Фельетонный беллетрист, Трубачев Сергей Семенович, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 15 минут(ы)

ФЕЛЬЕТОННЫЙ БЕЛЛЕТРИСТЪ.
(По поводу полнаго собраня сочиненй И. И. Панаева).

Съ именемъ И. И. Панаева связывается воспоминане о нкогда знаменитомъ и влятельномъ журнал ‘Современникъ’, редакторомъ-издателемъ котораго былъ Панаевъ вмст съ Некрасовымъ съ 1847 по 1862 г., т. е. въ течене 15-ти самыхъ цвтущихъ лтъ существованя этого журнала. Современная читающая публика знаетъ Панаева также, какъ автора очень любопытныхъ ‘Литературныхъ воспоминанй’ и ‘Воспоминанй о Блинскомъ’. Но многимъ ли, — кром записныхъ любителей литературы, спецалистовъ и стариковъ-современниковъ Панаева, — извстно, что послднй въ течене почти тридцати лтъ (съ 1834 по 1862 г.) подвизался въ роли беллетриста, оставивъ потомкамъ пять объемистыхъ томовъ разныхъ очерковъ, повстей и романовъ? Беллетристическя работы Панаева были прочитаны въ свое время, вроятно, не безъ удовольствя и не безъ интереса, какъ произведеня во всякомъ случа талантливаго, подчасъ остроумнаго и легкаго пера, и вскор были забыты, какъ забываются многя легкя работы посредственныхъ романистовъ. У каждой эпохи есть свое ‘легкое чтене’ и свои легке романисты, которые вмст съ своими читателями (а иногда и раньше ихъ, еще заживо) сходятъ въ могилу. Такимъ легкимъ романистомъ былъ Панаевъ для сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. Вс вообще легке романисты могутъ быть названы фельетонными беллетристами, ибо они бываютъ не художниками слова, не творцами, а просто наблюдательными, подчасъ остроумный, разсказчиками съ художественнымъ пошибомъ. Фельетонные беллетристы (ихъ особенно много расплодилось въ наше время, обильное посредственностями во всхъ родахъ литературы) не создаютъ типовъ: это имъ не подъ силу, за то они старательно копируютъ природу, отдльные характеры и пишутъ картинки съ натуры. Часто они разыгрываютъ только вараци на темы, изобртенныя творцами-художниками, если вздумаютъ создать нчто художественное, еще чаще, пытаясь создать типъ, они берутъ уродливую крайность и пишутъ, не замчая этого, каррикатуру. Въ дйствующихъ лицахъ ихъ произведенй по большей части узнаютъ господина А, Б или В, которые почему-либо любопытны и характерны, узнаютъ портреты этихъ господъ А, Б или В, и никто изъ этихъ господъ все-таки не длается именемъ нарицательнымъ, въ род Ноздрева, Хлестакова, Плюшкина, Кречинскаго, Рудина, Обломова и др. Вотъ что мы понимаемъ подъ именемъ ‘фельетоннаго беллетриста’. Въ поняти ‘фельетонный беллетристъ’ есть, конечно, какъ и во всякомъ другомъ поняти, по законамъ логики, кром содержаня и свой объемъ, т. е. кром совокупности извстныхъ характерныхъ признаковъ (содержане) и вся совокупность предметовъ, принадлежащихъ къ данному виду или роду (объемъ). Какъ звзда отъ звзды, такъ и одинъ фельетонный беллетристъ отъ другого разнствуютъ въ слав. Сравнене ныншнихъ подобныхъ писателей съ прежними, напр., съ Панаевымъ, далеко не говоритъ въ пользу первыхъ. Ныншне и безцвтне, и водянисте, и безсодержательне, и вообще бездарне. Нкоторыя произведеня, нкоторые отдльные очерки и портреты Панаева, дб сихъ поръ не утратили своей цнности и, пожалуй, даже жизненности, что, конечно, свидтельствуетъ о присутстви художественности въ литературномъ даровани ‘Новаго поэта’ (таковъ былъ псевдонимъ Панаева въ ‘Современник’). Поэтому, мы причисляемъ Панаева къ выдающимся въ своемъ род писателямъ, къ первостепеннымъ представителямъ фельетонной беллетристики въ русской литератур. Конечно, значене Панаева, какъ редактора-издателя ‘Современника’, съумвшаго привлечь къ участю въ этомъ журнал вс лучшя литературныя силы, съумвшаго создать журналъ, которому до сихъ поръ не было и нтъ подобнаго по вляню на русское общество, гораздо важне, чмъ его значене, какъ беллетриста. Но и беллетристическая дятельность Панаева является во всякомъ случа интересной и назидательной, не безплодной и не лишенной значеня, ибо нкоторыя изъ повстей, помимо автобографи самого писателя, даютъ любопытный и характерный матералъ для сужденя и оцнки общественной и литературной жизни 40-хъ и 50-хъ годовъ. Воспользовавшись выходомъ въ свтъ полнаго собраня сочиненй Панаева, изданнымъ въ 6-ти томахъ книгопродавцемъ Н. Г. Мартыновымъ, мы считаемъ не лишнимъ напомнить читателямъ о литературной дятельности незаслуженно забытаго русскимъ обществомъ писателя.

——

Quod licet Jovi, non licet Jovi (или въ вольномъ русскомъ перевод: знай сверчокъ свой шестокъ). Если важно имть полныя собраня сочиненй литературныхъ корифеевъ, то совсмъ не интересно перечитывать тотъ балластъ, который по необходимости наполняетъ собраня сочиненй писателей второстепенныхъ и третьестепенныхъ. Публика, звая, пересматриваетъ балластъ въ полномъ собрани сочиненй даже большихъ талантовъ, а вдь этотъ балластъ зачастую бываетъ интересне самыхъ лучшихъ произведенй талантовъ средней руки. Какое же удовольстве читать балластъ фельетонныхъ беллетристовъ? Вообще, по отношеню къ второстепеннымъ писателямъ прошлаго времени должно быть разъ навсегда установлено: вновь издавать только ихъ лучшя вещи, сохранившя литературное и жизненное значене. Иначе, случайно попавшйся томъ можетъ отвадить обыкновеннаго, современнаго читателя отъ дальнйшаго чтеня. Конечно, издатель долженъ въ руководящей стать мотивировать свой выборъ и въ случа своей некомпетентности обратиться къ спецалистамъ. При такомъ распорядк издане имло бы несомннную историко-литературную цнность и было бы интересно для публики. Къ сожалню, такъ не поступаютъ и, къ сожалню, поэтому-то полныя собраня второстепенныхъ писателей камнемъ ложатся на издателей и трудно перевариваются публикой.

Все сказанное цликомъ относится къ Панаеву. Добрую половину изъ его вновь изданныхъ произведенй можно было бы оставить подъ спудомъ, составивъ только три тома, дйствительно интересныхъ и характеризующихъ Панаева, какъ фельетоннаго беллетриста. Смло можно было бы не издавать вновь всего написаннаго имъ до 1844 года, т. е. первыхъ двухъ томовъ, упомянувъ только въ общей характеристик, что, молъ, Панаевъ до этого времени писалъ то-то и то-то въ такомъ-то и такомъ-то дух. Въ произведеняхъ этого десятилтя (съ 1834 по 1844 годъ) дароване Панаева только вырабатывалось, перодъ зрлости для него наступилъ только съ 1845 года. Слдовало бы также значительно поурзать и пятый, необычайно пухлый и водянистый томъ, около 800 страницъ, заключающй въ себ дв части ‘Очерковъ изъ петербургской жизни’ вмст съ ‘Стихотворенями и пародями’. Изъ всхъ 45 очерковъ слдовало бы оставить не боле 12-ти или 15-ти, а изъ пародй 5—6 наиболе остроумныхъ и удачныхъ {Такъ изъ очерковъ слдовало бы взять: 1) Шпицъ — балъ за городомъ.

2) Дама изъ петербургскаго полусвта, 3) Камелй, 4) Петербургске праздношатающеся, 5) Петербургске ростовщики, 6) Галерная гавань, 7) Петербургскй Монте-Кристо,

Шарлота едоровна, 9) Замтки на долгихъ, 10) Слабый очеркъ сильной особы, 11) Максимъ Иванычъ аворскй и его дневникъ, 12) Благонамреннйшй господинъ, 13) Что такое нравственность? 14) На яву и во сн, 15) Сомнительныя существованя, или вмсто означеннаго 13-го на выборъ изъ 2-хъ слдующихъ — 1) Одно изъ неизбжныхъ лицъ Невскаго проспекта.— 2) Русскй джентльменъ-оптимистъ. А изъ пародй слдовало бы взять для образца IX, XI, XV, XX, XXXI, XXXV и XXXIX. Особенно хороши пароди XX и XXXIX. Мы позволимъ себ привести ихъ об цликомъ.

XX.

‘Онъ блденъ былъ. Она была блдна.

‘Они сидли молча. Передъ нею

‘Стоялъ стаканъ съ водою. А онъ

‘Покачивалъ печально головою.

‘Она рукой коснулася лица

‘И съ странною какою-то улыбкой,

‘Вдругъ что-то прошептала.

‘Онъ вздрогнулъ и на нее украдкой

‘Значительный, глубокй бросилъ взглядъ…

‘А на двор привязанная къ цпи

‘Собака выла. Небо было сро

‘И мелкй дождь накрапывалъ давно…

XXXIX.

‘Они молчали оба. Грустно, грустно

‘Юна смотрла. Взоръ ея глубокй

‘Былъ полонъ думы. Онъ моргалъ бровями

‘И что-то говорить хотлъ, казалось,

‘Она же покачала головой

‘И палецъ наложила въ знакъ молчанья

‘На синя, трепещущя губы…

‘Потомъ пошли домой все также молча,

‘И было въ ихъ молчаньи больше муки

‘И страшнаго значенья, чмъ въ рыданьяхъ,

‘Съ которыми бросаемъ горсть земли

‘На гробъ того, кто былъ намъ дорогъ въ жизни,

‘Кто насъ любилъ, быть можетъ! У воротъ

‘Они кухарку встртили…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

‘И долго изумленными глазами

‘Она на нихъ смотрла, но ни слова

‘Они ей не сказали. Да! ни слова…

‘И молча продолжали путь… и скрылись.}.

Первое десятилте литературной дятельности Панаева, которое мы назвали перодомъ выработки его таланта, распадается въ свою очередь на два пятилтя: въ первое изъ нихъ Панаевъ былъ подражателемъ Марлинскаго, во второмъ, въ его произведеняхъ начинаетъ мало-по-малу сказываться поворотъ на путъ реалистическаго творчества. Около 1852 года его талантъ въ ‘Львахъ въ провинци’ достигаетъ полной зрлости, въ 1856 году Панаевъ пишетъ своихъ ‘Хлыщей’, а затмъ размнивается на очерки, въ которыхъ то возвращается къ старымъ уже лицамъ, полне ихъ дорисовывая, то просто разыгрываетъ вараци на старыя темы, немилосердно повторяя самого себя. Не задолго до смерти (1862 г.) Панаевъ пишетъ свои воспоминаня, которыми заканчиваетъ свою литературную дятельность.

Въ своихъ воспоминаняхъ Панаевъ откровенно сознается (т. VI, стр. 117), что дтски увлекался на первыхъ порахъ Кукольникомъ, рабски преклонялся предъ нимъ и боготворилъ своего ‘кумира Марлинскаго’, этого необузданнаго и неистоваго романтика. Панаевъ въ тхъ же воспоминаняхъ говоритъ, что Блинскй много способствовалъ его отрезвленю отъ слпого увлеченя нашими доморощенными романтиками, при помощи которыхъ ‘народились длинныя и скучнйшя драмы съ художниками, холодныя внутри, какъ ледъ, но съ клокочущими на поверхности страстями, огромныхъ размровъ картины съ эффектными освщенями’. Дале Панаевъ прибавляетъ, что ‘любимыми темами не только для драмъ, но и для повстей сдлались артисты’, что ‘Кукольникъ въ своихъ пяти-актовыхъ драмахъ, Полевой въ своихъ многотомныхъ романахъ представляли различныхъ артистовъ и художниковъ въ апооз’ (стр. 150 и 151). Этой же участи подвергся на первыхъ порахъ своей дятельности и самъ авторъ воспоминанй, пиша до 1840 года только о художникахъ и поэтахъ, про художниковъ и поэтовъ, въ напыщенно-романическихъ, ходульно-французскихъ повстяхъ.

Въ первой своей повсти — ‘Спальня свтской женщины’ — Панаевъ изобразилъ юношу-поэта, имя котораго ‘зажигалось звздой надежды на безпривтномъ горизонт русской литературы’. Этотъ юноша, надъ головой котораго раскидывалась ‘наука широкимъ и втвистымъ деревомъ’, поклонникъ Шиллера, заимствовавшй изъ нмецкой философи ‘лаконическй напоръ идей’, съ сердцемъ въ вид ‘порохового ящика’. Этотъ поразительный юноша влюбляется и, Боже, какъ влюбляется! Онъ влюбляется въ половин марта, когда ‘весеннее солнце 183* года рзко вонзало лучи свои въ тонкя и грязныя льдины Невы’, въ душ его кипитъ цлая буря, страшная буря любви, сердце юноши ‘растопилось’. Увидвъ ее только разъ, сей юноша уже почувствовалъ ‘неотразикую необходимость… топить свои взоры въ ея бирюзовыхъ очахъ’. И вотъ, не смотря на то, что ‘между ними была страшная бездна, брошенная безжалостно людскимъ тщеславемъ, эгоизмомъ и прихотью’, не смотря на то, что она — княжна, они при помощи нкоего графа Врскаго знакомятся.

Она — 20-ти-лтняя женщина ‘вполн развернувшая блистательность красоты своей’, съ бирюзовыми очами, подернутыми поволокою, съ темно-каштановыми прядями шелковистыхъ волосъ.

Она, молодая княгиня, — ‘законодательница модъ’, всегда окруженная ‘неотразимой толпой обожателей’, ‘ея взглядъ — жизнь, ея желане — законъ, ея внимане — рай’. Ея разговоръ ‘сверкалъ позолотой ума и былъ распрысканъ обаятельнымъ ароматомъ гостиныхъ’. Сердца ихъ воспламенились, ихъ проникалъ ‘сладостный трепетъ’ они блаженствовали и въ одинъ прекрасный день, наконецъ, объяснились — ‘уста ихъ слились!’

‘ Это мгновене, говоритъ Панаевъ, надобно было вычеркнуть изъ книги ихъ жизни. Въ это мгновене они не существовали!

— Я люблю тебя, Викторъ! Жизнь и ты, ты и жизнь!— шептала она, замирая.

— Я не перенесу моего счастя!— задыхаясь, говорилъ Громскй’.

И, дйствительно, поэтъ съ сердцемъ въ вид порохового ящика не перенесъ своего счастья, ибо порохъ такъ легко воспламеняется, а княгиня была дамой огненной — и вотъ она подожгла этотъ пороховой ящикъ. Онъ узнаетъ объ одной прежней любви своего идеала, любви къ графу, который разъ утромъ приходитъ къ ней въ спальню (поэтъ, находившйся въ это время тамъ же, прячется за зеркало), заводитъ съ своей прежней страстишкой довольно нескромный разговоръ, поэтъ все это слышитъ и застрливается, но не смертельно. Выздороввъ, онъ ухалъ неизвстно куда изъ Петербурга, а княгиня, о, княгиня! начала влачить печальную жизнь, сдлавшуюся для нея ‘несносимою цпью, тяжкими веригами, страшною карою Провидня, передъ которымъ лежала гршница во прах съ кровавыми слезами раскаяня’. Къ ней возвратился изъ отъзда мужъ.

Вторая повсть — ‘Она будетъ счастлива’ — хотя и написана не столь уже раздирательнымъ и напыщеннымъ языкомъ, хотя и не такъ ходульна, какъ первая, но все-таки полна мелодраматическихъ. вымученныхъ эффектовъ и состряпана по шаблонному рецепту романтиковъ. Здсь герой если не артистъ, то глубоко-артистическая натура, а героиня поразительная свтская красавица. Опять повторяется воспламенене сердецъ, опять признаня въ род выше приведенныхъ. Героя страсть. обвиваетъ ‘могучими кольцами, будто змя’, а героиня любитъ скрытно (она замужемъ за-нелюбимымъ человкомъ), она ‘блдная, помертвлая’ внимаетъ его рчамъ, ибо долгъ повиновеня мужу для нея законъ. Она сохнетъ и чахнетъ, а онъ тоскуетъ и хандритъ, она, наконецъ, отъ любви умираетъ, а онъ у ея гроба рыдаетъ и… начинаетъ понимать, что ‘смерть можетъ быть высшею наградою, истиннымъ счастемъ!’

Этихъ двухъ примровъ, я думаю, будетъ вполн достаточно, чтобы понять каковы были романтико-литературныя упражненя Панаева въ первое пятилте его дятельности. Вс остальныя пять повстей (‘Сегодня и Завтра’., ‘Кошелекъ’, ‘Какъ добры люди’, ‘Дочь чиновнаго человка’ и ‘Блая горячка’) написаны въ такомъ же мелодраматическомъ дух. Главныя дйствующя лица въ нихъ или графы и князья съ графинями, и княгинями, въ которыхъ безумно влюбляются молодые, восторженные художники, или молодые люди съ артистической душой, которые бснуются въ припадкахъ нераздленной и безнадежной любви къ какой-нибудь упоительной красавиц-княжн, женихомъ которой состоитъ столь же упоительный графъ-кавалергардъ, или бдные художники, въ которыхъ влюбляются двицы высокопоставленныхъ чиновныхъ родителей, или, наконецъ, сумасшедше художники, бредяще своими умершими возлюбленными, галлюцинирующе ими, умирающе отъ страстной любви къ мертвымъ. Люди съ просто артистической душой сторожатъ съ кинжаломъ въ рукахъ за угломъ своихъ соперниковъ-графовъ, дерутся съ ними на дуэляхъ, убиваютъ ихъ, а невсты-княжны сходятъ съума и умираютъ въ чахотк. Восторженные художники отвергаютъ любовь дочерей высокочиновныхъ родителей, дочери — двицы идеальныхъ наклонностей — умираютъ въ чахотк, художники влюбляются въ княженъ и… тоже умираютъ, застрливаясь отъ безнадежной любви, а княжны преспокойно выходятъ замужъ за миллонеровъ и пр. и пр. Словомъ, убйства, самоубйства, смерти отъ чахотки, сумасшествя, и всякя иныя несообразности. Кому изъ ныншнихъ читателей интересно снова прочитывать всю эту романтическую гиль, всю эту мелодраматическую стряпню, вс эти раздирательныя, отжившя quasi-художественныя произведеня? Можетъ быть, бабушки ныншняго поколня зачитывались и захлебывалисъ этими повстями, ибо это было въ дух времени, кумиромъ котораго былъ Марлинскй съ цлой армей романтиковъ, но ныншнй читатель не дочитаетъ до конца ни одной повсти въ этомъ род. Зачмъ же ихъ бы? Снова издавать? Пусть бы он мирно покоились на пожелтвшихъ страницахъ журналовъ 30-хъ годовъ до самаго страшнаго суда, пока бы не полетли со всмъ остальнымъ мромъ въ тартарары и не сгорли бы въ геенн огненной!

Изображая въ повстяхъ около 40-го года все еще стрляющихся художниковъ и равнодушныхъ, къ нимъ красавицъ-княженъ, Панаевъ однако уже трактуетъ романтическе сюжеты на совершенно реалистическй ладъ. Кругъ наблюденй писателя, повидимому, увеличился, картонные злоди и бездушныя кокетки-куклы превратились въ живыхъ людей съ плотью и кровью, дйствующихъ лицъ больше и у всхъ изъ нихъ есть индивидуальность, эффектовъ меньше, напыщенныхъ фразъ тоже, но все-таки еще осталась нкоторая романтическая закваска, хотя, конечно, сказывающаяся только въ выбор сюжета и въ его трагико-мелодраматическомъ трактовани. Вскор Панаеву удается освободиться окончательно отъ стснительныхъ романтических,ъ путъ и начать работать въ направлени, проложенномъ въ русской литератур Пушкинымъ и Гоголемъ. Панаедъ примыкаетъ къ реальной школ и на этомъ пути работаетъ съ несомннной плодотворностью для своего поколня, -а пожалуй отчасти и для потомковъ, ибо нкоторыя произведеня послднихъ годовъ его дятельности сохраняютъ свое жизненное значене до сихъ поръ. Правда, переходъ отъ романтизма къ реализму совершился довольно круто, но важно то, что во второмъ том романтизмъ уже осмивается (хотя ‘храмъ оставленный все храмъ, кумиръ поверженный — все богъ’, романтическая закваска осталась въ Панаев на всю жизнь). Восторгаясь и упиваясь раньше ‘большимъ свтомъ’, Панаевъ теперь презрительно отварачивается отъ него, изрдка, впрочемъ, рисуя и его, но съ самой отрицательной, неприглядной стороны. Панаевъ обращается къ изображеню быта чиновничьяго, помщичьяго и мелко-литературнаго, въ которомъ кишитъ всякая литературная тля, букашки, ‘козявки, мушки и таракашки’ и прочя паразитныя наскомыя въ человчьемъ образ. Раньше Панаевъ тщательно выискивалъ героевъ, натуръ исключительныхъ, душъ возвышенныхъ и идеальныхъ, размалевывая ихъ ярко-цвтными красками и показывая при бенгальскомъ освщени, теперь онъ впадаетъ въ противоположную крайность, стараясь изображать (подчасъ придумывая) только маленькихъ и пошленькихъ человчковъ, которые съ честью могутъ носить разв одни зоологическя названя въ род ‘онагра’ (дикй оселъ, отъ котораго происходитъ оселъ домашнй), ‘актеона’ (гадкое, жесткокрылое наскомое, водящееся въ коровьемъ навоз), ‘тли’ и т. п. Раньше, стремясь произвести эффектъ или, какъ говорилъ про доморощенныхъ романтиковъ-писателей одинъ критикъ тридцатыхъ годовъ (Аристархъ Надоумко, онъ же Надеждинъ), ‘подрать морозъ по кож, взбить дыбомъ волоса на закружившейся голов, однимъ словомъ — бросить и тло, и душу въ лихорадку’, Панаевъ долженъ былъ быть по необходимости кратокъ, ибо въ противномъ случа рисковалъ уморить читателей слишкомъ продолжительной лихорадкой. Теперь же онъ въ порыв увлеченя реализмомъ, какъ талантъ весьма посредственный, расплывается въ мельчайшихъ подробностяхъ описаня, длаясь столь же томительно-скучнымъ и трудно-переваримымъ отъ излишествъ реализма, какъ раньше отъ излишествъ романтизма. Намчая иной разъ удачную тему, какъ напримръ, въ разсказ ‘Прекрасный человкъ’ (этотъ разсказъ вообще лучшй изъ всего второго тома, хотя и написанъ въ 1840 году), недостаточно-отдлываетъ главное лицо, недостаточно вырисовываетъ его, вводитъ ненужныя подробности, относясь къ длу слишкомъ фельетонно, не мотивируя какъ слдуетъ перерожденя героя повсти изъ тихаго, послушнаго, благонравнаго мальчика въ холоднаго, безсердечнаго эгоиста, вполн комильфотнаго, быстро длающаго хорошую карьеру, ‘прекраснаго’ человка. Это, дйствительно, очень характерная личность, которая можетъ возвыситься до типа при талантливой обрисовк. На эту тему монетъ быть написанъ блестящй психологическй этюдъ, но, къ сожалню, у Панаева при совершенно вншней наблюдательности получился легкй фельетонный очеркъ.

Все, что до сихъ поръ можетъ заслуживать вниманя и перечитываться не безъ интереса, написано Панаевымъ въ перодъ времени отъ 1845 до 1858 года (мы не говоримъ про его воспоминаня, хотя и написанныя позже) и составляетъ третй и четвертый томы полнаго собраня сочиненй. Совтуемъ читателямъ приниматься сразу за чтене 3-го тома, минуя два первыхъ и опуская пожалуй даже водянистый и объемистый пятый томъ, ибо въ немъ Панаевъ очень сильно повторяется, рисуя по большей части все т же ‘образы безъ лицъ’ изъ среды золотой молодежи, разсказывая объ ея похожденяхъ, объ ея интрижкахъ съ дамами полусвта и съ дамами сомнительной репутаци. Разсказовъ, посвященнихъ быту чиновничьему немного (всего 3—4), а удавшихся изъ нихъ и того меньше (таковы: 1) ‘Слабый очеркъ сильной особы’ и 2) ‘Максимъ Иванычъ аворскй’). Мы не говоримъ о стихотвореняхъ и пародяхъ, которыя могутъ служить краснорчивымъ доказательствомъ разв того, что посредственный прозаикъ бываетъ еще боле посредственнымъ стихотворцемъ. Всякому, не рожденному поэтомъ, не слдуетъ писать стиховъ — старая истина, которая всегда останется новой. Такимъ образомъ все важное и цнное для характеристики Панаева, какъ фельетоннаго беллетриста, сосредоточено въ 3-мъ и 4-да’ томахъ. На оцнк помщенныхъ въ нихъ произведенй мы теперь и остановимся, сдлавъ вмст съ тмъ на основани ихъ детальную характеристику литературной физономи Панаева.

Произведеня зрлаго перода Панаевской писательской дятельности появлялись въ такомъ хронологическомъ порядк. Въ 1845 г. написана повсть въ двухъ частяхъ ‘Маменькинъ сынокъ’, пропуская 46 годъ, когда появились весьма слабыя дорожныя воспоминаня ‘Парижскя увеселеня’, обратимъ внимане на 47 годъ, въ течене котораго написаны: повсть ‘Родственники’ и разсказъ ‘Встрча на станци’, затмъ, посл перерыва въ четыре года, посвященныхъ редакторскимъ трудамъ во вновь возродившемся ‘Современник’, Панаевъ въ 1852 году пишетъ свою лучшую вещь — единственный, большой романъ ‘Львы въ провинци’, въ 1856 году ‘Хлыщей’ трехъ сортовъ — великосвтскихъ, провинцальнаго и хлыща высшей школы и, наконецъ, въ 1858 году повсть изъ петербургскихъ воспоминанй ‘Внукъ русскаго миллонера’.

Хотя французы и говорятъ, что ‘comparaison n’est pas raison’, однако такъ или иначе сравненемъ познаются предметы. Да проститъ мн великая тнь И. С. Тургенева, если я скажу, что Панаевъ по своей манер писаня ближе всего подходитъ къ идеалу Тургеневскаго романиста. Тургеневская манера писаня напоминаетъ манеру живописи,— манеру очень трудную, ибо для нея нуженъ большой талантъ. Умть выбрать изъ намченнаго сюжета самые ярке и характерные моменты, умть схватить самую суть изображаемыхъ лицъ и немногими штрихами обрисоватъ цлый индивидуальный душевный мръ и складъ, не вдаваясь въ тонкости психологическаго анализа, умть, наконецъ, найти типическое соотвтстве между лицомъ и создаваемой имъ обстановкой — вс эти качества, необходимыя для живописца, въ высшей мр были присущи Тургеневу, который поэтому явилъ собой образецъ талантливйшаго писателя-живописца. Къ этой же категори долженъ быть отнесенъ и Панаевъ по своей манер писаня, конечно, съ той оговоркой, что Панаевъ всми качествами писателя-живописца былъ надленъ въ малыхъ дозахъ. Но, кром этого, y послдняго есть и другя точки соприкосновеня съ Тургеневымъ. Мы говоримъ о женскихъ характерахъ въ произведеняхъ Панаева. Вс его героини напоминаютъ героинь Тургеневскихъ, родоначальницей которыхъ является Пушкинская Татьяна. Кром сходства въ главныхъ женскихъ персонажахъ замчается сходство и въ другихъ характерахъ, играющихъ подчасъ непослднюю роль,— характерахъ мужскихъ и женскихъ. Проглядываетъ y Панаева и живое чувство природы, которымъ Тургеневъ былъ надленъ, какъ немноге европейске, знаменитые художники. Дале замчается сходство и въ художественныхъ темпераментахъ: Тургеневскую кротость, женственную мягкость, тонкую гуманность, здоровый юморъ и остроуме, мы находимъ и y Панаева, конечно, Тургеневскй темпераментъ не исчерпывается помянутыми качествами, въ немъ есть другя, y Тургенева есть цлое опредленное мровоззрне, чего нтъ y Панаева,— Тургеневъ глубже, сложне и разносторонне послдняго. Но все это, конечно, не мшаетъ Панаеву, въ нкоторыхъ отношеняхъ походитъ на Тургенева.

Любимой тургеневской темой было доказывать превосходство русской женщины надъ всякими россйскими ‘грызунами, гамлетиками, самодами’, пустыми фразерами и разслабленными ‘лишними людьми’. У Панаева замчается тоже пристрасте къ этой тем, съ тою, однако, разницею, что онъ доказываетъ превосходство русской женщины, воспитанной то въ помщичьихъ, то въ иныхъ (чиновничьихъ и купеческихъ, но никогда, великосвтскихъ) семьяхъ, надъ разными помщичьими маменькиными сынками, купеческими внуками русскихъ миллонеровъ, надъ разнаго сорта хлыщами и великосвтскими львами и одинъ разъ даже (совершенно въ тургеневскомъ дух) надъ 23-лтнимъ Гамлетикомъ.

Въ повсти ‘Маменькинъ сынокъ’, въ которой, нужно замтить, отлично выдержаны и мотивированы характеры всхъ дйствующихъ лицъ и которая могла бы считаться весьма хорошей вещью, еслибы ее не портила излишняя болтливость, водянистость и растянутость, избалованный, взбалмошный и безхарактерный Арк. Ив. (маменькинъ сынокъ) женится по минутной фантази на простой наивной и бдной двушк, дочери бдной вдовы-помщицы. Замужество безъ любви, въ сосдств съ самодуромъ и развратникомъ мужемъ, бывшимъ кутилой-гусаромъ, волокитой и мотомъ, въ сосдств съ самодурной, капризной и заносчивой свекровью, ненавидящей свою незнатную невстку, обращается для Глаши (имя героини) въ цпь невыносимыхъ страданй, которыя сводятъ ее въ могилу. Ея свтлый, чистый, страдальческй образъ рзко вырисовывается на мрачномъ фон окружающей обстановки. Въ повсти ‘Родственники’ опять читателя привлекаетъ личность героини, двушки съ глубокой натурой, впечатлительной и энергичной, передъ которой отступаетъ посрамленнымъ влюбчивый Гамлетикъ 23-хъ лтъ (замчательно, что Панаевъ предупредилъ Тургенева въ своихъ ‘Родственникахъ’ изображенемъ россйскаго Гамлетика). Въ ‘Львахъ въ провинци’… но прежде чмъ говорить о героин этого романа, мы считаемъ нужнымъ сдлать нсколько замчанй по поводу всего романа. Это несомннно лучшее произведене Панаева: въ немъ налицо вс достоинства фельетоннаго беллетриста, но въ этомъ же роман сказываются особенно ярко и вс недостатки беллетриста фельетоннаго пошиба. Второстепенные персонажи романа, которымъ приходится мало дйствовать, которыхъ видно простымъ глазомъ всякому наблюдательному человку и натура которыхъ очень мелка и несложна, удались Панаеву, хотя въ обрисовк нкоторыхъ лицъ онъ шаржируетъ, повторяетъ Гоголя (давая не совсмъ удачный варантъ Хлестакова въ образ старика-помщика), повторяетъ самого себя, выводя на сцену двухъ провинцальныхъ маньяковъ-поэтовъ. Но герой и героиня, какъ характеры покрупне всхъ окружающихъ, фальшивы, на нихъ у Панаева не хватило психологическаго таланта. Это особенно сказалось въ героин, которую авторъ хотлъ изобразить натурой глубокой, страстной, энергичной, двушкой умной и все-таки достаточно развитой, глубоко любящей свою мать, а изобразилъ какую-то полусумасшедшую, которая навязывается въ любовницы скучающему дэнди, свтскому льву. Характеръ графа, льва и дэнди, тоже не особенно удаченъ, ибо какъ-то блденъ и не додланъ, мало чмъ отличаясь отъ обыкновенныхъ пшютовъ и копуршиковъ. А львы и дэнди должны стоять цлой головой выше ихъ. Не смотря на этотъ коренной недостатокъ романа, все-таки въ немъ много талантливо-обрисованныхъ второстепенныхъ лицъ, особенно изъ среды золотой молодежи и дамъ полусвта, много эффектныхъ и поистин драматическихъ сценъ на ряду со сценами очень живыми и полными неподдльнаго юмора. Дйстве развивается сжато, быстро и ршительно, все скомпановано опытной, искусной рукой. Не создавъ въ этомъ роман чего-нибудь новаго и оригинальнаго, Панаевъ нарисовалъ нсколько свжихъ и удачныхъ варантовъ на старый темы. Особенно симпатично лицо одного холостяка, захудалаго помщика, Захара Лаврентьевича, простяка и добряка, страстнаго рыболова и человка съ горячимъ самоотверженнымъ, любящимъ сердцемъ. Въ этомъ же роман подчасъ попадаются очень тонкя, поэтическя описаня природы.

Въ очерк ‘Хлыщъ высшей школы’, мы встрчаемся съ отраднымъ и свтлымъ типомъ двушки изъ высокочиновной среды, которая противъ родительской воли выходитъ замужъ за доктора, весьма симпатичнаго человка. Ея братецъ, высокопробный хлыщъ, пропитанный безсердечнымъ эгоизмомъ, тщеславемъ, фанфаронствомъ и карьеризмомъ, отрекается отъ нея, между тмъ какъ она, потерявъ мужа, бднетъ, заболваетъ, впадаетъ въ нищету — и только на смертномъ одр ршается напомнить о своемъ безъисходномъ положени богачу-брату. Послднй подаетъ ей милостыню чрезъ своего секретаря. Вообще, очерки подъ заглавемъ ‘Хлыщи’ до сихъ поръ не утратили своей жизненности, эта кличка и эти характеры, созданные Панаевымъ, живутъ до сихъ поръ и, вроятно, никогда не переведутся, ибо для ихъ развитя ‘большой свтъ’ и теперь представляетъ благопрятную почву. Можетъ быть, этотъ типъ теперь нсколько измельчалъ и опошлился, потому что мы живемъ вообще въ маленькое время маленькихъ людей, но сущность его осталась та же. Несомннно также до сихъ поръ не утраченное значене повсти ‘Внукъ русскаго миллонера’, въ которой безумный прожигатель жизни, сначала наслдникъ, а затмъ обладатель миллоновъ, спускаетъ ихъ въ самое непродолжительное время, проходя вс степени безпутства, вгоняя въ гробъ свою жену (рдкую двушку, натуру и красавицу идеальную, тоже миллонершу), — и, наконецъ, запиваетъ свое горе въ грязныхъ харчевняхъ. Эта повсть, не столь выдержанная во всхъ деталяхъ какъ, напримръ, ‘Хлыщи’, привлекаетъ симпатичностью героини и обращаетъ на себя внимане законченностью въ отдлк характера промотавшагося купчика.

Нашу бглую характеристику литературной дятельности Панаева мы и закончимъ отрывкомъ изъ послдней повсти, — заключительнымъ отрывкомъ описательнаго характера, чтобы познакомить читателя съ манерой Панаевскихъ описанй природы и чтобы показать его чуткость въ понимани ея красотъ. Талантливость этого отрывка будетъ лишнимъ доказательствомъ въ пользу высказаннаго нами мння о томъ, что Панаевъ во всякомъ случа среди фельетонныхъ беллетристовъ занимаетъ выдающееся мсто, что онъ обладалъ художнической впечатлительностью, наблюдательностью и нкоторой способностью творчества, что онъ, наконецъ, съумлъ написать такя произведеня, которыя до сихъ поръ не утратили своего художественнаго и жизненнаго значеня. Вотъ этотъ описательный конецъ повсти ‘Внукъ русскаго миллонера’:

‘Я подходилъ къ морю… Широкая и чудная картина развертывалась передо мною… На безконечномъ водяномъ пространств не было замтно ни малйшей зыби. Море не дышало. Оно было гладко, какъ стекло, отражая на своей поверхности вечернее зарево ярко-розовыми и блдно-палевыми полосами, которыя, удаляясь отъ заката, блднли, принимая опаловый цвтъ… На этой бловатой поверхности рзко чернлись дв недвижныя рыбачьи лодки и въ нихъ также два недвижныя человческихъ силуэта. Дале къ востоку море исчезало въ синеватой мгл. Ни одинъ листокъ не шевелился на прибрежныхъ деревьяхъ, ни малйшаго звука и движеня не было слышно въ воздух. Я подошелъ къ самой окраин моря и долго стоялъ, смотря на эту картину и боясь пошевельнуться, чтобы не нарушить торжественнаго спокойствя, въ которое погружена была въ эту минуту природа… Я начиналъ дышать легче, вдыхая въ себя морскую свжесть вмст съ запахомъ только-что скошенной травы, я чувствовалъ, какъ постепенно гасли вс мои мысли, замирали вс вопросы внутри меня и блднли вс образы, вызванные моимъ воображенемъ… Эта тишина природы съ каждой минутой все боле и боле сообщалась мн и охватывала всего меня… Я ужъ ничего не могъ думать, голова моя была какъ въ туман, я не могъ оторвать глазъ отъ моря и начиналъ ощущать какое-то безсознательное, но безконечное наслаждене’…

С. Трубачевъ.

‘Историческй встникъ’, No 4, 1889

ФЕЛЬЕТОННЫЙ БЕЛЛЕТРИСТЪ.(По поводу полнаго собраня сочиненй И. И. Панаева).

Читайте также:

ФЕЛЬЕТОННЫЙ БЕЛЛЕТРИСТЪ.
(По поводу полнаго собраня сочиненй И. И. Панаева).