Фотографія и чувство природы.
Фотографія и чувство природы.
Ars est homo additus naturae.
Bacon.
К. Тимирязевъ
Фотография и чувство природы, Тимирязев Климент Аркадьевич, Год: 1898
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Братская помощь пострадавшимъ въ Турціи армянамъ.
Литературно-научный сборникъ. 2-е вновь обработанное и дополненное изданіе.
Москва. Типо-литографія Высочайше утвержденнаго Т-ва И. Н. Кушнеревъ и Ко, Пименовская улица, собственный домъ. 1898.
Луббокъ, въ своихъ ‘Красотахъ природы’, составляющихъ pendant къ другому его томику ‘Радости жизни’, подробно анализируетъ различные источники наслажденія, доставляемаго научно и эстетически развитому человку изученіемъ или простымъ созерцаніемъ природы. Но, мн кажется, талантливый натуралистъ упустилъ изъ вида одно изъ самыхъ дйствительныхъ средствъ, которая современная наука даетъ въ руки человку для увеличенія эстетическаго наслажденія природой.
Ружье и собака — да пожалуй удочка — были еще недавно чуть не единственнымъ поводомъ для сближенія человка съ природой. Имъ мы обязаны чудными страницами Тургенева, Некрасова, Аксакова. Съ другой стороны, уже въ прошломъ вк, Руссо, указывалъ на иного рода, безкровную, охоту, съ жестянкою ботаника за плечами. Онъ пояснялъ особую прелесть такой охоты. Кто не запомнитъ краснорчивыхъ страницъ его воспоминаній о длинныхъ зимнихъ вечерахъ, которые онъ короталъ въ убогой комнатк, перебирая сухія растенія своего гербарія, вызывая въ памяти связанныя съ ними картины, переживая вновь и вновь, чуть не единственные, свтлые часы своей безотрадной жизни, проведенные въ лсу, въ горахъ, вдали отъ людей. Но сухое, раздавленное между листовъ бумаги, выцвтшее растеніе, конечно, очень несовершенный символъ, только въ творческомъ воображеніи Руссо могущій вызвать т яркія картины, которыя щедрой рукой разсяны въ его произведеніяхъ. He лучше ли, вмсто мертваго символа, унести самую картину, вмсто случайной ассоціаціи идей, сохранить связность и полноту непосредственнаго впечатлнія? He всякому дано быть художникомъ — активнымъ, но за то число пассивныхъ, страдательныхъ художниковъ, тхъ, что только чутки въ красот природы и ея воспроизведенію въ искусств, конечно, должно быть неизмримо больше, иначе не было бы почвы для искусства. Вотъ этому-то значительному числу людей любящихъ и природу и искусство такою несчастною любовью — любовью безъ взаимности — является на помощь фотографія. Я убжденъ, что придетъ время, когда люди будутъ чаще бродить по лсамъ и полямъ не съ ружьемъ, а съ камерой фотографа за плечами, и не затмъ, чтобы подшибить какую-нибудь несчастную дичужку, и лишь мимоходомъ, урывками полюбоваться на природу, а затмъ именно, чтобы любоваться природой и при случа унести съ собою возможно художественное ея воспроизведеніе.
Каждый разъ, когда въ присутствіи присяжнаго эстетика позволишь себ неосторожное сопоставленіе этихъ словъ: художество, искусство, фотографія, — навлекаешь на себя громы или цлый градъ насмшекъ. Фотографія, возразятъ вамъ, не искусство, это прямо-таки гибель, отрицаніе всякаго искусства. He смю спорить, знаю только то, что она увеличиваетъ сумму эстетическихъ наслажденій и прежде всего наслажденій красотами природы. Отраслямъ искусства, подобнымъ гравюр, фотографіи и пр. у нмцевъ присвоено названіе vervielfltigende Knste — искусства размножающія, воспроизводящія, но разв въ иномъ, боле широкомъ смысл, задача всякаго искусства не сводится на то, чтобы размножать дйствительность, природу и прежде всего жизнь съ ея радостями и горемъ? Чего проситъ простой смертный отъ искусства, какъ не возможности въ предлахъ одной краткой жизни переживать тысячи такихъ же жизней, боле свтлыхъ и боле темныхъ, прочувствовать, увидть вновь, что уже чувствовалъ и видлъ, что могли чувствовать и видть вокругъ него или отдаленные отъ него, пространствомъ или временемъ, такіе же люди, какъ онъ самъ? Напрасно жрецы новой красоты рвутся изъ предловъ дйствительности, пытаясь. дополнить ее болзненной фантазіей мистика или бредомъ морфиномана,—одна дйствительность была и будетъ предметомъ истиннаго, здороваго искусства. Самый талантливый ландшафтъ съ береговъ канала на Марс подстрекнетъ мою любознательность, но не скажетъ ничего моему художественному чувству, потому просто, что я самъ его не перечувствовалъ. Въ художник присутствуютъ два человка: тотъ, который чувствуетъ красоту, и тотъ, который одаренъ способностью ее возсоздавать, такъ чтобы вызвать то же настроеніе въ другомъ человк. Но въ этомъ другомъ, вдь это чувство должно было уже ране существовать, хотя въ зачатк, онъ прежде долженъ былъ испытывать передъ дйствительностью то, что должно вызвать въ немъ произведеніе искусства. И если вы разовьете въ немъ способность подмчать и схватывать этотъ элементъ красоты въ дйствительности, вы только изощрите въ немъ отзывчивость къ произведеніямъ искусства. Справедливо ли посл этого утверждать, что фотографія вредитъ искусству? Успхамъ искусства способствуетъ не только то, что увеличиваетъ число тхъ, кто его создаютъ, но и все то, что увеличиваетъ ряды тхъ, кто его воспринимаетъ.
Тургеневъ, по поводу ‘Записокъ ружейнаго охотника’, съ своей обычной простотой, учитъ, какъ нужно чувствовать природу и какъ ее изображать. Во-первыхъ… ‘любите природу въ силу того, что она вамъ сама по себ мила и дорога — и вы ее поймете’. A при описаніи природы: ‘дло въ томъ, чтобы сказать все, что можетъ прійти вамъ въ голову: говорите то, что должно прійти каждому въ голову, — но такъ, чтобы ваше изображеніе было равносильно тому, что вы изображаете, и не вамъ, не намъ, слушателямъ, не останется больше ничего желать’ {Крайне любопытно сравнить воззрнія Тургенева на природу и ландшафтъ съ воззрніями одного современнаго эстетика, Гюйо (см. главы его книги — Чувство природы, Пейзажъ и пр.). Оба писателя какъ будто сговорились пояснить свои воззрнія на томъ же самомъ примр. Тургеневъ возстаетъ противъ олицетворенія природы и подкладыванія ей собственныхъ своихъ чувствъ и стремленій, какъ образецъ изображенія природы онъ приводитъ, въ своемъ перевод, описаніе моря съ высоты обрыва — изъ Короля Лира. Гюйо, наоборотъ, считаетъ, что природа насъ настолько именно интересуетъ, насколько мы въ нее влагаемъ свои чувства, и поясняетъ это своимъ описаніемь также вида моря съ кручи. Но у него получается аллегорія, можетъ-быть и симпатичная, но все же аллегорія, къ тому же довольно-таки темная. И до чего только не договаривается этотъ эстетикъ въ своемъ желаніи прикрасить природу! ‘Чтобы чувствовать весну (цитирую по русскому переводу), необходимо, чтобы въ сердц было хоть немного той легкости, какая есть въ крыльяхъ бабочки, тончайшую пыльцу которыхъ, разсянную въ весеннемъ воздух, мы вдыхаемъ въ себя’. Говоря по правд, что кром чиханья или перхоты въ горл можетъ вызвать такое вдыханіе?}. Это правило, очевидно, примнимо не къ одному изображенію природы словомъ. Что бы ни говорили эстетики, желающіе всюду видть элементъ таинственности, а въ изображеніи природы кистью задача, очевидно, та же, чтобъ ‘изображеніе было равносильно изображаемому’, т.-е. истинно, — не даромъ же великій художникъ, наиболе идеализировавшій природу, Клодъ-Лорренъ назвалъ свое собраніе этюдовъ — Liber Veritatis. ‘Чтобы изображеніе было равносильно изображаемому’ — какъ это просто! Но кто изъ тысячи, изъ милліона обладаетъ этимъ простымъ даромъ? Иное дло, когда эту задачу беретъ на себя та же природа, когда человку предъявляется только первое условіе — безхитростная къ ней любовь, любующійся ею глазъ.
Но въ томъ и вопросъ: дйствительно ли фотографія передаетъ природу такою, какъ она есть, точно ли она удовлетворяетъ основнымъ требованіямъ эстетической правды. Конечно, пока не можетъ быть рчи о колорит, а только о врной передач свта и тней, разршенія той задачи, которую осуществляетъ карандашъ и гравюра {He касаюсь вопроса о врности перспективы въ фотографіи — онъ иметъ обширную литературу и, кажется, можетъ считаться разршеннымъ въ пользу фотографіи. Ніевенгловскій врно замчаетъ, что иной художникъ находится въ положеніи мене благопріятномъ, чмъ фотографъ, будучи вынужденъ для вычерчиванія своей перспективы обращаться къ чисто техническимъ знаніямъ особаго спеціалиста. Пренебреженіе къ фотографіи вызываетъ иногда и ея малые размры. Но разв голландцы давно не пріучили насъ къ нимъ, и кто не предпочтетъ вершковъ Месонье квадратнымъ саженямъ Пюви де Шавана?}. Это сопоставленіе фотографіи съ гравюрой также неизмнно вызываетъ негодованіе знатоковъ и цнителей этой области искусства. На прошломъ фотографическомъ създ однимъ изъ нихъ было категорически высказано мнніе, что фотографія не можетъ, напримръ, дать того неотразимаго впечатлнія солнечнаго свта, который даютъ офорты Рембрандта, не говоря уже о его картинахъ. Но мн кажется, было бы очень трудно доказать такое положеніе. Во-первыхъ, средства и ихъ предлы и здсь и тамъ одни и т же — это чернота угля и близна бумаги, и никакой художникъ, будь онъ геній, какъ Рембрандтъ, не можетъ отъ себя вложить никакого новаго свойства въ т матеріальныя средства, которыми располагаетъ его искусство. Но еще важне другой вопросъ: дйствительно ли Рембрандтъ передаетъ намъ свтъ и тни такъ, какъ мы видимъ ихъ въ природ. Этотъ вопросъ несомннно долженъ быть разршенъ отрицательно. Я провелъ не одинъ часъ передъ его заменитой Ronde de nuit (въ Амстердам), несчетное число разъ стоялъ въ Solon carr передъ его очаровательной маленькой Mnage du menuisier, съ ея жизнерадостнымъ солнечнымъ лучомъ, отъ котораго глазъ не хочетъ оторваться, — и тмъ не мене при холодномъ обсужденіи приходится сознаться, что впечатлніе солнечнаго свта достигается въ ущербъ тнямъ. По отношенію ко второй картин убдиться въ этомъ легче, чмъ по отношенію къ первой: тамъ остается неизвстнымъ, откуда и въ какомъ количеств берется свтъ, которымъ залитъ первый планъ, — здсь свтъ солнца потоками льется въ настежь открытое окно — а въ глубин комнаты, составляющей фонъ картины такъ темно, что не распознаешь что тамъ помщается. Можно подумать, что почернвшія стны убогой комнаты не отражаютъ свта, но въ нашихъ физическихъ кабинетахъ имются комнаты съ черными стнами и даже потолкомъ, и тмъ не мене стоитъ пропустить въ нихъ лучъ солнца, — не въ окно, а черезъ небольшую щель, чтобъ явственно увидать вс предметы. Великій чародй кисти захотлъ вызвать впечатлніе солнца, и вотъ вка и поколнія проходятъ передъ его полотнами и каждый зритель неизмнно выноситъ именно то впечатлніе, которое пожелалъ вызвать въ немъ художникъ — но это не мшаетъ намъ, анализируя свои впечатлнія, открывать, въ чемъ заключалась его тайна {Величайшій изъ учениковъ Рембрандта — Герардъ Доу —достигалъ наибольшаго контраста въ освщеніи, помщая фигуры въ амбразур окна, на этотъ разъ контрасть являлся вполн законнымъ.}. То же затрудненіе и тми же путями приходится преодолвать и фотографіи, и она вынуждена прибгать къ такому компромиссу, къ сдлк между ярко залитыми солнцемъ поверхностями и слишкомъ непрозрачной чернотой тней. Но существуетъ одинъ родъ фотографій, представляющій въ этомъ смысл даже несомняное преимущество передъ гравюрой. Гельмгольтцъ, въ его извстныхъ лекціяхъ объ оптическихъ основахъ живописи, указываетъ на тсные предлы, въ которыхъ она можетъ передавать колоссальные контрасы свта и тней, представляемые природой, и замчаетъ: быть-можетъ живопись прозрачными красками, живопись на стекл, могла бы значительно разодвинуть эти предлы. Этого именно и достигаетъ фотографія на стекл (діапозитивы). He подлежитъ сомннію, что освщенные сзади, умло распредленными источниками свта, діапозитивы даютъ впечатлніе солнечнаго свта, съ которымъ, конечно, не поспоритъ никакой офортъ {Парижскій мастеръ Макенштейнъ придумалъ даже особаго рода камеру для полученія наиболе художественнаго впечатлнія при расматриваніи діапозитивовъ.}. Скажутъ: это — пріемъ не художественный. A почему же нтъ? Разв и живопись не ищетъ порою новыхъ и вполн сходныхъ пріемовъ (какъ напримръ у Куинджи) для передачи трудно достижимыхъ свтовыхъ эффектовъ?
Остается другой не мене важный вопросъ: можетъ ли фотографія передавать врно въ монохром естественный колоритъ предметовъ? При ея возникновеніи, это было, конечно, ея самымъ больнымъ мстомъ. Кто не помнитъ жалкихъ ландшафтовъ съ однобразнымъ блымъ небомъ, безъ облачка, безъ перехода отъ горизонта до зенита и съ друтой сплошной черной массой, на мст растительности безконечно разнобразной въ своихъ оттнкахъ и переливахъ свта? Успхи фотографіи сдлали эти воспоминанія уже преданіемъ старины. Современная фотографія не только вполн врно для глаза передаетъ цвта, въ соотвтствущихъ имъ черныхъ полутонахъ, но, еслибъ потребовалось, можетъ это доказать строго научнымъ способомъ, чего, по отношенію къ гравюр, конечно, невозможно сдлать {Чтобы доказать это, т.-е., что извстный фотографическій пріемъ врно передаетъ колоритъ соотвтствующей ему градаціей черныхъ (или иныхъ) полутоновъ, нужно доказать, что онъ врно передаетъ въ монохром свтовой спектръ, такъ какъ, передавая врно вс элементарные цвта, онъ необходимо врно передаетъ и всевозможныя ихъ сочетанія. Но для того нужно еще ране знать, на что въ дйствительности былъ похожъ свтовой спектръ, фотометрически врно переданный въ черныхъ полутонахъ. Эту задачу превосходно разршилъ извстный англійскіи физикь-фотографъ Абней.}.
Значитъ фотографія вполн можетъ дать результаты, удовлетворяющіе основнымъ требованіямъ искусства. Можетъ, — но даетъ ли? Здсь, какъ и везд въ искусств, выступаетъ впередъ личной элементъ — ars est homo additus naturae: какъ въ картин за художникомъ-техникомъ виднется художникъ въ тсномъ смысл, художникъ-творецъ, такъ изъ за безличной техники фотографа долженъ выступать человкъ, — въ ней должно видть не одну природу, но и любующагося ею человка. Фотографія, освобождая его отъ техники, отъ всего того, что художнику дается школой, годами упорнаго труда, не освобождаетъ его отъ этого по преимуществу человческаго элемента искусства. Конечно, если фотографъ будетъ щелкать направо и налво своимъ кодакомъ, снимая походя ‘интересныя мста’, то въ результат получится лишъ утомительно пестрый инвентарь живыхъ и неодушевленныхъ предметовъ, годный для того, чтобы узнать, гд что стоитъ — здсь дачка съ фронтончикомъ и палисадникомъ, на горизонт неизмнная фабричная труба, а справа — влво, вереницей, въ струнку, телеграфные столбы. Такъ ли относится къ своей задач истинный художникъ? Много лтъ тому назадъ, въ cole des beaux arts, на выставк Diaza, представлявшей почти вс произведенія художника — l’oeuvre de Diaz, итоги цлой жизни, я былъ пораженъ, что въ этомъ обширномъ собраніи, наполнявшемъ нсколько залъ, почти преобладали всего два мотива: буковый лсъ, въ самый разгаръ лта, пронизанный лучами солнца, разсыпавшимися золотыми брызгами по его листв, скользящими по густой трав, отражающимися въ зацвтшей луж или лсномъ болотц, да кое-гд сквозящіе обрывки голубого неба, и другой — однообразная вересковая степь съ убгающею вдаль тропинкой, по которой спшитъ путникъ, очевидно торопящійся уйти отъ дождя, который вотъ-вотъ посыплетъ изъ низко стелящихся тучъ, мстами разорванныхъ порывомъ втра, свободно гуляющаго надъ безотрадною равниной, слабо освщенною красной полоской догарающей зари. Видно художникъ снова и снова возвращался къ этимь не хитрымъ, но имъ облюбленнымъ темамъ, сжился съ ними, проникся ими, и свое настроеніе сумлъ сообщить зрителю, такъ что теперь, спустя много лтъ, эти картины стоятъ передъ моими глазами, точно я самъ бывалъ въ этомъ лсу, ходилъ этой тропинкой. Спрашивается, неужели фотографъ, если только онъ любитъ природу, научился цнить ея искреннее воспроизведеніе въ искусств, не можетъ послдовать примру художника въ его добросовстномъ изученіи и подсмотрть, уловить въ ней т моменты, которые приковали бы и глазъ художника, и закрпить ихъ, сохранить ихъ для себя, — благо техника дается ему даромъ, безъ всякихъ съ его стороны усилій? Еслибъ въ томъ могло быть сомнніе, стоитъ ознакомиться съ произведеніями англійскихъ фотографовъ-любителей.
Англичане, можетъ быть, и не оставили прочнаго слда въ искусств, но они всегда и везд обнаруживаютъ наибольшую чуткость ко всему, что касается естественныхъ красотъ природы: не они ли вытснили жесткія архитектурныя линіи италіанско-французскаго сада, замнивъ его свободной красой ландшафтнаго парка, не они ли стянули къ себ чуть не вс лучшія произведенія Лоррена, не они ли дали въ Рскин самаго чуткаго, художественнаго цнителя природы, не они ли, наконецъ, создали въ акварели боле широко доступное средство для воспроизведенія этой природы. Естественно, что они же намъ дали лучшіе образцы художественной фотографіи, показали, чего можетъ достигнуть развитой вкусъ и любовь къ своему длу {Лучшіе трактаты по художественной ландшафтной фотографіи, переведенные и на другіе языки, принадлежатъ также англичанамъ: Робинсону, Горслей-Гинтону и другимъ. Впрочемъ, должно къ нимъ присоединить еще замчательно остроумную, бойко написанную книжечку Raphaels — Kunstlerishe Photographie.}. Въ каждомъ ландшафт чуется человкъ не только наводивщій камеру и щелкавшій затворомъ, но какъ истинный художникъ, быть можетъ, десятки разъ любовавшійся этимъ теплымъ лучомъ солнца, этимъ всплескомъ волны прежде чмъ усплъ подкараулить ихъ и закрпить на стекл своей камеры {Изъ мн извстныхъ русскихъ фотографовъ-ландшафтистовъ выдающееся мсто несомннно должно быть отведено г. Дементьеву.}. Въ группахъ животныхъ всегда сквозитъ землякъ Ландсира, знатокъ животной психики и какого-то особаго зоологическаго юмора. Наконецъ картинки изъ дтскаго міра никогда не оскорбятъ столь обычной театральною слащавостью или бомбоньерочною пошлостью, а проникнуты тмъ глубокимъ, искреннимъ чувствомъ, заставившимъ одного англійскаго эстетическаго критика воскликнуть: ‘улыбка пробуждающагося ребенка стоитъ сотенъ солнечныхъ закатовъ’.
Тонкаго знатока искусствъ, цнящаго въ какомъ-нибудь обломк архаической статуи или въ рдкомъ лист avant la lettre тотъ ихъ неуловимой оттнокъ красоты, который недоступенъ пониманію толпы, отталкиваетъ въ фотографіи именно ея доступность — ея демократичность. Да, фотографія демократизируетъ искусство и прежде всего ту его область, которая по своему существу сама демократична — красоту природы. Луббокъ приводить слова одной бдной женщины, которую посл изнурительной болзни ея друзьямъ удалось отправить на берегъ моря. Въ первый разъ въ жизни увидавъ море, она остолбенла отъ восторга и когда могла добраться до словъ, то проговорила: ‘и знаете, что въ немъ всего лучше? — я въ первый разъ вижу что-то такое, чего хватитъ на всхъ’. Природа и есть тотъ источникъ красоты, котораго достаетъ на всхъ, изъ котораго всякій черпаетъ по мр разумнія. Передъ картиной заката равны и Клодъ Лорренъ, ‘какъ орелъ осмливавшійся смотрть на солнце’ и сохранившій его на своихъ полотнахъ — и простой смертный, хотя бы то былъ бдный филистеръ, своимъ невольнымъ восклицаніемъ нарушившій аристократически брезгливое настроеніе Гейне {Гейне находился въ обществ тонко образованной дамы, съ которой, за нсколько минутъ передъ тмъ велъ разговоръ о картинахъ Рафаэля въ храм Петра (!?). Самъ Клодъ былъ, какъ извстно, неудавшійся булочникъ, до конца жизни не научившійся толкомъ грамот.}. Передъ псней жаворонка равны и его пвецъ, замученный рефлексіей, Шелли, — и любой крестьянскій ребенокъ, разинувъ ротъ заслушавшійся его серебристой трели — только перескажетъ онъ свои чувства — mit ein bischen andern Worten. И не только сама природа, но и ея передача истиннымъ художникомъ, мн кажется, всего ясне говоритъ помиманію простого человка, котораго еще не коснулось вліяніе искусства. На эту мысль меня невольно навело слдующее наблюденіе. Художественный отдлъ Нижегородской выставки представлялъ для наблюдателя тотъ несомннный интересъ, что никогда еще искусство не врзалось клиномъ такъ далеко въ нашъ темный Востокъ, и здсь, конечно, попадались тысячи и тысячи людей, быть-можетъ, въ первый разъ стоявшихъ передъ картиной {Много было говорено объ экстравагантности нкоторыхъ финляндскихъ художниковъ на Нижегородской выставк, но не припомню, чтобъ упоминалось о слдующемъ ландшафт одного русскаго художника. Изображенъ закатъ солнца и вокругъ одного багроваго солнца-настоящаго, размстилось нсколько зеленыхъ! Это очевидно, субъективныя впечатлнія ослпленнаго солнцемъ глаза. Изобразить природу съ точки зрнія человка, у котораго въ глазахъ позеленло это кажется послднее слово — не знаешь только чего — реализма или идеализма, субъективизма.}. Съ этою мыслью я часто бродилъ по ея обширнымъ заламъ, прислушиваясь къ говору толпы. И всего разъ я услыхалъ восклицаніе искренняго, неподдльнаго восторга: ‘Тятенька, а тятенька, — нтъ, вотъ сюда взгляните!’ И увидалъ мальчугана, тащившаго за рукавъ пожилого человка, съ виду подгородняго крестьянина или мщанина. Тотъ подошелъ къ картин, постоялъ, помолчалъ и, не торопясь, степенно вынесъ свой приговоръ: ‘Н-н-да, это статья иная’. — Картина была лсъ Шишкина. Можетъ-быть, это только случайность, но, повторяю, другихъ отзывовъ мн такъ и не привелось услышать, за нсколько мсяцевъ наблюденій, надъ этой молчаливой толпой при ея быть можетъ первой встрч съ искусствомъ.
Это чувство природы, сближающее всхъ людей, заключаетъ въ себ что-то неразгаданное: не берется его выразить словомъ поэтъ, не въ состояніи разобраться въ немъ ученый {Вспомнимъ Байрона — I feel what I can neer express, yet cannot all conceal. Однажды въ Даун, у Дарвина и его гостей, былъ возбужденъ вопросъ о происхожденіи этого по преимуществу человческаго чувства красоты, по отношенію къ картинамъ природы, проговорили цлый вечеръ и все же не пришли ни къ чему.}. Какой-то безотчетный патріотизмъ — не тотъ узкій, мрачный, который раздляетъ людей, а боле широкій, свтлый, который ихъ соединяетъ общей связью съ общей родиной, боле обширной чмъ та, которая показана на картахъ. Какая-то смутная память объ общемъ дтств человчества, какъ и воспоминаніе о личномъ дтств, съ годами становящаяся только боле дорогой. Среди природы находитъ успокоеніе человкъ, бгущій отъ людей, ищущій только передышки, для того чтобы вернуться вновь къ борьб: примръ — Руссо. Среди той же природы сознаетъ человкъ еще сильне свою близость къ людямъ, охотне длится ихъ радостями: недаромъ только среди ликующей весенней природы, сбросившей съ себя ледяной покровъ зимы, и среди вырвавшейся ‘изъ оковъ тяжелаго труда’, ‘изъ мрака душнаго жилища’ на свтъ и волю, веселой, праздничной толпы — заставилъ Гте Фауста разъ въ жизни ощутить — Hier bin ich Mensch, hier darf ich’s sein. Среди природы же боле чутокъ человкъ и къ человческому горю. Кто не помнитъ чудной, свжей, залитой солнцемъ, дышащей дтской беззаботностью и отвагой картинки Волги — обрывающейся на стон, на этомъ ‘во’ бурлака, измнившемъ все міросозерцаніе ребенка: ‘я стоялъ на берегу родной рки и въ первый разъ ее назвалъ ркою рабства и тоски {Живо припоминаю тотъ, едва ли не единственный разъ, когда Некрасовъ самъ читалъ свою Волгу на литературномъ вечер въ Петербургскомъ университет. Чтеніе его, какъ извстно, не отличалось какими-нибудь вншними красотами, — слабый, болзненный голосъ не давалъ для того средства, но за то оно подкупало какою-то жуткой искренностью. Какъ сейчасъ слышу щемящія душу, задыхающіяся слова, предшествующія этому описанію Волги: — ‘я усталъ, въ себя я вру потерялъ и только память дтскихъ дней не тяготитъ души моей’.}.
A т картины, которыя въ эти минуты носятся въ воображеніи, встаютъ нмой укоризной передъ совстью современнаго человка, — разв ихъ ужасъ не выростаетъ отъ той обстановки, при которой он разыгрываются? Надъ головой бирюзовый сводъ неба, тамъ и сямъ вонзаются въ него стрлки темныхъ кипарисовъ и блыхъ минаретовъ, у ногъ текучая лазурь, слухъ ласкаетъ ропотъ морской волны, набгающей на берегъ, а въ воздух разлитъ какой-то опьяняющій ароматъ. Мысль убаюкивается мечтой о безмятежной жизни, среди безконечно щедрой и улыбающейся человку природы и… ‘вдругъ… страшный, какой-то жалобный, молящій, протяжный, громкій крикъ и вслдъ за ними нсколько выстрловъ — быстро промелькнуло нсколько фигуръ, впереди бжалъ кто-то спотыкаясь, обезсиливая. За нимъ гнались человкъ десять, все это произошло въ какое-нибудь мгновеніе, и вслдъ затмъ мы увидали распростертый трупъ бжавшаго. Это былъ поденщикъ-армянинъ, работавшій у пристани — смерть захватила его за работой, онъ усплъ пробжать отъ преслдователей какихъ-нибудь сто шаговъ ‘… {См. отд. II, стр. 75-81.}. Shall he expire and unavenged? Arise! ye Goths, and glut your ire {He ршаюсь переводить эти строки, ихъ сжатую, страстную энергію отказался передать даже Лермонтовъ.}!
Да, эти стоны, эти крики безнадежной мольбы за жизнь несомннно звучатъ ужасне, когда раздаются среди мирной, среди ликующей природы. Несомннно и то, что любовь къ природ, — конечно, не кривляющаяся, жеманная, которую встрчаемъ у современныхъ поэтиковъ-пигмеевъ, для приданія себ росту, завряющихъ, что дйствительность ихъ не вмщаетъ и преподносящихъ намъ себя въ придачу къ ней — а простая, здоровая любовь къ природ какъ-то всегда шла рука объ руку съ любовью къ человку. Примры на-лицо: Тургеневъ, Некрасовъ, Мицкевичъ, не говоря уже о Руссо или о томъ поэт, чье имя невольно приходитъ въ эти минуты всякому на память, — о поэт, длившемъ свою любовь между природой и человкомъ, говорившемъ себ въ оправданіе: I love not man the less и скрпившемъ эти слова своею смертію въ Миссолонги: — ‘Больше сія любви никто же имать, да кто душу свою положитъ за други своя’. Но могутъ возразить: а Гте — онъ ли не любилъ природу, и что же? Правда, всю свою жизнь отстаивалъ онъ свои права на олимпійски-безучастное отношеніе къ людской толп. Правда, даже подъ старость, съ напускной рисовкой, уврялъ онъ, будто исходъ академическаго спора его тревожитъ боле, чмъ участь цлаго народа. Но правда, вдь, и то, что уже изъ-за гроба онъ принесъ покаяніе, склонился передъ тмъ, что всю свою жизнь сжигалъ, и призналъ, что моментъ высшаго нравственнаго удовлетворенія для человка наступаетъ лишь тогда, когда онъ видитъ возможность ‘на почв свободной, съ народомъ свободнымъ стоять {Auf freiem Grund mit freiem Volke stehen. Извстно, что Гете дерлжалъ рукопись второй части Фауста въ запечатанномъ пакет съ надписью — издать ее только посл его смерти. }’.
18 апрля, 1897