В.В. Розанов
В.В. Розанов
Физика и метафизика проституции
(К 1-му всероссийскому съезду борьбы с проституцией)
Физика и метафизика проституции
(К 1-му всероссийскому съезду борьбы с проституцией)
Физика и метафизика проституции, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Каждое явление имеет свою физику и метафизику. Физика, это — тот внешний вид, под которым мы знаем его ‘сегодня’ и ‘у нас’, и, наконец, та обстановка, те обстоятельства, в которых оно существует и растет. В отношении ботаники это, например, ‘вид нашего сада’ и ‘грунт земли’, на котором сад разведен. Но само собою разумеется, что кроме ‘фотографии сада’ и ‘грунта земли’ есть другое в ботанике: строение цветка и листа, опыление растений, их тычинки и пестики, дыхание через лист, питание через корень. Всему этому лишь служит почва, всего этого не передашь, не выразишь в ‘фотографии сада’. В ботанике так ясно это разделение на внешнее и внутреннее. Но есть оно и везде, есть также и в социальных и исторических явлениях. Везде есть ‘обстановка’ и скрытая за нею ‘сущность дела’. В явлении ‘проституции’, на ‘борьбу’ с которою выступил 1-й всероссийский съезд, есть также эта физика зла и метафизика его. Мы их не должны смешивать, не должны уже в силу реальных мотивов: чтобы успеть, чтобы победить или ограничить.
‘Внешний вид’… ну, это есть то, что мы все знаем: что неопределенный, колеблющийся контингент девушек ‘отдают себя этому’ и что их ‘посещают’, ‘пользуются ими’, просто как товаром, с ужасающею краткостью, бездушностью и внешностью отношения. ‘Пришел, купил и взял вещь’, ‘пришла, предложила, получила деньги’. Из этого основного элемента развиваются его подробности: ‘дома’ и ‘кустарный промысел’ одиночек, наконец, международный торг, сложение и условия внутреннего ‘рынка’. Над этою собственно физикою работают медицина, статистика, полиция, ее описывают роман, повесть, ‘бытовой очерк’. Но все это, очевидно, физика и физика… ‘Перенесут растение с места на место’, ‘постригут его’, ‘прикроют его, откроют его’, ‘заболеет, — вылечат, а то и так пропадет’. И проч.
Одна физика.
Где его метафизика? Выразимся яснее: где та общая почва, духовная почва, та властвующая в душах и умах идея, от присутствия которой…
От присутствия которой сложился основной элемент проституции: что заспавшийся парень, студент или ‘юнкерочек’ (жаргон проституток), которому некуда пойти вечером и у которого есть трешница в кармане, выходит на улицу и, узнавая по виду ‘предлагающую’ себя, берет ее на час-два… И другой, встречный факт: что анемичная, вялая, неразвитая девушка, думая: ‘Чем я стану день-деньской маяться в мастерской, под окриком мастерицы, не зная покоя, не имея никакой независимости и никакой своей воли, век в нужде, недоедании и бедности, — выйду-ка я лучше на улицу, предложу покупателю свой пол — и за это стану жить на свободе, при своей воле, иногда с нарядом, всегда с едой, чаем и пивом. В мастерстве или работе — 16, 20, 25 рублей дохода, здесь от 30 до 40, 50, 60, 80, 100 и 125 рублей’, ‘случается даже до 200 руб. дохода в месяц: доход невообразимый ни на какой женской работе и службе — без требований образования, школы и даже грамотности’.
Так вот откуда же взялся этот основной факт:
— Пойду, куплю…
— Пойду, продам…
Этот ‘цветочек’ проституции, черный цветочек, каких в природе, блаженной и чистой, не бывает. В природе не бывает, нет черных цветков, как, очевидно, в природе пола, в существе пола не содержится и этого ужасного факта, ужасной мысли:
— Продам за рубль свою ночку…
— Куплю за рубль себе ночку…
Нет этого! И явление проституции есть вполне противоестественный факт, ‘залетный’ в сферу пола: вот как комета Галлея готовится ‘залететь’ в солнечную систему.
По существу дела проституция есть невозможный, немыслимый, невероятный факт, коему правдоподобия нет…
‘Правдоподобия’ нет, а налично он везде есть… Заливает нас, тонем, захлебываемся. Взгляните на Невский.
Явно, тут — метафизика. Именно от того-то, что факт этот противоречит самому существу пола, враждебен пылу его, идеализму его, тому, что он считает себя ‘лучшим из лучшего’, ‘драгоценнейшим из драгоценнейшего’, что ‘награждает’ высшую любовь, полную преданность (мужчины девушке), — что ‘венчает’ собою долгое сближение, ‘узнавание’ друг друга, уважение взаимное, восторг друг к другу…
Ведь, как бывает нормально, всегда?..
— Вот, я нашла человека, в котором осуществились мои лучшие мечты, человек бескорыстный, твердый в слове своем, не лукавый, на которого можно положиться, пройти с ним весь путь жизни, до могилы, умереть бы вместе, разом, никак не переживя его (всегдашняя мысль в любви)…
— О, как люблю я его! Он наполнил мою душу…
— Мечтою, счастьем…
— Я вся горю… им, для него, в нем…
— Он уже во мне, и я в нем, хотя мы еще не близки, физически — он там, я — здесь. Но это — только физика, и временная, скоро тающая…
— Мы ближе и ближе друг к другу, неодолимо, фатально, рок… В любви нашей есть Рок, Небо: и оно тянет, сближает, никто из нас двух не в силах остановиться, задержаться в сближении. Каждый день — ближе, ближе: и слаще, слаще, томительнее и томительнее… И страшнее и лучезарнее.
Ибо любовь полна бывает необъяснимых страхов. Нет настоящей любви без какого-то смятения в себе…
И вот настал час, последний день: ‘Милый, я отдаю себя тебе всю… Без остатка, без задержки… Потому что ты есть высшее мое доверие (всегда эта мысль), есть венец всего, о чем я думала, воображала, мечтала. И вот я приношу тебе, чего не приносила ни одному в мире человеку, чего ни один человек в мире не видел, не знает, что есть моя тайна и где вся женская тайна скрыта, за одно прикосновение к чему я убила бы каждого, чем я живу метафизически, в небесном смысле: ибо будь это разрушено, отнято, загрязнено, — и я погибла вся, есть погибшее существо, Бог весть почему, — но погибшее. И вот это, чем я живу, — возьми ты, но свято возьми, для вечной и исключительной жизни с ним, до гроба. И мы срастемся в этом, как два дерева независимого корня срастаются в один ствол: мы будем таким одним стволом, древом жизни новой: ибо от нас произрастут еще поколения и поколения, которые назовут нас ‘отцом-матерью’, ‘дедом-бабкою’, в роды и роды…
— Потому, что ты — мой идеал…
— Потому, что тебе я верю…
— И по этому существу моей абсолютной веры, ты мне ближе, роднее матери, отца, братьев, сестер… Целого мира…
— Ты один, и я одна…
И вот о таком-то сокровище, чего ‘за цену мира купить нельзя’, а берет его ‘даром тот, кому я поверила‘, и, значит, самая-то ‘вера’ или, точнее, ‘вера-любовь’ выросла с солнце величиною, — больше, огромнее всей земной планеты, жемчужнее царств и престолов: о таком сокровище вдруг выросла чудовищная, страшная, злая, насмешливая, мефистофелевская мысль:
— Сем-ка, надену платочек… Выйду… Может, кто сто пятьдесят копеек даст… Целых полтора рубля…
— Фу, чудовище… Фу, гадина… Фу, дьявол… Девица ничего не понимает. Таращит глаза…
— Дьявол, да понимаешь ты, что тут подкопан самый корень земли. Что если это не дорого, — ничего не дорого… Тогда ничего нет… И хлоп о землю шапку, и пойдет кутить, прокучивать царства, престолы, честь, славу, имя родителей, смысл родства, потомков и предков… Кутить так кутить… Если девица…
— Нет, если девушка вообще, мыслимая, воображаемая, мечтаемая, которой мы, мужской пол наш, и полководцы, и поэты, поклоняемся, — вдруг задерет подол…
Невозможны дальше речи. Плач. Отчаяние. В самом деле, ‘погибла земля’, и если девушка, мечтаемая и воображаемая нами, нашим мужским полом, ‘задерет ноги’, то мы, мужчины, в самом деле, раскрошим в крохи престолы и царства, которые сколачивали горбом своим, трудом своим, — раскрошим ‘дьявольскую, мефистофелевскую цивилизацию’, развеем по ветру мудрость… А вместо поэзии…
— Станем писать куплеты Баркова.
Погибла женщина… И с нею погибла красота мира… Высшая, — духовная и физическая. Несомненно, в основе духовная: но тем-то и дивная, что она воплощена, видима, сияет, осязаема, влюбляет в себя, преклоняет нас, и мы божимся перед нею, обещаем ей себя, служим для нее, умираем за нее…
Да самые-то царства мы основывали, и приобретали себе славу, и закручивали весь ‘смысл’ в историю мира оттого, что эту историю мы мечтали вместилищем красоты, чести, добродетели, ‘должного’, ‘бывающего’, ‘осуществляющегося’, все ‘нарастающего’… до слез и вдохновения. Но все эти именуемые и отвлеченные вещи мы, мужчины, всегда облекали в образ ‘прекраснейшей женщины’, какого-то единого туманного идеала, но всегда и для всякого воплощенного уже в ‘любимой женщине’. Да, это чудо, нет мужчины, — кроме самых пошлых, последних, — который не любил бы хоть однажды в жизни: и вот в ‘любимой женщине’ ему всегда мерцает образ ‘единой великой женщины’, в сущности — ‘святой’, в сущности — почти ‘божества’… Так что ‘подлинная любовь’ награждается видением или иллюзиею видения ‘подлинной женщины’, какой-то всемирной и вечной, от Беатриче Данте до ‘нас’ и ‘наших жен’ или ‘невест’ и потом жен…
И вдруг:
— А вот я себе вместо Беатриче — Маню с Невского… Раскрошим весь мир. Камня на камне не оставим, если так…
Но чудовищная физика заключается в том, что, ведь, действительно, ‘так’…
Где же метафизика?
Умерла любовь…
И в секунду, как умерла любовь, родилась метафизически проституция.
О, еще не физически: никто никуда не ‘пошел’, и девушка не ‘вышла’ на улицу.
Но родилась возможность этого… Завтра, послезавтра, когда-нибудь, — все равно… Через век, через два, — все равно.
Вдруг это стало возможно.
Чудовищное, ‘небываемое’ стало возможно… Даже легко… ‘Очень просто’.
Как случилось ‘очень просто’ с ‘задери ноги’, — так в эту секунду и спустился на землю черный дьявол, настоящий, подлинный, не которого играет Шаляпин, а на-сто-я-щий, с рогами и хвостом, заметающий кометы и звезды в свой хвост.
Померкла женщина.
И пали звезды с нашего неба. Те звезды, на которые мы смотрели и по ним направляли жизнь.
Идеал наш. Мать наша. Сестра наша. Невеста наша. Жена моя.
Все пали, все пало… как только вообще хоть в одном уголку земли, пусть где-то и невидимо, сложилось сочетание: ‘задери ноги’, ‘получи рубль’.
Плюнуть. Отвернуться. И раскрошить все.
— Но, ведь, везде так?
— Да, потому что самая цивилизация умирает, и земля идет к концу… Знаете ли вы, что при очевидно померкающей женщине померкают народы, царства, мудрость, поэзия… Потому что померкает вообще идеализм людской…
Погибла мечта души, а уж долго ли проживет династия Гогенцоллернов, это даже и неинтересно. Час-два, век-два, — в сущности — наплевать.
Если ‘задери ноги’ возможно стало приложить и вообще прилагается вот к тому существу, тому, по выражению Сократа, ‘бесперому двуногому’, которое мы знаем в своей матери и сестре, если ‘может быть’ это случится с моею, собственною моею пра-пра-правнучкой, то в секунду как это ‘может случиться’ вызрело до осязательности для каждого из нас всеконечно, — каждому из нас судьба ‘династии Гогенцоллернов’ стала ровнешенько ‘наплевать’. И если мы и хлопочем о подобных сюжетах, то как бы ‘спьяну’, в угаре и от нечего делать: ‘пописываем’ в прессе или другие пишут служебные ‘отношения’, но с тем же сердцем и умом, как Мармеладов, у которого ‘своя Соня’ на панели, все-таки и всеконечно, с соблюдением буквы ‘t’, писал бы бумаги в канцелярии, если бы его оттуда не выгнали за пьянство. ‘Дело делом’ и ‘бумага бумагою’, — хоть весь свет вались.
‘Дело’, конечно, на ‘панели’ и в ‘Соне’, но уже так все обернулось, что это считается пустяками, а, напротив, ‘делом’ считается вложенный в синюю обложку лист министерской бумаги (по 6 коп. лист, толстая и глянцевитая), с ‘c’-ями и ‘Вашими Высокопревосходительствами’. И в том, что ‘так обернулось дело’, — тоже один из метафизических корешков проституции. Человека не жалко. Вот бумага: если испортишь такой лист, — жалко. А если не так написано, то прямо беды произойдут.
Но кто же первый виновник проституции? Неужели он есть? И один?
Но если все зерно проституции заключено в чувстве и мысли, что ‘это очень просто’, то, конечно, был кто-то один и первый, кто положил этой мысли основание, кто ее первый высказал. Кто-то сказал и научил людей:
— Роман, любовь, грезы… Сочинение поэтов, и притом дурного поведения… Ничего этого на самом деле нет, или это вымысел, подогреваемый дурным чтением. Нужно воздерживаться от чтения и стихов, а уж особенно романов. Стихи, воспевающие женщину, — это преступление!… Какая она ‘воспеваемая…’ Цена ей совсем другая. Все проще…
— Господин Барков не ошибся: он только слишком откровенно выразил истину, которую полезнее скрывать или, точнее, полезнее не печатать, а держать просто в уме как очевидность. Роман, стихи и ‘упоение женщиною’ подготовляют все-таки в конце концов вот это коротенькое, барковское… извините за откровенность — ‘задери ноги’. И только. Значит, какая же цена стихов и повестей? В половине — это обман, завлечение слабого и глупого в сети, в половине — Барков, да еще упрощенный и огрубленный до степени, непереносимой даже для Баркова. Барков, обрызганный духами. Так уж лучше без духов.
— Жениться можно. Но читать стихи и романы нельзя. Непозволительно и грех.
— А жениться?..
— Можно. Вполне. Это Барков без духов, но с приданым. Мысль о приданом все-таки скрашивает… ‘участие в общем преступлении’, как выразился Толстой в ‘Крейцеровой сонате’. Но он взял слишком резко и до непереносимости откровенно. Он увлекся. Века практики выучили нас спокойному отношению: мы всегда берем приданое. Обручение, т. е. полгода влюбленности, ознакомления друг с другом, мы выкинули. Теперь просто: сошлись, обыкновенно, с родителями невесты, сосчитались, условились о вещевом приданом — материями и мехами — и ударили по рукам… И когда главное кончено, ‘очень просто’ невесту приводят, жених тоже ‘приходит’, ставятся рядом, простоят 3/4 часа или час, ну — послушают, ну — на них поглядят. И, затем, ‘очень просто’, — барковский момент. Без стихов и прозы: этого решительно не надо. От этого душу нашу воротит…
— И рыцарское поклонение женщине?..
— Душу воротит!
— Стрельба на дуэли за оскорбленную честь женщины?
— Что вы: даже запрещено законом! Явное преступление!
— Нежное, деликатное отношение к женщине?
— Да можно, конечно. Но пустяки. Не в этом дело: дело в крепком условии, крепком обязательстве, в ядреном здоровье женщины, хорошем приданом. Чтобы с нашей каши не чахла, со щей не тошнило. Чтобы послушлива была, — это важно. Хозяйка и мужняя спальница…
— А влюбление?
— Ни-ни. Главное, — его-то и не надо. Всему злу корень. Тут она заноровится, загордится, поднимет голову. Ни-ни. Разрушение всего. Нет, ‘очень просто…’ берегла бы кошель мужа, его копейку: и была здорова, вынослива в родах, на лекарства бы лишнего не брала. И вообще… кухня, кладовая со скарбом… и спальня. И пожалуйста, без песни, пожалуйста, без сказки. Главное зло.
Кто это подсказал… нет, кто это напел человечеству, в бесчисленных присказках, на ‘семейных советах’, в интимные минуты жизни, в роковых трагических коллизиях семейной жизни, по каменным городам, по деревянным селам, под соломенными крышами деревень, тот и создал мысль:
— Да, вообще, это не дорого стоит… Какая цена женщине?.. Цена хорошей рабочей силы и удобной постельницы, всегда одной и всегда здоровой, не больной. Вот и только.
Ореола нет. Ореол спал. ‘Цена’, вообще, стала усчитываема. Стало все рационально и ‘очень просто вообще’…
Мистический корень подрубился…
Тот, которым питалось, в сущности, все человечество. И порознь каждый питался, каждая девушка.
‘Это’ будет венцом любви моей…
‘Этого’ нельзя купить…
‘Этого’ я не могу продать.
Но когда ее стукнули по затылку, стукнули ‘старшие’, стукнул отец, стукнула мать, стукнули в присутствии священника, и все трое согласно (от ‘согласия’-то и великий авторитет) заговорили:
— Что такое? Какие разговоры?.. Породнимся через тебя с богатым, породнимся с сильным, породнимся со знатным…
Тогда у девушки не могла не мелькнуть мысль:
— Да я лучше сама себя продам, чем меня другие продают… вот и в присутствии батюшки, с его благословения. Я и малолетняя, и глупая, и темная. Но когда все решили, что я — продаваемая вещь, то уж верно: так не ошибается столько людей и столько времен. Верно, на том свет стоит, что все можно купить и все можно продать. Поплачу…
— Поплачешь перед венцом. А там ‘стерпится — слюбится’. Народ-то умнее человека: можно и не с любым жить. Любый человек — молод, да гол, а этот — стар, да с мошной. Хозяйство.
Так женщина, — всемирная, — и дошла или доведена была до мысли, что пол ее есть вещь в хозяйстве, капитал. Ну, а ‘капиталом’ торгуют, с ‘капитала’ проценты получают, ‘капитал’ недвижимо не лежит. ‘Шевелись’, капитал, и ‘питай свою владелицу’. Одевай. Капитал этот, — как только дошла мысль до данного пункта, — оказал в себе бесценные свойства: 1) у каждой есть, наследственный, 2) не тает, похож на неразменный рубль: вышла на улицу, — и через час рубль в кармане, два раза сходила, — два рубля, в урочный день — три, пять, наконец, даже десять рублей. ‘Аладинова лампа’, кто ее ни ‘потрет’ со словами: ‘Появись!’, ‘Исполни!’ ‘Дух’, — на этот раз ‘дух проституции’, — выскакивал каждый раз, говоря темной, невежественной, младенчествующей девушке: ‘Что угодно?’
— Угодно поехать на извозчике. Никогда по городу не ездила (деревенская девушка).
— Угодно в булочной кофею со сливками выпить.
— Угодно сладкий пирожок в кондитерской купить.
В России желания дешевле аравийских. И, наконец, это — поистине аравийское желание:
— Мне, деревенской девушке, безграмотной, немножко рябой, на которую никто особенно не заглядывался, угодно соснуть с молоденьким юнкерочком из хорошей семьи… С образованным дворянином в синем мундире, что ‘студентами’ называются…
‘Дух’ все исполнил. И потекло…
Кольцов пропел последние песни романтизма: о том, что ‘милую’ отнимают, о том, что ‘до милого’ не допускают. Но духовенство сказало:
— Это — грех. Любить, это — грех. Надо выходить замуж.
И когда девушке сказали о первой ночи, первая мать сказала:
— Экая невидаль. Поспишь и с нелюбым!
Сказала, однако, уже по традиции и по ‘напеву веков’, то девушка договорила в себе:
— В самом деле, можно и с нелюбым спать. Эка невидаль…
То она и была первою проституткою. Пала — метафизически. А назавтра — и физически.
Но кто же, кто все-таки был первый основатель. О, и ‘батюшка’ поет не свою песню, а ему ‘напетую’, тоже по традиции.
Да, первое основание положено было в мысли: пол — отрицательное, пол — грешное, пол — не святое.
‘Не святое’…
Как это было сказано, и понеслось гулом по истории, по цивилизации:
— Значит, нечего его беречь.
Монах. Черное его одеяние. Темный куколь. И этот заунывный тон:
— Все кончается и кончится. Мир должен сгореть, мир не вечен. Не женитесь, не выходите замуж, не имейте детей: ибо это только плодит грех в мире и укрепляет в нем грех. Крепче рождение, — крепче мир, крепче любовь, — крепче рождение. А должно все слабнуть, расседаться, рушиться…
Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 24 апр. No 93.