаемъ ею въ свою очередь? Мы, которые нашею пролитою кровью утверждаемъ ея торжество, разв мы блуждаемъ во мрак? Если вы обладаете обширными знаніями, боле знаете исторію, большее количество книгъ прочли и написали, чмъ мы, то слдуетъ ли изъ этого, чтобы мы не обладали никакимъ природнымъ свтомъ? Имйте въ виду, что есть два рода откровенія истины людямъ — въ размышленіи и въ дйствіи, истина ума и истина инстинкта. Мы обладаемъ одною изъ этихъ истинъ, вы другою, об же истины одна безъ другой не составляютъ цлаго. Пусть вы будете наставлять насъ, а мы станемъ дйствовать, но совтуйтесь съ нашими инстинктами и не клеймите ихъ вашими анаемами, не имя о нихъ никакихъ свдній. Дайте намъ идеалъ, мы его очень жаждемъ, но не навязывайте намъ его силою. Если вы хотите власти, не претендуйте на нее ране, чмъ мы вамъ свободно не ввримъ ея, узнавши и внимательно изучивши васъ. Это тмъ боле необходимо, что вы сами не знаете насъ. Вы жили, замкнутые въ ндрахъ секты, и духъ секты разобщилъ васъ съ нашимъ духомъ. Вы не жили въ народ, мечтая объ этомъ. Маленькая фракція народа, которую вы тщательно догматизировали и пріобщили къ механизму общества, которое вы строите по вашему образу и подобію — не есть народъ. Это больше ничего, что ваши ученики, а ученики представляютъ собою льстецовъ, искреннихъ, преданныхъ, наивныхъ, правда, во многомъ отличающихся отъ придворныхъ, которые измняютъ, но еще боле опасныхъ для интеллигентнаго человка, который съ ними совтуется, потому, что иміамы ихъ, не столь грубые, еще боле кружатъ голову и заставляютъ человка думать, что онъ выше всхъ. Вотъ въ чемъ заключается ваша вина, вожди секты: вы презираете невдніе и безъ жалости топчете въ грязь нетолько тхъ, которые противорчатъ вамъ, но и тхъ, которые васъ не понимаютъ. Правда, вы имли враговъ — враговъ несправедливыхъ, слпыхъ, но зачмъ же продолжаете вы бороться, когда этихъ враговъ у васъ уже нтъ больше? Зачмъ вы преждевременно драпируетесь въ мантію преслдованія? Если вы его вызываете, оно не замедлитъ явиться къ вамъ, потому что преслдованіе — сила слпая, по натур своей трусливая и потому жестокая. Это чудовище, котораго не слдуетъ будить. Гордость раздражаетъ и разнуздываетъ его. Спрячьте же вашу гордость. Въ республик ничто не должно конспирировать, ни прогрессъ, ни реакція. Прогрессъ есть самъ но себ великая и единственная конспирація, допустимая при свт дня. Пусть народъ собирается огромными массами и выражаетъ свои желанія, не употребляя для этого никакого иного орудія, кром искренняго родственнаго слова — въ этомъ нтъ конспираціи. Пусть клубы и ассоціаціи соединяются и назначаютъ собранія для выраженія общихъ желаній — въ этомъ нтъ конспираціи.. Пусть и секты присоединяются къ этимъ манифестаціямъ съ намреніемъ или подчиниться общему ршенію, или безмолвно удалиться, если день торжества ихъ идеи еще не насталъ — все это совершенно соотвтствуетъ духу свободы, все это представляетъ собою великій прогрессъ въ нравахъ, служитъ непреложнымъ доказательствомъ, что мы созрли для республики. Но пусть секта воздерживается отъ того, чтобы пользоваться страшнымъ недоразумніемъ и силою захватывать власть въ свои руки. Подобная попытка подъ игомъ тираніи можетъ быть актомъ героизма, при республик же, и особенно же при расцвт республики, едва вставшей на ноги и идущей колеблющимися и нершительными шагами, она обращается въ преступленіе, подлежащее отвтственности.’

Выдержка эта представляетъ собою удивительное qui pro quo. Курьезне всего здсь то, что писательница, которую, по всей справедливости, можно назвать сектанткою, такъ какъ она всю жизнь стремилась изолироваться въ какую-нибудь пустыню и пребывала въ мір книгъ и чистыхъ теорій, чуждая какой-либо практической дятельности, обвиняетъ вдругъ во всемъ этомъ непосредственныхъ людей дла, которые всю жизнь терлись среди народа и сталкивались со всевозможными слоями общества, людей, у которыхъ постоянно въ жизни на первомъ план стояли отнюдь не какія-либо теоріи, а именно инстинктъ, увлеченіе, страсть. Все то, въ чемъ обвиняетъ этихъ людей писательница, они могли бы почти буквально, слово въ слово, обратить какъ разъ противъ тхъ самыхъ членовъ временнаго правительства, защиту которыхъ взяла на себя Жоржъ-Зандъ, и были бы вполн правы, еслибы сказали этимъ членамъ устами Жоржъ-Зандъ: вы, молъ, блещете знаніями, книги читаете и пишете, а мы дйствуемъ, вами руководятъ идеи, а нами инстинктъ, страсть, давайте намъ идеалы, но не навязывайте силою, учите насъ, но не кляните, не имя о насъ никакихъ свдній, стремитесь къ власти, но не захватывайте ея раньше времени, пока народъ васъ не узнаетъ и не выберетъ васъ и т. д.

Все это показываетъ одно: именно, что писательница, до того времени чуждая политической жизни со всми пертурбаціями борьбы партій, была совершенно оглушена шумомъ развивавшихся событій и сбита со всякаго толку. Она ршительно не понимала, что творится вокругъ нея, и, за неимніемъ своего собственнаго яснаго представленія о внутреннемъ смысл совершившейся борьбы, говорила съ чужаго голоса, подъ вліяніемъ окружавшихъ ея членовъ временнаго правительства. Вокругъ нея разные Ламартины и Гарнье-Пажесы, по всей вроятности, только и толковали, что о горсти безпокойныхъ сектантовъ, которые, не зная народа, выдаютъ себя за его вожаковъ и грозятъ погубить молодую республику, навязывая правительству свои вздорныя утопіи. Очень можетъ быть, что и Ледрю-Ролленъ, который ближе всхъ стоялъ въ это время къ Жоржъ-Зандъ, Ледрю-Ролленъ, какъ разъ въ этотъ моментъ измнившій своимъ партизанамъ и предупредившій членовъ временнаго правительства о грозившей имъ опасности, въ свою очередь, подпвалъ общему хору. Вотъ и Жоржъ-Зандъ, подъ вліяніемъ этого хора, запла туже псню. Но такъ какъ по складу своихъ убжденій она согласовалась боле съ народными вожаками, чмъ съ членами временнаго правительства, принимая какъ тхъ, такъ и другихъ совсмъ не за то, что они были на самомъ дл, то псня ея, совершенно помимо ея воли, вышла совершенно фальшивою.

Это недоразумніе еще ярче выразилось нсколько недль спустя, когда во время выборовъ, ‘Bulletin de la Rpublique’, которымъ Жоржъ-Зандъ продолжала редактировать, вдругъ заговорилъ такимъ грознымъ революціоннымъ тономъ, какой былъ свойствененъ Барбесу, Бланки, но никакъ не временному правительству, и послднее само испугалось языка своей оффиціозной газеты: ‘Семнадцать лтъ лжи, говорила эта газета, поставили господству истины такія препятствія, которыхъ нельзя сдуть однимъ дуновеніемъ. Выборы, если они не составляютъ выраженія общественной истины, а служатъ только для побды интересовъ касты, поведутъ не къ спасенію, а къ погибели республики. Въ такомъ случа оставалось бы только одно средство спасенія для народа, который построилъ баррикады, и это средство было бы не что иное, какъ новое заявленіе народной воли, которое задержало бы ршенія фальшиваго народнаго представительства’.

Вышло такимъ образомъ такъ, что правительство въ своей оффиціозной газет словно будто пропагандировало повтореніе того самаго возстанія 16-го апрля, которое оно только-что подавило. Ледрю-Ролленъ, въ министерств котораго издавалась эта газета, поспшилъ отклонить отъ себя всякую отвтственность за подобную статью. Однимъ словомъ, положеніе Жоржъ-Зандъ на новомъ для нея политическомъ поприщ было совершенно подобно танцору, который, никогда прежде не танцевавшій, сразу вдругъ всталъ въ ряды большого кадриля и путается между парами, сбивая всхъ танцующихъ, то задвая за стулья, то хватаясь за даму изъ совсмъ другого каре.

Но подобное несообразное положеніе не могло долго длиться при быстро смнявшихся одно за другимъ событіяхъ этого горячаго времени. Такъ съ открытіемъ національнаго собранія кончилась роль временнаго правительства, вмст съ тмъ естественно прекратилось и редактированіе Жоржъ-Зандъ оффиціозной газеты. Вслдъ за тмъ, при консервативномъ, инертномъ и трусливомъ большинств національнаго собранія, съ каждымъ днемъ съ большею силою начала обнаруживаться реакція, и это какъ нельзя боле способствовало къ открытію глазъ Жоржъ-Зандъ на истинное положеніе длъ и къ уничтоженію ея оптимистическаго, розоваго настроенія. Дошло дло до того, что посл 15-го мая, даже она, при всей умренности ея политическихъ взглядовъ, сдлалась подозрительною въ глазахъ нкоторыхъ наиболе рьяныхъ алармистовъ, и въ город распространились слухи о возможности ея арестованія. Вотъ что пишетъ она по этому поводу въ своемъ письм Теофилу Tope, изъ Ногана, куда она удалилась посл 15-го мая:

‘Любезный Tope, я всего въ десяти часахъ отъ Парижа и буду вамъ посылать свои статьи по обыкновенію. Когда я встртила васъ 15-го мая на Орзейскомъ мосту, въ полномъ невдніи, подобно вамъ, относительно того, что въ эту минуту происходило въ Htel-de-Ville, я вамъ объявила, что я непремнно должна ухать на другой день, но вокругъ насъ былъ такой шумъ, что вы, по всей вроятности, не разслышали этого. Я же ухала только 17-го вечеромъ, потому что мн сказали, что я должна быть арестована, и естественно я желала предоставить юстиціи найти меня подъ рукою, если у нея было до меня какое-нибудь дло. Этотъ страхъ моихъ друзей не имлъ никакого основанія, и мн ничего не стоило бы разыграть роль важной преступницы, устроивъ маленькое бгство, въ то время, какъ никто не удостоивалъ меня чести думать обо мн, исключая разв нкоторыхъ господъ изъ національной гвардіи, которые негодовали, что была упущена изъ виду такая опасная заговорщица. Но и они не дошли до того, чтобы подозрвать на моей мансард складъ ружей и патроновъ’.

Но въ то время, какъ въ Париж распространялась реакція, производились аресты и преслдованія, въ провинціи Жоржъ-Зандъ была охвачена положительнымъ терроромъ, произведеннымъ агитаціею предшествовавшихъ выборовъ, равно какъ и событіемъ 15-го мая. Вотъ какими яркими, весьма любопытными и поучительными чертами характеризуетъ Жоржъ-Зандъ этотъ провинціальный терроръ въ томъ же самомъ письм къ Tope:

‘Здсь, въ Берри, столь романтическомъ, кроткомъ, добромъ и спокойномъ, въ стран, которую я люблю такъ нжно, и гд я достаточно доказала бднымъ и простымъ людямъ, что я сознаю свои обязанности относительно ихъ, на меня, и въ особенности на меня, начали смотрть, какъ на врага человческаго рода, и если республика не сдержала своихъ общаній, то причина этого, безъ сомннія, лежитъ во мн.

‘Я долго не въ состояніи была сообразить, какъ могла я съиграть такую важную роль, не подозрвая этого. Но, наконецъ, все это разложили мн по пальцамъ, и для меня оно стало ясне дня. Во-первыхъ, я примкнула къ заговорамъ нкоего чудовищнаго старика, котораго въ Париж зовутъ Отецъ Коммунизмъ и который мшаетъ буржуазіи осыпать народъ нжными попеченіями и благодяніями. Этотъ злодй, открывъ, что народъ, слишкомъ голодаетъ, предложилъ слдующее средство для уменьшенія общественныхъ нуждъ: избить всхъ дтей мене трехъ лтъ и стариковъ боле 60-ти лтъ, затмъ, чтобы никто не вступалъ въ бракъ, а жили бы вс, какъ зври. Это для начала.

‘Затмъ, такъ какъ я — ученица Отца Коммунизма, я пріобрла у г. герцога Роллена разршеніе принять въ одинъ прекрасный день въ полную свою собственность вс виноградники, земли и луга своего узда. Я водворю здсь гражданина Коммунизма и когда мы изобьемъ дтей и старцевъ и введемъ во всхъ семьяхъ скотскій законъ, мы станемъ платить каждому работнику по шести су въ день, а можетъ быть и меньше, они будутъ существовать на это, какъ знаютъ, а мы будетъ пировать на славу на ихъ счетъ.

‘Не думайте, что я преувеличиваю или шучу, примите все это въ буквальномъ смысл. Но этого еще мало. Посл событія 15-го мая, когда, какъ извстно всмъ и каждому, исполнительная комиссія объявила г. Кабе королемъ Франціи, я отправила въ Венсенскую башню всхъ лучшихъ депутатовъ и даже своихъ лучшихъ друзей, вслдствіе чего, нкій храбрый арендаторъ одного изъ друзей моихъ собирался вчера зарыть меня живую въ землю — не боле, для перваго раза.

‘Вотъ что, однако, внушаютъ по части политики нашимъ кроткимъ и добрымъ крестьянамъ долины Луары. Еслибы вы ихъ знали, могли бы подумать, что весь этотъ вздоръ родится въ ихъ суеврныхъ мозгахъ. Но никто лучше меня не знаетъ ихъ здраваго смысла и разсудительности. Вся бда въ томъ, что они легковрны, какъ вс живущіе далеко отъ совершающихся событій, и наивно врятъ всему, что бы имъ ни говорили.

‘Кто же принимаетъ на себя обязанность такъ правдиво наставлять ихъ и внушать имъ подобныя моральныя и философскія истины? Мн легко было бы назвать профессоровъ этой новой соціальной пауки, потому что въ трое сутокъ, какъ я пріхала сюда, я успла узнать этихъ отцовъ народа, равно какъ и цль ихъ просвтительной проповди. Но суть не въ томъ или другомъ имени — важно то, что одинъ и тотъ же фактъ въ одинъ и тотъ же моментъ распространился по всей Франціи и что, вслдствіе удивительнаго манвра династической буржуазіи, подобное толкованіе коммунизма было повсюду распространено какъ разъ во время выборовъ, съ одинаковою дозою правдоподобности, тонкости и благожелательства.

‘Въ 1789 году, съ одного конца Франціи до другого, какъ электрическій токъ, прошла струя фантастическаго террора. Повсюду распространились слухи о пришествіи разбойниковъ (brigands), города укрплялись баррикадами, крестьяне прятались въ рожь. До сихъ поръ еще этотъ годъ называютъ годомъ великаго страха. Повсюду ждали разбойниковъ, но разбойники не явились. И вотъ, въ 1848 году насталъ второй годъ страха. Теперь ждутъ коммунистовъ-людодовъ, но на этотъ разъ идутъ дале: ихъ уже видятъ. Каждый кандидатъ, на котораго обращается указательный палецъ реакціонеровъ, къ какому бы оттнку республиканской партіи ни принадлежалъ, обращается въ коммуниста въ глазахъ испуганнаго населенія. Мы знаемъ самыхъ анти-соціалистическихъ республиканцевъ, которые были забаллотированы въ качеств коммунистовъ, каковы, напримръ, редакторы ‘Atelier’. А такъ какъ сельскіе обыватели, равно какъ и нкоторыхъ городовъ, никогда не слыхали этого слова, необходимо было разъяснить имъ его какимъ-нибудь нагляднымъ фактомъ. Такъ, напримръ, говорили, что такой-то гражданинъ бьетъ свою жену.

‘— О, нтъ! возражали на это:— онъ бы скоре отрубилъ себ руку.

‘— О, не врьте этому, это онъ публично обращается съ нею такъ нжно, а дома только и длаетъ, что тиранитъ ее.

‘— Но, Господи! за что же?

‘— А потому, что онъ — коммунистъ.

‘О другомъ гражданин говорятъ вдругъ, что онъ промоталъ приданое своей жены.

‘— Но вдь онъ не женатъ, возражаютъ на это:— да никогда и не былъ.

‘— Ну, вотъ: и былъ женатъ, и не былъ женатъ. Очевидно, что коммунистъ.

‘Что касается до третьяго кандидата, то берегитесь: онъ приверженецъ Ледрю-Роллена, который коммунистъ. Но пятый кандидатъ заявляетъ себя приверженцемъ Ламартина.

‘— Тмъ хуже: Ламартинъ — коммунистъ, все временное правительство состоитъ изъ коммунистовъ, выбирайте однихъ мстныхъ людей, у которыхъ нога никогда не была въ Париж, да сверхъ того еще совтуйтесь съ ними, потому что повсюду разсяна масса скрытыхъ коммунистовъ, которые современемъ будутъ обнаружены.

‘Но шестой кандидатъ — работникъ, этотъ намъ совсмъ по душ.

‘— Этотъ хуже всхъ: онъ съ утра до ночи пьянствуетъ, оставляетъ свою семью голодать, самъ весь въ долгахъ, читаетъ книги, писать уметъ, онъ — трижды коммунистъ.

‘— Но на кого же надяться?

‘— На насъ однихъ, потому что на каждомъ шагу коммунисты. Отечество въ опасности. Если вы не остережетесь, въ одно прекрасное утро объявятъ раздлъ земель, шесть су поденной платы, отымутъ отъ васъ женъ и дтей — и все это произойдетъ, если вы будете вотировать безъ всякой осторожности.’

Вотъ какія впечатлнія вынесла Жоржъ-Зандъ изъ своей лтней поздки въ Ноганъ въ 1848 году. Нтъ ничего мудренаго, что, вслдствіе подобныхъ впечатлній, взгляды ея на характеръ различныхъ партій, равно какъ и на выдающихся политическихъ дятелей значительно измнились. Такъ, въ іюн того же года она пишетъ статьи въ защиту Луи-Блана и его люксембургскаго рабочаго парламента и противъ ареста Барбеса, а въ 1849 году является сотрудницей ‘La Commune de Paris’ вмст съ Барбесомъ, Собрье и Когеномъ, пишетъ предисловія къ книг Виктора Бори ‘Travailleurs et propritaires’ и къ ‘Conteurs ouvriers’, однимъ словомъ, сама становится въ ряды тхъ самыхъ сектантовъ, на которыхъ годъ тому назадъ такъ рьяно нападала.

X.
Сельскіе романы Жоржъ-Зандъ: ‘La mare au diable’, ‘La petite Fadette’, ‘Franois le Champi’.— Характеръ послдующей дятельности ея.— Романъ ‘Le marquis de Villemer’.— Образъ ея жизни въ старости.

Но одними этими политическими воззваніями, письмами и предисловіями не исчерпывается литературная дятельность Жоржъ-Зандъ въ это время. Замчательно, что какъ разъ посл іюньскихъ дней, когда мирный и кроткій духъ писательницы былъ до послдней крайности потрясенъ зрлищемъ страшнаго кровопролитія, у нея явилось неудержимое стремленіе къ сельской идиліи, къ созерцанію патріархальныхъ нравовъ захолустныхъ деревень, чуждыхъ всякихъ политическихъ бурь и катастрофъ и представляющихъ первобытную чистоту и простоту въ сравненіи съ болзненною извращенностью городскихъ центровъ. Вотъ что говоритъ она по этому поводу въ своемъ предисловіи къ ‘La petite Fadette’:

‘Вслдствіе печальныхъ іюньскихъ дней, потрясенная и возмущенная до глубины души, я искала въ уединеніи если не спокойствія, то хоть вры. Еслибы я имла претензію быть философомъ, я полагала бы и надялась, что вра въ идею успокоиваетъ духъ среди ужасовъ современной исторіи, но увы! это не для меня, и я смиренно сознаюсь, что увренность въ провиденціальномъ будущемъ не смиритъ въ душ артиста скорби вслдствіе необходимости переживать настоящее, столь омраченное междоусобицей. Людей дйствія, которые принимаютъ личное участіе въ политик, во всякомъ положеніи и оборот дла, ждетъ лихорадка надежды или безнадежности, гнва или радости, упоенія побды или горя пораженія. Но для бднаго поэта, равно какъ и праздной женщины, которые созерцаютъ событія, не находя въ нихъ личнаго и прямого интереса, каковъ бы ни былъ результатъ борьбы — одинаково остается лишь глубокій ужасъ пролитой крови и особеннаго рода отчаяніе при вид всхъ этихъ ненавистей, оскорбленій, угрозъ, клеветъ, которыя подымаются къ небу, какъ грязный смрадъ вслдствіе общественныхъ конвульсій. Въ подобныя минуты, бурный и могучій геній, въ род Данта, пишетъ слезами, желчью, нервами мрачную поэму, драму, полную мукъ и стоновъ. Нужно быть закалену водою и огнемъ, подобно этому духу, чтобы быть въ состояніи остановить свое воображеніе на ужасахъ символическаго ада, имя въ тоже время передъ глазами мрачное чистилище земныхъ страданій. Въ наши дни, артистъ, боле слабый и чувствительный^ представляющій собою эхо и отраженіе подобнаго ему поколнія, чувствуетъ неодолимую потребность отвратить свои взоры и разсять воображеніе зрлищемъ тишины, невинности и мечтательности. Заставляетъ его длать это, правда, слабость, но онъ не долженъ краснть за нее, потому что въ этомъ же лежатъ и его обязанность. Въ эпохи, когда зло заключается въ томъ, что люди не довряютъ другъ другу и исполняются взаимной ненавистью, обязанность артиста [воспвать кротость, доврчивость, дружбу и напоминать такимъ образомъ ожесточеннымъ и отчаявшимся людямъ, что чистые нравы, нжныя чувства и первобытная правда еще встрчаются въ этомъ мір. Прямое обращеніе къ современнымъ бдствіямъ, къ страстямъ, которыя бушуютъ, не есть путь спасенія, нжная псенка, звуки сельской дудки, сказка, убаюкивающая дтей сладкимъ сномъ, безъ ужасовъ и страданій, цлесообразне, чмъ зрлище дйствительныхъ бдъ, которымъ сила вымысла придаетъ еще боле яркости и выпуклости’.

Слдствіемъ подобнаго настроенія явились сельскіе романы и повсти Жоржъ-Зандъ, каковы ‘La mare au diable’, ‘La petite Fadette’, ‘Franois le Cliampi’.

Въ своей характеристик Жоржъ-Зандъ Зола съ особенною строгостью относится къ этимъ сельскимъ романамъ. Онъ отказываетъ имъ въ какой бы то ни было правд. По его мннію, они представляютъ собою сплошную ‘прекрасную ложь’, дйствительность въ нихъ искажена до послдней степени, крестьяне Жоржъ-Зандъ подрядъ добры, честны, мудры, предусмотрительны, благородны, она идеализируетъ даже собакъ и ословъ. ‘А хуже всего, по словамъ Зола, то, что Жоржъ-Зандъ заставляетъ крестьянъ говорить въ теченіи цлыхъ часовъ, разговоровъ не оберешься, они нескончаемы и показываютъ въ разговаривающихъ необыкновенныхъ ораторовъ, соперничающихъ въ прекрасныхъ фразахъ’ и т. д.

Что касается до послдняго замчанія, именно относительно излишней болтливости крестьянъ Жоржъ-Занда и изысканности ихъ языка, то въ этомъ, безъ сомннія, есть своя доля правды. Но не надо забывать, что вдь это была первая попытка во французской литератур изображать народный бытъ и крестьянскіе типы. Можно ли было и требовать, чтобы писательница, воспитанная въ дух эстетико-галантерейной литературной школы 30-хъ годовъ, могла ршиться изображать сельскую жизнь во всей ея неподкрашенно-грубой правд, подобно тому, какъ въ наше время у насъ изображаютъ ее наши писатели-народники? Въ предисловіи къ ‘Franois le Champi’ Жоржъ-Зандъ довольно подробно распространяется о своихъ затрудненіяхъ въ этомъ отношеніи. ‘Если, говоритъ она:— я заставлю сельскаго человка говорить такимъ языкомъ, какимъ онъ обыкновенно говоритъ, необходимо будетъ длать переводъ для цивилизованнаго читателя, а если я заставлю его говорить, какъ мы говоримъ, я создамъ несообразное существо, въ которомъ придется предположить рядъ идей, какихъ онъ не иметъ’. Затмъ, она сама сознается, что въ ‘La mare au diable’ мстами авторъ показываетъ кончикъ своего уха и, наконецъ, предписываетъ себ такое правило, что разсказывать надо такъ, какъ будто у нея по правую руку стоялъ парижанинъ, говорящій образованнымъ языкомъ, а по лвую крестьянинъ, которому она не хотла бы сказать ни одной фразы, для него непонятной, и такимъ образомъ она должна говорить ясно для парижанина и наивно для крестьянина. Конечно, съ точки зрнія современной реальной школы, вс подобныя правила должны казаться крайне искуственны, но надо также принять во вниманіе и то, что и для современнаго французскаго реалиста вывести крестьянина, говорящаго на своемъ природномъ язык, не мене затруднительно, чмъ это было и для Жоржъ-Зандъ. Если въ нашемъ отечеств народный языкъ значительно отличается отъ литературнаго, то во Франціи мстный крестьянскій говоръ, такъ называемый patois, представляется какъ бы совершенно особеннымъ языкомъ, столько же мало понятнымъ для образованнаго парижанина, какъ для петербуржца малороссійскій языкъ, и при такомъ условіи представить разговоры крестьянъ въ натуральномъ вид немыслимо безъ подстрочнаго перевода.

Но за всми этими вншними и чисто формальными недостатками остается внутреннее содержаніе сельскихъ романовъ Жоржъ-Зандъ, и въ этомъ отношеніи замчанія Зола поражаютъ насъ своею ложью. Такъ, начать съ того, что мы нетолько не замчаемъ въ сельскихъ романахъ Жоржъ-Зандъ какой-либо чрезмрной идеализаціи и фантазіи, а напротивъ, массу глубокой реальной правды, обличающей въ писательниц основательное знаніе народной жизни. Въ прежнихъ романахъ съ соціальными задачами мы встрчали, правда, нкоторые типы людей изъ народа, которые напоминали намъ скоре героевъ высшей и самой передовой интелигенціи, чмъ крестьянъ. Таковы были Пьеръ Гюгененъ, Бенедиктъ, Каринсьенъ и проч. Но Жоржъ-Зандъ представляла намъ этихъ героевъ вовсе не какъ типы заурядныхъ крестьянъ. Это — люди, успвшіе случайно пріобрсть высшее образованіе и выдлившіеся изъ народа въ ряды передовой интеллигенціи. Общаго съ народомъ у нихъ только и осталось, что происхожденіе, соціальное положеніе и солидарность политическихъ интересовъ. Совершенно не таковы крестьяне сельскихъ романовъ Жоржъ-Зандъ. ^Несмотря на свой мстами сглаженный, мстами подкрашенный языкъ, они являются передъ вами во всей своей первобытной простот и наивной грубости. Сказать про нихъ, чтобъ это все были какіе-то аркадскіе пастушки и представляли собою сплошную картину доброты, честности, мудрости, предусмотрительности, благородства, значитъ совсмъ не быть знакому съ этими романами, не имть о нихъ ни малйшаго понятія. Напротивъ того, романы эти отличаются именно тмъ, что рисуютъ сельскій людъ въ различныхъ его элементахъ, иногда далеко не идеальныхъ. Что именно обличаетъ въ Жоржъ-Зандъ знаніе народной жизни и свидтельствуетъ о реальной правд ея изображенія сельской жизни, это именно присутствіе въ романахъ тхъ существенныхъ категорій, на которыя распадается французскій сельскій людъ, категорій, находящихся другъ съ другомъ въ постоянномъ броженіи и антагонизм. Такъ на первомъ план мы видимъ категорію разбогатвшихъ фермеровъ. Это — кулаки и міроды сельской французской жизни, очень напоминающіе нашихъ кулаковъ, какъ по отношенію ихъ къ окружающему ихъ сельскому люду, такъ и по всмъ пріемамъ ихъ хищничества и эксплуатаціи края. По культур своей они совсмъ уже выдляются изъ народа въ среду буржуазіи. Дочери ихъ франтятъ и стараются подражать городскимъ модамъ и обращеніямъ, сыновья ловеласничаютъ и высокомрничаютъ съ своими бдными односельчанами. Сами они дрожатъ надъ деньгами, сколачиваютъ капиталы всякими правдами и неправдами, по не прочь порою раскошеляться, чтобы купить за безцнокъ сосдній замокъ раззореннаго дворянина и сдлаться владтельною особою околодка, а не то рады задаромъ пріобрсти какую-нибудь модную коляску, чтобы потомъ съ шикомъ подкатывать на рысакахъ по воскресеньямъ къ сельской церкви. Вотъ какую прекрасную характеристику подобнаго рода французскихъ Деруновыхъ и Колу паевыхъ длаетъ Жоржъ-Зандъ, описывая наружность Бриколина въ ‘Le meunier d’Angibault’.

‘Бриколинъ былъ человкъ пятидесяти лтъ, сильнаго и правильнаго сложенія, но тучность сгладила вс его члены, какъ это случается со всми крестьянами, пользующимися благосостояніемъ, которые, проводя весь день на воздух, по большей части на лошади, и ведя жизнь дятельную, но не тяжелую, устаютъ лишь на столько, что эта усталость помогаетъ имъ поддерживать цвтущее здоровье и завидный аппетитъ. Благодаря возбуждающему вліянію свжаго воздуха и постоянной дятельности, люди эти нкоторое время безъ дурныхъ послдствій переносятъ излишества своихъ обдовъ, но хотя во время своихъ сельскихъ тру_tдовъ они одваются почти также, какъ и крестьяне, при пер, вомъ же взгляд они рзко отличаются отъ нихъ. Въ то время, какъ крестьянинъ всегда худощавъ, строго пропорціонально сложенъ и смуглъ, что составляетъ его красоту, сельскій буржуа постоянно съ сорока лтъ бываетъ отягощенъ толстымъ брюхомъ, тяжелой походкой и виннымъ колоритомъ лица, опошливающимъ и обезображивающимъ самыя красивыя организаціи.

‘Между тми, которые сами сколачиваютъ капиталы, начиная свою жизнь вынужденною трезвостью крестьянина, нтъ исключеній относительно этой обрюзглости формъ и измненія цвта лица. Вошло даже въ пословицу замчаніе, что какъ только крестьянинъ начинаетъ питаться мясомъ и пить вино безъ удержу, онъ длается неспособенъ трудиться, и возвращеніе къ прежнимъ привычкамъ грозило бы ему неминуемою и скорою смертью. Можно положительно сказать, что деньги входятъ въ кровь и плоть ихъ, въ тло и душу, и что съ утратою состоянія они фатально должны терять или жизнь, или разумъ. Безполезно было бы негодовать на нихъ: они не могутъ быть иными. Они жирютъ для того, чтобы придти къ апоплексіи или тупоумію. Ихъ способности къ нажив и къ сохраненію богатствъ, сначала очень развитыя, гаснутъ въ середин ихъ карьеры, и посл того, какъ они наживаютъ свое состояніе съ быстротою и ловкостью изумительными, они впадаютъ въ апатію, распущенность и неспособность. Никакая общественная идея, никакое чувство прогресса не поддерживаютъ ихъ. Чревоугодіе длается единственнымъ дломъ ихъ жизни, и ихъ богатство, столь энергично нажитое, прежде чмъ упрочиться, отягощается и колеблется разными рискованными предпріятіями и неудачами, не говоря уже о тщеславіи, которое побуждаетъ ихъ браться за спекуляціи сверхъ своего кредита, такъ что подобные богачи почти всегда раззоряются, какъ разъ въ то время, когда больше всего внушаютъ зависть’.

Согласитесь, что подобнаго рода характеристика нетолько глубоко реальна, но и общечеловчна, по крайней мр, ее безъ всякихъ ограниченій и измненій можно приложить къ любому изъ нашихъ россійскихъ Деруновыхъ. А типъ Бриколина не единственный въ ея романахъ: таковъ и отецъ Лери въ роман ‘Valentine’, и хозяинъ фермы Ормо въ ‘La mare au diable’, который нанимаетъ молодыхъ и хорошенькихъ батрачекъ съ спеціальною цлію пользоваться по части клубнички, такова Севера въ роман ‘Franois le Cliampi’, эта сельская Клеопатра, отбивающая чужихъ мужей и наживающаяся насчетъ своихъ любовниковъ.

Ко второй категоріи принадлежатъ зажиточные крестьяне средней руки, вполн соотвтствующіе тому, что у насъ нын называютъ ‘хозяйственные’ и ‘умственные’ люди. Это — крестьяне, жизнь и благосостояніе которыхъ основывается, главнымъ образомъ, на честномъ земледльческомъ труд и которые твердо держатся завщанныхъ ддами патріархальныхъ принциповъ земледльческой жизни.— Въ общественномъ отношеніи они — упорные консерваторы, въ семь — строгіе деспоты. При всей ихъ разсудительности и смышленности, умъ ихъ не въ силахъ освободиться отъ массы суеврій, предразсудковъ и правилъ узкой морали или установленныхъ обычаевъ. Такъ напримръ, они по натур не своекорыстны, но за лишнюю копейку хватаются жадно и раскошеливаются не охотно. Они мечтаютъ о томъ, чтобы устроить браки дтей какъ можно выгодне, чтобы это были вполн приличныя и богатыя партіи, но если ихъ сынъ влюбится въ батрачку, они, скрпя сердце, соглашаются и на подобный съ ихъ точки зрнія неравный бракъ, если батрачка эта представляется хорошею работницей и доброй нравственности. Таковы отецъ Морисъ въ ‘La mare au diable’, отецъ Барбо въ ‘La petite Fadette’, Жанъ Верто въ ‘Franois le Champi’, и многіе другіе.

Къ третьей категоріи относятся сельскіе пролетаріи, вс обездоленные, униженные и оскорбленные деревни. Таковы вс главные герои сельскихъ романовъ: и Марія, въ ‘La mare au diable’, и маленькая Фадетта, и Франсуа-найденышъ. На этихъ типахъ писательница останавливается особенно любовно, и очень можетъ быть, что въ нкоторой степени они идеализированы, но мы съ тобой, читатель, такъ мало знаемъ міръ униженныхъ и оскорбленныхъ, что не можемъ судить объ этомъ съ полною компетентностью, идеализированы ли они писательницею, а можетъ быть въ дйствительности они еще выше, чмъ въ ея романахъ?

Ботъ изъ взаимнаго столкновенія этихъ трехъ элементовъ народной жизни и слагаются вс т простыя и несложныя, но подъ часъ глубоко хватающія за сердце драмы, которыя служатъ сюжетами сельскихъ романовъ Жоржъ-Зандъ. Такъ, въ ‘La mare au diable’ описывается безъ всякихъ затй, какъ женился крестьянинъ Жерменъ, зять зажиточнаго крестьянина, отца Мориса. Побужденіе къ женитьб Жермена является передъ нами вполн въ крестьянскомъ дух: онъ овдовлъ, у него подростало трое дтей, при чемъ старшему сыну было 7 лтъ, въ дом необходима была работница, и вотъ тесть посваталъ ему свою родственницу, тоже вдову, 32 лтъ, хорошаго семейства и богатую, имющую земель на 8—10 тысячъ франковъ. Жерменъ похалъ смотрть невсту, причемъ нкая бднйшая крестьянка сосдка — Гильета, попросила кстати отвезти по дорог дочь ея Марію на ферму Ормо, гд послдняя нанялась въ батрачки, а дорогою къ Жермену навязался сынишка его. На пути они заблудились въ чортовомъ болот и имъ пришлось ночевать въ лсу. Во время этой ночевки Жерменъ усплъ влюбиться въ Марію. Но надо отдать справедливость, мотивъ этой внезапной любви дышетъ глубокою правдою и, въ свою очередь, обличаетъ въ писательниц знаніе народной жизни. Жерменъ полюбилъ въ Маріи не какія-нибудь ‘дивныя очи и волшебныя рчи’, а именно то, что прежде и боле всего цнитъ крестьянинъ, за чмъ собственно и халъ Жерменъ — расторопную, умную и сметливую работницу. Въ то время, какъ онъ совсмъ потерялъ голову, очутившись въ безвыходномъ лсу, въ холодномъ, сыромъ туман и подъ дождемъ, она выказала полное присутствіе духа и практично устроила самый комфортабельный ночлегъ какъ для его сынишки, такъ и для него самого. Золй выписываетъ лишь конецъ этой прелестной сцены, чтобы показать, какъ неестественно крестьянинъ объяснялся въ любви, но онъ игнорируетъ начало, а въ этомъ начал вся суть и все достоинство разсказа. Я считаю нелишнимъ припомнить читателю это мсто, представивъ его съ нкоторыми сокращеніями, неизбжными, чтобы извлеченіе не заняло слишкомъ много мста:

‘— Не теряйте терпнія, Жерменъ, сказала маленькая Марія.— Намъ вовсе не худо на этомъ холмик. Дождикъ не проходатъ сквозь листву этого громаднаго дуба, и мы можемъ развести огонь, тутъ такъ много сухого хвороста подъ нашими ногами, который не служитъ ни къ чему, но довольно сухъ, чтобы горть. У васъ есть огонь, Жерменъ? Я видла, вы давеча курили.

‘— Все это у меня было. Огниво лежало у меня въ мшк на сдл вмст съ дичью, которую я везу въ подарокъ своей невст, но проклятая кобыла все это унесла съ собою и даже мой плащъ, который она наврное потеряетъ и разорветъ о сучья.

‘— Неправда, Жерменъ: и сдло, и плащъ, и мшокъ — все это у вашихъ ногъ. Сивая разорвала подпругу и, умчавшись, все это сбросила.

‘— Это ужь никто, какъ Богъ, отвчалъ крестьянинъ:— и еслибы мы могли найти немного хвороста, намъ удалось бы и обсушиться, и согрться.

‘— Это не трудно, сказала маленькая Марія:— хворостъ такъ и трещитъ подъ нашими ногами. Но дайте мн сначала сдло.

‘— Что ты хочешь длать?

‘— Постель для ребенка. Нтъ, не такъ: кладите исподомъ вверхъ, ребенокъ не будетъ скатываться, и къ тому же исподъ до сихъ поръ горячъ отъ спины лошади. Обложите по сторонамъ камнями, вонъ, возьмите тамъ камни, видите?

‘— Я ничего не вижу. У тебя кошачьи глаза!

‘— Держите! Ну, вотъ и готово, Жерменъ! Дайте мн вашъ плащъ, я закутаю имъ ноги мальчику, а своимъ салопомъ закрою его тло. Смотрите, ему будетъ тутъ спать удобне, пожалуй, чмъ въ своей постели. Попробуйте, какъ тепло!

‘— Правда! ты мастерица ухаживать за дтьми, Марія!

‘— Это не большое колдовство! Теперь давайте огниво, а я наберу хворосту.

‘— Да этотъ хворостъ никогда не загорится. Онъ слишкомъ сыръ.

‘— Вы во всемъ сомнваетесь, Жерменъ! Разв вы никогда не пасли скота и вамъ не случалось разводить огня среди поля подъ самымъ дождемъ?

‘— Да, это искуство дтей, пасущихъ скотъ. Но я, какъ только началъ ходить, всегда былъ погонщикомъ воловъ.

‘— Вотъ поэтому-то ваши руки боле сильны, чмъ ловки. Ну, вотъ, костеръ готовъ. Посмотримъ, загорится ли онъ. Дайте мн ваше огниво и кусокъ сухого папоротника. Отлично! Дуйте теперь. Вдь вы не слабогрудый!

‘— О, нтъ, насколько я знаю себя, сказалъ Жерменъ, раздувая огонь съ силою кузнечныхъ мховъ.

‘Черезъ минуту, пламя запылало, сначала отбрасывая красный отсвтъ, а затмъ поднялось синеватыми языками, озаривъ листву дуба, и осушило окрестность на десять шаговъ, борясь съ сырымъ туманомъ.

‘— Теперь я сяду возл малютки, чтобы на него не падали искры, сказала молодая двушка:— а вы поддерживайте и усиливайте огонь, Жерменъ, и мы не схватимъ ни лихорадки, ни ревматизма.

‘— А ей Богу, ты умная двушка, сказалъ Жерменъ: — и умешь разводить огонь, какъ маленькая ночная колдунья. Я ожилъ, и отъ сердца у меня отошло, тогда какъ съ мокрыми ногами по колна и мыслію остаться въ такомъ положеніи до утра я совсмъ упалъ духомъ…

‘— А когда падаютъ духомъ, ничего не могутъ придумать, возразила маленькая Марія.

‘— А ты никогда не падаешь духомъ?

‘— О, нтъ, никогда! Зачмъ!..

‘— У тебя доброе сердце, Марія, и я готовъ плакать съ тобою. Но приблизься къ огню, вс твои юпки промокли, бдная двочка! Давай, я займу твое мсто возл мальчика, а ты обогрйся.

‘— Мн и такъ тепло, отвчала Марія:— а если вы хотите приссть, то вотъ конецъ плаща, а мн и здсь отлично.

‘— А въ самомъ дл, здсь отлично, сказалъ Жерменъ, садясь возл нея.— Только вотъ голодъ немного мучаетъ меня. Вдь ужь теперь часовъ девять, а мы такъ долго блуждали по этимъ бездорожицамъ, что я совсмъ безъ ногъ. А теб не хочется сть, Марія?

‘— Мн? Нисколько! Я не привыкла по вашему сть по четыре раза въ день, и мн такъ часто приходилось ложиться спать безъ ужина, что одинъ лишній разъ мн не въ диковинку.

‘— А я теб скажу, ты очень помадная женщина, не требующая большихъ издержекъ, сказалъ Жерменъ, улыбаясь.

‘— Я вовсе не женщина, отвчала наивно Марія, не замчая, какой оборотъ приняли мысли хитраго крестьянина.— Что вы, бредите, что ли?

‘— Да, мн кажется, что я брежу, отвчалъ Жерменъ:— это, должно быть, отъ голода.

‘— Какой же вы обжора! возразила она, въ свою очередь позволяя себ немного боле, чмъ слдовало.— Ну, что-жь! Если ужь вы не можете прожить пять, шесть лишнихъ часовъ безъ ды, разв у васъ нтъ въ мшк дичи, и огня, чтобы ее изжарить?

‘— Чортъ возьми! Это отличная мысль! Но вдь это подарокъ моему будущему тестю!

‘— Но у васъ шесть куропатокъ и заяцъ! Неужели вы разсчитываете все это състь?

‘— Но какже мы сжаримъ безъ вертела и тагана? Сгорятъ въ уголь!

‘— Нисколько. Я берусь изжарить вамъ въ пепл безъ малйшаго запаха дыма. Разв вамъ никогда не случалось ловить жаворонковъ въ пол и жарить ихъ между двумя камнями? Ахъ, да, правда! Я и забыла, что вы никогда не были пастухомъ! Ну, вотъ увидите: ощиплите мн эту куропатку! Да не такъ сильно, вдь вы ей кожу сдерете!

‘— А ты ощипли-ка вотъ другую и покажешь мн какъ это длать.

‘— А вамъ непремнно нужно двухъ! Вотъ ненасытность-то! Ну, вотъ мы ихъ и ощипали! Я теперь буду жарить.

‘— Изъ тебя вышла бы отличная шинкарка, маленькая Марія, но, къ несчастію, у тебя нтъ шинка, и мн придется пить воду изъ болота.

‘— А вамъ бы хотлось вина, не правда ли? Вы, можетъ быть, не прочь были бы и отъ кофею? Вы воображаете себя на ярмарк подъ шатромъ! Позовите трактирщицу: тонкаго ликеру крестьянину изъ Белари!

‘— А, маленькая насмшница, вы потшаетесь надо мною! А вы бы не выпили вина, еслибы у насъ оно было?

‘— Я? да я сегодня вечеромъ у Ребеки пила его съ вами второй разъ въ жизни. Но такъ какъ вы умный человкъ, я могу вамъ предложить бутылку почти полную, и хорошаго вина.

‘— Какъ, Марія? да ты положительно колдунья!

‘— А вы разв не имли глупости спросить у Ребеки дв бутылки? Вы выпили свою съ мальчикомъ вашимъ, а я едва проглотила три капли изъ той, которую вы поставили передо мною. Между тмъ, вы заплатили за об, даже и не взглянувши.

‘— Ну, и что-жь?

‘— А то, что я невыпитую бутылку положила въ свою корзинку, предполагая, что въ дорог вы или сынъ вашъ захотите напиться… Вотъ она.

‘— Ты — самая разумная двушка, какую я только встрчалъ! Скажите, пожалуйста! Она плакала въ то время, когда выходила изъ гостинницы, бдное дитя, и это не мшало ей думать боле о другихъ, чмъ о себ самой! Маленькая Марія, мужчина, который женится на теб, не будетъ дуракомъ.

‘— Надюсь, что я и не полюбила бы дурака. Однакоже, шьте-ка ваши куропатки, он совсмъ готовы, а вмсто хлба вотъ вамъ каштаны.

‘— Да откуда же, чортъ побери, ты взяла еще каштаны?

‘— Есть чему удивляться! Да я всю дорогу собирала ихъ съ попутныхъ втвей и набрала цлые карманы!

‘— И они тоже сжарились?

‘— Да у меня не было бы ума, еслибы я ихъ не положила въ огонь тотчасъ же, какъ только онъ былъ разведенъ! Это всегда такъ длается въ поляхъ.

‘— Ахъ, Марія, будемъ же ужинать вмст! я хочу пить за твое здоровье и пожелать теб хорошаго мужа, какъ и ты бы себ пожелала, скажи мн откровенно.

‘— Мн это трудно сказать, Жерменъ, я никогда объ этомъ не думала…’

Вотъ подъ какими впечатлніями возникла и развилась любовь Жермена, и особенно эта страсть разгорлась посл того, какъ Жерменъ совершенно разочаровался въ невст, которую халъ сватать, встртя въ ней пустую и пошлую кокетку, окруженную увивавшимися за ея деньгами соискателями, а Марія воротилась съ горемъ домой, едва спасшись изъ когтей наглаго волокиты-хозяина. Повсть кончается такъ же просто, какъ и началась: дале слдуетъ окончательное объясненіе и свадьба, безъ всякихъ лишнихъ приключеній и осложненій.

Въ разсказ ‘La petite Fadette’ изображается одно изъ тхъ отверженныхъ, гонимыхъ и вслдствіе этого озлобленныхъ существъ, которыя вы встртите въ каждой деревн, какъ русской, такъ и французской.

Мы не будемъ распространяться о разныхъ причинахъ, вслдствіе которыхъ люди, по существу своему вовсе не злые, вдругъ съ ожесточеніемъ поголовно обрушиваются на какое-нибудь несчастное существо, которое достойно было бы, повидимому, возбуждать скоре жалость, чмъ злобу. Главная причина лежитъ, конечно, въ той масс суеврія и всяческихъ предразсудковъ, которые опутываютъ умъ сельскаго люда, и въ томъ пугливомъ, консервативномъ недовріи, съ которымъ крестьянинъ смотритъ на все, въ какомъ бы то ни было отношеніи выходящее изъ обычной нормы жизни. Маленькая Федетта была одною изъ жертвъ этой сельской темноты. Дочь потерянной женщины, внучка сельской колдуньи, оборванная, грязная, заброшенная двочка съ дтства сдлалась всеобщимъ посмшищемъ села. Но гордая и непреклонная натура ея не смирилась подъ гнетомъ этого всеобщаго посмянія.

На каждую посмшку она отвчала насмшками еще боле злыми и безпощадными и ожесточилась, наконецъ, до того, что начала встрчать людей не иначе, какъ съ градомъ ругательствъ и издваній. Но послушаемъ, какъ она сама исповдуется о своемъ психическомъ состояніи своему возлюбленному:

‘— Послушай, Ландри, сказала она:— я боле заслуживаю жалости, чмъ порицанія, если я и виновата по отношенію къ себ, по крайней мр, я ничего серьзно худого не сдлала другимъ, и еслибы люди были хоть сколько-нибудь разсудительны и справедливы, они боле обращали бы вниманіе на мое сердце, чмъ на мою уродливую фигуру и плохую одежду. Обрати вниманіе или узнай, если ты не знаешь, какова была моя судьба съ тхъ поръ, какъ я только родилась. Я ничего теб не скажу дурного о моей матери, которую каждый бранитъ и поноситъ, хотя ея нтъ здсь, чтобы защитить себя, а я этого не въ состояніи, такъ какъ не знаю, какое зло она сдлала и что ее къ этому побудило. Но люди такъ злы, что едва мать покинула меня и я еще горько оплакивала ее, какъ при малйшей моей ссор съ подругами, пустяшной размолвк въ играхъ, которую они безъ труда простили бы другъ другу, он меня попрекали матерью и старались заставить краснть за нее. Можетъ быть, что еслибы на моемъ мст была благоразумная, двушка, какъ ты выражаешься, она молча смирялась бы, разсуждая, что благоразумне всего не брать на себя защиту матери и предоставить людямъ поносить ее, чтобы самое себя обезпечить отъ поношенія. Но я, какъ видишь, этого не могла. Это было слишкомъ жестоко для меня. Моя мать всегда была для меня матерью, и пусть о ней думаютъ что угодно, найду ли я ее или не буду никогда имть о ней ни малйшаго слуха, я всегда буду любить ее всею душою. И когда меня называютъ дочерью бглой потаскушки, я обижаюсь не за себя, я знаю, что меня это не можетъ обидть, такъ какъ я ничего не сдлала дурного, но за бдную, дорогую мн женщину, которую я обязана защищать. А такъ какъ я не могу и не умю ее защитить, я мщу за нее, говоря людямъ правду, которую они заслуживаютъ, и показывая имъ, что они не лучше той, въ которую они бросаютъ камни. Вотъ почему про меня говорятъ, что я любопытная сплетница, нарочно развдываю секреты другихъ, чтобы разбалтывать ихъ. Правда, Богъ сдлалъ меня любопытною, если этимъ словомъ называть желаніе узнавать все скрытое отъ насъ. Но еслибы ко мн были добры и человчны, мн бы и въ голову не приходило удовлетворять свое любопытство на счетъ ближнихъ. Я все свое любопытство устремила бы къ развдыванію секретовъ излеченія болзней, которымъ научила меня бабушка. Цвтовъ, травъ, камней, мушекъ и прочихъ чудесъ природы было бы для меня вполн достаточно, чтобы удовлетворить своей страсти повсюду бродить и копаться. Я бы всегда была въ одиночеств, не зная скуки. Первая страсть моя — пойти въ какое-нибудь мсто, куда никто не ходитъ, и тамъ раздумывать о тысячи вещахъ, о которыхъ я никогда не слыхала отъ людей, считающихъ себя первыми умниками. Если я и входила въ сношенія съ ближними, то длала это часто изъ желанія оказать имъ услугу своими маленькими познаніями, до которыхъ я дошла и изъ которыхъ сама бабушка часто извлекала свои выгоды. Но вмсто честной благодарности отъ своихъ сверстниковъ, которыхъ я вылечивала, не требуя отъ нихъ за это никакого вознагражденія, я прослыла колдуньей, и т самые, которые прибгали ко мн въ случа нужды, потомъ при первомъ случа говорили разныя глупости’ и т. д.

Во всей этой выдержк есть, если хотите, одна формальная ошибка: писательница заставила Фадетту опредленно формулировать то, что она сама должна была бы сказать про свою героиню, которая могла бы все это инстинктивно чувствовать, но была далека отъ такого яснаго сознанія. Подобныхъ ошибокъ вы можете встртить много въ сельскихъ романахъ Жоржъ-Зандъ, и он-то боле всего мозолятъ глаза современнымъ реалистамъ въ дух Золй. Но какъ бы ни была въ ихъ глазахъ велика эта ошибка, она нисколько не уменьшаетъ внутренней правды разсказа. И особенно рзко выступаетъ эта правда въ конц разсказа, когда Фадетта, посл смерти бабушки, получаетъ отъ нея большое наслдство, становится богатйшей невстой во всемъ сел. И вдругъ тогда въ глазахъ тхъ же односельчанъ, которые ее такъ поносили, она длается и красивою, и умною, и честною, и первый крестьянинъ въ сел, одинъ изъ членовъ муниципальнаго совта, который передъ тмъ пришелъ въ ярость при вид любви своего сына къ Фадетт, теперь съ радостью готовъ принять ее въ свое семейство. Мы спрашиваемъ читателя, гд же здсь идеализація крестьянъ и представленіе ихъ подрядъ добрыми, честными, мудрыми, предусмотрительными и проч.?

Въ роман ‘Franois le Champi’ особенно хорошо начало, которое производитъ на васъ такое впечатлніе, какъ будто вы слушаете любую русскую народную, семейную псню. Въ самомъ дл, здсь вы встрчаете вс неизбжные аттрибуты этой печальной псни: и постылаго мужа, пьяницу и гуляку, который тащитъ все добро изъ дома по кабакамъ и любовницамъ, и не даетъ пикнуть своей жен, смотря на нее, какъ на рабочую лошадь, и старую, ехидную свекровь, вчно недовольную, ворчащую и наговаривающую сыну на невстку, и злую вдьму-разлучницу, разгульную сельскую вдовушку-красавицу съ ея нахальною похвальбою, и слезы загнанной, забитой женщины, безотвтной и безучастной страдалицы. Изъ всего этого драматическаго положенія, свойственнаго сельскому быту не одного, какъ вы видите, нашего отечества, естественно вытекаетъ горячая любовь обездоленной женщины Магдалины Бланше къ подкинутому ребенку, малютк Франсуа, который, выросши, длается батракомъ у мужа ея Бланше и возбуждаетъ нелпую ревность къ жен со стороны послдняго. Но конецъ романа, къ сожалнію, не оправдываетъ его начала. Правда, ничего нтъ неестественнаго въ томъ, что Франсуа-найденышъ, возросши въ дом Бланше подъ материнскими попеченіями хозяйки, женится потомъ на своей благодтельниц, посл смерти ея мужа. Въ сельскомъ быту не обращаютъ большого вниманія на разницу возрастовъ, особенно когда бракъ является дломъ обоюдной выгоды, и что ‘питомецъ’ женится на вдов своего хозяина, въ этомъ нтъ ничего удивительнаго. Но писательница подъ конецъ романа слишкомъ ужь вдалась въ подробнйшее размазываніе чувствительныхъ сенсацій по поводу страсти женщины въ среднемъ возраст къ юному парню и впала въ приторный сентиментализмъ. Вообще въ этотъ періодъ своей жизни Жоржъ-Зандъ очень любила останавливаться на обсужденіи возможности горячей и жизненной страсти 18-тилтнихъ юношей къ барынямъ лтъ 30 и 40, и эта щекотливая тэма постоянно сбивала ее съ толку, какъ это мы видли ужь въ ‘Lucr&egrave,ce Floriani’. Тоже самое случилось и въ настоящемъ случа.

Сельскіе романы представляютъ собою послднюю фазу развитія таланта Жоржъ-Зандъ и видоизмненія ея творчества. Дале затмъ слдуетъ длинная серія романовъ періода имперіи вплоть до смерти ея въ 1876 году, изъ которыхъ многіе имютъ свои художественныя достоинства, но далеко не заключаютъ въ себ ни той страстности, ни того общественнаго значенія, какъ произведенія 40-хъ годовъ. Несмотря на то, что писательница развиваетъ въ нихъ т же тэмы, они представляются лишь слабымъ эхомъ ея прежнихъ романовъ. Писательница, очевидно, является, съ одной стороны, разочарованною 1848 годомъ во всхъ своихъ молодыхъ упованіяхъ, а съ другой — подавленною реакціею наполеоновскаго режима, равно какъ и бременемъ лтъ. Она пишетъ теперь не столько уже вслдствіе политическаго энтузіазма или художественнаго вдохновенія, сколько по привычк. Объ этомъ можно судить по ея роману ‘Le marquis de Villemer’, который считается лучшимъ ея произведеніемъ этого періода и имлъ въ свое время двойной успхъ — и въ вид романа, и въ сценической передлк.

Задуманъ романъ, повидимому, превосходно. У знатной, тщеславящейся древнимъ родомъ, но обднвшей маркизы де-Вильмеръ — два сына отъ двухъ мужей: одинъ Гастонъ, любимецъ матери, необузданный кутила, волокита и мотъ, расточающій послднія крохи нетолько свои, матери, но и брата, другой — Урбанъ, скромный, застнчивый, во всхъ отношеніяхъ идеальный, весь погруженный въ міръ наукъ, несмотря на всю свою идеальность, мене любимый матерью, чмъ его блудный братъ, ну, и конечно ужь, какъ вс слишкомъ идеальные герои Жоржъ-Зандъ, одержимый припадками болзни сердца. Вотъ въ эту-то среду отживающаго барства попала вдругъ бдная и честная двушка, Каролина, въ качеств компаньонки къ старой маркиз.

Какая это богатая тэма для соціальнаго романа въ дух произведеній 40-хъ годовъ и какъ распорядилась бы ею Жоржъ-Зандъ лтъ 15—20 тому назадъ! Вспомните Консуэлу въ замк Рюдольштадтъ — положеніе Каролины совершенно аналогичное. Вы такъ и ждете, что, поставленная между двумя огнями чувственной страсти Гастона и идеальной Урбана, оскорбленная затмъ барскимъ высокомріемъ маркизы, она, въ конц концовъ, преисполнится чувства демократической гордости и убжитъ въ горы къ своей кормилиц, чтобы тамъ на лон природы и въ сред народа отдохнуть измученнымъ и возмущеннымъ сердцемъ. И представьте себ, что все это въ роман, повидимому, и есть, но какъ будто ничего этого нтъ, такъ все это стушевывается и меркнетъ въ развитіи сюжета. Начать съ того, что здсь вы и тни не видите того страстнаго протеста противъ отжившихъ элементовъ жизни, какой вы всегда находили въ прежнихъ романахъ Жоржъ-Зандъ. Вс дйствующія лица поставлены въ одинъ рядъ: вс они — такія кроткія, нжныя, предупредительныя, гуманныя, благородныя, вс такъ взапуски и рвутся другъ передъ другомъ въ проявленіи какого-нибудь самопожертвованія. Развратный до мозга костей Гастонъ великодушно уступаетъ Каролину своему брату Урбану. Жена его, Діана, на богатствахъ которой онъ женился ради поправленія своего состоянія и которая, по всмъ даннымъ, должна быть ничмъ инымъ, какъ бездушною, свтскою куклою, является, въ свою очередь, ангеломъ доброты, кротости и смиренія. Она водворяетъ миръ въ семейств и принимаетъ энергическое участіе въ устроеніи брака Урбана и Каролины. О демократической гордости со стороны Каролины нтъ и помину. Она точно бжитъ въ горы къ своей кормилиц, по вовсе не по внутреннему побужденію, не вслдствіе ребромъ поставленнаго вопроса о неравенств состояній и врности принципамъ и цлямъ жизни, а потому что ее случайно оклеветала посторонняя женщина, которая сама мтила за Урбана. Не случись этого, она, пожалуй, и не убжала бы. Потомъ, когда клевета разсевается, она снова возвращается подъ кровъ раскаявшейся и умиротворенной маркизы наслаждаться мирнымъ счастіемъ въ объятіяхъ Урбана.

И вотъ эту-то слащавую, приторную идиллію великосвтскихъ нравовъ Золй считаетъ переходомъ Жоржъ-Зандъ на почву натурализма, сравнительно съ такими глубоко-реальными произведеніями, какъ ‘Le meunier d’Angibault’ или ‘La mare au diable’, въ которыхъ Зола ничего не находитъ, кром прекрасной лжи и искаженія дйствительности!

Но да не поставимъ въ вину писательниц этого явнаго паденія, какъ ея таланта, такъ и нравственныхъ силъ. Всему свое время и свой часъ. Нужно имть гигантскія силы Виктора Гюго, чтобы на старости лтъ пережить такую реакцію, какъ 20 лтъ наполеоновскаго режима, и нетолько не быть подавлену ею, но до 80 лтъ сохранить энергію и свжесть духа. Есть могучіе натуры, которыя въ самихъ себ носятъ неугасимый огонь, зажигающій вокругъ нихъ все, къ чему они ни прикоснутся, но есть другія натуры, способныя горть очень яркимъ и роскошнымъ пламенемъ, но необходимо только, чтобы это пламя возбуждалось и поддерживалось извн, въ противномъ же случа оно хиретъ и гаснетъ отъ недостатка матеріала. Жоржъ-Зандъ, очевидно, принадлежала къ числу послднихъ натуръ, въ чемъ она, конечно, была нисколько не виновата. Впрочемъ, къ чести, ея нужно сказать, что скудость ея внутренняго пламени, гаснувшаго, какъ отъ старости, такъ и отъ тлетворнаго вянія реакціи, не помшала ей привтствовать разсвтъ новыхъ дней ея отечества, озарившій веселымъ блескомъ ея послдніе годы, и она умерла съ свтлыми надеждами на будущее своей родины и спокойною совстью, окруженная народными [оваціями и всемірнымъ почетомъ. Позавидуемъ ей въ этомъ отношеніи: у насъ, такъ никто не умираетъ….

Въ заключеніе краткаго очерка жизни Жоржъ-Зандъ, считаю не лишнимъ привести выдержку изъ письма ея къ другу своему Луи Ульбаху отъ 26-го ноября 1869 года, въ которомъ она слдующими чертами рисуетъ картину послднихъ лтъ своей жизни:

‘Что касается 25 послднихъ лтъ, они не представляютъ въ себ ничего интереснаго: это — старость, вполн спокойная и счастливая, въ кругу семейства, порою омрачаемая личными скорбями, смертями, утратами и, наконецъ, подъ гнетомъ общаго положенія длъ, отъ котораго вс мы — вы и я — терпимъ одинаково. Я потеряла двухъ своихъ любимыхъ внуковъ: дочь моей дочери и сына Морица. Но у меня еще осталось двое отъ его счастливаго брака. Моя невстка также дорога мн, какъ и онъ. Я поручила имъ управленіе всмъ нашимъ добромъ. Время мое проходитъ въ забавахъ съ дтьми, въ ботаническихъ экскурсіяхъ лтомъ, большихъ прогулкахъ (я до сихъ поръ еще — ходокъ неутомимый) и въ писаніи романовъ, когда только удается мн посвятить на это два часа днемъ и два часа вечеромъ. Я пишу легко и съ удовольствіемъ. Это — мой отдыхъ отъ громадной корреспонденціи, въ которой я вижу свой трудъ. Вамъ это извстно. Еслибы еще приходилось писать лишь своимъ друзьямъ! Но сколько просьбъ трогательныхъ или нелпыхъ! Каждый разъ, какъ только я могу что-нибудь сдлать, я отвчаю, нтъ — я оставляю безъ отвта. Нкоторые заслуживаютъ, чтобы попытаться похлопотать за нихъ, хотя бы и безъ надежды на успхъ, и вотъ приходится отвчать имъ, что я похлопочу. Все это, вмст съ личными хлопотами, требуетъ ежедневно писемъ до десяти. Это своего рода иго, но кто не носитъ какого-либо ига? Я надюсь, что посл смерти буду перенесена на планету, на которой не умютъ ни читать, ни писать. Нужно будетъ дойти до большого совершенства, чтобы не нуждаться въ этомъ. Въ ожиданіи же, въ этой жизни приходится покоряться.

‘Если вамъ любопытно знать о моемъ матеріальномъ положеніи, то его опредлить ничего не стоитъ, мои счеты не запутаны. Я своимъ трудомъ пріобрла не мене милліона, но ничего не сберегла, все раздала, исключая 20,000 франковъ, которые отложила два года тому назадъ, для того, чтобы моимъ дтямъ не въ тягость было мое леченіе, когда я слягу, но я все-таки не уврена, чтобы этотъ капиталъ удалось сберечь, потому что, конечно, найдутся люди, которые въ немъ будутъ нуждаться. И если я буду въ состояніи возобновить эти деньги, нужно будетъ пристроить ихъ въ прочное мсто. Сберегите ихъ отъ меня, для того, чтобы я могла ихъ сберечь, какъ только можно долго.

‘Что касается до средствъ жизни, то я, по истинной совсти, могу сказать, что я всегда, изо-дня въ день, жила своимъ трудомъ, и смотрю на этотъ способъ жизни, какъ на самый счастливый: не знаешь никакихъ матеріальныхъ хлопотъ, не боишься воровъ. Каждый годъ нын, такъ какъ хозяйствомъ нашимъ завдуютъ дти, я имю возможность длать маленькія экскурсіи но Франціи, потому что уголки Франціи мало извстны, а они также хороши, какъ и т, которыхъ ищутъ вдали. Я нахожу въ этихъ уголкахъ рамки для моихъ романовъ. Я предпочитаю видть то, что я описываю, это облегчаетъ изслдованія и изученіе. Хотя бы о какой-нибудь мстности мн приходилось сказать всего три слова, все-таки лучше созерцать ее въ своей памяти и какъ можно меньше имть шансовъ ошибиться.

‘Все это, другъ мой, очень заурядно, чтобы имть дло съ такимъ біографомъ, какъ вы, и удостоиться чести заинтересовать васъ, слдуетъ быть великою, какъ египетская пирамида. Но я не могу возвышаться. Я больше ничего, какъ добрая женщина, характеру которой приписывали свирпости совершенно легендарныя. Меня также обвиняли, что я не умла страстно любить. Мн кажется, что я всю жизнь была преисполнена нжности и что этого было довольно. А теперь, благодаря Бога, отъ меня не требуютъ большаго, и т, которые желаютъ меня любить, несмотря на отсутствіе блеска въ моей жизни и ум, не жалуются на меня.

‘Я осталась веселою, не обладая иниціативою, чтобы возбуждать веселье, но умя помогать веселиться. Я должна имть большіе недостатки, но такъ же, какъ и вс прочіе, я ихъ не замчаю. Въ свою очередь, я не сознаю, имю-ли какія-нибудь достоинства и добродтели. Я много думала о томъ, что такое правда, а въ этихъ изысканіяхъ чувство своего я съ каждымъ днемъ боле и боле стирается, вы должны это знать на себ самомъ. Если творятъ добро, то не хвалятъ себя за это, а лишь находятъ, что поступаютъ логически — вотъ и все. А если длаютъ зло, то потому что не вдаютъ, что творятъ, боле просвщенные не длали бы его никогда. Къ этому вс и должны стремиться. Я не врю въ зло, я врю лишь въ невжество’…

XI.
Нсколько общихъ выводовъ о значеніи Жоржъ-Зандъ въ европейской и русской литератур.

Въ заключеніе нашего этюда о Жоржъ-Зандъ, намъ остается лишь сдлать общіе выводы изъ всего нами разсмотрннаго, для того чтобы по возможности ясно опредлить значеніе Жоржъ-Зандъ, какъ вообще въ европейской жизни, такъ въ частности для нашего отечества.

И такъ, первое, что рзко бросается намъ въ глаза при разсмотрніи дятельности писательницы, это распаденіе этой дятельности на три рзкіе періода: періодъ 30-хъ годовъ, чистаго романтизма и отвлеченнаго идеализма, періодъ 40-хъ годовъ, представляющій наибольшій разцвтъ таланта и вмст съ тмъ увлеченіе передовыми общественными идеями своего времени, и наконецъ, періодъ послдняго двадцатипятилтія жизни писательницы, въ который мы видимъ постепенное угасаніе таланта подъ гнетомъ реакціи и старости.

Дале затмъ при характеристик различныхъ романовъ, принадлежащихъ къ тому или другому періоду, мы могли въ достаточной степени убдиться, на сколько примнимъ къ этимъ романамъ тотъ масштабъ врности дйствительности, которымъ измряетъ ихъ Зола. Если подобный масштабъ и можно съ нкоторыми натяжками приложить къ нкоторымъ романамъ перваго и третьяго періода, то и здсь вы не оберетесь противорчій и спорныхъ пунктовъ. Такъ, напримръ, Тутъ прежде всего возникаетъ вопросъ: что разумть подъ врностью дйствительности? Слдуетъ ли съуживать это понятіе до требованія рабскаго или такъ называемаго протокольнаго списыванія непосредственно окружающей насъ дйствительности, или расширять его до разршенія поэту создавать свою условную дйствительность, которая также относилась бы къ настоящей, какъ математическія формулы относятся къ соотвтствующимъ реальнымъ величинамъ, и слдовательно, въ конц-концовъ, получалась бы все равно врность дйствительности или реальная правда, назовите ее, какъ хотите. Въ тоже время надо принять во вниманіе и то, что кром вншнихъ явленій, выражающихся въ многообразныхъ формахъ, выработанныхъ культурою, существуютъ внутреннія, психологическія явленія, не мене реальныя, чмъ и вншнія, и что изображеніе ихъ обязательно для искуства — объ этомъ нечего и толковать. Представьте же себ произведеніе, въ которомъ подъ оболочкою самою фантастическою вы встрчаете нсколько психическихъ положеній, вполн врныхъ дйствительности, реальныхъ до послдней степени? Какъ считать такое произведеніе: ‘прекрасною ложью’ или ‘трезвою правдою’? Что касается до меня, то я безъ запинки назову такое произведеніе реальнымъ. А если такъ, то нетолько въ такихъ произведеніяхъ, какъ ‘Llia’, ‘Jacques’, но и въ столь необузданныхъ, какъ ‘Spiridion’, вы найдете бездну психическихъ положеній, реальность которыхъ несомннна. Такъ, напримръ, я положительно отказываюсь понимать, на какомъ основаніи мистическія грезы инока Алекся въ ‘Spiridion’ я обязанъ считать ‘прекрасною ложью’, а подобныя имъ грзы аббата Муре — неподлежащимъ сомннію протоколизмомъ?

Что же касается до произведеній Жоржъ-Зандъ второго періода, то о реализм ихъ не можетъ быть и рчи: они почти всецло стоятъ на почв дйствительности. Здсь передъ вами не одна только внутренняя, психическая правда, но и общественная. Такъ, напримръ, вы встрчаете здсь рядъ отрицательныхъ типовъ, которые не имютъ ничего общаго съ отрицательными типами романтической школы. На почв послдней отрицательные типы представлялись обыкновенно олицетвореніемъ какихъ-нибудь отвлеченно взятыхъ страстей или пороковъ, таковы вс эти Мефистофели, Демоны, Допъ-Жуаны, ревнивцы въ род Отелло, скряги въ род Скупого рыцаря Пушкина и проч. И у Жоржъ-Зандъ найдете вы не мало такихъ типовъ въ ея романахъ 30 хъ годовъ. Но разъ Жоржъ-Зандъ встала на общественную почву, подобнаго рода олицетворенія отвлеченныхъ пороковъ сдлались непригодными. Жиз, въ представилась тогда передъ глазами писательницы не хаотическимъ аггломератомъ личныхъ страстей, а систематическою борьбою различныхъ общественныхъ категорій, и какъ положительные, такъ и отрицательные типы являлись въ ея романахъ олицетвореніями этихъ категорій. Такъ мы видимъ въ различныхъ ея романахъ такіе вполн натуральные типы, какъ, напримръ, въ лиц Фридриха II въ роман ‘Consuelo’, типъ деспота-короля, скрывающаго подъ личиною наружной просвщенности и меценатства бездну грубаго эгоизма, грязнаго сластолюбія и безсердечнаго коварства, таковъ и типъ каноника въ томъ же роман, одного изъ тхъ добродушныхъ весельчаковъ, эпикурейцевъ и бонъ-вивановъ, какіе такъ часто встрчаются на лон католической церкви, таковъ графъ Виллепре въ роман ‘Le compagnon du tour de France’, этотъ типъ великосвтскаго политическаго лицемра 40-хъ годовъ, таковы типы крупнаго дльца Кардонне, мелкаго сельскаго кулака Бриколина, великосвтской устарлой львицы въ род виконтессы Леони, Ораса и проч. и проч. Вс эти личности ничмъ ршительно не отличаются отъ любыхъ героевъ прославленныхъ романистовъ-натуралистовъ Бальзака, Гонкура, Доде, вмст съ самимъ Зола включительно. Я, по крайней мр, опять-таки положительно отказываюсь понимать, на какомъ основаніи я обязанъ смотрть на типъ Ругона, какъ на образецъ протоколизма, а въ типахъ графа Виллепре или виконтессы Леони ничего не видть, кром искаженія дйствительности.

Что же касается положительныхъ типовъ Жоржъ-Зандъ, то здсь мы подходимъ къ такому щекотливому пункту, на которомъ намъ слдуетъ остановиться нсколько подоле. Дло въ томъ, что за свои положительные типы, которые вы встртите неизбжно въ каждомъ роман Жоржъ-Зандъ въ лиц главныхъ героевъ сюжета, она наиболе снискала славу эксцентричной мечтательницы, идеалистки и фантазрки. Подобныя клички прилагались къ ней не одними современными натуралистами, въ дух Зола, но даже и многими современниками ея, людьми 40-хъ годовъ, стоявшими на почв одного съ нею міросозерцанія. И къ тому же, дло шло не объ однихъ герояхъ романовъ 30-хъ годовъ, въ род Леліи, Сильвіи, Жака и т. п., но и о герояхъ романовъ 40-хъ годовъ. Вотъ объ этомъ-то предмет слдуетъ потолковать обстоятельне, тмъ боле, что мы имемъ здсь вопросъ, ршить который мы считаемъ себя наиболе компетентными на основаніи всего того, что мы пережили въ послдніе десять лтъ, продолжаемъ переживать и нын въ нашемъ отечеств.

О романтическихъ герояхъ романовъ 30-хъ годовъ у насъ была уже рчь выше, мы согласились, что они неестественны, отвлеченны, ходульны, не выдерживаютъ критики, и мы за нихъ не стоимъ. Но совсмъ другое дло — герои романовъ 40-хъ годовъ. Вотъ ихъ-то мы и беремъ подъ свою защиту. Здсь мы имемъ въ виду одинъ весьма любопытный и важный эстетическій законъ, на основаніи котораго въ произведеніяхъ великихъ писателей мы наиболе воспринимаемъ и сочувствуемъ тому, что ближе всего касается насъ самихъ, что мы сами пережили или много и часто наблюдали въ нашей жизни, все же остальное или совсмъ оставляется нами безъ вниманія, какъ будто этого вовсе и не было въ произведеніи, или кажется ненатуральнымъ. Я полагаю, что каждый наблюдалъ въ своей жизни такое явленіе, что по прошествіи нсколькихъ лтъ, особенно, если промежутокъ времени бывалъ такъ великъ, что изъ зеленаго юноши вы длались пожилымъ человкомъ, случалось вамъ перечитывать одно и тоже произведеніе, и вдругъ вы находили въ немъ словно новыя страницы, передъ вами раскрывались новыя черты, порою цлые образы, которые прежде совершенно стушовывались въ вашихъ глазахъ, въ тоже время многое, что прежде казалось вамъ чмъ-то особеннымъ, эксцентричнымъ, рдко случающимся и свойственнымъ только тмъ избраннымъ натурамъ, какія изображены въ произведеніи, теперь казалось самымъ зауряднымъ и обыкновеннымъ явленіемъ жизни.

Но это наблюдается не въ одной личной, но и въ общественной жизни. Въ силу этого закона и происходитъ то, что одними и тми же писателями то восторгаются и возносятъ ихъ на небеса, то предаютъ ихъ полному забвенію, а затмъ опять набрасываются на нихъ и находятъ въ нихъ новыя достоинства, которыхъ прежде не замчали. Возьмите вы такой разительный примръ, какъ Шекспиръ: чмъ онъ былъ въ XVIII вк, затмъ въ 30-хъ годахъ и нын, какихъ только Америкъ не открывали въ тип одного и того же Гамлета или въ однихъ тхъ же словахъ Лира, на которыя то совсмъ не обращали никакого вниманія, то видли главную суть всей драмы. Вліяніе подобнаго закона мы видимъ и на романахъ Жоржъ-Зандъ. Вы представьте себ только жизнь современныхъ французскихъ буржуа, окружающихъ Зола, или еще лучше жизнь нашего дворянства лтъ 30, 40 тому назадъ, вообразите себ сестру, жену Зoла или русскую барыню 40-хъ годовъ. Въ обоихъ случаяхъ вы видите жизнь, путь которой строго и опредленно намченъ, и сворачивать съ этого пути не можетъ никому придти въ голову, да и некуда. Станціи этого пути для всхъ представляются одн и тже: дтская, пансіонъ, салонъ, спальня мужа, опять салонъ, маленькіе гршки въ тихомолку, почтенныя сдины, смерть. Правда, тутъ могутъ случаться разныя варіаціи, разнообразящія жизнь: мужъ можетъ быть молодой или старый, брюнетъ или блондинъ, очень мягкій или строптивый, могутъ случаться внезапныя рдкія болзни и скоропостижныя, преждевременныя смерти, катастрофы на желзныхъ дорогахъ, роковыя встрчи и неизбжныя паденія. Но вс эти варіаціи происходятъ все въ тхъ же тсныхъ рамкахъ, на томъ же неизмнномъ пути, на которомъ можно сломать голову, но отнюдь не свернуть куда-нибудь въ сторону. Неожиданности, какъ бы он ни были рдки и необыкновенны, не суть эксцентричности. Зола, напримръ, можетъ ожидать, что сестр его вздумается на какомъ-нибудь домашнемъ спектакл играть мужскую роль, но онъ знаетъ наврное, что ей не придетъ въ голову хать изъ Парижа въ Петербургъ въ мужскомъ костюм, если только она не рехнется. Она можетъ бросить мужа и дтей и ухать съ любовникомъ въ Швейцарію любоваться Монбланомъ, но съ какой бы стати, овдоввъ, она вмсто того, чтобы идти съ новымъ возлюбленнымъ подъ внецъ, похала бы съ нимъ въ Америку съ цлію совершить тамъ совмстное самоубійство?

Представьте же вы теперь, что въ подобной сред съ строго установленнымъ теченіемъ жизни читается романъ, въ которомъ героиня живетъ жизнію, не имющею ничего общаго съ существованіемъ большинства женщинъ этой среды: ни дтской, ни пансіона, ни салона. Въ дтств героиня скиталась по дорогамъ съ матерью цыганкой, затмъ попала въ пвческую капеллу, сдлалась примадонною, но, не пожелавши удостоиться чести быть любовницею венеціанскаго дожа, очутилась вдругъ въ средневковомъ замк богемскаго графа. Тамъ ей открылась перспектива сдлаться графиней и владтельницей этого замка, а она, отъ всего этого отказавшись, вздумала скитаться по незнакомой стран въ мужскомъ плать, въ сопровожденіи случайно встрченнаго на дорог молодого музыканта. Затмъ въ Берлин ей снова повезло: въ качеств примадонны королевскаго театра ей открылась блестящая перспектива сдлаться любовницей на этотъ разъ самого короля, да и какого еще короля, одного изъ могущественнйшихъ властителей Европы, покровителя наукъ и искуствъ, знаменитаго Фридриха II, а она вдругъ предпочла соломенный матрасъ каземата роскошному королевскому ложу, и передъ вами раскрывается томительная картина одиночнаго заключенія молодой государственной преступницы съ опасностью быть на вки забытой въ ндрахъ тюремнаго замка, похоронивъ въ этой тьм кромшной и молодость, и здоровье, и чарующій голосъ, и божественное пламя таланта. Но вотъ являются на сцену розенкрейцеры, какая-то таинственная секта невидимыхъ (les invisibles), людей, скрывающихся подъ нужный именами, которыхъ никто не знаетъ, не видитъ, но которые все знаютъ, видятъ и всюду распространяютъ свое могущественное вліяніе. Они проникаютъ и въ стны королевскихъ казематовъ, и освобождаютъ узницу для того, чтобы пріобщить ее къ своей сект, и вотъ рядъ новыхъ скитаній, новыхъ приключеній. Или еще того лучше — героиня романа является великосвтской барышней, окруженной роскошью, поклонниками. Ее ожидаетъ блестящая партія, а она вдругъ объявляетъ, что предпочитаетъ жить въ бдной крестьянской хижин и пасти коровъ, и влюбляется въ безроднаго крестьянина. Другая такая же великосвтская героиня объявляетъ, что идеалъ ея — сдлаться женою работника и, въ силу этого идеала, влюбляется въ столяра. Герой посл смерти богатаго отца, раздаетъ вдругъ все наслдство рабочимъ, самъ длается поденщикомъ и отвергаетъ руку богатой вдовы, а послдняя потомъ пишетъ ему съ восторгомъ: ‘Какая радость, я раззорена, и ничто теперь не можетъ помшать нашему счастью!’…

Очень понятно, что когда члены почтеннаго буржуазнаго семейства читаютъ подобные романы, они должны чувствовать себя въ такой степени ошеломленными, какъ будто у нихъ въ мозгахъ все перевертывается кверху дномъ. Не находя здсь ничего, что бы соотвтствовало ихъ практик жизни, наклонностямъ, вкусамъ, инстинктамъ, естественно они смотрятъ на все изображенное писательницею, какъ на мечтательное фантазрство, эксцентричности, прекрасную ложь. Точно также и наши бабушки или матушки, очень любившія романы Жоржъ-Зандъ, читали ихъ въ то же время совершенно какъ какія-нибудь арабскія сказки, уносившія ихъ отъ окружавшей дйствительности за тридевять земель въ тридесятое царство. Въ этомъ отношеніи, Зола какъ нельзя боле послдовательно проводилъ буржуазные взгляды на романы Жоржъ-Зандъ, когда говоритъ въ своей характеристик: ‘Дайте романы Жоржъ-Зандъ въ руки молодого человка или молодой женщины, они сильно взволнуютъ ихъ: у нихъ останется воспоминаніе какъ бы объ очаровательномъ сновидніи, и можно опасаться, что дйствительная жизнь покажется имъ, посл этого, скучной и они будутъ разочарованы, выбиты изъ колеи и готовы на всякія глупости и наивныя выходки. Эти книги переносятъ въ міръ химеръ, въ конц концовъ, все же приходится роковымъ образомъ окунуться въ дйствительность’. Здсь устами Зола гласитъ сама оппортунистская мудрость его вка, въ которой людямъ, окружающимъ его, живется привольно и легко, лишь бы они шли беззаботно по протореннымъ дорожкамъ и не помышляли сворачивать куда-либо въ сторону.

Но разв не бываетъ такихъ эпохъ, въ которыя жизнь сама по себ выбивается изъ колеи и почва выскользаетъ изъ-подъ ногъ людей? То, что Зола называетъ ‘трезвою дйствительностью’, начинаетъ представлять собою какую-то сказочную фантасмагорію, безобразный хаосъ разрушенія, а въ то же время эксцентричности, въ род тхъ, которыя продлываютъ герои романовъ Жоржъ-Зандъ, длаются самымъ обыденнымъ явленіемъ жизни, и къ тому же вызываются не какими-либо праздными мечтаніями и теоретическими увлеченіями, а насущными условіями дйствительности, порою чисто экономическими. Время, въ которое Жоржъ-Зандъ писала свои лучшіе романы, было именно подобною эпохою. Тогда дйствительность была такъ мерзка и такъ претила людямъ, мало-мальски свжимъ и не оскотинившимся, что они не знали, куда дться отъ нея, готовы были бросаться въ какія ни на есть пропасти, лишь бы не идти по протореннымъ дорожкамъ. Единственная надежда, которая хоть сколько-нибудь поддерживала ихъ существованіе, заключалась въ убжденіи, что не сегодня-завтра должно послдовать возрожденіе общества и полная перестройка его на совершенно иныхъ основаніяхъ. Но подобная надежда побуждала людей къ еще большимъ экцентричностямъ и всякаго рода salto-mortale.

Нужно ли и говорить о томъ, что переживаемый нами моментъ представляетъ собою не мало аналогическихъ сторонъ съ эпохою Жоржъ-Зандъ. Про насъ невозможно даже и сказать, чтобы проторенныя дорожки потеряли для насъ всю свою чарующую прелесть, и мы сворачиваемъ съ нихъ по праздной прихоти: дошло дло до того, что, помимо нашей воли или неволи, самыя дорожки эти совершенно перестали существовать, куда-то вдругъ скрылись, исчезли, и намъ приходится блуждать по какимъ-то невдомымъ дебрямъ. Какъ бы кто ни желалъ мирно и тріумфально прослдовать свою жизнь сквозь вс установленныя вками станціи, онъ не можетъ поручиться за себя, что завтра же не очутится въ положеніи самомъ фантастическомъ, о которомъ въ настоящую минуту онъ и помыслить не въ состояніи. Очень понятно, что, въ силу подобныхъ обстоятельствъ, дйствительность, изображенная въ романахъ Жоржъ-Зандъ, получаетъ для насъ особенную цну, которую она не имла ни у насъ въ 40-е и 50-е годы, ни во Франціи въ настоящую минуту. Я убжденъ, что весьма и весьма многіе изъ нашихъ соотечественниковъ, если примутся въ настоящее время перечитывать романы Жоржъ-Зандъ 40-хъ годовъ, придутъ въ удивленіе, найдя въ этихъ романахъ, вмсто чего-либо крайне фантастическаго и эксцентричнаго, самихъ себя, вс свои чувства, стремленія, радости и отчаянья, надежды и разочарованія и даже весьма многія вншнія, аналогичныя положенія, точно какъ будто писательница жила среди нихъ и списывала съ нихъ всхъ своихъ Консуелъ, Пьеровъ, Генриховъ, Валентинъ, Изелъ, и т. п. Этого мало: я убжденъ, что найдутся и такіе изъ нашихъ соотечественниковъ, которымъ дйствительность, описанная Жоржъ Зандъ, покажется блдною, потому что они на своемъ вку видали виды, далеко оставляющіе за собою т эксцентричности и фантастичности, которыя такъ поражаютъ Зола въ романахъ Жоржъ-Зандъ. Что касается до меня, то, когда я читалъ ‘Индіану’, меня ни мало не поразило даже то ‘необычайное’ самоубійство вдвоемъ, которое Золй выставляетъ, какъ образецъ романической вычурности и фантастической лжи. Откиньте вы только вншній романическій декорумъ, да нкоторую реторичность изложенія, свойственныя началу 30-хъ годовъ, и вы найдете здсь не мало мотивовъ, отъ которыхъ такъ и ветъ на васъ чмъ-то весьма знакомымъ, и въ самомъ дл, разв въ послдніе десять лтъ не приходилось намъ быть свидтелями самоубійствъ, пожалуй, превосходящихъ романы Жоржъ-Зандъ на своей эксцентричности? Если что мн показалось въ этомъ роман неестественнымъ, такъ это — не сцена самоубійства, а скорй пришитый на живую нитку конецъ романа, гд самоубійство оказывается вдругъ неудавшимся и герои продолжаютъ мирно существовать въ своемъ фантастическомъ уединеніи. Очевидно, что подобный конецъ искуственно приклеенъ къ роману единственно ради читательницъ, которыя не любятъ, чтобы романы кончались не благополучно.

А между тмъ, есть одно громадное и весьма существанное различіе романовъ Жоржъ-Зандъ отъ всей современной намъ европейской беллетристики. Между Жоржъ-Зандъ и Зола дйствительно лежитъ цлая пропасть: Зола, очевидно, инстинктивно сознаетъ, что есть какое-то радикальное противорчіе между его творчествомъ и творчествомъ Жоржъ-Зандъ, но онъ не можетъ отдать себ яснаго отчета въ существ этого противорчія и совершенно напрасно пытается измрить эту пропастъ такимъ неопредленнымъ и спорнымъ масштабомъ, какъ выставляемый имъ принципъ протоколизма. Дло въ томъ, что, при всемъ разнообразіи современной намъ беллеттистики, какъ относительно воззрній на жизнь писателей различныхъ странъ Европы или лагерей, такъ и относительно изображаемыхъ предметовъ, мы видимъ одну и ту же печать вка даже на такихъ ни мало, повидимому, не похожихъ другъ на друга произведеніяхъ, какъ романы Зола и очерки Гл. Успенскаго. Печать эта заключается въ томъ, что во всхъ произведеніяхъ современной беллетристики главнымъ героемъ, стоящимъ на первомъ план, является общество, среда, бытовой строй. Что бы вы ни начали читать, передъ вами сейчасъ развертывается картина, если не всего строя общества въ данный моментъ, то какой-нибудь его стороны или части, и вы видите, что въ этой картин заключается главная сущность разсказа. Затмъ, если въ произведеніи и выводятся личности, то он играютъ второстепенную роль показателей состоянія общественнаго строя, чтобы мы могли судить по нимъ, какъ относится данный общественный строй къ тмъ или другимъ личностямъ, какъ онъ отражается на нихъ и что съ ними длаетъ.

Совершенно не то мы видимъ въ романахъ Жоржъ-Зандъ. Литература 30-хъ и 40-хъ годовъ всецло стояла на индивидуальной почв, и Жоржъ-Зандъ, въ этомъ отношеніи, вполн заплатила дань своему вку. Переберите подъ рядъ вс ея романы, не говоря уже о произведеніяхъ 30-хъ годовъ, но и 40-хъ, такъ называемые соціальные романы, вы нигд не встртите ни одной бытовой картины, которая давала бы вамъ ясное и опредленное понятіе объ общественномъ стро ея времени. Везд на первомъ план становится индивидуальная личность, которой посвящается весь интересъ романа, по вы не видите здсь, какъ общество вліяетъ на эту личность, наоборотъ, дло всегда идетъ о томъ, какъ личность относится или должна относиться къ обществу. Правда, порою характеръ различныхъ отношеній личности къ обществу объясняется въ роман такими общественными факторами, какъ вліяніемъ среды, въ которой герой родился, или его воспитаніемъ, но, не говоря о томъ, что это далеко не везд, гд вы и встртите что-либо подобное, этому посвящается не боле двухъ, трехъ словъ, на первомъ же план стоитъ характеристика самихъ отношеній. Вслдствіе этого, т или другія качества героевъ представляются очень часто результатами какъ бы слпого случая. Откуда въ Валентин, родившейся и воспитанной среди великосвтской обстановки, могла явиться непреодолимая тяга къ народу, отчего изъ Ораса вышла такая дрянь, или какіе факторы и вліянія побудили Генриха отказаться отъ родительскаго наслдства, на все это въ романахъ Жоржъ-Зандъ подразумвается одинъ лишь фаталистическій отвтъ: такими ужь они уродились. Мы видли выше, что самую принадлежность человка къ той или другой политической партіи писательница обусловливаетъ не какими-либо вншними общественными условіями и вліяніями, а чисто внутренними, прирожденными, моральными качествами, такъ что человкъ словно отъ рожденія, вслдствіе того или другого случайнаго склада характера или темперамента, предназначается быть консерваторомъ или либераломъ. Это отсутствіе бытовыхъ картинъ и преобладаніе психическаго анализа, тщательнаго взвшиванія и взмриванія каждаго мимолетнаго сердечнаго движенія героевъ — и производятъ то впечатлніе устарлости и трудно читаемости, какое выноситъ изъ романовъ Жоржъ-Зандъ современная публика. Это именно шокируетъ и такихъ натуралистовъ, какъ Зола, не находя въ произведеніяхъ Жоржъ-Зандъ никакихъ бытовыхъ картинъ, т. е. того, что въ ихъ глазахъ составляетъ суть современнаго искуства, они упускаютъ изъ виду и все то, что въ этихъ романахъ заключается достойнаго и почтеннаго, и отвергаютъ всякое значеніе за писательницею.

А между тмъ, при всхъ недостаткахъ романовъ Жоржъ-Зандъ, съ точки зрнія современныхъ требованій отъ искуства, въ романахъ этихъ вы видите одну весьма живую и благотворную струю, которая никогда не изсякнетъ и вслдствіе присутствія которой романы Жоржъ-Зандъ навсегда останутся великими и незабвенными памятниками творчества, на ряду со всми тми, въ которыхъ выразилась какая-либо великая идея вка. На той почв индивидуализма и анализа внутреннихъ психическихъ движеній, на которой стояла литература 30-хъ — 40-хъ годовъ, выборъ былъ очень широкій и писательниц ничего не стоило всю дятельность свою посвятить изслдованію какого-нибудь одного элементарнаго чувствійца — въ род любви или ревности, написать массу завлекательныхъ романовъ на одну и ту же тэму соблазнительнаго адюльтера и снискать славу пвицы любви или еще лучше эмансипаціи плоти (многіе, мало ее читавшіе и изучавшіе, такъ именно и съуживаютъ ея значеніе). Но къ чести ея, она. избрала иную, боле важную и достойную ея таланта спеціальность. Она посвятила свой психическій анализъ такому роду душевныхъ движеній, которыя составляютъ главную суть и особенность нашего вка: именно чувствамъ и стремленіямъ демократическимъ. Это и поставило ее въ ряды передовыхъ и руководящихъ умовъ нашего времени.

И, дйствительно, анализъ демократическихъ чувствъ и стремленій, со всми ихъ оттнками, въ самыхъ разнообразныхъ положеніяхъ и отношеніяхъ къ жизни, составляетъ главное и существенное содержаніе ея романовъ. Вс герои ея — или дти народа, или стремятся слиться съ нимъ и жить одною жизнію. Идеалъ ея постоянно одинъ и тотъ же: простой, сердечный, чуждый всякихъ вычуръ и свтскихъ предразсудковъ человкъ честнаго труда, гордый и независимый передъ высшими, гуманный и кроткій по отношенію къ низшимъ и всю свою жизнь, вс силы посвящающій служенію народу. Лишь въ романахъ 30-хъ годовъ этотъ идеалъ нсколько затемняется ея увлеченіемъ на почву отвлеченнаго романтизма и политическаго индифферентизма, но за то въ 40-ые годы онъ воскресаетъ съ новою силою и яркостью и не покидаетъ ея почти до конца ея поприща.

Теперь намъ остается въ заключеніе сказать нсколько словъ о томъ громадномъ вліяніи, какое оказала на нашу литературу Жоржъ-Зандъ, создавши въ ней цлую школу беллетристовъ 40-хъ годовъ. Въ этомъ отношеніи, Жоржъ-Зандъ выпала повидимому боле счастливая доля, чмъ ея сотоварищу Виктору Гюго. Вліяніе Виктора Гюго на нашу литературу началось, по крайней мр, годами десятью раньше, но, къ сожалнію, оно было далеко не благотворно. Здсь дйствовалъ тотъ же самый эстетическій законъ, о которомъ было говорено выше въ этой глав. Дло въ томъ, что все, чмъ высокъ Викторъ Гюго, что составляетъ главное и существенное значеніе его во французской литератур, т живыя и свтлыя идеи, которыя ставили его впереди своего вка, оказались совершенно не по плечу его россійскимъ подражателямъ 30-хъ годовъ, послдніе до такой степени были недоразвиты до внутренняго содержанія произведеній Виктора Гюго, что словно будто совсмъ этого внутренняго содержанія не замтили. Они подражали лишь одной вншней, формальной сторон, т. е. именно тому, что было въ произведеніяхъ Виктора Гюго самаго слабаго — его изысканной и вычурной фразистости и реторичности. Результатомъ и было то, что школа Виктора Гюго отразилась въ нашей литератур такимъ безплоднымъ и жалкимъ пустоцвтомъ, какъ романы и драмы Н. Полевого, вся литературная дятельность Марлинскаго, Н. Кукольника, а впослдствіи Бенедиктова.

Смена вліянія Жоржъ-Зандъ пали, повидимому, на боле плодотворную почву. Люди сороковыхъ годовъ были настолько философски развиты, что имли возможность усвоить Жоржъ-Зандъ не съ одной только вншней и формальной стороны, но отчасти и со стороны содержанія. Такимъ образомъ и создалась та знаменитая плеяда беллетристовъ 40-хъ годовъ, въ произведеніяхъ которыхъ вліяніе Жоржъ-Зандъ сказывается во всемъ: и въ характер сюжетовъ, и въ обиліи картинъ природы, и въ преобладаніи психическаго анализа, наконецъ, и въ самомъ внутреннемъ содержаніи: беллетристы 40-хъ годовъ касались очень часто тхъ же вопросовъ, которые между прочимъ разработывала и Жоржъ-Зандъ въ нкоторыхъ изъ своихъ романовъ: таковъ, напримръ, вопросъ свободы чувства отъ узъ свтскихъ предразсудковъ и традиціонной морали. Нтъ сомннія, что и первыя попытки изображать народный бытъ, въ вид романовъ г. Григоровича и ‘Записокъ охотника’ г. Тургенева, въ свою очередь, навяны били сельскими романами Жоржъ-Зандъ.

Но нельзя сказать, чтобы и здсь обошлось безъ вліянія все того же самаго эстетическаго закона: вы замтьте, что и здсь самое-то главное, что составляетъ суть романовъ Жоржъ-Зандъ, лучшую ихъ сторону и главное достоинство, именно то глубокое демократическое чувство, которое проникаетъ эти романы, осталось беллетристами 40-хъ годовъ почти совсмъ неусвоеннымъ. Вотъ что касается до анализа любви, со всми малйшими ея идеальными и чувственными нюансами, въ этомъ беллетристы 40-хъ годовъ, пожалуй, что превзошли своего маестро, по части ландшафтовъ они тоже не уступятъ ей ни въ какомъ случа. Что же касается соціальныхъ вопросовъ, которые она затрогиваетъ, то эти вопросы остались для беллетристовъ 40-хъ годовъ совершенно въ сторон. И это очень понятно. Я далекъ отъ мысли, чтобы беллетристы 40-хъ годовъ не замтили всего этого въ романахъ Жоржъ-Зандъ. Они были достаточно развиты для того, чтобы обратить должное вниманіе на эту существенную сторону романовъ Жоржъ-Зандъ. Но бда вся заключалась въ томъ, что ни въ ихъ личной жизни, ни въ той окружающей ихъ сред, которую они наблюдали, они не могли найти ничего соотвтствующаго этой сторон романовъ Жоржъ-Зандъ, и потому могли постигать ее лишь отвлеченно. И дйствительно, могли ли они найти въ русской жизни что-либо хоть сколько-нибудь похожее на скитанія Консуэлы, на отказъ отъ предлагаемаго счастья Пьера Гюгепена, на отвращеніе отъ даровыхъ денегъ Генриха, на характеръ страсти Валентины или Изелы и т. п. Еслибы они вздумали все это воспроизводить въ сред русской жизни того времени, имъ пришлось бы сочинять и фантазировать. Очень понятно, что, не находя вокругъ себя ничего напоминающаго вышеозначенные типы, они въ свою очередь, подобно Зола, имли наклонность, обвинять Жоржъ-Зандъ въ излишнемъ идеализм и и необузданной фантастик.

Въ этомъ отношеніи, только въ послдніе десять, пятнадцать лтъ мы возвысились до возможности полнаго и всесторонняго пониманія романовъ Жоржъ-Зандъ въ истинныхъ и существенныхъ достоинствахъ этихъ великихъ произведеній нашего времени. И дйствительно, въ послднее время мы столько насмотрлись на нашихъ отечественныхъ Консуэлъ, Изелъ, Генриховъ и Піеровъ, что можемъ въ достаточной мр судить, насколько вс эти безсмертныя типы писательницы фантастичны. Да, он фантастичны и всегда будутъ казаться такими для людей рутины, застоя и неподвижнаго, болотнаго прозябанія, но тамъ, гд кипитъ жизнь, гд молодыя силы рвутся изъ оковъ лжи, пошлости и грязи, гд люди не дорожатъ нетолько всякими удобствами и пирогами, но и самою жизнію, лишь бы оставаться врными своимъ дорогимъ идеямъ — тамъ типы Жоржъ-Зандъ всегда останутся свточами на пути правды, и въ этомъ отношеніи мы можемъ закончить нашъ этюдъ о Жоржъ-Зандъ тми же словами Золй, какими начали этюдъ о Виктор Гюго: ‘безсмертіе принадлежитъ творцамъ живыхъ людей, тмъ, кто вдохновляется жизнію, создаетъ жизнь’.

А. Скабичевскій.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 7, 10, 11, 1881

ФРАНЦУЗСКІЕ РОМАНТИКИ.

Жоржъ-Зандъ.

Читайте также: