Физиология Петербурга. Часть первая, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1845 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. Некрасов

Физиология Петербурга. Часть первая

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах

Критика. Публицистика. Письма. Тома 11—15

Том одиннадцатый. Книга первая. Критика. Публицистика (1840—1849)

Л., Наука, 1989

Физиология Петербурга, составленная из трудов русских литераторов. Под редакциею Н. Некрасова. С политипажами. Часть первая. Издание книгопродавца А. Иванова. Санкт-Петербург, 1845.

В самую ту минуту, как мы беремся за перо, чтоб отдать отчет в литературных явлениях прошедшей недели, перед нами вдруг падает и раскрывается книга преблагообразная, премилая, презабавная, преназидательная… книга, где пляшут перед вами в русском хороводе, в самой пестрой смеси, юмор с истиною, веселость с грустью, ум с шалостью, остроумная наблюдательность с горькой насмешкой… книга, которая разубрана политипажами, пестреет именами, приятными для присяжных следователей за ходом русской литературы, для охотников до русских иллюстраций… одним словом, книга, называемая ‘Физиология Петербурга’, которой цель — раскрыть все тайны нашей общественной жизни, все пружины радостных и печальных сцен нашего домашнего быта, все источники наших уличных явлений, ход и направление нашего гражданского и нравственного образования, характер и методу наших наслаждений, типические свойства всех разрядов нашего народонаселения и, наконец, все особенности Петербурга как города, как порта, как столицы, как крайнего рубежа Руси, как ‘окна в Европу’!

Добро пожаловать, книга умная, предпринятая с умною и полезною целью! Ты возложила на себя обязанность трудную, щекотливую, даже в некотором отношении опасную… Ты должна открывать тайны, подсмотренные в замочную скважину, подмеченные из-за угла, схваченные врасплох, на то ты и физиология, то есть история внутренней нашей жизни, глубокой и темной, прикрытой мишурой и блестками, замаскированной роскошными фасадами, вкусными обедами, наружной чистотой и блеском, отражающими и преломляющими луч истины, который нахально хочет проникнуть в ее тайную внутренность! Твои зонды, милая книга, должны быть очень субтильны и прочны, твой взгляд — очень наблюдателен и дальновиден, твое чувство — очень верно и неизменчиво, твой юмор — меток и не желчен, факультет твоих литераторов должен действовать очень единодушно, по общему направлению, к одной неизменной цели!

Умная книга! ты задала себе трудную задачу!

Первая книга ‘Физиологии Петербурга’ показывает, что она приступила к делу чрезвычайно ловко, более чем удачно. Мы находим в ней пять статей, и все они более или менее верны своей цели и раскрывают более или менее любопытные стороны нашей жизни. Все эти статьи кроме литературного достоинства имеют еще и достоинство правды, весьма важное и даже главное в сочинении такого рода. В некоторых из них выставлены, правда, одни смешные, в других одни темные стороны народного быта петербургского населения, но это первая часть труда, который обещает неопределимое число последующих частей, в которых могут впоследствии развернуться стороны серьезные и светлые того же предмета, который рассмотрен в первой части только с одной точки зрения. Наша жизнь во всех ее фазах — неисчерпаемый источник Для наблюдателя и живописца: чего один не подметит в живом слове, то другой доскажет карандашом в верном образе, такая книга не может обойтись без иллюстраций: она необходимо должна являться в лицах. В этом отношении общество художников, которые приняли на себя пояснение ее текста картинками, составлено очень счастливо: всё это люди, известные по меткости своего взгляда, по остроте своего карандаша. Тимм, Жуковский так известны в этом деле, что нет нужды прибавлять что-нибудь о достоинстве их рисунков. Последний, особенно своей богатой коллекцией ‘сцен петербургской уличной жизни’, ясно доказал, до какой степени он обладает остроумною и верною наблюдательностию. От такого художественного сотрудничества ‘Физиология Петербурга’ должна ожидать обильную помощь.

В первой части ‘Физиологии’ мы встречаем ‘Дворника’ — В. И. Луганского, верного бытописца наших нравов, ‘Петербургского шарманщика’ — Д. В. Григоровича, молодого литератора, впервые выступающего на литературное поприще и выступающего чрезвычайно умно и удачно, ‘Петербургскую сторону’ — Е. П. Гребенки, давно всем известного по своему живому рассказу и оригинальному юмору, ‘Петербургские углы’ — Н. А. Некрасова, или Перепельсдого, одного из сотрудников нашей газеты, о достоинствах которого мы по этому случаю, боясь злых языков, не решаемся распространяться, и, наконец, ‘Петербург и Москву’ — статью В. Г. Белинского. Хотя все статьи этой части написаны так, что не раз сорвут улыбку с уст самого серьезного читателя, не раз заставят грустно задуматься самого веселого человека, мы скажем, что статья г. Белинского, по глубине мысли, по верному воззрению, по прекрасному изложению и по цели своей, занимает первое и почетнейшее место между ними. Видно, что автор коротко знает современную Москву и глубоко изучил значение Петербурга. Он проводит параллель между обеими столицами, необходимую для пояснения Петербурга во всех его значениях. Выпишем несколько строк из этой замечательной статьи, чтоб покороче познакомить с нею наших читателей:

‘Родство даже до сих пор играет великую роль в Москве. Там никто но живет без родни. Если вы родились бобылем и приехали жить в Москву, — вас сейчас женят, и у вас будет огромное родство до семьдесят седьмого колена. Не любить и не уважать родни в Москве считается хуже, чем вольнодумством. Вы обязаны будете знать день рождения и именин по крайней мере полутораста человек, и горе вам, если вы забудете поздравить хоть одного из них. Это немножко хлопотно и скучно, но ведь зато родство — священная вещь. Где развита в такой степени семейственность, там родство не может не быть в великом почете.

По смерти Петра Великого Москва сделалась убежищем опальных дворян высшего разряда и местом отдохновения удалившихся от дел вельмож. Вследствие этого она получила какой-то аристократический характер, который особенно развился в царствование Екатерины Второй. Кто не слышал о широкой, распашной жизни вельмож в Москве? Кто не слышал рассказов о том, как в своих великолепных палатах ежедневно угощали они столом и званого незваною, и знакомого и незнакомого, и в городе и в деревне, где для всех отворяли свои пышные сады? Кто не слышал рассказов их пирах, — рассказов, похожих на отрывки из ‘Тысячи и одной ночи’? Видите ли, что Москва и тут осталась верна своему древне-московитскому элементу: чванство и чивость, распашная и потешная жизнь в ней нашли свой приют! Но с предшествовавшего царствования Москва мало-помалу начала делаться городом торговым, промышленным и мануфактурным. Она одевает всю Россию своими бумажно-прядильными изделиями, ее отдаленные части, ее окрестности и ее уезд — всё это усеяно фабриками и заводами, большими и малыми. И в этом отношении не Петербургу тягаться с нею, потому что самое ее положение почти в середине Росеии назначило ей быть центром внутренней промышленности. И то ли будет она в этом отношении, когда железная дорога соединит ее с Петербургом и, как артерии от сердца, потянутся от нее шоссе в Ярославль, в Казань, в Воронеж, в Харьков, в Киев и Одессу…

Москва гордится своими историческими древностями, памятниками, она — сама историческая древность и во внешнем и во внутреннем отношении! Но как она сама, так и ее допетровские древности представляют странное зрелище смеси с новым: от Кремля едва остался един чертеж, потому что его ежегодно поправляют, а в нем возникают новые здания. Дух нового веет и на Москву и стирает мало-помалу ее древний отпечаток <...>

О Петербурге привыкли думать как о городе, построенном даже но на болоте, а чуть ли не на воздухе. Многие не шутя уверяют, что это город без исторической святыни, без преданий, без связи с родною страною, город, построенный на сваях и на расчете. Все эти мнения немного уж устарели, и их пора бы оставить. Правда, коли хотите, в них есть своя сторона истины, но зато много и лжи. Петербург построен Петром Великим как столица новой Российской империи, и Петербург — город неисторический, без предания!.. Это нелепость, не стоящая опровержения! Вся беда вышла из того, что Петербург слишком молод для самого себя и совершенное дитя в сравнении с старушкою Москвою. Так неужели молодой человек, ознаменовавший свое вступление в жизнь великим подвигом, — не исторический человек, потому что он мало жил, а старичок какой-нибудь — исторический человек, потому что он много жил? Не только много жила, но и много испытала древняя Москва, столица Московского царства, у ней есть своя история — никто не спорит против этого, но что же вся ее история в сравнении с великим эпосом биографии Петра Великого? А не тесно ли связан Петербург с этою биографией)? Отвергать историческую ценность Петербурга — не значит ли не уметь ценить Петра для русской истории? Говоря об исторической святыне, спрашивают: где У Петербурга эти памятники, над которыми пролетали века, не разрушив их? Да, милостивые государи, таких памятников в Петербурге нет и быть не может, потому что сам он существует со дня своего заложения только сто сорок один год, но зато он сам есть великий исторический памятник. Всюду видите вы в нем живые следы его строителя, и для многих (и в том числе и для нас) такие маленькие строения, как, например, домик на Петербургской стороне, дворец в Летнем саду, дворец в Петергофе, стоят не одного, а многих кремлей. Что делать — у всякого свой вкус! Петербург построен на расчете — правда, но чем же расчет ниже слепого случая? Мудрые века говорят, что железный гвоздь, сделанный грубою рукою деревенского кузнеца, выше всякого цветка, с такою красотою рожденного природою, — выше его в том отношении, что он — произведение сознательного духа, а цветок есть произведение непосредственной силы. Расчет есть одна из сторон сознания. Говорят еще, что Петербург не имеет в себе ничего оригинального самобытного, что он есть какое-то будто бы общее воплощение идеи столичного города и как две капли воды похож на все столичные города в мире. Но на какие же именно? На старые, каковы, например, Рим, Париж, Лондон, он походить никак не может, стало быть, это сущая неправда. Если он похож на какие-нибудь города, то, вероятно, на большие города Северной Америки, которые, подобно ему, тоже выстроены на расчете. И разве в этих городах нет своего, оригинального? Разве в стенах города и в каждом камне его видеть будущее не значит видеть что-то оригинальное и притом прекрасно-оригинальное? Но Петербург оригинальнее всех городов Америки, потому что он есть новый город в старой стране, следовательно, есть новая надежда, прекрасное будущее этой страны. Что-нибудь одно: или реформа Петра Великого была только великою историческою ошибкою, или Петербург имеет необъятно великое значение для России. Что-нибудь одно: или новое образование России, как ложное и призрачное, скоро исчезнет совсем, не оставив по себе и следа, или Россия навсегда и безвозвратно оторвана от своего прошедшего. В первом случае, разумеется, Петербург — случайное и эфемерное порождение эпохи, принявшей ошибочное направление, гриб, который в одну ночь вырос и в один день высох, во втором случае Петербург есть необходимое и вековечное явление, величественный и крепкий дуб, который сосредоточит в себе все жизненные соки России. Некоторые доморощенные политики, считающие себя удивительно глубокомысленными, думают, что так как-де Петербург явился не непосредственно, вырос и расширился не веками, а обязан своим существованием воле одного человека, то другой человек, имеющий власть свыше, также может оставить его, выстроить себе новый город на другом конце России, мнение крайне детское! Такие дела не так легко затеваются и исполняются. Был человек, который имел не только власть, но и силу сотворить чудо, и был миг, когда эта сила могла проявиться в таком чуде, и потому для нового чуда в этом роде потребуются опять два условия: не только человек, но и миг. Произвол не производит ничего великого: великое исходит из разумной необходимости, следовательно, от бога. Произвол не состроит в короткое время великого города: произвол может выстроить разве только вавилонскую башню следствием которой будет не возрождение страны к великому будущему, а разделение языков. Гораздо легче сказать — оставить Петербург, чем сделать это: язык без костей, по русской пословице, и может говорить, что ему угодно, но дело не то, что пустое слово. Только господам маниловым легко строить в своей праздной фантазии мосты через пруды, с лавками по обеим сторонам.

Иностранец Альгаротти сказал: ‘Петербург есть окно, через которое Россия смотрит на Европу’, — счастливое выражение, в немногих словах удачно схватившее великую мысль! И вот в чем заключается твердое основание Петербурга, а не в сваях, на которых он построен и с которых его не так-то легко сдвинуть! Вот в чем его идея и, следовательно, его великое значение, его святое право на вековечное существование! Говорят, что Петербург выражает собою только внешний европеизм. Положим, что и так, по при развитии России, совершенно противоположном европейскому, т. е. при развитии сверху вниз, а не снизу вверх, внешность имеет гораздо высшее значение, большую важность, нежели как думают. Что вы видите в поэзии Ломоносова! — одну внешность, русские слова, втиснутые в латинско-немецкую конструкцию, выписные мысли, каких признака не было в обществе, среди которого и для которого писал Ломоносов свои реторические стихи! И однако ж Ломоносова не без основания называют отцом русской поэзии, которая тоже не без основания гордится, например, хоть таким поэтом, как Пушкин. Нужно ли доказывать, что если бы у нас не было заведено этой мертвой, подражательной, чисто внешней поэзии, то не родилась бы V нас и живая, оригинальная и самобытная поэзия Пушкина? Нет, это и без доказательств ясно, как день божий. Итак, иногда и внешность чего-нибудь да стоит. Скажем более: внешнее иногда влечет за собою внутреннее. Положим, что надеть фрак или сюртук вместо овчинного тулупа, синего армяка или смурого кафтана — еще не значит сделаться европейцем, но отчего же у нас в России и учатся чему-нибудь, и занимаются чтением, и обнаруживают и любовь и вкус к изящным искусствам — только люди, одевающиеся по-европейски? Что ни говорите, а даже и фрак с сюртуком, — предметы, кажется, совершенно внешние, — немало действуют на внутреннее благообразие человека. Петр Великий это понимал, и отсюда его гонение на бороды, охабни, терлики, шапки-мурмолки и все другие заветные принадлежности московитского туалета.

Есть мудрые люди, которые презирают всем внешним, им давай идею, любовь, дух, а на факты, на мир практический, на будничную сторону жизни они не хотят и смотреть. Есть другие мудрые люди, которые, кроме фактов и дела, ни о чем знать не хотят, а в идее и духе видят одни мечты. Первые из них за особенную честь поставляют себе слушать с презрительным видом, когда при них говорят о железной дороге. Эти средства к возвышению нравственного достоинства страны им кажутся и ложными и ничтожными, они всего ждут от чуда и думают, что образование в одно прекрасное утро свалится прямо с неба, а народ возьмет на себя труд только поднять его да проглотить не жевавши. Мудрецы этого разряда давно уже ославлены именем романтиков. Мудрецы второго разряда спят и видят шоссе, железные дороги, мануфактуры, торговлю, банки, общества для разных спекуляций: в этом их идеал народного и государственного блаженства, дух, идея в их глазах — вредные или бесполезные мечты. Это классики нашего времени. Не принадлежа ни к тем, ни к другим, мы в последних видим хоть что-нибудь, тогда как в первых, — виноваты, — ровно ничего не видим. Есть два способа проводить новый источник жизни в застоявшийся организм общественного тела: первый — наука, или учение, книгопечатание, в обширном значении этого слова, как средство к распространению идей, второй — жизнь, разумея под этим словом формы обыкновенной, ежедневной жизни, нравы, обычаи. Тот и другой способ равно важны, и последний едва ли еще не важнее в том отношении, что и само чтение, и сама идея тогда только важны и действительны, когда входят в жизнь, становятся, так сказать, обычаем или обыкновением. Нет ничего сильнее и крепче обычая: гораздо легче убедить людей логикой в какой угодно истине, нежели преклонить их к практическому применению этой истины, если в этом мешает им обычай. Нам кажется, что на долю Петербурга преимущественно выпал этот второй способ распространения утверждения европеизма в русском обществе’.

Г. Гребенка очень забавно выставил народонаселение Петербургской стороны, этой дальней провинции, этого уездного городка среди великолепной столицы России. Выпишем несколько страниц:

‘И освистанный актер, и непризнанный поэт, и оскорбленная чем-нибудь на белом свете девушка — все убегают на Петербургскую сторону, расселяются по мезонинам и в тишине предаются своим фантазиям.

На Петербургской вы найдете и несчастного купца-банкрота по глупости или по излишней доверчивости к людям.

(NB. Банкроты, так называемые злостные, не живут на Петербургской стороне. Они любят шум и блеск.)

Найдете заштатного чиновника, найдете юного чиновника, не захотевшего учиться, который теперь живет на четырехстах рублях жалованья, найдете бедного, но благородного родителя-провинциала, привезшего кучу сыновей для определения в учебные казенные заведения. Его можно легко заметить по важной осанке, по здоровому красному лицу, по военному мундиру без эполет, треугольной шляпе с пером и по трем-четырем недорослям в нанковых сюртуках и фуражках, чинно идущим за ним. Любопытно видеть как это существо, полное сознания своего достоинства, вежливо, любезно, почти робко дает дорогу каждому встречному на тротуаре, сразу заметно и желание показать перед сыновьями пример тонкости светского обращения, и боязнь не обидеть как-нибудь невзначай лицо, может быть ему нужное со временем.

На Петербургской вы найдете мастеров без подмастерьев и работников, горничных без барынь и барынь без горничных, сады без деревьев и деревья без саду, растущие так себе, бог знает как и для чего, есть даже речка Карповка, в которой иногда не бывает воды, и есть переулки, постоянно покрытые лужами, в этих переулках плавают утки, растут и цветут болотные травы и разные водоросли.

На Петербургской вы можете отыскать людей, убивших весь свой век и состояние на тяжбы, впрочем, они редко показываются на свет божий, и когда прочее народонаселение движется, суетится, топчет грязь по улицам и переулкам или крашеные полы на домашних вечерах, эти несчастные сидят дома над бумагами, выводя в тишине невинные крючки.

На улицах их не встретишь, они не гуляют, они преданы своей мысли, своей цели. Самое лучшее средство — ловить этих людей утром, часу в девятом, у Мытного Перевоза, сюда они собираются, чтоб переехать в Сенат, обремененные связками и свертками бумаг. Один мой знакомый рассказывал, что в старые годы он часто видал там одного худого, чахлого старичка, который с видимым усилием приносил под мышкой тяжелое толстое березовое полено, тщательно завернутое в клетчатый бумажный платок, садясь в лодку, он бережно клал его к себе на колени, любовно глядел на него и укутывал заботливо, словно мать ребенка.

— Берегите, берегите его, Иван Иванович, — часто, смеясь, говорили старичку молодые чиновники, — неравно простудится наше полено, станет кашлять, спать не даст.

— Полноте смеяться, — отвечал старичок, — оно мне и так не дает спать.

— Да отчего же?

— Разве я вам не рассказывал?

— Нет, право, нет!..

— Ой рассказывал!..

— Нет, нам не рассказывали, может быть, Петру Петровичу рассказывали, а нам нет.

— А может быть, Петру Петровичу точно я рассказывал. Это пело прелюбопытное, от этого полена зависит всё мое состояние, оно, изволите видеть, милостивые государи, не простое полено, оно мое сердечное, образцовое… В 17… году я ставил подряд на дрова… — И старичок в тысячный раз рассказывал своим обычным слушателям, как он ставил куда-то дрова по подряду, как ему не заплатили вполне всех денег потому, будто бы дрова были короче, нежели положено по условию, как он с премьер-майором А. и провинцияльным секретарем В., призвавши их в свидетели, взял собственными руками из кучи своих дров полено, — так, без выбору, зря, спрятал его, завел дело… и проч…. и теперь для доказательства, в случае потребует надобность, постоянно, отправляясь в Сенат, берет свое полено, высчитывает, сколько носовых платков износило это полено и т. п., — словом, говорил, пока лодка не приваливала к другому берегу и его слушатели не разбегались по разным направлениям, тогда и он, вздохнув, давал медную монету лодочнику, брал полено под мышку и отправлялся в Сенат.

На Петербургской вы найдете несчастных аферистов, но только аферистов, совершенно уничтоженных аферами, не знающих, за что ухватиться, и собирающих в тишине всевозможные способы, как бы вывернуться, выбиться или выползть из своего трудного положения’,

А знаете ли, что были блаженные времена, когда Петербургская сторона имела свой собственный театр, да еще какой — что твоя комедия! Послушайте, как это случилось, г. Гребенка расскажет вам всё это досконально:

‘Жил-был, говорят, некогда в Петербурге на Петербургской стороне старик с состоянием и чинами, старик превеселого характера и предоброй души. Его бог не благословил законными детьми, зато старик держал у себя полон дом воспитанниц, любил их как родных, любовался ими и не мог на них насмотреться.

Как-то в день именин старика воспитанницы ему сделали сюрприз: оделись не то пастушками, не то богинями, — словом, драпировались как-то вроде женщин на картинках древней греческой мифологии, надели на голову венки, в руки взяли поднос и поднесли на нем в подарок имениннику своей работы кошелек… При этом хором запели стихи, написанные по случаю именин каким-то старым учителем:

Твое к тебе обратно притекает,

Прими к душе, пылая, пыл сердец!

Сей Пинда дар к тебе здесь привлекает

Сонм дев, прими их труд ты как отец!

Хоть богинями одеты,

Любим мы тебя, как дети,

Нам подобных сыщешь где ты?..

Старику очень понравились и кошелек, и песня, и костюмировка воспитанниц, эта новость приятно расшевелила его засыпающие чувства, он расцеловал богинь и тут же дал себе слово устроить театр. Театр был устроен очень недалеко от Малого проспекта и улицы, ведущей к Крестовскому Перевозу. Для этого очистили обширный мучной амбар, возвысили сцену, сделали углубление для оркестра из дешевых обоев, построили декорации, занавес был из белого холста, подымался и опускался как стора, на ном была изображена огромная одинокая лира, вокруг лиры не было ни обычных облаков, ни лаврового венка, ни даже цветочной гирлянды. В театре были поставлены простые, белые, длинные скамьи из досок, места на скамейках не были разделены ничем, но на них были написаны нумера, так что каждый посетитель садился на нумер, нумеров было до ста, прямо против сцепы красовалась ложа учредителя театра, обклеенная дешевыми обоями, над партером висела деревянная звезда, в нее ставили обыкновенно шесть свечек, это называлось люстрой. Кроме этого, в оркестре горело четыре свечки. Оркестр состоял из двух скрипок и баса, иногда баса заменяла флейта или кларнет. Музыканты были аматёры, на сцене кроме воспитанниц учредителя играли знакомые чиновники и старый учитель, — говорят, неподражаемый комик. Этот театр, разумеется, сначал был домашним, но впоследствии, говорят, можно было получить билеты и за деньги’.

Вообще вся первая часть ‘Физиологии Петербурга’, с которой мы еще не раз будем знакомить читателей, возбуждает желание, чтоб последующие части от нее не отставали и выходили как можно скорее.

Нельзя не поблагодарить деятельного книгопродавца А. Иванова за это прекрасное предприятие, которое впоследствии, само собою разумеется, будет еще совершенствоваться и найдет множество покупателей. Кому же из петербургских жителей не желательно узнать себя, кому из провинциалов не любопытно узнать Петербург вдоль и поперек!

‘Физиология Петербурга’ — первое крупное издательское начинание Некрасова и первый альманах ‘натуральной школы’, ее литературный манифест. Издание пользовалось большим успехом и стало заметным явлением в русской литературе. Белинский писал: ‘…можно сказать утвердительно, что это едва ли не лучший из всех альманахов, которые когда-либо издавались’ (т. IX, с. 217). Вместе с тем программный характер сборника, его установка на изображение негативных сторон действительности, низов общества, ‘заднего двора человечества’ делали его объектом ожесточенной борьбы в критике. ‘Это физиология не Петербурга, а петербургской черни’, — писал ‘Маяк’ (1845, т. 22, ‘Новые книги’, с. 7-8, ср.: т. 23, ‘Новые книги’, с. 3). Особенно усердствовала булгаринская ‘Северная пчела’, на страницах которой ‘Физиология Петербурга’, по свидетельству Белинского, наряду с Гоголем и ‘Отечественными записками’ становится постоянной мишенью нападок (т. IX, с. 373). Не раз выступали против этого альманаха и московские славянофилы (сводку критических суждений о ‘Физиологии Петербурга’ см. в работе: Мордовченко Н. И. Белинский в борьбе за натуральную школу. — ЛН, т. 55, с. 208-213). К появлению альманаха Некрасов готовил читателей заблаговременно (см. его фельетон в ‘Литературной газете’ от 14 сентября 1844 г. и, возможно, принадлежащие ему фельетоны в ‘Русском инвалиде’ от 30 июля (No 170) и 15 августа (No 182) 1844 г. — наст. изд., т. XII).

Значение комментируемой рецензии определяется прежде всего тем, что здесь более четко и определенно, чем во ‘Вступлении’ к сборнику Белинского, говорится о цели и задачах книги, ее общественно-идеологическом направлении: Некрасов как бы договаривает то, о чем у Белинского, очевидно по соображениям цензурного порядка, сказано более приглушенно.

С. 186. …как ‘окна в Европу’! — ‘Окно в Европу’ — перефразировка известной строки Пушкина из поэмы ‘Медный всадник’ (1833): ‘В Европу прорубить окно’. О возможных источниках цитаты у Пушкина см. в кн.: Пушкин А. С. Медный всадник. Л., 1978, с. 24, 266 (Лит. памятники).

С. 187. …факультет твоих литераторов… — Имеются в виду писатели ‘натуральной школы’, одной из первых попыток объединения которых и стало издание ‘Физиологии Петербурга’.

С. 187. …Тимм, Жуковский так известны в этом деле… — В. Ф. Тимм и Р. К. Жуковский (1814-1886) — художники-иллюстраторы. В ‘Физиологии Петербурга’ Жуковский, известный своими живописными изображениями народных сцен, в частности серией ‘Сцены петербургской уличной жизни’ (1842-1843), был автором иллюстраций к ‘Петербургским углам’ Некрасова.

С. 188. …‘Петербургского шарманщика’ — Д. В. Григоровича, молодого литератора, впервые выступающего на литературное поприще… — Очерк ‘Петербургские шарманщики’ не первое произведение Григоровича, до него, в 1844 г., были опубликованы рассказы ‘Театральная карета’ и ‘Собачка’ и перевод драмы Ф. Сулье ‘Наследство’ (см. рецензию Некрасова на нее: наст. кн., с. 334-340). Однако ‘Петербургские шарманщики’ — первое произведение Григоровича, обратившее на себя внимание критики и публики еще до появления его получивших широкую популярность повестей из народного быта — ‘Деревня’ (1846) и ‘Антон-Горемыка’ (1847).

С. 188. ‘Петербургскую сторону’ — Е. П. Гребенки… — Е. П. Гребенка (1812-1848) — украинский и русский писатель, близкий к ‘натуральной школе’, некоторые его произведения удостоились высокой оценки Белинского (т. IV, с. 456, т. V, с. 584-585).

С. 188-192. ‘Родство даже до сих пор играет великую роль в Москве, ~ в русском обществе’. — Цитируется статья Белинского ‘Петербург и Москва’ (ФП, 1845, ч. I, с. 46-57). Реальный комментарий к выписке из статьи см.: Белинский, т. VIII, с. 392-397 и 692.

С. 192-193. ‘И освистанный актер, и непризнанный поэт ~ из своего трудного положения’. — Здесь и далее цитируется очерк Е. П. Гребенки ‘Петербургская сторона’ (ФП 1845, с. 206-211, 229-232) с незначительными разночтениями, например: ‘Сей Пинда дар’ вместо ‘От Пинда дар’ и ‘построили декорации’ вместо ‘состроили декорации’.

С. 194. Музыканты были аматёры… — Аматёр — любитель (франц. amateur).

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: