Эдгаръ По
Эдгаръ По
Философія творчества.
Философія творчества.
Философия творчества, По Эдгар Аллан, Год: 1846
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Томъ второй. Разсказы, статьи, отрывки, афоризмы.
М., Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’, 1906
OCR Бычков М. Н.
Чарльзъ Диккенсъ, въ письм, лежащемъ сейчасъ передо мной, намекая на сдланный мною когда-то разборъ механизма, по которому написанъ ‘Барнэби Рэджъ’, говоритъ: ‘Между прочимъ, знаете ли вы, что Годвинъ написалъ своего ‘Калеба Уильемса’ съ конца? Сперва онъ запуталъ своего героя въ сть затрудненій, образующую второй томъ, а потомъ, для перваго тома, окружиль его извстнаго рода изъясненіемъ того, что было сдлано’.
Я не думаю, чтобы Годвинъ въ точности поступилъ именно такимъ образомъ,— и дйствительно, то, что говоритъ онъ самъ, не вполн согласуется съ мыслью Мистера Диккенса — но авторъ ‘Калеба Уильемса’ былъ слишкомъ хорошимъ художникомъ, чтобы не замтить преимущества, которое можно извлечь изъ процесса, по крайней мр нсколько схожаго съ этимъ. Ничто такъ не очевидно, какъ то, что каждый замыселъ, достойный этого имени, долженъ быть выработанъ вплоть до своей развязки, прежде чмъ длать какую-нибудь попытку съ перомъ въ рук. Лишь постоянно имя въ памяти развязку, мы можемъ придать замыслу необходимый видъ послдовательности, причинности, застававъ событія, и въ особенности весь общій тонъ, тяготть къ развитію замышленнаго.
Кавь я думаю, есть коренная ошибка въ обычномъ способ построенья повствованія. Или разсказъ основанъ на тезис — или таковой внушенъ какимъ-нибудь событіемъ дня — или, въ лучшемъ случа, авторъ принимается самъ вырабатывать сочетаніе поразительныхъ событій, чтобы создать только основу своего повствованія — намреваясь, вообще, заполнять описаніями, діалогами, или авторскими поясненіями, всякаго рода проблы въ фактахъ или въ дйствіи, которые могутъ сдлаться явными между страницей и страницей.
Я предпочитаю начинать съ разсмотрнія извстнаго эффекта. Всегда имя въ виду оригинальность — ибо тотъ невренъ самому себ, это дерзаетъ опуститъ столь очевидный и столь легко достижимый источникъ интереса — я, прежде всего, говорю себ: — ‘Изъ безчисленныхъ эффектовъ или впечатлній, которыя способны воспринять сердце, разумъ, или (говоря боле обще) душа, какой эффектъ я долженъ выбрать въ данномъ случа?’ Выбравъ сперва новый, и потомъ, яркій эффектъ, я разсматриваю, можетъ ли онъ лучше всего быть созданъ извстнымъ приключеніемъ или тономъ — обыкновенными ли приключеніями и особеннымъ тономъ, или наоборотъ), или обоюдной особенностью приключенія и тона — затмъ смотрю вокругъ себя (или врне внутрь), стараясь найти такія сочетанія событія и тона, которыя наилучше помогли бы мн создать искомый эффектъ.
Я часто думалъ, какую интересную журнальную статью могъ бы написать любой авторъ, если бы онъ захотлъ — точне, если бы онъ могъ — подробно, шагъ за шагомъ, отмтить процессъ, путемъ котораго каждое изъ его произведеній достигло предльной точки. Почему такого писанія никогда не было дано міру, я весьма затрудняюсь сказать,— но, бытьможеть, причина ни въ чемъ такъ не кроется, какъ въ авторскомъ тщеславіи. По большей части, писатели — въ особенности поэты — предпочитаютъ, чтобы думали, что они сочиняютъ въ извстнаго рода утонченномъ безуміи, въ состояніи экстатической интуиціи — и они положительно затрепетали бы при мысли о разршеніи публик заглянуть за сцену, взглянуть на вырабатываемыя и колеблющіяся несовершенства мысли — на истинныя задачи, ухваченныя лишь въ послдній моментъ — на безчисленные проблески мысли, еще не достигшей до зрлости полной перспективы — на совершенно созрвшія фантазіи, отброшенныя въ отчаяніи, какъ невыполнимыя — на осторожныя выбиранія и отбрасыванья — на мучительные вычерки и вставки — словомъ, на вс эти колеса и шестерни — на подъемную машину, чьи блоки создаютъ перемну сцены — на лстницы со ступеньками, и на дьявольскіе трапы — на птушьи перья, красную размалевку, а блыя наклейки, которыя, въ девяноста девяти случаяхъ изъ ста, составляютъ отличительныя свойства литературнаго гистріона.
Я знаю, съ другой стороны, что это отнюдь не общее правило, чтобы авторъ вообще былъ въ состояніи пройти обратный путь, который привелъ его къ его заклютеніямъ. Въ общемъ, внушенія, возникши въ безпорядк, осущестиляются и забываются аналогичнымъ образомъ.
Что касается меня, я никогда не относился съ сочувствіемъ къ указанному отвращенію, а также никогда не испытывалъ ни малйшаго затрудненія при возсозданіи въ памяти послдовательнаго развитія какого-либо изъ моихъ произведеній, и, если интересъ анализа, или возсозданія, въ томъ смысл, какъ я счелъ его желательнымъ, совершенно независимъ отъ дйствительнаго или воображаемаго интереса разсматриваемой вещи, съ моей стороны не будетъ нарушеніемъ приличія показать modus operande, съ помощью котораго я собралъ въ одно цлое какое-либо изъ моихъ произведеній. Я выбираю ‘Ворона’, какъ вещь наиболе общеизвстную. Мое намреніе — сдлать очевиднымъ, что ни одинъ пунктъ въ этомъ замысл не является результатомъ случая или интуиціи — что произведеліе создавалось шагъ за шагомъ, достигая своей законченности съ точностью и строгой послдовательностью математической проблемы.
Обоидемъ молчаніемъ, какъ не относящееся къ поэм, per se, то обстоятельство — или врне ту неизбжность — которая прежде всего возбудила намреніе написать какую-нибоудь поэму, которая отвчала бы одновременно общедоступному и критическому вкусу. Итакъ, начнемъ съ замысла.
Начальнымъ соображеніемъ была мысль объ объем. Если какое-нибудь литературное произведеніе слишкомъ длинно, чтобы быть прочитаннымъ за одинъ присстъ, мы волей-неволей должны отказаться отъ чрезвычайно важнаго эффекта, доставляемаго единствомъ впечатлнія — ибо, если требуется чтеніе въ два присста, во впечатлніе вмшиваются мірскія дла, и что-либо подобное цльности сразу разрушено. Но разъ, ceteris paribus, никакой поэтъ не можетъ опускать чего бы то ни было, что можетъ подвинуть впередъ осуществленіе его замысла, остается только разсмотрть, можетъ ли тутъ быть, въ цломъ, какая-нибудь выгода, уравновшивающая потерю единства. Здсь я немедленно говорю — нтъ. То, что мы называемъ длинной поэмой, на самомъ дл есть ничто иное, какъ цлый рядъ короткихъ поэмъ — то-есть краткихъ поэтическихъ эффектовъ. Врядъ ли нужно доказывать, что извстная поэма является таковой лишь постольку, поскольку напряженно она возбуждаетъ, возвышая душу, вс же напряженныя возбужденія, въ силу психологической неизбжности, кратки. По этой причин, по крайней мр въ своей половин, ‘Потерянный Рай’ является чистой прозой — рядъ поэтическихъ возбужденій перемшанъ, неизбжно, съ соотвтствующими пониженіями — все въ цломъ лишено, благодаря чрезвычайной длиннот, необыкновенно важнаго художественнаго элемента, цльности, или единства впечатлнія.
Такимъ образомъ, устанавливается, повидимому, очевидный фактъ, что для всхъ произведеній литературнаго искусства есть, въ отношеніи длинноты, опредленная граница — предлъ одного присста — и что, хотя въ прозаическихъ произведеніяхъ извстнаго разряда, какъ, напримръ, въ ‘Робиизон Крузо’ (не требующемъ единства) эта граница можетъ быть съ успхомъ пройдена, никогда нельзя въ точномъ смысл пройти ее въ какой-либо поэм. Въ предлахъ этой границы, размръ поэмы можетъ находиться въ математическомъ отношеніи къ ея достоинствамъ,— другими словами, къ степени истиннаго поэтическаго эффекта, котораго она способна достичь, ибо совершенно ясно, что краткость должна быть въ прямомъ отношеніи къ напряженности замышленнаго эффекта — съ однимъ, конечно, условіемъ, что извстная степень длительности безусловно необходима, для того чтобы создать какок бы то ни было эффектъ.
Имя въ виду эти соображенія, такъ же какъ степень возбужденія, которую я счелъ не свыше общедоступнаго, но и не ниже критическаго вкуса, я достигъ сразу того, что я представилъ себ какъ необходимую длинноту моей замышленной поэмы — длинноту приблизительно въ сто строкъ. Въ ней, на самомъ дл, сто восемь строкъ.
Слдующей моей мыслью было соображеніе относительно выбора впечатлнія, или эффекта, который должно создать: и здсь я могу сдлать умстное указаніе, что при выполненія своего замысла я непремнно хотлъ, чтобы произведеніе могло найти всеобщее признаніе. Я удалился бы слишкомъ далеко отъ непосредственнаго моего предмета, если бы сталъ доказывать пунктъ, на которомъ я неоднократно настаивалъ, и который, для людей поэтически-чувствующихъ, отнюдь не нуждается ни въ какихъ доказательствахъ,— я разумю утвержденіе, что Красота есть единственная законная область поэмы. Скажу, однако, нсколько словъ для разъясненія, что я подъ этимъ подразумваю, ибо нкоторые изъ моихъ друзей выказали наклонность къ ложному толкованію. Наслажденіе, которое одновременно и самое напряженное, и самое возвышенное и самое чистое, можно найти, какъ я думаю, въ созерцаніи прекраснаго. Когда, на самомъ дл, люди говорятъ о Красот, они, въ точности, разумютъ не качество, какъ это предполагается, а эффектъ — они, вкратц, намекаютъ именно на это напряженное и чистое возвышеніе души — не ума, или сердца — на что я указывалъ — и оно вспытывается вслдствіе созерцанія ‘красиваго’. Теперь, я обозначаю Красоту законной областью поэмы, главнымъ образомъ, потому, что, какъ гласитъ явное правило Искусства, нужно длать такъ, чтобы эффекты возникали изъ прямыхъ причинъ — чтобы объекты достигались съ помощью средствъ, наиболе приспособленныхъ для ихъ достиженія, и никто еще не былъ настолько слабъ, чтобъ отрицать, что особое возвышенное возбужденіе, на которое указывалось, наиболе врнымъ способомъ достигается въ поэм. Дале, объектъ Истина, или удовлетвореніе разума, и объектъ Страсть, или возбужденіе сердца, хотя достижимы до извстной степени въ поэзіи, ихъ гораздо легче достигать въ проз. Истина, на самомъ дл, требуетъ точности, а Страсть крайней простоты (истинно-страстные поймутъ меня), а они находятся въ безусловно враждебномъ соотношеніи съ тою Красотой, которая, какъ я утверждаю, состоитъ въ возбужденіи, или пріятномъ возвышеніи, души. Изъ всего вышесказаннаго отнюдь не слдуетъ, чтобы страсть, или даже истина, не могли быть вводимы, и даже съ выгодою вводимы, въ поэму — ибо они могутъ служать для изъясненія, или содйствовать общему впечатлнію, какъ это длаютъ диссонансы, въ музык, въ силу контраста — но истинный художивкъ всегда суметъ, во-первыхъ, привести ихъ въ надлежащее служебное соотношеніе съ главной цлью, и, во-вторыхъ, окутать ихъ, какъ только возможно, тою Красотой, которая составляетъ атмосферу и сущность поэмы.
Разсматривая, такимъ образомъ, Красоту, какъ надлежащую мою область, я нашелъ, что слдующій мой вопросъ относился къ тому настроенію въ высшемъ проявленіи Красоты — и весь опытъ показывалъ, что такое настроеніе есть тонъ печали. Красота какого бы то ни было рода. въ высшемъ ея развитіи, неизмнно возбуждаетъ впечатлительную душу до слезъ. Печаль является, такимъ образомъ, наиболе законнымъ изъ всхъ поэтическихъ настроеній.
Посл того какъ область и настроеніе были такимъ образомъ выяснены, я обратился къ обычной прелюдіи, имя въ виду получить какую-нибудь художественную приправу, которая могла бы служить мн основной нотой при построеніи поэмы — найти какой-нибудь стержень, на которомъ могла бы вращаться вся машина. Тщательно размышляя обо всхъ обычныхъ художественныхъ эффектахъ,— или, врне, мткихъ пріемахъ, въ театральномъ смысл — я не преминулъ немедленно увидать, что никакой пріемъ не имлъ такого всеобщаго примненія, какъ припвъ. Всеобщность примненія въ достаточной мр убждала меня въ выгодной его цнности, и избавляла меня отъ необходимости подвергнуть его анализу. Я разсмотрлъ его, однако, въ отношеній его способности къ усовершенствованію, и вскор увидалъ, что онъ находится въ первобытномъ состояніи. Припвъ, какъ онъ обыкновенно употребляется, не только ограничивается лирическимъ стихомъ, но и зависитъ въ смысл впечатлнія отъ силы монотонности — какъ въ звук, такъ и въ мысли. Удовольствіе выводится единственно лишь изъ чувства тождества — повторенія. Я ршилъ внести разнообразіе въ эффектъ, и такимъ образомъ повысить его, держась въ общемъ монотонности звука, между тмъ какъ я постоянно варьировалъ монотонность мысли, то-есть я ршилъ производить безпрерывно новые эффекты, видоизмняя примненіе припва — причемъ самъ припвъ, въ большей части, остается неизмннымъ.
Установивъ эти пуикты, я подумалъ затмъ о томъ, какого свойства долженъ быть мой припвъ. Разъ примненіе его должно повторно видоизмняться, ясно было, что самъ припвъ долженъ быть краткимъ, ибо при частыхъ видоизмненіяхъ примненія какой-либо длинной мысли возникли бы непреоборимыя затрудненія. Легкость варіаціи находилась бы, конечно, въ прямомъ отношеніи къ краткости мысли. Это сразу привело меня къ одному слову, какъ къ наилучшему припву.
Тутъ возникъ вопросъ относительно характера этого слова. Разъ я надумалъ прибгнуть къ припву, раздленіе поэмы на строфы было логическимъ слдствіемъ, припвъ долженъ былъ составлять заключеніе каждой строфы. Не было сомннія, что это заключеніе должно было быть звучнымъ и имющимъ длительную выразительность, чтобы имть силу, и эти соображенія неизбжно привели меня къ долгому о, какъ наиболе звучной гласной, въ соединеніи съ р, какъ наиболе выразительной согласной.
Разъ звукъ припва былъ ршенъ, нужно было выбрать слово, воплощающее его, и въ то же время съ наивозможной полнотой гармонирующее съ предршеннымъ настроеніемъ поэмы. Въ такомъ изысканіи было абсолютно невозможно проглядть слово ‘Nevermore’. На самомъ дл, оно первымъ представилось мн.
Слдующимъ desideratum’омъ было соображеніе о повод для безпрерывнаго повторенія одного слова ‘никогда’. Разсматривая затрудненіе, на которое я тотчасъ же натолкнулся, при измышленіи достаточно пріемлемаго основанія для безпрерывнаго его повторенія, я не преминулъ увидать, что это затрудненіе возникало лишь изъ допущенія, что данное слово такъ безпрерывно, или монотонно, говорится человческимъ существомъ — я не преминулъ увидать, коротко говоря, что затрудненіе кроется въ примиреніи этой монотонности и пользованія разсудкомъ со стороны существа, повторяющаго данное слово. Тамимъ образомъ немедленно возникла мысль о неразумномъ существ, способномъ къ рчи, и вполн естественнымъ образомъ на первомъ мст появился попугай, но онъ тотчасъ же уступилъ мсто Ворону, какъ одаренному также способностью рчи и безконечно боле находящемуся въ соотвтствіи съ задуманнымъ настроеніемъ.
Я дошелъ до представленія о Ворон, какъ птиц зловщей, монотонно повторяющей одно слово ‘Никогда’ въ конц каждой строфы нкоторой поэмы, проникнутой меланхолическимъ настроеніемъ, и по размрамъ насчитывающей приблизительно сто строкъ. Теперь, не теряя ни на минуту изъ виду предметъ — возвышенность или завершенность во всхъ отношеніяхъ — я спросилъ себя — ‘Изъ всего, что печально,— что наиболе печально, согласно со всеобщимъ пониманіемъ человчества?’ Смерть, гласилъ явный отвтъ. ‘И когда’, подумалъ я, ‘эта наиболе печальная область наиболе поэтична?’ Изъ того, что я уже достаточно подробно разъяснилъ, отвтъ также явствуеть: ‘Когда она наиболе тсно сочетается съ Красотой: итакъ, смерть красивой женщины, несомннно, есть самый поэтическій замыселъ, какой только существуетъ въ мір, и равнымъ образомъ несомннно, что уста, наиболе пригодныя для такого сюжета, суть уста любящаго, который лишился своего счастья.’
Я долженъ былъ теперь сочетать два представленія — любящаго, скорбящаго о своей умершей возлюбленной, и Ворона, безпрерывно повторяющаго слово ‘Никогда’ {Крикъ Ворона ‘Nevermore’ въ точности означаетъ ‘Больше никогда’. Я передалъ его словомъ ‘Никогда’, во-первыхъ, чтобы не мнять размра подлииника, во-вторыхъ, потому, что въ данномъ случа одно слово сильне, чмъ два. К. Б.}. Я долженъ былъ сочетать ихъ, памятуя мое намреніе видоизмнять каждый разъ примненіе повторяемаго слова, но единственнымъ средствомъ получить такое сочетаніе было представить Ворона, говорящимъ это слово въ отвтъ на вопросы любящаго. Тутъ я увидалъ выгоду, доставляемую эффектомъ, на который я разсчитывалъ, я говорю объ эффект варіаціи въ примненіи. Я увидалъ, что могу сдлать первый вопросъ, предложенный любящимъ — первый вопросъ, на который Воронъ долженъ отвтить ‘Никогда’ — какимъ нибудь общимъ мстомъ, второй мене общимъ мстомъ, третій еще мене, и такъ дале, пока, наконецъ, любящій, пробужденный отъ своей первоначальной небрежности, печальнымъ характеромъ самаго слова, въ силу частаго его повторенія, а также въ силу соображенія о зловщемъ характер птицы, которая его произноситъ, не будетъ возбужденъ, наконецъ, до суеврнаго настроенія, и не предлагаетъ цлаго ряда вопросовъ совершенно другого характера — вопросовъ, разршеніе которыхъ лежитъ у него на сердц — предлагаетъ ихъ частію суеврно, частію въ извстнаго рода отчаяніи, которое услаждается самоистязаніемъ — предлагаетъ ихъ не потому, что вритъ въ пророческій или демоническій характеръ птицы (ибо разумъ увряетъ его, что она лишь повторяетъ заученный урокъ), го потому, что онъ испытываетъ изступленное наслажденіе — придавая такой характеръ своимъ вопросамъ, что онъ долженъ получать отъ ожидаемаго ‘Никогда’ самую усладительную, ибо самую нестерпимую, печаль. Понявъ возможность, такимъ образомъ доставляемую мн, или, точне говоря, такимъ образомъ прямо навязанную мн самымъ теченіемъ построенія, я прежде всего установилъ въ своемъ ум высшую точку — тотъ вопросъ, на который ‘Никогда’ должно быть послднимъ отвтомъ — тотъ вопросъ, въ отвтъ на который это слово ‘Никогда’ должно было бы внушить крайнюю мыслимую степень печали и отчаянія.
Итакъ, здсь, можно сказать, началась моя поэма, въ конц, гд должны были бы начинаться вс произведенія искусства, ибо здсь, въ этомъ пункт моихъ предварительныхъ соображеній, я впервые взялся за перо и написалъ слдующую строфу:
‘Ты пророкъ!’ вскричалъ я, ‘вщій! Птица ты иль духъ зловщій,
Этимъ Небомъ, что надъ нами — Богомъ, скрытымъ навсегда,
Заклинаю, умоляя мн сказать: въ предлахъ Рая
Мн откроется ль святая, что средь ангеловъ всегда,
Та, которую Ленорой въ Небесахъ зовутъ всегда?’
Каркнулъ Воронъ: ‘Никогда.’
Я написалъ эту строфу, въ данномъ пункт. во-первыхъ, для того, чтобы, установивъ высшую точку, и могъ наилучшимъ образомъ варьировать и распредлять по степенямъ, въ отношеніи серьезности и важности, предшествующіе вопросы любящаго, и во-вторыхъ, чтобы я могъ окончательно установить ритмъ, размръ, длительность, и общій распорядокъ строфы, такъ же какъ распредлить по степенямъ строфы, которыя должны были быть предшествующими, такъ чтобъ ни одна изъ нихъ не могла превышать ее въ ритмическомъ эффект. Если бы при послдовавшей затмъ сочинительской работ я былъ способенъ построить боле сильныя строфы, я безъ колебаній нарочно бы ихъ ослабилъ, чтобы они не встали помхой высшему эффекту.
Здсь будетъ умстно сказать нсколько словъ о самомъ стихосложеніи. Моей главной задачей (по обыкновенію) была оригинальность. Та степень, въ которой это соображеніе подвергается небреженію при писаніи стиховъ, является одной изъ самыхъ необъяснимыхъ въ мір вещей. Если допустить, что въ самомъ ритм кроется очень мало возможностей разнообразія, все же остается яснымъ, что возможныя разнообразія размра и строфы абсолютно безконечны, и однако же, въ теченіи цлыхъ столтій, ни одинъ человкъ, съ стихахъ, не сдлалъ, или никогда, повидимому, не думалъ сдлать, что-нибудь оригинальное. Факть заключается въ томъ, что ориганальность отнюдь не является, какъ это полагаютъ нкоторые, дломъ простого побужденья или интуиціи (мы должны исключить лишь умы совершенно необыкновенной силы). Вообще, чтобы быть найденной, она должна быть тщательно отыскиваема, и хотя она представляетъ изъ себя положительное достоинство высшаго порядка, oнa требуетъ для своего достиженія не столько изобртенія, сколько отрицанія.
Я, разумстся, не притязаю на оригинальность ни въ ритм, ни въ размр ‘Ворона’. Первый представляетъ изъ себя трохей, второй является полной восьмистопной строкой, которая смняется семистопной строкой, повторяемой въ припв пятаго стиха, и заключается неполной четырехстопной строкой. Мене педантично — стопы, употребляемыя въ поэм (трохеи), состоятъ изъ одного долгаго слога, за которымъ слдуетъ короткій, первая строка строфы состоитъ изъ восьми стопъ, вторая езъ семи съ половиной (въ дйствительности дв трети), третья изъ восьми, четвертая изъ семи съ половиной, пятая то же самое, шестая изъ трехъ съ половиной. Каждая изъ этихъ строкъ, взятая въ ея индивидуальности, употреблялась раньше, и въ чемъ состоитъ оригинальность ‘Ворона’, это въ томъ, что данныя строки сочетаются въ строфу, хотя бы отдаленное приближеніе къ которой никогда не предпринималось. Впечатлніе отъ этой оригинальности сочетанія усиливается другими и какъ бы совершенно новыми эффектами, возникающими изъ пространности примненія основъ римы и аллитераціи.
Слдующимъ пунктомъ соображенія былъ способъ сопоставленія любящаго и Ворона — и первымъ развтиленіемъ этого была мысль о мст. Самымъ естественнымъ внушеніемъ могла бы здсь казаться мысль о лс, или о поляхъ,— но мн всегда казалось, что тсная замкнутость пространства безусловно необходима для эффекта обособленнаго событія — это иметъ силу рамы къ картин. Разъ вы держите вниманіе сосредоточеннымъ, въ этомъ есть несомннная моральная сила, и, само собой разумется, этого не нужно смшивать съ простымъ единствомъ мста.
Я ршилъ поэтому помстить любящаго въ его комнат — въ комнат сдлавшейся для него священною, благодаря воспоминаніямъ о той, которая ее посщала. Комната изображена снабженною богатой обстановкой — ради осуществленія, уже изложенныхъ мною, мыслей о Красот, какъ единственно истинной области поэтическаго творчества.
Посл того какъ мсто было опредлено, я долженъ былъ ввести птицу — и мысль о введеніи ея черезъ окно была неизбжной. Мысль заставить любящаго предположить, что хлопанье крыльевъ птицы о ставню есть стукъ въ дверь, возникла изъ желанія увеличить, длительностью, любопытство читателя, и изъ желанія допустить случайный эффектъ, который получается въ силу того, что любящій распахиваетъ дверь, видитъ лишь тьму, и отсюда возникаетъ полугреза о томъ, что это былъ духъ его возлюбленной, который постучался.
Я сдлалъ ночь ненастной, во-первыхъ, для того, чтобы объяснить, почему Воронъ ищетъ пріюта, во-вторыхъ, чтобы создать эффектъ контраста между этой ночью и (физической) ясностью, царящей въ комнат.
Я заставилъ птицу ссть на бюстъ Паллады также для эффекта противопоставленія между мраморомъ и цвтомъ ея перьевъ — да будетъ понято, что бюстъ былъ всецло внушенъ птицей. Бюстъ Паллады былъ выбранъ потому, во-первыхъ, что онъ находится въ наибольшей гармоніи съ тмъ, что любящій посвятилъ себя умственнымъ занятіямъ, и потому, во вторыхъ, что слово Паллада само по себ звучно.
Приблизительно въ середин поэмы я воспользовался также эффектомъ контраста, чтобы углубить окончательное впечатлніе. Появленію Ворона приданъ фантастическій характеръ — приближающійся настолько къ смшному, какъ только это было возможно. Онъ входить, ‘махая крыльями’.
Не склонился онъ учтиво, но, какъ лордъ, вошелъ спсиво,
И, взмахнувъ крыломъ лниво, въ пышной важности своей,
Онъ взлетлъ…
Въ двухъ строфахъ, за этимъ слдующихъ, намреніе выполнено еще боле явно:
Отъ печали я очнулся, и невольно усмхнулся.
Видя важность этой птицы, жившей долгіе года.
‘Твой хололъ ощипанъ славно, и глядишь ты презабавно,
Я промолвилъ, ‘но скажи мн: въ царств тьмы, гд Ночь всегда.
‘Какъ ты звался, гордый Воронъ, тамъ, гд Ночь царитъ всегда?’
Воронъ крикнулъ: ‘Никогда’.
Птица ясно отвчала, и, хоть смысла было мало,
Подивился я всмъ сердцемъ на отвтъ ея тогда.
Да и кто не подивится, кто съ такой мечтой сроднится,
Кто поврить согласится, чтобы гд нибудь, когда
Слъ надь дверью говорящій безъ запинки, безъ труда,
Воронъ съ кличкой ‘Никогда’.
Посл того какъ эффектъ развязки былъ такимъ образомъ обезпеченъ, я немедленно опустилъ причудливый элементъ — и установилъ настроеніе самой глубокой серьезности,— настроеніе, начинающееся въ слдующей же строф, строкою:
И взирая такъ сурово, лишь одно твердилъ онъ слово, и т. д.
Съ этого мига любящій боле не шутитъ — не усматриваетъ боле ничего даже причудливаго въ томъ, какой видъ иметъ Воронъ. Онъ говоритъ о немъ, какъ о ‘злой, тяжелой, страшной, худой, и зловщей птиц старыхъ дней’, и чувствуеть, что ‘огненные взоры’ жгутъ ему ‘сердце». Эта рзкая перемна въ дум, или мечт, любящаго введена для того, чтобы вызвать подобную же перемну въ читател — привести умъ въ состояніе, подходящее для развязки — которая должна теперь быть осуществлена такъ быстро и такъ непосредственно, какъ только это возможно.
Развязкой въ точномъ смысл,— отвтомъ Ворона, ‘Никогда’, на послдній вопросъ любящаго, встртитъ ли онъ свою возлюбленную въ другомъ мір,— поэма, въ явной своей фаз, въ фаз простого повствованія, доводится, строго говоря, до своего завершенія. До этихъ поръ, все происходитъ въ предлахъ объяснимаго — реальнаго. Воронъ, заучившій въ силу простого повторенія отдльное слово ‘Никогда’, и ускользнувшій отъ надзора своего хозяина, пригнанъ въ полночь, сильнымъ порывомъ бури, къ окну, откуда струится свтъ, и гд онъ хочетъ искать пріюта — къ окну чтеца, наполовину склонившагося надъ какимъ-то томомъ, наполовину грезящаго въ полусн объ умершей возлюбленной. Окно раскрыто передъ птицей, взмахивающей крыльями, птица помщается на мст наиболе для нея подходящемъ, за предлами непосредственнаго прикосновенія со стороны чтеца, который, развеселившись благодаря этому случаю, и благодаря причудливости во вншнемъ вид гостя. спрашиваетъ у птицы ея имя, въ шутку и не ожидая отвта. Воронь, когда къ нему обратились, отвчаетъ своимъ обычнымъ словомъ ‘Никогда’ — словомъ, находящимъ немедленный откликъ въ меланхолическомъ сердц чтеца, который, выразивши вслухъ извстныя мысли, внушенныя даннымъ обстоятельствомъ, снова изумляется на то, что птица повторяетъ слово ‘Никогда’. Чтецъ догадывается теперь, въ чемъ дло, но, какъ я объяснилъ,человческая жажда самоистязанія, а частію и суевріе, побуждаютъ его предлагать птиц такіе вопросы, которые доставять ему, любящему, наибольшую роскошь печали, предвкушеннымъ отвтомъ ‘Никогда’. Въ силу крайняго самоуслажденія этой пыткой, повствованіе, въ первой своей — какъ я назвалъ — въ явной своей фаз, достигло своего естественнаго завершенія, и до сихъ поръ предлы реальнаго не нарушались.
Но при такой разработк сюжета, хотя бы искусной, и хотя бы событіе было разукрашено очень ярко, всегда есть извстная жесткость, обнаженность, отталкивающая художественный глазъ. Требуются неизмнно дв вещи: во-первыхъ, извстная степень сложности, или, точне говоря, согласованія, во-вторыхъ, извстная степень внушаемости — нкоторое, хотя бы неопредленное, подводное теченіе въ смысл. Именно это послднее особеннымъ образомъ придаетъ произведенію искусства такъ много того богатства (беру изъ повседневной рчи вынужденный терминъ), которое мы слишкомъ охотно смшиваемъ съ чувствомъ нереальнаго. Именно излишество внушаемаго смысла — превращеніе подводнаго теченія замысла въ надводное — превращаетъ такъ-называемую поэзію такъ называемыхъ трансценденталистовъ въ прозу (и въ самую плоскую прозу). Держась такихъ мнній, я присоединилъ дв заключительныя строфы поэмы — чтобы внушаемостью ихъ наложить отпечатокъ на все предъидущее повствованіе. Подводное теченіе смысла сперва длается явнымъ въ строкахъ —
‘Вынь свой жесткій клювъ изъ сердца моего, гд скорбь всегда!’
Каркнулъ Воронъ: ‘Никогда’.
Обращаю вниманіе на то, что слова ‘изъ сердца моого’ представляютъ изъ себя первое метафорическое выраженіе въ поэм. Вмст съ отвтомъ ‘Никогда’, они побуждаютъ умъ искать извстной морали во всемъ, что до того разсказывалось. Читатель начинаетъ тепорь видть въ Ворон нчто эмблематическое — но только самая послдняя строка самой послдней строфы позволяетъ ясно видть, что замыселъ изображаетъ его какъ эмблему Мрачнаго и никогда не прекращающагося Воспоминанія:
И сидитъ, сидитъ зловщій, Воронъ черный, Воронъ вщій.
Съ бюста блднаго Паллады не умчится никуда,
Онъ глядитъ, уединенный, точно демонъ полусонный,
Свтъ струится, тнь ложится, на полу дрожитъ всегда,
И душа моя изъ тни, что волнуется всегда,
Не возстанетъ — никогда.