ЕДЬКА.
ЕДЬКА.
I.
——
II.
II.
III.
III.
Федька, Забытый О., Год: 1881
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Захаръ, здоровый, плечистый мужикъ, съ крошечной бородкой на круглой полнолунной физіономіи, хотя и ходилъ въ лаптяхъ и зипун, но былъ весьма зажиточный сельчанинъ. Хозяйство его, хорошо устроенное еще предками, процвтало. Кладушкамъ хлба, разставленнымъ позади двора, и счета не было, иныя стояли уже нсколько лтъ и успли почернть. Крпко держась обычаевъ ддовъ и праддовъ, Захаръ не поддавался никакимъ стороннимъ совтамъ относительно распоряженій по хозяйству.
— Захаръ, отчего ты не обратишь свои застоявшіяся кладушки въ зерно? спрашивали его нкоторые мстные хозяева.— Обмолотилъ бы хлбушко, да и продалъ. Хлбъ теперь въ цн.
— На кой я буду его продавать? возражалъ Захаръ.— Какая такая мн нужда крайняя? Вотъ если кому отъ нужды… Опять же, онъ, Богъ дастъ, еще подорожаетъ, тогда видно будетъ.
— Ты бы, по крайней мр, подальше отъ двора кладушки-то ставилъ, совтовали Захару:— а то вдь… помилуй Богъ, пожаръ…
— Ну, зачмъ пожаръ? отговаривался Захаръ: — Богъ милостивъ. Упокойникъ батюшка съ упокойникомъ ддушкой всегда тутъ ставили, а гд онъ, пожаръ-то?..
Захаръ всегда снималъ у сосднихъ помщиковъ нсколько десятинъ земли и нуждался въ работникахъ. Къ нему-то и нанялся нашъ едька, двадцатипятилтній, ловкій и проворный малый, съ срыми бгающими глазами, съ тупымъ широкимъ подбородкомъ и точно урзанною верхнею губою, обнаруживающею десны при самой легкой улыбк.
Наступилъ Ильинъ день. Съ нетерпніемъ ждалъ едька этого дня, потому что это былъ храмовый праздникъ у его отца, живущаго въ другомъ сел. Прямо посл обдни онъ забжалъ въ кабачекъ, выпилъ подрядъ два стакана водки и, озираясь на имющуюся тамъ публику, проговорилъ: ‘Нельзя, потому, у батюшки нон храмъ… праздникъ храмовой, а вдь это какой праздникъ-то! Это не то, что прочіе… То-то и есть!’ добавилъ онъ, хотя никто ни слова не сказалъ на его реплику. ‘Видно ужь такъ и быть, Мосеичъ, давай третій’, ршилъ онъ и снова окинулъ глазами кабацкую публику. Выпивъ третій безъ всякой закуски, едька поспшилъ къ своему хозяину.
Услись обдать.
— Экой нон праздникъ! замчаетъ едька, уплетая щи съ ветчиной и обливаясь потомъ.
Предсдательствующій за обдомъ хозяинъ и семья его, храня обычай предковъ, благоговйно безмолвствуютъ. Слышно только, какъ вс чавкаютъ, пыхтятъ да дуютъ въ массивныя деревянныя ложки.
— И что это за праздникъ такой — Господи помилуй! продолжаетъ едька.
Снова всеобщее молчаніе.
— Ну, ужь праздникъ!.. Подлинно ужь праздникъ! подхваливалъ едька, точно смакуя какой-нибудь диковинный напитокъ.
— Заладилъ тожь да про тожь, не утерплъ замтить хозянъ въ антракт между щами и кашей.— Попробовалъ бы ты это при упокойник батюшк, онъ бы т задалъ!
— Да я что-жь? Я только говорю, что праздникъ: разв это грхъ? оправдывался едька.
— Безъ тебя знаютъ, что праздникъ, отозвался хозяинъ и, перекрестясь, началъ мшать кашу.
— Да ужь больно великъ-то, я вотъ про что, продолжаетъ едька.
— И это знаютъ. Праздникъ грозный — всмъ извстно. А раздобарывать тутъ нечего. Пообдаешь — тогда что хошь говори.
Пообдали. едька, закинувъ руки на затылокъ, поднялся на цыпочки, энергически потянулся и началъ:
— Ну, какъ же теперь, хозяинъ?
— Что?
— Какъ бы это тово?..
— Да что теб?
— Вдь у батюшки нон храмъ… праздникъ храмовой.
— Ну, такъ что-жь?
— Онъ теперь меня ждетъ, да и матушка тоже: вотъ, молъ, едька придетъ…
— Такъ теб къ празднику хочется?
— Кому-жь не хочется?— самъ посуди. Такъ ты ужь пусти меня.
— Да какъ тебя пустить-то? Знаешь, вдь завтра, чуть свтъ…
— Знаю, знаю.
— А вдь ты тамъ, пожалуй…
— Ей-Богу, хозяинъ, ничего! То есть въ самомъ настоящемъ порядк… Ей-Богу!
— Ты вдь придешь-то небось вонъ какой…
— Чего тамъ придешь? Ничего не приду! Али я ужь какой?..
— Нтъ, едька, какъ хочешь, а мн боязно тебя пустить, упорствовалъ хозяинъ.— Время дорогое, самый разгаръ, а ты тутъ и скопытишься… Ты и теперь ужь маленько выпивши, чего теб еще? Вдь, слава Богу, доволенъ?..
— Ахъ, ты Господи! воскликнулъ едька и махнулъ обими руками.— Этакой праздникъ… храмъ… а тебя не пущаютъ! Выпивши!.. Да вдь праздникъ-то мой, аль нтъ? У вашихъ мужиковъ нон совсмъ никакого ‘храма’ нтъ, и то вонъ давеча выпили честь-честью. Нтъ, ты ужь, пожалуйста, хозяинъ… Все, Богъ дастъ, обойдется лучшимъ манеромъ. Не сумнвайся. Ну, что-жь, пустишь, что-ль? Пусти, право. А? Чего тамъ!
— Эхъ, едька, ужь и любишь ты, я вижу, праздники! съ иронической улыбкой замтилъ хозяинъ.
— Фу ты, Боже мой, да какъ ихъ не любить-то? распинался едька.— Я думаю, всякому христіанину отрадно. Опять же, праздникъ празднику розь. Не каждый праздникъ я у тебя прошусь. Что-жь, въ самомъ дл! неужели я долженъ теперь и родителей въ обид оставить? ‘едька, едька’… А едька и глазъ не кажетъ… и съ праздникомъ не поздравитъ!.. Что же это такое? Что, еслибы къ теб такъ-то сынъ-то?.. Ты бы тогда, небось, вонъ што… Ну же, пусти… Я пойду, ей Богу, пойду… Сдлай милость, хозяинъ. А? Я пойду.
— Да вдь тебя по настоящему съ провожатымъ надо отпустить-то… для врности! шутилъ хозяинъ.
— Хоть съ провожатымъ, только пусти, мн все равно, проговорилъ едька и повеселлъ въ увренности, что хозяинъ, наконецъ, склоняется на его просьбу.
— Старосту къ теб приставить… язвилъ хозяинъ.
— Хоть старосту, хоть самъ ступай, соглашался проситель, улыбаясь во весь ротъ.
При послднихъ словахъ, едьку оснила счастливая мысль.
— А и въ правду, хозяинъ, пойдемъ вмст! оживленно воскликнулъ онъ.
— Ну-у… протянулъ хозяинъ.
— Да ей-Богу! Чего сидть-то? Вдь работать не будешь?
— Такъ-то такъ, да вдь и кром работы дла есть.
— Ну, какія тамъ дла? Авось… По крайности, у праздника погуляешь.
— Нтъ, ужь ступай врно одинъ.
— Одинъ… Да что ты думаешь? я не пойду одинъ, озадачилъ едька.— Съ тобой пойду, а безъ тебя ни за что не пойду. Вотъ теб и сказъ! Такъ-таки и не пойду.
— Ну, и не ходи, равнодушно проговорилъ хозяинъ.
— Да какъ же не итить-то? Не итить — нельзя! круто повернулъ едька.— Я только съ тобой хочу, а то какъ же не итить?.. Ну, пойдемъ же скорй: пора!
Хозяинъ молчалъ.
— Да ну-же, родимый, умолялъ едька.— Чего тутъ думать? Аль ужь тутъ бознать что?..
— Разв ужь уважить тебя… отца твоего? заколебался хозяинъ.— Толку-то мало будетъ. Туда да оттуда, анъ вдь… это — время!
— Какое тамъ время! убждалъ едька.— Мы живо! Прійдемъ, обрадуемъ родителей, да вечеркомъ и назадъ. Батюшка смерть-радъ будетъ!.. Гд кафтанъ-то? Одвайся.
— Эко, непутевый, вдь втравилъ-таки! пробормоталъ хозяинъ, и ползъ за кафтаномъ.— Мало, что самъ болтается, надо еще и меня… продолжалъ онъ, надвая зипунъ.
едька ничего уже не возражалъ и только улыбался, да потряхивалъ скобкой.
едька съ хозяиномъ въ гостяхъ. Они сидятъ за столомъ: предъ ними полштофъ водки съ широкимъ стаканомъ, деревянное блюдо съ кусками баранины, ломти мягкаго ситнаго хлба, огурцы и большая деревянная съ крышкой солоница. По конецъ стола стоитъ отецъ едьки, Кузьма, приземистый, бородатый, курносый мужикъ, о-бокъ съ нимъ — жена, высокая, сутуловатая старуха, съ длиннымъ морщинистымъ лицомъ и выдавшимся впередъ подбородкомъ.
— Оказинная вещь этотъ жукъ, изъясняетъ Кузьма, поглаживая бороду.— Плевая животина, а сколько хлба полъ.
— Жукъ-то полъ, а хозяинъ-то вотъ, почитай, голодный сидитъ, остритъ едька, успвшій осушить нсколько стакановъ.— Угощай хозяина-то. Наливай. Я-то и такъ и сякъ… Я и самъ налью… А ты вотъ его-то…
— Ну-ка-ся!.. произноситъ Кузьма, пододвигая къ гостю стаканъ.
— И, Богъ съ тобой! Довольно! отрекается Захаръ.
— Ты хоть маленько, вставляетъ старуха.
— Маленько! повторяетъ Кузьма, длая просительный жестъ.
— Да нтъ, право… отговаривается Захаръ.— Вдь ужь было дло. Вдь я разв изъ-за этого?.. Я собственно изъ уваженія: пойду, молъ, къ Кузьм… поздравить.
— Благодарствуемъ, проговорила старуха, при чемъ Кузьма молча поклонился.
— Ты бы самъ-то вотъ… сказалъ Захаръ, указывая на стаканъ.
— Да что-жь самъ? Одному не хочется, сказалъ Кузьма, косясь на старуху.
— Какъ одному? А я-то? воскликнулъ едька.— Видишь вотъ… вашихъ пересудовъ, видно, не переслушаешь, продолжалъ онъ, выпивъ стаканъ.
— Проворенъ! съ укоризною произнесла мать.— А теб-то ужь даромъ, шепнула она Кузьм.
Кузьма почесалъ въ затылк, кашлянулъ и, вздохнувъ, продолжалъ:
— Да… Отъ кого бда приключается! Отъ жука! Поди ты вотъ! Диви бы скотина какая… Диковина!
— Подъдаетъ… все одно… разъяснилъ Захаръ.
— Чего отродясь не было! размышлялъ Кузьма.— Бывало, жукъ-то за рдкость… Прожужжитъ, бывало, въ сумеркахъ весною, да и только.
— Жуки-то, вишь, не такіе, а какіе-то новые, изъ-за границы налетли, сообщилъ Захаръ.
— А-а! удивился Кузьма.— Ужь не напущаютъ ли?
— Богъ ихъ знаетъ… Дло мудреное. Кажись, какъ ихъ напустить? Надо полагать, сами налетли… А врне сказать: наказаніе Божіе!
— Я думаю, напустили окаянные! съ грустью проговорила старуха.
— Напустили, напустили, это врно, подхватилъ Кузьма.— Слава Богу, что у насъ-то ихъ нтъ… А что ежели и къ намъ налетятъ?
— И налетятъ… Что подлаешь! сказалъ Захаръ и развелъ руками.
— Ничего не подлаешь, потому — праздничекъ господній, нетвердо проговорилъ едька и выпилъ еще стаканъ. Отецъ и мать молча на него покосились.
— А не пора ли намъ ко дворамъ? предложилъ Захаръ, взглянувъ на едьку.
— Дворы — завсегда дворы, бормоталъ едька, покачиваясь.— И нон дворы, и завтра дворы. А праздничекъ… Цлый годъ его ждешь.
— Посидите. Куда спшить-то? промолвила старуха.
— Встимо. Съ чего не посидть? добавилъ Кузьма.— Еще успете… А я все насчетъ жука. Такъ-таки ничего и не подлаешь? А ежели въ управу? Я думаю, что-нибудь надумаютъ…
— Наврядъ, усумнился Захаръ.— Начальство… ну, то еще можетъ… Прикажетъ старшин — онъ и расправится.
— А ежели я его не боюсь! вскричалъ едька.— Что мн старшина? Воръ что-ль я?.. Онъ видлъ, какъ я воровалъ?.. я у праздника и больше ничего.
Онъ потянулся было къ полштофу, но, замтивъ, что онъ уже пустой, обратился къ отцу:
— Подлей еще водочки-то!
Кузьма взглянулъ на старуху. Та наморщила брови.
— Срамное дло! бормоталъ едька.— Кои вки хозяинъ зашелъ и ему на дорожку нечего…
Послднія слова едьки ршительно подйствовали на Кузьму. Онъ досталъ еще водки и сталъ угощать Захара. Захаръ замахалъ обими руками и вылзъ изъ-за стола. едька молча набухалъ себ стаканъ и черезъ силу его выпилъ.
— Пойдемъ, пора! приглашалъ едьку хозяинъ и, протягивая руку Кузьм, началъ разсыпаться въ благодарностяхъ, причемъ приглашалъ его къ себ на Покровъ.
едька, свсивъ голову на грудь, продолжалъ сидть за столомъ.
— Ну, пойдемъ, чего разслся-то? повторилъ хозяинъ, уже держа въ рукахъ шапку.
едька съ трудомъ вылзъ изъ-за стола и всталъ, какъ нень.
— Пойдемъ, что-ль! нетерпливо воскликнулъ Захаръ.
— Маленько бы выпить, невнятно проговорилъ едька и потянулся къ столу.
Старуха многозначительно толкнула мужа въ бокъ. Кузьма оттолкнулъ едьку и проговорилъ:
— Да будетъ теб! Что это ты, въ самомъ дл?..
едька оправился и приблизился къ отцу.
— Ты что это?! вскричалъ онъ.
— Ничего, отозвался отецъ.
— И-я т-т-еб!.. И едька вцпился отцу въ бороду.
— Ай ты ошаллъ, полоумный? воскликнула мать и бросилась на едьку.
едька освободилъ отца, схватилъ съ лавки косу и, поймавъ мать, занесъ на нее руку съ косою. Мать отчаянно вскрикнула. Захаръ быстро схватилъ его сзади за руки.
— Ты что? вскричалъ едька, повернувъ голову и устремивъ на хозяина мутные, дикіе глаза.— Откуда ты пришелъ? Кто тебя звалъ? Разбойникъ! Пусти! Я къ хозяину пойду! Ну, васъ къ чорту!
едьку обезоружили, и онъ, безъ шапки, опрометью бросился изъ избы. Отыскавъ его шапку, хозяинъ поспшилъ за нимъ.
— Говорилъ чорту проклятому: не ходи! Эко дьяволъ окаянный! ворчалъ Захаръ дорогой, поддерживая едьку подъ руку.
— Ты помни! бормоталъ едька.— Ддушка десятину-то до завтрака махалъ… крюкомъ-то. А едька… Онъ свое понимаетъ…
Утромъ едьку насилу разбудили. Хозяинъ долго ворчалъ и повторялъ одни и тже ругательства: ‘Нажрется, какъ свинья, и ходи вокругъ него, а дло стоитъ, грошъ теб цна, бездльнику’.
едька, хмурый и мрачный, и рвалъ, и металъ на работ. Дло у него огнемъ горло. До завтрака онъ ни съ кмъ ни слова не проронилъ. Только уже возвращаясь къ завтраку домой, онъ дорогой несмло обратился къ Захару:
— Хозяинъ! что я тамъ вчера… съ матушкой?.. А?
— ‘Что съ матушкой’! Зарзалъ было ее — вотъ что! сурово проговорилъ хозяинъ.
— Косой? спросилъ едька.
— Да, косой, подтвердилъ хозяинъ.
— Это врно? допытывался едька.
— Да какъ же не врно-то? Кабы не я, такъ чистое смертоубивство бы вышло. Законопатили бы навкъ въ Сибирь!..
— Хозяинъ, такъ это врно? снова спросилъ едька.
— Да вдь говорятъ теб! Аль ты отуманлъ?
— Послушай, хозяинъ, началъ едька посл нкотораго молчанія:— сдлай милость, никому объ этомъ… А главное бабамъ…
— А мн что разсказывать? Мн шутъ те подери! Смотри самъ, да будь умнй, проговорилъ хозяинъ и тутъ же вспомнилъ, что онъ еще вчера сообщилъ жен о преступномъ дяніи едьки.
Подали завтракъ. едька стоитъ въ углу избы и, переступая съ ноги на ногу, дожидается, пока вс усядутся.
— Эй ты, головорзъ, чего топчешься-то? обратилась къ нему хозяйка.— Садись за столъ-то. Бывало, чуть не впередъ всхъ залзетъ.
едька изъ-подлобья мрачно взглянулъ на хозяйку, потомъ на хозяина и, отказавшись отъ завтрака, ушелъ изъ избы.
— Матрена, брось ты его, не говори ты ему этого, сказалъ Захаръ по уход едьки.— И никто ему этого не говори. Песъ съ нимъ. Дло не наше… Со всякимъ можетъ быть… Позовите его. Надо же вдь пость-то. Какъ же не вши-то? Работа…
Но едька снова отказался отъ завтрака. Мысль о томъ, что онъ чуть было не зарзалъ мать косою и что объ этомъ уже вс знаютъ, совершенно заслонила въ его голов дерзость, нанесенную отцу, которому онъ покушался вырвать бороду. Эта мысль начала мучить его. Онъ сдлался задумчивъ и молчаливъ, хотя продолжалъ работать весьма усердно. Спустя недлю посл Ильина дня, пришелъ къ нему отецъ. едька сидлъ въ изб. Тутъ же сидли хозяйка и ея дочь.
— Добраго здоровья! произнесъ отецъ, помолившись Богу и обращаясь ко всмъ.
едька не трогался съ лавки.
— Здорово, едоръ! проговорилъ Кузьма, подойдя къ сыну.
— Здорово! отвтилъ едька, не глядя на отца.— Пойдемъ на крыльцо, предложилъ онъ, замтивъ, что отецъ хочетъ подл него ссть.
Они вышли на крыльцо.
— Ну, что тамъ? началъ едька.— Все ли вы тамъ здоровы?
— Слава Богу, отвтилъ отецъ.
— Какъ матушка? Ничего?
— Да она ничего… Плачетъ дюже… Какъ ты ее… Ахъ, едька, едька! А?
едька молчалъ.
— Косою… родительницу… а? досаждалъ отецъ.— И не стыдно это теб? Не грхъ? А? Не совстно?
едька молчалъ и, насупившись, тяжело дышалъ.
— Обоихъ съ праздничкомъ поздравилъ, продолжалъ отецъ.— Прямо мн въ бороду. А?
— Чего бороду? съ недоумніемъ спросилъ едька, впервые взглянувъ отцу въ глаза.
— Какъ чего? Бороду-было мн вырвалъ — вотъ чего! Родителю-ти! Аль забылъ? Ахъ, ты едька, едька! А?
едька снова потупился.
— Вдь это кому пристойно? пилилъ отецъ.— Которые на большихъ дорогахъ… Поди-ка вонъ, мать-то… Ничего съ ней не подлаешь. Воетъ, да и только. Нтъ, говоритъ, у меня сына… и нтъ, говоритъ, ему никакого благословенія… на старости лтъ. Вотъ и все. А мн-то разв не больно тоже? За бороду… а? Вдь я зачмъ къ теб пришелъ-то? Дай-ка ты мн деньжонокъ. Мать-то надо же притшить какъ-нибудь… Скажу: сынъ прислалъ… кланяется, дескать… съ уваженіемъ.
— Сколько теб? спросилъ едька, поднявъ голову и взглянувъ на отца.
— Да, по крайности, рублевку, а то и поболе.
едька нсколько повеселлъ. Онъ тотчасъ выпросилъ у хозяина денегъ и отпустилъ отца.
Но черезъ нсколько дней, онъ случайно увидлся съ отцомъ снова, и отецъ сообщилъ ему, что мать денегъ не взяла, сказала, что ‘это все нарочно… обманъ’, и по прежнему плачетъ. едьку это сильно озадачило, и онъ не зналъ, что длать. Онъ порывался-было сходить къ матери ‘на поклонъ’, но хозяинъ и слушать объ этомъ не хотлъ.
— Нтъ, братъ, теперь ни съ какими святыми не пущу, отрзалъ Захаръ.— Это — одни твои штуки. То праздникъ, то къ матушк… Обидлъ матушку… А ты не обижай! Кто-жь виноватъ-то? Пройдетъ и такъ. У меня нанялся — продался! А то что это за работникъ? Дла по горло, а онъ тамъ затваетъ…
едька сдлался положительно неузнаваемъ. Куда длась его прежняя веселость, ухарство, болтовня? Ему тяжело стало среди людей, и онъ радъ былъ, когда придетъ пора идти на сновалъ. Тамъ онъ одинъ, тамъ ему привольно, тамъ никто на него не смотритъ, ни къ кому ни съ чмъ онъ не обязанъ обращаться, тамъ удобне ему подумать о своей матери.
Былъ канунъ воскресенья. Покончивъ дневныя работы и поужинавъ, едька изъ отворенныхъ воротъ сарая помолился на слабо блющую невдалек церковь и расположился на сн. Тихо и тепло. Ни мушки, ни блошки. Бывало, едька на такомъ удобномъ лож захрапитъ моментально. Но теперь ему не спалось, несмотря на то, что онъ съ ранней зари ворочалъ весь день, какъ медвдь. Закрывъ глаза, онъ долго размышлялъ все на одну тему.
‘Матушку родимую… родительницу… косой! мелькало у него въ голов.— Господи помилуй! до чего дожилъ! И батюшку туда же… Я думалъ, что хоть батюшку-то я не трогалъ, анъ, вишь, и батюшку… ‘На большихъ дорогахъ’… батюшка говоритъ. И впрямь такъ! А тетка Матрена намедни: ‘головорзъ’, говоритъ. Какъ же не головорзъ-то? Матушка-то теперича… Ахъ, ты, Господи, твоя воля!.. А изъ-за чего все загорлося, подумаешь? Изъ-за зелья проклятаго! Не дала… Все мало… Ну, и ошаллъ. Разв не ошалешь? Разв я такой, что-ль, вправду, чтобы матушку косой? Ахъ, ты Господи! Какой же я есть сынъ? Матушка плачетъ, благословенія не даетъ. Батюшка тоже… Нешто это жисть? Работаешь, деньги заработываешь, а на кой он, коли самаралъ себя кругомъ?.. Не женился вотъ… Поди-ка теперь женись!.. Такъ теб двка-то и пойдетъ!.. Головорзъ! Это я-то… головорзомъ сталъ! Матушка ты моя родная!.. Кормилица ты моя!.. На то ли ты породила дтище?.. И зачмъ меня въ эти работники?.. Въ этихъ работникахъ совсмъ и отъ Бога откачнешься. Когда его, храмъ-то святой, видишь? Службу-то Господню? Обасурманлъ совсмъ… А тутъ это вино… Завтра хоть бы Господь далъ къ обдн сходить!’
Деревенская церковь полна народа. Духота. Въ толп пестрютъ разныхъ цвтовъ платки бабъ и двокъ, мелькаютъ массивныя серьги, нити бусъ, виднются въ тснот бока широкихъ бородъ, пряди спутанныхъ волосъ, тамъ и сямъ блестятъ лысины. Слышится легкій шорохъ зипуновъ, молитвенный шепотъ и вздохи. Ощущается запахъ ладана, деревяннаго масла и свчной гари.
Лики святыхъ строго смотрятъ съ иконостаса. Церковный сторожъ, оснивъ себя крестнымъ знаменіемъ, собираетъ съ паникадила похилившіяся и подтаявшія свчи. Сквозь рзьбу царскихъ воротъ просвчиваетъ штофная полосатая завса. На едва слышные звуки священника, произносящаго возл престола эктепью, громко отзывается на клирос деревенскій хоръ, состоящій почти изъ однихъ теноровъ.
едька, въ кафтан на распашку, стоитъ подл раствореннаго ршетчатаго окна. Легкій втерокъ пріятно прохлаждаетъ его разгоряченное лицо. Съ удовольствіемъ чувствуетъ онъ, какъ въ его душ разливается миръ и отрада. Вотъ растворились царскія врата. Раздался мотивъ херувимской псни. Народъ сильно заколебался. Истове кладутся кресты, ниже наклоняются головы молящихся. Гд-то въ углу послышалось истерическое рыданіе ‘порченой’ бабы, быстро перешедшее въ отчаянный визгъ. едька выпрямился, переступилъ съ ноги на ногу, поднялъ глаза вверхъ, глубоко вздохнулъ и началъ отвшивать размашистые низкіе поклоны, шепча про себя: ‘иже херувимы… помилуй насъ! Тайно образующе… Господи!..’ Посл херувимской, церковный староста, пузатый, приземистый мужикъ, расталкивая локтями и плечами народъ, зигзагами обходилъ церковь съ широкой тарелкой, за которой позади слдовало еще нсколько кружекъ. Завидя старосту, едька торопливо запустилъ руку въ глубокій карманъ кафтана и вытащилъ оттуда нсколько мдныхъ монетъ вмст съ черствыми крохами хлба и подсолнечной шелухой. Староста, не чаявшій отъ едьки ни какого вклада, еще не доходя до него, повернулъ назадъ, но едька ринулся за нимъ и, протянувъ руку черезъ плечо, грянулъ на тарелку семишникъ, затмъ въ щель каждой кружки тщательно опустилъ по копейк. Сдлавъ небывалое пожертвованіе, едька снова устроился на своемъ мст и засіялъ пуще прежняго. Поправивъ обими руками скобку, онъ принялся молиться съ удвоенной энергіей и нсколько разъ повторялъ: ‘Помяни, Господи, родителевъ! помяни, Господи, матушку! Обрати, Господи! Наставь, Господи! Пошли, Господи, всякому православному христіанину…’
Священникъ, въ скуфь, стоитъ съ сосудомъ на амвон и причащаетъ младенцевъ. За амвономъ стоитъ дьячекъ съ линючей шелковой пеленой и отираетъ причастникамъ губы. Матери, установившись въ длинный рядъ, одна за другой подносятъ къ священнику своихъ дтей, поднявшихъ дружный громкій крикъ. Въ масс нечленораздльныхъ звуковъ слышатся и рчи: ‘Мамушка, попъ! ой, боюсь, попъ!’, кричитъ трехлтній мальчуганъ, уцпившись обими руками за шею матери и брыкая ногами. ‘Мамушка, будя!.. Ой, будя, не надо!’, кричитъ другой. Матери въ большомъ затрудненіи: он трясутъ и баюкаютъ встревоженныхъ дтишекъ, утшаютъ и грозятъ, и въ конц-концовъ, прибгаютъ къ насилію. Въ церкви пронзительный крикъ и возня. Между тмъ, дьячекъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ накидываетъ привычною рукой пелену на грудь причастника и, склонивъ голову на бокъ, столь же спокойно тянетъ: ‘Тло Христово’… Пвчіе, уже достаточно утомившись и оставшись безъ всякаго дирижорства, молча посматриваютъ на церемонію изъ-за стны клироса. едька вслушивается въ пніе, и въ немъ оживаетъ воспоминаніе о рдкихъ свтлыхъ моментахъ его жизни.
Обдня кончилась. Народъ хлынулъ. едька все стоитъ на своемъ мст. Батюшка отслужилъ для двухъ-трехъ бабъ молебенъ, прочиталъ одной молодк ‘сороковую’ молитву, причемъ ребенка ея подносилъ къ царскимъ вратамъ и прикладывалъ къ образамъ, затмъ, съ погасшимъ кадиломъ сходилъ за церковь и отслужилъ на чьей-то могил панихиду. А едька все стоитъ.
— Что теб? обратился къ нему батюшка, возвратившись въ церковь.— Молебенъ, что ли?
— Нтъ.
— Панихиду?
— Нтъ.
— Что же?
— Такъ… Мн до нашей милости нужно.
— Ну, погоди, я сейчасъ, сказалъ священникъ и пошелъ въ алтарь.
Тамъ онъ долгое время разговаривалъ о чемъ-то съ дьячкомъ, гремлъ возл жертвенника мдными деньгами и тарелками, наконецъ, ссыпавъ кучу мди въ ситцевый платокъ и крпко затянувъ его въ узелъ, вышелъ къ едьк.
— Ну, такъ что же ты, братъ, скажешь? спросилъ батюшка едьку на ходу изъ церкви.
— Нельзя ли сповдать? несмло сказалъ едька и поперхнулся.
— Что? переспросилъ батюшка, возвысивъ голосъ, и остановился.
— Сповдать, повторилъ едька, потупившись.
— Кого?
— Да меня.
— Что съ тобой? Боленъ, что-ль?
— Нтъ, я — славу Богу…
— Ну, такъ на что-жь теб исповдь? Давно не исповдался, что-ль?
— Нтъ, я, по милости Божьей, кажинный годъ… какъ слдуетъ.
— Ну, братъ, я что-то тебя не понимаю, сказалъ батюшка, пристально всматриваясь въ едьку.— Совсть, что-ль, мучаетъ? Грхъ тяжкій сотворилъ?
едька, вмсто отвта, взглянулъ на стоящаго поодаль дьячка, который, поднявъ брови и разинувъ ротъ, наклонилъ ухо въ сторону бесдующихъ.
— Семенъ! выходи пока на паперть, я сейчасъ… сказалъ священникъ, оглянувшись на дьячка.
Дьячекъ, держа на отлет руку съ шляпой, на цыпочкахъ направился къ выходу, а священникъ продолжалъ:
— Грхъ, молъ, тяжкій есть? А?
— Что длать-то, батюшка-кормилецъ: вс мы гршны.— То-то и горе-то наше! размышлялъ едька въ отвтъ.
— Гршны-то мы вс гршны, да вдь не каждый же день исповдоваться! замтилъ батюшка.— У тебя, должно быть, что-нибудь особенное есть… на душ-то.
— Особенное, признался едька.
— Что же такое?
— То-то вотъ… сповдать бы меня.
— Говори — все равно.
— Сповдать бы… настаивалъ едька, почесывая въ затылк.— На духу бы все это… А такъ-то какъ же я буду?..
— Да теперь неудобно, объявилъ батюшка.— Вдь для исповди надо говть, да постоянно въ церковь ходить. А гд-жь. теб, рабочему человку? Ты теперь и не стерпишь… Да и некогда теб совсмъ. Прійдетъ великій постъ, тогда и исповдаешься. Тогда и намъ удобне. Теперь для тебя одного пришлось бы ‘правило’-то читать, а тогда сразу для всхъ. Ужь, видно, подождешь своего времени.
— А нельзя такъ, что я приду какъ-нибудь, да и… сразу, въ одно утро?.. возразилъ едька.— Вдь теперь не постъ.
— Безтолковый! говорятъ теб: нельзя! внушалъ батюшка.
едька пригорюнился.
— А ты вотъ скажи мн, въ чемъ дло? что безпокоитъ твою совсть? мы и потолкуемъ! продолжалъ батюшка.
едька молчалъ.
— Ты не смущайся, ободрялъ батюшка.— Я вдь отецъ духовный, хоть теперь и не исповдаю тебя. Я могу тебя утшить, наставить, посовтовать что-нибудь.
— Эко, право… на духъ-то нельзя! съ сожалніемъ пробормоталъ едька.
— Ну, что-жь теперь длать-то? проговорилъ батюшка.— А ты все-таки мн откройся. Это для тебя полезно будетъ… Ну, такъ въ чемъ же дло-то?
— Дло-то, батюшка, великое, надумался едька.— Потому собственно я и исповдаться-то желаю. Вдь дло-то вонъ какое! (При этомъ едька махнулъ головой).
— Какое же?
— Дло… не дай Богъ никому!
— Ну, говори скорй.
— И не выговоришь — вонъ оно какое!
— Разсказывай, небось: не другому кому говоришь, а мн…
— Такая матерія вышла, что даже по сію пору не соображусь. Матушку свою… родную…
— Ну?
— Прирзалъ-было… косою.
— А-а-а! протянулъ батюшка и покачалъ головой.— Какъ же это ты? Небось пьяный?
— Встимо пьяный… Она и затосковала… все плачетъ… благословенія не даетъ. Батюшка-родитель приходилъ (я вдь и батюшк тоже… въ бороду…), говоритъ: ничего не подлаешь. Я думалъ, думалъ… Что длать? Такая тоска на меня напала — просто смерть. Пришелъ вотъ нон, помолился, и такъ-то мн захотлось сповдаться, что и самъ не знаю! Анъ вонъ нельзя сповдаться-то. Такія-то вотъ дла-то! А ужь я бы, кажись… Господи!..
— Вотъ то-то и есть! началъ священникъ, покачивая головой.— Гд корень-то всего? Въ пьянств! Не даромъ сказано въ писаніи: не упивайтеся виномъ. И не упивайся. Разв бы ты посягнулъ на мать, еслибы не упился?
— Да я ужь теперь, батюшка, ни капли… ни-ни… духу даже не нюхаю. Вотъ какъ я теперича! Зарокъ далъ… опосля этого.
— Это хорошо! Это по-христіански! ободрилъ батюшка.— Вдь нужно только разъ исправиться, а тамъ ужь и пойдетъ. А исповдоваться еще успешь. Придетъ время — и исповдаешься… Ну, братъ, молодецъ, право, молодецъ! Помоги тебя Богъ! Именемъ Господнимъ благословляю тебя.
И онъ благословилъ едьку большимъ крестомъ. Батюшка ускорилъ шагъ къ выходу, едька засменилъ около него.
— Батюшка, а какъ же мн съ матушкой-то? Ну-ка она я вправду?
— Что? спросилъ священникъ уже у выходной двери.
— Благословеніе-то… Она ужь плоха становится: пожалуй, такъ и помретъ. А я безъ благословенія останусь.
— Это я улажу. Приму мры. Ничего, будь покоенъ.
едька поклонился и быстро, и широко растворилъ для батюшки дверь.
Доживъ свой срокъ у Захара, едька заявилъ отцу, что больше въ работникахъ жить не будетъ, что онъ ‘втрое работать готовъ, лишь бы въ чужіе люди не идти’. Заявленіе его было уважено. Съ матерью онъ помирился самолично, безъ всякихъ посредствъ. Онъ бухнулъ ей въ ноги и сказалъ, что до тхъ поръ не встанетъ, пока она его не проститъ. Мать нкоторое время крпилась, потомъ подняла сына, обняла его, заплакала, назвала ‘чадушкой’, благословла и въ заключеніе поцловала. едька нсколько минутъ молча всхлипывалъ, потомъ, ршительно махнувъ рукою, воскликнулъ:
— Матушка! Не то что тамъ… чего другого-прочаго… какъ ангелъ Божій жить буду! Вотъ что! У меня давно ужь и въ помин нтъ этакого… Самъ попъ похватилъ: ты, едька, говоритъ, совсмъ перевернулся… Вотъ что!
— Дай-то Господи! сквозь слезы проговорила мать.— Подойди къ отцу-то, пусть ужь и онъ благословитъ!
едька подскочилъ къ отцу и молча повалился ему въ ноги.
— Ну, чего тамъ? пробормоталъ отецъ, пятясь и махая обими руками.— Я, братъ, никогда свою плоть… Ты знаешь…
— Да ты благослови ужь приставалъ едька, вскочивъ на ноги:— заодно вдь… Пусть ужь…
Отецъ какъ-то торопливо благословилъ сына и, махнувъ рукой, отвернулся.
едька почувствовалъ себя счастливымъ. Къ нему возвратилась его прежняя веселость. Работая за троихъ, онъ шутилъ, хохоталъ и распвалъ псни. Считая свой проступокъ противъ родителей канувшимъ въ вчность, онъ сталъ уже самъ разсказывать о немъ и притомъ не иначе, какъ въ шутливомъ топ.
— Нтъ, ребята, повствовалъ онъ: — какъ я матушку свою разъ было угостилъ, вотъ такъ угостилъ! Схватилъ косу, да прямо ей подъ горло. Ей-богу! Насилу отняли. Ловокъ косить? А? А почему? Налопался — вотъ почему. За то теперь — шалишь! Теперь скажи мн: ‘едька, выпей стаканъ — озолочу’. Ни за что! Потому — утвердился, не пейте, ребята, ну ее къ чорту! Каковъ часъ… Какъ разъ родителевъ покосишь…
едьку любятъ, едькой не ухвалятся. Вся родня къ нему съ почтеніемъ. Когда дядя его, Пахомъ, просваталъ свою дочь, то пригласилъ едьку въ позжане. едька былъ на верху блаженства.
У Пахома пиръ горой. Пьютъ, дятъ, шумятъ, острятъ, цлуются. Слышенъ визгъ величальныхъ псенъ. Въ изб у порога, въ сняхъ, на улиц у оконъ толпятся зрители и слушатели, толкаются, перешоптываются, хихикаютъ, ругаются… едька высматриваетъ по праздничному. Волосы у него чмъ-то намаслены и тщательно приглажены, на ше красный платокъ, завязанный крошечнымъ узелкомъ подъ подбородкомъ, на живот красуется крупный бантъ краснаго же кушака, отъ котораго спущены по бокамъ длинные махровые концы. едька то и дло подхватываетъ съ подноса рюмки и провозглашаетъ благожеланія.
— Совтъ да любовь! выкрикиваетъ онъ, держа въ рук рюмку и устремивъ глаза на новобрачныхъ.
— Вотъ такъ едька! отзывается кто-то изъ ‘сватовъ’.
— Жить да богатть… князю съ княгиней! возглашаетъ едька передъ слдующей рюмкой.
— Врно! Жить да богатть! подхватываютъ гости.
— Дай Богъ, чтобъ какъ голубь съ голубкой!
— Врно! голубь съ голубкой…
— Дай Богъ, чтобы попрыгивали!
— Попрыгивали!..
— Дай Богъ, чтобъ побрыкивали!
— Побрыкивали!..
— Чтобъ малыхъ дтушекъ наживали!
— Наживали!.. Вотъ такъ едька! Обноси, хозяинъ, не жалй! Самое настоящее дло пошло…
Пахомъ въ мигъ наполнилъ пустыя рюмки и подноситъ къ столу.
— Во здравіе, гости дорогіе! дай Богъ намъ…
— И намъ! подхватываетъ едька и тянется за рюмкой.