Памяти П. Ф. Маевскаго *).
Памяти П. Ф. Маевскаго *).
*) Читано въ засданіи ботаническаго отдленія общества любителей естествознанія 28 апрля 1892 г.
К. Тимирязевъ.
‘Русская Мысль’, кн.VI, 1892
Памяти П. Ф. Маевского, Тимирязев Климент Аркадьевич, Год: 1892
Время на прочтение: 5 минут(ы)
17 апрля проводили мы въ могилу дорогаго товарища по наук, бывшаго секретаря нашего отдленія, Петра Феликсовича Маевскаго. Надъ могилой, окруженной неутшными родственниками и самымъ тснымъ пружкомъ искреннихъ друзей, не мсто было обычнымъ рчамъ, посвящаемымъ памяти общественныхъ дятелей, дятелей слова и пера,— они звучали бы слишкомъ холодно,— но въ этомъ собраніи нельзя пройти молчаніемъ эту безвременную смерть, какъ-то особенно болзненно отразившуюся въ сердцахъ людей, близко знавшихъ покойнаго.
Къ обычной грусти, вызываемой раннею смертью человка талантливаго, полнаго энергіи, въ самомъ разгар полезной дятельности,— примшивается тяжелое чувство, глухое сознаніе чего-то похожаго на вину что отношенію къ умершему.
Говорятъ, въ древности, египтяне, погребая своихъ фараоновъ, прибывали ихъ къ отвту, подвергали суду всю ихъ дятельность, но мн всегда представлялось, что открытая могила взываетъ къ другому суду, боле справедливому и боле плодотворному, что она призываетъ къ отвту живущихъ, задаетъ имъ вопросъ, исполнили ли они свой долгъ по отношенію къ этому человку, съ которымъ теперь вс земные счеты покончены. Рдко этотъ вопросъ представлялся мн съ такою силой, какъ надъ могилой бднаго Петра Феликсовича. Что далъ онъ жизни, наук и что получилъ взамнъ отъ этой науки, отъ этой жизни? Онъ отдалъ себя всего, безраздльно, вс своя помыслы, всю свою энергію, изумительную въ такомъ хиломъ, болзненномъ тл. А что дала ему жизнь? Ничего въ смысл житейскихъ благъ и почета. И грустно, и жутко.
Жизнь Петра Феликсовича, какъ жизнь большинства ученыхъ, не представляетъ вншнихъ событій. Еще на университетской скамь обращалъ онъ на себя вниманіе своимъ основательнымъ, разностороннимъ образованіемъ и тмъ искреннимъ энтузіазмомъ, съ которымъ относился къ облюбленному предмету. Какъ сейчасъ вижу его на передней скамейк аудиторіи, вижу, знакомый всмъ его знавшимъ, огонекъ, который искрился въ этихъ навсегда закрывшихся глазахъ. Въ этихъ глазахъ можно было прочесть, что ни одна мысль лектора не оставляла его равнодушнымъ: одной онъ живо сочувствовалъ, о другой готовъ былъ бы и поспорить. Едва окончивъ университетскій курсъ, публиковалъ онъ дв работы — о строеніи тыквеннаго плода и о чешуйкахъ на листьахъ бегоній.
По окончаніи университетскаго курса, предпринялъ онъ непродолжительную поздку въ Германію, гд занимался въ Бонн у Ганштейна. О томъ впечатлніи, которое онъ произвелъ на германскихъ ученыхъ, я могъ судить по тмъ теплымъ, сочувственнымъ отзывамъ, которые слышалъ онемъ много лтъ спустя отъ профессора Фёхтинга.
Вынужденный, для поддержанія своего существованія, заниматься уроками, не соотвтствовавшими его глубокимъ познаніямъ и жажд пріобртенія новыхъ, Петръ Феликсовичъ тяготился этимъ положеніемъ и искалъ дятельности, хотя бы мене благопріятной въ матеріальномъ отношеніи’ но такой, которая дозволила бы ему сосредоточиться на своей спеціальности, обезпечивая необходимый для того досугъ. Случай къ тому вскор, представился. Директоръ сельско-хозяйственнаго института въ Новой Александріи обратился ко мн, прося указать молодого ученаго для замщеніи открывающейся въ институт вакансіи преподавателя ботаники. Я сообщилъ объ этомъ П. Ф. и онъ, повидимому, съ радостью отправился въ Новую Александрію. Ухалъ онъ туда веселый, съ розовыми надеждами на будущее, — вернулся вскор разочарованный, надтреснутый, съ мрачнымъ и безнадежнымъ взглядомъ на будущую свою учено-учебную дятельность. Это кратковременное пребываніе въ Ново-Александрійскомъ институт положило какую-то мрачную тнь на всю его послдующую жизнь. Впрочемъ, со стороны своихъ слушателей онъ встртилъ горячій пріемъ и постоянное сочувствіе, выразившееся, при разставаніи, въ самыхъ задушевныхъ проводахъ.
Еще ране выдержалъ онъ экзаменъ на магистра,— экзаменъ, выдававшійся изъ ряда обыкновенныхъ, поразившій присутствовавшихъ законченностью, критическою самостоятельностью знаній и мастерствомъ наложенія. За экзаменомъ, обычнымъ порядкомъ, слдуетъ диссертація. Извстно’ какъ, къ сожалнію, иногда смотрятъ на этотъ ученый трудъ. Сдлать ‘работку’, которая ‘сойдетъ за диссертацію’ — вотъ нердко предлъ вожделній иного кандидата въ ученые. Не такъ смотрлъ на дло Маевскій. Онъ принялся за обширное изслдованіе, потребовавшее вмст съ затянувшимся печатаніемъ боле трехъ лтъ. Изслдованіе это — Строеніе махровыхъ цвтовъ — и теперь вполн сохранившее цну, несмотря на появившіяся поздне работы, было имъ сообщено въ извлеченіи на създ естествоиспытателей въ Петербург въ 1879 году и вызвало общее одобреніе. Оно могло и должно было доставить автору степень магистра и даже доктора, еслибъ первыя свои работы онъ представилъ ране въ качеств магистерской диссертаціи, но, по причинамъ, до сихъ поръ остающимся для меня не понятными, не имло этого результата.
Посл этого труда, П. Ф. покинулъ область анатомо-морфологическихъ изслдованій и сосредоточился на изученіи систематики и преимущественно отечественной флоры. Вслдъ за нсколькими сочиненіями, представляющими несомннное педагогическое значеніе (Весенняя флора, Осенняя флора, Полевыя растенія, Ключъ къ опредленію древесныхъ растеній по листв). Онъ предпринялъ редакцію исправленнаго и дополненнаго изданія Московской флоры Кауфмана. Только спеціалистъ можетъ оцнить, сколько труда и знанія положено на эту работу и съ какою изящною скромностью П. Ф. почти скрывалъ отъ обыкновеннаго читателя свою долю участія въ воспроизведеніи труда любимаго учителя. Вслдъ за Московскою флорой появился небольшой, но вполн отвчающій настоятельнымъ потребностямъ учащихся и сельскихъ хозяевъ Опредлитель злаковъ Средней Россіи. Наконецъ, высшимъ плодомъ дятельности П. Ф. въ этомъ направленіи явился капитальный трудъ его жизни Флора Средней Россіи, послднія строки котораго онъ торопился заканчивать, какъ бы предчувствуя свою близкую смерть. Этотъ почтенный трудъ еще ждетъ своей полной оцнки и, конечно, эта задача выходитъ изъ предловъ краткаго некролога.
Таковы вншнія черты этой краткой, но дятельной жизни. Ея этапами являются только научные труды,— книги, не сопровождаемыя даже тмъ оффиціальнымъ признаніемъ ихъ достоинства, съ которымъ связано движеніе по лстниц научной іерархіи. Талантливый, неутомимый ученый, авторъ почтенныхъ трудовъ, онъ долженъ былъ бы по праву, съ бою, взять вс почетныя отличія, связанныя съ ученою дятельностью, а, между тмъ, онъ былъ, выражаясь словами извстной иронической эпитафіи, rien pas mme acadmicien, ничто, даже не магистръ. Изящный, блестящій лекторъ, рожденный для каедры, онъ только мелькомъ занималъ ее въ высшемъ учебномъ заведеніи {И то, если не ошибаюсь, въ качеств садовника.}. Мало того, даже т аудиторіи, передъ которыми ему приходилось читать, не всегда знали ему цну. Никогда не забуду я глубоко возмутившаго меня своею несправедливостью отзыва о немъ одной его слушательницы: ‘На его лекціяхъ можно услышать обо всемъ, кром ботаники!’ Преподавателю, въ основательныхъ спеціальныхъ знаніяхъ котораго, на основаніи всей его дятельности, не ногле быть сомннія, ставилось въ укоръ, что, помимо своей спеціальности, онъ былъ широко образованный, эстетически развитой человкъ, между тмъ какъ та же аудиторія порой, быть можетъ, готова была слушать людей мало свдущихъ даже въ избранной спеціальности. Впрочемъ, не всегда находилъ П. Ф. такую оцнку, очень хорошо помню, какой взрывъ единодушнаго, неподготовленнаго одобренія вызвало блестящее изложеніе его, упомянутаго выше, сообщенія на петербургскомъ създ естествоиспытателей. Изложеніе П. Ф. всегда отличалось законченностью и изяществомъ, да и вообще его отношеніе къ природ было не исключительно сухое научное, но и эстетическое, хотя, съ другой стороны, онъ никогда не впадалъ въ ту слащавую маниловщину, въ которой иные полагаютъ видть проявленіе любви къ природ.
Въ наше время, когда наука становится силой, вокругъ которой, какъ вокругъ всякой силы, увиваются и лпятся льстецы и паразиты, Петръ Феликсовичъ представлялъ утшительный примръ человка, никогда не прекращавшаго служенія наук въ искусство выслуживаться подъ предлогомъ науки. Ренанъ, на одной изъ прелестныхъ страницъ своей книги L’Avenir de la Science, рисуя обликъ идеальнаго ученаго, говоритъ: ‘Il faudrait qu’en embrassant la carriè,re scientifique on fut assur de rester pauvre toute sa vie mais aussi d’у trouver le stricte necessaire, il n’у aurait alors que les belles mes pousses par un instinct puissant et irresistible qui s’у consacreraient et la tourbe des intrigants porterait ailleurs ses pretentions’,— и прибавляетъ съ грустной ироніей: ‘la premiè,re condition est dj rempli? Pourquoi n’en est il pas de la seconde?’ Петръ Феликсовичъ былъ одной изъ этихъ ‘belles mes pousses par un instinct puissant et irrsistible’, которыя въ самой наук видятъ и цль, и награду своей дятельности. Но единственная ли это была его награда? Если, сверхъ удовлетвореніе высшихъ духовныхъ потребностей, сверхъ сознанія исполненнаго призванія, можетъ принести утшеніе мысль, что трудъ цлой жизни не остался безъ слда, то покойный Петръ Феликсовичъ, я полагаю, могъ утшать себя и этимъ сознаніемъ. Наше поколніе ботаниковъ и многія учебныя поколнія, за нимъ послдовавшія, свои первые шаги въ изученіи природы связывали съ благодарнымъ воспоминаніемъ о Кауфман, по книг котораго знакомились съ растительнымъ міромъ, учащееся теперь поколніе и еще многія, которыя послдуютъ за нимъ, съ такою же благодарностью помянутъ Маевскаго.
Все это такъ, но если, кончая свой непродолжительный жизненный путь, Петръ Феликсовичъ могъ сознавать, что прошелъ его съ пользой и достоинствомъ, то можемъ ли мы, его товарищи, сказать, что сдлали съ своей стороны все, что могло сгладить, скрасить ему этотъ жизненный путь? Не встрчалъ ли онъ на немъ тормазящаго тренія, равнодушія, въ лучшемъ случа, безплоднаго сочувствія, выражавшагося въ благомъ намреніи: надо пріободрить, поддержать его, убдить, чтобъ не падалъ духомъ! Надо, надо!… Но жизнь не ждетъ и смерть застигаетъ въ полномъ разцвт способностей, въ разгар лихорадочнаго труда.
Вотъ почему надъ этою свжею могилой чувствуется потребность сказать: ‘Прощай, товарищъ, по наук! Прощай идеалистъ ученый! Прощай и прости!’