Франция и французы после войны, Утин Евгений Исакович, Год: 1871 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 96 минут(ы)

ФРАНЦІЯ и ФРАНЦУЗЫ ПОСЛ ВОЙНЫ.

Изъ путешествія.

V *).
Разоренье.

*) См. выше: апр. 864, май, 317, іюнь, 697, іюль, 303 стр.

Ужасна бываетъ война, но еще ужасне то, что память о ней слишкомъ скоро исчезаетъ, охотно забываютъ ея жестокія послдствія и даже стараются о нихъ не думать. Вотъ почему объ ужасахъ войны слдуетъ собственно говорить гораздо боле посл войны, нежели во время ея, когда еще незасохшая, кровь громко говоритъ сама за себя. Давно ли кажется плачъ стоялъ въ цломъ народ, давно ли отчаяніе достигало своихъ крайнихъ предловъ, давно ли кровь струилась изъ всхъ ранъ, которыхъ такъ много, слишкомъ много, было на тл изнуренной, измученной Франціи! Кто могъ бы въ самомъ дл сказать, прислушиваясь немного позже къ тому безсмысленному словоизверженію, которое происходило въ національномъ собраніи, какъ будто бы не было боле серьезныхъ заботъ, боле крупныхъ интересовъ, чмъ ничтожныя страстишки враждебныхъ — не партій даже, а просто личностей, кто можетъ сказать, чтобы эта страна была, нсколько мсяцевъ тому назадъ, театромъ всхъ тхъ ужасовъ, которые наполняли трепетомъ Европу.

Полно, такъ ли, не ошибаетесь ли, разв монетъ народъ такъ скоро придти въ себя, оправиться посл такого страшнаго погрома, какой пришлось испытать Франціи, вы ошиблись, говоря: ‘нсколько мсяцевъ назадъ’, когда слдовало сказать: нсколько лтъ назадъ!

Да, въ самомъ дл, пожалуй и можетъ показаться, что Франція уже оправилась и почти забыла свое горе, свои печали, свои несчастія. Франція опять та же, какою была она прежде, она обрла, по безсмертному выраженію Тьера, свою армію, она обрла свою славу, она обрла все то сонмище износившихся государственныхъ людей, которые столько разъ уже принимались спасать страну и столько разъ приводили ее на край гибели. Наружность обманчива: Франція не та, какою она была прежде. Между 15-мъ іюлемъ 1870-го года и 15-мъ іюлемъ 1871-го года лежитъ бездна, которую правительство ‘маленькаго’ Тьера не въ силахъ будетъ засыпать пепломъ и развалинами Парижа и трупами казненныхъ фанатиковъ коммуны. Эти развалины, эти трупы только углубили ту пропасть, которая отдляетъ Францію, нервно хватающуюся за старыя, поколебавшіяся отъ времени основы, отъ той Франціи, которая стремится выдти на тотъ свтлый путь обновленной политической и соціальной жизни, общающей впереди обтованную землю.

Раны, нанесенныя Франціи, не излечены, а только залечены. Ихъ наружный видъ способенъ обмануть неопытный глазъ, поверхностный взоръ, но всмотритесь пристальне, дотронитесь до больного мста, и васъ самихъ покоробитъ отъ боли, которую вы причините паціенту однимъ прикосновеніемъ. Франція чувствуетъ мучительную боль отъ своихъ ранъ, но она скрываетъ, не показываетъ этого, напротивъ, она силится улыбаться и отводитъ глаза всмъ тмъ, кто смотритъ на нее, зрлищемъ своей внутренней какъ бы парламентской борьбы. Раны залечены, страданія не бросаются въ глаза, все, кажется, приняло свой нормальный, обыденный видъ, а до того, что длается въ сердц страны, что думаютъ т, которые потеряли своихъ отцовъ, братьевъ, сыновей и мужей, которые потеряли все свое состояніе, все, что накоплено трудомъ многихъ лтъ, до всего этого кому какое дло. Этого не видно,— слдовательно, разсуждаютъ многіе, этого и нтъ. И отсюда немудрено вывести и заключеніе, что война, въ конц концовъ, вовсе не такое страшное бдствіе, какъ о томъ толкуютъ, что нечего слдовательно и говоритъ такъ много объ этомъ бич, объ этомъ организованномъ разбо и убійств и т. п. Все это фразы, фразы и фразы, скажутъ весьма многіе, воображая, что этимъ они сказали нчто весьма глубокомысленное.

Такъ могутъ думать только люди, нелюбящіе останавливаться передъ народными бдствіями, или французскіе патріоты въ вид тхъ, которые составляютъ ‘деревенское большинство’ національнаго собранія. Я не могу забыть того тона самоувренности и вмст крайняго легкомыслія, съ которымъ меня убждалъ тогда одинъ французъ, стыдившійся бдственнаго положенія отечества, что въ сущности Франція не такъ потерпла отъ войны, какъ это думаютъ другія націи.

— Еслибы только не уступка Эльзаса и Лотарингіи, говорилъ онъ мн, еслибы не отторженіе отъ насъ этихъ двухъ провинцій, то меньше чмъ черезъ годъ мы забыли бы вовсе объ этой войн. Франція такъ богата, что довольно было бы нсколькихъ мсяцевъ, чтобы окончательно изгладить вс ея слды, и мы могли бы даже воздвигнуть памятникъ въ честь этой войны, избавившей насъ отъ проклятой имперіи.

— Мое мнніе, отвчалъ я ему, то, что до тхъ поръ пока вы будете разсуждать такимъ образомъ и успокоивать себя такими дешевыми утшеніями, до тхъ поръ вамъ всегда будетъ грозить опасность, что васъ бросятъ въ новую и новую войну, и вы постоянно будете служить только слпымъ орудіемъ всевозможныхъ интригановъ.

Вс подобныя разсужденія не серьезны, все это шутки, все это игра словъ. Слды войны не изглаживаются въ нсколько мсяцевъ, и если они не поражаютъ боле людей, то только потому, что люди не хотятъ смотрть на нихъ и отворачиваютъ свои глаза. Вотъ почему я вовсе не особенно склоненъ извиняться передъ читателемъ, что эту послднюю главу моего разсказа я даю уже въ то время, когда Франція ‘ожила’, когда Франція измнилась и ‘воскресла’ въ рукахъ тщеславнаго старика, воскресла два раза: посл войны съ Германіею и посл войны съ коммуною. ‘Illustre vieillard’, какъ именуютъ Тьера, увнчанъ лаврами, но не на лаврахъ почиваетъ Франція. Плохо ожила она, плохо исцлилась и плохо воскресла. Разсказъ о бдствіяхъ Франціи долго останется потому своевременнымъ, такъ какъ долго не уляжется ненависть, долго не простынутъ горячіе кровавые слды вторженія милліонной нмецкой арміи въ самое сердце злополучной Франціи.

Еслибы ‘деревенское’, или, быть можетъ, врне будетъ сказать ‘антиреспубликанское’ большинство національнаго собранія постоянно живо представляло себ тотъ образъ унылой, разоренной Франціи, который произвелъ на меня такое потрясающее впечатлніе, не говоря уже о томъ, какъ велики были физическія и нравственныя страданія этой страны, то, быть можетъ, черствое сердце этихъ холодныхъ интригановъ смягчилось бы, и они не разыгрывали бы вотъ уже нсколько мсяцевъ ту жалкую комедію, которая, породивши собою уже одну трагедію, бытъ можетъ, въ близкомъ будущемъ, породитъ и другую, одинаково, если не боле, страшную.

Достаточно было прохать по Франціи, чтобы убдиться, какъ мало вязалось поведеніе пошлыхъ комедіантовъ національнаго собранія съ положеніемъ по-истин трагическимъ, въ которомъ находилось все населеніе, цлая страна. Мн пришлось на обратной дорог изъ Бордо въ Парижъ перейти прямо отъ сцены бордоскаго театра, гд сыпались слова и громкія фра8И, въ картинамъ дйствительнаго разоренія и опустошенія, произведеннаго войною. Впечатлнія эти были тмъ сильне, что они слдовали тотчасъ за впечатлніемъ, полнымъ горечи, и отвращенія, вынесеннымъ изъ того національнаго собранія, которое было и есть настолько цинично, что поставило своимъ девизомъ, сдлало своею мнимою цлью: уврачеваніе ранъ, нанесенныхъ войною, исцленіе и умиротвореніе страны. Одна мысль неотступно преслдовала меня во время странствія изъ Бордо черезъ Орлеанъ въ Парижъ, и изъ Парижа сквозь строй нмецкой арміи въ Ліонъ, и наконецъ, оттуда черезъ Швейцарію въ покоренный Страсбургъ — это мысль о томъ, что для того, чтобы Франція могла снова подняться посл страшнаго погрома, ей нужно не собраніе старыхъ шутовъ и интригановъ, а собраніе, составленное изъ людей, въ которыхъ дйствительно горлъ бы огонь патріотизма, словомъ, тхъ людей, которые въ настоящее время преслдуются въ національномъ собраніи шумною и самою недостойною бранью монархическихъ заговорщиковъ.

Я покидалъ Бордо съ невроятно тяжелымъ чувствомъ, чуть не съ тмъ чувствомъ, съ которымъ отходишь отъ постели умирающаго, да въ добавокъ еще, умирающаго не въ сознаніи, а въ какомъ-то бшеномъ сумасшествіи. Да и какъ могло быть иначе посл засданій 28-го февраля и 1-го марта, которыя на вки будутъ служить укоромъ Франціи, на вки покрыли позоромъ ту страницу исторіи, въ заголовк которой будетъ стоять 1871-й годъ. Тутъ, а ни въ чемъ иномъ, заключается истинный позоръ, истинный стыдъ этого рокового года.

Goneummatum est! мрачно произносили вс газеты, облекшись въ трауръ, окаймляя блый листъ черною рамкою. Сопsummatum est! повторяли вс голоса какимъ-то взволнованнымъ, больнымъ, раздраженнымъ голосомъ. Дйствительно, все было кончено, или казалось все конченнымъ въ ту минуту, что было длать? Бжать, бжать, забыть войну, забыть миръ, забыть Бордо, Францію, цлый міръ. Занавсъ спущенъ, того, что случилось, не перемнишь, нужно было уходить и забыться среди собственной семьи, собственныхъ мелкихъ интересовъ, чуждыхъ великимъ интересамъ цлаго народа. И люди уходили, и люди бжали, но напрасно думали они забыться. Чтобы забыться, имъ нужно было перестать думать, перестать слышать, словомъ, перестать жить.

На улиц, то и дло, слышались отрывистыя фразы:

— Vous partez?

— Si, je pars! je rentre Paris! И слова эти сопровождались такими жестами, которые говорили: что мн здсь больше длать, драма сыграна, больше нечего ждать!

Масса народа стремилась въ Парижъ, въ тотъ Парижъ, который геройски вынесъ страшное испытаніе — пятимсячную осаду, въ тотъ Парижъ, который всегда велъ за собою всю Францію, и который превратился въ свтлый центръ цлаго свта. Всмъ хотлось поскоре увидть этотъ городъ, очищенной отъ накопившихся, впродолженіи 20-ти лтъ, гнилыхъ язвъ второй имперіи, Парижъ преображенный, Парижъ, принесшій покаяніе и доказавшій на дл, что онъ способенъ на всевозможныя жертвы. Парижъ — эта Мекка цивилизованнаго міра, неудержимо привлекалъ къ себ всхъ, которые покинули его нсколько мсяцевъ назадъ, передъ началомъ осады, и возвращались теперь съ трепетомъ, не зная, что они найдутъ тамъ, что ихъ тамъ встртить. Сколько было женъ, которыя повидали своихъ мужей, остававшихся въ осажденномъ город, чтобы защищать его, и возвращавшихся теперь въ страх невднія, что сталось съ ихъ близкими въ эти длинные пять мсяцевъ, казавшіеся вчностью, пять мсяцевъ, въ теченіи которыхъ не доіодило никакихъ извстій, никакихъ врныхъ слуховъ о томъ, живъ человкъ или умеръ. Сколько было женщинъ, сколько было матерей, женъ и сестеръ, которыя прізжали въ этотъ многострадальный городъ, бросались во вс лазареты, во вс ambulances, и нигд, нигд не находили своихъ сыновей, братьевъ и мужей. Пропали безъ всти, убиты ли, ранены ли, умерли ли отъ голода, отъ холода, кто знаетъ, пропали, и нтъ слдовъ. Сколько было и мужчинъ, оставившихъ въ Париж своихъ женъ, дтей, любовницъ, повидавшихъ Парижъ, чтобы становиться въ ряды армій, чтобы драться съ врагомъ, и которые теперь стремились въ Парижъ, думая найти любимую женщину, любимаго ребенка, и не находили. Смерть подкосила ихъ, смерть отъ нужды, отъ лишеній. Все бжало изъ Бордо, я слдовалъ за общимъ теченіемъ. За часъ до отъзда вошелъ я въ послдній разъ въ національное собраніе, гд шли скучныя, безцвтныя, томительныя пренія, какъ-бы говорившія собою: Франція и ея бдствія сами по себ, и мы то же сами по себ! Съ такимъ тяжкимъ впечатлніемъ я отправился на дебаркадеръ. Грустно было оставаться въ Бордо, но не весело было и повидать его. Въ голов невольно рождался вопросъ: что я увижу на пути въ Парижъ, наконецъ, въ самомъ Париж, окруженномъ со всхъ сторонъ враждебною побдоносною арміею.

— Я не завидую вамъ, говорилъ мн одинъ изъ моихъ еще старыхъ друзей, я не завидую вашей поздк. Я не хочу возвращаться въ Парижъ прежде, чмъ доступъ въ него сдлается свободнымъ, прежде, чмъ на дорог не будутъ попадаться эти толстые, здоровые, чисто одтые и вмст грубые и нагло смотрящіе на васъ пруссаки. Я плавалъ отъ бшенства, горячо добавилъ мой пріятель, когда мн приходилось встрчаться съ нмецкими отрядами, когда я сравнивалъ этихъ сытыхъ, опрятныхъ людей съ нашею жалкою, несчастною, измученною, въ лохмотьяхъ и безъ сапогъ арміею. Я не хочу больше этого зрлища, я не вернусь туда прежде, чмъ зараженный пруссаками воздухъ совсмъ очистится.

— Нтъ, нтъ, прервалъ его другой, я бы хотлъ, напротивъ, чтобы вс, отъ мала до велика, чтобы вс насмотрлись на это зрлище, чтобы всмъ остался на долго памятенъ этотъ видъ нашихъ враговъ, надменно обращающихся съ побжденными, быть можетъ, тогда мы сдлались бы лучше, мы исправились бы. и постигли бы наконецъ, что до тхъ поръ, пока мы будемъ попахать въ сти Наполеоновъ или вручать власть ‘деревенскому большинству’, этому сборищу династическихъ сторонниковъ, до тхъ поръ мы не обезпечены отъ подобнаго зрлища и постоянно будемъ попадать то въ одно болото, то въ другое. Я искренно жалю, добавилъ онъ съ печальною улыбкою, что побдоносная непріятельская армія остановилась на середин Франціи и не пошла дале, не заглянула на югъ. Быть можетъ, тогда будущее наше было бы боле надежно.

— Я знаю эту теорію, возразилъ первый:— чмъ хуже, тмъ лучше, но только я думаю, что хуже быть уже не можетъ! Чаша испита до дна.

— О, еслибы вы были правы, но я вовсе въ этомъ неувренъ! Мы разбиты пока однимъ врагомъ вншнимъ, а что вы скажете, если насъ одолетъ еще врагъ внутренній, если Франція честная, Франція будущаго снова станетъ рабынею Франція сгнившей, Франція прошедшаго!

— C’est impossible!

— А національное собраніе, а вся эта челядь ‘деревенскаго большинства’, если она восторжествуетъ…

— Тогда, тогда… бжать изъ Франція, бжать изъ Европы, потому что вся Европа превратится въ казармы…

Быть можетъ, долго бы продолжался этотъ разговоръ, въ которомъ было столько же горечи, сколько и сознанія великой исторической роли Франціи, еслибы мы не подъхали въ дебаркадеру.

Народу тьма. Давка. Едва можно протолкаться къ касс.

— Paris, Paris, Paris! только и было слышно у кассы.

— Когда мы тамъ будемъ? спрашивалъ я.

— Qui sait, qui sait, отвчали мн, demandez aux Prussiens! Мы ихъ рабы: вздумается имъ пропустить насъ безостановочно, мы будемъ завтра рано утромъ, нтъ, ну такъ вовсе не будемъ.

Вс хали, что называется на-легв, безъ багажа, съ дорожнымъ мшкомъ въ рукахъ, точно собирались сдлать небольшую прогулку. Поздъ былъ безконечный, и что не могло не поражать при вид всей толпы, отправлявшейся въ Парижъ, это полное отсутствіе военной формы. Глазъ до такой степени привыкалъ въ самое короткое время видть всякаго взрослаго человка, отъ юноши до старика, то въ форм національной гвардіи, то въ форм garde mobile, то въ иной какой-нибудь форм, что теперь, когда вс почти преобразились, одвъ на себя статское платье, было какъ-то странно смотрть на этотъ мирный характеръ костюмовъ. Въ самомъ Бордо уже съ того дня, когда предварительныя условія мира были приняты, большинство сбросило съ себя военную форму, и даже т, которые сохраняли ее, вызывали злобную насмшку.

— Вотъ вс мы таковы, вотъ нашъ характеръ, говорили французы, наслаждаясь самобичеваніемъ, форма — это для насъ забава, мы заключаемъ позорный миръ и въ это же самое время мы щеголяемъ краснымъ околышкомъ или красными лампасами. Мы дйствительно актеры, и правы т, которые насъ такъ называютъ: наша страсть — это сцена, маскарадъ, тутъ мы въ своей сфер.

Безъ сомннія, въ этихъ словахъ была и есть своя доля правды, но въ какомъ же народ нтъ своихъ пороковъ, и что значили бы на свт достоинства, еслибы не было также и недостатковъ. Давно уже какой-то остроумный писатель сказалъ, что совершенство скучно, а французы ничто такъ не ненавидятъ, какъ скуку, вотъ почему, еслибы у нихъ не было недостатковъ, имъ нужно было бы ихъ изобрсти.

— Все это такъ, токъ, отвчалъ мн мой пріятель, когда я старался отвчать шуткой на его раздраженіе, но все-таки вы сами говорите _въ душ, что намъ нужно быть боле серьезными, иначе мы окончательно погибнемъ.

— Смотрите, указывалъ я ему на толпу, разв весь этотъ людъ не серьезенъ, разв такъ….

— Еще бы, отвчалъ онъ мн, вы хотли бы, чтобы люди смялись, когда черезъ нсколько часовъ они встртятся съ врагомъ, когда черезъ нсколько часовъ они почувствуютъ, что они не господа въ своей собственной стран.

Въ самомъ дл, нужно сказать, что вся толпа, отправлявшаяся въ Парижъ, имла какой-то мрачный, точно погребальный характеръ. Не было слышно шутокъ, не было смха, который всегда громко раздается на всякомъ позд. Не было однимъ словомъ того entrain, который составляетъ характерную черту, бросающуюся въ глаза, когда разъзжаешь по желзнымъ дорогамъ Франціи. На всемъ лежалъ какой-то отпечатокъ безпокойства и утомленія. Раздался первый звонокъ, вс начали занимать свои мста, каждый старался пріютиться около своего знакомаго, и въ этотъ разъ я чувствовалъ, какъ-то особенно сильно одинокость и невольно ропталъ, что не было ни одного знакомаго на всемъ позд. Я ропталъ тмъ боле, что дорогу въ Парижъ я долженъ былъ бы сдлать съ однимъ изъ самыхъ остроумныхъ людей, съ человкомъ безспорно весьма талантливымъ и честнымъ, именно съ знаменитымъ Рошфоромъ. Только за полчаса до отхода позда прибжалъ на станцію одинъ изъ друзей Рошфора и объявилъ, что онъ сдлался внезапно сильно боленъ и потому не можетъ хать. Рошфоръ дйствительно заболлъ и опасность была уже такъ велика, что черезъ три дня распространился слухъ о его смерти. Дв-три радикальныя газеты появились въ траур и съ десятокъ поспшили напечатать его некрологъ, въ которомъ воздавали ему должное, изображая ту благородную и смлую роль, которую онъ принялъ на себя въ послдніе два-три года существованія имперіи. И лучше было бы, еслибы онъ дйствительно тогда умеръ. Для того, чтобы къ человку относились съ большею справедливостью, почти необходимо, чтобы смерть свела его со сцены, гд дйствуютъ живые люди, или по крайней мр претендуютъ на то, что они живые. Будущее, разумется, отнесется справедливе и къ Рошфору, и если ему по справедливости откажутъ въ томъ, чтобы онъ имлъ какое-нибудь значеніе какъ политическій дятель, то за нимъ тмъ не мене будетъ признанъ серьезный памфлетическій талантъ, и если про него не скажетъ никогда, чтобы онъ былъ роднымъ братомъ Поль-Луи Курье, то тмъ не мене не скажутъ, чтобы онъ вовсе не принадлежалъ къ его семь. Я досадовалъ на болзнь Рошфора не столько изъ благородной любви въ ближнему, сколько изъ чувства недостойнаго эгоизма. Мн хотлось поближе взглянуть на этого человка, который заставилъ о себ говорить такъ много. Я видлъ его разъ или два, но этого было слишкомъ мало, чтобы составить себ о немъ врное понятіе. Чтобы немногими словами передать то впечатлніе, которое онъ произвелъ на меня, я скажу, что это фельетонистъ блестящій, полный остроумія, но тмъ не мене фельетонистъ. Трудно себ представить, поговоривъ съ нимъ полчаса, чтобы онъ могъ вести серьезный разговоръ, и когда видишь и говоришь съ нимъ, то кажется просто невроятнымъ, чтобы этотъ самый человкъ произносилъ еще въ старомъ законодательномъ корпус такія серьезныя рчи и чтобы онъ съумлъ вести себя съ такимъ тактомъ, съ какимъ велъ себя въ національномъ собраніи. Это человкъ, который въ полчаса времени успетъ сказать двадцать остроумныхъ ‘словъ’, сдлаетъ двадцать поверхностныхъ, но мткихъ характеристикъ всевозможныхъ личностей, успетъ опредлить положеніе не только каждой отдльной крупной личности, но и цлаго хода событій. Говоря съ нимъ, вы присутствуете при блестящемъ фейерверк, отъ котораго у васъ остается, рядомъ съ запахомъ сры или пороха, вмст съ тмъ и воспоминаніе о виднной вами красивой огненной звзд. Большая популярность вовсе не вскружила ему голову и во всемъ своемъ обращеніи онъ держитъ себя какъ нельзя боле просто и безъ всякой рисовки. Когда вопросъ заходитъ о политик, онъ выказываетъ большую скромность и далеко не длаетъ изъ себя политическаго человка, напротивъ, онъ какъ-бы извиняется въ томъ, что судьба заставила его играть политическую роль.

Я живо помню разговоръ между Рошфоромъ и однимъ изъ самыхъ молодыхъ депутатовъ крайней лвой, разговоръ происходившій въ тотъ самый день, когда Рошфоръ подалъ въ отставку отъ званія депутата, мотивируя ее тмъ, что онъ не можетъ признавать законнымъ то національное собраніе, которое наложило руки на цльность Франціи, добровольно уступая Эльзасъ и Лотарингію.

— Позвольте мн васъ поздравить, говорилъ молодой депутатъ Рошфору, ваше поведеніе въ національномъ собраніи выше всякой похвалы!

— Adressez vous Gambetta! было ему отвтомъ, я тутъ ни при чемъ, это Гамбетта научилъ меня какъ дйствовать, ma parole d’honneur que ce n’est pas moi, c’est Gambetta, vous savez s’il est fin!

Рошфоръ говорилъ это съ такою искренностью, что ему нельзя было не врить, очевидно было, что его поведеніе внушено ему было Гамбеттою, и та наивность и простодушіе, съ которымъ онъ разсказывалъ объ этомъ, длаютъ ему, конечно, только честь.

Присутствуя при этомъ разговор, мн захотлось узнать мнніе Рошфора о Гамбетт, и я предложилъ ему прямо этотъ вопросъ. Онъ нисколько не стснился этимъ вопросомъ и также прямо отвтилъ на него, какъ онъ былъ ему предложенъ.

— Vous voulez que je dise mon opinion sur Gambetta, la voici! Большой умъ, большой талантъ, большая хитрость, — все это вмст означаетъ: великая роль въ будущемъ!

— И вы не думаете, прервалъ его молодой депутатъ, что этотъ человкъ измнитъ своимъ убжденіямъ и сдлается ренегатомъ?

Рошфоръ задумался на минуту и отвчалъ:— Нтъ, я не думаю! Пальца въ ротъ конечно ему не слдуетъ класть, но онъ далъ намъ, далъ республик слишкомъ большой залогъ своей преданности ей, чтобы ему выгодно было когда-нибудь измнить республиканскимъ убжденіямъ!

Конечно, одного часового разговора было слишкомъ мало, чтобы составить себ врное понятіе объ этомъ человк, котораго судятъ одинаково несправедливо какъ т, которые видятъ въ немъ политическаго дятеля, такъ и т, которые видятъ въ немъ только водевилиста и больше ничего… Если онъ былъ водевилистомъ, въ чемъ нтъ, конечно, ничего дурного, если онъ былъ фельетонистомъ, въ чемъ одинаково нтъ ничего преступнаго, то вмст съ тмъ онъ и авторъ ‘lа Lanterne’, которая займетъ свое мсто въ исторіи политическихъ памфлетовъ. Событія сдлали изъ него впродолженіи одной минуты знамя борьбы со второю имперіею, и этого достаточно, чтобы человкъ этотъ перешелъ въ исторію, несмотря на цлый градъ брани и злобныхъ насмшекъ, которыми его преслдовали и продолжаютъ преслдовать. Вотъ почему мн хотлось посмотрть поближе на человка, который заставилъ своими памфлетами говорить о себ цлую Европу, и я не могъ не стовать на судьбу, что она лишила меня этой возможности, тмъ боле, что теперь я очутился одинъ посл нсколькихъ недль, съ утра до вечера проведенныхъ въ постоянно мняющемся кружк людей.

Печально простился я съ провожавшими меня друзьями и услся въ темный уголъ вагона. Отдленіе было полно, все мужчины и почти все старики. Не усплъ раздаться свистокъ, не усплъ тронуться поздъ, какъ вс сидвшіе въ отдленіи тотчасъ вступили въ разговоръ. Нужно ли говорить каковъ былъ этотъ разговоръ? О чемъ могли говорить эти люди, все французы, какъ не о войн, о національномъ собраніи, о будущемъ Франціи, будущемъ близкомъ конечно, виднющемся уже на горизонт. Не стану я, разумется, передавать этого разговора, онъ впередъ уже вамъ знакомъ: это т же жалобы на судьбу, на людей, на самихъ себя, это т же опасенія за будущее и то же презрніе къ національному собранію. Какъ всегда бываетъ въ подобныхъ разговорахъ, двое-трое говорятъ, остальные слушаютъ изрдка вставляя свое слово. Меня заинтересовалъ одинъ высокій господинъ съ красивымъ лицомъ, большою сдою бородою и сдыми волосами. Лицо умное, энергичное. Онъ бранилъ все и всхъ, бранилъ орлеанистовъ, бранилъ легитимистовъ, бранилъ бонапартистовъ, и главное, на чемъ свтъ стоитъ бранилъ республиканцевъ. Съ озлобленіемъ говорилъ онъ о Тьер, съ озлобленіемъ говорилъ о Трошю, Жюл Фавр и комп., но съ одинаковымъ озлобленіемъ говорилъ и о Гамбетт, что приводило въ ршительное негодованіе моего сосда, тоже старика съ сдыми волосами и съ однимъ всего глазомъ, очевидно самаго ршительнаго республиканца, радикала. Споръ принималъ дкій, раздражительный тонъ, казалось, каждую минуту готовый перейти уже въ серьезно непріятное столкновеніе, несмотря на умиротворящее вмшательство другихъ спутниковъ. Господинъ съ красивымъ лицомъ и сдою бородою, такъ яростно нападавшій на всхъ и преимущественно на республиканцевъ, заинтересовалъ меня. Я недоумвалъ, въ какой же партіи онъ-то самъ принадлежитъ, и потому, посл двухъ-трехъ часового разговора, я ршился вмшаться и, со всею подобающею иностранцу скромностью, обратился къ нему съ вопросомъ.

— Скажите пожалуйста, спросилъ я его, я слушаю васъ съ большимъ вниманіемъ и большимъ интересомъ и никакъ только не могу разршить себ вопроса, въ какой партіи принадлежите вы сами, такъ какъ вы нападаете почти съ одинаковою силою на вс?

— Вы иностранецъ?

— Да!

— Eh bien, je vais vous dire! On me connat bien, moi, произнесъ онъ рзко, je suis un vieux rpublicain!

Странный республиканецъ, подумалъ я невольно, и продолжалъ слушать, дкій разговоръ, такъ часто прерывающійся восклицаніемъ: Allons donc!

Я видлъ уже многихъ республиканцевъ, нападавшихъ съ яростью на республиканцевъ же, но этотъ поразилъ меня своею особенною рзкостью, и фраза: ‘on me connat bien, moi!’ показалась мн изъ ряда вонъ по самоувренности и по меньшей мр нескромности. Изъ разговора я скоро увидлъ, что это какой-то скульпторъ и должно быть пользующійся нкоторою извстностью, такъ какъ въ этомъ разговор онъ постоянно упоминалъ имена Тьера, Шанзи, Жюля Фавра и другихъ, какъ имена своихъ хорошихъ знакомыхъ. Онъ передалъ намъ свое столкновеніе съ Тьеромъ, столкновеніе, которое настолько характеристично, что я смло могу въ свою очередь передать его разговоръ, который я въ Париж уже слышалъ отъ нсколькихъ другихъ лицъ.

— Когда я угналъ, разсказывалъ онъ, что Франція предана, что Парижъ капитулировалъ, я былъ не въ отчаяніи, но въ бшенств. Въ припадк этого бшенства я схватилъ глину и стад лпить женщину, которая должна была изображать собою республику. Она вышла грозная и гнвная, съ разсвирпвшими глазами и съ фригійской шапкой на голов. Когда я окончилъ ее, друзья мои, которые видли ее, остались очень довольны. Чтобы оставить по себ воспоминаніе въ Бордо, я послалъ эту женщину для того, чтобы она была поставлена въ залу національнаго собранія. Пусть смотрятъ на нее, пусть образъ грозной республики носится передъ представителями народа.

— Однако ваше произведеніе не вдохновило ихъ! замтилъ одинъ изъ спутниковъ, сидвшій въ угл.

— Не вдохновила, отвчалъ скульпторъ, потому что они не видли ее передъ собою!

И онъ разсказалъ намъ при этомъ, какъ Тьеръ, войдя въ залу вередъ засданіемъ, увидлъ гнвное изображеніе республики и тотчасъ сдлалъ распоряженіе о томъ, чтобы бюстъ былъ вынесенъ изъ залы.

— Унесите, унесите ее, передразнивалъ скульпторъ разбитый старческій голосъ Тьера:— votre rpublique est trop farouche pour nous! vous faites de la politique, mon cher, et encore de la politique radicale!

— А что вы думаете объ этомъ человк, вы, который лично знаете его?

— Что я думаю? Vous allez le voir ce petit bonhomme! какъ онъ все приберетъ въ рукамъ и какъ онъ устроитъ свои длишки съ своимъ тоненькимъ пронзительнымъ голоскомъ!

Мн захотлось узнать кто этотъ ‘старый республиканецъ’, какъ онъ самъ себя именовалъ, и потому и постарался разговориться съ нимъ, тмъ боле, что нкоторыя его характеристики, опредленія значенія того или другого лица, какъ, напр., Тьера, что я привелъ, мн казались очень мткими и удачными.

Изъ разговора съ нимъ я узналъ, что онъ женатъ на дочери Жоржъ-Санда, но все это меня не подвигало впередъ, и я напрасно ломалъ себ голову, чтобы догадаться кто сидитъ передо мною. Мое недоумніе продолжалось бы можетъ быть весьма долго, еслибы посл длиннаго разговора, посл нсколькихъ часовъ, проведенныхъ вмст, и главное проведенныхъ въ дорог, гд люди, какъ извстно, такъ быстро сближаются, посл того, что онъ разспросилъ меня кто я, и что я, и чмъ я занимаюсь, и зачмъ во Франціи, онъ наконецъ не обратился ко мн съ любезнымъ приглашеніемъ быть у него въ Париж и вмст съ нимъ създить къ нему въ мастерскую, гд похозяйничали пруссаки. Онъ имлъ свою мастерскую въ одной изъ прелестныхъ окрестностей Парижа, именно въ Анен, занятомъ непріятелемъ. Онъ написалъ свой адрессъ въ моей записной книжк, и я прочелъ его имя. Это былъ одинъ изъ весьма извстныхъ французскихъ скульпторовъ, именно Клезингеръ. Онъ не могъ безъ бшенства говорить о томъ, что сдлали нмцы въ его мастерской. Онъ заставлялъ меня предвкушать то, что я самъ долженъ былъ увидть своими собственными глазами черезъ нсколько можетъ быть часовъ.

— Вообразите себ, передавалъ онъ, что моя мастерская опустошена. Почти десять лтъ изъ моей жизни они вычеркнули, потому что они уничтожили мои работы десяти лтъ.

— Не уничтожили все-таки, защищалъ я нмцевъ, они вроятно украсятъ вашими произведеніями берлинскіе или другіе музеи!

— Mais non, mais non! кричалъ Клезингеръ. Это бы еще ничего, какъ ни тяжело было бы это, но я все-таки помирился бы, я зналъ бы, что мои произведенія не погибли, я, наконецъ, могъ бы увидть ихъ хоть въ Германіи, я бы простилъ имъ это. Но въ томъ-то и бда, что они отправили къ себ только то, что я считаю самымъ плохимъ, они отправили т произведенія, которымъ я не даю никакой цны, которыя мн не было бы жаль, еслибы они и погибли, но лучшія мои вещи, т статуи, надъ которыми я работалъ просто цлые года, эти статуи они поломали, у одной отколотили руки, у другой голову. Ah! ce sont des brigandsl горячо добавилъ онъ, и еще говорятъ, что они цнятъ искусство! Я безъ ужаса не могу подумать о томъ, что я найду у себя въ мастерской!

Дйствительно, мастерская Клезингера была въ полномъ смысл, слова опустошена. Онъ не нашелъ въ ней ни одной, буквально ни одной цльной статуи, ни одной нетронутой работы. Часть его произведеній просто исчезла, и ихъ постигла самая еще лучшая доля: они ухали въ Германію, другія же валялись переломанныя, безъ рукъ, безъ ногъ, безъ головъ, точно раненные въ кровопролитной битв. Цлый домъ, гд помщалась его изящная и роскошная мастерская, былъ опустошенъ точно также. Вс цльныя вещи были упакованы въ ящики и отправлены въ Германію. Разсказъ, надъ которымъ такъ смются, будто бы нмцы были особенно падки на бронзу, на часы, вовсе не шутка, не остроумная выдумка, не насмшка, а самая дйствительная изъ дйствительностей. Все, что было у Клезингера бронзы, часовъ, канделябровъ, все это ухало въ Германію. Крупныя вещи, диваны, столы, однимъ словомъ, мебель, были просто переломаны и разбросаны. Но что особенно возмущало Клезингера, это то, что его лучшія комнаты умышленно были превращены въ помойную яму, въ которую сбрасываютъ всевозможныя нечистоты.

— И это, восклицалъ онъ въ негодованіи, называется цивилизованнымъ народомъ, и это называется уваженіемъ къ искусству! И я еще, подстрливъ двухъ пруссаковъ, упрекалъ себя за жестокость!

Клезингеръ, несмотря на свои довольно почтенныя лта, поступилъ въ garde mobile и дрался въ арміи Шанзи.

Разговоръ продолжался часть ночи, разговоръ полный интереса, такъ какъ каждый изъ участвующихъ въ немъ, за исключеніемъ, разумется, меня, былъ дйствующимъ лицомъ въ томъ или другомъ дйствіи громадной пьесы, которой имя: война. Одинъ изъ моихъ спутниковъ былъ докторъ и не выходилъ изъ Метца до его капитуляціи, другой дрался въ арміи Федерба, третій провелъ нсколько мсяцевъ на мор, принадлежа къ тому несчастному французскому флоту, который оказался какимъ-то миомъ, и т. д. Каждый передавалъ тотъ или другой эпизодъ изъ своихъ воспоминаній, каждый длился своими впечатлніями, и эти общіе разсказы дорисовывали въ моемъ ум ту картину Франціи, которую я и стараюсь въ свою очередь представить передъ вами. Наконецъ, разговоръ сталъ стихать, участвовавшіе въ немъ мало по малу отступали, мы продолжали нашъ путь безъ особенныхъ волненій, точно въ обыкновенное время, такъ какъ ничто не напоминало намъ, что враждебная армія стоятъ такъ близко и въ страх держитъ все населеніе. Мы еще не видли пока ни одного нмецкаго солдата. Не то было на другой день, когда мы проснулись рано по утру. Машина засвистла, мы стали медленно подходить къ станціи, и прежде чмъ мы успли остановиться, прежде чмъ я усплъ выглянуть изъ окно, въ вагон раздалось восклицаніе:

— Ah! les Prussiens!

Трудно передать вамъ, сколько различныхъ чувствъ соединялось въ одномъ этомъ слов: les Prussiens! Была тутъ и злоба, и досада, и ненависть, и сознаніе своего собственнаго безсилія, во одна нота звучала съ особенною силою въ этомъ слов, это — нота боли, мучительной боли видть свою страну побжденною, видть какъ ‘чужіе’ суровые побдители распоряжаются у васъ какъ господа, видть ихъ надменное обращеніе, ихъ надменный взглядъ, какъ-бы взглядъ властелина на своего раба. Нужно правду сказать, въ этомъ взгляд, въ этомъ суровомъ обращеніи чувствовалось чрезвычайно много несправедливаго презрнія.

Поздъ остановился. Я вышелъ вмст съ немногими изъ вагона. Это была послдняя станція предъ Орлеаномъ. На платформ чинно сидли нмецкіе солдаты, именно прусскіе. Глядя на нихъ, можно было подумать, что ихъ ведутъ на парадъ, до такой степени все на нихъ было съ иголочки, все блестло, начиная съ каски до послдней маленькой пуговицы на мундир. Тутъ же разгуливали три, четыре офицера, вытянутые, перетянутые, въ блыхъ перчаткахъ, со стеклышкомъ въ глазу, высокіе, здоровые ребята, съ выпуклою грудью, украшенною орденами. Еслибы ихъ увидть въ первый разъ подъ вечеръ, можно было бы подержать пари, что они отправляются на балъ. И, Боже мой! какіе презрительные взоры бросали они на насъ гршныхъ. Каждый изъ нихъ безъ сомннія воображалъ себя Юпитеромъ или по крайней мр героемъ, которому не было, нтъ и не будетъ равнаго на земл. Французы большею частью сидли въ вагонахъ и не выходили на платформу, очевидно не желая сталкиваться съ гордыми побдителями. Достать что-нибудь на станціи, хотя бы чашку кофе, не было возможности, нельзя было даже войти въ комнату, потому что на всхъ дверяхъ была прибита надпись: ‘входъ воспрещенъ’. Вокругъ этой станціи не дрались, это было очевидно, потому что стны и крыша были совершенно цлы, но за то хром стнъ и крышъ ничего не осталось. Внутри все было перебито, все переломано. Я заглянулъ въ одну большую комнату, черезъ разбитое окно, и тогда я понялъ, что значитъ опустошать. Маленькаго примра было достаточно, чтобы уразумть, что длалось везд, гд проходилъ непріятель. Въ стнахъ этой комнаты было вдлано нсколько зеркалъ — ни одно не было цло. Вс остались на мстахъ, но вс были разбиты. Обои со стнъ висли лохмотьями, на полу были подланы большія дыры. Стоявшая тутъ мебель представляла самый плачевный видъ. Покрышка была содрана и разорвана, дерево было сломано, даже потолокъ не остался цлъ, должно быть молодцы забавлялись, бросая въ него грязью. На такомъ ничтожномъ примр, какъ комната станціи желзной дороги, какъ-то лучше понимаешь что значитъ слово: опустошеніе. Опустошеніе, разореніе и заключается именно въ этомъ уничтоженіи всего, что попадается на пути: амбаръ, лачуга, сарай — все превращается въ развалины. Въ Орлеан разрушено нсколько красивыхъ зданій, въ Париж дв, три улицы съ роскошными палаццами, но что это значитъ въ сравненіи съ тысячами жилищъ бдныхъ несчастныхъ и тмъ не мене опустошенныхъ и разоренныхъ! А казалось бы, что разорять, опустошать нечего! война нашла что и разорила, и опустошила. Не въ большихъ городахъ, а въ селахъ и деревняхъ познаешь, что значитъ варварское веденіе войны. Пускай лучше бомбардируютъ и истребляютъ всевозможные Парижи, но пускай не трогали бы жалкихъ деревенскихъ жилищъ. Разрушенныя лачуги, говорятъ, куда больше, чмъ разрушенныя палаты. А между тмъ разрушеніе послднихъ вызываетъ проклятія, крики ужаса, негодованія, отвращенія, а разрушеніе первыхъ кажется такъ просто и естественно, что о немъ не стоитъ и толковать.

Страшною поучительною картиною, въ этомъ отношеніи, можетъ служить вся дорога отъ Орлеана до самаго Парижа, дорога. представляющая собою сплошное, непрерывающееся опустошеніе. Начиная отъ станціи, на которой я въ первый разъ увидлъ прусскихъ солдатъ, и вплоть до Парижа, на всемъ пути не видишь ничего иного, какъ разрушенные дома, развалившіеся заборы, заброшенныя поля, да еще одно украшеніе: то тутъ, то тамъ промелькнетъ мимо васъ большой деревянный крестъ. Еслибы вы сидли все время въ вагон и ни разу не вышли, не заговорили бы съ тмъ или другимъ человкомъ, и даже вовсе не знали, что въ этой стран свирпствовалъ бичъ войны, то вы остались бы въ недоумніи и пришли въ невольный ужасъ: жилища превратились въ развалины, поля въ кладбища. Какъ ни страшенъ этотъ вншній видъ дороги отъ Орлеана до Парижа, дороги, усянной крестами, но впечатлніе отъ этого пути еще усиливается во сто кратъ, если вамъ удастся побродить по этимъ развалинамъ, по этому оригинальному и безконечному кладбищу безъ ограды, а еще боле, если вы заговорите съ кмъ нибудь изъ тхъ, кто на самомъ себ вынесъ вс бдствія непріятельскаго разоренія.

Нтъ никакого сомннія, что та обстановка, при которой пришлось встртиться съ живыми слдами только-что окончившейся рзни, усиливала впечатлніе, производимое повальнымъ опустошеніемъ. Обстановка эта заключалась, главнымъ образомъ, въ тхъ нмецкихъ войскахъ, которыя попадались на каждомъ шагу въ такомъ обиліи, и жили среди развалинъ всмъ довольные, веселые, торжествующіе и громко распвая патріотическія военныя псни. Веселая пснь, среди всеобщаго горя и унынія, производитъ весьма тяжелое впечатлніе, особенно на первыхъ порахъ. Потому, быть можетъ, мн врзались въ память т два-три часа, которые мы провели въ Antrais, небольшомъ мстечк близъ Орлеана. Съ одной стороны, разграбленная и разоренная станція, съ другой — нсколько домиковъ съ вырванными окнами, съ оторванными дверями, пустынные, одинокіе. Куда скрылись т, которые жили въ этихъ домахъ, бжали, или убиты, или разстрляны, кто знаетъ, да и зачмъ знать? Поздъ остановился на нсколько минутъ, а стоитъ часъ, другой, третій. Отчего? Никто не можетъ объяснить. На станціи солдаты, громко разговаривающіе, смющіеся, въ нсколькихъ шагахъ большой артиллерійскій паркъ, оберегаемый непріятельскими часовыми. Нсколько французовъ ходятъ тихо, молчаливо, и поразителенъ этотъ контрастъ между молчаливыми и печальными побжденными и шумящими и веселыми побдителями. Жестоко ржетъ ваше ухо громко раздающаяся нмецкая военная псня на французской земл, вчуж вамъ становится неловко, тоскливо, обидно за этотъ смхъ среди печали, за эту пснь, распваемую побдителемъ какъ-бы въ насмшку надъ побжденными. Я не могъ разобрать словъ этой псни, но должно быть что-нибудь въ род Wacht am Rhein, или другого патріотическаго гимна. Я подошелъ къ тому мсту, откуда раздавалось это грубое пніе и увидлъ человкъ сорокъ солдатъ, распвавшихъ на всевозможные голоса. Понятно, пніе это какъ нельзя боле законно и естественно съ точки зрнія побдителя, но нужно было слышать его, чтобы понять, какое тяжелое впечатлніе оно производило на всхъ слушавшихъ его.

Тутъ въ первый разъ съ такою отчетливостью понялъ я, что значитъ побжденная страна, побжденный народъ, въ первый разъ сдлалось мн вполн ясно, какъ глубоко оскорбительно и удивительно видть побдителей, распоряжающихся господами въ стран побжденныхъ. Одинъ видъ солдатъ, гордыхъ, самодовольныхъ, смотрящихъ съ пренебреженіемъ на побжденныхъ, вызываетъ раздраженіе, злобу, какое-то инстинктивное отвращеніе, и я охотно врилъ одному изъ моихъ спутниковъ, когда онъ говорилъ мн:

— Вы не поврите, вы не можете даже понять, что я испытываю, глядя на нихъ,— это такое чувство, которое кажется невозможно передать. Видъ ихъ меня давитъ, уничтожаетъ, не знаешь куда укрыться, хоть бы провалиться сквозь землю,— все кажется лучше, нежели видть ихъ и слышать ихъ псни. Я знаю, что эти солдаты не виноваты, что они поютъ отъ скуки, что имъ гораздо пріятне было бы сидть у себя дома, чмъ распоряжаться у насъ, но тмъ не мене я чувствую къ нимъ такую ненависть, и къ себ, во всмъ намъ такое презрніе, которое нельзя передать словами. Счастливы вы, что не знакомы съ этимъ чувствомъ, и никогда не желаю я вамъ съ нимъ познакомиться. Вы проклянете вашу жизнь.

Я безусловно врилъ его словамъ. Если мн, постороннему, иностранцу, было такъ глубоко антипачно зрлище этой солдатчины на чужой земл, то что же, въ самомъ дл, долженъ былъ чувствовать французъ!

Солдатская патріотическая псня продолжала громко раздаваться, храброе нмецкое воинство продолжало, разгуливая вдоль позда, громко смяться и длать свои замчанія относительно путешественниковъ, а мы все стояли и не трогались съ мста. Отчего, что за причина нашей продолжительной стоянки?

— Мы не знаемъ, отвчали французы, насъ ‘они’ не пускаютъ, говорятъ, чтобы не трогались съ мста.

‘Они’ не пускаютъ! На каждомъ шагу сони’ даютъ чувствовать свою власть, каждую минуту показываютъ, что сони’ побдители. Посл того какъ увидишь побдителя среди побжденныхъ, нельзя уже боле удивляться, что люди подстрливаютъ, ржутъ, взрываютъ на воздухъ, удивляешься гораздо боле тому, что такіе случаи бываютъ слишкомъ рдко, когда они должны были бы повторяться каждый день, каждый часъ, каждую минуту. Ненависть не къ врагу, но къ побдителю, остающемуся въ стран и заставляющему чувствовать его власть, есть самое понятное, самое человческое чувство.

Посл двухъ-трехъ часовъ намъ сдлалась извстна причина, по которой мы стояли на мст и не трогались дале: мы ждали Фридриха-Карла, который долженъ былъ прохать впереди насъ. Онъ халъ изъ Тура въ Орлеанъ. Но зачмъ ждали мы Фридриха-Карла — это оставалось для насъ совершенно непонятнымъ, потому что мы могли прохать двадцать радъ, и дорога въ Орлеанъ была совершенно свободна. Досада тмъ боле одолвала насъ, когда мы должны были убдиться, что ожиданіе Фридриха-Карла было только пустымъ предлогомъ, чтобы держать насъ на мст. Мы убдились въ этомъ, когда въ теченіи того времени, когда мы стояли, прошли нсколько поздовъ съ нмецкими солдатами, которые, проходя мимо насъ, оглашали воздухъ громкими криками, пснями и смхомъ. Французы только нетерпливо пожимали плечами или бормотали сквозь зубы, и рдко только у кого-нибудь вырывалось громко слово проклятія, слово ненависти. Нельзя конечно передать всхъ тхъ мелочей, которыми нмцы давали чувствовать французамъ, постоянно напоминали имъ, что они здсь господа и только они одни. Обращеніе съ побжденными было самое надменное, самое грубое.

— Мы долго простоимъ здсь? спрашивалъ какой-то молодой французъ у нмца, разгуливавшаго важно по платформ.

— Сколько будетъ нужно и сколько мы захотимъ, отвчалъ нмецъ, довольно порядочно по-французски.

— Такимъ образомъ мы не скоро доберемся до Парижа!

— Будьте счастливы, что мы васъ пускаемъ еще прозжать, мы могли бы васъ вовсе не пускать.

— Да, но вдь если приняты предварительныя условія мира, довольно сдержанно возразилъ молодой французъ, то едва ли вы бы имли право насъ не пускать.

Нмецъ,— это былъ прусскій офицеръ,— посмотрлъ на него взглядомъ преисполненнымъ презрнія, и пожавъ плечами отошелъ, ничего не отвтивъ.

— Brute! Animal! проговорилъ злобно молодой французъ и весь вспыхнулъ.

— Gardez votre dignit et ne leur parlez pas! остановилъ его другой французъ, нсколько постарше, они насъ побдили, мы. сами въ этомъ виноваты, съумемъ же по крайней мр съ достоинствомъ переносить наше положеніе и не будемъ безсильно браниться.

Наконецъ, посл долгихъ ожиданій, хотя принцъ Фридрихъ-Карлъ насъ не обгонялъ, нмецъ отдалъ приказъ, чтобы мы шли дале, и мы медленно тронулись съ мста.

— Ну, если мы такъ будемъ хать и посл, обратился ко мн Клезингеръ, который вс два-три часа упорно молчалъ, то мы и завтра не будемъ въ Париж.

Невеселая это была дорога. Остановки на каждомъ шагу, остановки неизвстно для него, на пути встрчались постоянно разоренныя деревни, то и дло, что насъ обгоняли другіе позды съ нмецкими войсками и каждый разъ повторялась та же сцена съ криками, хохотомъ, пснями, такъ тяжело дйствовавшими на всхъ хавшихъ вмст со мною. Дорогу изъ Бордо въ Парижъ мы разсчитывали сдлать въ тринадцать, много четырнадцать часовъ, а между тмъ время это уже прошло, а мы били еще очень и очень далеко до Парижа. На маленькихъ станціяхъ, гд мы останавливались, нечего и говорить, что невозможно было достать чтобы то ни было, а между тмъ вс начинали ощущать сильную потребность что-нибудь выпить или състь. На одной станціи намъ предложили черный кофе, но безъ молока и безъ хлба, и какъ было ни грустно помириться бъ такимъ питаніемъ, но длать было нечего. Прохавъ еще дв-три станціи, или врне, можетъ быть, будетъ сказать, протащившись, мы остановились въ мстечк Артенэ, вблизи котораго происходила жестокая битва, извстная подъ именемъ сраженія при Куломье. Артенэ, это довольно значительное село съ каменною церковью, съ каменными домиками, село опуствшее и страшно пострадавшее, такъ какъ не только вокругъ него, но и въ немъ самомъ дрались нсколько разъ, и оно, то и дло, что переходило отъ нмцевъ къ французамъ и отъ французовъ къ нмцамъ.

Въ Артенэ намъ объявили, что мы снова будемъ стоять, и какъ предлогъ объявили опять проздъ Фридриха-Карла.

— Que diable emporte ce Frdric-Charles! вырвалось у одного француза, и я думаю, что вс, бывшіе въ этомъ позд, весьма охотно бы съ нимъ согласились.

Фридрихъ-Карлъ въ самомъ дл преслдовалъ насъ въ это путешествіе. Въ одномъ мст его ждали, потому что онъ долинъ былъ обогнать, въ другомъ, потому что, какъ говорили, онъ завтракалъ, и завтракъ этотъ къ нашему крайнему неудовольствію продолжался слишкомъ долго, нсколько часовъ подъ рядъ. Тмъ боле оно могло быть для насъ обидно, что мы не только Ее завтракали въ это время, но буквально не находили ничего перекусить. На разрушенной станціи Артенэ не было ничего. Нечего было длать, нужно было отправляться въ деревню, просить не дадутъ ли намъ что-нибудь за какія угодно деньги. Насъ нсколько человкъ отправилось на поиски. Приходимъ къ одному домику, обращаемся, повидимому, въ хозяйк и просимъ нсколько яицъ, хлба, вина, однимъ словомъ, предъявляемъ самыя скромныя требованія.

— Ah, messieurs, je n’ai rien vous offrir, было намъ отвтомъ,— у меня ничего нтъ въ настоящую минуту, рано поутру у меня все взяли. Идемъ дальше, все тотъ же отвть: у насъ, ничего нтъ! Каждое утро пруссаки, стоявшіе въ селеніи, забирали все, что было у жителей, такъ что сколько мы ни ходили, мы все-таки не достали не только ничего мясного, но не достали и пары яицъ.

— Дайте наконецъ хлба! просили мы.

— Хлба у насъ нтъ, но если вы хотите, вотъ у меня есть вино, возьмите.

Нечего было длать, мы взяли вино. Безъ сомннія я весьма грустно провелъ бы этотъ день, еслибы одинъ молодой французскій офицеръ не предложилъ мн кусокъ большого сухаря, который у него сохранился въ мшк. Я никакъ не могу сказать, чтобы сухари эти были особенно вкусны, и какъ я ни былъ ему благодаренъ, но все-таки выразилъ ему сожалніе, что они должны были довольствоваться во время войны подобною пищею.

— Если бы и такая пища была у насъ всегда въ то время, то мы были бы счастливы, но случалось такъ, что все бы отдалъ за такой солдатскій сухарь, а сухаря все-таки не было.

Такимъ образомъ, стаканъ краснаго вина и солдатскій сухарь — вотъ вся та пища, которую удалось добыть въ этотъ день, и то еще благодаря любезности офицера. Быть можетъ, впрочемъ, онъ не былъ бы такъ великодушенъ, еслибы его раненая рука не заставляла его страдать и не лишала его всякаго аппетита.

Я вспоминаю объ этомъ дн и объ этой скудной пищ, чтобы показать вамъ только, въ какомъ состояніи находились въ это время французскія деревни, испытавшія бдствіе нашествія. Разореніе такъ велико, что за деньги нельзя добыть пару яицъ. Мстечко Артенэ находилось, дйствительно, въ самомъ жалкомъ положеніи. Мн кажется, что нужно видть это опустошеніе, чтобы понять, что значитъ разоренье, нашествіе непріятельской арміи, что значитъ война. Если тогда злоба одолвала меня, если Фридрихъ-Карлъ съ своими завтраками, если пруссаки своими распоряженіями, точно направленными къ одному, чтобы давать чувствовать ихъ господство, приводили меня въ негодованіе, то теперь я могу чувствовать къ нимъ только одну благодарность, такъ какъ большіе города никогда не показали бы мн такой картины опустошенія, какую увидлъ я въ этотъ день на пути отъ Бордо въ Парижъ, и главнымъ образомъ вокругъ Орлеана, гд происходили ожесточенныя битвы.

Первое впечатлніе, которое нельзя было не испытать тотчасъ какъ только поздъ остановился въ Артенэ, было самое тяжелое. У самой станціи, въ десяти шагахъ виднлся небольшой пригорокъ съ деревяннымъ крестомъ. Мы подошли поближе и увидли, что это была могила нмецкихъ солдатъ, убитыхъ въ одной изъ многочисленныхъ и кровавыхъ стычекъ, происходившихъ около и въ самомъ селеніи. На черномъ крест было написано блыми буквами: ‘Hier ruhen sanft 270 deutsche Krieger. 1870’. Спятъ спокойно! Недурное придумано слово! Поневол спишь ‘спокойно’, когда иначе нельзя, а еслибы могли они только спать не спокойно, еслибы могли они потревожиться и подняться изъ могилъ, какія бы проклятія услышалъ отъ нихъ свтъ, и какъ многіе почувствовали бы себя не ‘спокойно’ отъ этихъ проклятій.

Мы пошли дальше, встртили еще такой же черный деревянный крестъ съ блою надписью, гласившею опять, что въ этой могил, подъ этимъ крестомъ, спятъ ‘спокойно’ нсколько сотъ убитыхъ. Разница въ надписи была небольшая, вмсто 270-ти стояла другая цифра, нсколько побольше и вмсто словъ: ‘нмецкихъ воиновъ’ стояли другія слова: ‘нмецкихъ героевъ’. Подумаешь, какое въ самомъ дл утшеніе убитымъ, что ихъ чествуютъ именемъ героевъ. Съ какою радостью, еслибы могли они только, отказались они отъ этого эпитета ‘героевъ’, лишь бы не спать имъ ‘спокойно’. Пройдутъ нсколько мсяцовъ, годъ, другой, снесена будетъ эта могила, сгніетъ деревянный крестъ съ написаннымъ на немъ словомъ: ‘герои’, какъ сгнили уже ихъ трупы, и останутся отъ этихъ ‘героевъ’ только раздробленныя кости, которыя пойдутъ на удобреніе французской почвы. Вотъ вся награда этихъ героевъ, которые заснули ‘спокойно’, изъ-за чего?… Боже, какая насмшка, какая злая насмшка надъ людьми!

Вс почти подходили къ этой могил, и я нарочно прислушивался къ тому, какъ выразится чувство французовъ при вид этого креста, подъ которымъ зарыто было нсколько сотъ нмцевъ. Я ждалъ, что злоба и ненависть скажется и тутъ, но я ошибался. Глубокое молчаніе стояло вокругъ этой могилы и только у одного изъ стоявшихъ тутъ вырвались слова:

— Pauvres diables! произнесъ отрывисто французъ, что имъ до того, что мы побждены! вотъ вся ихъ награда, сказалъ онъ, указывая на черный крестъ.

— Что-жъ! у нашихъ убитыхъ нтъ и того, сколько сброшены въ яму и никогда никто не узнаетъ, гд они и похоронены.

— Bah! pour ces pauvres diables ce n’est pas une grande consolation! замтилъ первый и отошелъ въ сторону.

Мы отправились бродить по деревн, разспрашивая о томъ, о другомъ, вступая въ разговоры о нашествіи, о пруссакахъ, о всемъ томъ, что выпало на долю несчастныхъ жителей Артенэ. Большею частью, мы получали въ отвтъ отрывистыя фразы, восклицанія.

— Ah! grand Dieu! nous sommes ruins, compl&egrave,tement ruine! Жаловался старикъ, угрюмо сидвшій около своего прострленнаго въ двадцати мстахъ дома.

— Vous ne savez pas, cher monsieur, comme ils sont mchants, oh! ils sont bien mchants, ces prussiens! тихимъ и трусливымъ голосомъ говорила женщина, боясь, что ее какъ-нибудь подслушаютъ.

— Des brigands! monsieur, des brigands! sans piti, ils nous ont fait bien bien du mal! со слезами на глазахъ проговорила пожила? уже женщина.

Эта женщина имла полное право называть ихъ разбойниками, у нея разстрляли сына двадцати лтъ. Не забыть мн, какимъ голосомъ сказала она:

— Ils ont fusill mon fils! Только мать любимаго сына можетъ найти въ себ такой голосъ.

Напрасно старался я разспросить ее какъ, какимъ образомъ, за что былъ разстрлянъ ея сынъ, я ничего не могъ отъ нея добиться, кром слезъ, да отрывистыхъ звуковъ: les brigands, les brigands!

Сколько мн ни приходилось слышать разсказовъ о различныхъ эпизодахъ войны, разсказовъ, передаваемыхъ очевидцами, дйствующими лицами въ этой кровавой драм, но никогда разсказы людей развитыхъ, образованныхъ не производили на меня такого сильнаго впечатлнія, какъ простой безыскусственный разсказъ одного крестьянина о томъ, что пришлось вынести Артенэ за послдніе нсколько мсяцевъ, и что ему лично пришлось видть и испытать.

— Въ одинъ день, 10-го октября, Артенэ три раза переходилъ изъ рукъ французовъ къ пруссакамъ и потомъ опять къ французамъ. Вы можете себ представить, разсказывалъ крестьянинъ, каково было наше положеніе. Ужасное, отчаянное положеніе! Приходитъ двадцать-пять тысячъ человкъ! Подавай имъ сейчасъ вина, хлба, а откуда намъ взять, и ничего не хотятъ слышать! А у насъ нтъ больше ни вина, ни хлба, ничего у насъ нтъ. Да и какъ быть, когда у насъ все уже было двадцать разъ взято, отобрано, и мы сами не имли, что сть. Приходятъ свои, французы приходятъ, и требуютъ себ пищи, мы отдаемъ. Вы думаете легко накормить двадцать тысячъ человкъ! Возьмутъ все, что есть, и кончено. Не успли уйти французы, смотримъ, опять идутъ войска, не французы уже, а эти проклятые пруссаки. То же требуютъ: чтобы было черезъ два часа или меньше столько-то хлба, вина, яицъ, мяса, всего потребуютъ. А у насъ уже ничего нтъ. Говоримъ мы, что у васъ ничего нтъ, что сейчасъ французы были, все взяли. Что же вы думаете, продолжалъ крестьянинъ, ничего не хотятъ слушать, ничего знать не хотятъ.

— Что же вы длали? доставали?

— Откуда же доставать, когда нтъ! Длайте, что хотите, мы говорили имъ, а у насъ ничего нтъ. Что же вы думаете? схватятъ эти проклятые пруссаки нсколько человкъ и говорятъ: не будетъ черезъ часъ того, что мы требуемъ, разстрляемъ. Откуда достать, достать негд. Возьмутъ и разстрляютъ. Ah! vous pouvez pensez, si le pays tait heureux! съ озлобленіемъ прибавлялъ крестьянинъ.

Трудно было просто врить подобному разсказу, и передавай его кто другой, невольно явилась бы въ голов мысль: прибавлено, прикрашено, драматизировано! Но когда говорилъ это крестьянинъ и говорилъ съ такою простотою, съ такою искренностью, то приходилось врить, что подобный разбой, подобныя зврства дйствительно совершались.

— Вы думаете это все, что они разстрляютъ нсколько человкъ и этимъ удовольствуются — вовсе нтъ. Разстрляютъ, а потопъ еще накинутся на дома и все уничтожатъ. Сами ищутъ хлба или вина,— а вмст съ тмъ все ломаютъ, раздираютъ, уничтожаютъ. Все что ни находили, все брали, все тащили, платье, блье, все обирали. Найдутъ одяла, простыни — все заберутъ, ничего не оставятъ. А что ужъ имъ не нужно, возьмутъ и сожгутъ. И слова нельзя имъ сказать, подумаютъ, что мы бранимъ ихъ, начинаютъ драться, бить чмъ попало. Никто не знаетъ, что это за люди, да и не люди вовсе!

— А правда ли это, спросилъ его Клезингеръ, что нашимъ вы отказывали въ пищ, ничего не давали, а пруссакамъ поставляли все.

— Мы то нтъ, а другіе, быть можетъ, и длали такъ. Если бы мы такъ поступали, то насъ бы не разстрливали. Ну, если но сосдству услышатъ, что эти ‘проклятые’ разстрливаютъ, то испугаются. Свои спросятъ хлба, скажешь нтъ, ну поищутъ, и уйдутъ, свои-то не разстрливали, поневол спрячешь отъ своихъ, чтобы было что дать пруссакамъ.

Объясненіе, данное крестьяниномъ, было какъ нельзя боле наивно, и вмст въ немъ чувствовалась правда. Мн сдлался понятенъ тотъ фактъ, о которомъ я столько слышалъ, и который, самъ по себ, не могъ не возмущать. Какъ, въ самомъ дл, французы отказываютъ французамъ въ томъ, въ чемъ не отказываютъ своимъ врагамъ — нмцамъ. Самъ по себ такой фактъ возмутителенъ, но когда подумаешь, что одни за отказъ въ пищи разстрливали, была ли пища и ее скрывали, или ее въ дйствительности не было, а другіе уходили и не разстрливали, то очевидно, что страхъ быть разстрляннымъ заставлялъ крестьянъ своимъ отказывать, для того, чтобы было что дать ихъ врагамъ. Быть можетъ можно сказать, что такой страхъ не обнаруживаетъ особеннаго героизма въ народ, но между героизмомъ и большимъ расположеніемъ въ непріятельской арміи, чмъ къ своей собственной, еще огромная разница.

Что нашествіе нмцевъ принесло пользу крестьянскому населенію тамъ, гд оно его коснулось, пользу въ томъ отношеніи, что оно ему раскрыло глаза и показало что значитъ отеческое правительство одного человка, въ этомъ невозможно сомнваться, въ несчастью только польза эта — заплачена слишкомъ дорогою цною. Тотъ самый крестьянинъ, который нсколько мсяцевъ тому назадъ, по всей вроятности, вотировалъ въ пользу имперіи, теперь съ бшенствомъ говорилъ о Бонапарт и разсуждалъ съ большимъ смысломъ о всемъ томъ, что привело Францію на край, гибели.

— Notre administration nous a perdus, съ жаромъ говорилъ крестьянинъ изъ Артенэ, l’arme n’avait ni munition, ni vivres. Сколько разъ солдаты прибгали къ намъ массами, говоря: мы должны были уступить, мы не могли держаться, нечмъ стрлять! Вс они были измученные, ободранные, голодные! Ah, ces gens-la faisaient piti а voir! со вздохомъ произносилъ разскащикъ.

— Ну, а нмцы? что-жъ они, всегда были такіе какъ теперь, сытые, одтые, обутые? спрашивали его.

— Eh, eh! pas toujours, pas toujours! Если бы посл битвы при Куломье Орель де-Паладинъ послалъ къ намъ десять, пятнадцать тысячъ человкъ, тогда вс эти тридцать тысячъ баварцевъ положили бы оружіе и сдались въ плнъ. Они были въ изнеможеніи, не могли больше идти, когда прибжали сюда. Измученные бросали оружіе, падали какъ мертвые и спали. А! добавилъ онъ, насъ было слишкомъ мало, а то бы они не ушли отсюда живыми.

— Но двушекъ, женъ вашихъ они не трогали, спросилъ его мой спутникъ.

— Pour cela non! ils n’aiment pas cela, отвчалъ крестьянинъ. Dieu merci! они только грабили, жгли, рубили, on dirait que ces gens-l n’ont autre chose dans la t&egrave,te que la destruction,— и при этомъ онъ указывалъ намъ на характерныя черты этого повальнаго разрушенія всего, что попадалось только на встрчу.

Трудно поврить, напр., тому, что около. Артенэ нтъ ни одного цлаго дерева, каждое дерево подрублено или въ корн или въ середин, гд придется.

— Это что значитъ, спросилъ я, когда въ первый разъ увидлъ нсколько деревьевъ подрубленныхъ.

— C’est toujours ces bandits! только для того, чтобы сдлать побольше зла! Идутъ и рубятъ, идутъ и рубятъ! c’est une peste et rien de plus!

Эти подрубленныя деревья мн приходилось встрчать всюду и дальше, очевидно, что подрубливаніе деревъ точно также входило въ систему разрушенія и разоренія Франціи, которую съ такимъ искусствомъ выполняли непріятельскія арміи, принадлежавшія къ самой цивилизованной, какъ они сами себя называютъ, націи въ цломъ мір.

Все, что приходилось слышать, все, что приходилось видть, приводило къ одному убжденію, что девизомъ нмецкаго народа въ этой несчастной войн были слова: безпощадное истребленіе всего, что попадается на пути.

‘На то и война, быть можетъ, скажете вы! но едва ли эти слова могутъ служить оправданіемъ тому систематическому грабежу, систематическому разрушенію, которое съ такимъ успхомъ практиковалось сынами добродушной и философской Германіи.

Проходивъ нсколько часовъ по Артенэ и пресытившись картиною опустошенія, я вернулся въ позду, но оказалось, что мы еще мало стояли и должны простоять еще нсколько времени. Сколько — никому не было извстно, на то воля великодушныхъ побдителей. Со всхъ сторонъ только и слышались что проклятія, отъ которыхъ разумется никому не было ни тепло, ни холодно. Нужно было безпрекословно повиноваться и по лицамъ французовъ я могъ судить, какъ невыносимо тяжело должно быть сознаніе, что я у себя дома и мною все-таки распоряжаются, мн приказываютъ, и я долженъ подчиняться этимъ приказаніямъ.

Прождавъ, неизвстно для чего, боле четырехъ часовъ, мы наконецъ двинулись дале. Картина мало измнялась. Т же необработанныя, незасянныя поля, т же развалившіеся дома, т же разоренныя деревни, все также мрачно, также уныло смотрло все кругомъ. Казалось вся страна въ запустніи, точно вымерло все, точно люди бжали посл страшной чумы. Жизнь нигд и ни въ чемъ не сказывалась. Срубленныя деревья, оборванныя повсюду телеграфныя проволоки, валявшіеся на дорог столбы, вотъ что бросалось въ глаза на пути въ Парижъ, и чмъ мы боле приближались къ нему, тмъ картина все становилась мрачне. Да и какъ могло быть иначе, когда мы хали но мстности, бывшей свидтельницею лютой, ожесточенной борьбы.

— Вотъ смотрите, сказалъ мн одинъ изъ спутниковъ, указывая на огромное поле: здсь происходила жестокая бойня! это Toury! Дйствительно, необозримое поле разстилалось передъ нами и посередин его возвышалась могила съ огромнымъ крестомъ. Не сотни уже похоронены были здсь, не сотни были сброшены въ общую яму. Живо рисовались въ воображеніи т страшныя мучительныя сцены безсмысленной смерти столькихъ несчастныхъ жертвъ человческой глупости.

— Эта дорога — кладбище! произнесъ одинъ изъ моихъ сосдей, указывая на такъ часто попадавшіеся кресты.

Трудно было съ этимъ не согласиться! Только видъ такого кладбища производилъ куда боле тяжелое впечатлніе, чмъ обыкновенное кладбище, на которомъ покоятся люди, умершіе естественною смертью.

Я думалъ, что мы уже благополучно доберемся до Парижа, какъ часахъ въ двухъ отъ него нашъ поздъ снова остановился, и намъ опять объявили, что неизвстно когда двинемся дале. Изъ вагона выйти было мудрено, втеръ рвалъ во вс стороны, крупныя капли уже не дождя, а какого-то ливня, били въ окошки, мартовская изморозь пробирала насквозь, однимъ словомъ, самая ужасная погода увеличивала еще боле и безъ того мрачное расположеніе духа. Терпніе наше подвергалось серьезному испытанію, то, что приходилось видть и слышать въ этотъ длинный перездъ, не могло дйствовать успокоительно, и досада стала выходить наружу. Человкъ двадцать или тридцать выскочило изъ вагоновъ и отправилось объясняться съ нмецкимъ офицеромъ. Каково было это объясненіе, я не знаю, но результатъ его былъ тотъ, что къ намъ въ вагонъ сталъ долетать неистовый кривъ этого офицера. Онъ кричалъ по-нмецки, требовалъ, чтобы вс сидли на своихъ мстахъ и самымъ грубымъ образомъ сталъ громко браниться.

— Цлую ночь я васъ здсь продержу, кричалъ разсвирплый нмецъ, сопровождая свою угрозу бранью на нмецкомъ язык.

Для большаго устрашенія, очевидно, онъ отдалъ приказаніе, чтобы нмецкіе солдаты, стоявшіе на этой станціи, собрались немедленно, и дйствительно, черезъ нсколько минутъ солдатъ пятьдесятъ стояло передъ нашимъ поздомъ съ угрожающимъ видомъ.

Malheur aux vaincue! вотъ все, что можно было сказать, слушая этотъ грубый крикъ, который, въ двухъ часахъ отъ столицы Франціи, въ самомъ сердц страны, не могъ не рзать самымъ чувствительнымъ образомъ уха.

Обидно, тяжело было присутствовать при этой сцен, особенно когда въ ум проскользала мысль, что подобныя сцены повторяются ежеминутно на всемъ огромномъ пространств, занятомъ непріятелемъ.

— Если нужно много собственнаго достоинства, много благородства, чтобы умть вести себя по-человчески побдителю, то побжденные должны имть много мужества, чтобы спокойно и съ достоинствомъ переносить пораженіе. Мы же, съ горечью добавилъ Клезингеръ, не съумли побдить, а теперь не умемъ. вести себя какъ должны вести себя побжденные Мы не умемъ обезоруживать ихъ нашею гордостью.

Угроза продержать насъ цлую ночь на станціи не осуществилась. Поздъ двинулся, и мы безостановочно уже хали до Парижа. Давно уже стемнло, когда мы подъзжали къ этому новому ‘вчному’ городу, и приближаясь къ нему, едвали кто-нибудь могъ отдлаться отъ того чувства волненія, которое трудно было не испытывать при мысли, что снова увидишь тотъ городъ, который всегда такъ щедро бросалъ изъ себя на вс стороны яркій свтъ, тотъ городъ, который впродолженіи пяти мсяцевъ съ удивительнымъ мужествомъ выносилъ грозную осаду.

Машина издала оглушительный свистъ, и нашъ поздъ вошелъ въ хорошо знакомую gare d’Orlans.

— Paris! громко прокричали кондукторы, и я еще разъ убдился, что въ этомъ звук есть что-то необыкновенно привлекательное, что-то чарующее для человка, не постигшаго великаго откровенія о гниломъ Запад и гнилой Франціи по преимуществу. Парижъ! разв онъ пересталъ быть свтлымъ центромъ Франціи, самою яркою звздою западнаго міра, западной цивилизаціи!

Былъ уже одиннадцатый часъ вечера, когда мы пріхали въ Парижъ. Толпа народа ждала нашего позда. Въ этой толп были люди, которые впродолженіи шести мсяцевъ жили и не знали что сдлалось съ ихъ близкими. Крики радости, счастья свиданья, громко раздавались среди залы, а рядомъ съ этою радостью въ глаза кидалось и горе. Я видлъ, какъ зарыдала одна женщина, когда къ ней подошелъ какой-то господинъ. Что онъ оказалъ ей — не знаю, но невеселое извстіе сообщилъ онъ ей. Плачутъ подчасъ и отъ радости, но отъ радости такъ, какъ рыдала эта женщина,— такъ не рыдаютъ. Не трудно впрочемъ и догадаться, что долженъ былъ онъ сказать. ‘Убитъ вашъ мужъ’, ‘убитъ вашъ сынъ’, все это сдлались такія обыкновенныя фразы, что безъ боязни ошибиться можно сказать, что и этой женщин была сказана одна изъ такихъ обыкновенныхъ фразъ.

Я вышелъ, чтобы нанять извощика и былъ оглушенъ криками:

— Une voiture bras! Monsieur, une voiture bras!

Сначала я не разслышалъ словъ bras и принялъ предложеніе одного изъ нихъ.

— Гд же ваша карета?

— Voil monsieur, voil! и онъ указалъ мн на небольшую ручную телжку.

— Какъ? значитъ у васъ нтъ кареты!

— Mais oui monsieur, une voiture bras!

Я объяснилъ ему, что мн нужна настоящая карета съ лошадью, а не ручная телжка.

— Этого вы не найдете, этого нтъ больше въ Париж, если только вы не хотите платить сто франковъ!

Я осмотрлся кругомъ. Баретъ дйствительно не было ни одной, за то стояло множество ручныхъ телжекъ для вещей. Я пришелъ въ истинное уныніе. Усталому отъ дороги отправляться пшкомъ на другой конецъ города было не особенно весело, но длать нечего, я поневол подчинился необходимости. Я уже бросилъ свой мшокъ на телжку и приготовился странствовать, какъ Клезингеръ, стоявшій возл меня, указалъ мн на хавшую вдали коляску.

— Крикните погромче, у васъ боле молодой голосъ, онъ васъ услышитъ!

Я крикнулъ что было силъ, и маленькая коляска подъхала къ намъ.

— Ah! vous avez la chance, проговорилъ владлецъ voiture bras.

— Rue Helder! проговорилъ Блезингеръ.

— Vingt francs, monsieur!

— Voyons, voyons!

— C’est comme vous voulez, monsieur, съ великимъ достоинствомъ отвчалъ кучеръ, желая уже ухать отъ насъ.

Длать было нечего, нужно было дать двадцать франковъ этой единственной коляск. Къ намъ подошла еще одна молодая женщина и умоляющимъ голосомъ просила васъ взять ее съ собою и подвезти въ ея дому. Мы услись такимъ образомъ вс трое и отправились, сами удивляясь нашему счастью.

Какъ различны были т два впечатлнія, которыя противопоставлялись теперь въ моемъ ум! Я сравнивалъ тотъ Парижъ, который я оставлялъ три года назадъ, Парижъ шумный, веселый, ярко освщенный, Парижъ, въ которомъ жизнь кипла, и жизнь самая разнородная, Парижъ, сосредоточивавшій въ себ, вмст съ гнилью второй имперіи, сокровища знанія, образованія, созрвшіе уже элементы высшаго политическаго и соціальнаго развитія,— я сравнивалъ блестящій и гордый Парижъ съ тмъ спокойнымъ, тихимъ, но великимъ по своему мужеству городомъ, который пришлось увидть теперь при совершенно иныхъ обстоятельствахъ.

Я затрудняюсь передать то странное впечатлніе, которое произвелъ на меня Парижъ въ первый день прізда. Все какъ будто то же, и вмст съ тмъ все не то. Я узнаю т же улицы, т же дома, узнаю т же кафе, т же магазины, а вмст все это носитъ другой видъ, другой характеръ, точно не т улицы, не т дома, не т кафе и магазины. Парижъ поразилъ меня своимъ мрачнымъ, угрюмымъ видомъ. Не было еще одиннадцати часовъ, когда коляска наша одиноко неслась по парижскимъ улицамъ, и улицы эти были уже мрачны, пустынны. Газъ, который горлъ въ этотъ вечеръ всего въ первый разъ, горлъ какъ-то боязливо, робко, точно боясь освтить Парижъ своимъ яркимъ свтомъ. Фонари не были зажжены вс, одни горли, другіе нтъ, въ магазинахъ было темно, большинство кафе закрыто, а главное, что поражало, это страшная, непривычная пустота на улицахъ.

Нельзя было не чувствовать, что это не тотъ старый, веселый Парижъ, что это другой Парижъ, Парижъ грустный, задумчивый, страдающій. И было отчего ему быть грустнымъ и задумчивымъ! На улицахъ все тихо, спокойно, городъ казалось заснулъ мертвымъ сномъ, чтобы пробудиться конечно съ новыми, удесятеренными силами. Коляска остановилась передъ знакомымъ отелемъ. Ворота были уже заперты.

— Есть у васъ комната? спросилъ я.

Знакомый garon посмотрлъ на меня, вглядлся, узналъ и удивленнымъ голосомъ сказалъ:

— Вотъ ужъ васъ не ждалъ я увидть теперь!

— А комната-то есть?

— Oh! autant que vous desirez! И не давъ мн вздохнуть, ведя меня по лстниц, сталъ немедленно говорить о томъ, какъ измнились времена, что я не узнаю Парижа, что Парижъ est devenu serieux, прибавляя при этомъ, et il y avait de quoi! Тутъ же объяснилъ онъ мн, что онъ всего три дня какъ вернулся снова въ отель, что онъ дрался, былъ два раза раненъ, и что никогда Парижъ бы не сдался, еслибы Трошю, Жюль Фавръ, ‘et toute cette canaille’ любили бы республику, но что вс они измнили, продали и напрасно только мучили Парижъ, такъ какъ капитуляція была давно ршена.

— Ah, monsieur, закончилъ онъ, j’ai honte de vous regarder en face, nous devons rougir pour notre pays.

Какъ были, такъ и остались фразерами, подумаетъ быть можетъ при этомъ какой-нибудь читатель. Пора бросить, читатель, эту старую банальную псню о французской фраз. Пора догадаться, что не совсмъ все то фраза, что говорятъ французы, когда изъ-за этой ‘фразы’ люди проливаютъ свою кровь, жертвуютъ своею жизнію, какъ умютъ жертвовать ею французы. Дай Богъ, чтобы и у другихъ было побольше такой ‘фразы’, авось тогда на свт прибудетъ свободныхъ людей и убудетъ рабовъ.

Мн не хотлось оставаться въ комнат и я вышелъ поскорй на бульвары, думая встртить тамъ знакомую картину. Я жестоко ошибался. Мракъ, темнота, безлюдье еще боле поражали на бульварахъ, чмъ на остальныхъ улицахъ, боле потому, что съ понятіемъ бульваровъ какъ-бы соединялось понятіе о толп, шум и яркомъ свт. Какая перемна! Я прошелъ по самымъ шумнымъ и люднымъ бульварамъ, по самому бойкому мсту отъ Caf Tortoni до Caf de Madrid, и всюду меня преслдовалъ все тотъ же унылый, печальный видъ. Ни одной кареты, ни одного омнибуса по улицамъ, тамъ, гд такъ трудно было перебжать съ одной стороны бульвара на другую, какъ тни блуждали люди, не обезпокоиваемые экипажною здою. Нкоторые кафе были отворены, большая же часть была закрыта, но и открытыя смло могли запереть свои двери. Въ этихъ кафе было слишкомъ просторно. Нсколько женщинъ, которыя должны были мелочною продажею самой себя добывать свое пропитаніе, сидли въ этихъ кафе, и изрдка только черезъ-чуръ громко сказанное слово или взрывъ какого-то искусственнаго смха, рзкимъ диссонансомъ раздавались въ воздух и странно поражали слухъ. Я вошелъ въ одинъ изъ тхъ ресторановъ, гд въ обыкновенное время, около полуночи, вс залы бывали биткомъ набиты народомъ, думая хоть тутъ встртить большее оживленіе. Ни одной души. Все пусто, и только хозяйка сидла на диван и разговаривала съ garon’ами.

— У васъ никого нтъ? Что это значитъ, или ужъ поздно?

— О нтъ! у насъ давно уже никто не бываетъ! Вотъ ужъ шесть мсяцевъ, какъ мы сидимъ сложа руки.

— Зачмъ же у васъ открыто, зачмъ освщено?

— Я и сама не знаю. Каждый день открываемъ съ надеждою, что вотъ можетъ быть сегодня будетъ перемна, а перемны все нтъ.

— Non, non, Paris n’est plus le mme, вотъ тотъ припвъ, который такъ часто слышался посл и который въ первый же вечеръ я услышалъ во второй или въ третій разъ.

Пока мн приготовляли поужинать, я разговорился съ хозяйкой, или врне, она одна говорила, а я только слушалъ.

— Вы не можете себ вовсе представить, говорила она, что мы здсь выстрадали. Мы страдали отъ холода, страдали отъ голода, вотъ посмотрите какой хлбъ мы ли, и при этомъ она дала мн кусокъ чернаго хлба, сдланнаго изъ муки, перевшанной съ соломою. И это еще хорошій, разсказывала она, этотъ хлбъ мы ли за дв недли до сдачи, а что было въ послдніе дни, я уже и не говорю. Того хлба нельзя было въ ротъ брать, я не могла сть, лучше голодала. А все для чего? да того, чтобы сдаться на капитуляцію. Ужъ лучше тогда было бы начинать съ того. Ah! nous tions vendus et trahis!

Эти послднія слова были одинаково общимъ припвомъ парижанъ. Они не могли переварить мысли, что вынесли пятимсячную осаду, столько страданій только для того, чтобы пруссака вступили въ ихъ городъ. Только измной, подкупомъ могли объяснить они себ этотъ стыдъ, это униженіе.

— Вы должны были, спросилъ я, много потерять въ это время, вся торговля остановилась…

— Кто объ этомъ можетъ говорить, прервала она меня, что мы потеряли, спросите лучше, что потеряла Франція! Кто могъ думать, что мы дойдемъ до того! Les franais sont lches, они получили только то, что заслуживали, прибавила она съ горячностью.

Слова эти, которыя я услышалъ отъ француженки, меня насколько не удивили. Мн приходилось уже встрчаться, приходилось бесдовать со многими женщинами самыхъ различныхъ положеній, и я долженъ сказать, что вс он были настроены чрезвычайно высоко. Женщины въ эту критическую минуту вели себя, быть можетъ, чтобы не сказать наврное, много лучше мужчинъ. Съ необыкновеннымъ мужествомъ переносили он все возможныя испытанія. Он не падали духомъ, он не удерживали своихъ мужей, сыновей, отцовъ и братьевъ, напротивъ они поддерживали ихъ и такъ сказать воодушевляли ихъ. Но нигд конечно эти женщины не вели себя съ такимъ мужествомъ и благородствомъ, какъ въ Париж, въ это тяжелое время осады.

— Les femmes ont t admirables! говорилъ мн одинъ изъ самыхъ молодыхъ депутатовъ, бывшій помощникомъ мэра въ одномъ изъ парижскихъ округовъ, разсказывавшій о томъ, что ему приходилось лично видть. А видть ему приходилось не мало. Этотъ же отзывъ я слышалъ и отъ всхъ другихъ, на мнніе которыхъ я смло могъ полагаться.

Безропотно он переносили всевозможныя лишенія, всевозможную нужду. Имъ приходилось по цлымъ часамъ стоять на холоду, на мороз, чтобы получить немного риса или изрдка кусочекъ лошадинаго мяса, или, наконецъ, отъ времени до времени небольшое количество дровъ, нсколько полнъ. Дома он ходили за дтьми, потомъ бросались въ лазареты, на перевязочные пункты, подбирали раненыхъ, закрывали глаза умирающимъ. Он видли, какъ умирали ихъ собственныя дти, какъ умирали ихъ ближніе отъ тяжелыхъ ранъ, он теряли все, что для нихъ дорого было на свт, и никогда никто не слыша’ отъ нихъ жалобы, он не высказывали желанія, чтобы Парижъ сдался, напротивъ, он хотли лучше видть Парижъ сожженнымъ, чмъ отданнымъ непріятелю. Страшныя сцены пришлось испытать въ особенности тмъ, кто жилъ на лвомъ берегу Сены, куда въ послднее время стали долетать бомбы, которыя словно нарочно поражали дтей. Сколькимъ матерямъ приносили ихъ дтей израненыхъ, убитыхъ, и он крпились, поддерживаемыя любовью въ своей несчастной родин. Много разсказовъ и разсказовъ самыхъ достоврныхъ приходилось мн слушать, но передавать ихъ заняло бы слишкомъ много мста.

Это было всеобщее установившееся мнніе, что женщины, и особенно парижскія женщины вели себя съ необыкновенною энергіей, необыкновеннымъ мужествомъ. Он не находили достаточно презрительныхъ словъ, чтобы клеймить тхъ, которые не принимали участія въ войн, он съ отвращеніемъ говорили о пораженіи Франціи и съ негодованіемъ о заключенномъ мир. Французскія женщины выказали въ послднихъ событіяхъ, по всеобщему признанію, самый высокій патріотизмъ, и я не могъ не врить тому, когда мн самому приходилось слышать такія слова:

— Я потеряла двухъ сыновей въ этой войн, но я охотно согласилась бы потерять еще и тхъ двухъ, которые у меня остались, лишь бы Франція не заключала такого позорнаго мира.

И эти слова говорились совершенно простою женщиною, не получившею никакого образованія!

Говорилъ ли я съ женою простого работника, какъ приходилось мн говорить, говорилъ ли я съ женою литератора, говорилъ ли съ актрисою, съ какою бы женщиною ни приходилось встрчаться, я постоянно слышалъ одно и то же и не могъ не убдиться въ справедливости тхъ, которые съ такою горячностью восхваляли энергію и мужество французскихъ женщинъ.

Выйдя изъ ресторана я еще разъ прошелся по мрачнымъ бульварамъ ‘новаго’ Парижа, и этотъ ‘новый’, или обновленный Парижъ казался теперь еще дороже, чмъ прежде, къ нему невольно чувствовалось большее уваженіе.

Я все-таки думалъ, что то тяжелое впечатлніе, которое произвелъ на меня Парижъ въ первый вечеръ, значительно измнится, когда я увижу его при дневномъ свт, среди всяческихъ длъ и заботъ трудовой жизни. Чуть свтъ поднялся я на ноги, желая поскоре посмотрть все ли цло, все ли на своемъ мст.

Я не стану много говорить о вншнемъ вид Парижа, какъ онъ представился мн въ первые дни посл первой осады, немедленно вслдъ за выступленіемъ изъ него пруссаковъ, которые ‘осквернили’, какъ говорилось, мужественно сопротивлявшійся Парижъ.

Днемъ на парижскихъ улицахъ было конечно несравненно большее движеніе чмъ вечеромъ, но все-таки далеко не то, какъ бывало оно прежде. Въ первые дни моего пребыванія въ Париж, т.-е. въ первые два-три дня, экипажей не было вовсе, за исключеніемъ омнибусовъ, и то въ значительно сокращенномъ количеств, ходившихъ съ десяти часовъ утра до девяти вечера. Когда я спросилъ, что за причина этого отсутствія экипажей, то получилъ самый простой отвтъ:

— Вс почти лошади съдены, а новыя не могли быть еще приведены.

Причина весьма законная, хотя и довольно оригинальная. Такъ или иначе, но эта первая черта, бросавшаяся въ глаза, производила странное впечатлніе. Парижскія улицы безъ экипажей — это зрлище, къ которому глазъ никакъ не можетъ привыкнуть. Другое, что бросалось въ глаза, это безконечное количество огромныхъ вывсокъ чуть не на всхъ домахъ, блыхъ вывсокъ съ черными или красными буквами:— Ambulance militaire, Ambulance nationale,— вотъ во что превратились вс лучшія дома въ Париж. Одни отдавали свои дома подъ ambulance ради истиннаго желанія подать помощь, другіе — изъ предосторожности, основательно надясь, что домъ, на которомъ красуется вывска ambulance и разввается флагъ съ краснымъ крестомъ, всегда останется неприкосновеннымъ. Смло можно сказать, что Парижъ превратился въ одну обширную ambulance и только мало по-малу стали исчезать эти вывски. Помимо этого бросалось въ глаза огромное количество полотняныхъ и другихъ вывсокъ съ надписью: Cantine nationale, Ravitaillement и т. п. Вс стны точно также были заклеена афишками, объявленіями объ этомъ ravitaillement. Тамъ распредлялись състныя приношенія Англіи, тутъ приношенія Бельгіи, вс посылали въ Парижъ что могли, потому что никто въ это время такъ страшно не нуждался въ пищ какъ Парижъ, столько времени голодавшій.

Если на всхъ почти большихъ частныхъ домахъ и на большинств общественныхъ зданій прибиты были вывски: ambulance, то вмст съ тмъ на всхъ общественныхъ зданіяхъ можно было прочесть и другое, это слова: libert, galit, fraternit. Я скажу безъ преувеличенія, что не было ни одного общественнаго зданія, на которомъ слова эти не были бы написаны черными буквами. Слова эти красовались на всхъ церквахъ, начиная отъ Notre-Dame, Маделены, и кончая самими маленькими церквами. Даже на строгомъ St. Sulpice и тамъ нарисованы были эти противныя современной католической церкви, но самыя христіанскія изъ словъ. Libert, galit, fraternit сурово легли на зданіе Тюльери, Пале-Ройяля, Ратуши, на зданія всхъ министерствъ и даже на зданіе новой оперы, гд черныя буквы какъ-то не гармонировали съ изобиліемъ позолоты.

— Ab, vraiment on abuse de cette libert-l, сказалъ мн какой-то господинъ, сидвшій около меня на имперіал омнибуса.

— Но кто же это написалъ, кто разрисовалъ этими словами вс зданія?

— Кто? Это правительство 4-го сентября, это Трошю, Фаври, Пикары, которые думали пріобрсти популярность путемъ этого дешеваго республиканизма.

Помимо этой надписи на дворцахъ были еще и другія надписи. На зданіи Елисейскаго дворца, Тюльери, Пале-Ройяля большими буквами было написано: proprit nationale, какъ бы для того, чтобы успокоить народъ, что отнын это его собственность, и что если дворцы составляютъ національную собственность, то не можетъ быть сомннія, что онъ дйствительно ‘peuple souverain!.. Но этотъ народъ ‘фразы’ не довольствовался подобными надписями, онъ зналъ, что какъ легко написать эти слова, также легко ихъ и стереть, и потому взялся за оружіе, чтобы на дл, въ дйствительности, онъ могъ быть названъ: peuple souverain. Правда, оружіе выбили изъ его рукъ, но кто ршится утверждать, чтобы то было надолго.

Во всевозможныхъ надписяхъ не было недостатка, вс стны били исписаны ими и тотъ же тюльерійскій дворецъ носилъ еще одну надпись на своемъ фронтон: Rpublique franaise dmocratique une et indivisible! Надписи не спасли Тюльери, онъ сдлался жертвою пламени. Вс театры точно также превратились изъ императорскихъ въ національные. Слово imprial было вытерто и наскоро написано national. На одномъ театр Одеона я увидлъ пустое мсто. Imprial стерто и не замнено ничмъ другимъ. Одинъ пріятель, прозжавшій вмст со мною мимо театра, остроумно замтилъ:

— Смотрите, какъ директоръ Одеона предусмотрителенъ: онъ знаетъ, какъ легко у насъ республика смняетъ имперію, королевство республику, и потому предпочелъ оставить пустое мсто. Республика ему кажется непрочна, и онъ ждетъ, что нацарапать: снова ли ‘императорскій’ или для разнообразія ‘королевскій’!

О прострленныхъ крышахъ, о пробитыхъ стнахъ разумется нечего и говорить. Все это такъ незначительно, что смло можно сказать, что бомбардированіе Парижа не оставило никакихъ наружныхъ слдовъ. Что значитъ разрушенная часть сорбоннской церкви или пробитая бомбами крыша Пантеона въ сравненіи съ разрушенными улицами Парижа, съ уничтоженіемъ Ратуши, Тюльери и другихъ зданій, погибшихъ отъ пожаровъ, вызванныхъ опьяненіемъ фанатизма, отчаяніемъ и лестью людей, увидвшихъ вс свои планы уничтоженными и мечты неосуществившимися. Они допускали это безплодное разрушеніе, такъ какъ для нихъ сознаніе, что тотъ идеалъ, которому они въ жертву приносили свою жизнь, еще разъ гибнетъ въ цломъ мор крови, равнялось сознанію гибели цлой Франціи.

Не своими пробитыми зданіями поражали парижскія улицы. Он поражали отсутствіемъ оживленія, своимъ сердитымъ, мрачнымъ видомъ. Куда двались вс блестящіе магазины? Въ тхъ окнахъ, гд на сотни тысячъ, на милліоны было выставлено брилліантовъ, рубиновъ и другихъ драгоцнныхъ камней, теперь были выставлены състные припасы. Маленькія, небогатыя улицы Парижа не представляли такой рзкой перемны, но за то богатые кварталы были мертвы въ полномъ значеніи этого слова. Роскошная аллея Champs Elyses имла самыі унылый, печальный видъ. Вс дома заперты, окна заволочены, и тріумфальная арка заставлена лсами изъ боязни, что пруссаки при своемъ тріумфальномъ вшествіи въ Парижъ разобьютъ великолпные барельефы, вщающіе о побдахъ Наполеона І-го надъ Пруссіею. Затмъ ни одного экипажа и полное безлюдье, точно все вымерло и Champs Elyses превратились въ настоящія Елисейскія поля. Чудная площадь Согласія или, какъ прежде она называлась, площадь революціи, казалась еще боле торжественною среди полной тишины, среди тяжелаго спокойствія. Вс статуи, обвитые чернымъ крепомъ, угрюмо смотрли на свою бдную сестру — статую Страсбурга, всю обвитую въ черный двойной крепъ и покрытую отъ головы до ногъ внками изъ иммортелей. Ничто такъ рзко не говорило о траур, о національномъ траур, какъ эта молчаливая, величественная площадь съ обвитыми чернымъ крепомъ статуями Марсели, Ліона, Бордо и другихъ главныхъ городовъ Франціи. Одна эта площадь своимъ мрачнымъ, величавымъ видомъ, своею нмою печалью говорила о бдствіяхъ страны, о бдствіяхъ Парижа лучше и убдительне всякихъ описаній. Кто ее видлъ прежде, шумную, блестящую, ярко освщенную и кто ее увидлъ бы теперь, молчаливую, спокойную въ своей красот и вмст мрачную, тотъ понялъ бы, какое тяжелое время переживаетъ этотъ вчно готовый жертвовать собою для блага Франціи, для блага человчества, многострадальный Парижъ. Онъ забылъ веселье, онъ забылъ радости, онъ забылъ свою безпечную жизнь, и старые пріюты разгула, всяческихъ забавъ и увеселеній, пріюты попоекъ, шумныхъ пировъ, и пріюты разврата онъ превратилъ теперь въ пріюты для больныхъ, раненыхъ, умирающихъ, въ пріюты для страждущихъ и бдствующихъ, которыми такъ богатъ былъ вышедшій изъ ада Парижъ.

Тамъ гд прежде ярко горли слова: Bal Bullier, теперь разввался блый флагъ съ краснымъ крестомъ, слова Salle Valentino замнились словами Secours aux blsss. Парижъ принесъ свое покаяніе, онъ очистился отъ грховъ своихъ, и хотя печальный и мрачный, но онъ заставлялъ теперь любить себя еще боле горячо, и главное, вынуждалъ къ себ то уваженіе, которое невольно чувствуешь къ величію скорби.

Стоитъ ли, можете вы спросить меня, говорить теперь о томъ, какой видъ имлъ Тюльери, когда весь этотъ дворецъ превратился въ груду развалинъ, или даже не развалинъ, а пепла?

Мн кажется, что именно теперь, когда Тюльери боле не существуетъ, особенно интересно взглянуть на тотъ видъ, который представляло это старое историческое зданіе до окончательнаго погрома.

Входъ въ Тюльери былъ строго воспрещенъ. Весь дворъ, весь садъ Тюльери были превращены въ лагерь, сотни палатокъ были раскинуты на всемъ большомъ пространств, занимаемомъ Тюльери, такъ что по вншнему виду онъ походилъ уже гораздо боле на великолпную казарму, чмъ на императорскій роскошный дворецъ.

Я разумется никогда не прошелъ бы во внутрь, еслибы не Robert Halt, извстный романистъ, который, въ качеств члена коммиссіи для разбора бумагъ второй имперіи, работалъ въ Тюльери.

— Если вы любите историческія воспоминанія, сказалъ онъ мн, вы останетесь довольны. Пойдемте.

Мы вошли. У параднаго подъзда, который такъ недавно оберегался всевозможными часовыми, конными и пшими, теперь стояла цлая куча національныхъ гвардейцовъ и громко бесдовала о послднихъ засданіяхъ національнаго собранія. Громкій смхъ раздавался среди этой кучи, но какими словами, какими насмшливыми замчаніями вызывался онъ, разслышать было нельзя. На парадномъ двор валялись тюфяки, кровати, развшаны были платья, блье.

— Величіе фиглярской имперіи! во что ты превратилось! невольно сказалъ я.

— Когда величіе, замтилъ мн моей пріятель, создано деспотизмомъ, властью, узурпированною у народа, рано или поздно, но оно всегда оканчивается трескучимъ паденіемъ. Исторія Франціи служитъ тому лучшимъ доказательствомъ!

На лстниц, на роскошной мраморной лстниц сидли теперь, развалившись, нсколько солдатъ.

— Смотрите, обратился ко мн мой путеводитель, вотъ это та парадная лстница, на которой такъ недавно могущественный Наполеонъ встрчалъ коронованныхъ гостей, являвшихся къ намъ, чтобы повеселиться!

Лстница была вся заставлена кроватями, завалена солдатскимъ платьемъ, грязныя тряпки валялись на ступеняхъ.

— Куда же ведетъ эта лстница?

— Въ парадныя комнаты, превратившіяся теперь въ покои страданій и смерти!

Великолпныя залы получили теперь боле достойное назначеніе: он превратились въ обширный лазаретъ.

Мы вошли въ комнаты бывшаго императора. Въ первой комнат, въ пріемной, гд каждое утро толпилась цлая ватага украшенныхъ лентами и орденами, довольныхъ собою императорскихъ лакеевъ, все было заставлено всевозможною мебелью, книгами, бумагами, однимъ словомъ, это было настоящее царство безпорядка. Слдующая комната, вся обитая дорогою матеріею, была, нсколько мсяцовъ тому назадъ, кабинетомъ Наполеона. Въ комнат было разставлено нсколько столовъ, заваленныхъ бумагами, у всхъ стнъ стояли большіе шкафы, точно также, наполненные бумагами. Здсь сидло человкъ десять различнаго народа въ самыхъ неимператорскихъ костюмахъ, сидло и работало. Это были члены коммиссіи для разбора бумагъ.

— Tiens! voila une lettre de l’empereur! воскликнулъ какой-то господинъ, когда мы входили въ бывшій императорскій кабинетъ. Вс почти повскакали съ своихъ мстъ, думая, что нашли интересное письмо.

— Oh! la belle! говорилъ другой, вытаскивая изъ ящика одного изъ столовъ какой-то женскій портретъ.

— Mais c’est elle, c’est elle! воскликнулъ кто-то, называя одну изъ любовницъ опозореннаго императора.

— Voyez vous, mon cher, les choses d’ici-bas, comme elles sont, проговорилъ, обращаясь ко мн, Robert Halt, совершенно серьезно, и мн казалось, что на эту минуту въ его воображеніи рисовалась какая-нибудь сцена изъ ненаписаннаго, но всегда готоваго романа жизни.

Мы прошлись по всмъ, такъ недавно наряднымъ, комнатамъ Тюльери и везд видли ту же картину безпорядка, пустоты, но этотъ безпорядокъ и пустота далеко не казались непріятны. Въ этомъ безпорядк, въ этой пустот скрывалось истинное величіе.

— Народъ прошелъ по этимъ комнатамъ, говорилъ мой спутникъ, онъ прошелъ мимо этой роскоши, мимо этого золота, и самъ нищій, самъ забитый и голодный, онъ не набросился на это золото, онъ ни до чего не коснулся, ни къ чему не притронулся. Его справедливое негодованіе не искало себ удовлетворенія въ разореніи, онъ опасался даже одной мысли, что революцію назовутъ грабежемъ и разбоемъ. Народъ спокойно вступилъ во владніе тмъ, что ему принадлежало по праву и что отнын составляетъ его неотъемлемую собственность!

— На сколько мсяцевъ? спросилъ я.

— Ахъ! вы правы, если хотите уязвить насъ, мы дали вамъ на это полное право! Но будьте же великодушны и не смйтесь, когда мы пишемъ на зданіи: proprit nationale, на томъ самомъ зданіи, которое черезъ нсколько мсяцовъ, какъ вы говорите, сдлается добычею какого-нибудь Badingaet. Но къ чему смяться? то, что длается искренно, съ полною врою, то не должно вызывать смха,— ужъ скоре сожалніе. Да, впрочемъ, мы и его не хотимъ. Ну что-жъ, быть можетъ снова здсь поселится какой-нибудь преступникъ, но мы, добавляетъ уязвленный, не то, что другіе, мы умемъ и раздлываться съ ними, но я все-таки надюсь, что положенъ конецъ, и Тюльери не сдлается снова притономъ всяческихъ интригъ и разврата.

Онъ не ошибался. Тюльери не можетъ ‘снова’ сдлаться подобнымъ притономъ, и онъ могъ бы смло сказать, что никто боле не поселится въ роскошномъ дворц.

Его послднимъ обитателемъ былъ народъ. Его послдними жильцами были т несчастные больные и раненые, которые стояли у оконъ роскошныхъ валъ, составляя какой-то дикій и рзкій контрастъ своими измученными, изстрадавшимися лицами, своими блыми саванами, съ архитектурною красотою стараго дворца. Народу не везетъ. До тхъ поръ пока Тюльери Служилъ роскошнымъ жилищемъ сильныхъ міра, онъ спокойно переживалъ вс невзгоды, но въ ту самую минуту, когда онъ впервые получилъ полезное назначеніе, онъ сдлался жертвою пламени. Тюльери покаялся, онъ долженъ былъ быть пощаженъ. Друзья народа не должны были его сожигать. Для тхъ, кто ненавидлъ Тюльери посл 4-го сентября, сгорлъ дворецъ Тюльери. Для тхъ же, кто видлъ его посл, когда онъ превратился въ обширную больницу, сгорлъ не дворецъ, а пріютъ для пострадавшихъ. Мы назначили себ rendez-vous въ caf de Madrid и я, размышляя о судьб Тюльери и его обитателей, отправился бродить по Парижу.

Если я скажу вамъ, что при взгляд на парижскія улицы живо чувствовалось мрачное настроеніе всего населенія, вы быть можетъ скажете, что это только плодъ воображенія, что это говорится для красоты слога, но что въ дйствительности трудно поймать на улиц, на площади народную думу. Вы жестоко ошибаетесь. На этихъ улицахъ, на этихъ площадяхъ, вы сплошь и рядомъ наталкиваетесь на группы людей, на сборища, среди которыхъ шли оживленные разговоры, шумныя пренія о политическомъ состояніи, о бдствіяхъ страны, о горькой участи народа. Прислушиваясь къ спорамъ, къ разговорамъ вы вынесли бы конечно боле ясное понятіе объ общемъ настроеніи, чмъ читая десятки газетъ и брошюръ. Я долго не забуду одной сцены, которая поразила меня своею оригинальностью. Сцена была самая обыденная въ то время, но какъ живо указывала она на лихорадочное, до-нельзя возбужденное состояніе людей. Пройдя всю улицу Rivoli, я вышелъ на площадь Бастиліи. Издали уже виднлась Іюльская колонна, вся отъ подножья до вершины покрытая цвтами, убранная внками изъ иммортелей, съ большимъ траурнымъ, чернымъ знаменемъ, скрывавшимъ голову генія свободы. Около колонны толпилась густая масса народа. Я подошелъ ближе и сталъ прислушиваться. Среди толпы, стоялъ какой-то юноша лтъ двадцати, съ открытою головою, и мягкимъ симпатичнымъ голосомъ плъ про бдствіе своей родины. Нестройны и незамысловаты были стихи современнаго трубадура, но они трогали слушателей, потому что въ сердц каждаго больно отзывалось каждое слово о страданіяхъ отечества, каждый чувствовалъ на самомъ себ удары судьбы. Его пніе постоянно прерывалось слабыми восклицаніями, какъ будто слушавшіе его думали вслухъ:

— Ah! oui, oui, il а bien raison, il faut des efforts et des efforts pour nous relever.

— C’est vrai, il n’y a rien а dire, l’Alsace et la Lorraine ne sont plus nous! Nous devons bien travailler maintenant! и т. д. и т. д.

Онъ плъ про условія мира, про вступленіе въ Парижъ пруссаковъ, про національное собраніе, и въ стихахъ его звучало эхо того недовольства, негодованія, той злобы, которую чувствовалъ парижскій народъ въ національному собранію.

Кончивъ пть про одно, онъ начиналъ пть про другое, вызывая постоянное одобреніе толпы. Чтобы дать вамъ понятіе, каковы были эти стихи, я приведу нкоторыя строфы, по нимъ вы уже увидите, съ одной стороны, что вызывало одобреніе, съ другой,— что современный трубадуръ по красот стиля и изяществу вовсе не опередилъ средневковыхъ трубадуровъ:

Il faut leur cder l’Alsace

Et puis la Lorraine aussi,

De plus voil cc qu’on dit:

Pour satisfaire ce vorace,

Il faut donner cinq milliards

Pour contenter ces pillards.

Затмъ слдовало воззваніе къ тому, чтобы поскорй была собрана вся требуемая контрибуція, съ цлью такимъ образомъ поскоре освободиться отъ непріятельскаго нашествія.

Новый трубадуръ плъ также куплеты, въ которыхъ осмивалъ національное собраніе, Тьера, Жюля-Фавра. Стихи, къ которымъ онъ плъ о засданіи 1-го марта, т.-е. того засданія, въ которомъ приняты были условія мира, вызывали злобный смхъ:

L’assemble verse des larmes

Qu’s’en est une inondation,

L’mot capitulation

Vent dir’faut poser les armes.

Enfin Final est conjur,

Jules Favre et Thiers ont pleur.

Конечно, только въ эпоху крайняго возбужденія и недовольства, когда каждое слово протеста, какъ бы слабо и дурно оно ни было высказано, находитъ всюду одобрительный отголосокъ, конечно, только въ такую эпоху парижскій народъ могъ по цлымъ часамъ стоять и слушать такого рода пніе новаго трубадура.

Простоявъ около часа въ этой толп, я хотлъ уже уходить, когда увидлъ цлую процессію, приближающуюся къ Іюльской колонн. Это былъ какой-то батальонъ національной гвардіи, сопровождаемый толпою мальчугановъ. Процессія эта приближалась въ колонн. Нсколько человкъ вышло изъ строя, и держа въ своихъ рукахъ черное знамя, подошли къ самому пьедесталу колонны и укрпили на немъ свое траурное знамя. Такихъ черныхъ, трехцвтныхъ, покрытыхъ траурнымъ тюлемъ, наконецъ красныхъ знаменъ была цлая масса на колонн, которую почти не было видно изъ-за цвтовъ и флаговъ.

— Что значитъ эта процессія? спрашивалъ я.

— Voyez vous, отвчали мн, вс батальоны національной, гвардіи посл капитуляціи Парижа покрыли трауромъ свои знамена или даже просто замнили трехцвтныя одноцвтнымъ: чернымъ. Эти-то знамена теперь, когда миръ заключенъ, они, какъ бы протестуя, несутъ къ Іюльской колонн. Длу это конечно не поможетъ, но вдь и вреда не можетъ принести!

На такія и подобныя сцены вы постоянно наталкиваетесь, бродя по улицамъ Парижа, и эти сцены живо указывали вамъ на внутреннее состояніе населенія города. Сегодня вы слышали трубадура, завтра встрчали или патріотическую процессію, или большую толпу народа съ ораторомъ посередин, который дко критиковалъ все національное собраніе, министерство, Тьера, говорилъ о томъ, какъ должны вести себя граждане и т. д. Одинъ разъ пришлось мн натолкнуться на такую толпу, сзади которой два импровизованныхъ оратора спорили объ интернаціонал: одинъ нападалъ, другой защищалъ и проповдовалъ его. Нападавшій доказывалъ, что хотя члены интернаціонала и честные люди, но утописты, и при этомъ читалъ цлую лекцію изъ исторіи соціальныхъ идей во Франціи.

— Toujours des utopies, des utopies, горячо воскликнулъ защищавшій, а я нахожу, что то, что длается теперь, весь существующій порядокъ, это — утопія, да еще самая дурная, самая отвратительная утопія!

Публика разсмялась и стала расходиться. Общественное настроеніе сказывалось везд и во всемъ: заходили ли вы въ какое-нибудь публичное собраніе, заходили ли вы въ судъ, въ театръ или другое увеселительное заведеніе. Въ послдніе дни моего пребыванія въ Париж театры и нкоторыя увеселительныя заведенія стали мало по малу открываться, но лучше, кажется, было бы имъ и не открываться, такъ все въ нихъ было скучно и пустынно.

Везд господствовала одна и та же мысль: нашествіе и необходимость возрожденія. Каждый день, разумется въ различныхъ частяхъ города, происходили runions publiques, но сказать объ одномъ все равно, что сказать о всхъ, потому что и публика и рчи были везд почти одинаковы. Съ особеннымъ интересомъ отправился я на одно изъ такихъ runions publiques. Интересъ, собственно говоря, былъ двоякій. Во-первыхъ, интересъ возбуждаемый вообще тмъ, что зовется runion publique, т.-е. чмъ-то особеннымъ, непривычнымъ, особенно привлекательнымъ, какъ привлекательны вообще для человка вс запрещенные плоды. Вкусить этого плода такъ сладко, такъ заманчиво, особенно когда знаешь, что вкусить его можно только какъ бы украдкой, тайкомъ, на чужой сторон. Мн кажется, что одни лицемрные люди могутъ не согласиться съ этимъ мнніемъ. Затмъ, помимо этого интереса,— интересъ присутствовать на такомъ runion publique въ данную минуту, въ минуту погрома страны. О чемъ станутъ бесдовать ораторы, что вызоветъ одобреніе, и что порицаніе? Народу было много. Зала полна. На очереди стоялъ вопросъ, какъ дйствовать, чтобы на будущее время лишить нмцевъ возможности втереться во французскую жизнь, во французскую торговлю, во французскія семьи, фабрики, заводы, магазины и т. п.

— Мы должны сдлать такъ, громко ораторствовалъ какой-то господинъ, чтобы мы не были боле обманываемы, чтобы не попадались въ западню, чтобы мы не раскрывали нашихъ объятій иностранцамъ, которые проникаютъ въ нашу промышленность, во вс наши дла, мало того, въ наши семьи, проникаютъ для чего? для того, чтобы длаться шпіонами, и чернымъ предательствомъ благодарить насъ за наше глупое радушіе. Закроемъ для нмцевъ наши фабрики и заводы, наши конторы и магазины, будемъ отнын опасаться ихъ какъ чумы, потому что у нихъ нтъ другой цли, какъ вывдывать, высматривать что длается у насъ, чтобы потомъ имть возможность боле успшно вредить намъ. Кто былъ для насъ самымъ свирпымъ врагомъ? именно т, которые боле всхъ были обязаны намъ, которымъ мы открывали наши дома, которыхъ мы вводили въ наши семейства, отъ которыхъ у насъ не было секретовъ, не было тайнъ, съ которыми мы обращались лучше, чмъ съ своими согражданами. Пора положить этому конецъ. Мало той антипрусской лиги, которая устраивается теперь, той лиги, которая исключаетъ нмцевъ изъ всей нашей промышленной жизни, дадимъ себ обтъ избгать всякихъ соприкосновеній съ нмцами. Но этого мало, этимъ мы ничего не достигнемъ. Parmi nous il’у aura toujours assez des lchs, чтобы вступать съ ними въ дла, чтобы предпочитать собственную выгоду выгод нашей родины. Мы должны преслдовать нашею, ненавистью не только нмцевъ, но еще боле тхъ изъ насъ самихъ, которые будутъ заводить сношенія съ нашимъ врагомъ, который внесъ къ намъ смуты и разореніе. А! воскликнулъ ораторъ, — я не говорю, они были правы до тхъ поръ пока существовала имперія, вызвавшая ихъ на бой, но когда имперію смнила республика, когда мы предлагали, когда мы просили, чтобы война остановилась, когда мы хотли заплатить имъ за весь тотъ вредъ, который могъ быть имъ причиненъ, они не соглашались, они желали вызова имперіи и они воспользовались этимъ вызовомъ, чтобы ограбить и задушить насъ. Они достигли одной своей цли — они ограбили насъ, но они не достигли другой, они не могли задушить насъ, они не могли лишить насъ жизни. Мы живы, да, мы живы, и они узнаютъ это, потому что наступитъ и нашъ часъ, наступитъ часъ мести!

Громкія рукоплесканія и оглушительный крикъ: да, мы живы! былъ отвтомъ на эту восторженную патріотическую рчь.

Выступилъ другой ораторъ.

— Нужно много смлости, чтобы выходить въ настоящую минуту говорить передъ вами, началъ онъ. Но сознаніе нашего глубокаго паденія и вмст горячая любовь въ нашей окровавленной и несчастной родин заставляетъ меня бравировать ваше негодованіе. Да, негодуйте, но дайте мн сказать вамъ, что я съ печалью, съ отчаяніемъ смотрлъ, какъ вы рукоплескали моему предшественнику. Чему вы рукоплескали? призыву въ мести къ новой войн. Неужели вамъ еще мало пролитой крови, неужели вамъ мало страданій? Я думалъ, что вы пресыщены кровью и зврствомъ, но вы ненасытны.

Легкій ропотъ и звуки: oh! oh! пробжали по зал.

— Дайте докончить мн мою мысль, продолжалъ ораторъ. Я точно также утверждаю, что Франція жива еще, я врю въ будущность моей дорогой родины, но пусть же, господа, это будущее будетъ велико и славно не войнами, не рзнею, не местью и ненавистью, пусть оно будетъ велико прочною свободой и теплою любовью во всмъ народамъ и даже къ нашимъ врагамъ.

— Non! non! раздаюсь въ зал и только нсколько слабыхъ голосовъ: tr&egrave,s bien! поддержали оратора.

— Наша любовь, продолжалъ ораторъ, обезоружитъ враждебные намъ народы, а наша свобода послужитъ наказаніемъ для враждебныхъ намъ деспотовъ. Пускай вашимъ девизомъ будетъ отнын не ненависть и вражда, напишите на вашемъ знамени: ‘любовь и свобода’. Свобода политическая, свобода соціальная!

Среди всеобщей тишины сошелъ ораторъ съ трибуны. Не слышно было одобренія, но не слышно было и порицанія.

— Кто это, спросилъ я.,

Мн назвали какую-то фамилію и при этомъ господинъ, пожимая плечами, прибавилъ: c’est un membre de l’Internationale! Чтобы быть справедливымъ нужно сказать, что первый ораторъ несравненно боле выражалъ собою мнніе большинства французовъ, нежели второй, да и странно было бы, еслибы оно было иначе. Когда нація только-что вышла изъ страшной войны, которая ее разорила, умалила ея значеніе и, главное, оторвала отъ нея два-три милліона французовъ съ двумя провинціями, тогда слишкомъ мудрено было бы требовать, чтобы страсть не затемняла разсудка, и чтобы ненависть не вытсняла любовь. Страшная ненависть — вотъ что, чувствовалось и слышалось везд, во всхъ, публичныхъ собраніяхъ, во всхъ рчахъ и разговорахъ. Вс стны Парижа были заклёены однимъ объявленіемъ, одною афишкою, однимъ воззваніемъ, призывавшемъ всхъ французовъ приступить въ образовавшейся ‘Ligue antiprussienne’. Эта антипрусская лига во всхъ городахъ Франціи имла своихъ представителей, которые старались объ ея распространеніи.

Каждый человкъ имлъ ‘свою идею’ о средствахъ возрожденія Франціи и нкоторыя изъ этихъ ‘идей’ не были лишены оригинальности. Вотъ, напр., ‘идея’ прокурора французской республики о томъ, какъ слдуетъ дйствовать, чтобы поднять нравственный уровень Франціи. Эта идея была по истин прокурорская, и заключалась она въ томъ, чтобы почаще примнять смертную казнь. Я вошелъ какъ-то въ Cour d’assises. Судился какой-то человкъ за покушеніе на убійство. Быстро окончилось судебное слдствіе и судъ приступилъ къ преніямъ. Я, разумется, былъ далекъ отъ мысли, что буду присутствовать при политическомъ спор о паденіи Франціи, о непріятельскомъ нашествіи и т. п., и о томъ, какъ помочь бд. Каково же было мое удивленіе, когда прокуроръ началъ свою рчь съ того, что сталъ говорить о паденіи Франціи, о томъ, что пониженіе нравственнаго уровня французскаго общества привело къ чужеземному нашествію, въ страшному униженію видть ворота Парижа въ рукахъ враждебной арміи.

Невольно думалъ я о томъ, что изъ всего этого выйдетъ и куда онъ хочетъ привести несчастныхъ- присяжныхъ.

— Какое же средство, воскликнулъ прокуроръ, поднять Францію изъ той грязной ямы, въ которую она упала, какое средство поднять нравственный уровень народа и предотвратить на будущее время возвращеніе всхъ тхъ бдствій, которыя мы созерцаемъ въ настоящую минуту.

Ну, ну, какое же это такое средство, ожидалъ я съ нетерпніемъ услышать.

— Средство это, продолжалъ прокуроръ, заключается въ томъ, чтобы вы заглушили въ себ безплодную, вредную жалость въ преступникамъ, чтобы вы карали преступленія со всею строгостью, и чтобы васъ не пугала боле смертная казнь, которой я прошу у васъ въ настоящую минуту.

О прокуроры! хотлось воскликнуть мн, вс вы одинаковы, у всхъ васъ своя особая логика, вы открыли философскій камень, вы изобрли универсально исцляющее средство — строгость наказанія. Вы неисправимые утописты!

Политическій споръ становился интересенъ. Защитнику была дана богатая тема, которою онъ и воспользовался съ большимъ успхомъ.

— Да, Франція низко упала, да, общественный уровень низко опустился, отвчалъ онъ, если мы дозволили, чтобы врагъ проникъ въ сердце Франціи, если національное собраніе ршилось подписать такой унизительный миръ, но не путемъ смертной казни можно поднять Францію, не путемъ смертной казни можно снова сдлать ее-передовою націею цлаго свта. Имперія съ избыткомъ казнила людей, и эта имперія погубила насъ, заключилъ защитникъ и опустился на свое мсто.

Наступила очередь предсдателя, который долженъ былъ произнести присяжнымъ послднее напутственное слово. Мнприходилось и прежде бывать во французскихъ судахъ, я зналъ ту недостойную для предсдателя роль обвинителя, которую играли всегда французскіе предсдатели судовъ, и потому приготовился выслушать горячее слово въ подмогу прокурору. Велико было мое удивленіе, когда я услышалъ отъ предсдатели такія слова:

— Вы выслушали прокурора, вы выслушали защиту. Нельзя не согласиться съ первымъ, что Франція находится на краю гибели, что мы должны напрячь вс наши силы, чтобы поднятъ ее изъ той пропасти, въ которую ее столкнули послднія событія. Вс мы должны понять, что только святымъ исполненіемъ нашего долга, упорнымъ трудомъ мы можемъ возвратить Франціи ея прежнее положеніе. Все это справедливо! но какъ вмст съ тмъ не согласиться, воскликнулъ онъ, съ тми благородными словами, съ которыми обратилась къ вамъ защита, какъ не согласиться, что не путемъ смертныхъ казней страна можетъ достигнуть своего возрожденія.

Я просто не врилъ своимъ ушамъ, когда предсдатель сталъ продолжать на эту тему, всми своими силами поддерживая защиту. Чтобы это случилось, во Франціи должна была произойти коренная перемна. Война приносила уже т немногіе изъ своихъ добрыхъ плодовъ, которые находятся въ ея распоряженіи. Не одно зло сдлали нмцы Франціи, если они подйствовали на организмъ французскихъ предсдателей судовъ. Это засданіе суда еще боле убдило меня, что вопросъ политическій, политическая страсть до того поглотила собою вс остальные интереса общественной жизни, что достаточно одной искры, чтобы снова разбросать повсюду страшное пламя. Совершенно естественно и какъ нельзя боле понятно, чтобы въ длахъ политическихъ, тогда когда вопросъ идетъ о такъ-называемыхъ политическихъ преступленіяхъ, чтобы въ этихъ случаяхъ судебныя пренія принимали характеръ политическихъ дебатовъ, странно было бы иначе, такъ какъ въ большинств случаевъ вина человка, обвиняемаго въ политическомъ преступленіи, заключается только въ томъ, что его идеи, его убжденія расходятся съ идеями и убжденіями существующаго правительства. Республиканецъ, проповдующій горячо свои мысли въ государств монархическомъ, есть преступникъ, но лишь только форма мняется, республика заступаетъ мсто монархіи, то этотъ преступникъ становится по преимуществу человкъ ‘порядка’. Въ политическихъ преступленіяхъ все условно, все относительно, потому естественно, что и дебаты въ политическомъ процесс носятъ по преимуществу политическій, характеръ. Но когда по поводу самаго обыкновеннаго преступленія, какой-нибудь кражи или убійства ради корыстной цли, прокуроромъ, защитникомъ и предсдателемъ произносятся политическія рчи, тогда это доказываетъ одно, что политическая струна въ обществ натянута до послдней возможности и готова лопнуть каждую минуту.

Выходя изъ суда, гд разбиралось самое обыкновенное убійство, мн казалось, что я выходилъ изъ политическаго клуба.

Изъ суда отправимтесь прямо въ одно изъ увеселительныхъ заведеній Парижа, ну хоть въ театръ или какой-нибудь публичный балъ, напр., въ извстное парижское Casino, за неимніемъ другого, такъ какъ вс Мабили, Бюлье, Валентино были закрыты. Въ театр, въ одномъ изъ самыхъ любимыхъ парижскихъ театровъ, именно Gymnase, даютъ Frou-Frou. Воскресенье, слдовательно театръ долженъ быть набитъ биткомъ. Вы входите и видите, что вала на половину пуста.

— Какъ у васъ мало сегодня народа, говоришь женщин въ черномъ плать, замняющей капельдинера.

— Mais pardon, monsieur, отвчаетъ она, сегодня у насъ иного народа, войдите въ другіе открытые театры и вы увидите что тамъ совсмъ пусто.

На этомъ отвт успокоиваешься. Въ театр тишина. Актеры вяло играютъ, зрители Вяло смотрятъ, апплодисментовъ вовсе не слышно. Но вотъ одно изъ дйствующихъ лицъ произноситъ фразу, въ которой длается французамъ упрекъ за легкомысліе, итого довольно, публика оживляется, начинаетъ лихорадочно рукоплескать, точно почувствовался какой-то зудъ въ рукахъ. Потомъ снова все смолкаетъ, опять та же вялость, та же тоска.

— Нтъ, невольно говоришь себ, не веселиться сошлись сюда эти люди, на ум у нихъ не веселье, не радость, а горе, печаль!

Самому становится грустно и выходишь изъ театра недовольный, что туда зашелъ.

Зайдемте теперь въ Casino. На афиш стоитъ огромными буквами: Bal! Но гд же та шумная обычная толпа, которая’ наполняетъ огромныя залы, гд тотъ смхъ, подчасъ естественный, подчасъ искусственный, который обыкновенно неумолкаетъ среди этой толпы, гд тотъ цлый легіонъ женщинъ во всевозможныхъ нарядахъ красныхъ, желтыхъ, синихъ, созданныхъ нарочно фантазіею для того, чтобы привлекать къ себ вниманіе, гд т бшеные танцы, которые сначала поражаютъ, потомъ отталкиваютъ, гд однимъ словомъ обычная, знакомая картина парижскаго публичнаго бала? По длинной зеркальной зал какъ тни медленно двигаются нсколько человкъ, точно совсть ихъ мучаетъ, зачмъ пришли они въ этотъ домъ веселья, когда родина ихъ не успла залечить своихъ глубокихъ ранъ. Они не находятъ веселья. Оркестръ играетъ все т же старыя веселыя вещи, тотъ же Штраусъ, тотъ же Оффенбахъ, но что за превращеніе — они потеряли свою веселость, смычки двигаются вяло, оркестръ разучился играть, и отъ всей этой веселой музыки ветъ необыкновенною тоскою. Женщины одты вс въ черномъ и ведутъ себя такъ чинно, такъ прилично, что вовсе потеряли свое отличительное свойство, свой особенный парнасскій характеръ. Напрасно оркестръ порывается играть кадриль, вальсъ, никто не становится въ пары, никто не хочетъ кружиться.

— Уйдемте, уйдемте, ради Христа, отсюда, сказалъ мн мой старый знакомый, вчно веселый студентъ Латинскаго квартала, если вы не хотите, чтобы я повсился. C’est idiot, произнесъ онъ, качая головою:— такъ повсить носы, и что они этимъ помогутъ! напротивъ, на душ невесело, ну такъ смйся, веселись!

— А если не хочется смяться и веселиться?

— Ну, такъ пусть принуждаютъ себя смяться и веселиться, или пусть убираются вонъ, а то вдь это какія-то похороны. Un joli bal, ma foi!

— Чего же вы-то не сметесь и не веселитесь?

— Потому что я бшусь, отвчалъ онъ, бранясь.

Это былъ одинъ изъ тхъ довольно часто попадающихся французскихъ типовъ, которые ставятъ себ въ какой-то point d’honneur никогда не быть мрачнымъ, а напротивъ, вчно веселымъ, безпечнымъ, что вовсе, не мшаетъ имъ ни глубоко чувствовать, ни искренно печалиться, сохраняя вншнюю веселость. Мн хотлось узнать, какъ отразилась перемна, происшедшая во Франціи, на этомъ мір публичныхъ баловъ, на томъ несчастномъ сло общества, который долженъ прибгать къ мелочной торговл своимъ существомъ, чтобы подчасъ добывать себ роскошь, а подчасъ и просто кусокъ хлба.

Я высказалъ это моему пріятелю.

— Сдлайте одолженіе, не лицемрьте, отвчалъ онъ улыбаясь: вамъ просто хочется поближе взглянуть вонъ на ту молодую женщину, которая сидитъ въ углу печальная, но печальная вовсе не потому, пожалуйста не вообразите, что la patrie est en danger, а просто потому, что вроятно завтра нечего сть. Ну, будьте искренны и согласитесь, со мною, что у васъ вовсе нтъ другой цли. Пойдемте, пойдемте, я отъ этого никогда не прочь,— и мы направились къ тому углу, гд сидла молодая женщина.

Разговору было не трудно, разумется, завязаться, и разговоръ этотъ поразилъ меня однимъ — это своею искренностью и отсутствіемъ фальши.

— Ah, oui, nous ne sommes plus les mmes, отвчала она на упрекъ моего пріятеля, зачмъ у нея такой печальный видъ.

И дйствительно у этого міра было тзъъ много причинъ измниться и перестать быть тмъ, чмъ былъ онъ прежде.

— Ma foi, говорила она, je n’ai pas le coeur tre gaie! и этимъ словамъ можно было смло врить. Иностранцы, составлявшіе ихъ главный доходъ, исчезли, многія изъ нихъ, чтобы существовать, должны были приняться за непривычный трудъ, учиться работать, наконецъ, такъ многія изъ этого міра на себ испытали несчастія за послднее время: одна оплакивала любовника, другая брата, отца, и т. д. Все это вмст взятое должно было отрезвительно подйствовать и на этотъ слой общества.

Конечно, многія принимали на себя печальный видъ изъ приличія, но разв ужъ и этого одного было мало, другія же имли серьезныя причины быть печальными.

— Зачмъ же вы пришли сюда?

— Нужно же куда-нибудь дваться, я и пришла, только кажется, лучше было бы, еслибы и не приходила.

Она разговорилась, стала разсказывать о времени осады, о всхъ страданіяхъ, которыя испытала она, и разсказъ этотъ носилъ на себ печать особенной оригинальности.

— А! говорила она, пока у меня было нсколько денегъ, я ничего не замчала, cela m’amusait mme, но потомъ, когда деньги вс вышли, другихъ достать было неоткуда, о да, тогда я страдала и стала ненавидть нмцевъ, правительство и всхъ тхъ, которые не шли драться. Я просто измучилась и хотла даже умереть. Только за обдъ, завтракъ, даже за кусокъ хлба, который бы мн далъ Первый попавшійся, я готова была бы…. Она остановилась, и мы слишкомъ хорошо поняли, что она хотла сказать!!!

Что удивительнаго, что среди этихъ женщинъ встрчались лотомъ такія, которыя, доведенныя до отчаянія страданіями, нищетою, возбужденныя смертью своихъ близкихъ, своихъ любовниковъ, не помня себя, съ разбросанными волосами, съ разодранными платьями, въ рубищахъ, почти голыя, шли и разносили повсюду пламя, наслаждаясь пожарищемъ, истребленіемъ. Быть можетъ, у нкоторыхъ изъ нихъ пробуждалось сознаніе ихъ глубокаго паденія, но при невозможности подняться, ими овладвала одна страсть, страсть мести, разрушенія! Многія изъ этихъ несчастныхъ имли право напомнить своимъ судьямъ слова Христа, слишкомъ извстныя, чтобы ихъ приводить.

Переворотъ, вызванный войной съ нмцами, подйствовалъ на вс классы, на вс слои общества, за исключеніемъ того меньшинства, которое никогда ничему не можетъ научиться и никогда не можетъ ничего позабыть. Натянутое до послдней возможности настроеніе Парижа, постоянно возбуждалось, съ одной стороны, ненавистью въ нмцамъ, съ другой ненавистью и презрніемъ въ тмъ людямъ, къ тому національному собранію, которое узурпировало учредительную власть. Если это натянутое, возбужденное настроеніе Парижа чувствовалось везд, на каждомъ шагу, съ кмъ бы вы ни заговорили, куда бы вы ни вошли, то что боле естественнаго какъ то, что это возбужденное настроеніе съ особою силою отзывалось на журналистик.

Парижская журналистика въ первые дни посл заключенія мира представляла собою чрезвычайно характерное явленіе. Газетъ, журналовъ, листковъ цлая тьма, но только немногіе изъ этой тьмы были популярны, читались всми, друзьями и недругами, и среднимъ сословіемъ и рабочимъ населеніемъ. Газеты, пользовавшіяся такою популярностью принадлежали по преимуществу въ крайнимъ мнніямъ, эти газеты были: ‘Le mot d’ordre’, органъ Рошфора, ‘l Vengeur’, органъ Феликса Піа, ‘le Cri du peuple’ — Жюля Валлеса, и наконецъ ‘le Rappel’, вдохновляемый Викторомъ Гюго и редактируемый его сыномъ. Газеты старыя, журналы существовавшіе во времена имперіи, какъ-то стерлись, померкли и потеряли свое вліяніе. ‘Si&egrave,cle’, ‘Temps’, ‘Avenir National’ уступили мсто ‘Rappel’ю’, ‘Mot d’ordre’, ‘Vengeur’у’. Когда вся общественная жизнь находится въ состояніи крайняго возбужденія, тогда, естественно только т органа и могутъ имть успхъ, которые, слдуя общему теченію, выражаютъ собою и поддерживаютъ это возбужденіе. Органы умренные, органы ‘золотой середины’ всецло господствуютъ только тогда, когда общество находится въ состояніи затишья, невозмутимаго спокойствія.

Эти органы ‘золотой середины’ старались всми силами поддерживать правительство Тьера, какъ существующее уже: одни, съ оттнкомъ боле республиканскимъ, въ тайной надежд, что онъ установитъ добрую буржуазную республику, другіе, съ монархической окраской, уповая на то, что, убдившись въ невозможности надолго сохранить за собою званіе президента республики, онъ устроитъ дла такъ, что республика незамтно, безъ особеннаго переворота, превратится въ монархію. Но рядомъ съ этими умренными органами, въ данную минуту потерявшими всякое вліяніе, по одну сторону стояли журналы чисто реакціоннаго свойства: одни, открыто поддерживавшіе блое знамя съ Генрихомъ V, другіе проповдывавшіе, что разбитая бурями Франція должна искать себ тихаго пристанища въ твердой, но просвщенной и подлаженной въ требованіямъ жизни, монархической власти какого-нибудь достойнаго человка, и одни имли при этомъ въ виду кого-нибудь изъ Орлеанскихъ принцевъ, другіе же, не смя произносить имени Бонапарта, прикрывали до поры, до времени, это завтное имя довольно прозрачною, впрочемъ, вуалью. Да, были и такіе журналы, были они въ ту самую минуту, когда съ особенною силою чувствовалось все то непоправимое зло, которое причинила Франціи вторая имперія. Нужно ли этому удивляться? Удивляться этому значитъ удивляться тому, что подлость еще не покинула міра и что продажные и подлые писатели не перевелись въ журналистик. Подобные писатели есть въ любой пресс любой страны, есть они во Франціи, конечно, какъ существуютъ они и въ Германіи, какъ процвтаютъ они и везд. Да и какъ, спрашивается, имъ не быть, когда такіе журналисты всячески покровительствуются въ то самое время, когда честные всячески преслдуются. Удивляться, собственно говоря, слдуетъ не тому, что при извстныхъ условіяхъ есть подлые журналисты, удивляться, наоборотъ, слдуетъ другому, что не перевелись еще вс честные. Подлость заманчива и часто она увлекаетъ людей, которые при большей твердости, при большемъ характер могли бы всю жизнь остаться честными писателями. Но искушеніе велико: съ одной стороны. полное спокойствіе и вс выгоды матеріальныя, съ другой постоянная тревога, преслдованія, и человкъ мало по малу, самъ того не замчая, скользитъ и падаетъ наконецъ въ помойную яму. Много такихъ писателей было во времена имперіи, имперія, правда, исчезла, но не исчезли ея деньги, которыя по прежнему поступали въ карманы журналистовъ. Слдовательно, причины отрекаться отъ своихъ старыхъ привязанностей имъ не было, и если они не заявляли громко своей приверженности, то только потому, что не хватало смлости. Такіе писатели всегда трусливы и боязливы какъ зайцы.

По другую сторону органовъ ‘золотой середины’ стояли журналы крайней, органы радикальной партіи, которые вели отчаянную борьбу съ правительствомъ, несмотря на то, что оно громко именовало себя республиканскимъ.

— Намъ нужно дло, а не слова, мы пресыщены фразами о свобод до того, что самое это слово сдлалось для насъ подозрительнымъ, мы васъ знаемъ, говорили они людямъ, составлявшимъ правительство, мы знаемъ, какіе вы республиканцы, вс вы думаете только о томъ, какъ бы задушить республиканцевъ, потому что никого, никакихъ бонапартистовъ даже вы не ненавидите такъ сильно, какъ ненавидите честныхъ республиканцевъ. Перестаньте играть комедію, сбросьте маску, кричали они, и ведите открытую игру, а не передергивайте картъ. Насъ, республиканцевъ, вы ненавидите больше даже, чмъ нашихъ враговъ, и если вы могли бы, вы охотно бы отдали насъ на съденіе пруссакамъ. Прогоните ихъ прочь, обращались они къ народу, и возьмите власть въ ваши руки, иначе они снова поработятъ васъ и еще разъ, и быть можетъ, окончательно погубятъ. Народъ! остерегайся одинаково заступниковъ Генриха V, сторонниковъ Орлеановъ, лакеевъ Бонапарта, однимъ словомъ, всхъ монархистовъ, но еще боле опасайся всхъ прикидывающихся, притворныхъ республиканцевъ, не попадай въ ихъ сти, потому что это сти того же порядка, основаннаго на лжи и произвол. Не попадайся въ эти сти, потому что попасться въ нихъ означало бы для тебя снова добровольно заковать себя въ цпи политическаго и соціальнаго рабства, это значило бы еще разъ уничтожить своими руками работу 1789, 1830, 1848, 1870 гг. Вотъ въ сущности эссенція того, что говорилось радикальною прессою, говорилось при всякомъ. удобномъ случа, вотъ что проповдывалось ею съ необыкновенною горячностью, съ большою живостью, остроуміемъ и нердко истиннымъ талантомъ. У этихъ органовъ не было достаточно насмшки надъ ‘деревенскимъ’ національнымъ собраніемъ, не хватало презрнія къ Тьеру, Фавру, Пикару, Трошю и остальнымъ людямъ той же категоріи. Они казнили своихъ враговъ, враговъ республики, своимъ словомъ, казнили нравственно, въ ожиданіи пока эти враги не казнятъ ихъ самихъ гильотиною, казнятъ физически. Осязательное доказательство тому, что именно это направленіе отвчало настроенію массы населенія, можно видть въ томъ неимоврномъ количеств многихъ газетъ, журнальчиковъ, ежедневныхъ, еженедльныхъ изданій, иллюстрацій, каррикатурныхъ листковъ, которые издавались въ Париж и находили себ сбытъ по преимуществу въ рабочихъ кварталахъ.

Многія изъ этихъ изданій по своему вншнему виду, по языку, по пріемамъ поражали своимъ анахронизмомъ. Этотъ видъ, языкъ, пріемы, они заимствовали изъ времени великой революціи, и какъ всякое подражаніе, такъ и это, было несравненно слабе и производило довольно непріятное впечатлніе. Не говоря о названіяхъ, заимствованныхъ изъ отдаленнаго времени, какъ-то ‘La Grande Motion du p&egrave,re Duchne’, ‘la Carmagnole’, ‘la Bouche de fer’, многіе изъ этихъ журналовъ, какъ, напр., ‘P&egrave,re Duchne’ подражали въ самой манер писанія, но это подражаніе ограничивалось, по преимуществу, частымъ употребленіемъ словъ, которымъ вовсе не мсто въ печати. Вс эти, журналы лтосчисленіе вели съ французской революціи и календаремъ ихъ былъ календарь революціи. Въ своихъ заголовкахъ: они не ставили, напр., 8-е февраля 1871, а печатали: 20 Pluvise an 79, или 8-е марта, а непремнно 17 Ventse an 79.

Подобныя черты могутъ, до извстной степени, показаться ребяческими, но он оправдываются тмъ, что вншнія отличія особенно поражаютъ народъ и какъ бы прямо говорятъ, прежде чмъ становится извстно содержаніе журнала, что такой-то журналъ принадлежитъ въ органамъ радикальнымъ.

Радикальная пресса употребляла вс свои усилія, чтобы народъ не обманывался насчетъ намреній національнаго собранія и тхъ людей, которые стояли во глав правительства, она неустанно заботилась о томъ, чтобы не дать задремать народу и поддерживать его возбужденное состояніе.

— Только тогда, говорили они, когда народъ не станетъ дремать, только тогда, когда онъ безсмнно будетъ стоять на страж республики, только тогда республика, быть можетъ, не будетъ задушена.

— Но излишнее возбужденіе можетъ тоже оказаться фатальнымъ!

— Неправда, говорили люди, принадлежавшіе въ этой пресс, бда Франціи заключалась всегда въ томъ, что посл моментальной вспышки народъ терялъ энергію, опускалъ руки, засыпалъ на время, а враги его пользовались этимъ сномъ, чтобы связать его по рукамъ и по ногамъ. Пускай же лучше, до тхъ поръ, пока республика не утвердится, пускай народъ будетъ въ возбужденномъ состояніи. Излишекъ возбужденія не вредитъ, между тмъ, какъ недостатокъ его чистое бдствіе для Франціи.

И вотъ, чтобы держать этотъ народъ въ возбужденномъ состояніи, радикальная пресса не переставала кричать что есть силъ: народъ! будь на сторож, тебя обманываютъ, ты окруженъ врагами!

На подмогу слову являлись каррикатурные листки, которые давали народу живые образы его страданій, его бдствій, его враговъ. Если иныя каррикатуры и надписи къ нимъ были не изящны и не остроумны, за то другія не могли не поражать и не затрогивать самыхъ больныхъ мстъ глубокихъ ранъ. Во всхъ каррикатурахъ, во всхъ иллюстраціяхъ, что бросалось больше всего въ глаза, это самобичеваніе, насмшка надъ Франціею, надъ французами, насмшка такая злая, какой не придумалъ бы никакой нмецъ. Сегодня появлялся номеръ съ мастерскимъ рисункомъ, на которомъ изобразилась Вандомская колонна, и въ ней прикована Франція въ образ женщины, скрученной цпями, и внизу надпись:

Ah! qu’on est fier d’tre Franais,

Quand on regarde la colonne!

Въ другой разъ, окрестности Парижа разоренныя, истребленныя, и по нимъ мчится конь съ двумя сдоками: одинъ изъ нихъ изображаетъ Вильгельма, другой смерть съ страшнымъ мечемъ истребленія въ рукахъ, и подъ этимъ стихи, гд Франція изображается слабою, ничтожною, которую можно безнаказанъ грабить и разорять.

Однимъ словомъ, во всемъ и везд радикальная журналистика дышала ненавистью, ненавистью непримиримою къ двумъ врагамъ: вншнему, наполнившему Францію развалинами и грудою труповъ, и внутреннему, желающему покорить послднюю надежду на будущее, послднее достояніе измученнаго народа — свободу. Пресса не создавала, конечно, этой ненависти, вся ея роль заключалась въ томъ, что она поддерживала эту ненавистъ, которою и безъ того воодушевлено было парижское населеніе и по преимуществу рабочіе классы.

Поддерживать эту ненависть было не нужно, потому что и пруссаки и національное собраніе длали все, чтобы не да ей уснуть. Пруссаки — своимъ присутствіемъ и поведеніемъ вблизи Парилка, а національное собраніе и вышедшее изъ него правительство — своими необдуманными и дикими мрами.

Для того, чтобы понять, что должны были чувствовать парижане въ нмцамъ, нужно было видть ихъ въ Сенъ-Дени или Сенъ-Клу.

Я отправился туда съ однимъ французомъ, человкомъ молодымъ, горячимъ, которому хорошо были извстны вс эти мста, вокругъ которыхъ приходилось драться нсколько разъ съ непріятелемъ.

Мы услись на имперіалъ одного изъ вагоновъ, чтобы лучше видть окрестности и т форты, около которыхъ проходитъ желзная дорога. Говорить о томъ, что представляла собою дорога отъ gare St. Lazar до Сенъ-Клу, разсказывать вамъ о картинахъ всеобщаго разрушенія, о взорванныхъ мостахъ, о развалившихся домахъ, о запустлыхъ садахъ, когда-то богатыхъ деревьями, теперь вырубленныхъ, говорить обо всемъ этомъ, значило бы только повторять то, о чемъ мн приходилось уже говорить. Не знаю, что должны были испытывать французы при вид этого отвратительнаго опустошенія, но я знаю, какъ больно было мн, чужому, прозжать по всмъ тмъ хорошо знакомымъ мстамъ, гд много разъ случалось проводить цлые дни въ пріятельскомъ кругу, по тмъ мстамъ, которыя такъ недавно были полны жизни и которыя теперь только своими нмыми развалинами говорили, что здсь когда-то жили люди. Какою кровавою эпопеею обогатилась бы исторія, если бы эти развалины могли передать все то, чему они были свидтелями.

Всю дорогу до Сенъ-Клу, со всхъ сторонъ, только и слышались восклицанія:

— Regardez moi a!

— Mais c’est incroyable!

— Oh! l, l!

— Ah! grand Dieu! И все въ этомъ род. Что было злобы, бшенства, негодованія, отчаянія во всхъ подобныхъ восклицаніяхъ, я не съумю вамъ передать. Разговоръ не вязался, люди могли выражать свои чувства одними звуками, отдльными словами, проклятіями.

— Вотъ тамъ дрались! вотъ здсь дрались! говорили мн,

Sвзывая на различные пункты, въ направленіи Монтрету, Ампиньи и т. д.

Издали показали мн фортъ Issy, и въ бинокль были отчетливо видны сгорвшія казармы и полуразрушенныя укрпленія. Десятки разъ приходилось здить по этой дорог, но на все то, на что теперь смотрли съ такою жадностью, прежде не обращали никакого вниманія. Мн казалось, что я въ первый разъ вижу это грозное укрпленіе, которое зовется Монъ-Валерьенъ, на которое вс смотрли теперь съ такимъ любопытствомъ.

— Il fallait un Trochu pour le rendre! вырвалось у какого-то блузника, когда мы проходили мимо Монъ-Валерьена.

— C’tait son plan lui! отвчалъ другой, и вс засмялись тмъ смхомъ, который такъ тяжело слышать.

И какъ могли они смяться иначе, когда многіе изъ тхъ, которые хали теперь вмст съ нами, хали отыскивать въ различныхъ деревняхъ свои жилища, свои дома, вмсто которыхъ тамъ многіе находили одн груды развалинъ, и лишь самые счастливые находили свои дома не разрушенными, а только опустошенными.

— Все, что вы ни видите, все это ничто по сравненію съ тмъ, что вы увидите здсь, сказалъ какой-то господинъ, когда мы останавливались передъ небольшой горой, это Сенъ-Клу.

— Ну ужъ лучше быть не можетъ, сказалъ кто-то.

— Vous allez voir!

И въ салонъ дл онъ не обманывалъ. То, что мы увидли, превосходило все виднное до сихъ поръ. Сенъ-Клу, цлый городъ, и городъ довольно большой, боле не существовалъ въ буквальномъ смысл этого слова. Нужно было пройти по длинной улиц, чтобы приблизиться къ замку, развалины котораго ‘красовались’ издали, но какъ пройти по этой улиц? Вся она была загромождена грудами камней, обвалившихся стнъ. Идти по этой улиц значило подвергаться нкоторой опасности, потому что нога постоянно проваливалась въ кучи мусора, камней, однимъ словомъ того, что осталось отъ двухъ стройныхъ рядовъ домовъ этой улицы. Каждую минуту падали обломки стнъ, такъ что вс спшили какъ можно скоре выбраться изъ этихъ развалинъ. Вмсто домовъ стояли теперь полуразвалившіяся стны, и не подумайте, что я преувеличиваю, когда я скажу вамъ, что на всей этой улиц не осталось не только ни одного цлаго дома, но ни одной хорошо сохранившейся стны. Я не стану говорить, что за вздохи, что за восклицанія раздавались на этихъ развалинахъ. Вы живо себ можете представить, что при подобной картин должны были чувствовать французы.

— Но не весь же городъ превращенъ въ пепелище, съ какимъ-то отчаяніемъ спрашивали различные голоса.

— Весь, весь, они ничего не оставили, все сожгли.

Мы шли дальше, и дальше все то же, везд одн развалины, везд одн груды камней. Если безмолвны были эти развалины, за то не безмолвны были т люди которые какъ тни блуждали по пепелищу своихъ жилищъ, не зная теперь куда преклонить свою голову.

— У меня былъ свой домъ, свое хозяйство, съ плачемъ разсказывала одна женщина небольшой групп людей, собравшихся вокругъ нея, а теперь я должна спать на улиц и ходить собирать милостыню. Эти разбойники все жгли, они приходили съ факелами и поджигали одинъ домъ за другимъ, посл сраженія при Монтрету. И я не одна такъ, вс разорены, они грабили, жгли, разрушали, у нихъ не было никакой жалости ни въ женщинамъ, ни въ дтямъ, они были какъ дикіе, разсвирпвшіе зври, и я не могу до сихъ поръ забыть того смха, которымъ они разражались, когда поджигали наши дома. Имъ доставляло удовольствіе видть страшное пожарище, ахъ! это настоящіе разбойники. Богъ ихъ накажетъ! Такія преступленія не проходятъ даромъ! воскликнула она, и никто разумется не имлъ достаточно жестокости, чтобы разубждать ее въ этой вр въ высшую справедливость.

— Скажите, спрашивалъ я у одного старожила Сенъ-Клу, что такое она разсказываетъ о томъ, что пруссаки поджигали дома, разв не французскія бомбы французскаго Монъ-Валерьена сожгли Сенъ-Клу?

— Многіе такъ думаютъ, отвчалъ онъ, но это ошибка, которыхъ такъ много теперь. Французскія бомбы сожгли только замокъ Сенъ-Клу, стоящій на возвышеніи, самый же городъ былъ сожженъ пруссаками. Вотъ, видите ли, разсказывалъ онъ, посл дла при Монтрету пруссаки вообразили себ, что наши одержали побду и приближаются къ Сенъ-Клу, тогда они объявили жителямъ, чтобы они выбирались изъ домовъ, и дали срока три часа времени. Мэръ просилъ дать хоть шесть часовъ, но нтъ, не дали. Какъ прошло три часа, они и стали поджигать дома, и вс сожгли, только, вотъ видите, церковь одну оставили, да еще два дома пощадили, а то какъ видите!

Нмецкое благочестіе дйствительно пощадило церковь, изъ боязни разумется, что Провидніе перестанетъ оказывать помощь славному нмецкому воинству съ его славнымъ вождемъ. Бдное благочестіе! какъ зло надъ тобою смются твои врные слуги! Выгнать женщинъ, дтей, сжечь ихъ дома, всюду разнести грабежъ, разрушеніе, смерть, все ничего,— за спасеніе зданія церкви отпущены будутъ вс прегршенія.

Если съ чмъ-нибудь можно было сравнить Сенъ-Клу, то разв только съ Помпеей, съ тою только разницею, что отрытая Помпея сохранилась несравненно лучше, нежели сохранился Сенъ-Клу. Въ Помпеи вы видите цльныя стны, находите комнаты, въ Помпеи вы встрчаете ряды домовъ, между тмъ какъ въ Сенъ-Клу вы съ трудомъ можете представать себ, что тутъ были улицы, дома. Впечатлніе невыносимо тяжелое, и если можно было на минуту забыть все то горе, вс т страданія, которыя связаны съ этими развалинами, то только тогда, когда вы смотрли на изумительно красивыя развалины гордо возвышавшагося замка. Видъ этихъ развалинъ поражалъ своею необыкновенною грандіозностью, и вы не могли бы не придти въ восхищеніе, еслибы, взобравшись по груд камней въ первый этажъ экс-дворца, въ. остатки того, что такъ недавно представляло собою, должно быть, великолпную залу, вы взглянули на разстилавшійся предъ вами видъ Парижа. Боле роскошныхъ развалинъ мн не приходилось видть и развалинами этими тмъ простительне было любоваться, что он не вызывали въ васъ нисколько сожалнія, никакихъ хорошихъ воспоминаній. Кром зла, разврата и преступленій отсюда ничего не выходило, ничто дорогое въ жизни народа не било связано съ этимъ замкомъ, жалть его слдовательно было нечего, а напротивъ, погибъ замокъ — тмъ лучше, нсколькими дурными, воспоминаніями меньше, и только! Авось новаго замка, для какого-нибудь новаго Наполеона, народъ догадается не построить. Пробродивъ нсколько времени по развалинамъ замка, по парку, въ которомъ вы на каждомъ шагу встрчали поломанная деревья, статуи, съ отколотыми носами, руками, ногами и т. д., осколки бомбъ, зеркалъ, мрамора, золоченаго дерева какой-нибудь мебели, мы отправились назадъ, желая поскорй возвратиться въ Парижъ. Поздъ не шелъ, нужно было ждать и мы по-невол снова стали странствовать по грудамъ камней. Мн кажется, что эти развалины на-половину не производили бы такого тяжелаго впечатлнія, еслибы теперь, тутъ же съ французами, не разгуливали нмецкіе солдаты, всегда попарно, грубо разглядывая публику, длая грубыя замчанія и испуская изъ себя наглый хохотъ, который такъ не вязался съ общею картиною. Быть можетъ вс побдители таковы, быть можетъ побда одуряетъ, деморализируетъ и лишаетъ человчности, но въ такомъ случа вс побдители, кто бы ни были они, заслуживаютъ, чтобы къ нимъ относились съ ненавистью, съ презрніемъ.

Мой спутникъ и я, мы стояли въ небольшой групп и слушали разсказъ одного старика, который не щадилъ выраженій, чтобы передать то, что онъ чувствовалъ къ нмцамъ, онъ, который въ шестьдесятъ пять лтъ былъ выброшенъ на улицу, потерявъ двухъ своихъ сыновей. Въ нашей групп подошли нсколько человкъ нмецкихъ солдатъ, одинъ изъ нихъ, любуясь разрушеніемъ, громко расхохотался и сказалъ съ своею солдатскою удалью:

— Не попроси вы мира, мы бы вамъ вс ваши города искрошили!

— Что онъ говоритъ, спросилъ мой спутникъ, не понимая по-нмецки.

Я имлъ неосторожность перевести. Лицо его вдругъ передернуло, губы задрожали и онъ быстро отошелъ въ сторону отъ группы. Я послдовалъ за нимъ. Онъ остановился у какого-то забора, тупо смотря вдаль, на Парижъ, онъ былъ блденъ какъ смерть и слезы градомъ падали у него изъ глазъ.

— Говорите, что хотите, сказалъ онъ мн черезъ дв-три минуты, что это малодушіе, да, но я не въ силахъ просто сдержать себя. Я чувствую такую страшную злобу, такую бшеную ненависть, что, клянусь вамъ, и это не фраза, я завидую тмъ, кто были убиты. Что мы такое, и что у насъ въ будущемъ? Теперь мы разбиты, на каждомъ шагу мы должны испытывать оскорбленія, Франція на-половину разорена, разграблена, сотни тысячъ погибли въ бою, въ болзняхъ и голод, и хотя бы все это научило насъ цнить свободу, хотя бы все это научило насъ презирать подлыхъ людей, которые захватываютъ власть, чтобы эксплуатировать этотъ несчастный и глупый народъ. О нтъ, ничего этого нтъ. Я уже вижу ту минуту, когда наша жалкая республика превратится въ еще боле жалкую монархію, и вся эта презрнная стая людей, которые стоятъ теперь во глав Франціи, подготовитъ реставрацію какого-нибудь Бонапарта или Орлеана. Клянусь вамъ, что есть минуты, когда я серьезно думаю, что правы т, которые говорятъ, что Франція отжила свое время, что она умираетъ, que nous sommes un peuple pourri, un peuple de la dcadence, воскликнулъ онъ голосомъ, въ которомъ слышалось истинное отчаяніе.

Я молчалъ и ни слова не отвчалъ, слишкомъ хорошо поющая то чувство, которое заставляло его говорить такъ, слитномъ глубоко уважая ту патріотическую печаль, которая такъ неудержимо вырывалась наружу.

— Разв не ужасно видть вс эти развалины, разв не страшно видть этихъ несчастныхъ, которые все потеряли и къ ихъ горю не потеряли одного, это — ихъ жизнь, которая будетъ имъ только въ тягость. Разв можно безъ бшенства слышать, какъ эти люди смются. О! я увряю васъ, я ихъ глубоко ненавижу, я радъ былъ бы причинить имъ всевозможное зло, но, клянусь вамъ, что если мы когда-нибудь будемъ побдителями, мы не въ состояніи будемъ длать въ Германіи все то, вс т зврства, которыя они длали во Франціи, да еслибъ и могли, то я бы не хотлъ, чтобы мы дйствовали, какъ они, потому что это противно человческой натур, это возмущаетъ, это заставляетъ отчаиваться въ возможности другого порядка на земл. Только теперь, продолжалъ онъ нсколько спокойне, я чувствую, что родина, патріотизмъ, это не пустыя слова, если они вызываютъ у меня слезы, у меня, который воображалъ себя космополитомъ. Никогда я не думалъ, что я, членъ интернаціонала, могу такъ сильно любить мою страну и такъ сильно ненавидть другую.

Тотъ, который говорилъ такимъ образомъ, не долго долженъ былъ завидовать тмъ, которые погибли во время войны. Два мсяца спустя онъ погибъ то же въ бою, но погибъ не отъ нмецкой пули, а отъ своей, отъ французской. Захваченный съ оружіемъ въ рукахъ на одной изъ баррикадъ, онъ былъ разстрлянъ въ т дни, когда версальскія войска, воодушевляемые Тьеромъ, поражали міръ своею жестокостью, своимъ зврствомъ, которое не знало себ равного. Это былъ юноша двадцати шести лтъ, пылкій, страстный, горячо любившій свою родину и незнавшій другихъ, боле мучительныхъ страданій, чмъ страданія этой родины. Преслдуемый второю имперіею, какъ одинъ изъ главныхъ членовъ французской секціи интернаціонала, онъ, посл ея паденія, выказалъ большую энергію во время осады и на выборахъ въ національное собраніе получилъ боле шестидесяти тысячъ голосовъ. Неизбранный въ депутаты, онъ два мсяца спустя, когда Парижъ, защищая свои вольности и вмст съ ними существованіе самой республики, возсталъ противъ ‘деревенскаго’ національнаго собранія, онъ былъ избранъ въ члены коммуны.

Мы дождались наконецъ позда и отправились въ Парижъ. На обратномъ пути только и было разговора, что о Сенъ-Клу, вс передавали. свои впечатлнія и вс они были совершенно тождественны.

— А! говорилъ одинъ, еслибы движеніе 31-го октября удалось, если бы мы сбросили Трошю и учредили коммуну, тогда быть можетъ мы не смотрли бы на такое печальное зрлище.

Нужно сказать, что мн приходилось говорить весьма много о парижскомъ движеніи 31-го октября, когда парижане, выведенные изъ терпнія неудачами и медлительностью Трошю и всхъ остальныхъ членовъ правительства народной обороны, требовали ихъ удаленія и замны новымъ правительствомъ посредствомъ коммунальныхъ выборовъ. Конечно, мн приходилось слышать мннія такихъ людей, которые не находили достаточно рзкихъ выраженій, чтобы клеймить это движеніе, но за то я слышалъ мннія и многихъ другихъ лицъ, которыхъ невозможно было заподозрить въ особенномъ пристрастіи въ чдсто, народному, избранному правительству, и которые все-таки говорили, что они вполн убждены, что имй успхъ октябрьское движеніе, событія могли получить вовсе иной оборотъ.

— Я небольшой поклонникъ такъ-называемыхъ народныхъ правительствъ, что по моему означаетъ отсутствіе правительства и только страшный хаосъ и безпорядокъ, говорилъ мн одинъ легитимистскій полковникъ, служившій въ парижской garde mobile, но я долженъ сказать, что какъ я ни не люблю тхъ людей, которые захватили бы власть въ свои руки, но я думаю, что эти люди не довели бы до подобной развязки. У нихъ было бы больше смлости, отваги, а именно этого и не хватало правительству народной обороны. А въ такія минуты, какія переживали мы, если что-нибудь можетъ спасти, то только отвага, энергія.

Другія окрестности Парижа, по сравненію съ Сенъ-Клу, находились въ цвтущемъ состояніи, но со стороны нравственной присутствіе пруссаковъ во всхъ этихъ окрестностяхъ дйствовало на парижанъ необыкновенно тяжело и съ каждымъ днемъ увеличивало ихъ ненависть. Въ Сенъ-Дени, то же значительно пострадавшемъ, было большое число нмецкихъ войскъ, которыя расположились здсь какъ дома. Жители были прогнаны изъ къ домовъ, въ этихъ домахъ размщены были непріятельскіе солдаты и на двери каждаго дома вы могли видть надпись: здсь стоитъ столько-то человкъ, такой-то роты, такого-то полка. Они распоряжались разумется совершенно произвольно къ лошадьми, коровами, экипажами, всмъ, что попадалось, а громкими криками, пснями и, смхомъ, они катались по городу, держа жителей въ какомъ-то оцпенніи, страх. Эти собирались кучками и съ невыразимою ненавистью смотрли на своихъ побдителей.

Если такое близкое присутствіе пруссаковъ питало ненависть парижанъ и постоянно усиливало ихъ раздраженіе и злобу, то, съ своей стороны, французское правительство, національное собраніе не только ничего не предпринимало какого, чтобы нсколько успокоить измученный и осадой и неожиданной капитуляціей и унизительнымъ миромъ городъ, но употребляло вс усилія, изобртало всевозможныя мры, чтобы довести это раздраженіе, эту злобу до ихъ апогея. Едва ли ошибаются т, которые утверждаютъ, что разсчетъ правительства былъ тотъ, чтобы вызвать революцію, задушить Парижъ и затмъ спокойно водворить какой угодно порядокъ. Революція была вызвана, но достигнута ли была предполагаемая цль, это вопросъ, который разршитъ только время.

Чмъ же раздражало правительство безъ того раздраженный и озлобленный Парижъ? Все, что только возможно придумать, все было придумано и пущено въ ходъ, чтобы довести населеніе и преимущественно настрадавшееся рабочее населеніе до того отчаянія, которое заставляетъ хвататься за оружіе, не разбирая времени, шансовъ на успхъ, не останавливаясь передъ величайшими бдствіями. Отчаяніе не разсуждаетъ. То, что происходило въ Бордо, реакціонное національное собраніе, его отвратительныя первыя засданія, поспшность и какой-то особенный цинизмъ при соглашеніи на вс мирныя условія, громко заявленная вражда къ Парижу и ненависть въ его населенію — вотъ, что вмст съ капитуляціей, о которой населеніе узнало внезапно, вотъ что прежде всего породило ту пропасть между правительствомъ и Парижемъ, которую вс послдующія бдствія перваго длали все глубже и глубже. Назначеніе бонапартистскаго генерала Винуа, запятнаннаго кровью декабрьскихъ убійствъ, въ качеств генералъ-губернатора Парижа, назначеніе другого бонапартистскаго слуги на мсто префекта не могло, очевидно, не возбудить всеобщаго негодованія. Въ то время назначеніе бонапартистскихъ героевъ было еще новостью, въ которой Тьеръ пріучилъ впрочемъ очень скоро. Другое назначеніе непопулярнаго клерикальнаго генерала въ начальники національной гвардіи обнаружило еще съ большею ясностью враждебныя намренія правительства по отношенію. къ Парижу. Каждый день наносилъ Парижу новые удары, вызывая новыя волненія. Старый порядокъ возвращается, и чтобъ никто въ этомъ не могъ сомнваться, генералы, по приказанію, разумется, Тьера, принимали, одну за другою, самыя нелпыя мры. Запрещеніе шести журналовъ, самыхъ популярныхъ журналовъ, которые по преимуществу читались въ рабочихъ кварталахъ, запрещеніе безсмысленное, нелпое, всегда вызывающее только еще боле сочувствія въ тмъ идеямъ, которыя преслдуются, затмъ требованіе, выраженное въ самой надменной форм, о немедленномъ возвращеніи оружія, прямо указывавшее на то, что правительство опасалось Парижа, не довряло ему и желало лишить его всякой силы, вызывало у многихъ, у большинства самыя печальныя размышленія.

— Такъ продолжаться не можетъ! говорили одни.

— Все это кончится дурно! приходилось слышать на каждомъ шагу.

— Они доведутъ населеніе до отчаянія и тогда… въ этомъ ‘тогда’ сказывалось грустное предчувствіе всего того, что такъ скоро случилось на самомъ дл.

Если сознаніе, что ‘такъ продолжаться не можетъ’ было почти всеобщимъ, если вс хорошо понимали, что національная внутренняя политика правительства старыхъ интригановъ вызоветъ, въ конц концовъ, отказъ со стороны населенія, которое освободилось отъ Бонапарта вовсе не для того, чтобы подпасть подъ ферулу закоснлыхъ представителей буржуазіи, если, однимъ словомъ, вс почти носили въ себ тяжелое сознаніе, грустное предчувствіе новой будущей гражданской войны, то никто, не исключая и тхъ, которые нсколько дней спустя очутились во глав возстанія, не могли думать и не ожидали, чтобы эта гражданская война вспыхнула такъ быстро.

Мн приходилось нсколько разъ встрчаться въ Париж съ нкоторыми изъ лицъ, игравшими видную роль во время парижской коммуны. Caf de Madrid былъ точно сборнымъ пунктомъ, гд почти каждый день, около трехъ часовъ дня и затмъ поздно вечеромъ, сходились т люди, которые сдлались такъ скоро извстными всей Европ. Мн случалось сталкиваться съ Паскалемъ Груссе, Варленомъ, Малономъ, Жоанаромъ и нкоторыми другими будущими членами парижской коммуны.

Эти нсколько человкъ, имена которыхъ я между прочимъ назвалъ, пользовались большимъ вліяніемъ среди рабочихъ классовъ и потому, казалось, они должны были знать, еслибы только кто-нибудь зналъ о томъ, что новая революція должна была вспыхнуть такъ скоро, но они, хотя и предугадывали неизбжность гражданской войны, тмъ не мене вовсе не подозрвали такой ея близости. Еще мене, конечно, подозрвали они, что такъ скоро сдлаются они выдающимися дйствующими лицами въ той трагедіи, которая носитъ имя парижской коммуны. Я говорю трагедіи, потому что боле трагическаго конца по-истин трудно было себ представить. Боле другихъ заинтересовали меня среди этихъ лицъ два человка: Паскаль Груссе и Варленъ. Первому изъ нихъ было лтъ, двадцать шесть, второму лтъ тридцать.

Варленъ былъ однимъ изъ самыхъ дятельныхъ членовъ интернаціонала, едва ли даже не основателемъ французскаго отдленія интернаціонала. Начинаясь 1866-го года, онъ подвергался постояннымъ преслдованіямъ, замшанъ былъ во всхъ процессахъ, которые имперія возбуждала противъ интернаціонала, но вс приговоры, вс заключенія вели къ тому только, что онъ становился боле горячимъ и ревностнымъ членомъ интернаціонала Красивый, съ большою черною бородою и густыми черными волосами, въ которыхъ проглядывала сдина, съ блестящими черными глазами, онъ производилъ своею фигурою довольно сильное впечатлніе. Все, что онъ говорилъ, было рзко, сжато, строго обдумано. Онъ ршилъ въ своемъ ум, что республика не должна быть уступлена безъ боя, что нужно ршиться на вс крайности скоре, чмъ позволить обезоружить себя, и никакія разсужденія не могли бы заставить измнить его взглядъ. Я живо помню, какъ въ тотъ день, когда посл назначенія Ореля де-Паладина начальникомъ національной гвардіи и его угрозы, что онъ будетъ дйствовать строго, появился манифестъ за подписью вновь создавшагося центральнаго комитета національной гвардіи, какъ въ этотъ день Варденъ, который былъ однимъ изъ подписавшихся на манифест, съ рзкостью говорилъ:

— Будетъ, что будетъ, а обезоружить безъ боя мы себя не позволимъ!

На вс возраженія, которыя ему представляли, онъ отвчалъ однимъ словомъ:

— Tant pis!

— Но вдь подумайте, населеніе раздражено, то, что вы длаете, можетъ усилить его и вызвать гражданскую войну.

— Tant pis!

— А если пруссаки, которые стоятъ у нашихъ воротъ, направятъ на насъ наши же пушки.

— Tant pis!

— Они вмшаются въ наши внутреннія дла и тогда мы не выживемъ ихъ!

— Tant pis! неизмнно отвчалъ Варленъ, и кром этого tant pis, которое очевидно было ему не легко произносить, отъ него нельзя было добиться другого слова.

Въ этомъ слов, въ этомъ лаконическомъ отвт выражался весь человкъ. Ршимость, энергія и извстная доля самоувренности, столь необходимой для человка желающаго дйствовать, бросались въ глаза.

— Мы попали въ сильный политическій круговоротъ, но длать нечего. Не мы вызывали и вызываемъ на бой, намъ бросаютъ перчатку и намъ ничего боле не остается какъ поднять ее. Мы поднимаемъ, но тмъ хуже для тхъ, кто ее бросаетъ. Бой завязался, быть можетъ скоро онъ приметъ боле суровый, страшный характеръ, но я вамъ говорю только одно, прибавилъ онъ, что чмъ бы ни кончилось первое открытое сраженіе, борьба будетъ продолжаться до тхъ поръ, пока мы не останемся побдителями. Наши враги будутъ нашими лучшими союзниками, они доставятъ торжество интернаціоналу.

Все это говорилось тмъ рзкимъ, ршительнымъ, увреннымъ въ своихъ силахъ и въ справедливости своего дла голосомъ, которымъ онъ произносилъ свое ‘tant pis’!

— Варленъ погибъ среди того страшнаго боя, о которомъ онъ говорилъ съ такою увренностью, онъ не пережилъ того движенія, на которое возлагалъ свои розовыя надежды. Въ т дни, въ т кровавые майскіе дни благо террора, когда правительство Тьера упивалось кровью своихъ несчастныхъ жертвъ и когда деревенское національное собраніе превратилось въ сборище палачей, Варленъ былъ разстрлянъ въ одной маленькой улиц, разстрлянъ безъ суда, какъ разстрливали тысячи людей, безъ разбора, не обращая вниманія, были ли то женщины, мужчины, взрослые или дти.

По свидтельству самыхъ отчаянныхъ враговъ коммуны, Варленъ встртилъ смерть съ необыкновенною твердостью, мужествомъ, что называется ‘не моргнувъ глазомъ’, и по всей вроятности въ ту минуту, когда выстрлы были направлены противъ него, онъ бормоталъ: tant pis!

Другой человкъ, имя котораго такъ скоро пріобрло извстность и съ которымъ мн одинаково приходилось встрчаться нсколько разъ, былъ Паскаль Груссе, приговоренный въ настоящее время къ ссылк куда-нибудь въ колоніи, съ заточеніемъ въ крпость. Этотъ человкъ принадлежалъ вовсе къ иному типу. Тонкое, умное лицо, изящныя манеры, вся фигура изящная въ высшей степени производила съ перваго раза самое пріятное впечатлніе и какъ нельзя боле располагала въ свою пользу. Когда извстная партія побждена, то нтъ оскорбленій, нтъ насмшекъ, которыя не были бы брошены ей въ лицо, и въ этомъ случа враги не разборчивы. Одного обвиняютъ въ томъ, что онъ ходитъ въ лохмотьяхъ, другого въ то же самое время въ томъ, что онъ одтъ прилично, одному ставятъ въ преступленіе, что онъ живетъ въ конур, другому, зачмъ онъ живетъ въ чистой большой комнат, одинъ говоритъ дурно — надъ нимъ смются, другой говоритъ хорошо, его называютъ фразеромъ, одинъ живетъ съ любовницей, его называютъ развратникомъ, другой женатъ — ему даютъ имя іезуита. Однимъ словомъ, когда человкъ побжденъ, въ какую сторону онъ ни обернется, его все бьютъ и оскорбляютъ. Что служитъ главнымъ обвиненіемъ противъ Груссе въ любомъ пасквил, въ любой грязной брошюр или книжонк — непремнно встртите вы одно: Паскаль Груссе красивъ и одвается элегантно, слдовательно это ничтожный фатъ!

Вотъ ужъ когда нужно сказать, что у всякаго человка есть своя логика! Груссе, это по преимуществу человкъ отдавшійся политической дятельности, и если не чуждый соціальнаго вопроса, то все-таки не принимающій его слишкомъ близко въ сердцу. Въ то время, когда мн приходилось встрчать его, онъ весь былъ поглощенъ политическимъ вопросомъ, борьбою республики настоящей съ тою фальшивою республикою, которая всегда готова сбросить съ себя свою маску и показать свой монархическій нарядъ. Груссе вовсе не фанатикъ, онъ видитъ различныя стороны вопроса, и когда онъ говорилъ о политическомъ положеніи Франціи, онъ всегда поражалъ меня ясностью своихъ взглядовъ. Онъ, точно также какъ и другіе, прочувствовалъ неизбжность гражданской войны, но онъ всми своими силами желалъ, чтобы она не вспыхнула въ то время, когда нмецкая армія была вблизи. Онъ не говорилъ, подобно Варлену: tant pis! когда ему представляли соображеніе, что республиканская партія будетъ поражена, если гражданская война вспыхнетъ немедленно.

— Я боюсь, говорилъ онъ при мн, я боюсь одного, что мы не въ силахъ будемъ сдержать возстаніе, что правительство достигнетъ своей цли и вызоветъ его своими наглыми мрами!

— Чего же вы боитесь?

— Я боюсь потому, что я твердо убжденъ, что мы будемъ побждены теперь, между тмъ, еслибы гражданская война не вспыхнула прежде окончательнаго удаленія пруссаковъ, то я думаю, что исходъ тогда будетъ самый счастливый, и мы выйдемъ побдителями. Теперь Франція не явится на подмогу Парижу. Дло Парижа постараются разъединить отъ дла Франціи словами: разв истинные патріоты могутъ начинать гражданскую войну подъ непріятельскимъ выстрломъ! Провинціи, изъ-за боязни вмшательства иностранцевъ въ наши внутреннія дла, оставятъ Парижъ безъ помощи, и хотя онъ будетъ возбуждать въ себ сочувствіе всей страны, тмъ не мене сочувствіе это будетъ чисто платоническое. А между тмъ революція въ Париж только тогда и будетъ прочна, когда она будетъ поддержана цлою Франціею.

Я привожу этотъ отрывокъ изъ разговора, чтобы показать, что люди, стоявшіе во глав возстанія, сами хорошо понимали, какъ мало имютъ они шансовъ на успхъ. Зачмъ же они принимали участіе, можете задать вы вопросъ. Этотъ самый вопросъ, только тогда конечно въ иной форм, задалъ и я Паскалю Груссе.

— А если, тмъ не мене, гражданская война вспыхнетъ, что станете длать вы?

— Разв объ этомъ можетъ быть какой-нибудь вопросъ, отвчалъ онъ спокойно, конечно я стану въ ряды возставшихъ, съ печалью, съ отчаяніемъ, но все-таки буду драться. Разсужденія, споры, стараніе удержать отъ междоусобной войны — все это хорошо въ то время, когда она не разыгралась, потомъ же всякія разсужденія не имютъ смысла. Наша партія, хотя и не слаба, но все-таки не настолько сильна, чтобы допускать еще въ ней расколъ, и если дло ужъ завязывается, то каждый обязанъ собою жертвовать, чтобы оно не теряло хоть той силы, которую можетъ имть. Беречь себя въ такія минуты недостойно, это значитъ или слишкомъ много думать о себ, или не имть любви и преданности къ длу. Когда труба прозвучитъ, раздастся выстрлъ, разсуждать тогда поздно, да и какой искренній и честный человкъ не бросится для защиты и спасенія своихъ единомышленниковъ, забывая о томъ, что шансовъ на побду мало. Притомъ, добавилъ онъ, часто пораженія стоятъ побдъ, и неуспхъ сегодня служить лучшею гарантіею завтрашняго успха.

Груссе сдержалъ свое слово, лишь только вспыхнула гражданская война, онъ отдался ей цликомъ, съ тяжелымъ внутреннимъ сознаніемъ — невозможности побды. Онъ не берегъ себя и конечно не станетъ раскаяваться и теперь, отправляясь въ Каледонію или Кайенну, въ томъ, что отдался длу свободы, предчувствуя, сознавая неизбжность пораженія. Онъ можетъ впрочемъ утшать себя своими же словами, напоминая себ, что пораженіе часто стоитъ побды. Впрочемъ, быть отправленнымъ въ Кайенну или Каледонію не значитъ еще исчезнуть съ лица земли. Какъ многіе изъ тхъ, которые были отправлены туда имперіею, возвратились оттуда, чтобы бороться противъ нея съ новыми силами.

Присутствуя постоянно при разговорахъ о возможности гражданской войны, будучи свидтелемъ явнаго броженія, раздраженія, самаго очевиднаго волненія, которое выражалось въ постоянныхъ сборищахъ на улицахъ, громкихъ разговорахъ о томъ, что ‘такъ продолжаться не можетъ’, я задавалъ себ вопросъ: не подождать ли, покидать ли Парижъ въ такую минуту. Бить самому очевидцемъ революціи въ Париж мн, признаюсь, представлялось крайне заманчивымъ! Какъ совершаются крупныя народныя движенія, какъ, хотя минутно, торжествуетъ революція, какъ выражается восторгъ, какъ ведется борьба — все это не могло не интересовать въ высшей степени. Между тмъ, дни проходили, ршительнаго, опредленнаго не было ничего, натянутое положеніе могло продолжаться безконечно.

— Скажите, спрашивалъ я Груссе и нкоторыхъ другихъ, можно ли мн узжать спокойно?

— Въ какомъ смысл?

— Да въ томъ, что еслибы вы серьезно ожидали движенія на этихъ дняхъ, то я бы остался, мн хотлось бы увидть въ дйствительности, на яву то, что мн всегда представлялось такимъ колоссальнымъ На страницахъ исторіи, точно во сн.

— Нтъ, нтъ, если вы не можете располагать нсколькими недлями или мсяцами, то узжайте спокойно: на-дняхъ, мы вамъ ручаемся, что ничего не будетъ. Вы будете. если хотите, имть еще время пріхать. Я васъ извщу но телеграфу, прибавлялось въ вид шутки, когда здсь закипитъ.

Я убдился теперь, что когда дло идетъ о народномъ движеніи, то никто не можетъ ручаться когда и гд оно начнется, когда и гд оно кончится.

Повривъ тмъ, которые, мн казалось, должны были хорошо звать расположеніе массъ, я ршился ухать.

Позды ходили неправильно. Билетовъ въ Ліонъ не давали, по прямой линіи черезъ Дижонъ хать было нельзя, такъ какъ пруссаки занимали эту мстность и не пропускали французскіе позды. Нужно было, чтобы попасть въ Ліонъ, длать значительный кругъ, но разбирать было нечего. Выбора не предстояло. Два-три человка провожали меня на станцію желзной дороги. Народу, преимущественно воинства всякаго наименованія, цлая тьма, одинъ спрашиваетъ билетъ, другой представляетъ пропускной листъ, безпорядокъ, хаосъ неописанный. Одному можно было обезумть отъ всей этой суеты. Наконецъ, выдали мн билетъ и съ трудомъ, кое-какъ пріютился я въ биткомъ набитомъ вагон.

— Смотрите же, говорилъ я, вы отвчаете мн, вы даете слово, что скоро ничего не случится у васъ!

— Можете быть совсмъ спокойны, отвчалъ Груссе, я будущее лто прізжаю къ вамъ, говорилъ онъ. Много путешествуя по Европ, ему дйствительно хотлось побывать и въ Россіи, и онъ собирался посмотрть на Петербургъ, Москву, Нижній и Кіевъ.

— Напишите мн изъ Вны! говорилъ другой юноша.

— Et si vous tes tu! сказалъ я какъ-то глупо серьезно.

— Bah! Esprons que cela n’arrivera pas!

Тотъ, который собирался въ Петербургъ, отправился въ дальнюю ссылку, тотъ же, который шутя выказалъ увренность, что не умретъ такъ скоро, черезъ два мсяца посл моего отъзда нашелъ смерть на баррикад.

Съ тяжелымъ чувствомъ покидалъ я Парижъ. Тяжело опускалась надъ нимъ страшная гражданская война.

Опять нмецкіе солдаты, опять затянутые въ корсеты прусскіе офицеры, опять погорлыя станціи, разрушенныя зданія, опустошенные дома, съ вырванными рамами, безъ дверей, опять порванныя телеграфныя проволоки и срубленныя деревья, опять та же картина — картина полнаго, чудовищнаго разоренія. Медленно двигались мы впередъ. Оставили за собою Melun, Fontainebleau, дале Nemours и грустно смотрли на насъ знакомыя мста, свирпыя тучи висли надъ ними.

— Ну, хотлось сказать, скорй, скорй, торопитесь выбраться изъ этихъ прокаженныхъ мстностей, дайте вздохнуть повольнй, дайте забыть и забыться, а то черезъ-чуръ тяжело!

Но поздъ, какъ нарочно, тащился еле-еле двигаясь, точно желая, чтобы это зрлище нашествія глубоко врзалось въ память французовъ.

Разговоры въ вагон были какъ-то въ особенной гармоніи съ тмъ, что разстилалось передъ нашими глазами, и все это вмст нагоняло на васъ немилосердную тоску.

Французы подводили итогъ своимъ потерямъ и отъ этого итога становилось просто страшно. Пять милльярдовъ заплатить и уступить дв лучшія провинціи, которыя доставляли самый большой доходъ Франціи. Но все ли это? О нтъ, это только одна часть тхъ потерь, которыя понесла страна. Сколько мостовъ, взорванныхъ туннелей, уничтоженныхъ дорогъ поневол придется возстановить. Затмъ нужно новое вооруженіе, строить новыя крпости, укрплять старыя, разрушенныя. Прибавьте къ этому т четыре милльярда, которые стоила война самой Франціи, прибавьте еще то, что торговля была остановлена почти впродолженіи года и сколько времени не поправится. Соберите все это вмст, и вы увидите, какой страшный вредъ причиненъ Франціи новымъ нашествіемъ.

Въ то время, когда одинъ изъ французовъ, съ какимъ-то страннымъ акцентомъ, подводилъ эти итоги, другіе видимо смутились, ничего не отвчали, пока наконецъ одинъ изъ нихъ не выдержалъ и не сказалъ:

— Assez, monsieur, assez! nous savons tr&egrave,s bien que nous sommes ruins. Подозрительность была такъ велика, что французамъ показалось, что господинъ, который такъ спокойно перечисляетъ все то, что потеряла Франція, не можетъ быть никмъ инымъ, какъ скрывающимся нмцемъ.

— Avez vous remarqu, обратился во мн шепотомъ мой сосдъ, съ какимъ злорадствомъ онъ говорилъ о нашемъ бдственномъ положеніи.

Я сознался, что особеннаго злорадства я не замтилъ.

Поздно ночью только вздохнули мы свободне — мы выбрались изъ владній нмецкихъ побдителей. Поздъ шелъ затмъ безпрепятственно и къ вечеру мы достигли Ліона, употребивъ такимъ образомъ на перездъ изъ Парижа до Ліона вмсто двнадцати часовъ цлыхъ тридцать.

Правительство такъ позаботилось раздуть нкоторое волненіе или врне раздраженіе, господствовавшее въ Париж, благодаря его же собственнымъ мрамъ, что по прізд въ Ліонъ, съ кмъ ни приходилось заговаривать, каждый непремнно спрашивалъ:

— Ну скажите пожалуйста, что въ Париж?

— Въ Париж ничего!

— Какъ ничего!

— Да такъ, ничего!

— Помилуйте, говорятъ что тамъ революція! Да вы-то изъ Парижа?

— Изъ Парижа.

— C’est tonnant!

Никто просто не хотлъ врить, что въ Париж еще не дерутся, вс прислушивались не долетитъ ли до нихъ пушечный громъ…. ну и дослушались!

Ліонъ поразилъ меня въ этотъ разъ своею непроходимою скукою! На улицахъ пусто, войдешь въ caf, тамъ не стоитъ обычный гулъ, ласкающій привычное къ нему ухо, народу мало, и вс такъ смиренно читаютъ свои газеты или тихо играютъ въ домино.

Я отправился въ Croix Rousse, въ этотъ центръ рабочаго люда, и тамъ та же тишина, на улицахъ не раздается непрерывный стукъ станковъ, работъ нтъ, жизнь остановилась.

— Однако, спрашивалъ я, у васъ не особенно весело!

— Ah! monsieur, que voulez vous, c’est un triste temps!

Ліонъ много потерплъ. Вся почти молодежь ушла въ армію,

въ волонтеры, въ лихіе отряды Гарибальди, и какъ многіе изъ нихъ не возвратились! Городъ былъ мраченъ, точно наброшенъ былъ на него черный крепъ.

Я хотлъ изъ Ліона пробраться въ Бельфоръ, чтобы изъ Бельфора прохать въ Страсбургъ, но оказалось, что пруссаки никого не пропускали.

— Какъ же попасть мн хоть въ Страсбургъ?

— Позжайте черезъ Швейцарію, въ Женеву, Базель и оттуда уже продете въ Страсбургъ.

Нечего длать, нужно было подчиниться и черезъ Швейцарію хать изъ Франціи въ ‘нмецкій’ Страсбургъ.

Дорогу изъ Ліона въ Женеву и затмъ изъ Женевы въ Базель я провелъ въ чрезвычайно интересномъ обществ старика Dollfus’а, бывшаго мера Мюльгаузена, и одного юноши лтъ двадцати, который пробылъ въ Бельфор все время осады. Разсказъ его объ осад и о томъ, что вытерплъ героически защищавшійся Бельфоръ, заставилъ меня еще боле стовать на нмцевъ за то, что, благодаря имъ, я не могъ попасть въ этотъ чисто мученическій городъ. Разсказъ этого юноши быть можетъ потому еще былъ особенно драматиченъ, что онъ самъ представлялъ живой примръ тяжкихъ страданій.

— Осада, разсказывалъ онъ, началась 2-го ноября. Черезъ нсколько дней, въ самомъ начал, я былъ тяжело раненъ, такъ что, къ отчаянію моему, не могъ боле принимать участія въ оборон. Пуля попала въ колно, и попала какъ-то не хорошо. Докторъ мн тотчасъ объявилъ, что нужно отнять ногу, и что этимъ только онъ надется спасти мн жизнь. Я понялъ, что дло плохо и просилъ его только отвтить мн откровенно — спасетъ ли это наврно меня или нтъ. Онъ откровенно, повоенному отвчалъ, что ручаться не можетъ. Я понялъ, что онъ хочетъ исполнить только свою послднюю обязанность, и не желая подвергать себя новымъ страданіямъ ршилъ, что ужъ все равно, жизнь не спасешь, и предпочелъ умереть безъ операціи. Я не далъ себ отрзать ноги, и хорошо сдлалъ, потому что, какъ видите, я сохранилъ ее, такъ или иначе. Въ госпиталь я не хотлъ идти, и меня оставили въ гостинниц, гд днемъ и ночью за мною ухаживала прехорошенькая молодая двушка. Она не отходила отъ моей кровати ни днемъ, ни ночью, et je vous avoue, произнесъ онъ улыбаясь, que cela m’а singuli&egrave,rement soulag!

Я охотно поврилъ, глядя на его красивое лицо, что молодая двушка не отходила отъ его кровати.

— Не думайте. однако, продолжалъ юноша, чтобы я былъ въ полной безопасности. Вовсе нтъ. Въ Бельфор не было ни одного дома, который не получилъ бы по крайней мр десять бомбъ, обыкновенно даже больше, множество было совершенно разрушенныхъ. Убивало на улицахъ, убивало въ домахъ днемъ, ночью, безостановочно. И были* престранные случаи. Вообразите, я зналъ, напр., одну двушку, которая была убита, сидя въ первомъ этаж, въ то время, когда ея родители, которые были въ верхнемъ, не были тронуты и не подозрвали, что внизу, подъ ними, случилось такое несчастье. Я лежалъ въ Htel du Tonneau d’or, въ самомъ верхнемъ этаж. Но не долго. Скоро онъ былъ пробитъ, и тогда меня перенесли во второй, когда этотъ былъ пробитъ меня перетащили въ первый, все ниже, ниже, а бомбы все-таки продолжали меня преслдовать. Наконецъ, меня нельзя боле было оставлять въ этомъ дом и поршили перенести въ церковный подвалъ. Но тутъ я не могъ оставаться: лучше бомбы, лучще смерть, чмъ оставаться въ этомъ подвал. Здсь было просто страшно, и я никакъ не могъ справиться съ мыслью, куда я попалъ. Я не былъ слишкомъ религіозенъ, я зналъ, что адъ — это злая выдумка, клевета на небо, и никакъ не могъ сообразить, какъ же это такъ: ада нтъ, а между тмъ я положительно въ аду.

Вольтеръ! подумалъ я, узнаю тебя въ твоемъ потомств.

— Вообразите, продолжалъ онъ, я увидлъ здсь цлую толпу женщинъ, дтей, стариковъ, которые вс искали убжища, вс спасались отъ смерти, но смерть не выпускала ихъ изъ своихъ тощихъ рукъ, она преслдовала ихъ въ подвал и заставляла испытывать только большія страданія. У однихъ начинался тифъ, у другихъ что-то похожее на оспу. Каждую минуту слышались крики, раздавались стоны, люди лежали въ бреду. Точно этого было мало, тутъ же были женщины, которыя рожали, и тутъ же какія-то женщины дурного поведенія, которыя смялись и длали самыя невроятныя вещи. Ну разв это не былъ адъ, да еще такой адъ, который никогда не снился, никогда не рисовался въ фантазіи знаменитаго флорентинца. Я умолялъ, чтобы меня поскоре унесли, чтобы бросили на улицу, лишь бы не оставляли въ этомъ отвратительномъ подвал.

— C’est pouvantable, c’est horrible! раздалось въ вагон.

— О, да, это было тяжелое время, со вздохомъ произнесъ юноша. Каждый день нмцы бросали намъ 4,000 бомбъ, это продолжалось отъ 2-го ноября до 17-го февраля. Жители переносили это съ мужествомъ, пока была надежда быть освобожденными. Въ продолженіе трехъ дней мы слышали пушечную пальбу нашей arme de secours, и мы считалъ, что Бельфоръ уже освобожденъ. Люди ложились на землю, прислушиваясь, не слышно ли шума копытъ. Отчаяніе, истинное отчаяніе явилось только тогда, когда мы узнали, что наша послдняя надежда уничтожена, что армія наша разбита. Мы не врили, намъ казалось это невозможнымъ. Мы поняли, что намъ не изъ-за чего было больше биться, да и нельзя уже было, потому что нечмъ было стрлять.

— Сколько же у васъ было убито, спросилъ Dollfus?

— У насъ погибло, отвчалъ тотъ, гораздо боле людей отъ болзней, нежели отъ пуль и бомбъ. Тифъ и оспа свирпствовали, но самое ужасное было то, что нечмъ было лечить. У насъ было продовольствіе, голода не испытывалъ никто, хлба было много, но у насъ не было никакихъ лекарствъ. Больному тифомъ или оспою давали стаканъ теплой воды и ждали, пока онъ умретъ, чтобы бросить въ могилу. Такимъ образомъ изъ пятнадцатитысячнаго гарнизона у насъ осталась только половина, и большая часть погибла отъ болзней. Да, добавилъ онъ печально, многіе были согласны, чтобы взорвать Бельфоръ на воздухъ, и можетъ быть было бы лучше.

Каждый могъ только тяжело вздохнуть, когда раненый юноша окончилъ свой разговоръ и, закуривъ сигару, задумался. Правда, было о чемъ подумать, было что вспомнить. Если интересенъ былъ драматическій разсказъ защитника Бельфора, то не мене интересно было слушать старика Дольфюса. Боле семидесяти пяти лтъ онъ прожилъ въ Эльзас, зналъ свою родину, ея жителей, какъ свои пять пальцевъ, и потому слова его и мннія не могутъ не имть большого вса.

— Я хорошо знаю, говорилъ онъ, настроеніе и чувства Эльзаса, и потому я глубоко убжденъ, что нмцамъ никогда не удастся германизировать эту провинцію, такъ точно какъ и ту часть Лотарингіи, которую они забрали.

Одъ говорилъ безъ всякой злобы, тихо, спокойно, точно обдумывая каждое слово, прежде чмъ произнести его. Несмотря однако на свою глубокую старость, онъ не чуждъ былъ нкоторыхъ розовыхъ надеждъ, такъ, онъ съ увренностью говорилъ о томъ, что посл нсколькихъ лтъ сама Германія убдится, что ей нтъ никакой выгоды владть этими провинціями — предметомъ неминуемой вчной распри между двумя народами, и что потому, въ силу какихъ-нибудь комбинацій, она возвратитъ ихъ назадъ Франціи.

Я охотно готовъ былъ врить Дольфюсу, что нмцамъ никогда не удастся германизировать Эльзасъ и Лотарингію, но эта вра еще боле усиливалась вслдствіе разговоровъ съ эльзасцами, пребываніе въ Страсбург давало ей прочное основаніе.

Когда подъзжаешь къ Келю, то разореніе немедленно бросается въ глаза, и что боле всего привлекаетъ вниманіе, это взорванный мостъ, нсколько мсяцевъ назадъ великолпный, а теперь разрушенный, кое-какъ на-живо поправленный, едва принаровленный къ требованіямъ желзной дороги. Отъ Келя до самаго Страсбурга, вслдствіе ли попорченной дороги, или чего другого, поздъ идетъ шагомъ, точно отдавая честь развалинамъ, боясь оскорбить ихъ печальное величіе свистомъ, или шумомъ скораго движенія. По дорог ничего не уцлло и нтъ дома, который укрывалъ бы людей. Медленно проникаетъ поздъ черезъ обезображенныя и всюду пробитыя укрпленія, оставляя за собою одн крпостныя ворота за другими.

Какая тяжелая, удушливая атмосфера охватываетъ васъ, какъ только вы вступаете въ этотъ злополучный, разгромленный Страсбургъ. На улицахъ только и видишь военныхъ, солдатъ, выкидывающихъ невообразимыя штуки передъ проходящими офицерами, офицеровъ, гарцующихъ на коняхъ цлыми шайками и любующихся развалинами города, сдлавшагося ихъ добычею. А развалинъ много, развалины везд. Одни дома сохранили стны, другіе преобразились въ груды мусора. Передъ Htel de Parie стояли два часовыхъ. Я остановился. Оказалось, что въ гостинниц жилъ генералъ Вердеръ, тотъ самый, который бомбардировалъ городъ. Нужно ли говорить, сколько проклятій падало на его голову, хотя онъ лично конечно и не былъ виноватъ въ разрушеніи города, въ бомбардировк, стоившей жизни столькихъ людей.,

— Однако вамъ счастье, вашъ отель вовсе не пострадалъ, сказалъ я гарсону, который привелъ меня въ комнату.

— Oh! que non! отвчалъ онъ, теперь успли немножко задлать, а то онъ достаточно пострадалъ, mais tenez, monsieur, и онъ указалъ мн на уголъ моей комнаты, который былъ пробитъ бомбою.

Вся гостинница была полна нмецкимъ воинствомъ. Я вошелъ въ общую залу и поторопился поскоре оставить ее. Толпа офицеровъ сидитъ за столомъ, входитъ какой-то полковникъ или генералъ, вс вскакиваютъ съ своихъ мстъ, вытягиваются и отвшиваютъ низкіе поклоны, на которые генералъ отвчаетъ легкимъ киваньемъ головы. Можетъ быть такъ и должно быть, можетъ быть выправка эта и побждаетъ, но, тмъ не мене, вся эта комедія производитъ отвратительное впечатлніе, она унижаетъ человческое чувство, уничтожаетъ человка, оставляя вмсто него одну машину. Когда видишь обращеніе любого нмецкаго офицера съ солдатами, когда слышишь т крики, ту брань, которую солдатъ переноситъ безропотно, то пусть этотъ солдатъ двадцать разъ изучилъ Гомера и Горація, я все-таки скажу, что истиннаго образованія въ немъ нтъ, потому что истинное образованіе длаетъ человка свободнымъ^ а не рабомъ. Потому-то, конечно, истинное образованіе такъ и преслдуется везд, гд преслдуется человческая свобода. Врядъ ли нужна, впрочемъ, такого именно рода выправка, для того, чтобы побждать. Среди армій республики, среди тхъ арміи, которыя поражали міръ своими побдами, среди сверо-американскихъ армій, конечно, не было и помину о такомъ рабскомъ дух, и тмъ не мене, эти арміи длали чудеса.

Духъ, господствующій среди этихъ людей, среди побдителей до такой степени рзко противоположенъ духу, господствующему среди побжденныхъ, что кажется просто невозможнымъ, чтобы Германія могла притянуть и поглотить собою завоеванныя французскія провинціи. Онмечить, ‘обезнаціоналить’ французскія провинціи Германія могла бы только тогда, если бы политическое, развитіе французскаго населенія было по своему уровню ниже политическаго развитія нмцевъ, но такъ какъ въ дйствительности этого не только нтъ, но скоре есть прямо противоположное, то поэтому трудно себ представить, чтобы нмецкая политика въ завоеванныхъ провинціяхъ могла увнчаться какимъ-нибудь успхомъ. Наконецъ, что постоянно, или по крайней мр весьма долго, будетъ способствовать къ тому, чтобы вс попытки Германіи онмечить завоеванныя провинціи оставались безплодны, это та ненависть, которую поселили къ себ нмцы во время войны, ненависть столь понятная при вид разоренія, внесеннаго побдителями въ страну. Говорить ли еще объ этомъ разореніи, говорить ли о томъ разрушеніи, которому подверглась столица Эльзаса Страсбургъ. Нтъ, говорить объ этомъ безполезно, потому что тотъ, кто не видлъ этого разрушенія, тотъ никогда не составитъ себ о немъ понятія, сколько бы ни разсказывать о немъ. Какой прокъ отъ того, если я скажу вамъ, что два кварталу, Faubourg de Pierre и Faubourg National Страсбурга, совершенно уничтожены, такъ что не осталось отъ нихъ ни одного цльнаго дома, ни одной стны, какой прокъ, если я скажу вамъ, что лучшія зданія, какъ Библіотека, Temple Neuf, Театръ и др. разрушены, что нтъ ни одной улицы, которая бы не носила слдовъ разрушенія, что всюду, куда вы ни пойдете, васъ преслдуютъ слды бомбардированія города — все это ничего не говоритъ вамъ, все это едва ли можетъ объяснить вамъ т чувства, которыя питаютъ къ побдителямъ побжденные. Эти-то чувства меня интересовали по преимуществу и потому я поспшилъ воспользоваться тми рекомендательными письмами, которыми меня снабдили друзья, но я скоро убдился, что для того, чтобы познакомиться съ настроеніемъ населенія, съ тми чувствами, которыя оно питаетъ въ побдителю, вовсе не нужно писемъ, что для этого стоитъ войти въ любой магазинъ, въ любую лавку, заговорить съ приказчикомъ книжнаго магазина, съ извозчикомъ, аптекаремъ, съ носильщикомъ вашихъ вещей, и вы получите довольно основательныя свднія о настроеніи массы. Ненависть вырывается наружу, ее никто не въ силахъ сдержать, она въ сердц, она въ ум, она же и на язык.

Все населеніе Эльзаса и Лотарингіи вело себя съ величайшимъ достоинствомъ, оно рзко выразило свою ненависть къ внцамъ, свое нежеланіе быть присоединенными къ Германіи и твердую ршимость остаться французами. Нтъ никакого сомннія, что еслибы мы жили въ такой вкъ, когда воля народа что-нибудь да значила, еслибы милліонами людей нельзя было распоряжаться, какъ безсмысленнымъ овечьимъ стадомъ, тогда никогда Эльзасъ и Лотарингія не были бы отторгнуты отъ Франціи. Населеніе употребило вс усилія, чтобы громко заявить свою ненависть къ побдителю и свою неизмнную любовь въ Франціи, оно торжественно протестовало противъ насилія, и только глухіе не слышали этого протеста.

Этотъ протестъ выразился въ выборахъ въ національное собраніе. Несмотря на то, что выборы эти происходили подъ высшимъ надзоромъ прусскихъ штыковъ, несмотря на то, что раздавались деньги, дйствовали подкупомъ, общаніями, чтобы заставить вотировать за кандидатовъ, которые подставлены были нмецкими властями, населеніе единодушно вотировало за кандидатовъ, которые говорили, что они становятся на сторону войны до изнеможенія, и послали въ собраніе депутатовъ, съ Гамбеттою во глав, депутатовъ, которые такъ энергично, но вмст безуспшно противодйствовали принятію предварительныхъ условій мира, повлекшаго за собою ненавистное присоединеніе Эльзаса и Лотарингіи въ Германіи. И что при этомъ важно, это то, что за кандидатовъ, объявившихъ себя открытыми врагами присоединенія въ Германіи, населеніе подавало голоса не только въ большихъ городахъ, но въ деревняхъ, гд люди не знаютъ даже по-французски. Весьма характерная черта, которая казалось бы можетъ быть заимствована только изъ области анекдота, и которая тмъ не мене принадлежитъ дйствительности, заключается въ обращеніи простого народа съ нмцами. Крестьяне вовсе не знаютъ по-французски и говорятъ только по-нмецки, но для того чтобы не вступать съ побдителями ни въ какія отношенія и не отвчать на предложенные имъ вопросы, они выучились по-французски три слова: je ne comprends pas l’allemand, и когда къ нимъ обращаются на язык слишкомъ понятномъ для нихъ, они отвчаютъ заученными словами незнакомаго имъ языка: je ne comprends pas l’allemand.

Немедленно посл принятія мирныхъ условій, многіе жители стали заботиться о продаж своихъ недвижимыхъ имній, и результатомъ этого было значительное пониженіе въ цнахъ на поземельную собственность, пониженіе на тридцать и на сорокъ процентовъ и вмст съ тмъ значительное возвышеніе въ цн на имнія въ Вогезахъ, куда старались переселяться жители Эльзаса. Впрочемъ не только одна поземельная собственность понизилась въ цн, упали въ цн дома, виллы и т. п.

Въ Страсбург, Мюльгаузен дома можно было покупать за пол-цны.

Съ одной стороны уныніе, съ другой — озлобленіе и ненависть я нашелъ въ Страсбург достигшими величайшей степени. Оно и не мудрено: это было такъ скоро посл заключенія мира. Что меня удивило,— это полнйшее отсутствіе негодованія противъ Франціи и какая-то вра въ нее.

— Что длать, приходилось мн слышать, мы не можемъ обвинять Францію за то, что она покинула насъ. Она сдлала все, что могла сдлать, мы хорошо знаемъ, что впродолженіи пяти мсяцевъ она боролась изъ-за насъ, изъ-за насъ вынесъ Парижъ эту гигантскую осаду, изъ-за насъ умирали люди въ арміяхъ лоарской, сверной и восточной. Мы вруемъ только въ одно, что какъ только Франція поправится, она снова поднимется и освободитъ насъ, вырветъ насъ изъ рукъ нашихъ враговъ.

— Это перемиріе, говорили они, а не миръ, нмецкія войска занимаютъ наши провинціи, а Франція не отдала навсегда насъ Германіи. Мы служимъ только залогомъ непримиримой ненависти и будущей мести.

Съ кмъ бы вы ни заговорили въ Страсбург, вы бы непремнно услышали слдующія слова: ‘Сто лтъ пройдетъ и все-таки мы останемся такими же французами и также будемъ ненавидть нмцевъ, но ста лтъ и не нужно, Франція скоро оправится и вырветъ насъ изъ нмецкихъ когтей. О! они могутъ сдлать все, что имъ угодно, они могутъ обращаться съ нами ласково или сурово, это ничто не измнитъ, мы также будемъ ихъ ненавидть, ласка ихъ была бы еще отвратительне жестокости. Если они думаютъ, что они могутъ онмечить насъ какъ онмечили поляковъ, то ошибутся, мы по природ нсколько иные!’

Большая часть молодежи повидала теперь свою родину, чтобы не превратиться въ подданныхъ Германской имперіи, и главное, чтобы не быть обязанными служить въ нмецкой арміи.

— Notre carcasse est prsent prussienne, говорили мн, mais nous somms et resterons franais!

Если передавать вс т характерные разсказы, которые приходилось слушать, то можно было бы составить изъ нихъ цлый томъ, такъ какъ куда бы вы ни пришли, съ кмъ бы ни заговорили, каждый непремнно начнетъ говорить вамъ, объ осад, о нмцахъ, о томъ, что было, о томъ, что будетъ и т. д. Вотъ когда можно вспомнить справедливую пословицу: у кого что болитъ, тотъ о томъ и говоритъ. Вы заходите въ соборъ, спрашиваете о чемъ-нибудь стараго швейцара, прослужившаго въ немъ лтъ тридцать, онъ тотчасъ вступаетъ съ вами въ разговоръ и, глади на прусскихъ офицеровъ, разсматривающихъ чудная стекла, говоритъ вамъ:

— Regardez moi ces brigands! чего они смотрятъ! ради, ‘думаю, что могутъ похвастать, что у нихъ есть такой соборъ. Радуйтесь, радуйтесь, не долга будетъ радость!

И напрасно вы станете объяснять ему, что у пруссаковъ есть тоже удивительный соборъ, кельнскій, онъ васъ не слушаетъ, потому что глубоко увренъ, что лучше и знамените собора страсбургскаго нтъ ничего въ цломъ мір. И если только вы имли счастье ему понравиться, онъ пойдетъ въ свою комнату и вынесетъ вамъ на память кусочекъ разноцвтнаго стекла XII-го вка, осколокъ окна, разбитаго какою-нибудь шальною нмецкою бомбою.

Нанимаете вы извозчика, дете съ нимъ дв минуты, онъ завязываетъ уже съ вами разговоръ и спшитъ объявить, что своимъ сыновьямъ, если бы они и захотли, онъ все-таки не позволитъ служить пруссакамъ, но что, впрочемъ, они и самъ этого никогда не захотятъ, потому что его сыновья честные малые. Входите вы въ магазинъ, чтобы купить одну изъ безчисленныхъ брошюръ, составившихъ цлую громадную литературу, посвященную вопросу объ Эльзас и Лотарингіи, съ цлью доказать всю фальшь историческихъ притязаній Германіи на владніе двумя областями, и приказчикъ, развитой и начитанный человкъ, какъ большая часть приказчиковъ книжныхъ магазиновъ, начинаетъ разсказывать вамъ различные эпизоды изъ исторіи осады, подчасъ полные истиннаго драматизма и приводитъ доказательства тому, что нмцы скоро должны будутъ убдиться, что если они одержали побду оружіемъ, то въ нравственной борьб съ Эльзасомъ они останутся побжденными.

Борьба покореннаго населенія съ чужеземцами иметъ уже свои выработанныя средства, опредленные пути, свои такъ-сказать традиціи, и эта борьба бросается въ глаза каждому, кто вступаетъ только въ побжденный городъ. Эту борьбу съ самаго перваго дня началъ вести Страсбургъ, какъ и другіе города Эльзаса и Лотарингіи, и выражается она въ систематическомъ удаленіи жителей отъ всякихъ сношеній, столкновеній, даже встрчъ съ побдителями.

— Страсбургъ, говорятъ его жители, это будетъ новая Венеція!

Поведеніе же Венеціи, во время австрійскаго ига, можетъ служить примромъ для всякой націи, для всякаго народа, для всякаго общества, въ которомъ сильно развито чувство человческаго достоинства. Стараніе избжать пруссаковъ было всеобщее: тамъ гд появлялись нмцы, оттуда уходили французы, вы входите въ caf, и если въ немъ вы находите нсколько прусскихъ офицеровъ, то вы ужъ не найдете французовъ, на гулянь то же самое. Напрасно полковая музыка привлекала жителей, они оставались въ ней глухи, слушали ее только одни военные. Жители облеклись въ трауръ и этотъ трауръ чувствовался во всемъ ихъ поведеніи. Ночь начиналась съ семи часовъ вечера, вс жители запирались у себя и боле не выходили. По улицамъ какъ тни скользили нмецкіе солдаты, и кром этихъ воиновъ — никого. Городъ былъ мертвъ. Дваться некуда, поневол идешь въ caf. Вошелъ въ одно мсто: дымъ, шумъ, гамъ непроходимый — все это нмецкое воинство. Вошелъ въ другое — то же самое, и если что-нибудь развлекало, то это изумительныя штуки, которыя выдлывались, даже въ caf, офицерами другъ передъ другомъ, младшими передъ старшими.

И какъ имъ только самимъ все это не смшно, какъ не разсмются они сами, думалось невольно, глядя на эту эквилибристику, длавшуюся такъ серьезно, съ такою важностью.

Пиво льется ручьемъ, дымъ сигаръ ржетъ глаза, громкій хохотъ и неистовый крикъ раздается въ ушахъ. О чемъ же говоритъ это Самое цивилизованное изъ цивилизованныхъ воинство? Это одно безостановочное хвастовство своими подвигами, это одна брань, одна насмшка надъ побжденными и нтъ кажется такихъ деликатныхъ словъ, которыми бы они не угощали побжденныхъ. Боже, какъ далеко чувство гуманности отъ этихъ людей, какъ мало въ нихъ сохранилось людского достоинства, кто бы могъ сказать, слушая эти разговоры, что все это грамотные, да какой грамотные, образованные люди, нтъ, мало похоже на это, скорй это дикая орда, незнающая удержа, и глядя на нихъ, слушая ихъ разговоры, я не удивлялся боле картин того разоренія, разоренія систематическаго, которую я увидалъ, прозжая по Франціи. Война должна быть страшнымъ зломъ, если изъ людей образованныхъ она такъ скоро длаетъ дикихъ зврей, или образованіе наше фальшивое, никуда негодное, если зврскіе инстинкты такъ скоро берутъ надъ нимъ верхъ. Чтобы не слушать этихъ разговоровъ, я спросилъ себ французскую газету, спросилъ по-французски и спросилъ довольно громко.

Еслибы вы знали сколько глазъ обратилось мгновенно въ мою сторону, точно спрашивая: кто этотъ дерзкій, что вошелъ въ наше царство, царство славы, побды, царство мундира, завинченнаго уса и тщательно выглаженнаго задняго пробора?

Пробывъ въ Страсбург два-три дня, своими глазами увидвъ, что значитъ покоренный городъ, завоеванная страна, я не могъ не врить словамъ, которыя мн такъ часто приходилось слышать отъ людей всевозможныхъ партій:

— Да, говорили они, мы должны были быть наказаны, мы должны были навсегда покончить съ нашею военною славою, которая теперь прочно и глубоко погребена, мы должны были быть наказаны за то, что въ продолженіи двадцати лтъ сносили это безсовстное правленіе, это отрицаніе всякой чести и совсти, мы должны были быть наказаны, и наказаны какъ слдуетъ — это хорошо… Мы помирились бы скоро съ этимъ, мы скоро забыли бы, en bons enfants, какими мы всегда были на наше несчастье, тотъ стыдъ, тотъ позоръ, который нанесенъ былъ намъ Пруссіею, мы забыли бы Седанъ, мы забыли бы Метцъ, какъ забыли Ватерлоо, мы заплатили бы пять, десять, пятнадцать милльярдовъ, мы отдали бы себя въ денежное рабство, но никогда мы не забудемъ одного — Эльзаса и Лотарингіи! Поймите, что это лучшіе изъ насъ, это лучшія наши силы, это т, которые постоянно боролись за нашу свободу, которые вмст съ нами всегда проливали свою кровь, всегда были впереди, когда нужно было только жертвовать жизнію. Это была наша слава, наша гордость, и чтобы мы забыли Эльзасъ и Лотарингію, Страсбургъ и Метцъ, нтъ, никогда! Вс наши мысли, стремленія всегда будутъ направлены къ одному — къ возвращенію Эльзаса, къ возвращенію Лотарингіи. Мы заключили не миръ, а перемиріе, и чмъ скоре мы будемъ въ состояніи порвать его, тмъ лучше!

То правительство, которое возвратитъ Франціи оторванныя провинціи, то надолго будетъ прочно и популярно. Возвратить поможетъ только то, которое воспитываетъ свободныхъ гражданъ, а не рабовъ. Шансы боле, чмъ когда-нибудь, на сторон республики.

Мн невольно приходили на память слова, которыми французы проклинали свою эфемерную славу, когда я оставилъ Страсбургъ и на дебаркардер этого города увидлъ цлую толпу французскихъ плнныхъ солдатъ, конвоируемыхъ нмецкими фельдфебелями и перетянутыми офицерами. Нужцо было видть, какъ эти Юпитеры обращались съ французскими плнными! Что за грубость, что за отсутствіе гуманности! Каждую минуту раздаются крики, бранныя слова и только за то, что т не понижаютъ нмецкаго языка. Ихъ толкаютъ, когда они идутъ, набиваютъ ими вагоны, какъ сельдями, просятся выйти — не выпускаютъ. Рабовладльцы не могли, конечно, иначе обращаться съ черными, какъ побдители нмцы съ побжденными французами. Вотъ ужъ когда, по-истин, можно было произнести vae victis! но съ тайнымъ упованіемъ, что произнесется когда-нибудь и vae victoribus! Въ противоположность грустнымъ остаткамъ французской арміи, возвращающимся изъ плна съ тяжелымъ чувствомъ сознанія своей ничтожности, неудачи, своего несчастія, тутъ толпились нмецкіе солдаты, возвращавшіеся на родину съ криками буйной радости, веселья, съ сознаніемъ своего торжества, своей славы. Они шли довольные, счастливые, какъ будто бы побда, военная слава можетъ составить счастіе народа. Какъ ни грустно это, но нужно сказать, что урокъ одной націи вовсе не служитъ урокомъ для другой, и народъ также глупо подставляетъ свою голову подъ удары меча и попадаетъ въ устроенную для него западню, какъ глупо несчастный зврекъ попадаетъ въ мышеловку. Франція горько платится за то, что увлеклась громкими звуками военной славы, побдоносныхъ лавровъ, она горько платится, что позволяла такъ долго обкрадывать себя, и обкрадывать въ томъ, что есть самаго дорогого — въ своихъ народныхъ правахъ, она приноситъ тяжелое искупленіе за то, что промняла свое политическое первенство на чечевичную похлебку, промнивая свободу на поблекшую мишуру.

——

Страшный разгромъ, которому подверглась Франція, неминуемо будетъ имть пользу, если глубже введетъ въ страну сознаніе, что только одна свобода длаетъ прочнымъ благосостояніе народа,— все остальное преходяще, эфемерно! Пройдетъ безъ сомннія и это опьяненіе нмцевъ ихъ военною славою, и наступитъ для нихъ роковой день расплаты — побдный кубокъ на дн своемъ всегда содержитъ тотъ горькій осадокъ, который лишаетъ сознанія и затмъ съ неудержимою силою толкаетъ націю въ пропасть. Одна нація путемъ невроятныхъ усилій выкарабкивается изъ этой пропасти, и оживаетъ, другая, остается въ ней на вки. Франція не убита была паденіемъ въ эту пропасть, коммуна, двухмсячная борьба доказала, кажется, несомннно одно, что нація далеко не потратила всхъ своихъ силъ, пускай же для Германіи ея военная слава не будетъ могилою, пускай не будетъ она могилою нмцевъ, могилою ихъ нравственнаго развитія.

Съ такими мыслями садился я въ одинъ изъ вагоновъ длиннаго позда, который увозилъ меня, кто знаетъ, битъ можетъ надолго, быть можетъ навсегда, вонъ изъ любимой страна. Зачмъ скрывать, а близко принималъ къ сердцу ея страданія, я боллъ за этотъ народъ, которому такъ многое простится за то, что онъ такъ много и съ такою любовію служилъ всему человчеству. Какая страна можетъ быть чужда благодарности къ Франціи, какая нація можетъ забыть ту услугу, которую оказала ей французская нація, провозгласившая въ свою великую эпоху не права только одного французскаго народа, а справа человка’. Несчастье вызываетъ еще большее сочувствіе, еще боле горячее отношеніе въ народу, потому быть можетъ, что въ несчастій народъ становится искренне и отталкиваетъ отъ себя все напускное, все непринадлежащее ему. Я сравнивалъ теперь побдителей и побжденныхъ, однихъ, тонувшихъ въ блаженств и упоеніи побдами, другихъ, согнувшихся подъ страшною тяжестію несчастья, и еслибы нужно было стать на одну или на другую сторону, то я не задумался бы примкнутъ къ побжденнымъ, ч Эти больше страдали, но за то они ближе въ истин, до^которой народы доходятъ путемъ невроятныхъ, мучительнымъ усилій. Они ближе къ истин, потому что# во внутрь народа глубоко проникло сознаніе, что только тотъ народъ заслуживаетъ имя народа, который въ своихъ рукахъ держитъ свою судьбу, а не полагается на тхъ людей, которые именуютъ себя его представителями. Тернистый путь должна была пройти Франція, прежде чмъ дошла до этого сознанія.

Да дошла ли? невольно задаешь себ вопросъ. Если не дошла, то приблизилась, отвчаешь себ, а разв этого мало! Въ томъ же, что французскій народъ сдлалъ шагъ впередъ на пути къ этому сознанію, въ этомъ убждало меня все то, что я видлъ, все то, что слышалъ вовремя моего путешествія по Франціи.

— А знаете,— прервалъ меня знакомый французъ, хавшій вмст со мною въ Германію, чтобы отыскать, среди плнныхъ, одного изъ своихъ близкихъ друзей,— я не думалъ, что я съ такимъ спокойствіемъ буду смотрть на нмцевъ. Я не чувствую къ нимъ ни малйшей ненависти, я только скорблю объ ихъ будущемъ. Чмъ они счастливы, чему они радуются, разв вся эта славная для нихъ война, вс эти славныя побды тяжело не отзовутся на нихъ самихъ. Война — это орудіе меньшинства противъ большинства, которое не можетъ освободиться еще изъ-подъ матеріальнаго и нравственнаго рабства, и до тхъ поръ пока оно не освободится, война будетъ обыкновеннымъ явленіемъ. Война выгодна для меньшинства, потому что каждый разъ она закрпляетъ зависимость отъ него большинства. Войны были въ прошедшемъ, свирпствуютъ он и въ настоящемъ, потому что какъ прошедшее, такъ и настоящее принадлежатъ ничтожному меньшинству. Эти войны превратятся только въ будущемъ, потому что будущее принадлежитъ большинству — это неумолимый законъ исторіи, который кончится тмъ, что подчинитъ себ вс народы.

— Да, отвчалъ я ему, но мы съ вами конечно не увидимъ этого будущаго, и для васъ торжество большинства народныхъ массъ останется ничмъ инымъ, какъ теоріею, какъ соображеніями, которыя для однихъ могутъ быть утшительны, для другихъ ненавистны.

— Не говорите, возразилъ онъ. Быть можетъ, мы съ вами не увидимъ этого будущаго, но мы увидимъ его приближеніе, и глухи т, которые не слышатъ уже тхъ громовыхъ раскатовъ, которые предшествуютъ разрушенію въ конецъ стараго, построеннаго на неправд, міра. Во Франціи эти громовые раскаты зовутся революціями…

Нашъ поздъ везд, на всхъ станціяхъ, встрчали съ необыкновеннымъ торжествомъ: съ нами хало нсколько сотъ нмецкихъ воиновъ. Шумные крики восторга обезумвшаго отъ побдъ народа привтствовали побдителей. Одинъ нмецкій городъ слдовалъ за другимъ, мы хали все дальше и дальше, часто встрчая на пути возвращающихся французскихъ плнныхъ. Было уже поздно, часовъ одиннадцать вечера, когда мы остановились въ Ульм. Мы ожидали встрчнаго позда. Наконецъ поздъ показался и издалека долетли до насъ звуки знакомой псни. Поздъ этотъ былъ поздомъ французскихъ плнныхъ, псня эта была марсельеза.

— Что за бшеный народъ! никакой дисциплины! никакого порядка! раздавались возгласы нмцевъ.

Въ то же самое время, когда поздъ этотъ подходилъ къ станціи и марсельеза все боле и боле оглашала воздухъ, на платформу выбжали мальчуганы съ вечернимъ нумеромъ ульмской газеты и съ громкими криками:

— Die Unruhen in Paris, die Unruhen in Paris!

— Что они кричатъ про Парижъ, спросилъ меня французъ.

— Они кричатъ, что въ Париж безпокойства! Я взялъ газету и прочелъ извстіе о 18-мъ март.

То, что нмцы называли ‘безпокойства’, то должно было быть названо революціею. Французъ задумался и поникъ головою.

— Погибшій народъ, говорили въ это время нмцы, должно быть, мы все еще мало выпустили имъ крови!

Какой страшный кризисъ переживаетъ эта несчастная страна, невольно думалось въ ту минуту, когда мысль перебгала отъ 15-го іюля, т.-е. отъ того дня, когда была объявлена война, въ 4-му сентября, когда армія была разбита и республика смнила имперію, и затмъ отъ 1-го марта, дня заключенія мира, къ 18-му марта — дню, когда загорлась отчаянная гражданская война! Кто разгадаетъ этотъ народъ, кто предскажетъ его будущее, когда настоящее такъ мрачно, такъ полно противорчій!

Не правы ли нмцы, не правы ли т, которые говорятъ, что Франція погибла? О нтъ, не погибла та страна, не погибъ тотъ народъ, который, дв недли спустя посл страшной войны и невроятныхъ бдствій, ршается снова на вс лишенія, на всяческія страданія, лишь бы отстоять свободу и не уступить республики.

Франція была уже далеко. Я скоро оставилъ позади себя и Германію, Австрію, и снова очутился на русской границ.

Зрлище страданій народа, зрлище разоренной страны произвели на меня глубокое впечатлніе, которое никогда не изгладится. Что, думалось мн, прозжая мимо родныхъ городовъ, деревень, селъ, лсовъ и полей, что было бы, еслибы та нація, которая недостаточно выпустила крови изъ жилъ Франціи, захотла выпустить ее также изъ сердца Россіи. Побда заманчива, слава опьяняетъ, нтъ боле удержа, давайте завоевывать еще и еще! И представилось мн страшное сонмище, милліонныя нмецкія арміи, наполняющія Россію, убивающія, грабящія и разоряющія ее. Страхъ обуялъ меня, и невольно думалось мн: что же мы противоставимъ ‘гнилому Западу’, если онъ вздумаетъ не принять за чистую монету нашу хваленую мощь, нашъ хваленый геній, нашъ знаменитый девизъ: ‘мы шапками молъ закидаемъ!’

Евг. Утинъ.

Конецъ.

‘Встникъ Европы’, No 12, 1871

ФРАНЦІЯ и ФРАНЦУЗЫ ПОСЛ ВОЙНЫ.

V *).Разоренье.

Читайте также:

V *).
Разоренье.