Фауст, Гёте Иоганн Вольфганг Фон, Год: 1806 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 151 минут(ы)

0x01 graphic

ФАУСТЪ

ТРАГЕДІЯ ГЕТЕ

ПЕРЕВОДЪ

Н. Голованова

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ, ИСПРАВЛЕННОЕ
съ обширными комментаріями составленными по Юрьеву, Дюнцеру, Каро, Куно Фишеру, Каррьеру и др. съ 10 отдльными иллюстраціями Лиценъ-Майера и 20 рисунками Цейца въ текст.

МОСКВА
Изданіе С. С. Мошкина
1898

ПОСВЯЩАЮ
Московскому Коммерческому училищу
Переводчикъ.

0x01 graphic

Посвященіе.

Вы, призраки въ колеблющемся ро,

Какъ прежде, вы проноситесь опять!

Увлечься ль сердцу давнею мечтою?

Удастся ль мн васъ снова удержать?

Тснитесь вы ко мн! Владйте жъ мною,

Изъ мглы спшите вжив мн предстать,

Повяли такъ близко ваши чары,

Что сердце все трепещетъ былью старой.

Пришли вы вызвать образы былого,

Картину дней счастливыхъ развернуть.

Какъ въ старой сказк, юношески снова

Любовь и дружба мн волнуютъ грудь,

Скорбь ожила и жалобою зова,

Весь путанный припомнивъ жизни путь

Зоветъ друзей, игрою лживой рока

Обманутыхъ, разсянныхъ далёко.

Къ тмъ, кто былъ другомъ прежнихъ пснопній,

Дойдетъ ли пснь позднйшая моя?

Замолкнулъ откликъ первыхъ одобреній,

Родныхъ сердецъ расторгнута семья,

Предъ похвалами чуждыхъ поколній

Испуганной душой смущаюсь я,

А кто въ живыхъ, — во всхъ концахъ вселенной, —

Они не слышатъ псни вдохновенной.

И съ жаждою, давно мн незнакомой,

Стремлюся я въ тотъ тихій міръ духовъ.

Какъ звукъ, изъ струнъ Эоловыхъ влекомый,

Родится пснь неясная изъ словъ.

Я трепещу, и сладкою истомой

Смягчиться мой суровый духъ готовъ.

Все то, что есть, — душа позабываетъ,

Все то, что было, — въ сердц оживаетъ.

Прологъ въ театр.

Директоръ театра, Поэтъ, Комикъ.

Директоръ.

Я къ вамъ, друзья мои, не разъ

Мн помогли вы въ затрудненьи.

Пойдетъ ли дло въ ходъ у насъ?

Скажите каждый ваши мннья.

Мн хочется занять народъ:

Онъ самъ живетъ и жить даетъ.

Обставленъ нашъ театръ на диво,

Предвидитъ каждый торжество,

И каждый ждетъ нетерпливо

Чудесъ искусства отъ него…

Но что имъ дать? Я затрудняюсь,

Хоть имъ я угождать привыкъ…

На вкусы ихъ не полагаюсь,

Но вс читали массу книгъ…

Нуждаюсь я въ хорошей драм,

Чтобъ не была глупа она,

И не стара, и не скучна…

Пріятно, согласитесь сами,

Коль бурною ркой народъ

Къ театру наполняетъ ходъ,

У двери узенькой толпится,

Бжитъ, толкается, тснится.

Спшитъ въ дверяхъ мста занять,

Лишь солнышко взойдетъ на небо,

И, будто въ годъ голодный хлба,

Билетъ старается достать…

А все зависитъ отъ поэта…

Сегодня, другъ мой, сдлай это!

Поэтъ.

Не говори о шумномъ треволненьи,

Его бжитъ пугливая мечта,

Несетъ пвцу ярмо порабощенья

Холодная мірская суета.

Лишь тамъ живетъ святое вдохновенье.

Гд вчная витаетъ красота

И гд царятъ, въ священномъ сочетаньи,

Мечты любви и дружбы обаянье.

Что благодатно въ сердц возникаетъ,

Что робко въ свтъ оно передаетъ,—

Все взноситъ мигъ, и мигъ ниспровергаетъ,

И все потокъ житейскій унесетъ,

Немногое въ вкахъ не умираетъ,

И въ вчности немногое живетъ.

Все, что блеститъ, — мгновенно, быстротечно,

Прекрасное одно въ грядущемъ вчно.

Комикъ.

Что о грядущемъ говорить?

Когда о немъ лишь будемъ мы стараться,

Кто современниковъ бы сталъ, коль такъ смшить?

Межъ тмъ, они хотятъ, они должны смяться,

Нельзя же ни во что считать

Забаву жизни современной,

Притомъ, кто человкъ талантливый, смышленый,

Того капризъ толпы не долженъ устрашать.

Чмъ шире кругъ ему и чмъ простора бол,

Тмъ для него успхъ врнй…

Такъ принимайся же скорй,

Пусти свои мечты на волю

И въ драм намъ ума, страстей и чувства дай,

Но глупости притомъ не забывай!

Директоръ.

А дйствію дай шире ходъ!

Къ намъ всякій посмотрть идетъ, —

Дай насмотрться всмъ! Могучею рукою

Картину ярче разверни,

Чтобы въ себя’ прійти могли не вдругъ они, —

И мигомъ власть получишь надъ толпою,

И похвала теб повсюду загремитъ…

Лишь масса массу удивитъ,

Дай много, — каждый брать себ по вкусу станетъ,

И вс пойдутъ довольные домой,

Разбей кусокъ помельче свой,—

По крошк каждому достанетъ…

Имъ нравится такую смсь глотать,

Вамъ написать легко, а намъ легко играть.

О сущности зачмъ заботиться подробно?

Толпа воспринимать лишь частности способна. (

Поэтъ.

Поймете ль вы, какъ это ремесло

Позорно, низко для поэта?

А, кажется, кривлянье это

У васъ уже въ законъ вошло!

Директоръ.

Такой упрекъ меня не уязвитъ.

Когда порядкомъ ты за дло хочешь взяться,

Чего же сильныхъ средствъ бояться?

Теб колоть дрова гнилыя предстоитъ,

Подумай, для кого стараться?

Одинъ отъ скуки къ намъ пришелъ,

Другой — чуть отъ стола поднялся,

А третій — худшее изъ золъ —

Журналовъ новыхъ начитался…

Какъ въ маскарадъ, сюда развлечься вс спшатъ

И — только новаго хотятъ,

А дамы показать наряды прізжаютъ

И безвозмездно роль предъ публикой играютъ…

Предъ кмъ теб свой даръ прекрасный расточать?

И можетъ ли тебя ихъ похвала прельщать?

А покровители искусства?

Дикарь на дикар: ни смысла нтъ, ни чувства!

Чуть изъ театра вонъ, — тотъ въ карты слъ играть,

А тотъ въ объятія продажной твари мчится…

Мечтатель бдный! Музъ терзать

Какъ можешь ты для нихъ ршиться!

Поврь мн, легче и врнй

Успхъ себ количествомъ доставить.

Старайся разсмшить людей,

Но не надйся ихъ исправить…

Но что за странное волненье

Въ теб? Восторгъ иль раздраженье?

Поэтъ.

Ищи себ другихъ рабовъ!

Поэтъ, въ угоду вамъ, на посмянье

Свое высокое отдастъ ли достоянье,

Внецъ своихъ небесныхъ всхъ даровъ?

Чему душа навстрчу рвется?

Что въ силахъ сердце покорять?

Не звукъ ли, что изъ сердца льется,

Чтобъ цлый міръ въ него призвать?

А въ напваньи однозвучномъ

Веретена судебъ земныхъ

И въ утомительномъ и скучномъ

Однообразьи вчномъ ихъ

Кто раздленьемъ мрнымъ строя

Способенъ хаосъ въ жизнь призвать?

Кто можетъ творческой рукою

Въ созвучье каждый звукъ собрать?

Кто кажетъ пламень бури страстной,

Зари вечерній тихій всходъ?

Кто лучшій цвтъ весны прекрасной

На путь возлюбленной кладетъ?

Кто властенъ листъ простой древесный

Въ внокъ побдный обратить?

Кто могъ боговъ семьей небесной

Верхи Олимпа населить?

Духъ человка вдохновенный,

Въ словахъ поэта воплощенный!

Комикъ.

Такъ что вамъ стоитъ ввесть свой даръ въ употребленье,

И дло творчества начать что стоитъ вамъ,

Какъ мы любовное заводимъ приключенье?

Сначала встртишься, сближаешься, а тамъ

Взаимная любовь, борьба, двухъ душъ сліянье,

А тамъ гроза и разочарованье,

И вотъ романъ готовъ совсмъ.

Намъ въ этомъ род подавайте!

Изъ жизни прямо вырывайте:

Ей вс живутъ, хотя не всмъ

Она понятна и извстна,

Но, гд ни схватишь, интересна…

Во мрак яркія картины покажи,

Мерцанье истины, сокрытой тьмою лжи,—

Вотъ средство врное сварить питье такое,

Чтобъ всякій имъ остался сытъ!

И вотъ, ушедши въ дйствіе душою,

Съ восторгомъ юноша за пьесою слдитъ,

И сердце нжное сочувственно вздыхаетъ,

Однихъ одно, другихъ другое поражаетъ,

И всякій въ пьес то читаетъ,

Что тайно онъ въ душ хранитъ.

Готова публика и плакать, и смяться,

Огню порывовъ удивляться

И вншнимъ блескомъ любоваться…

Созрвшій умъ не удивишь ничмъ,

Незрлый же доволенъ будетъ всмъ.

Поэтъ.

Верни мн время золотое,

Когда и самъ я былъ незрлъ,

Когда въ душ живой струею

Источникъ творчества киплъ,

Когда весь міръ лежалъ въ туманахъ,

Зародышъ чудо мн сулилъ,

И тьмой цвтовъ благоуханныхъ

Мой юный путь усыпанъ былъ,

И былъ я силы полнъ всевластной,

Хотя и немощенъ, и малъ,

И жаждалъ истины я страстно,

И жадно сладкой лжи искалъ!

Верни мн прежнія стремленья,

Дай мощь вражды, и жаръ любви,

И счастье, полное томленья,

И годы первые мои!

Комикъ.

Намъ нужны молодости силы

Въ бою, среди враговъ, мой милый,

Еще нужнй она подъ часъ

При ласкахъ двушки влюбленной,

Да коль, у цли отдаленной,

Зоветъ внокъ побдный насъ,

Да коль, за пляской до упада,

Намъ ночь провесть въ попойк надо,

Но забываться въ сладкихъ снахъ

И на знакомыхъ вамъ струнахъ

Бряцать привычными перстами,

И къ цли, разъ предвзятой вами,

Итти неспшною стопой,

Вотъ, старики, вашъ долгъ прямой!

За то и любятъ васъ, и чтятъ…

Несправедливо говорятъ,

Не старость въ дтство насъ приводитъ.—

Нтъ! насъ она дтьми находитъ.

Директоръ.

Словами много вы играли,

Я дло видть бы желалъ.

Ничуть нейдетъ піеса дал

Отъ комплиментовъ и похвалъ.

Коль вдохновенья ожидаешь,

Теб во-вкъ его не знать.

Учися имъ повелвать,

Коль ты поэтомъ слыть желаешь!

Желанье знаешь ты мое,

Давай мн пряное питье,

Чмъ крпче, тмъ для насъ пригоднй.

Давай его скорй сюда,

Что ты не сдлаешь сегодня,

Теб не сдлать никогда!

Спши ковать желзо смло,

Пока оно еще тепло,

Самъ не захочешь бросить дло,

Коль скоро въ ходъ оно пошло.

Что пожелаешь, мы играемъ,

На все у насъ театръ готовъ,

Свободно мы располагаемъ

Тьмой декорацій всхъ родовъ,

Весь божій свтъ, большой и малый,

Все можемъ мы изображать,

У насъ есть пламя, море, скалы,

Зврей и птицъ не занимать…

Яви же въ тсныхъ рамкахъ сцены

Величье полное вселенной

И зрителя своди подрядъ

Съ высотъ небесъ чрезъ землю въ адъ!

Прологъ въ небесахъ.

Господь, Небесныя силы, потомъ Мефистофель: Три архангела выступаютъ впередъ.

Рафаилъ.

Творцу въ движеньи безконечномъ

Свтило дня хвалу поетъ,

И вторитъ громомъ вковчнымъ

Ему собратій хороводъ.

Насъ укрпляетъ созерцанье

Красы творенья вковой…

Творецъ! Какъ въ первый день созданья,

Прекрасенъ, чуденъ міръ весь Твой!

Гавріилъ.

Въ безбрежныхъ пажитяхъ вселенной

Земля летитъ путемъ своимъ,

Сіянье дня поперемнно

Смняя сумракомъ ночнымъ…

Бушуютъ волны подъ скалою,

И рушитъ камни ихъ напоръ…

Но все земля несетъ съ собою, —

И океанъ, и выси горъ!

Михаилъ.

И буря гонитъ волны моря,

И вихрь летитъ на брегъ крутой,

И въ яростномъ, немолчномъ спор

Кипятъ порукой круговой…

Грохочутъ громы, разсыпаясь,

И блещутъ срные огни,

Но, вышней вол покоряясь,

Вс чтутъ Твой кроткій день они!

Трое вмст.

Насъ укрпляетъ созерцанье

Красы творенья вковой…

Творецъ! Какъ въ первый день созданья,

Прекрасенъ, чуденъ міръ весь Твой!

Мефистофель.

Коль вы изволили пожаловать опять,

Чтобъ наши выслушать доклады,

И такъ какъ вы со мной видаться были рады,

То съ челядью и я осмлюся предстать.

Простите, паосъ мн совсмъ къ лицу нейдетъ,

Хоть мн бъ и надо здсь къ другимъ приноровляться,

Но, не отвыкни вы смяться,

Надъ нимъ легко бъ могли вы надорвать животъ.

Я въ солнцахъ и мірахъ не смыслю ничего,

Одинъ лишь человкъ привлекъ мое вниманье:

Миніатюрное земное божество

Чудно, какъ въ первый день бозданья,

Быть можетъ, онъ немного бъ лучше жилъ,

Не дай небеснаго ему вы отблескъ свта,

Хоть разумомъ онъ величаетъ это,

Но съ нимъ онъ всхъ скотовъ въ скотств опередилъ.

Когда позволитъ ваша честь,

Въ немъ со сверчкомъ большое сходство есть:

Не ходитъ онъ, хотя и не летаетъ,

И все одно и то же напваетъ,

Добро бъ еще въ трав спокойно онъ сидлъ,—

Нтъ, каждый мигъ онъ въ лужу залзаетъ!

Господь.

И больше ничего сказать ты не имлъ?

И только осуждать ко мн ты вновь приходишь?

Иль на земл добра ты вовсе не находишь?

Мефистофель.

Нтъ, какъ и прежде, мн противенъ міръ земной.

А люди, — жаль смотрть на ихъ страданья,

Ихъ мучить, наконецъ, я сталъ не въ состояньи.

Господь.

А Фаустъ?

Мефистофель.

Не докторъ ли?

Господь.

Слуга достойный мой!

Мефистофель.

Да, надо честь отдать, онъ не подъ стать другимъ:

Безумецъ, неземнымъ все думаетъ питаться

И, жаждой къ недоступному томимъ,

Въ безуміи своемъ не хочетъ сознаваться,

Свтлйшую звзду давай съ небесъ ему

И высочайшія земныя наслажденья,

И ненасытному уму

Едва ли цлый міръ дать въ силахъ утоленье.

Господь.

Пока еще во тьм незнанья онъ блуждаетъ,

Но скоро свтъ его небесный осіяетъ,

Еще весной садовникъ узнаетъ,

Какіе осенью плоды онъ соберетъ.

Мефистофель.

Бьюсь объ закладъ, не будетъ толку въ немъ,

Лишь только ваша милость согласится

Дозволить мн вести его моимъ путемъ!

Господь.

Покуда онъ на поприщ земномъ,—

Всмъ властенъ ты, пытай его на всемъ,

Блуждаетъ человкъ, покуда онъ стремится.

Мефистофель.

Нижайше васъ благодарю на томъ,

Самъ не хочу я съ мертвыми возиться

По мн, — чтобъ кровь играла съ молокомъ!

А отъ покойника самъ первый убгу я:

Какъ съ мышью котъ, съ людьми играть люблю я!

Господь.

Да будетъ такъ! Теб дозволю я

Съ его основъ низринуть духъ сей мощный

И повести его дорогою порочной,

Коль силы хватитъ у тебя.

Но убдись потомъ съ позоромъ,

Что человкъ, коль онъ къ добру идетъ,

И въ заблужденіяхъ пути къ нему найдетъ.

Мефистофель.

Такъ по рукамъ! Кто правъ, въ грядущемъ скоромъ

Узнаемъ мы, а мой успхъ врнй.

Но коль дойду до цли я своей,

Позвольте мн сполна побдой насладиться,

Онъ будетъ прахъ глотать и прахомъ тмъ гордиться,

Точь въ точь пріятель мой, извстный райскій змй.

Господь.

Ты можешь и тогда ко мн опять являться,

Подобными теб не буду я гнушаться.

Изъ отрицающихъ духовъ

Охотнй всхъ терпть я хитреца готовъ.

Коль человкъ въ труд ослабваетъ,

Поддавшись праздности и мелочнымъ страстямъ,

Съ охотою ему товарища я дамъ,

Что дьявольски его и дразнитъ, и прельщаетъ,

И тмъ ведетъ къ добру, хоть служитъ злу онъ самъ.

А вы, сыны блаженные мои,

Любуйтеся живой красой созданья,

Все сущее объемля гранью

Всепримиряющей любви,

А что въ минутномъ видимо явленьи,

Скрпляйте узами мышленья.

(Небо закрывается. Ангелы разсеваются).

Мефистофель (одинъ).

Охотно вижусь я со старикомъ порой

И опасаюсь съ нимъ браниться,

И то сказать: вдь, господинъ большой,

А какъ уметъ съ чертомъ обходиться!

0x01 graphic

Первая часть трагедіи.

НОЧЬ.

Фаустъ сидитъ безпокойно за письменнымъ столомъ, въ высокой, узкой, готической комнат со сводами.

Ахъ, философію сперва,

Тамъ медицину и права

И богословье, къ сожалнью,

Въ горячемъ изучалъ я рвеньи,—

И только время тратилъ зря:

Ни сталъ умнй нисколько я!

Я докторъ, я магистръ, — что въ томъ

Къ концу пошелъ десятый годъ,

Какъ часъ за часомъ, день за днемъ,

И стороной, и на обходъ,

И вкривь, и вкось, я молодежь

Стараюсь за носъ весть, — и что-жъ?

Едва я могъ одно понять:

Мы ничего не можемъ знать!

Вотъ чмъ болитъ душа моя!

Положимъ, всхъ умне я.

Поповъ, присяжныхъ, писарей,

Магистровъ, докторовъ, судей,

Меня сомннья не страшатъ,

И не пугаютъ чертъ и адъ, —

За то ихъ мелочныхъ отрадъ

Не суждено мн бол знать:

Я знаньемъ не горжусь своимъ,

Не думаю, что я другимъ

Могу то знанье передать,

Чтобъ ихъ учить и исправлять,

За то я славы не нажилъ,

За то и бденъ я, какъ былъ…

Бднякъ! Житье послднихъ псовъ

Отраднй моего житья!..

Но магіи предался я.

Быть можетъ, силою духовъ

Святыя тайны бытія

Въ ея ученьи я пойму,

Чтобы съ нахмуреннымъ челомъ

Другихъ не поучать о томъ,

Что непонятно самому,

Чтобъ смя ткани міровой

И силы творческія въ немъ

Постигнуть сердцемъ и душой,

А не въ созвучьи словъ пустомъ.

О, если бъ мсяцъ одинокій,

Блистая мн въ ночи глубокой,

Въ послдній разъ могъ видть ты

Мои мученья и труды!

Какъ часто по ночамъ являлся

Твой свтъ мерцающій сюда,

И я тобою любовался,

Уставъ отъ долгаго труда!

О, если бъ къ высямъ дальнымъ, горнымъ,

Съ лучемъ твоимъ я могъ летть,

Въ горахъ нестись туманомъ чернымъ

И мглою надъ землей висть,

Съ тнями рзвыми носиться,

Въ рос больную грудь купать,

Отъ чада знанья исцлиться

И бол мукъ его не знать!

А я, — въ тюрьм сгниваю я!

Проклятая нора моя,

Куда, за каменной стной,

Не проникаетъ свтъ дневной,

Гд скарбъ моихъ отцовъ гніетъ

И гд, тснясь подъ самый сводъ,

Ретортъ и банокъ длинный рядъ

Отъ низу до верху стоятъ,

Гд въ книгахъ пыли слой густой,

Гд всюду гниль и черви тлна!..

Вотъ онъ, вотъ, Фаустъ, — міръ весь твой,

Вселенной жалкая замна!

Какъ не понять, что духъ гнететъ

Неизъяснимою тоской,

О чемъ ты мучишься душой,

И что отраву въ сердце льетъ?

Теб Творецъ весь міръ открылъ,

Во власть твою природу далъ,

А ты на пыль и прахъ могилъ

И жизнь и волю промнялъ!

Нтъ! прочь! бги отсель скорй!

Вотъ книга Нострадама: въ ней

Уразумешь ходъ міровъ…

Въ твоемъ пути природа-мать

Твой разумъ будетъ укрплять,

Теб откроетъ мощь духовъ

Союзъ межъ ними и тобой…

Напрасенъ разумъ здсь сухой:

Пойми ихъ чуткою душой!…

Витайте жъ, духи, вкругъ меня!

Вщайте мн: внимаю я…

(открываетъ книгу и видитъ знакъ Макрокосма)

Какой огонь по сердцу пробгаетъ!

Какой я дивной радостью горю!

Какое счастье юное пылаетъ

И вновь живитъ собою грудь мою!

Не Богъ ли начерталъ сіе изображенье

И силу далъ ему сомннья утишать,

И пробуждать на сердц вдохновенье,

И снова къ жизни душу призывать?

Не богъ ли я? Какъ ясны предо мною

И духъ, и жизнь природы — всетворца!

Какъ бы прозрлъ внезапно я душою,

И мн понятно слово мудреца:

‘Не запертъ міръ духовъ, но дремлетъ разумъ твой

‘И сердце мертвенной холодностью закрыто:

‘Воспрянь, алкающій, безтрепетной стопой

‘И грудью перстною, въ лучахъ зари омытой.

(Разсматриваетъ изображеніе)

Какъ все, въ гармоніи чудесной соединяясь.

Сливается въ прекрасное одно!

Какъ силы горнія, съ земными сообщаясь,

Питаютъ жизни чудное зерно

И другу другъ, въ движеньи неустанномъ,

Передаютъ ея сосуды чередой

И, осняя міръ крыломъ благоуханнымъ,

Благословенье шлютъ надъ небомъ и землей,

Вселенную созвучьемъ наполняютъ

И голоса міровъ въ единый хоръ сливаютъ!

Виднье сладостное сердцу моему

Но къ сожалнью — только лишь виднье!

Гд жъ я найду желаній утоленье

И гд я мать-природу обойму?

Гд грудь твоя, гд жизни ключъ волшебный,

Откуда пьютъ и небо, и земля?

Найду ль себ я въ ней бальзамъ цлебный,

Найду ль себ тамъ облегченье я?

(съ горестью перевертываетъ страницу и видитъ знакъ Земного духа)

Вотъ Духъ Земли, — иное впечатлнье!

Мн какъ то ближе, родственне онъ,

Иное въ сердц чувствую волненье,

Инымъ виномъ я будто опьяненъ…

Я жить хочу! И радости, и горе,

Я все, я все желаю испытать,

Я бурь и грозъ хочу въ житейскомъ мор,

Хочу горть, блаженствовать, страдать!…

Темнетъ,

Луна погасаетъ,

Мерцаетъ лампада,

И свтомъ багровымъ

Вкругъ все озарилось,

И сердце трепещетъ,

И ужасомъ ветъ

Отъ сводовъ высокихъ…

Явися, явися, великій духъ!

Ты близокъ, ты вешь вокругъ…

Какъ въ сердц трепещущемъ чувства тснятся!

Какъ мысли къ теб вс на встрчу стремятся!

Я весь какъ въ огн…

Хоть мн на погибель, явися, явися, явися ко мн!

(Онъ беретъ книгу и таинственно произноситъ символъ Духа. Появляется красное пламя и въ немъ показывается Духъ).

Духъ.

Кто меня призываетъ?

Фаустъ.

О, призракъ ужасный!

Духъ.

Ты могуче къ себ меня влекъ

И стихіей моей упивался ты страстно,

Я явился…

Фаустъ.

Но я изнемогъ!

0x01 graphic

Духъ.

Ты взглянуть на меня, задыхаясь, молилъ,

Видть ликъ, слышать голосъ мой жаждалъ упорно,

И могучій призывъ твой меня преклонилъ,—

И вотъ я предъ тобой! Что за трепетъ позорный

Обнялъ, сверхчеловкъ, все твое существо?

Гд жъ призывы души, сердца гордаго сила,

Что внутри себя міръ, цлый міръ сотворило,

Жило имъ, трепетало, носило его?

Гд же тотъ, кто мечталъ въ упоеньи сердечномъ

Намъ быть равнымъ по мощи, духамъ безконечнымъ?

Вотъ, обвянъ моимъ громоноснымъ дыханьемъ,

Каждымъ членомъ дрожа, ницъ онъ палъ съ содроганьемъ,

Какъ отъ жара согнувшійся червь дождевой.

Фаустъ.

Нтъ, о дтище пламени! Съ полнымъ сознаньемъ

Повторяю, — я Фаустъ, я равенъ съ тобой.

Духъ.

Въ грозномъ жизненномъ водоворот,

Въ бурномъ вихр дянья

Я ношусь, я вращаюсь,

Воздымаюсь, спускаюсь,

Я и смерть и рожденье.

Океанъ мірозданья,

Смна вчной плоти,

Вчной жизни кипнье,

Межъ основою времени мощно сную я,

Божеству создавая одежду живую!

Фаустъ.

Подобно мн, ты міръ весь обнимаешь,

Духъ дятель, подобенъ я теб!

Духъ.

Не мн, тому, кого ты постигаешь,

Подобенъ ты, — не мн! (изсчезаетъ).

Фаустъ (пораженный).

Я — не теб?

Я, образъ божества,

И не теб? (стучатъ)

Смерть! То идетъ помощникъ мой!

Прощайте, чудныя виднья!

Разгонитъ васъ въ одно мгновенье

Педантъ учености сухой!

(Вагнеръ въ халат и ночномъ колпак, съ лампою въ рукахъ. Фаустъ раздраженно отвертывается отъ него).

Вагнеръ.

Простите! Голосъ вашъ услышалъ я сейчасъ,

Вы, кажется, трагедію читали?

Чтецы у насъ въ большомъ ходу, нельзя-ли

Мн въ чтеньи взять урокъ у васъ?

У комедьянта поучиться

Пастору можно бъ,— я слыхалъ.

Фаустъ.

Пожалуй, да, когда случится,

Что самъ онъ комедьянтомъ сталъ.

Вагнеръ.

Такъ что-жъ, когда сидишь въ музе цлый годъ

И видишь изрдка по праздникамъ народъ,—

Иначе какъ вліять на мннья?

Достанетъ ли одной тутъ силы убжденья?

Фаустъ.

Вамъ не достигнуть ничего,

Мой другъ! Ничто не помогаетъ,

Когда сердецъ не зажигаетъ

Сердечной рчи волшебство!

Коль чувства нтъ, что биться даромъ?

Что отъ другихъ куски сбирать

И эту смсь поддльнымъ жаромъ,

Изъ пепла вздутымъ, согрвать?

Вдь, это лишь глупцовъ прельщаетъ,

Коль мннье ихъ такъ лестно вамъ!

Что не изъ сердца истекаетъ,

То сердца не придастъ сердцамъ.

Вагнеръ.

Однако, форма изложенья

Даетъ и сущности значенье,

А въ ней то я отсталъ, какъ разъ?

Фаустъ.

Что быть глупцомъ и пустозвономъ?

Что вамъ въ ломаньи принужденномъ?

Себя заявятъ безъ прикрасъ

И смыслъ прямой, и разумъ здравый,

И чтобы правду молвить, фразъ

И громкихъ словъ не нужно, право!

А погремушки съ мишурой,

Съ чмъ ваши рчи неразлучны.

Такъ утомительны и скучны,

Какъ бури свистъ, иль втра вой!

Вагнеръ.

Ахъ, такъ наука безконечна,

Такъ жизнь несется быстротечно,

Что голова идетъ кругомъ,

Когда подумаешь о томъ,

Какъ трудно отыскать пути,

Къ ея источникамъ прійти,

Да не пройдя и полдороги,

Глядишь, — какъ разъ протянешь ноги!

Фаустъ.

О нтъ, не въ хартіяхъ струя,

Что жажду сердца утоляетъ!

Тотъ, кто въ себ ея не знаетъ,

Ея не сыщетъ вн себя!

Вагнеръ.

Позвольте возразить! Большое наслажденье

Духъ лтъ давно минувшихъ изучать

И мудрецовъ временъ прошедшихъ мннья

Съ своими сравнивать критически и знать,

Какъ, гд и почему они неправы были

И какъ мы ихъ опередили.

Фаустъ.

О да, мы далеко ушли!

Чуть съ неба звзды не хватаемъ!

Мой другъ, прошедшее земли

Не знали мы, да и не знаемъ!

А духомъ тхъ намъ кажется временъ

Лишь духъ писателя, въ которомъ

Бытъ стародавній отраженъ…

И, право, смхъ и горе съ этимъ вздоромъ!

Едва посмотришь, зло беретъ:

Тутъ ветошь старая, ненужной гнили сбродъ

И, — много-много, — фарсъ какой-то балаганный

Съ приправою морали дрянной,

Для куколъ, можетъ-быть, пригодной лишь однихъ!

Вагнеръ.

Но міръ! Но духъ и сердце человка!

Всмъ хочется узнать кой-что про нихъ.

Фаустъ.

Иль это значитъ — знать? Сокрытую отъ вка

Кто сметъ истину напрасно разглашать?

Немногихъ тхъ, кому пришлось ее узнать

И кто ее толп безумно открывали,

Тхъ жгли за то, да распинали!

Однако, ужъ настала ночь,

И намъ давно пора разстаться.

Вагнеръ.

А я, — хоть до утра не прочь

Въ ученомъ спор упражняться.

Нельзя ль и завтра, въ день воскресный,

Намъ кой о чемъ потолковать?

Усердно все готовъ я изучать,

И, хоть и много мн извстно,

Но все-жъ еще хотлось знать!

(уходитъ).

Фаустъ (одинъ).

Какъ съ нимъ живетъ надежды лучъ отрадный?

Какъ золотая цль къ себ его зоветъ?

Безумецъ, ищетъ кладъ рукою жадной

И радъ, когда червей найдетъ!

И онъ осмлился явиться предо мной.

Разрушить сладостной минуты обаянье?

Но все-жъ на этотъ разъ спасенъ я былъ тобой,

Ничтожное, бездушное созданье!

Подавленный безсиліемъ моимъ,

Я погибалъ въ пучин изступленья:

Такъ необъятно мн явилося виднье,

А я, я былъ такъ малъ, ничтоженъ передъ нимъ!

Я, образъ божества, себя воображавшій

Передъ зерцаломъ правды вковой,

Сіянье свта вчнаго впивавшій

И съ духа мощнаго совлекшій прахъ земной,

Я, выше ангела избыткомъ бурныхъ силъ,

Стремившійся въ природ воплотиться,

Съ ея живящей силой съединиться,

Какъ тяжко долженъ былъ за то я поплатиться,

Какъ громомъ онъ меня сразилъ!

Да, я не смлъ тебя съ собой равнять:

Имлъ я власть тебя призвать,

Но удержать тебя съ собою

Мн власти не дано судьбою.

Въ тотъ страшный, тотъ блаженный мигъ

Свое безсиліе и силу я постигъ.

Ты указалъ рукою безпощадной

Мн жребій смертнаго пустой и безотрадный…

Какъ знать, куда мой путь лежитъ?

Тому ль послдовать призванью?

Равно и трудъ, и праздное страданье

Ходъ нашей жизни тяготитъ.

Къ всему зараза пошлости коснется,

Что свято мы на сердц бережемъ,

И чуть намъ счастье въ жизни улыбнется

Все лучшее мечтой мы назовемъ,

И въ сует житейской безвозвратно

Изсякнетъ чувствъ источникъ благодатный…

Коль духъ въ порыв смломъ и свободномъ

Взлетитъ къ предламъ вчной красоты,

Въ водоворот времени холодномъ

Жизнь охладитъ прекрасныя мечты.

Забота, тайно въ сердц поселяясь,

Въ немъ скрытыя мученья водворить,

Подъ вчно новой маскою скрываясь.

Вс радости собою отравитъ,

Огнемъ, мечомъ, отравой насъ пугаетъ,

Грозитъ семь, имнью и дтямъ,

Все дорогое сердцу отнимаетъ,

А что щадитъ, то не на радость намъ…

Нтъ, нтъ! богамъ, я не могу равняться!

Я слишкомъ ясно это сознаю,

Подобенъ я презрнному червю,

Котораго судьба — во прах пресмыкаться!

И правда, это ли не прахъ,—

Весь этотъ жалкій, ветхій хламъ,

Что громоздится здсь и тамъ

На этихъ сумрачныхъ стнахъ?

Найду ль въ немъ то, чего ищу я?

Быть можетъ, въ сотняхъ книгъ прочту я.

Что родъ людской всегда страдалъ,

И рдко счастливый являлся…

И ты когда-то также заблуждался,

Съ такой же страстью истину искалъ

И, какъ и я, отвта ждалъ

На безотвязные вопросы,

Ты, черепъ голый и пустой,

Глядящій на меня съ такой усмшкой злой!

И вы сметесь надо мной,

Вы, рычаги, винты, колеса!..

Предъ дверью я стоялъ, и вы ключемъ къ ней были,

Но мн волшебнаго замка вы не открыли!..

То, что природа свтлымъ днемъ

Отъ глазъ людей въ себ скрываетъ,

Что око духа въ ней не созерцаетъ,

Того не вскроешь рычагомъ!..

Ты, скарбъ состарвшій, гнилой,

Ты нуженъ ддамъ былъ, не мн,

Блокъ, закоптвшій на огн,

Ни разу ты не тронутъ мной…

Не лучше ль было всю ту рухлядь промотать,

Чмъ цлый вкъ возиться съ ней?

Коль суждено кому имньемъ обладать,

Тотъ пользоваться имъ умй:

Обуза лишнее имнье,

Умй схватить, что дастъ мгновенье!…

Зачмъ же въ уголъ тотъ мои стремятся взгляды?

Чего ищу я въ немъ? Иль тамъ магнитъ для глазъ?

Внезапно въ душу мн проникнулъ лучъ отрады,

Какъ тихій свтъ луны въ глухой полночный часъ…

Привтствую тебя, о чаша утшенья!

Привтствую тебя, склонясь въ благоговньи,

Внецъ всхъ длъ людскихъ, всей мудрости людской, —

Осадокъ яда, сонныхъ травъ собранье!

Ты властно усыпить вс муки, вс страданья

Въ груди того, чьей ты возсоздано рукой!

Тебя я вижу, — замолкаютъ муки,

Тебя беру въ трепещущія руки, —

И, цпи сбросивъ, гордо духъ летитъ,

Безбрежное предъ нимъ открыто море,

Забыты грусть, сомннія и горе,

Денницей свтлой новый день горитъ…

Я въ колесниц огненной взлетаю,

И новый путь я вижу предъ собой,

Къ иной блаженной жизни приступаю:

Міръ творчества открытъ передо мной…

Червю ль извдать радости созданья

И жизнь боговъ блаженную познать?

Да! лишь къ дневному стань спиной сіянью,

Сумй земную радость презирать,

Лишь только дверь открой десницей твердой,

Который всякъ избгнуть бы готовъ,

И дломъ докажи, что духъ твой гордый

Не можетъ уступить величію боговъ,

Въ пещеру ту спустися безъ боязни,

Гд ждетъ себ воображенье казни,

Не трепетать предъ бездною сумй,

Гд пламенетъ цлая геенна,

Смерть призови къ себ съ улыбкой дерзновенной,

Хотя бъ ждало тебя уничтоженье въ ней!

Приди же, кубокъ драгоцнный,

Блиставшій прежде влагой пнной

И такъ давно забытый мной!

Мои отцы въ теб пивали,

И ты имъ разгонялъ печали

Своею влагой огневой.

Обычай нашихъ сходокъ шумныхъ

Припоминаю я опять,—

Тебя, мой кубокъ, осушать

И въ римахъ гибкихъ, остроумныхъ

Твои рельефы объяснять…

Не передамъ теперь сосду

Волну игривую твою

И рчью бойкою бесду

Я въ честь тебя не оживлю,

Теперь иной струею черной

Готовъ тебя наполнить я,

Своею силою снотворной

Въ мигъ опьянитъ она меня:

Ее я нын выбираю,

Мной приготовлена она,

И съ нею бодро осушаю

Въ послдній разъ тебя до дна!

(подноситъ кубокъ къ губамъ).

ЗВОНЪ и ПНІЕ.

Хоръ ангеловъ.

Христосъ воскресъ!

Радость страдающимъ,

Въ зл изнывающимъ,

Радости чающимъ,

Радость съ небесъ!

Фаустъ.

Какой далекій звонъ глухой

Отъ устъ отраву отторгаетъ?

Не пасху ль въ этотъ часъ ночной

Онъ слуху врныхъ возвщаетъ?

Не такъ ли хоръ небесныхъ силъ

Въ ночи священной воскресенья

Земнорожденнымъ приносилъ

Святую радость всепрощенья?

Хоръ женъ.

Благоуханными

Гробъ обложили цвтами мы,

Золототканными

Ложе покрыли мы тканями,

И плащаницею

Тло святое обвили мы…

Вмст съ денницею

Къ гробу опять поспшили мы

И пострадавшаго

Утромъ оплакать пришли,

Въ гроб жъ изъ мертвыхъ возставшаго

Мы не нашли.

Хоръ ангеловъ.

Христосъ воскресъ!

Радость спасенія

Снесшимъ въ терпніи

Муку гоненія.

Тяжесть лишенія,

Скорби и слезъ.

0x01 graphic

Фаустъ.

Что вамъ во мн, о звуки воскресенья?

Что вамъ меня изъ праха поднимать?

Летите дал, встники спасенья.

Летите къ тмъ, кто можетъ васъ принять!

Не воскресить во мн, такъ низко павшемъ,

Вамъ вры вновь, посланники небесъ:

Погасла вра въ сердц, не признавшемъ

Ея дтей любимйшихъ — чудесъ!..

Я въ т взлетать уже не смю сферы,

Откуда вы звучите надо мной,

Но помню я, какъ, полный жаркой вры,

Встрчалъ я прежде этотъ день святой,

Тогда небесный поцлуй спускался

Въ тиши субботней тайно на меня,

И я въ лса, въ поля уединялся

Молиться, полный страстнаго огня,

Молился я, и жгучимъ наслажденьемъ

Молитва эта для меня была,

И сердце билось сладкимъ умиленьемъ,

И изъ очей слеза любви текла..

О, сколько счастья, радостей невинныхъ

Мн этотъ звонъ когда-то возвщалъ!

Мой шагъ послдній призракъ дней старинных!

Воспоминаньемъ сладкимъ оковалъ…

Лети жъ, лети, глаголъ небесъ святой!

Слеза дрожитъ въ очахъ… Земля,я снова твой!

Хоръ апостоловъ.

Возсталъ погребенный

Во тьм преисподней.

Живой и нетлнный,

Избранникъ Господній!

Нын близка ему

Радость созданія,

А мы, — изнываемъ мы

Въ мір страданія…

Ты кинулъ въ юдоли

Посланцевъ семью,

Мы свтлую долю

Оплачемъ твою!

Хоръ ангеловъ.

Воскреснулъ изъ тлна

Спаситель живой!

Грховнаго плна

Оковы долой!

Сердца очищающимъ

Любовью свои,

Творца прославляющимъ

Длами любви,

Трапезой священною

Братьевъ питающимъ,

Ученьемъ вселенную

Своимъ просвщающимъ,

За гробомъ блаженную

Жизнь общающимъ,—

Близокъ Спаситель вамъ,

Съ вами Онъ самъ!

0x01 graphic

ЗА ГОРОДСКИМИ ВОРОТАМИ.

Гуляющіе всякаго рода.

Первый ремесленникъ.

Эй, ты! Куда же? Подожди!

Второй.

Въ Охотный думаю пойти.

Третій.

На мельницу теперь бы намъ.

Четвертый.

Но мн, такъ лучше бы къ прудамъ.

Третій.

Туда теперь дороги нтъ.

Первый.

Куда же ты?

Второй.

За ними вслдъ.

Пятый.

Эй, другъ! Пусть ихъ! Иди за мной!’

Пойдемъ къ управ городской:

Тамъ что ни двка, то красотка,

И драка важная, и водка.

Шестой.

Тамъ прошлый разъ, сдается мн,

Твоей досталося спин,

Чего жъ теб на драку рваться?

Первая горничная.

Нтъ, нтъ! Его намъ не дождаться?

Вторая.

Онъ, врно, гд-нибудь въ толп.

Первая.

Такъ что жъ? Онъ подойдетъ къ теб:

Въ гуляньи, въ пляск все съ тобою…

Веселье мн куда большое!..

Вторая.

Да не одинъ же онъ придетъ:

Друзей, наврно, приведетъ.

Первый школьникъ.

Дружище! Догоняй проворнй!

Вотъ двки, чортъ возьми меня!

На смерть люблю красотокъ я,

Табакъ, да пиво позадорнй!

Горожанка.

Ай-ай, смотри-ка, срамъ какой!

И стыдно какъ ему не станетъ!

Онъ барышн подъ-стать любой,

Его жъ за горничными тянетъ!

Второй школьникъ (первому).

Тсъ! Можно и потише, братъ!

Здсь есть и посмазливй этихъ,

Вонъ двое сзади насъ стоятъ,

Съ одною я живу въ сосдяхъ.

Он за нами вслдъ пойдутъ

И, врно, насъ съ собой возьмутъ.

Первый школьникъ.

Ну, нтъ! Я не ходокъ до тхъ!

Такихъ нашъ братъ охотнй ловитъ,

Кто въ будни намъ постель готовитъ,

Ласкаетъ въ праздникъ лучше всхъ!

Первый гражданинъ.

Нтъ голова нашъ новый плохъ,

Хоть до почету онъ и падокъ,

А чмъ кичится?— Знаетъ Богъ!

Все строже прежняго порядокъ

И больше прежняго налогъ.

Нищій (поетъ).

Подайте бдному немного

На хлбъ, честные господа!

Не откажите, ради Бога,

Въ день Воскресенія Христа!

Подайте, ради дня Господня,

Святую милостыню мн,

Чтобъ съ вами могъ и я сегодня

О свтломъ радоваться дн.

Второй гражданинъ.

Люблю я въ праздникъ вечеркомъ

О слухахъ толковать военныхъ,

Какъ въ государствахъ отдаленныхъ

Теперь, къ примру, все вверхъ дномъ,

А ты возьмешь стаканчикъ свой,

Да у оконца попиваешь,

Слдишь глазами за ркой,

Потомъ воротишься домой,

Да миръ и тишь благословляешь!

Третій гражданинъ.

Пусть ихъ дерутся тамъ, сосдъ,

Да ржутся между собою!

Лишь насъ оставятъ пусть въ поко,

А до другихъ намъ дла нтъ.

Старуха (горожсанк).

Ай-ай! Вишь, какъ наряжена!

Ну, какъ въ такую не влюбиться!

Не брезгуй старой лишь! Она,

Подчасъ, вдь, тоже пригодится.

Горожанка.

Агата, прочь! Скоре прочь!

Намъ съ вдьмой знаться не пристало,

Она въ андреевскую ночь,

Вдь, жениха мн показала.

Вторая горожанка.

И я была у ней, гляжу, —

Военный бравый, да съ усами!

Его ищу я межъ парнями.

Да все пока не нахожу.

Солдаты.

Красавицы гордыя

Съ усмшкой въ очахъ

И крпости твердыя

Въ окопахъ и рвахъ,—

Все, все намъ подвластно,

И нтъ намъ преграды!

Велики награды

За подвигъ опасный!

Намъ то-то. ли доля!

Нтъ насъ веселй!

Мы съ браннаго поля

Къ попойк друзей…

Все, все намъ подвластно,

И нтъ намъ преграды!

Велики награды

За подвигъ опасный!

Намъ, дтямъ войны,

Красавицы гордыя

И крпости твердыя,—

Вс сдаться должны!

Фаустъ и Вагнеръ.

Фаустъ.

Сорвали ручьи свой покровъ ледяной,

Дыханьемъ весны все опять оживилось,

Долина зеленою травкой покрылась,

И въ воздух снова запахло весной.

Сдая волшебница, спрятавшись въ горы,—

Зима, — угрожаетъ намъ снгомъ и льдомъ,

Но благо солнце не терпитъ ни въ чемъ:

Все стройною яркостью радуетъ взоры.

Цвтовъ еще нтъ, но цвты замняетъ

Въ нарядныхъ пестрющихъ платьяхъ народъ…

Смотри, какъ у мрачныхъ, старинныхъ воротъ

Все бол и бол толпа прибываетъ!…

Вс празднуютъ день Воскресенья Господня…

Добро вамъ! И вы вс воскресли сегодня!

Воскресли изъ грязи подваловъ своихъ,

Изъ сырости фабрикъ, изъ мглы мастерскихъ,

Изъ улицъ стсненныхъ, изъ мрачныхъ церквей,

Воскресши, на волю вы рветесь скорй…

Смотри, какъ разсыпались кучи народа

Но лсу, въ садахъ, по лугамъ и полямъ,

Смотри, какъ покрылися лодками воды,

Нтъ счету на нихъ расписнымъ челнокамъ!…

Послдній изъ нихъ, до краевъ нагруженный,

Отъ берега, тихо качаясь, плыветъ…

До самыхъ уступовъ горы отдаленной

Мелькаютъ гуляки то взадъ, то впередъ…

Ихъ говоръ, — что рокотъ рки многоводной…

Да! Нын воистину праздникъ народный!

Съ народомъ я радость могу раздлить,

Я сталъ человкомъ, я смю имъ быть!…

Вагнеръ.

Въ прогулк съ вами для себя

И пользу, и почетъ я вижу,

Но будь одинъ, — ушелъ бы я:

Я слишкомъ грубость ненавижу…

Ихъ кегель стукъ, ихъ брань и крики

Моимъ ушамъ противны, дики….

Кричитъ, бснуется народъ,—

И это пніемъ зоветъ!…

Крестьяне подъ липами пляшутъ и поютъ.

Пошелъ на пляску пастушокъ,

На шляп у него внокъ,

На немъ кафтанъ и поясъ алый…

Ужъ былъ подъ липами кружокъ,

И вс плясали, какъ кто могъ,

А музыка играла.

Въ толпу проворно онъ летитъ,

А самъ на двушку глядитъ.

Которая красивй,

И вотъ одну онъ толкъ рукой,

А та: ‘Потише, милый мой!

‘Нельзя ли поучтивй!’

Они другъ съ другомъ обнялись

И быстръ въ пляск понеслись,

Лишь полы полетли,

Потомъ, окончивши плясать,

Подъ липой сли отдыхать,

Подъ липой вмст сли.

0x01 graphic

— ‘Нтъ, нтъ! Поврить вамъ нельзя!

‘Изъ насъ немало, знаю я,

‘Обмануто бывало!’

А онъ то ластился все къ ней,

А пляска шла все веселй,

И музыка играла.

Старикъ.

Отъ всей души мы, докторъ, васъ

Благодаримъ за посщенье,

Которымъ въ праздникъ Воскресенья

Изволили почтить вы насъ!

Въ знакъ благодарности подносимъ

Съ виномъ игривымъ кубокъ вамъ,

Его испить во здравье просимъ…

Пусть, сколько капель свтлыхъ тамъ, —

И ясныхъ, и счастливыхъ дней

Вы въ жизни видите своей!

Фаустъ.

За васъ я этотъ кубокъ пью

И васъ за то благодарю.

Народъ сбирается вокругъ.

Старикъ.

Благодаримъ отъ сердца мы,

Что нами вы не погнушались!

Вы намъ спасителемъ являлись

Въ годину тяжкую чумы,—

И снова, въ этотъ день священный,

Въ своей сред мы видимъ васъ.

Есть не одинъ теперь межъ насъ,

Рукою вашею спасенный!

Съ покойнымъ вашимъ вы отцомъ

Къ больнымъ входили въ каждый домъ…

Какъ много тамъ заболвало,

Какъ много умирало тамъ!

А вы — въ живыхъ! Ужъ, видно, вамъ

Рука Господня помогала!

Народъ.

Пошли теб Господь сто лтъ!

Живи и насъ спасай отъ бдъ!

Фаустъ.

Въ мольб склоняйтесь передъ Тмъ,

Кто шлетъ намъ свыше помощь всмъ!

(проходитъ съ Вагнеромъ)

Вагнеръ.

Великій мужъ! Какую въ сердц ты

При этомъ долженъ чувствовать отраду!

Блаженъ стократъ за тяжкіе труды

Стяжавшій столь обильную награду!

Отцы дтей смотрть тебя ведутъ,

Вокругъ тебя народъ кишитъ толпою,

Молчитъ гудокъ и псня предъ тобою,

Коль ты идешь, съ почтеньемъ вс встаютъ, —

И малаго не доставало,

Чтобъ предъ тобой толпа во прахъ не пала!

Фаустъ.

На этомъ камн сядемъ, отдохнемъ…

Какъ часто я, угрюмый, одинокій,

Томя себя молитвой и постомъ

И отъ людей скрывайся на немъ,

Сидлъ одинъ въ тоск моей глубокой!

Неколебимой врой укрпленный,

Надялся я силой жаркихъ слезъ

Склонить Создателя вселенной,

Чтобъ Онъ чуму отъ насъ отнесъ…

Въ насмшку мн народная хвала,

Когда бы въ грудь мою твое проникло зрнье,

Когда бъ ты зналъ, какъ вс мои дла

Достойны были этого почтенья!

Отецъ мой, темный человкъ,

Природу странно понимая,

Надъ ней трудился цлый вкъ,

Ея законы изучая,

И, сидя въ кухн, взаперти,

Въ сообществ своихъ адептовъ,

Мечталъ всю жизнь, по тьм рецептовъ

Основы силъ ея найти…

Они лилею съ краснымъ львомъ

Въ раствор тепломъ съединяли,

Дыханьемъ пламени потомъ

Въ другой сосудъ перегоняли,—

И вотъ на дн его тогда,

Одта въ яркіе цвта,

Царица юная являлась…

Вотъ нами что больнымъ давалось!

И этимъ адскимъ зельемъ мы

Гораздо больше истребляли,

Чмъ страшная рука чумы,—

И насъ за то же восхваляли!..

Его больнымъ давалъ я самъ,

Никто не зналъ объ отравленьи…

Пришлося плохо бднякамъ,

Убійцы жъ наглые въ почтеньи!..

Вагнеръ.

Что жъ тутъ приводитъ васъ въ смущенье?

Въ томъ человка назначенье:

Науку, принятую имъ,

Вести впередъ онъ долженъ честно:

Когда отцовъ мы знанье чтимъ,

То, изучивъ, что имъ извстно,

Науку дале ведемъ

И нашимъ внукамъ, нашимъ дтямъ

Открытьемъ постепеннымъ этимъ

Мы цль возвышеннй даемъ,

Фаустъ.

О счастливъ, въ комъ живетъ надежда на спасенье

Изъ окружающей насъ бездны заблужденья!

Все, что намъ нужно знать, то знать намъ не дапоУ

А что не нужно намъ, то знаемъ мы давно,

Но пусть же это горькое сознанье

Минуты сладкой намъ не отравить!

Смотри, какъ солнца вешняго сіянье

На хижинахъ межъ зелени блеститъ

И погасаетъ тихо за горами,

Чтобъ новый край денницей оживить…

Ахъ, отчего я не рожденъ съ крылами!

Во слдъ за нимъ тогда бъ я могъ парить.

Я бъ созерцалъ, какъ лучъ заката нжный

Блеститъ, прощальной лаской міръ даря,

Какъ гаснетъ долъ въ дремот безмятежной

Подъ тихій рокотъ горнаго ручья…

Не задержала бъ мой полетъ могучій

Своей вершиной облачной гора,

Я все бъ смотрлъ, какъ моря валъ зыбучій

Катится, искрясь ярче серебра…

Но вотъ богиня свтлая, аля,

Сокрылась вновь подъ бездной голубой, —

И снова я лечу во слдъ за нею…

Лишь небеса, да море предо мной,

За мною, — мракомъ скрыто все полночнымъ,

Предо мною, — вчная заря…

Прекрасный сонъ! Но крыльямъ духа мощнымъ

Тлесныхъ крылъ придать не въ силахъ я!

Ахъ, у кого желанье не проснется

Взлетть до высей неба голубыхъ,

Когда въ поляхъ впервые пронесется

Живая псня птичекъ полевыхъ,

И, съ отдаленной бросившись вершины,

Паритъ орелъ недвижно надъ горой,

И слышны крики стаи журавлиной,

Изъ дальнихъ странъ несущейся домой!

Вагнеръ.

Да, и со мной подобное бываетъ,

Но я такихъ стремленій не имлъ:

Поля и нивы мн надодаютъ,

И птички незавиденъ мн удлъ.

Есть для души иныя наслажденья,

Отъ книги къ книг насъ они манятъ…

Коль умное читаешь сочиненье,

Какъ скоро ночи зимнія летятъ!

Когда жъ пергаментъ старый разбираешь,

Себя на третьемъ неб ощущаешь!

Фаустъ.

Одно стремленье познано тобою,

Одно, — другого лучше не зови!

Ахъ, дв души, дв жизни, дв любви

Живутъ во мн, враждуя межъ собою!

Привязана къ земл одна изъ нихъ,

И грубыя ей милы наслажденья,

Чужда другая радостей земныхъ

И высшаго исполнена влеченья…

О духи! Вы, что въ синей вышин

Витаете межъ небомъ и землею!

Я васъ зову: спуститеся ко мн

И дайте жизнью подышать иною!

Будь только плащъ волшебный у меня,

Въ чемъ могъ бы я летать, не вдая границы,—

Его на пурпуръ царской багряницы,

На цлый міръ не промнялъ бы я!

Вагнеръ.

Не призывай духовъ знакомый рой,

Витающій въ лазури поднебесной, —

Не призывай! Они давно извстны

И отовсюду намъ грозятъ бдой:

То съ свера они къ намъ холодъ мчатъ

И леденящимъ жаломъ угрожаютъ,

То засухой съ востока намъ грозятъ

И наши легкія съдаютъ,

То съ юга шлютъ палящій жаръ степей

И насъ томятъ имъ адски безпощадно,

То влаги съ запада приносятъ намъ прохладной,

Чтобъ жатвы наводнить, похитить плодъ полей,

Являются подъ свтлой маской намъ,

Обманывая, служатъ намъ покорно,

И ангелами кажутся людямъ,

Но льстятъ имъ дьявольски притворно,

Однако, ночь: пора бы намъ

Ужъ разойтися по домамъ,

Туманъ ложится надъ землею…

Но что стоишь ты? Что съ тобою?

Что ты во мрак увидалъ?

Фаустъ.

Вонъ черный пудель пробжалъ.

Вагнеръ.

Такъ что жъ особеннаго въ томъ?

Фаустъ.

Ты ничего не видишь въ немъ?

Вагнеръ.

Не вижу, песъ, какъ песъ простой,

Хозяина, какъ видно, ищетъ.

Фаустъ.

Смотри, смотри, какъ онъ за мной

Спиральными кругами рыщетъ…

Глаза, какъ угли, у него,

Изъ пасти страшной пышетъ пламя…

Вагнеръ.

Нтъ, я не вижу ничего,

Лишь только пудель передъ нами.

Фаустъ.

Что жъ тихо такъ онъ къ намъ идетъ?

Вагнеръ.

Врь, все теб лишь показалось,

Собака насъ не узнаетъ

И незнакомыхъ испугалась.

Фаустъ.

Межъ тмъ круги, что разъ, тснй.

Вагнеръ.

Ни привидній, ни чертей

Здсь нтъ. Собака насъ боится,

Вертитъ хвостомъ, визжитъ, ложится, —

Все, какъ собак, надлежитъ.

Фаустъ.

Поди сюда! Онъ къ намъ бжитъ.

Вагнеръ.

Смотри, забавный несъ какой:

Стоишь, — слдитъ онъ за тобой,

Что потеряешь, — онъ найдетъ,

Обронишь, — тотчасъ принесетъ,

И въ воду лазить есть сноровка…

Ну, словомъ, пудель хоть куда!

Фаустъ.

Ты правъ: тутъ духа нтъ слда,

И все одна лишь дрессировка,

Вагнеръ.

Забавнымъ, ловкимъ псомъ подчасъ

Заняться можетъ и ученый…

Да, онъ достоинъ ласкъ отъ васъ,

Студентовъ ученикъ смышленый!

(Уходятъ въ ворота).

0x01 graphic

КАБИНЕТЪ ФАУСТА.

Фаустъ входитъ съ пуделемъ.

Фаустъ.

Опять простился я съ полями,

Ихъ ночь баюкаетъ въ тиши,

Но будитъ въ насъ святое пламя

И силы мощныя души,

И сладкій миръ, смнивъ тревогу

Страстей, въ груди опятъ царитъ.

И сердце къ ближнему и Богу

Любовью пламенной горитъ…

Пудель! Полно метаться!

Полно, не вой, не ворчи!

Ты мн мшаешь, пора бы уняться,

Лягь и усни на печи.

Ты забавлялъ насъ дорогой,

Не уставая бжать и скакать,

Здсь же ты могъ бы уняться немного,

Могъ бы въ гостяхъ ты приличне стать!

Когда въ родимой кель блещетъ

Лампада въ сумрак ночномъ,

Душа усталая трепещетъ

Въ восторг чистомъ и святомъ,

И силы вщія проснутся,

И вновь надежда разумъ мчитъ

Туда, гд жизни рки льются

И гд источникъ жизни скрытъ.

Пудель! Довольно, не лай!

Звукамъ святымъ, что царятъ надъ моею душою,

Визгомъ и воемъ своимъ не мшай!

Часто мы видимъ, что люди встрчаютъ враждою

То, что не могутъ понять,

Съ добрымъ, святымъ враждовать не стыдятся.

Если они его втайн боятся…

Пудель! Ты хочешь людямъ подражать?

Но нтъ опять въ душ успокоенья,

На сердц нтъ священнаго огня,

Изсякнулъ вновь источникъ вдохновенья,

И жаждой прежней снова мучусь я…

Но это чувство мн извстно,

Нетрудно горю пособить,

Мы алчемъ истины небесной,

Мы откровенья ждемъ вкусить:

Гд жъ лучъ небеснаго блистаетъ ярче свта,

Чмъ въ книг Новаго Завта?

Открывши подлинникъ святой,

Съ душою, врой просвтленной,

Я передамъ глаголъ священный

На язык страны родной!

(Открываетъ книгу и принимается за переводъ).

Написано: Въ начал было Слово, —

И вотъ уже преграда мн готова.

Могу ли слову я такое дать значенье?

Его перемнить я долженъ, безъ сомннья,

Коль понятъ смыслъ, какъ должно, мной.

Не лучше ли сказать, что Разумъ былъ въ начал?…

Одумайся надъ первою строкой,

Чтобъ избжать ошибокъ дал:

Не разумъ созидаетъ и творитъ,

Врнй сказать: была въ начал Сила:

Но снова что-то сердцу говоритъ,

Что это мысль въ себ не совмстило…

Но я прозрлъ! Мн ясно все опять.

И Дло я ршаю написать.

Если ты хочешь со мной оставаться.

Полно метаться,

Полно лаять и выть,

Дольше тебя я не въ силахъ сносить,

Ты или я, но одинъ изъ насъ

Комнату долженъ оставить сейчасъ,

Выгнать я долженъ тебя поневол…

Что же со мною? Что это могло бъ означать?

Пудель растетъ все бол и бол,

Пса въ немъ уже не признать…

Не дьявола ль въ домъ ужъ провелъ я съ собой?

Зіяетъ звриная пасть предо мной,

И блещутъ глаза, разъяренно сверкая…

Тебя, полудемонъ, я знаю

И ярость твою

Ключемъ Соломона я въ мигъ усмирю!

Духи (въ переход).

Старый чортъ попался въ сть,

Намъ за нимъ не слдъ летть!

Какъ лиса въ ловушк, онъ

Отовсюду окруженъ…

Выручайте!

Снуйте, вейтеся везд,

Справа, слва подлетайте,

Помогайте

Бсу старому въ бд!

Коль безвредно онъ уйдетъ

Изъ тенетъ

Будетъ онъ изъ бдъ подчасъ

Выручать и насъ!

Фаустъ.

Чтобы зврю начать испытанье,

Четверное возьму заклинанье.

Коли ты Саламандра, — то вспыхни огнемъ,

Коль Ундина, — волною разлейся,

Коль Сильфида,— въ поднебесьи взвейся,

И сокройся въ земл, коль ты Гномъ!

Тотъ лишь могуществомъ словъ

Покоряетъ духовъ,

Кто стихійныхъ началъ

Тайныя силы позналъ.

Такъ пылай, Саламандра, огнемъ,

И разлейся, Ундина, въ волн,

И, Сильфида, блесни въ вышин

Метеора мгновеннымъ лучомъ,

И на помощь спши, Домовой,]—

Всякъ разлейся въ стихіи родной!

Изъ стихій ни одна

Зврю, знать, не сходна,

Заклинаньемъ моимъ

Я не властенъ надъ нимъ,

Но на случай такой

Клятвой я обладаю иной!

Если ты — чадо

Мрачнаго ада, —

На священные знаки взгляни!

Имъ отвержены-духи покорны:

Передъ силой его животворной

Поникаютъ главою они!..

Ты щетину свою поднимаешь отъ страха.

Проклятый сынъ праха!

Прочти коль такъ,

Священный знакъ

Его, несказаннаго,

Его, несозданнаго,

Ко кресту пригвожденнаго

И превыше небесъ вознесеннаго!

За печкою спрятавшись, онъ

Растетъ и толстетъ, какъ слонъ,

И комнату всю наполняетъ собой…

Готовъ онъ въ туманъ разойтись…

Низринься во прахъ предо мной!..

Къ ногамъ властелина ложись!..

Я не даромъ, ты знаешь, грожу

И огнемъ я тебя поражу!

Не жди отъ меня

Трикраты святого огня!

Не жди, говорю я,

Внца заклинаній моихъ отъ меня!

(Туманъ разсвается. Мефистофель выходитъ изъ-за печки, одтый странствующимъ схоластиковъ).

Мефистофель.

Зачмъ шумть? Чмъ вамъ служить могу я?

Фаустъ.

Такъ вотъ кто въ пудел сидлъ? Такъ значитъ тамъ

Схоластикъ былъ? И странно и забавно!

Мефистофель.

Ученый мужъ, поклонъ мой низкій вамъ!

По вашей милости я пропотлъ исправно.

Фаустъ.

Какъ звать тебя?

Мефистофель.

Вопросъ немного странный

Въ устахъ того — кто слову придаетъ

Такъ мало цнности, но къ длу постоянно

И непосредственно идетъ.

0x01 graphic

Фаустъ.

Обычай есть у вашей братьи

Давать прозванье по занятью,

И знаемъ мы, кого зовемъ

Льстецомъ, завистникомъ, лжецомъ.

Но кто же ты?

Мефистофель.

Частица силы той

Что длаетъ добро, хоть зла всегда желаетъ.

Фаустъ.

Но у загадки этой смыслъ какой?

Мефистофель.

Я — духъ, который отрицаетъ,

И въ отрицаньи правъ своемъ,

На что же больше міръ годится,

Какъ только къ черту провалиться?…

И все, что бдствіемъ, грхомъ,

Бдой слыветъ, — всю силу злую

Стихіей родственной зову я.

Фаустъ.

Ты мн сказалъ: я часть, но весь ты предо мной?

Мефистофель.

Тутъ правду скромность украшаетъ,

Одинъ лишь человкъ мірокъ дурацкій свой

За что-то цлымъ величаетъ,

А я — частица части той,

Что всмъ была когда-то, въ вкъ былой,

Частица тьмы, родившей свтъ,

Что за пространство съ тьмой родимой

Борьбой кипитъ непримиримой,

А все ему удачи нтъ,

Повсюду онъ стсненъ предломъ,

Всегда и всюду слитъ онъ съ тломъ,

Тламъ онъ красоту даетъ,

Тла ему стсняютъ ходъ,

И скоро, я предполагаю,

Съ тлами прахомъ онъ пойдетъ.

Фаустъ.

Теперь тебя я понимаю:

Міръ въ цломъ для тебя тяжелъ,

Такъ ты по мелочамъ пошелъ.

Мефистофель.

Да, вдь, и здсь немного пріобрлъ!

Ничто первичнаго презрнный

Соперникъ, Нчто, Свтъ надменный

Стоитъ и цлъ и невредимъ,

И чмъ я ни боролся съ нимъ,—

Водой, огнемъ, землетрясеньемъ,—

Какъ прежде, міръ цвтетъ опять!

Съ людскимъ, съ животнымъ поколньемъ.

Такъ сладу невозможно взять:

Ужъ сколькихъ я низвелъ въ могилу,

А лишь напрасно тратилъ силу:

Повсюду жизнь кипитъ, везд, —

Въ земл, на воздух, вод, —

Растутъ зачатки бытія,

Стихіи полны сменами…

Не сохрани себ я пламя, —

Пріюта не нашелъ бы я!

Фаустъ.

И ты, презрнный духъ, напрасно

Идешь съ творящей силой въ бой,

Грозя разрушить міръ прекрасный

Безсильной дьявольской рукой,

Иного, жалкій сынъ хаоса,

Ищи занятія себ!

Мефистофель.

Я кое-что скажу теб

Потомъ по этому вопросу,

Теперь нельзя ли мн уйти?

Фаустъ.

Къ чему вопросъ? Не понимаю,

Тебя теперь уже я знаю,

Держать не стану, уходи!

Наврно, свидишься со мною?..

Окно и двери предъ тобою,

Въ трубу, быть можетъ, знаешь ходъ?

Мефистофель.

Признаться ль? Видишь, мн немного

Мшаетъ знакъ волшебный тотъ,

Что нарисованъ у порога.

Фаустъ.

Ты пентаграммой затрудненъ?

Такъ какъ же могъ ты, сынъ геенны,

Переступить тотъ знакъ священный,

Что на дверяхъ изображенъ?

Мефистофель.

Рисунокъ твой невренъ, плохъ:

Немного уголъ раздается,

И промежутокъ остается.

Фаустъ.

Нежданно случай мн помогъ,

Такъ, значитъ, пойманъ ты врасплохъ?

Вотъ счастье мн судьба послала!

Мефистофель.

Собака линій не видала,

Но лишь едва вбжала въ домъ,—

Все мигомъ по другому стало.

Фаустъ.

Зачмъ ты не пройдешь окномъ?

Мефистофель.

Таковъ всхъ призраковъ законъ:

Куда вошелъ, оттоль и вонъ,

Входить мы можемъ, гд угодно,

А въ выходахъ мы не свободны.

Фаустъ.

Какъ, духи тьмы блюдутъ уставы,

И адъ свое иметъ право?

Такъ съ вами въ договоръ вступить

Для смертныхъ можно, стало быть?

Мефистофель.

И все, что только общаемъ,

Мы неуклонно исполняемъ.

Въ другой разъ я теб скажу

О томъ пространнй и ясне,

Теперь же я тебя прошу

Меня освободить скоре.

Фаустъ.

Повремени на мигъ, будь другомъ,

Хоть сказку что ли разскажи.

Мефистофель.

Въ другой разъ я къ твоимъ услугамъ,

Но нын дольше не держи.

Фаустъ.

Тебя я вызвать не старался,

Ты въ сти самъ ко мн попался, —

Останься жъ тамъ, тебя опять

Едва ль удастся мн поймать.

Мефистофель.

Согласенъ, только позволенье

Мн дай лишь, — въ музык, и пньи

Свое искусство показать.

Фаустъ.

Готовъ на то съ охотой я,

Коль нжитъ слухъ игра твоя.

Мефистофель.

Поврь, что этотъ мигъ забвенья

Отраднй лтъ уединенья,

Въ труд потерянныхъ тобой.

Твой слухъ мы пснею взлелемъ,

И сны, что мы теб навемъ,

Не будутъ праздною мечтой, —

Нтъ! Прелесть всю очарованья

Познаютъ вкусъ и обонянье,

И зрніе, и осязанье…

Мы вмст, спвокъ нтъ у насъ,

Готовы мы начать сейчасъ.

Духи.

Скройся, исчезни,

Душный и тсный

Сводъ вковой,

Въ синющей бездн

Лазури небесной,

Въ дали голубой!

Раздайтесь, сдые

Туманы ночные!

Ярче гори,

Пламя востока,—

Лучъ недалекой

Новой зари!

Дти небесныя,

Вчно-прелестныя.

Въ воздух рютъ,

Въ рзвомъ движеніи

Крыльями вютъ,

Благословеніе

На землю сютъ,

Благоуханною

Ризой туманною

Чащи зеленыя

Сада скрываютъ,

Гд упоенные

Страстно влюбленные

Души сливаютъ…

Тишь и прохлада

Въ темныхъ лсахъ!

Кисть винограда

Зретъ въ листахъ,

Скоро въ точило

Полная силы

Брызнетъ струя…

Плещутъ привтно

Волны ручья

На самоцвтный

Камень бреговъ,

Въ сумракъ завтный

Горныхъ хребтовъ

Въ бездны, въ провалы

Струйки несутся,

Или на скалы

Смло взберутся

Рчкою горъ,

Иль разольются

Ширью озеръ…

Легкія птицы

Летятъ вереницей

Навстрчу денницы

На островъ зеленый,

Что спитъ, отраженный

Уснувшей волной…

Мы же незримо,

Неутомимо

Легкой толпой,

Вемъ, летаемъ,

Вьемся, играемъ,

То въ вышин

Ремъ лазурной,

То на волн

Плещемся бурной,

То хороводы

Водимъ мы въ пол,

Въ чащахъ лсовъ…

Вотъ наша доля,—

Радость и воля,

Свтъ и свобода,

Миръ и любовь!

0x01 graphic

Мефистофель.

Уснулъ! Спасибо за подмогу,

Мои воздушные друзья!

За вашъ концертъ у васъ премного

Въ долгу, по чести, буду я!

Нтъ, у тебя еще, мой милый,

Справляться съ чортомъ мало силы!

Пока усни въ мечтахъ златыхъ

Подъ пснь чаровниковъ моихъ!

Но чтобъ съ порога снять преграду,

Мн крысу непремнно надо,

Заклятій, чай, не нужно тутъ:

Вдь, здсь ихъ бездна… Чу, скребутъ!..

Я, повелитель крысъ, мышей,

Лягушекъ, комаровъ, червей,

Велю теб на тотъ порогъ

Понаточить острй зубокъ…

Ты кстати здсь! Грызи все то,

Что мною масломъ полито…

Живй, живй! Еще чуть-чуть, —

И мн совсмъ очищенъ путь,

Еще минута, — все готово…

Прощай, мой другъ! Сойдемся снова!

(Уходитъ).

Фаустъ (просыпается).

Ужель я снова обманулся,

И это былъ лишь сонъ и бредъ?

Мн снился чортъ, но я проснулся,

А пуделя простылъ и слдъ…

КАБИНЕТЪ ФАУСТА.

Фаустъ, Мефистофель стучится въ дверь.

Фаустъ.

Войди! Кто въ дверь ко мн стучится?

Мефистофель.

Я, я!

Фаустъ.

Войди же, говорю!

Мефистофель.

Зовъ долженъ трижды повториться!

Фаустъ.

Войди, коль такъ!

Мефистофель.

Благодарю!

Съ тобою можемъ мы сдружиться,

А чтобъ прогнать тоску твою,

Я бариномъ задумалъ нарядиться,

Одлся я по мод и пестро,

Блеститъ кафтанъ мой мишурою,

И плащъ короткій за спиною,

И птушиное перо

На шляп у меня, и шпага подъ полою,

И отъ души даю теб совтъ:

Съ твоей норою душною растаться

И, вырвавшись на волю и на свтъ,

Узнать, что значитъ жить и жизнью наслаждаться!

Фаустъ.

Одеждой пестрою терзаній

Бездльной жизни не унять,

Я слишкомъ старъ, чтобы играть,

И молодъ, чтобъ не знать желаній!

Чмъ въ жизни я могу прельщаться?

‘Умй терпть! Умй лишаться!’ —

Вотъ тотъ припвъ, которымъ насъ

Жизнь постоянно услаждаетъ,

Который каждый бьющій часъ

Намъ неизмнно повторяетъ!..

Лишь день зажжется, ночь смня,

Въ моей груди кипятъ рыданья:

Я знаю, ни одно желанье

Онъ не исполнитъ для меня,

Но и преддверье наслажденья

Разборомъ злобнымъ затемнитъ

И сердца лучшія творенья

Насмшкой дкой уязвитъ…

Взойдетъ ли ночь на небеса,—

Съ тоскою я иду на ложе,

Сомкну ль усталые глаза,

Во сн мн нтъ покоя тоже…

Богъ, у меня въ груди живущій,

Волнуетъ страсти въ сердц мн,

Но, надо мною всемогущій,

Ничмъ не властенъ онъ извн…

Мн жизнь, какъ бремя, тяжела,

И смерти жажду я желанной!..

Мефистофель.

Но смерть едва ль кому мила.

Фаустъ.

Блаженъ, кто, лаврами внчанный,

Подъ грезы радости въ внц побдъ уснетъ!

Блаженъ, кого на лож вожделнья,

Въ объятьяхъ сладкихъ милой смерть найдетъ!

О, если бы и мн въ минуту вдохновенья

Земного бытія отбросить тяжкій гнетъ!

Мефистофель.

А кто-то разъ, какъ я припоминаю,

Отвдать струсилъ темнаго питья.

Фаустъ.

Шпіонъ!

Мефистофель.

Хоть не всевдущъ я,

Но много-кой чего я знаю.

Фаустъ.

Коль я остаткомъ чувствъ уснувшихъ

Отъ изступленія спасенъ,

Коль я картиной дней минувшихъ

Святого дтства сохраненъ,—

То все я нын проклинаю,

Все, что коварно сердцу льститъ

И что, обманомъ насъ плняя,

Къ юдоли плача насъ манитъ!..

Проклятье шлю я самомннью,

Которымъ духъ нашъ обольщенъ,

Мечты коварной ослпленью,

Которымъ разумъ помраченъ,

И славы лживому сіянью

Во мгл грядущаго густой,

И жалкимъ радостямъ стяжанья

Съ рабомъ, сохой, семьей, женой,

Мамон, что сіяньемъ злата

Къ отважнымъ подвигамъ манитъ

И ложе празднаго разврата

Въ награду намъ за то сулитъ,

И влаг гроздъ, и опьяненью,

Надежд, вр и любви!

Но больше всхъ теб, терпнье,

Я шлю проклятія свои!

Духи (невидимо),

Низринутъ, разбитъ

Міръ чудный твоею могучею дланью!

Въ развалинахъ жалкихъ лежитъ

Прекрасное зданье…

Въ обитель ничтожества мы укрываемъ

Обломки былой красоты

И слезы печали о нихъ проливаемъ…

А ты,

Могучій сынъ праха, разбившій его,

Величье былого,

Пышнй и прекрасне снова

Для сердца создай своего!

И съ бодрой душою

Отважной стопою

По новой дорог иди,

И псня иная

Раздастся живая

На новомъ пути!..

Мефистофель.

Послушай ихъ,

Птенцовъ моихъ!

Они, ей-ей,

Насъ всхъ умнй!

Для лучшей доли

Мои друзья

На свтъ и волю

Зовутъ тебя!

Вдь, одиночество, смотри, что коршунъ жадный,

Въ тюрьм себя напрасно не томи,

Врь, даже въ обществ съ пошлйшими людьми

Ты жизнь свою почувствуешь отрадной…

Тебя, конечно, не хочу я

Равнять съ безсмысленной толпой,

Но слушай, что теб скажу я:

Я самъ, вдь, баринъ небольшой,

Теб лишь стоитъ захотть

На жизнь поближе посмотрть,—

И тотчасъ я къ твоимъ услугамъ,

Готовъ повсюду быть съ тобой

Твоимъ товарищемъ и другомъ,

Твоимъ покорнйшимъ слугой.

Фаустъ.

А ты за это спросишь много?

Мефистофель.

Да что! Разсчеты далеки!

Фаустъ.

Чортъ — эгоистъ большой руки,

Не дастъ подачки ради Бога-

Условье говори мн коротко и ясно!

Въ слугахъ чертей держать куда опасно!

Мефистофель.

Здсь буду я повиноваться,

Своихъ стараній не щадя,

А тамъ придется повстрчаться, —

Съ тебя спрошу того же я!

Фаустъ.

Что будетъ тамъ, — не спорю я объ этомъ.

Дай прежде силы мн покончить съ этимъ свтомъ

Потомъ ужъ создавай другой!

Одна земля мои надежды вс лелетъ,

Мои мученія земное солнце гретъ,

А вн ея, — что будетъ будь со мной!

Мн все равно, свою любовь и злобу

Туда съ собою могу ль я перенесть,

И врно ль за предломъ гроба

Добро и зло все также есть.

Мефистофель.

О, если такъ, условимся скоре,

Скорй между собой составимъ договоръ, —

И дамъ за то того теб я,

Чего еще никто не зналъ до этихъ поръ!

Фаустъ.

Что ты, бднякъ, мн хочешь общать?

Теб ли, демону презрнному, понять,

Что жаждетъ человкъ въ возвышенномъ стремленьи?

Ты можешь только ту мн пищу дать,

Что не даетъ во вки насыщенья!

Ты золота мн дашь, что, будто ртуть,

Изъ рукъ моихъ безслдно убгаетъ?

Игру, гд никогда удачи не бываетъ?

Или любовницу положишь мн на грудь,

Къ сосду обращающую взоры?

Или минутную, подобно метеору,

Ты честь мн дашь? Иль славы дымъ златой,

Завидное безсмертныхъ достоянье?

Такъ дай мн этотъ плодъ, до времени гнилой,

Цвтокъ, увядшій прежде расцвтанья!

Мефистофель.

Ну, этого большой запасъ

Мы для пріятелей имемъ,

Но, милый другъ, настанетъ часъ,—

И этимъ мы пресытиться успемъ!

Фаустъ.

Едва лишь я на ложе лни

Паду, довольный самъ собой,

Едва, въ туман наслажденій,

Коварной ложью обольщеній

Обманешь ты меня, — я твой!

Тогда побду празднуй смло!

Тогда во власти я твоей!

Вотъ мой закладъ! Согласенъ?

Мефистофель.

Дло!

Фаустъ.

Такъ по рукамъ со мной скорй!

Едва лишь я скажу мгновенью:

‘Постой, прекрасно ты! Постой!’ —

Тогда я твой безъ замедленья,

Тогда я твой, на вки твой!

И пусть мой вкъ въ ничтожность канетъ,

И мой послдній часъ пробьетъ,

И часовая стрлка встанетъ,

И гиря жизни упадетъ!

Мефистофель.

Обдумай! Я не позабуду

Того, что ты сказалъ теперь!

Фаустъ.

Давно обдумано, поврь,

И каяться я въ томъ не буду.

Коль быть рабомъ мн суждено,

То чьимъ, — не все ли мн равно?

Мефистофель.

Итакъ, сегодня жъ честь имю

Услуги предложить за докторскимъ столомъ,

Ну, а теперь тебя просить я смю

Дв строчки написать о томъ.

Фаустъ.

Ты требуешь, педантъ, чтобъ я росписку далъ?

Ты слова честнаго, должно быть, не знавалъ?

Иль этого теб еще, духъ злобы, мало,

Что слово честное меня на вкъ связало?

Какъ общаньемъ я свяжу себя пустымъ,

Коль жизненный потокъ струей могучей мчится?

Хоть это вздоръ, но мы сроднились съ нимъ,

Кто отъ него освободится?

Блаженны, впрочемъ, т, кто слово свято чтятъ,

Раскаянья они ни въ чемъ не знаютъ!

А все жъ росписки насъ пугаютъ,

Какъ привиднія страшатъ,

Пергаментъ и сургучъ кладутъ на насъ оковы:

При нихъ свободное замретъ въ минуту слово…

На чемъ же мн писать при случа такомъ?

Пергаментъ, иль гранитъ, иль мдь мн взять, — не знаю…

И чмъ? рзцомъ, перомъ, карандашомъ?

Теб я выборъ оставляю.

Мефистофель.

Къ чему жъ тутъ громкія слова?

Къ чему напрасно горячиться?

Въ кровь обмакни перо сперва,

А тамъ — пиши, на чемъ случится.

Фаустъ.

Когда ты малость требуешь такую,

Изволь, готовъ капризъ исполнить твой.

Мефистофель.

Нтъ, кровь особый сокъ такой!

Фаустъ.

Не бойся лишь, что слова не сдержу я:

Къ тому я самъ стремлюся всей душой,

О чемъ ты такъ хлопочешь, демонъ мой!

Я думалъ о себ высоко,

Но равенъ я едва-едва съ тобой…

Унизилъ мощный духъ меня глубоко,

Врата природы скрыты предо мной,

Познаніемъ я сытъ до пресыщенья,

Мышленія во мн порвалась нить…

Такъ укажи мн путь, въ пучин вожделнья

Огонь порывовъ страстныхъ потушить!

Въ туман волшебства глубокомъ

Дай волю чарамъ всмъ твоимъ!

Пусть время шумнымъ катится потокомъ,

Одно событіе смняется другимъ,

Пускай страданіе смняетъ наслажденье,—

Печаль навстрчу радости идетъ, —

Лишь не смолкало бъ вчное движенье,

И вчный не стихалъ круговоротъ!

Мефистофель.

Ни дли для тебя, ни мры не дано:

За чмъ угодно, можешь гнаться,

И чмъ захочешь, наслаждаться:

Бери и тшься, — все равно,

Хватай, чего ни пожелаешь!

Фаустъ.

Ахъ, ты меня не понимаешь!

Я не одной лишь радости ищу:

Хочу я сладостнымъ страданіемъ упиться,

Хочу мучительной отрадой обновиться,

Вкусить любви и злобы я хочу,

Отъ жажды знанія свободною душою

Хочу земныя вс мученія познать,

Хочу извдать все, со всею полнотою,

Что смертному возможно испытать,

Въ пучину жизни я стремлюсь всмъ существомъ спуститься,

Слить радость и печаль земли въ груди своей,

Съ душою міровой своей душою слиться

Прахомъ, наконецъ, распасться вмст съ ней!

Мефистофель.

Поврь тому, кто не одинъ ужъ вкъ

Безъ устали кусокъ тотъ жесткій гложетъ:

Отъ колыбели до могилы человкъ

Закваски той переварить не можетъ.

Все въ цломъ Богу лишь подсильно одному:

Себя Онъ свтомъ окружаетъ,

Насъ въ вковую поселилъ Онъ тьму,

А вамъ Онъ день и ночь смняетъ.

Фаустъ.

Но все же я хочу!

Мефистофель.

Я это понимаю,

Но тутъ имется препятствіе одно:

Стрлою мчится жизнь земная,

Искусство жъ — безъ конца оно!

Позволь мн дать совтъ въ подобномъ затрудненьи:

Себ поэта ты найди,

И пусть въ твоемъ лиц, въ пылу воображенья,

Вс идеалы онъ соединитъ свои,

Пусть крпость льва съ оленьей быстротою

Припишетъ онъ теб восторженной мечтою.

И пламень сына южныхъ странъ

Сольетъ съ холодной мощью сверянъ,

И способъ тайный пусть найдетъ

Невинность кроткой голубицы

Соединить съ душой лисицы

И съ пылкой страстью слить разсчетъ,

Ну, словомъ, если бъ въ свтъ тотъ идеалъ явился,

Я-бъ Микрокосмомъ звать его не затруднился!

Фаустъ.

Но чмъ же быть могу я, наконецъ,

Коль человчества внецъ,

Къ которому летлъ я пламеннымъ желаньемъ

Моимъ во вкъ не будетъ достояньемъ?

Мефистофель.

Чмъ будешь ты? Отвтъ простой:

Ты будешь только самъ собой,

Хоть ты въ парикъ кудрявый нарядися.

Хоть на саженныя ходули поднимися,

Ты все останешься, чмъ былъ.

Фаустъ.

Итакъ, богатства духа я напрасно

Сбиралъ съ такимъ усердьемъ и хранилъ,

И, коль на нихъ взгляну я безпристрастно,!

Не могутъ дать они мн къ жизни новыхъ силъ?

Ни на волосъ одинъ я выше стать не могъ

И безконечнаго попрежнему далекъ.

Мефистофель.

То общій взглядъ на суть вещей

И не совсмъ ты отъ него свободенъ,

А между тмъ для насъ онъ вовсе непригоденъ,

Намъ взяться надобно за дло поумнй…

Чортъ побери! Коль тломъ ты владешь,

Коль руки, ноги, мозгъ своимъ ты можешь звать,

Такъ что же ты боишься въ ходъ пускать,

На что ты право полное имешь?

Коль тройку лошадей я запрягу въ карет,

То въ нихъ не я ли властелинъ?

Несуся быстро я, какъ будто бъ силы эти

И вс двнадцать ногъ имлъ лишь я одинъ…

Ршайся! Брось пустое размышленье,

И въ жизнь со мною вступимъ безъ сомннья!

Поврь, кто въ умозрнья погруженъ,

На звря тотъ голоднаго походитъ,

Котораго злой духъ въ степи безплодной водить,

Межъ тмъ какъ кормъ цвтетъ со всхъ сторонъ,

Фаустъ.

Съ чего же мы, коль такъ, начнемъ?

Мефистофель.

Во-первыхъ, вонъ отсель уйдемъ!

Скорй! И что за наслажденье,

Что за отрада жизнь влачить

Себ и людямъ на мученье!

Оставь другимъ брюшко растить,

Что бить баклуши? Знаешь самъ,

Что лучшія свои познанья

Не передашь ученикамъ,

А, кстати, вонъ одинъ ужъ тамъ.

Фаустъ.

Но я его теперь принять не въ состояньи..

Мефистофель.

Твой огорчитъ его отказъ…

Бднякъ тебя такъ долго дожидался,

Не лучше ль, ты бъ со мной костюмомъ помнялся?

Онъ будетъ мн къ лицу какъ разъ.

(Одвается)

Объ остальномъ не хлопочи,

Его принять мн поручи.

Къ себ покуда отправляйся

И къ вызду приготовляйся.

(Фаустъ уходитъ)

Мефистофель (въ плать Фауста).

Да! Научись лишь разумъ презирать,

Отвергни даръ познанья благодатный,

Въ сть волшебства дозволь себя поймать,

Поддайся духу лжи, — и мой ты безвозвратно!

Духъ странный въ немъ судьбой вселенъ:

Безъ удержу впередъ стремится онъ

И, высшаго исполненный влеченья,

Земного избгаетъ наслажденья.

Онъ долженъ міръ ничтожества познать

И плоской пошлостью томиться,

Онъ будетъ рваться, ползать, биться

И вчной жаждою страдать,

Въ желаньяхъ огневыхъ, измученный, голодный,

Онъ утоленье будетъ звать безплодно:

Хоть пища будетъ передъ нимъ,

Но сытости онъ не узнаетъ бол, —

И, чорту по своей не передайся вол, —

Онъ былъ бы все равно моимъ!

Ученикъ входитъ.

Ученикъ.

Едва успвъ сюда прибыть,

Спшу отдать свое почтенье

Тому, кто во всеобщемъ мнньи

Почетъ къ себ умлъ внушить.

Мефистофель.

Мн, право, льститъ такая честь,

Такихъ, какъ я, не мало есть…

Вы осмотрлися, конечно?

Ученикъ.

Ахъ, я прошу совтъ мн дать!

Науку я люблю сердечно,

Есть силы, средствъ не занимать,

Едва меня пустила мать,

А мн бы знать хотлось много.

Мефистофель.

Открыта къ знанью вамъ дорога.

Ученикъ.

Признаться, радъ опять домой.

Мн скученъ мертвый домъ такой,

Кругомъ ни травки, ни куста,

Повсюду сырость, духота,

А только въ класс побываешь,—

Въ мигъ всю охоту потеряешь.

Мефистофель. *

На все привычка, милый другъ,

Дитя вдь тожъ беретъ не вдругъ

Родную грудь въ уста въ начал,

Чтобъ молоко родное пить

За то науки плодъ чмъ дал,

Для васъ тмъ слаще долженъ быть.

Ученикъ.

Давно стремлюсь я къ ней въ объятья,

Но гд жъ ее могу сыскать я?

Мефистофель.

Но прежде чмъ узнать отвтъ,

Вы изберите факультетъ.

Ученикъ.

Мн очень бы хотлось быть

Ученымъ, мудрымъ и извстнымъ,

И вс науки изучить

И о земномъ, и о небесномъ.

Мефистофель.

О да! Предъ вами путь прямой,

Не надо только развлекаться.

Ученикъ.

Готовъ и тломъ, и душой

Съ утра до ночи заниматься,

Хотя порою, безъ сомннья,

Позволить можно развлеченье.

Мефистофель.

Нтъ, времени нельзя терять:

Оно уходитъ быстротечно,

Потомъ научитъ васъ, конечно,

Порядокъ время сберегать…

Вотъ мой совтъ: безъ дальнихъ думъ

Итти въ Collegium logicum,

Тамъ вамъ разсудокъ промуштруютъ,

Въ колодки разумъ зашнуруютъ,

Чтобъ такъ и сякъ онъ не вилялъ

И шелъ готовыми путями,

Не занимался пустяками

И вправо, влво не звалъ,

И вы усвоите всецло,

Что силлогизмы выводить

Не мудренй, чмъ сть и пить:

Разъ! два! и три!— и въ шляп дло.

Ибо на фабрик мышленья,—

Что въ ткацкомъ, такъ сказать, станк:

Въ немъ очень сложно управленье,

А сила — только въ челнок:

Одинъ ударъ, — сто петель вьется,

И тысяча узловъ плетется,

Подобно этому, мудрецъ

Все сводитъ на одинъ конецъ:

Коль врнымъ мы сочтемъ одно,

Другое врно быть должно,

А это самое второе

Выводитъ третье за собою,

Ошибку въ первомъ мы найдемъ,—

И тотчасъ все пошло вверхъ дномъ.

Ученики въ восторг, сами

Все жъ не становятся ткачами…

Такъ въ чемъ же суть? Узнать желая,

Гд сила кроется живая,

Тварь эти господа убьютъ

И, пластъ за пластомъ отдляя,

Строенье тла узнаютъ…

И дло! Какъ не ждать успха!…

Лишь духа нтъ, — вотъ гд помха!..

Encheiresis naturae намъ

Все это химикъ называетъ.

И этимъ, хоть того не знаетъ,

Смется надъ собою самъ.

0x01 graphic

Ученикъ.

Я не пойму никакъ, что это означаетъ.

Мефистофель.

Поймете все, лишь стоитъ вамъ

Дойти до сложныхъ операцій

Редукцій и классификацій.

Ученикъ.

Мой разумъ началъ помрачаться,

И голова пошла кругомъ.

Мефистофель.

За метафизику потомъ

Я вамъ совтую приняться,

Чтобъ все какъ дважды два узнать,

Что смертныхъ умъ вмстить не можетъ,

А гд чего вамъ не понять,

Тамъ слово громкое поможетъ.

Но, милый другъ, порядокъ тамъ

Всего нужне будетъ вамъ,

Пять лекцій будетъ въ день у васъ,

Чуть лишь звонокъ, — бгите въ классъ,

Но приготовивши урокъ,

Параграфъ зная на зубокъ,

Чтобъ за профессоромъ слдить

И убдиться въ томъ, что вамъ

Онъ то лишь станетъ говорить,

Что въ книг прочиталъ онъ самъ,

Но все записывайте снова,—

Вс изреченія его,—

Какъ непосредственное слово

Святого Духа самого!

Ученикъ.

Поврьте, это мн опять

Не надо будетъ повторять,

Когда тетрадки вс со мной,

Я безъ заботъ иду домой.

Мефистофель.

Такъ изберите жъ факультетъ.

Ученикъ.

Къ правамъ во мн охоты нтъ.

Мефистофель.

Сказать вамъ правду, милый другъ,

Я юридическихъ наукъ

И самъ вполн не одобряю.

Изъ края въ край, изъ рода въ родъ

Законъ наслдственный идетъ,—

Болзнь народа родовая,

А результата, — увы и ахъ!

Добро перемняетъ время

Во зло, благодянье — въ бремя,

И горе внукамъ! О правахъ,

Присущихъ съ дтства человку,

И рчи не было отъ вку!

Ученикъ.

Къ правамъ теперь душа моя

Двойнымъ пылаетъ отвращеньемъ,

Блаженъ, кто могъ внимать, какъ я,

Премудрымъ вашимъ поученьямъ!

Не въ богословье ль мн итти?

Мефистофель.

Я васъ, признаться, въ заблужденье

Боюся очень привести:

Въ наук этой ходъ найти

Умнье надо, и умнье!

Въ ней всюду скрытый ядъ разлитъ,

И отъ лкарствъ не отличитъ

Его неопытное зрнье.

Вы одного кого-нибудь

Изъ всхъ наставниковъ держитесь

И на словахъ его клянитесь,

Въ словахъ науки скрыта суть,

Въ словахъ вы путь прямой найдете

И въ храмъ премудрости войдете.

Ученикъ.

Но смыслъ какой-нибудь мы въ слов выражаемъ.

Мефистофель.

Прекрасно! Только не всегда:

Гд смысла нтъ, тамъ безъ труда

Его мы словомъ замняемъ,

На слов споры мы ведемъ,

Системы строимъ мы на немъ,

Слова — религіи основа,

Для насъ священна іота слова.

Ученикъ.

Я васъ, наврно, задержалъ,

Прошу покорно въ томъ прощенья,

Но я бы очень знать желалъ

О медицин ваше мннье…

Три года! Время такъ идетъ,

А такъ обширна область знанья!..

Но коль имешь указанье,

Увренно идешь впередъ.

Мефистофель (въ сторону).

Я сытъ ученостью сухой,

Пора явиться сатаной! (Громко).

Преградъ въ наук этой нтъ,

Узнавъ большой и малый свтъ,

Вамъ остается только ждать,

Что Богъ благоволитъ послать,

Излишни всякія старанья:

Поставлены границы знанью,

Но тотъ, кто мигъ поймать сумлъ,

Тотъ въ жизни многое усплъ!..

Лицомъ вы очень недурны,

Притомъ недурно сложены,

Лишь только будьте посмлй:

Коль на себя вы положитесь,

То вс поврятъ вамъ, ей-ей!

Но, главнымъ образомъ, учитесь.

Какъ нужно съ женщинами быть:

Различные недуги ихъ, —

На вс лады, на всякій мигъ, —

Однимъ лишь вы должны лчить…

Пусть прежде санъ жреца науки

Почтенье къ вамъ во всхъ внушитъ,

Потомъ вы все возьмете въ руки,

Надъ чмъ другой года корпитъ…

За пульсомъ ручки жмите имъ,

Или, со взглядомъ огневымъ,

За талью обхватите ловко,—

Чтобъ знать, крпка ли зашнуровка!

Ученикъ.

Вотъ это все я понялъ ясно!

Мефистофель.

Теорія суха повсюду, милый мой,

А древо жизни — такъ цвтисто и прекрасно!

Ученикъ.

Сдается, я во сн, не знаю, что со мной…

Могу ль просить я позволенья

Еще разъ къ вамъ прійти сюда?

Мефистофель.

Я васъ готовъ принять всегда.

Ученикъ.

Такъ я приду безъ замедленья…

Я съ просьбой къ вамъ: вотъ мой альбомъ:

Не удостоите ли въ немъ

Вписать на память пару словъ?

Мефистофель.

Съ охотой вамъ служить готовъ. (Пишетъ и отдаетъ ему).

Ученикъ (читаетъ).

Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum.

(Раcкланивается почтительно и уходитъ).

Мефистофель.

Врь, врь словамъ зми, старайся, слдуй имъ, —

Съ богоподобіемъ простишься ты своимъ!

Фаустъ входитъ.

Фаустъ.

Куда же мы?

Мефистофель

Куда желаешь,

Лишь только вотъ теб совтъ:

Узнай сначала малый свтъ,

Потомъ уже большой узнаешь,

И сколько пользы, наслажденья

Доставитъ это для тебя!

Фаустъ.

Хоть съ длинной бородою я,—

Мн жить не достаетъ умнья,

И чтобы первый шагъ мой въ свтъ

Удаченъ былъ, — надежды нтъ.

Я при людяхъ всегда стсняюсь

И вчно сзади остаюсь.

Мефистофель.

Пустое, милый мой, ручаюсь,

Лишь только врь въ себя, не трусь!

Фаустъ.

Но какъ же мы оставимъ домъ?

Гд кони, слуги и карета?

Мефистофель.

Мы плащъ волшебный развернемъ

И понесемся въ немъ по свту,

Но лишь, на первый разъ, съ собою

Большихъ узловъ ты не бери…

Я дуну огненной струею,

И мы поднимемся съ земли,

Намъ всюду путь. Теперь тебя я

Съ иною жизнью поздравляю!

ПОГРЕБЪ АУЭРБАХА ВЪ ЛЕЙПЦИГЪ.

Сходка веселыхъ гулякъ.

Фрошъ.

Пить не хотятъ? Смяться тоже?

Вс постныя согнули рожи,

Какъ куры мокрыя, сидятъ,

И не смются, и молчатъ.

Брандеръ.

Такъ что же? Дло за тобою:

Ты глупость, свинство выкинь намъ.

Фрошъ (выливая ему стаканъ вина на голову).

Готовъ на то и на другое!

Брандеръ.

Свиньей свинья!

Фрошъ.

Хотлъ ты самъ!

Зибель

Не ссориться! Сейчасъ миритесь,

Да въ круговой скорй сходитесь.

Да хоромъ псенку споемъ.

Го, голла, го!

Альтмайеръ.

Постой, ребята!

Оглохну я, дай въ уши ваты!

Зибель.

Когда подъ сводомъ будто громъ.

Такъ можно голосомъ гордиться!

Фрошъ.

За двери, кто начнетъ браниться!

Тра-ла-ла-ла!

Альтмайеръ.

Тра-ла-ла-ла!

Фрошъ.

Что жъ братцы? Сплись вы? Начнемъ!

Святой, великій Римскій тронъ,—

Несокрушимъ во вки онъ!

Брандеръ.

Что ты? Съ политикою? Прочь!

Чтобы ее побрали черти!

Молись за то и день и ночь,

Что ты не Римскій царь. До смерти

Я радъ тому, друзья мои.

Что мы не принцы, не цари.

Но быть безъ старшихъ не годится,

И папу надо выбрать намъ,

Самимъ, друзья, понятно вамъ,

Чмъ въ выборахъ руководиться.

Фрошъ (поетъ).

Взвейся, взвейся выше, птичка соловей!

Поклонися ниже миленькой моей!

Зибель.

Не надо ей поклонъ! И слышать не хочу!

Фрошъ.

Поклонъ ей, чортъ возьми, не то отколочу! (поетъ)

Прочь замокъ! Въ тиши ночной

Прочь замокъ! передъ зарей

Прочь замокъ! Ждетъ милый твой!

Зибель.

Пой, пой ее, когда на то охоты стало,

А я смюсь исподтишка.

Немало нашихъ ей обмануто бывало,

Вотъ подожди, и ты сыграешь дурака.

Пусть лучше съ ней балуется лукавый,

Иль пусть шалитъ она съ козломъ,

Когда онъ, мчась на шабашъ, подъ хмлькомъ,

Съ ней свяжется: а малый бравый

Для дуры двки не подъ стать…

Шалишь! Не дамъ собой играть!

Ей отъ меня одинъ поклонъ:

Каменьями вс стекла вонъ!

Брандеръ (ударяя кулакомъ по столу).

Молчать! Постойте, вамъ извстно,

Что я умю въ свт жить,

Такъ вотъ влюбленнымъ предложить

Намренъ я романсъ прелестный…

Ручаюсь, не найдешь новй!

Лишь подпвайте мн дружнй. (Поетъ)

Водилась крыса въ кладовой,

Глодала сыръ, да масло ла,

На вкусной пищ на такой,

Какъ докторъ Лютеръ, разжирла,

Да поваръ яду подложилъ,

Она обълась, — свтъ не милъ,

Какъ будто бы влюбилась!..

Хоръ.

Какъ будто бы влюбилась!..

Брандеръ.

Она туда-сюда снуетъ

И пьетъ изъ каждой встрчной лужи,

Отъ страха мста не найдетъ,

А все чмъ дале, тмъ хуже!

Ей тяжко, тошно… Смерть близка!

Нтъ силъ у бднаго зврка,

Какъ будто бы влюбилась!

Хоръ.

Какъ будто бы влюбилась!,

Брандеръ.

Остатокъ силъ своихъ собравъ,

Изъ кладовой по кухн мчится,

Но, обезсилвши, стремглавъ

Въ очагъ вверхъ ножками валится…

Схватился поваръ за бока:

Какого-де дала стречка,

Какъ будто бы влюбилась!

Хоръ.

Какъ будто бы влюбилась!

Зибель.

За дло, честь отдать взялися!

Бить крысъ, — куда веселье имъ!

Брандеръ.

Позволь узнать, давно ли крысы

Подъ покровительствомъ твоимъ?

Альтмайеръ.

Не спроста крысъ толстякъ нашъ лысый

Подъ покровительство беретъ:

Онъ въ образ раздутой крысы

Себя невольно узнаетъ..

Фаустъ и Мефистофель.

Мефистофель.

Вотъ я тебя первоначально

Хочу ввести въ веселый міръ,

Гд жизнь катится безпечально,

Гд людямъ что ни день, то пиръ.

Превесело живутъ ребята,

Хотя и съ небольшимъ умомъ,

На мст кружатся одномъ,

Гонясь за остренькимъ словцомъ,

Какъ за хвостомъ своимъ котята.

Пока хозяинъ въ долгъ даетъ,

Имъ нтъ ни горя, ни заботъ.

Брандеръ.

Прізжіе, такъ думать надо,

По ихъ пріемамъ, по наряду

Ихъ тотчасъ съ виду отличишь.

Фрошъ.

Да, Лейпцигъ — маленькій Парижъ,

И Лейпцигца везд узнаешь.

Зибель.

А ты ихъ за кого считаешь?

Фрошъ.

Постой, пусть подопьютъ! Тогда

У нихъ мы можемъ безъ труда

Всю подноготную узнать.

На видъ, — Богъ всть какая знать,

Вишь, гордыя какія рожи!

Брандеръ.

Куда! На торгашей похожи!

Альтмайеръ.

Быть можетъ.

Фрошъ.

Стой, дай ихъ поймать!

Мефистофель (Фаусту).

Чортъ незамтенъ никому,

Хоть онъ на шею сядь ему!

Фаустъ.

Мое почтенье господамъ!

Зибель.

Мы отвчаемъ тмъ же вамъ.

(тихо, смотря на Мефистофеля)

Гляди, хромой!

Мефистофель

Намъ можно къ вамъ приссть?

Хоть здсь въ вин и недостатокъ сладкомъ,

За то компанія порядочная есть.

Альтмайеръ.

Вы избалованы порядкомъ.

Фрошъ.

Вдь вы изъ Риппаха? Въ пути

Ванюшу-дурачка вчера вы не встрчали?

Мефистофель.

Да, намъ его пришлось сегодня обойти,

Мы очень долго съ нимъ болтали,

Безъ умолку твердилъ о братцахъ онъ

И каждому послалъ черезъ меня поклонъ.

(Кланяется Фрошу).

Альтмайеръ (тихо).

Ну что, каковъ?

Зибель.

Въ карманъ за словомъ не ползъ!

Фрошъ.

Постойте, подери васъ бсъ!

Мефистофель.

Вы пли, кажется? Отсюда

Пришлось мн псню услыхать,

А хоръ, какъ надо полагать,

Подъ этимъ сводомъ, — просто чудо!

Фрошъ.

Вы, врно, виртуозъ?

Мефистофель.

Пожалуй,

Охота есть, да силы мало.

Альтмайеръ.

Такъ псенку!

Мефистофель.

Хоть сто для васъ.

Зибель.

Но только новую намъ надо.

Мефистофель.

Мы изъ Испаніи сейчасъ,

Страны пвцовъ и винограда. (Поетъ).

Жилъ-былъ король когда-то,

При немъ блоха жила…—

Фрошъ.

Блоха! Вы слышите? Вдь, это почуднй

Всхъ вашихъ крысъ и вашихъ всхъ мышей!

Мефистофель (поетъ).

Жилъ-былъ король когда-то,

При немъ блоха жила,

Милй родного брата

Она ему была,

И вотъ къ портному шлетъ онъ,

И отдаетъ приказъ:

Пусть брюки гостю шьетъ онъ,

Кафтанъ кроитъ сейчасъ!

0x01 graphic

Брандеръ.

Скажите только, чтобъ портной

Сшилъ пару какъ и быть, въ порядк,

Чтобъ онъ ручался головой,

Что на штанахъ не будетъ складки!

Мефистофель.

И вотъ блоха гуляетъ

Въ одежд парчевой

И орденъ получаетъ

Съ цпочкой золотой,

Блоха сидитъ въ сенат,

Блох дана звзда,

И вс ея собратья,—

Большіе господа.

Придворные и дамы,—

Вс стонутъ, — тошенъ свтъ!

И королев самой

Совсмъ терпнья нтъ,

Отъ блохъ житье имъ плохо,

А блохъ они не бьютъ…—

А мы чуть словимъ блоху,—

Подъ ноготь, — и капутъ!..

Хоръ (въ восторг).

А мы чуть словимъ блоху,—

Подъ ноготь — и капутъ!..

Фрошъ.

Прекрасно! Псенка на славу!

Зибель.

Такъ съ каждою блохою быть должно!

Брандеръ.

Попробуй-ка! Авось поймаешь! Право!

Альтмайеръ.

Да здравствуетъ свобода и вино!

Мефистофель.

Охотно съ вами бы мы чарку осушили,

Когда бы вина здсь немного лучше были.

Зибель.

Что, что такое? Смйте повторить!

Мефистофель.

Вдь, только я хозяина стсняюсь,

А то вамъ, господа, я могъ бы предложить

Изъ погребовъ своихъ…

Зибель.

Пустое! Я ручаюсь!

Фрошъ.

Но только, если вы взялися угостить,

Такъ ужъ на славу угощайте

И слишкомъ мало не давайте!

Коль долженъ я вину сужденіе сказать,—

Изъ пустяковъ не стану ротъ марать.

Альтмайеръ (тихо).

Ну, рейнцы! Я узналъ

Мефистофель.

Буравъ мн одолжите!

Брандеръ.

Да что вы длать съ нимъ хотите?

Не бочка же у васъ съ собой припасена?

Альтмайеръ.

А вотъ и съ буравомъ корзина.

Мефистофель (Фрошу).

Какого вы желаете вина?

Фрошъ.

А разныя у васъ есть, значитъ, вина?

Мефистофель.

Да, каждый можетъ выбирать.

Альтмайеръ (Фрошу).

Эге! ужъ ты облизываешь губы!

Фрошъ.

Такъ мн прошу рейнвейну дать.

Дары отечества мн больше прочихъ любы.

Мефистофель (просверливъ въ стол противъ Фроша отверстіе).

Позвольте воску мн, чтобъ дырочки заткнуть.

Альтмайеръ.

Ахъ, это фокусъ, знать, какой-нибудь!

Мефистофель (Брандеру).

А вы?

Брандеръ.

Шампанскаго, да только непремнно

Чтобъ изъ бутылки била пна.

(Мефистофель буравитъ и, сдлавъ изъ воску пробки, затыкаетъ отверстія).

Зачмъ пренебрегать чужимъ добромъ?

Хорошаго не мало и въ чужомъ.

Какъ нмецъ, я французовъ не люблю,

Но вина ихъ всегда охотно пью.

Мефистофель (Зибелю).

А вамъ?

Зибель.

Кислятины я не могу терпть,

Такъ чмъ-нибудь послаще угостите.

Мефистофель

Токайскаго вамъ дамъ, коль вы хотите. (Буравитъ).

Альтмайеръ.

Нтъ, нтъ! Извольте-ка въ глаза мн посмотрть!

Наврно шутите вы съ нами!

Мефистофель.

Ай-ай! Съ такими господами

Опасно было бы шутить!

Вы лучше мн скорй скажите,

Какимъ виномъ васъ угостить?

Альтмайеръ.

Что толковать! Какимъ хотите!

(Дыры пробуравлены и заткнуты).

Мефистофель (съ странными жестами).

Рога приноситъ намъ коза,

А грозды и вино — лоза,

Гроздъ соченъ, дерево мертво,

Столъ сухъ, но брызнетъ сокъ оттуда…

Взгляните глубже въ естество

И врьте: совершилось чудо!

Теперь откупорьте и пейте.

Вс (вынимаютъ пробки и, подставляя стаканы, пьютъ).

О чудная струя!

Мефистофель.

Но капли не пролейте!

Вс (поютъ).

По людодски любо намъ,

Какъ будто пятистамъ свиньямъ!

Мефистофель (Фаусту).

Смотри, какъ напилися вс!

Фаустъ.

По мн бы лучше удалиться.

Мефистофель.

Нтъ, подожди, дай проявиться

Скотству во всей своей крас.

Зибель (пьетъ неосторожно, вино проливается и обращается въ огонь).

Горю, горю!

Мефистофель (заговаривая огонь).

Уймись, знакомая стихія! (Зибелю).

Пустое! Капелька потшнаго огня!

Зибель.

Что? Вы не знаете меня?

Кто вы, чортъ васъ возьми, такіе?

Фрошъ.

Въ другой еще осмльтесь разъ!

Альтмайеръ.

Спровадить ихъ тихонько бы покуда!

Зибель.

Кто вы? Пришли невдомо откуда,

Да вздумали дурачить насъ!

Мефистофель.

Молчалъ бы ты, боченокъ винный!

Зибель.

И онъ грубитъ еще? Скотина!

Брандеръ.

Ну, въ кулаки пойдутъ сейчасъ!

Альтмайеръ (вынимаетъ пробку изъ стола, оттуда вспыхиваетъ пламя).

Горю, горю!

Зибель.

А, волшебство!

Да онъ колдунъ! Держи его!

(Вс вынимаютъ ножи и наступаютъ на Мефистофеля).

Мефистофель (съ торжественнымъ жестомъ).

По моимъ словамъ,

Быть въ безумьи вамъ!

Будьте здсь и тамъ!

(Вс останавливаются и смотрятъ съ удивленіемъ другъ на друга).

Альтмайеръ.

Гд я? Въ какой стран прелестной?

Фрошъ.

Вотъ виноградъ!

Зибель.

Вотъ грозды подъ рукой!

Брандеръ.

А въ зелени густой древесной

Какая чудная прохлада! миръ какой!

(Хватаетъ Зибеля за носъ, другіе длаютъ то же другъ у друга и поднимаютъ ножи).

Мефистофель (какъ прежде).

Обманъ! Сними у нихъ съ очей повязку:

Пусть видятъ шутки чертовой развязку!

(Исчезаетъ съ Фаустомъ. Гуляки приходятъ въ себя).

Зибель.

Что? Какъ?

Альтмайеръ.

Гд я?

Фрошъ.

Да это носъ твой былъ?

Брандеръ.

А я — такъ твой рукою ухватилъ?

Альтмайеръ.

Коломъ по голов! Всю память потерялъ!

Стулъ дайте! Голова съ натуги закружилась!

Фрошъ.

Нтъ, вы скажите, что случилось?

Зибель.

А гд жъ мошенникъ? Убжалъ?

Живымъ бы отъ меня злодй не воротился!

Альтмайеръ.

Я, кажется, видалъ: на бочк изъ воротъ

Съ товарищемъ своимъ верхомъ онъ покатился.

А я вдь, кажется, порядочно напился…

(оборачиваясь къ столу).

А что, вино еще не потечетъ?

Зибель.

Все это было ложь, игра воображенья.

0x01 graphic

Фрошъ.

Но я, вдь, пилъ вино, и въ этомъ нтъ сомннья!

Юрандеръ.

Но какъ же? А луга, сады и виноградъ?

Альтмайеръ.

А будто нтъ чудесъ на свт, говорятъ!

0x01 graphic

КУХНЯ ВДЬМЫ.

На низкомъ очаг, на огн стоить большой котелъ. Въ дыму, поднимающемся вверхъ, появляются различные призраки. Мартышка-самка сидитъ у котла, снимаетъ пну и смотритъ, чтобы онъ не перекиплъ. Мартышка-самецъ съ дтьми сидитъ подл и грется. Стны и потолокъ увшаны странною утварью вдьмы.

Фаустъ и Мефистофель.

Фаустъ.

Противенъ мн весь этотъ скарбъ волшебный…

Ужели здсь ты думаешь цлебный

Найти напитокъ для меня?

И надо спрашивать у бабы намъ совта?

И эта грязная стряпня

Вернетъ мн молодыя лта?

Тогда прощайте вы, надежды вс мои,

Коль человка геній благородный

Съ могучей силою природной

Другого средства не нашли!

Мефистофель.

Мой другъ, ты говоришь умно,

И средство есть къ тому другое,

Да въ книг, жаль, другой оно,

И подъ главою значится другою.

Фаустъ.

Я знать хочу.

Мефистофель.

Теб оно подходитъ бол:

Ни докторовъ въ немъ нтъ, ни волшебства!

Встань и бги скоре въ поле,

Лопатой запасись сперва,

Рой, борони, паши, копайся,

Спрячь умъ подальше подъ замкомъ,

Не разбирая чмъ, питайся,

Среди скотовъ живи скотомъ,

Сбирая съ пашенъ жатву, тоже

И удобрять теб ихъ слдъ,

Вотъ какъ на три десятка лтъ

Ты можешь сдлаться моложе

Фаустъ.

Такого средства мн не надо,

Отвыкла отъ сохи рука…

Да жить по-скотски — что отрады?

Мефистофель.

Такъ надо вдьму за бока.

Фаустъ.

Зачмъ же къ вдьм обращаться?

Ты этимъ самъ не можешь что ль заняться?

Мефистофель.

Я самъ! Вотъ мило! Въ этотъ срокъ

Я-бъ тысячъ пять мостовъ сложить, наврно, могъ!

Тутъ мало одного искусства и умнья,

Тутъ надобно еще терпнье.

Съ годами крпнетъ волшебство,

Тутъ время нужно и работа!

А все, что ни касается его,

Все такъ безсмысленно, что даже, будь охота

У чорта изучать его.— не хватитъ силъ,

Хоть чортъ ему людей и научилъ

(указывая на зврей).

Какая милая прислуга!

Слуга и съ нимъ его супруга, (зврямъ)

А что, хозяйки дома нтъ?

Мартышки.

Она чмъ свтъ

Помело осдлала

И въ трубу ускакала.

Мефистофель.

Ну, а когда домой воротится опять?

Мартышки.

Пока мы лапы будемъ согрвать.

Мефистофель (Фаусту).

Что, какъ находишь ты почтенную семью?

Фаустъ.

Противнй, врно, нтъ на свт!

Мефистофель.

Ничуть! Мн милы зври эти,

И съ ними я болтать люблю (зврямъ).

Ну, куклы чертовы, скажите,

Что вы за кашу тамъ варите?

Мартышки.

Мы супъ готовимъ бднякамъ.

Мефистофель.

Гостей немало будетъ къ вамъ!

Мартышка-самецъ (подходитъ и ласкается къ Мефистофелю).

Сыграемъ со мною:

Авось раздобудусь деньгою!

Теперь, бдняку,

Живется мн скверно,

А чуть зашиби я деньгу,

Я умнымъ прослылъ бы, наврно!

Мефистофель.

Я думаю, скоту бъ весьма пріятно было,

Когда бъ его за ставку взяли рыло!

(Мартышки, играя большимъ шаромъ, катятъ его).

Мартышка-самецъ.

Вотъ свтъ идетъ,

Взадъ и впередъ,

И внизъ, и вверхъ катится,

Онъ пусть внутри,

Такъ и смотри,

Въ кусочки обратится,

Какъ сткло звенитъ,

Какъ жаръ горитъ…

Но съ нимъ потише, дти!

Прочь, прочь сейчасъ!

Неровенъ часъ,

Опасны игры эти!

Едва чуть-чуть

Его толкнуть,

И мигомъ все разбито!

Мефистофель.

А это что за сито?

Мартышка-самецъ (снимаетъ сито).

Кто что украдь, —

Я въ немъ сейчасъ узнаю.

(Подбгаетъ къ самк и показываетъ ей).

Воръ крадетъ: глядь!

Его узнать

Легко, я полагаю?

Мефистофель (подойдя къ огню).

А что горшокъ вонъ этотъ означаетъ?

Об мартышки.

Безмозглая башка!

Не знаетъ онъ горшка!

Котла, глупецъ, не знаетъ!

Мефистофель.

Скотина глупая, молчать!

Мартышка-самецъ.

Возьми метлу и въ кресло сядь (принуждаетъ его ссть).

Фаустъ (стоявшій все это время передъ зеркаломъ, то приближаясь, то удаляясь отъ него).

Гд я? Какое чудное виднье

Въ стекл волшебномъ этомъ вижу я?

Веди меня, любовь, въ свои селенья,

Въ обитель красоты веди меня!..

Зачмъ, едва приблизился къ теб я,

Передо мной сокрылась снова ты,

Зачмъ къ теб я подойти не смю,

Богиня чистой, свтлой красоты?

Возможно ли, прекрасное созданье,

Чтобъ родиной твоей была земля?

Всхъ совершенствъ чудесное сліянье,

Найду ли на земл теб подобье я?

Мефистофель.

Ну, да, конечно, коль надъ ней

Трудился Богъ шесть цлыхъ дней

И самъ себ промолвилъ: браво!

Такъ значитъ, вышло все на славу!

Теперь любуйся ей покуда!

Другую я теб добуду,

И счастливъ ты, когда она

Теб судьбою суждена!

(Фаустъ смотритъ въ зеркало. Мефистофель, развалясь въ кресл и играя вникомъ, продолжаетъ говорить):

Какъ царь, на трон я сижу,

И скипетръ свой въ рукахъ держу,

И лишь корона въ недочет.

Мартышки (длавшія между собою до этихъ поръ странныя движенія, приносятъ Месфистоефелю корону съ громкимъ крикомъ).

Тогда скорй

Въ крови и пот

Корону склей!

(Неловко несутъ ее и, разбивъ на дв части, прыгаютъ кругомъ ея).

Свершилось, свершилось!

Мы пляшемъ, оремъ

И римы плетемъ.

Фаустъ (передъ зеркаломъ).

Нтъ силъ! Я весь горю, и голова кругомъ!

Мефистофель (указывая на зврей).

И у меня башка отъ чуши закружилась!

Мартышки.

Что намъ удалося,

Что къ мсту пришлося,

Въ заслугу себ мы зачтемъ.

Фаустъ (какъ прежде).

О, я схожу съ ума! Нтъ больше силъ моихъ!

Прошу тебя, уйдемъ скорй отсюда!

Мефистофель (по-прежнему).

А долженъ все жъ я согласиться буду,

Что откровенности нельзя отнять у нихъ!

(Котелъ, оставленный мартышкою, начинаетъ перекипать, появляется большое пламя, которое бьетъ въ трубу. Вдьма вылетаетъ изъ пламени съ рзкимъ крикомъ).

Вдьма.

Ай, ай, ай, ай! Проклятый зврь!

Проспалъ! Не придержалъ огня!

Котелъ весь упустилъ! Спалилъ, сожегъ меня!

Вотъ я съ тобой раздлаюсь теперь!

(Увидя Фауста и Мефистофеля).

Кто тамъ у насъ?

Кто? Молвь сейчасъ!

Что нужно вамъ?

На кой чортъ къ намъ?

Я вамъ задамъ,

Чортъ васъ дери!

(Черпаетъ ложкой изъ котла и брызгаетъ на всхъ огнемъ. Мартышки визжатъ).

Мефистофель (обернувъ вникъ, бьетъ посуду).

Разъ, два и три!

Вотъ, вотъ, смотри, —

Горшки твои!

Вверхъ дномъ сейчасъ

Весь твой припасъ!

Вотъ это плясъ

Подъ твой гудокъ!

(Вдьма въ ужас отступаетъ).

Ну что? Узнала ли, скотина,

Владыку своего и господина,

Иль все еще, должно быть, невдомекъ?

Ты хочешь, къ чорту вы пойдете,—

И ты сама, и вс твои коты?

Аль куртки красной не видала ты?

Аль птушиное перо ужъ не въ почет?

Ужъ не явиться ль мн самимъ собой

И самому сказать, кто я такой?

Вдьма (униженно).

Простите за такую встрчу:

Но вашихъ вороновъ никакъ я не замчу,

Да и копыта нтъ при васъ.

Мефистофель.

Ну, ну, прощу на этотъ разъ,

Дйствительно, прошло немало

Съ тхъ поръ, какъ ты меня въ послдній разъ видала.

Культура, обходя весь свтъ, и на чертяхъ

Свою печать, конечно, положила, —

И демонъ — пугало свой вкъ уже отжило:

Нтъ нужды ни въ хвост, ни въ рожкахъ, ни въ когтяхъ,

Что до ноги, такъ, — надо полагать,—

Она мн повредитъ въ народ,

А потому, какъ это нынче въ мод,

Поддльную икру я началъ надвать.

Вдьма (пляшетъ).

Охъ, я съ ума сойти готова,

Что вижу сатану я снова!

Мефистофель.

Про имя умолчи!

Вдьма.

Какъ! Что же въ немъ дурного!

Аль вамъ что сдлало оно?

Мефистофель.

Въ преданія записано давно,

Хоть, впрочемъ, людямъ все равно:

Пусть отрицаютъ духа злого,—

Вдь, зло останется при нихъ!

Барономъ я теперь зовуся,

Я кавалеръ, не хуже я другихъ,

И кровью знатною горжуся,

И гербъ имю, наконецъ!

(Длаетъ неприличное движеніе)

Вдьма (заливается хохотомъ).

Ха, ха, ха, ха! Да, это въ вашемъ вкус!

Вы все такой же сорванецъ!

Мефистофель. (Фаусту).

Вотъ, можешь у меня, мой другъ, учиться,

Какъ нужно съ вдьмой обходиться!

Вдьма.

Но чмъ служить могу вамъ я?

Мефистофель.

Дай намъ извстнаго питья,

Да только нтъ ли подревне.

Чтобъ разбирало посильне?

Вдьма.

Въ бутылочк есть у меня запасъ,

Я изъ нея сама частенько подкрпляюсь,

И вони никакой, ручаюсь…

Оттуда уступлю стаканчикъ и для васъ. (Тихо).

Но коли слабый будетъ пить,

Ему и часу не прожить.

Мефистофель.

Нтъ, этотъ человкъ — знакомый старый мой.

Давай ему питья, какого нтъ сильне,

Черти свой кругъ, читай свой заговоръ скоре

И снадобьемъ своимъ его напой!

(Вдьма съ причудливыми тлодвиженіями чертитъ кругъ и ставитъ туда разные предметы. Стаканы и горшки звенятъ и производятъ музыку. Наконецъ она приноситъ большую книгу и ставитъ въ кругъ мартышекъ, изъ которыхъ на одну кладетъ книгу, а другія стоятъ съ факелами. Она даетъ знакъ Фаусту войти въ кругъ).

Фаустъ (Мефистофелю).

Скажи мн, что это такое?

Обманъ, кривляніе пустое!

Давно извстно всмъ оно

И надоло всмъ давно.

Мефистофель.

Э, вздоръ! Все это такъ, для смха,

Зачмъ такъ строго осуждать?

Вдь, надо докторамъ и въ чарахъ подражать,

Не будетъ иначе питье имть успха,

(Принуждаетъ его войти въ кругъ).

Вдьма (читаетъ по книг съ большою напыщенностью).

Смотри, пойми!

Одинъ возьми,

Упятери,

На два помножь,

Отбросивъ три.

Два выкинь тожъ,

Потомъ опять

Четыре, пять

И шесть подрядъ

Отбрось назадъ,

А посл семь

И восемь къ тмъ

Причти — и вотъ

Какъ чортъ сочтетъ,

Изъ девяти, —

Одинъ всего:

Изъ десяти, —

Ни одного…

Однажды разъ — и будетъ разъ…

Вотъ какъ ведется счетъ у насъ!

Фаустъ.

Въ горячк бредитъ, знать, старуха.

Мефистофель.

О, это лишь вступленіе одно.

Вся книга такъ, дйствительно, чудно

Для непривыкнувшаго уха!

Противорчія такого,

Какъ въ ней, ни дуракамъ, ни умнымъ не понять…

Все это, милый мой, не старо и не ново,

Обычай, — ложь за правду выдавать,

Одно за три, или обратно

Три за одно считая непонятно,

Существовалъ во вс вка…

Пускай болтаютъ вздоръ, на это

Вдь не положено запрета!

Какъ образумишь дурака?

Дай слово, — вритъ онъ и свято сохраняетъ,

А есть ли въ слов смыслъ, — и знать онъ не желаетъ!

Вдьма (продолжаетъ).

Высокую силу

Познанья святого

Судьбина сокрыла

Отъ ока земного:

Кто жъ правды не ищетъ съ усердіемъ, тотъ

Нердко ее безъ труда узнаетъ.

Фаустъ.

Ну, ну, довольно! Что за вздоръ!

Вдь уши вянуть начинаютъ!

Мн кажется, что цлый хоръ

Въ сто тысячъ дураковъ чушь взапуски болтаютъ.

Мефистофель.

Довольно, милая, кончай,

Да снадобье скорй давай,

Да наливай полнй:-твое

Не повредитъ ему питье,

Онъ выпьетъ все однимъ глоткомъ,

Ему вдь это нипочемъ!

Вдьма (съ церемоніями подноситъ Фаусту напитокъ, изъ котораго вспыхиваетъ пламя).

Не бойся. Выпивай скорй!

На сердц станетъ веселй!

Кто съ чортомъ могъ на ты сойтись,

Огней потшныхъ не страшись!

(открываетъ кругъ. Фаустъ выходитъ изъ него).

Мефистофель.

Идемъ! Теб нельзя въ поко оставаться!

Вдьма.

Будь вамъ въ добро напитокъ мой!

Мефистофель (Вдьм).

Коль я въ долгу передъ тобой,

То на Вальпургіи мы можемъ расквитаться.

Вдьма (Фаусту).

А вотъ вамъ псенка! Порою

Вамъ надо пть ее, чтобъ дло шло на ладъ.

Мефистофель (Фаусту).

Ну, а теперь идемъ со мною,

Чтобы волшебное питье

Проникло тло все твое

И къ лности тебя пріятной пріучило,

Чтобы теб понятно было,

Какъ нарождается плутишка Купидонъ,

И какъ растетъ, и какъ играетъ онъ.

Фаустъ.

Дай загляну еще немного

На милый образъ въ зеркал моемъ!

Мефистофель.

Нтъ, не теряя времени, въ дорогу!

Всхъ женщинъ образецъ увидишь ты живьемъ (въ сторону).

Съ такимъ напиткомъ будешь ты, конечно,

Елену видть въ каждой баб встрчной!

0x01 graphic

УЛИЦА.

Фаустъ. Маргарита проходитъ.

Фаустъ.

Прелестной барышн чмъ я могу служить?

Позвольте мн домой васъ проводить?

Маргарита.

Не барышня, себя прелестной не считаю

И до дому сама дорогу знаю (проходитъ).

Фаустъ.

Ей-Богу, чудное дитя!

Не видывалъ подобной я.

Такъ добродтельна, скромна,

Хотя рзка чуть-чуть она…

А розы губокъ, щечекъ милыхъ

Я въ жизнь свою забыть не въ силахъ!..

А взглядъ опущенный ея.—

Онъ сердце полонилъ мое…

Когда жъ она раздражена,

Какъ восхитительна она!

Мефистофель входитъ.

Фаустъ.

Достань красотку мн!

Мефистофель.

Которую?

Фаустъ.

Вотъ эту!

Мефистофель.

Отъ исповди шла она сейчасъ,

Тамъ я, за стуломъ притаясь,

Подслушивалъ ея отвты:

Ни въ чемъ почти-что не гршна,

Напрасно шла къ попу она,

И силы у меня надъ нею не найдется.

0x01 graphic

Фаустъ.

Ей лтъ четырнадцать, наврно, есть сейчасъ.

Мефистофель.

Вы прытки, я гляжу на васъ,

Вы рвете каждый цвтъ, чуть вамъ онъ приглянется,

Не зная чести и стыда.

Но только, къ счастью, не всегда

Вамъ это можно, господа!

Фаустъ.

Мужъ добродтельный! Нельзя ли

Не проповдывать морали?

Вотъ весь мой сказъ: не будь сегодня въ ночь

Красотка на моей постели, —

Ты можешь убираться прочь.

Мефистофель.

Поймите, это мн не въ мочь:

Мн надо мало дв недли,

Чтобъ только случай улучить.

Фаустъ.

Имй на сутки я терпнье,

Не надо бъ чорта мн просить

Помочь въ подобномъ затрудненьи!

Мефистофель.

Вы, какъ французъ, толкуете опять,

Позвольте вамъ на то одно сказать:

Что вамъ безъ толку торопиться?

Гораздо бол смысла въ томъ,

Чтобъ, по началу, со звркомъ

Побаловаться, повозиться,

Потомъ уже къ рукамъ прибрать его,

Точь въ точь какъ въ сказкахъ говорится.

Фаустъ.

Мой аппетитъ великъ и безъ того.

Мефистофель.

Нтъ, не шутя и не сердясь!

При случа такомъ, я повторяю снова,

Не сдлать ничего заразъ,

Гд жъ недостанетъ силъ у насъ,

Тамъ надо дйствовать и хитро, и толково!

Фаустъ.

Достань отъ ней мн что-нибудь!

Дай на ея покой взглянуть!

Дай бантикъ отъ ея груди!

Подвязку съ ногъ ея найди!

Мефистофель.

Чтобъ видть вы могли и знать,

Какъ вашимъ мукамъ я помочь душой желаю,

Я вамъ сегодня жъ предлагаю

Въ ея покояхъ побывать.

Фаустъ.

Ты хочешь мн ее отдать?

Мефистофель.

Нтъ, нтъ! Она уйдетъ къ сосдк въ домъ,

А мы,— мы къ ней межъ тмъ придемъ,

Тамъ, предвкушая наслажденье,

Часокъ другой провесть ты можешь въ упоеньи…

Фаустъ.

Тогда пойдемъ!

Мефистофель.

Нтъ, нтъ, мой милый, подожди!

Фаустъ.

Смотри, не забывай подарокъ принести. (Уходитъ).

Мефистофель (одинъ).

Дарить? Сейчасъ? Дла идутъ на ладъ!..

Не мало я мстечекъ знаю,

Гд не одинъ закопанъ кладъ…

Пойду пока, пооткопаю!.. (Уходитъ).

ВЕЧЕРЪ.

Маленькая, чистенькая комната.

Маргарита (заплетая косы).

Не знаю, что бы я дала,

Когда бы только я могла

Узнать наврно, кто такой

Сегодня встртился со мной.

По виду, знатенъ, и уменъ,

И смлъ, и, вмст, вжливъ онъ! (Уходитъ).

Фаустъ и Мефистофель.

Мефистофель.

Ну, проходи теперь сюда.

Фаустъ.

Прошу тебя, уйди куда-нибудь отсюда,

Оставь меня наедин покуда!

Мефистофель.

Не всякая двчонка такъ чиста! (Уходитъ).

Фаустъ (одинъ).

Привтъ теб, пріютъ моей любви,

Почіющій въ сіяніи заката!

Пылай душа, огнемъ любви объята!

Роса надежды, сердце оживи!

Духъ мира надо всмъ простеръ незримо крылья,

Везд порядка строгаго печать…

Какое въ бдности обилье!

Какой въ темниц миръ, какая благодать!

(Садится въ кресло).

Прими меня, престолъ отцовъ старинный,

Какъ предковъ ты въ объятья принималъ!

Какъ часто ты свидтелемъ картины

Семейныхъ тихихъ радостей бывалъ!

Здсь, тихимъ вечеромъ, припавъ въ мольб глубокой,

Къ Христу возносятся невинныя сердца,

И милая моя, ребенокъ полнощекій,

Цлуетъ руки блеклыя отца…

Дитя! Я чувствую, какъ ветъ надо мной

Духъ чистоты, — наставникъ твой, хранитель,

Онъ учитъ пыль сметать заботливой рукой

И скатерть настилать на столикъ чистый твой…

О милая рука! Ты скромную обитель

Преобразила въ рай земной!..

(Распахиваетъ занавсъ кровати).

А здсь! Какая жажда наслажденій

И страхъ какой стснили грудь мою!

Здсь я блаженства чашу изопью!

Природа! Здсь средь легкихъ сновидній

Взрастила ты любимицу свою!

Здсь утро бытія дитя твое встрчало,

И жизнію ты грудь младенца наполняла!

Здсь изъ чистйшихъ соковъ вещества

Слагался образъ божества!..

Но гд я? Для. чего я здсь?

Зачмъ дрожу, горю я весь?

Что такъ стснило грудь мою?

Ахъ, я себя не узнаю!

Какою силой неземной

Недвижно къ мсту я прикованъ?

Какою страстью околдованъ?

Мн душно, тяжко! Что со мной?

Взойдетъ, — къ ея ногамъ тогда, —

Въ трудахъ состарвшій ученый,—

Какъ робкій юноша влюбленный,

Паду безъ страха и стыда!..

Мефистофель (входя)

Прочь, прочь! Она идетъ сюда!

Фаустъ.

Уйдемъ отсель! И навсегда!

Мефистофель.

Взгляните-на, какой для васъ

Подарокъ важный я припасъ!

Къ ней въ шкафъ его поставить надо…

Вотъ, полагаю, будетъ рада!

Хотя, неся его сюда,

Другое я имлъ въ предмет…

Да что ужъ! Дти — вчно дти,

Игрушки имъ нужны всегда.

Фаустъ.

Какъ быть мн?

Мефистофель.

Время размышлять!

Не приберечь ли намъ подарокъ?

Коль вашъ любовный пылъ такъ жарокъ,

Такъ для чего вамъ ночи ждать?

И мн-то мене трудиться!

Ну, пору вы нашли скупиться!

(Ставитъ вещи въ шкафъ и запираетъ его).

Прочь! Не пойму я васъ никакъ:

Я суечусь и такъ, и сякъ,

А вы, — на васъ нашелъ столбнякъ,

Какъ будто бы въ коллегіальной зал

Живьемъ предъ вами предстояли

И физика, и метафизика!..

Скорй, скорй! Идемъ, пока

Тебя на мст не застали!

(Уходитъ).

Маргарита (входя)

Какъ душно здсь и жарко стало! (Открываетъ окно)

Погода жъ вовсе не тепла…

Я что-то очень бы желала,

Чтобъ маменька домой пришла,

Мн страшно, дрожь беретъ меня…

Ужасная трусиха я!..

(Начинаетъ раздваться и поетъ).

Жилъ въ ул царь когда то,

Онъ милой вренъ былъ,

Отъ ней онъ кубокъ свято

Въ знакъ памяти хранилъ.

Онъ съ нимъ не разставался,

Въ пирахъ лишь въ немъ онъ пилъ

И, чуть его касался,

О друг слезы лилъ.

И въ часъ своей кончины

Онъ царство сосчиталъ

И все въ въ немъ отдалъ сыну,

Себ лишь кубокъ взялъ…

Гд замокъ возвышался

Среди морскихъ зыбей,

Пируя, онъ прощался

Съ дружиною своей,

Тамъ, — старый бражникъ, — пилъ онъ

Послдній жизни жаръ,

И въ море уронилъ онъ

Завтный милый даръ.

Когда жъ морской пучиной

Былъ кубокъ поглощенъ,

Померкъ въ немъ взоръ орлиный,

И бол не пилъ онъ…

(Открываетъ шкафъ и видитъ подарокъ).

Я помню, шкафъ я заперла,

Кто жъ въ немъ шкатулочку поставилъ?

Какъ мн попасть она могла?

Иль кто ее въ залогъ оставилъ?

На лент ключъ. Но что же въ ней?

Что, если я ее открою?

Ахъ, Боже мой! Что тамъ такое?

Уборъ! Какой еще! Ей-ей,

Съ такими пышными камнями

Не стыдно выйти знатной дам…

Чей онъ? Когда бы былъ онъ мой!

Что, если я его надну?..

(Надваетъ его и смотрится въ зеркало)

Мой Богъ, какая перемна!

Не узнаю себя самой!

Вотъ, что мн въ томъ, что я красива?

Бдна я, что краса за диво!

Не вс на бдныхъ и глядятъ,

А хвалятъ ихъ — изъ состраданья…

Одн лишь деньги всхъ манятъ,

Однхъ лишь денегъ все хотятъ, —

А мы, — мы, бдныя, не стоимъ и вниманья!

0x01 graphic

ПРОГУЛКА.

Фаустъ ходитъ въ задумчивости, Мефистофель подходитъ къ нему.

Мефистофель.

Клянусь отверженной любовью! адомъ всмъ!

Поклялся бъ хуже я,— бда, не знаю чмъ!

Фаустъ.

Въ чемъ дло? Что съ тобой, скажи на милость?

И чмъ ты такъ разсерженъ? Что случилось?

Мефистофель.

Послалъ бы я себя ко всмъ чертямъ,

Когда бы не былъ чортомъ самъ!

Фаустъ.

Да разскажи, что такъ тебя тревожитъ?

Иль ты съ ума сошелъ, быть можетъ?

Мефистофель.

Подумайте, уборъ, что я досталъ

Для Гретхенъ, — попъ къ рукамъ прибралъ!

Чуть про подарокъ мать узнала,

Тотчасъ въ душ страшиться стала…

Пречуткій носъ у ней, вамъ надобно сказать,

Въ молитвенникъ онъ уткнутъ постоянно

И что священно, иль погано,

По духу можетъ отличать.

Чуть про подарокъ мать узнала

У дочки, мигомъ угадала,

Что тутъ-де благодати мало.

‘Мое дитя!’ — она ей говоритъ, —

‘Несправедливое стяжанье,

‘Какъ бремя, душу тяготитъ

‘И Божье за собой приводитъ наказанье:

‘Снесемъ его Владычиц небесной,

‘И манны намъ пошлетъ она чудесной!’

На то надула Гретхенъ губы:

Дареному коню не смотрятъ, дескать, въ зубы,

И почему жъ безбожникъ тотъ,

Кто ей такія вещи шлетъ?

Мать между тмъ попа призвать успла,

А тотъ, едва смекнулъ, въ чемъ дло,

И лясы мигомъ распустилъ.

‘Благая мысль!’ — онъ говорилъ, —

‘Кто побждаетъ, тотъ спасенъ!

‘Желудкомъ крпкимъ церковь обладаетъ,

‘Подчасъ онъ области и земли пожираетъ,

‘А никогда не лопнетъ онъ,

‘Нечистое все варитъ онъ отлично…

‘Да, только церкви, милыя мои,

‘Стяжаніе неправое прилично!’

Фаустъ.

Такъ что жъ? Таковъ пріемъ обычный,

То жъ говорятъ жиды и короли.

Мефистофель.

Затмъ, взялъ цпь и серьги онъ у нихъ,

Какъ пригоршню грибовъ лсныхъ,

Не больше ихъ благодарилъ,

Какъ будто горсть орховъ получилъ,

Но общалъ имъ въ неб благодать

И очень тмъ утшилъ мать.

Фаустъ.

А Гретхенъ что?

Мефистофель.

Она страдаетъ,

Томится день и ночь, не осушая слезъ,

Все о вещахъ потерянныхъ мечтаетъ.

А боле о томъ, кто ихъ принесъ.

Фаустъ.

Мн горько, что такъ грустно ей,

Достань подарокъ поцннй

И къ ней снеси его сейчасъ!

Мефистофель.

О да, игрушки все для васъ!

Фаустъ.

Такъ вотъ, приказъ исполни мой:

Къ ея сосдк приласкайся,

Ты чертъ, не будь же размазней,

А о порядк постарайся!..

Мефистофель.

Готовъ охотно вамъ служить! (Фаустъ уходитъ).

Такой, какъ ты, дуракъ влюбленный

Готовъ, чтобъ милой угодить,

Перевернуть весь строй вселенной!..

ДОМЪ СОСДКИ МАРТЫ.

Марта одна.

Марта.

Мой мужъ, — Господь его прости:

Въ немъ вчно не было пути!—

Ухалъ, а жена ни съ чмъ!

А, Богъ свидтель, между тмъ

Любила я его всегда,

Не огорчала никогда (плачетъ).

А вдругъ — веллъ онъ долго жить?

И нтъ свидтелей! Какъ быть?

Маргарита вбгаетъ.

Маргарита.

Сосдка!

Марта.

Гретхенъ, что случилось?

Маргарита.

Я духу не могу собрать.

Представьте, у меня опять

Въ шкафу шкатулка очутилась,

И, какъ тогда, уборъ въ ней тоже,

Но много прежняго дороже.

Марта.

Лишь только бъ не узнала мать,

А то простися съ нимъ опять!

Маргарита.

Взгляните! Любо посмотрть!

Марта.

О ты, счастливое созданье! (наряжаетъ ее).

Маргарита.

За то не смю я надть

Ни въ праздникъ ихъ, ни на гулянье.

Марта.

Ты часто у меня бываешь,

Хранить теб ихъ буду я,

Коль ихъ ты видть пожелаешь, —

Зайдешь ко мн и у меня

Часокъ-другой въ нихъ погуляешь.

Потомъ, по праздникамъ большимъ,

Ихъ надвать ты станешь постепенно:

Сперва кольцо, тамъ цпь и серьги вслдъ за нимъ.

Мать не увидитъ перемны,

Да незамтно будетъ и другимъ.

Маргарита.

Но кто же ихъ принесъ? Откуда

Взялись он? Тутъ нтъ ли худа? (стукъ въ дверь).

Стучится кто то… Боже мой,

Не мать ли это?

Марта (заглянувъ за занавсъ двери).

Нтъ, чужой.

Войдите!

Мефистофель входитъ.

Мефистофель.

Я прошу прощенія у дамъ,

Что къ нимъ вхожу я безъ доклада.

Мн видть Марту Швердлейнъ надо.

Марта.

Что отъ меня угодно вамъ?

Мефистофель (тихо ей).

Я знаю васъ, съ меня довольно,

Тутъ гостья знатная у васъ.

Простите дерзости невольной,

Я съ вами свижусь черезъ часъ.

Марта (громко Маргарит).

Вотъ чудо, милая моя:

За барышню сочли тебя!

Маргарита.

Ахъ, нтъ! Я двушка простая,

Вы черезчуръ добры со мной,

А цпь на ше дорогая

И этотъ весь уборъ — не мой.

Мефистофель.

О, я сужу не по убору, —

Нтъ, поразили въ васъ меня

Вашъ видъ, плнительные взоры,

И радъ душой остаться я.

Марта.

Что скажете вы мн?

Мефистофель.

Желалъ бы я принесть

Для васъ повеселе всть,

Но почему-то мн сдается,

Что мн раскаиваться въ этомъ не придется.

Отъ мужа вамъ поклонъ, скончался вашъ супругъ.

Марта.

Какъ? Что? Мой мужъ? Мой милый другъ!

Ахъ, отъ тоски по немъ умру я!

Маргарита.

Утшьтеся!

Мефистофель.

Вотъ все, что вамъ сказать могу я.

Маргарита.

Мой Богъ, какой ударъ для васъ!

Перенести его могла бы я едва ли!

Мефистофель.

Есть горе въ радости, и радость есть въ печали.

Марта.

Каковъ же былъ его послдній часъ?

Мефистофель.

Скончался онъ по-христіански

И погребенъ въ земл святой,

И гробовой его покой

Хранитъ святой Антоній Падуанскій.

Марта.

Онъ позаботился ль кой-что жен оставить?

Мефистофель.

Просилъ за упокой его

Онъ васъ три ста обденъ справить,

Къ несчастью, больше ничего.

Марта.

Другой ночей не досыпаетъ,

Несыто стъ, не допиваетъ,

Чтобъ лишь деньжонокъ сколотить,

Да кое-что на черный день добыть.

Мефистофель.

Я очень этимъ огорченъ,

Но у него ихъ нтъ, я это знаю врно.

За то какъ искренно и какъ нелицемрно

Жаллъ о томъ въ свой часъ предсмертный онъ

Маргарита.

Что за несчастье, мой Творецъ!

И мн о немъ бы надо помолиться!

Мефистофель.

Вы такъ прелестны, въ томъ готовъ я побожиться,

Что вамъ хоть завтра подъ внецъ!

Маргарита.

Ахъ, нтъ! Не стоитъ и мечтать!

Мефистофель.

Коль быть женой не доведется,

Любезный, врно, вамъ найдется,

Все не въ наклад вы опять.

Маргарита.

Нтъ, такъ не водится у насъ,

Мефистофель.

А все случается подчасъ.

Марта.

Да разскажите жъ!

Мефистофель.

Я стоялъ

При немъ, когда онъ умиралъ.

Хоть въ грязной и гнилой солом,

Но о Христ скончался онъ

И мыслью о жен, о дтяхъ и о дом

Въ свой часъ предсмертный былъ смущенъ.

‘Я извергъ’, говорилъ, ‘разбойникъ!

‘Что завщаю я жен?

‘Когда бъ она простила мн!’

Марта.

Простила все я! Добрый былъ покойникъ!

Мефистофель.

‘Но, — Бога я могу въ свидтели призвать, —

‘Она одна во всемъ виною!’

Марта.

Лжецъ! На жену предъ смертью клеветать!

Мефистофель.

Въ послднемъ, надо полагать,

Онъ бредилъ. ‘Дома я съ женою.

Онъ вслдъ за этимъ говорилъ,

‘Не какъ гуляка праздный жилъ,

‘Сперва дтей ей наплодилъ,

‘Потомъ, живя и честно, и толково,

‘Я хлбъ ей добывалъ, и день, и ночь трудясь, —

‘И хлбъ, скажу вамъ не хвалясь,

‘Въ обширнйшемъ значеньи слова,

‘А самъ я отъ жены на часъ,

‘На мигъ одинъ не зналъ покою!

Марта.

А онъ забылъ, что бдная жена

Что муки приняла, а все ему врна!

Мефистофель.

Да, но вдь все жъ онъ васъ любилъ душою.

Онъ говорилъ: ‘Когда я Мальту покидалъ,

‘ Молился о жен и дтяхъ я усердно,

‘Къ нимъ небо было милосердно:

‘Корабль турецкій къ намъ на этотъ разъ попалъ

‘А въ немъ казна султанская везлася.

‘За мужество была награда намъ.

‘Мы раздлили по частямъ,

‘И сумма мн солидная пришлася.’

Марта.

Что? Какъ? Куда же это все двалось?

Мефистофель.

Увы, про это какъ намъ знать?

Когда въ Неапол бывать ему случалось,

Съ нимъ барыня одна связалась,

И между нихъ кой-что такое сталось,

Что онъ по гробъ отъ ней не могъ отстать,

Марта.

Грабитель собственной семьи! Мотаетъ онъ,

А здсь нужда гнететъ со всхъ сторонъ!

Мефистофель.

За то теперь его и нтъ!

А вамъ, такъ отъ души совтъ

Я дать готовъ, — годокъ-другой

Побыть-погоревать вдовой,

Межъ тмъ высматривать пока

Себ другого муженька.

Марта.

Каковъ мой первый былъ, такого

Едва ль я отыщу другого:

Онъ человкъ прекрасный былъ

И лишь бродяжничать любилъ,

Да пьянствомъ вчнымъ, да игрой

Вкъ короталъ напрасно свой.

Мефистофель.

Пусть такъ, но онъ прощалъ и васъ,

Коль вамъ случалося подчасъ

Въ чемъ провиниться, попадаться,

Съ такимъ условіемъ сейчасъ

Готовъ бы съ вами я перстнями помняться!

Марта.

Вы говорите это все шутя!

Мефистофель (тихо).

Ну, мн сейчасъ отсель удрать придется,

А то она и къ чорту придерется! (Маргарит)

А ваше сердце?

Маргарита.

Какъ понять мн васъ?

Мефистофель (тихо).

Дитя

Невинное! (громко) Нижайшее почтенье!

Маргарита.

Прощайте!

Марта.

Мигъ одинъ прошу васъ подождать.

Нельзя ли мн свидтельство достать

О смерти мужниной и мст погребенья?

Порядокъ я люблю всегда, во всемъ,

Въ газетахъ бы прочесть хотлося о томъ.

Мефистофель.

Двухъ очевидцевъ показанья

Довольно къ полному признанью

Предъ свтомъ правды, для суда

Товарища привесть сюда

Я къ вамъ могу.

Марта.

Пожалуйста!

Мефистофель.

Конечно,

Къ вамъ завернетъ и барышня при немъ?

Онъ молодецъ! Съ приличьями знакомъ

И любитъ барышенъ сердечно.

Маргарита.

Ахъ, я должна краснть предъ нимъ!

Мефистофель.

Ни предъ однимъ царемъ земнымъ.

Марта.

Сегодня вечеркомъ въ моемъ саду, за домомъ.

Она и я, — мы ждемъ васъ со знакомымъ.

УЛИЦА.

Фаустъ, Мефистофель.

Фаустъ.

Ну, какъ дла? Что скажешь мн?

Мефистофель.

А, браво, браво! Вы въ огн?

Вы съ Гретхенъ свидитесь сегодня:

Къ сосдк въ садъ придетъ она.

Вотъ женщина! Нарочно сводней

Она какъ будто создана!

Фаустъ.

Прекрасно.

Мефистофель.

Но и васъ прошу я…

Фаустъ.

Услуга требуетъ другую.

Мефистофель.

Вамъ нужно показать, мой другъ,

Что у сосдки той супругъ

Изволилъ въ Паду скончаться.

Фаустъ.

Туда намъ, значитъ, отправляться?

Мефистофель.

Sancta simplictas! Да стоитъ ли того?

Не лучше ли сказать, не зная ничего.

Фаустъ.

Солгать? Не соглашусь на это ни за что я!

Мефистофель.

О, мужъ святой! Что вамъ противно тутъ такое?

Иль въ первый разъ вамъ въ жизни лгать?

А кто-то трактовалъ о Бог, о вселенной,

О сил творческой, въ ней мудро сокровенной.

О человк и о томъ,

Что движетъ всей его душою и умомъ,—

И какъ увренно, какъ смло!

А коль поглубже обсуждать,

Ты могъ о тхъ вещахъ не бол знать,

Какъ и о томъ, что Швердлейнъ овдовла.

Фаустъ.

Ты лжецъ-софистъ, какимъ всегда и былъ!

Мефистофель.

Да, если бъ я людей не изучилъ.

А кто-то завтра же, чтобъ двушку прельстить,

Въ любви ей будетъ клясться страстной.

Фаустъ.

И отъ души!

Мефистофель.

Ну, такъ и быть, прекрасно!

О вчной врности ты станешь говорить,

О всемогуществ любви, о единеньи

Душъ любящихъ, — отъ сердца, безъ сомннья!

Фаустъ.

Пусть такъ, но это къ сторон!

Когда я, полнъ огня святого,

Тому, что сердце жжетъ во мн.

Ищу, найти не въ силахъ слова,

Когда, обнявши сердцемъ свтъ,

То, для чего названья нтъ,—

Страсть всемогущую, святую,—

Ршуся вчною назвать,—

Ужель и тутъ безстыдно лгу я?

Мефистофель.

А я вдь все же правъ опять!

Фаустъ.

Будь добръ, забудь про это дло,

Хоть легкія мн пожалй!

Кто хочетъ убждать, тотъ лишь болтать умй,—

И на успхъ надйся смло!

Мн надола болтовня,

Ужъ потому согласенъ я,

Что это нужно для меня.

0x01 graphic

САДЪ.

Маргарита подъ руку съ Фаустомъ, Марта съ Мефистофелемъ гуляютъ взадъ и впередъ.

Маргарита.

Щадите вы меня, я понимаю это,

И заставляете меня стыдиться васъ.

Вы невзыскательны и, странствуя по свту,

Довольны малымъ вы бываете подчасъ.

Но что же васъ, — я не могу понять,—

Въ простыхъ моихъ рчахъ такъ можетъ занимать?

Фаустъ.

Мн звукъ твоихъ рчей и взглядъ единый твой’

Дороже всей премудрости земной! (Цлуетъ ей руку.)

Маргарита.

Ну, полноте! Какая вамъ охота

Мн руку цловать? Она черна, жестка

И погрубла отъ работы…

Ужъ очень маменька строга!.. (Проходятъ.)

Марта.

А вы такъ все въ разъздахъ, да въ дорог?

Мефистофель.

Да, ремесло и долгъ велятъ,

Въ иныхъ мстахъ остаться какъ бы радъ, —

Нельзя! Ходи, пока таскаютъ ноги!

Марта.

Ну, въ молодыхъ годахъ еще куда ни шло

По свту божьему изъ края въ край таскаться,

А чуть лишь къ старости-то время подошло, —

Придется одному куда какъ тяжело

Холостякомъ ко гробу приближаться!

Мефистофель.

Увы! Мн это все грозитъ издалека.

Марта.

Такъ, сударь, вотъ подумайте пока. (Проходятъ.)

Маргарита.

Да, да! Изъ сердца вонъ, едва лишь съ глазъ долой!

Вы очень вжливы, но вы меня вдь скоро

Забудете, у васъ знакомыхъ кругъ большой,

Которые умнй меня безъ спора.

Фаустъ.

Что умнымъ свтъ зоветъ, то часто, въ самомъ дл,

Тщеславіе, да спсь бываетъ…

Маргарита.

Неужели?

Фаустъ.

Ахъ, отчего святая простота,

Невинность милая въ своемъ уничиженьи

Всей прелести своей не видитъ никогда!

Маргарита.

Подумайте о мн вы лишь одно мгновенье,—

Я думать стала бы дни цлые о васъ.

Фаустъ.

А часто вамъ бывать приходится одною?

Маргарита.

Хозяйство наше небольшое,

А много съ нимъ хлопотъ у насъ,

У насъ прислуги нтъ, одна я

Варю, мету, вяжу, бгу туда-сюда,

А мама строгая такая:

Упустишь что, — бда!

А нтъ совсмъ причинъ намъ такъ скупиться, право:

Могли бы мы пошире прочихъ жить,

Отецъ-таки усплъ кой-что скопить,

Онъ домъ намъ завщалъ и садикъ за заставой…

А, впрочемъ, мн теперь вдь не о чемъ тужить,

Въ солдатахъ братъ, сестра-малюточка скончалась…

Вотъ съ ней заботы мн досталось!

А жаль ее! Ужъ лучше бы опять

Съ утра до вечера покоя мн не знать,

Лишь бы она не умирала…

Ахъ, какъ была мила малюточка моя!

Фаустъ.

Какъ ангелъ, коль она похожа на тебя.

0x01 graphic

Маргарита.

Ее сама я воспитала.

Какъ умеръ батюшка у насъ,

Сестрица скоро родилась,

А маменька слегла и сильно расхворалась,

Едва не умерла и плохо поправлялась.

Немыслимо намъ было ждать,

Чтобъ силъ у ней могло достать

Кормить ребенка… Что тутъ длать было?

Вотъ я ходить взялась за нимъ,

Водицей съ молочкомъ поила

И нянчилась, онъ сталъ моимъ,

Я съ рукъ его день цлый не спускала,

Все становился онъ миле съ каждымъ днемъ.

Фаустъ.

Чистйшую тогда ты радость испытала.)

Маргарита.

Немало и заботъ я видла при томъ,

Ребенокъ вмст спалъ со мною.

Бывало, чуть лишь онъ пошевелись, —

Сейчасъ и ты проснись,

Напой его, — совсмъ мн не было покоя!—

Расплакался, — качай, по спальн съ нимъ пляши,

А день придетъ, — стирать, мести, варить спши,

Бжать на рынокъ будь готова,

А завтра, — ночь не спи, днемъ бгай тоже снова,:—

О радости тутъ рчи нтъ,

Да слаще сонъ за то, вкуснй обдъ.

(Проходятъ).

Марта.

Однако, женщины въ наклад, несомннно,

Холостяка исправить тяжело.

Мефистофель.

Мн указать добро и зло

Отъ васъ зависитъ совершенно.

Марта.

Скажите мн, у васъ когда-нибудь случалось,

Чтобъ сердце къ женщин серьезно привязалось?

Мефистофель.

Да, добрая жена и собственная хата

Дороже, говорятъ, и серебра и злата.

Марта.

Да, можетъ быть, и не хотлось вамъ?

Мефистофель.

Нтъ, я всегда встрчалъ радушіе у дамъ.

Марта.

Любили вы когда? Хотла я сказать.

Мефистофель.

Нтъ! Съ женщиной избави Богъ играть!

Марта.

Ахъ, вы не поняли!

Мефистофель.

Душевно бъ жаль мн было,

Но понялъ я, что вы, — вы чрезвычайно милы!

(Проходятъ).

Фаустъ.

Такъ, ангелъ мой, меня узнала ты сейчасъ,

Какъ только здсь, въ саду, ты увидала насъ?

Маргарита.

Вы не замтили? Глаза я опустила.

Фаустъ.

И ты меня, мой другъ, простила

За то, что дерзко такъ я встртился съ тобой,

Когда ты, — помнишь ли?— изъ церкви возвращалась?

Маргарита.

Мн это странно показалось,

Вдь это было мн впервой.

Худого про меня никто не скажетъ слова:

Что жъ неприличнаго такого,—

Я думала, — во мн онъ могъ найти?

А если нтъ, — какъ можно было

Ко встрчной двушк такъ смло подойти?

Но что-то въ мигъ во мн заговорило

Въ защиту васъ, и такъ сердита, зла

Я на себя весь этотъ день была,

Что я на васъ совсмъ сердиться не могла!

Фаустъ.

О, милая моя!

Маргарита.

Пустите!

(Срываетъ астру и обрываетъ ея лепестки).

Фаустъ.

Что съ тобою?

Ты рвешь цвты? Зачмъ? Иль на букетъ?

Маргарита.

Нтъ, такъ, игра…

Фаустъ.

Что ты?

Маргарита.

Не смйтесь надо мною.

(Обрываетъ и шепчетъ).

Фаустъ.

Что ты лепечешь тамъ, мой свтъ?

Маргарита (шепчетъ).

Онъ любитъ, нтъ…

Фаустъ.

Дитя мое!

Маргарита.

Онъ любитъ, нтъ.

(Обрывая послдній лепестокъ, радостно).

Онъ любитъ!

Фаустъ.

Любитъ, да! Пускай слова цвтка

Теб небеснымъ будутъ указаньемъ!

Люблю тебя, теб понятно ль это?

Ты знаешь ли, что значитъ: я люблю? (Беретъ ее за руку).

0x01 graphic

Маргарита.

Мн страшно!

Фаустъ.

О, не бойся, не страшись!

Пусть этотъ взоръ, рукопожатье скажутъ

Теб все то, что словомъ не сказать!

Отдайся упоеніямъ любви,

Въ ней, въ ней одной живутъ восторги вчно,—

Да, вчно, коль они не завершатся

Отчаяньемъ! Нтъ, вчно, вчно, вчно!

(Маргарита жметъ ему руки, вырывается и убгаетъ, онъ стоитъ въ недоумніи, потомъ идетъ за ней.)

Марта (выходя).

Смеркается…

Мефистофель.

Да, намъ пора домой.

Марта.

Я васъ просила бы побыть часокъ-другой,

А то здсь край такой:

Сосдямъ нтъ другого дла,

Какъ только косточки перемывать другимъ…

Бда на язычекъ попасться къ нимъ!

А наша парочка?

Мефистофель.

Подъ липникъ улетла.

Что птички вешнія!

Марта.

Онъ приглянулся ей.

Мефистофель

Она ему. Таковъ законъ вещей!

БЕСДКА.

Маргарита вбгаетъ, прячется за дверь и, держа палецъ на губахъ, смотритъ въ щель.

Маргарита.

Идетъ!

Фаустъ (входя).

Постой, тебя поймаю я!

Шалунья, такъ-то ты… (цлуетъ ее).

Маргарита (обнимая, цлуетъ его).

Люблю, люблю тебя!

Мефистофель стучитъ въ дверь.

Фаустъ.

Кто тамъ стучитъ?

Мефистофель.

Пріятель!

Фаустъ.

Скотъ!

Мефистофель.

Разстаться время настаетъ!

Марта (входя).

Да, поздно, господа!

Фаустъ (Маргарит).

Васъ можно проводить?

Маргарита.

Боюсь я, не было бъ отъ мамы наказанья.

Прощайте!

Фаустъ.

Значитъ, уходить?

Прощайте же!

Марта.

Адье!

Маргарита.

До скораго свиданья!

(Фаустъ и Мефистофель уходятъ).

Вотъ человкъ-то, Боже мой!

О чемъ не говоритъ съ тобой!

А ты — въ глаза ему глядишь

И да да нтъ на все твердишь,

Какъ несмышленое дитя…

И чмъ ему такъ нравлюсь я? (уходитъ).

ЛСЪ И ПЕЩЕРА.

Фаустъ (одинъ).

Великій духъ! Ты далъ, ты далъ мн все,

О чемъ тебя просилъ я. Не напрасно

Твой образъ мн во пламени являлся.

Ты даровалъ природы царство мн,

Ты далъ мн силъ обнять ее душою

И наслаждаться ей. Не безучастной,

Холодною ты мн явилъ ее,

Открыта грудь ея моимъ очамъ,

Какъ сердце друга. Мимо предо мною

Проводишь ты ряды живыхъ созданій,

Внушаешь мн собратій находить

Въ тиши лсовъ, и въ воздух, и въ мор.

Когда жъ гроза свирпствуетъ въ лсахъ,

Ломая втви сосенъ-исполиновъ,

Когда паденью вковыхъ деревьевъ

Громами вторитъ эхо за горою,—

Убжище ты кажешь мн въ пещер.

Во мн самомъ и собственной моей

Груди за чудомъ чудо открываешь,

Когда жъ на небо кроткая луна

Покажется, — встаютъ передо мною

Въ кустарник сыромъ, въ ущель темномъ

Временъ минувшихъ тни и смягчаютъ

Суровую отраду размышленья.

Но нын я позналъ, что человку

Не суждено извдать совершенства,

Открывши мн источникъ наслажденій,

Меня къ богамъ безсмертнымъ возносящихъ,

Мн спутника ты даровалъ, съ которымъ

Разстаться я теперь не въ силахъ бол.

Холодный, дерзкій, онъ уничижаетъ

Меня въ моихъ же собственныхъ глазахъ,

Губя твои дары своимъ дыханьемъ,

Онъ раздуваетъ въ сердц у меня

Къ прекрасному созданью пламень бурный,

И я стремлюсь въ желаньяхъ къ наслажденьямъ,

А въ наслажденьяхъ я ищу желаній.

Мефистофель входитъ.

Мефистофель.

Что жъ, надоло вамъ валяться?

Иль это забавляетъ васъ?

Отвдать это можно разъ,

А тамъ — пора за новое приняться!

Фаустъ.

Чмъ мн теперь надодать,

Ты могъ бы отыскать занятіе другое.

Мефистофель.

Ну, ну, оставлю васъ въ поко,

Но, чуръ, того не повторять,

Съ такой башкою сумасбродной,

Какъ вы, немногое возмешь,

И такъ минуты нтъ свободной,

А между тмъ, что вамъ угодно,

У васъ по носу не прочтешь!

Фаустъ.

Вотъ мило! Онъ приходитъ мн мшать

И благодарности желаетъ за докуку!

Мефистофель.

А какъ бы, сынъ земли, ты могъ существовать,

Когда бы я теб не подалъ руку?

Не я ли отъ проказъ мечты

Теб помогъ надолго исцлиться!

Когда бъ не я, давно бы ты

Усплъ уже съ землей проститься.

Что радости въ горахъ, да въ сумрак лсномъ,

Какъ филину, отъ Божья дня скрываться,

Какъ кроту, подъ землей и мхомъ,

Да подъ камнями зарываться?

Занятье чудное! И какъ къ теб идетъ!

Нтъ, докторъ, знать, въ теб еще живетъ!

Фаустъ.

Теб ли силу ту понять,

Что такъ влечетъ меня въ пустыню!

Да если бъ ты и могъ, тогда бъ ея святыню

Ты, чортъ, разрушилъ бы опять!

Мефистофель.

Какъ можно выше наслаждаться?

Въ рос, въ трав сырой лежать,

Весь міръ душою обнимать,

Надуться въ божество пытаться,

И грань земную перейти

Въ отважномъ, выспреннемъ стремленьи,

И вмст вс шесть дней творенья

Въ своей прочувствовать груди,

И вс высокія зати — (съ неприличнымъ жестомъ)

Окончить — чмъ? Сказать не смю!

Фаустъ,

Тьфу!

Мефистофель.

Да, вишь, это не по васъ!

Что жъ? Ваше тьфу, вполн понятно

Ушамъ невиннымъ непріятно,

Что скромнымъ сладко такъ сердцамъ!

Но, впрочемъ, я теб позволю

На самого себя налгать

Теперь безъ всякой мры, вволю:

Вдь ты не выдержишь опять,

Въ теб ужъ кое-что таится,

И скоро туча разразится

Безумствомъ, страхомъ иль тоской…

Но къ длу! Другъ любезный твой

Тоскуетъ, плачетъ и томится,

Весь день мечтаетъ о теб

И все — то ей не по себ.

Твоя любовь разбушевалась,

Какъ будто горный ключъ весной,

Ей двушка душой отдалась,—

А вдругъ изсякъ источникъ твой,

И кажется, что лучше бъ было,

Чтобъ ваша честь благоволила,

Чмъ въ горы, да въ лса бродить,

Ея любовь вознаградить.

Она въ окошко все глядитъ,

За вольнымъ ходомъ тучъ слдить.

На стну смотритъ городскую

И цлый день поетъ, горюя:

‘Когда бъ я птичкою была!’

Порой бываетъ весела,

Порой ей о теб взгрустнется,

То слезы льетъ тайкомъ она,

То просвтлетъ, улыбнется,

И все — то, все — то влюблена!

Фаустъ.

Змя, змя!

Мефистофель (про себя).

Постой, поймаю я тебя!

Фаустъ.

Прочь, прочь отсель скорй, несчастный!

Забудь, не говори о ней

И похоти постыдной, страстной

Не приноси душ моей!

Мефистофель.

Ты кажешься ей бглецомъ,

Сознайся, много правды въ томъ.

Фаустъ.

Нтъ! Къ ней одной моя мечта несется,

И не забыть ея мн никогда!

Я зависть чувствую и къ образу Христа,

Когда она къ нему устами прикоснется!

Мефистофель.

Что ты, дружокъ, толкуешь мн? Я самъ

Душой завидую библейскимъ близнецамъ.

Фаустъ.

Прочь, сводникъ!

Мефистофель.

Что жъ, бранись! Отъ ругани твоей

Смшно мн на тебя, мой милый!

Кто создалъ двокъ и парней,

Тотъ понималъ благоразумно,

Что надобно имъ средство дать

Ихъ обоюдное влеченье показать.

Что горячится ты, безумный?

Вдь я веду тебя отсель

Не въ гробъ, а къ милой на постель.

Фаустъ.

Дай мн узнать ея объятій сладострастье,

Извдать ласкъ ея мучительное счастье!

Я ль не откликнуся ея тоск душой?

Да разв же бглецъ я, въ самомъ дл,

Скиталецъ безъ пристанища, безъ цли,

Что, какъ ручей весенній, снговой,

По камнямъ, по скаламъ неистово катится,

Чтобъ, въ бездну мрачную, низвергнувшись, разбиться?

А тамъ, невдалек, таится

Ея укромный уголокъ,

И тшитъ крохотный мірокъ

Ея младенческіе взгляды…

И мн, безумцу, было надо

Ея пріютъ святой разбить!

Мн было надо миръ души ея смутить!

Вы, демоны, давно себ той жертвы ждали!

На помощь, бсъ! Промчи мн дни печали!

Пусть будетъ то. что должно быть:

Пойду ея судьбу связать съ своей судьбою,

Чтобъ погубить ее съ собою.

Мефистофель.

Ну, началъ снова распинаться!

Поди утшь ее, глупецъ!

Чуть гд ему лишь стоитъ потеряться,—

Везд ему мерещится конецъ…

Счастливъ, кто ни предъ чмъ съуметъ не смутиться:

Онъ чорту братъ, какъ говорится,

А съ роду ничего я гаже не видалъ,

Какъ чортъ, что бодрость потерялъ.

КОМНАТА ГРЕТХЕНЪ.

Гретхенъ (за прялкой одна).

Тоска въ груди,

Душа болитъ,

Моихъ очей

Покой бжитъ,

И гд его

Со мною нтъ,

Что темный гробъ,

Постылъ мн свтъ.

Померкнулъ умъ

И замеръ духъ,

И голова

Идетъ вокругъ…

Тоска въ груди,

Душа болитъ,

Моихъ очей

Покой бжитъ…

Гляжу ль въ окно, —

Слжу за нимъ,

Иду ль куда, —

За нимъ однимъ…

Высокій станъ

И гордый видъ…

Въ его очахъ

Огонь блеститъ.

Въ его устахъ,

Что рокотъ струй…

Пожатье рукъ

И поцлуй…

Тоска въ груди,

Душа болитъ,

Моихъ очей

Покой бжитъ…

Изныла вся

Душа моя…

Когда бъ летать

Умла я!

Когда бъ могла

Его обнять,

Его на смерть

Зацловать!..

0x01 graphic

САДЪ. СОСДКИ МАРТЫ.

Фаустъ, Маргарита.

Маргарита.

Дай слово, Генрихъ!

Фаустъ.

Въ чемъ могу я!

Маргарита.

Ты чтишь религію? Признайся въ этомъ мн.

Ты добрый человкъ, однако, нахожу я,

Ты что-то ей послушенъ не вполн.

Фаустъ.

Оставь, мое дитя! Вдь я тебя люблю,

Я кровью искупить готовъ любовь свою,

И не хочу ни въ комъ вселять разлад

Ни съ собственной душой, ни съ церковью.

Маргарита.

Да надо,

Чтобъ самъ ты вровалъ.

Фаустъ.

Да надо ль, ангелъ мой?

Маргарита.

Нтъ власти у меня нимало надъ тобой!

Вдь ты и таинства совсмъ не почитаешь.

Фаустъ.

Я чту ихъ.

Маргарита.

Силы въ нихъ не видишь ты святой,

Ни на духу, ни у причастья не бываешь…

Ты въ Бога вруешь?

Фаустъ.

Кто можетъ безусловно:

‘Я въ Бога врую’ сказать?

Спроси, — теб мудрецъ, ученый и духовный

Двулично будутъ отвчать,

Насмшкой будетъ ихъ отвтъ теб звучать.

Маргарита.

Такъ, значитъ, нтъ?

Фаустъ.

Пойми, прекрасное созданье!

Кто можетъ назвать Его?

Кто можетъ признать Его

И молвить: я врую?

И кто не страшится

Отречься ршиться:

Въ Него я не врую?

Онъ, все обнимающій,

Онъ, все охраняющій,

Не себя ль самого охраняетъ, храня

Весь обширный свой міръ, и тебя, и меня?

Не надъ нами ль небесные своды?

Не земля ль подъ ногами у насъ?

Не блестятъ ли привтливо звзды

Съ небосклона въ полуночный часъ?

И когда теб въ очи гляжу я,

И тснится въ груди у тебя

Что-то скрытое тайной глубокой,—

Не встаеть ли предъ взоромъ твоимъ

Все отъ вка незримое ясно?

Именами его назови

Бога! счастія! сердца! любви!

Какъ желаешь — ему нтъ названья,

Въ ощущеніи сладостномъ — все…

Имя — только лишь звукъ, только дымъ

Передъ пламенемъ неба святымъ!..

Маргарита.

Все это такъ, и все почти въ такихъ словахъ

Священникъ говоритъ намъ въ церкви, въ поученьяхъ,

Но иначе, — въ другихъ какихъ-то выраженьяхъ

Фаустъ.

Вс то же говорятъ, везд, во всхъ странахъ

Народы вс подъ небесами,

Одно различными толкуютъ языками,

По-своему скажу и я.

Маргарита.

Послушать, — такъ съ тобой согласна я невольно,

А все-таки мн видть больно,

Что нтъ въ теб Христа.

Фаустъ.

О, милое дитя!

Маргарита.

Мн жаль тебя, когда я вижу,

Что съ человкомъ близокъ ты дурнымъ.

Фаустъ.

Съ кмъ хочешь ты сказать?

Маргарита.

Съ товарищемъ твоимъ.

Его я всей душою ненавижу.

Не знаю я, во весь мой вкъ,

Едва ли я кого встрчала

Страшнй, противне, чмъ этотъ человкъ.

Фаустъ.

Не бойся, милая, не страшенъ онъ нимало.

Маргарита.

Чуть здсь онъ, — я себя не узнаю.

Онъ страшенъ мн, хоть я и всхъ людей люблю.

Какъ по теб ни скучно мн порою,

Его увидть я боюсь съ тобою,

По меньшей мр, плутъ онъ, врно, долженъ быть.

Прости мн Богъ, могу я ошибиться.

Фаустъ.

Нельзя и безъ такихъ.

Маргарита.

Конечно, но сходиться

Такъ близко, или вмст жить —

Избави Богъ! Едва лишь только къ намъ онъ входитъ,

Такъ злобно онъ глазами водитъ,

Съ такой насмшкою глядитъ,

Что самый взглядъ его какъ будто говоритъ,

Что никого на свт онъ не любитъ

И счастья не желаетъ никому.

Мн сладко такъ, когда тебя я обойму,

А онъ мою всю радость губитъ!

Фаустъ.

О, вщій ангелъ мой!

Маргарита.

Присутствіемъ своимъ.

Меня такъ сильно онъ тревожитъ,

Что мн и ты не милъ, и я, быть можетъ,

Не въ силахъ бы была молиться, будь я съ нимъ,

И сердце у меня сжимается отъ боли…

Ты, Генрихъ, врно, то жъ не видишь въ немъ добра!

Фаустъ

Нтъ, антипатія, не бол,

Мой ангелъ, у тебя.

Маргарита.

А мн домой пора.

Фаустъ.

Мой другъ, ужели намъ съ тобою, —

Грудь съ грудью и душа съ душою, —

Никакъ сегодня въ ночь нельзя пробыть хоть часъ?

Маргарита.

Ахъ, если бы спала одна я,

Теб бы дверь охотно отперла я,

Да мать не крпко спитъ, со страху бъ умерла я,

Когда бъ она застала вмст насъ!

Фаустъ.

Такой бд помочь нетрудно,

Вотъ сткляночка, лишь только къ ней

Въ питье три капли на ночь влей, —

Уснетъ она до утра непробудно.

Маргарита.

Чего изъ-за тебя я сдлать не готова?

Не вредно это ей?

Фаустъ.

Не сталъ бы я дурного

Совтывать теб.

Маргарита.

Твоимъ желаньямъ всмъ,

Мой другъ, всегда я покорялась,

Такъ много сдлала теб я, что совсмъ

Мн бол ничего ужъ сдлать не осталось!

(Уходитъ.)

Мефистофель (входитъ).

Мефистофель.

Плутовка! Нтъ ея!

Фаустъ.

Опять

За нами ты шпіонилъ, знать?

Мефистофель.

Узнать мн только удалось,

Что доктору сейчасъ пришлось

Катехизическое слушать назиданье.

Двченки стали наблюдать:

Кто крпко вруетъ въ отцовскія преданья,

Того и намъ, дескать, легко къ рукамъ прибрать!

Фаустъ.

Теб ль ее, чудовище, понять?

Не видишь, какъ душа невинная страдаетъ,

Святою врою полна,

Той врою, которая одна —

Въ ея глазахъ — душ блаженство проливаетъ,

Какъ мучится сознаньемъ, что она

Считать погибшимъ милаго должна?

Мефистофель.

Любовникъ близорукій! Сумасбродъ!

Тебя двченка за носъ проведетъ!

Фаустъ.

Исчадіе огня и грязи!

Мефистофель.

А плутовка

По рожицамъ читаетъ ловко:

Лица, вишь, выносить не можетъ моего,

За генія меня считаетъ,

Быть можетъ, даже начинаетъ

Подозрвать и чорта самого.

Такъ въ эту ночь?

Фаустъ.

Теб-то что жъ такое?

Мефистофель.

Да тутъ веселье будетъ мн большое!

У КОЛОДЦА.

Гретхенъ и Лиза съ ведрами.

Лиза.

Ты ничего о Вар не слыхала?

Гретхенъ.

Нтъ, я давно въ народ не бывала.

Лиза.

А то Сивилла мн сказала,

Что, наконецъ, и ей пришелъ разсчетъ.

И дло! Ей впередъ наука!

Не важничай!

Гретхенъ.

Что съ ней?

Лиза.

Такая штука,

Самъ-другъ теперь и стъ и пьетъ.

Гретхенъ.

Ахъ!

Лиза.

По дломъ. Съ дружкомъ своимъ

Она довольно потаскалась,

То въ пляск, то въ гуляньи, — съ нимъ

По цлымъ днямъ не разставалась,

На красоту все полагалась!

Ей надо первой быть всегда,

Везд ей угощенье надо,

Брала подарки безъ стыда…

Такъ вотъ за это ей награда!

Тогда ей весело жилось,

Теперь раскаяться пришлось!

Гретхенъ.

Бдняжка!

Лиза.

Стоитъ ли жалть?

По цлымъ вечерамъ, бывало,

Насъ мать работать заставляла,

А ей бы все съ дружкомъ сидть

У двери на скамь безъ дла, —

Ей время весело летло!

За то придется ей узнать,

Что значитъ совсть потерять!

0x01 graphic

Гретхенъ.

Онъ женится на ней.

Лиза.

Ну, вотъ!

Получше, чай, невстъ найдетъ,

Да ужъ его и слдъ простылъ.

Гретхенъ.

Онъ дурно съ нею поступилъ.

Лиза.

Да коль и выйти ей придется,

Ей парни разорвутъ внокъ,

А мы какъ отъ внца вернется,

Набьемъ соломы на порогъ. (Уходитъ.)

Гретхенъ (одна).

Какъ прежде гордо я, бывало,

Бдняжекъ на смхъ поднимала!

Какъ часто надъ чужой бдой

Языкъ я зло точила свой!

Какъ часто сдлать я старалась

Все черное еще чернй,

И какъ невинностью своей

Я неразумно похвалялась!

А все, что къ гибели вело,

Такъ чисто было, такъ свтло!

0x01 graphic

ГОРОДСКАЯ СТНА.

Въ ниш образъ Скорбящей Богоматери, передъ нимъ ваза для цвтовъ.

Гретхенъ (ставя свжіе цвты въ вазу).

Склони съ участіемъ

Къ моимъ несчастіямъ

Свой взоръ святой!

Передъ тобой угасъ,—

Во взорахъ скорбныхъ глазъ, —

Перворожденный твой,

Ты къ небу вздохи шлешь,

Ты горько слезы льешь

О немъ ркой!

Кто знаетъ,

Какъ изнываетъ

Душа моя?

Какъ сердце бдное томится,

О чемъ болитъ, къ чему стремится,—

Теб одной открою я!

Везд, куда бъ ни шла я,

Тоска-кручина злая

Терзаетъ душу мн,

Одной ли быть придется, —

Слеза все льется, льется, льется,

А сердце какъ въ огн!

Цвточки на оконц

Я полила слезами,

Когда поутру рано

Вставала за цвтами.

Едва лишь золотая

Денница заблестла, —

Уже въ тоск и гор

Въ постели я сидла.

Спаси! Отъ смерти, отъ стыда меня укрой!

Склони съ участіемъ

Къ моимъ несчастіямъ

Свой взоръ святой!

УЛИЦА ПЕРЕДЪ ДОМОМЪ ГРЕТХЕНЪ.

Валентинъ, солдатъ, братъ Гретхенъ.

Валентинъ.

Сидимъ, бывало, за столомъ,

Рчь о красоткахъ заведемъ,

Всякъ чарку до краевъ нальетъ,

Да руки фертомъ подопретъ,—

И вс начнутъ шумть, кричать,

Всякъ за свою горой стоять.

А я на стул развалюсь,

Кручу себ спокойно усъ,

Да слушаю ихъ шумъ и гамъ,

Смюся втихомолку самъ,

Да чарку вдругъ себ налью

И молвлю: ‘Всякій за свою!

‘А есть ли кто во всемъ краю,

‘Чтобъ съ Гретхенъ можно бы сравнять,

‘Чтобъ рядомъ съ ней могла лишь стать?’

Топъ! топъ! чекъ! чекъ! со всхъ сторонъ.

‘Она краса всхъ здшнихъ женъ!

‘Что правда — правда! вс кричатъ,

И хвастунишки замолчать.

А нынче? Нынче никуда

Глаза не кажешь отъ стыда,

Все жди себ подвохъ отъ всхъ,—

Чиханье, колкость, либо смхъ:

И, какъ чумной, отъ всхъ бжишь,

Въ глаза сосдямъ не глядишь,

Хоть вс бока имъ отобьешь,—

Лгунами все не назовешь!

Кто тамъ? Чу, кажется, идутъ..

Не онъ ли ужъ? Ихъ двое тутъ,

А коли онъ,— его схвачу

И ужъ живымъ не отпущу!

Фаустъ и Мефистофель.

Фаустъ.

Смотри, какъ отблескомъ чуть виднаго огня

Церковное окно во мрак пламенетъ,

И отблескъ боле и боле блднетъ,

И все кругомъ темнетъ и темнетъ…

Такъ сумрачно и въ сердц у меня!

Мефистофель.

А мн — что котечк блудливой,

Что крадется къ огню вдоль по стн тайкомъ,-

И воровато мн, и какъ-то похотливо,

И добродтельно притомъ.

Вальпургій на двор: чуть вспомню я о немъ, —

Душа и сердце оживится…

Такъ посл-завтра въ ночь кутнемъ,

Тамъ знаешь, почему вплоть до утра не спится!

Фаустъ.

А, между тмъ, тотъ кладъ достать,

Что свтится вонъ тамъ, ты не сумешь?

Мефистофель.

Нтъ, я могу теб сказать,

Что ты имъ скоро овладешь.

Недавно я усплъ минуту улучить,

Чтобъ заглянуть туда, тамъ денегъ груда!

Фаустъ.

А не достанешь ли, чтобъ милой подарить

Кольцо или уборъ, оттуда.

Мефистофель.

Могу теб я только общать

Ей ожерелье красное достать.

Фаустъ.

Ну хорошо! А то вдь я стсняюсь,

Что безъ подарка къ ней являюсь.

Мефистофель.

А не мшало бы, пожалуй, безвозмездно

Порой себя увеселять,

Вотъ, напримръ, теперь: въ ночи безмолвной, звздной

Недурно псенку пропть твоей любезной…

Послушай-ка! Морали много въ ней!

Съ ума сведу твою любовницу, ей-ей! (поетъ)

Зачмъ тайкомъ

Ты вечеркомъ,

Катюша, въ домъ

Къ любезному крадешься?

Двицу въ свой

Онъ ввелъ покой…

Но ужъ домой

Двицей не вернешься!

Такъ берегись!

Чуть грхъ случись,—

Тогда простись

Ты съ красными деньками!

Люби дружка,

Но будь крпка

Къ нему, пока

Не смнитесь перстнями!

Валентинъ.

Постой, постой, кого ты тамъ,

Проклятый крысоловъ, зовешь? (вышибаетъ гитару).

Сперва гудокъ ко всмъ чертямъ,

Потомъ и ты за нимъ пойдешь!

Мефистофель.

Трещитъ гитара, не бда!

Валентинъ.

Дай срокъ, до васъ я доберусь!

Мефистофель.

Ну, докторъ, знай, коли, не трусь!

Теб я помощь дамъ тогда.

Шпаженку изъ ноженъ долой!

Я за тебя, знай, крпче стой!

Валентинъ.

За шпаги!

Мефистофель.

Дло не за мной!

Валентинъ.

И тотъ!

Мефистофель.

Пусть будетъ такъ!

Валентинъ.

Сдается,

Что дьяволъ самъ со мной дерется:

Я весь дрожу, рука нметъ…

Мефистофель (Фаусту).

Коли!

Валентинъ (падая).

Ахъ!

Мефистофель.

Ну, теперь теленокъ присмиретъ!

Но прочь, скоре прочь бжимъ!

Сейчасъ сюда народъ сбжится:

Хотя съ полиціей мы въ дружб состоимъ,

Но въ уголовный судъ ходить намъ не годится!

(Уходитъ, увлекая Фауста).

Марта (сверху).

Сюда, сюда!

Гретхенъ, (сверху).

Огня скорй!

Марта.

Шумли здсь, дрались, ругались!

Народъ.

Одинъ уже убитъ!

Марта (выходя)

Убійцы разбжались?

Гретхенъ (выходя).

Кто тутъ лежитъ?

Народъ.

Сынъ матери твоей.

Гретхенъ.

О Господи, услышь, склонись къ бд моей!

Валентинъ.

Смерть близко! Скоро говорить,—

Еще скоре длу быть.

Эй, бабы! полно вамъ кричать,—

Молчи! Дай слово мн сказать! (вс обступаютъ его).

Ты, Гретхенъ, хоть и молода,

Не знаешь чести и стыда,

Концовъ не можешь скрыть притомъ…

Сказать бы это все тайкомъ,

Да коль могла ты шлюхой стать,

Такъ что ужь отъ другихъ скрывать!

Гретхенъ.

О Господи! За что же мн?

0x01 graphic

Валентинъ.

Оставь ты Бога въ сторон!

Прошедшаго не воротить,

Что суждено, тому и быть.

Теперь одинъ шалитъ съ тобой,

Дай срокъ,— за нимъ придетъ другой,

А какъ за десять перейдетъ,—

Къ теб знать будетъ всякій ходъ!

Когда впервой родится стыдъ,

На свтъ онъ Божій не глядитъ,

Окутанъ съ головы до пятъ,

Убить да скрыть его хотятъ,—

Анъ нтъ! Чуть онъ лишь въ ростъ пошелъ,

Такъ днемъ онъ щеголяетъ голъ,

И чмъ противнй и гнуснй,

Тмъ къ свту онъ все льнетъ сильнй.

И скоро т года придутъ,

Когда тебя весь честный людъ

Чуждаться будетъ, какъ чумной,

Бояться встртиться съ тобой,

Когда въ глаза не будешь смть

Ты добрымъ людямъ посмотрть…

Теб не обходить налой,

Теб внца не надвать,

Теб повязкой кружевной

Среди подругъ не щеголять…

Нтъ! Стыдъ, позоръ и нищета

Теб въ грядущемъ предстоитъ,

И коль Господь тебя проститъ, —

Будь на земл ты проклята!

Марта.

Теб бы лучше, чмъ браниться,

Предъ смертью Богу помолиться!

Валентинъ.

Когда бы до твоихъ костей

Мн, сводня гадкая, добраться,

Мн можно было бы скорй

Грховъ прощенья дожидаться!

Гретхенъ.

Какая мука! Стыдъ какой!

Валентинъ.

Ты слышишь? Я сказалъ: не вой.

Когда ты съ честію своей

Простилась, было мн больнй,

А нынче, честно, какъ солдатъ,

Отдать я Богу душу радъ (умираетъ)

0x01 graphic

ЦЕРКОВЬ.

Служба, органъ, пніе

Гретхенъ въ народ, Злой Духъ позади ея.

Злой духъ.

А помнишь ли, Гретхенъ,

Какъ съ чистой душой

Ты въ храм стояла,

По книжечк старой

Молитвы читая,

То Богъ, то забавы

Въ младенческомъ сердц!

О, Гретхенъ!

Гд сердце твое?

Какимъ преступленьемъ

Запятнана ты?

За душу ли матери молишься нын,

Которую ты

Сгубила нежданно для мукъ безконечныхъ?

Чья кровь на порог твоемъ?

А что шевелится

Подъ сердцемъ твоимъ,

Пугая тебя и себя

Присутствіемъ вщимъ?

Гретхенъ.

О горе мн! горе!

Какъ думы прогнать,

Что сердце невольно

Мое наполняютъ?

Хоръ.

Dies irae, dies ilia,

Solvet saeclum in fa villa (органъ звучитъ).

Злой духъ.

Да, горе теб!

Чу, грозно грохочутъ

Архангеловъ трубы,

Могилы зіяютъ,

И сердце твое,

Возникнувъ изъ персти

На вчную муку,

Отъ страха дрожитъ!

Гретхенъ.

Гд бы укрыться?

Звуки органа

Душатъ меня,

Грозное пнье

Сердце пугаетъ…

Хоръ.

Judex ergo cum sedebit,

Quidquid latet, adparebit,

Nil inultum remanebit. (Органъ звучитъ).

Гретхенъ.

Мн душно, мн тяжко!

Суровыя стны

Дышать мн мшаютъ,

Мрачные своды

Давятъ меня…

На воздухъ!

Злой духъ.

Сокройся! А грхъ и позоръ

Куда ты укроешь?

На воздухъ? На свтъ?

О горе теб!

Хоръ.

Quid sum miser tunc dicturus,

Quem patronum rogaturus,

Cum vix justus sit securus?

Злой духъ.

Взоры свои

Чистые вс отъ тебя отвратили,

Гршниц руку подать

Страшно святымъ!

Горе!

Хоръ.

Quid sum miser tunc dicturus?

Гретхенъ.

Сосдка! Стклянку вашу!…

(Падаетъ въ обморокъ).

0x01 graphic

ВАЛЬПУРГІЕВА НОЧЬ.

Горы Гарца.

Мстность близь Ширке и Элендъ.

Фаустъ и Мефистофель.

Мефистофель.

Теб не надо ли на помощь помела?

А я охотно бы услся на козла,

А то вдь колесить намъ остается много.

Фаустъ.

Нтъ, ноги еще служатъ мн,

Доволенъ палкой я вполн,

Да надо ль сокращать дорогу?

По мн, гораздо веселй

То проходить во мгл долины,

То подниматься на вершины,

То слушать, какъ журчитъ ручей.

Уже береза зеленетъ,

Уже весной отъ сосенъ ветъ, —

Мн это силы придаетъ.

Мефистофель.

А мн ничуть! Наоборотъ,

Мн очень скверно, во сто кратъ

Я боле морозу радъ.

Какъ грустно мсяцъ запоздалый

Свой тусклый свтъ на землю льетъ!

Какая темь! Того и знай, что вотъ

Наткнешься на бревно, ударишься о скалы!

Постой, не лучше ль взять бы намъ

Огонь блудящій на подмогу?

Вотъ, кстати, онъ мерцаетъ тамъ…

Послушай! Лучше бъ ты намъ посвтилъ дорогу,

Чмъ жечь огонь по пустякамъ!

Блуждающій огонь.

Готовъ употребить я все мое старанье,

Но трудно мн свой шагъ природный измнить:

Мыслетями привыкли мы ходить.

Мефистофель.

Что это? Людямъ подражанье?

Во имя дьявола, веди пряме насъ,

Не то тебя задую я сейчасъ!

Блуждающій огонь.

Хозяина угадываю въ васъ,

А потому я вамъ служить беруся…

Но вы вдь знаете, что здсь теперь содомъ,

Такъ, если я съ пути собьюся,

То извиненія прошу нижайше въ томъ.

Фаустъ, Мефистофель и Блуждающій огонь попеременно напваютъ.

Въ область чаръ и сновидній,

Въ область грезъ мы входимъ нын…

Будь же въ царство наслажденій,

Средь невдомой пустыни,

Намъ надежный провожатый!

Дики, голы, иль мохнаты,

Спятъ утесы-исполины…

Въ неб горы, горы, горы,

И невольно страшны взору

Ихъ далекія вершины.

Черезъ скалы, мхи и кочки

Плещутъ струйки, ручеечки…

Чмъ звучитъ ихъ тихій ропотъ?

Слышенъ въ немъ любовный шопотъ.

Пснь годовъ очарованья.

Пснь, что сердце вкъ плняетъ.

Отдаленно, какъ преданье,

Эхо псню повторяетъ.

Слышенъ шелестъ, шумъ надъ ухомъ…

Встали филины и совы…

Средь кустарника густого,

Длинноноги, съ толстымъ брюхомъ,

Лзутъ ящерицы въ гору,

И корнями, какъ змями,

Заплетая передъ нами

Прихотливые узоры,

Сти лсъ намъ разставляетъ,

Намъ грозитъ и насъ путаетъ…

И откуда ни взялися,

Вслдъ намъ рчки разлилися,

Долгохвосты, разноцвтны,

Изъ полей толпой несмтной

Упыри бгутъ по степи,

Огоньковъ блудящихъ цпи

Тамъ и сямъ во тьм мерцаютъ.

То блестятъ, то погасаютъ…

Сами мы,— уже мы стали,

Или все то мчимся дал?

Все кружится, лсъ втвями

Рожи строитъ передъ нами,

А блуждающихъ огней

Не сочтешь теперь, ей-ей!

Мефистофель.

Крпче за меня держися!

Мы къ вершин поднялися…

Посмотри-ка, нашъ мамонъ,

Какъ на праздникъ, освщенъ!

Фаустъ.

Какъ странно пламя въ бездн блещетъ,

Точь въ точь денница въ облакахъ,

И, отражался, трепещетъ

На пропастяхъ и на скалахъ!

А тамъ, вдали, гд видны нивы

Туманомъ отблескъ облеченъ,

То вьется ниткою игривой,

То, какъ ручей, исчезнетъ онъ,

То мчится легкими волнами

Его сверкающій извивъ,

То съединяется мстами,

Въ одно опять вс струйки сливъ…

Въ песчинкахъ золото сверкаетъ,

Его тамъ бездна — не сочтешь!

И вся гора предъ нами сплошь

Ихъ отраженіемъ блистаетъ.

Мефистофель.

А вдь красиво, въ самомъ дл,

Мамонъ дворецъ украсилъ свой!

Удачно мы сюда поспли,

Вонъ мчатся гости къ намъ толпой!

Фаустъ.

Какъ буря страшно застонала,

И какъ мн втеръ въ спину бьетъ!

Мефистофель.

Держись, держись, смотри, за скалы,

Не то онъ въ глубь тебя сорветъ!

Въ туман ночь еще темне стала…

Чу! вихорь яростный реветъ,

И совы въ лсахъ просыпаются,

И вчно зеленыхъ палатъ

Столпы вковые, какъ щепки, летятъ,

И крпкія втви ломаются,

И рушится дубъ вковой,

И корни трясутся, зіяютъ,

И падаютъ сучья одинъ на другой,

Другъ друга деревья ломаютъ,

И между разбитыхъ громадъ

Неистово втры летятъ.

Ты слышишь ли, яростный вой

Вблизи и вдали раздается?

То псня волшебная мощно несется

Надъ нашей горой!..

Хоръ вдьмъ.

На Брокенъ! Время наступаетъ, —

Посвъ восходитъ полевой,

На Брокенъ мы летимъ гурьбой,

Тамъ Уріанъ насъ ожидаетъ,

Туда, къ нему и старъ и младъ,

Не чуя ногъ, теперь летятъ!

Голосъ.

А тетка Баубо — одна!

На поросной свинь она!

Эй, мелочь! Тетушк почетъ!

Ну, тетка, позжай впередъ,

Съ тобою, по слдамъ твоимъ,

Мы вс гурьбою полетимъ!

Голосъ.

А ты откуда мчишься къ намъ?

Голосъ.

На Ильзенштейнъ плелась, да тамъ

Въ гнздо совиное взглянула,

Да невпопадъ!

Голосъ.

Чортъ васъ дери!

Куда торопитесь?

Голосъ.

Смотри,

Мн кожу до костей сцапнула!

Хоръ вдьмъ

Длинна, просторна намъ дорога:

Чего жъ толкаться? Мста много,

А тутъ тснятся и кричатъ,

И душатъ матери ребятъ.

Колдуны. Полухоръ.

Мы, будто слизняки, полземъ,

А бабы мчатся передомъ….

Придется, видно, въ чертовщин

Отъ бабы отставать мужчин.

Другая половина.

А все въ наклад намъ не быть,

Хоть и велика бабья прыть,

Однимъ скачкомъ мы пролетимъ,

Что въ сто шаговъ не сдлать имъ.

Голосъ.

Эй вы! Чтобъ вамъ съ озеръ подняться!

Голосъ.

Мы рады бы на шабашъ пошататься,

Мы моемъ цлые года,

А хоть и блы мы, безплодны мы всегда.

Оба хора.

Замолкнулъ втръ, звзда мерцаетъ,

Во мрак мсяцъ погасаетъ,

Волшебный хоръ свиститъ, шумитъ.

И тьмою искръ во мгл горитъ.

Голосъ (снизу).

Стой! Стой!

Голосъ (сверху).

Кто тамъ зоветъ насъ подъ скалой?

Голосъ (снизу).

Возьми меня! Возьми съ собой!

Я триста лтъ уже тружуся,

А все внизу я, подъ горой,

И на вершину не взберуся.

Оба хора.

Мы мчимся, мчимся на козлахъ,

На палкахъ, вилахъ, помелахъ.

Кто дома въ эту ночь сидитъ,

Тотъ никогда не полетитъ!

Полувдьма.

Я много лтъ уже иду,

А сзади всхъ! Какъ на бду,

Покоя дома не нашла

И здсь подняться не могла.

Хоръ вдьмъ.

Мазь вдьмамъ силы оживитъ,

Корыто будетъ имъ ладьей,

А парусомъ — лоскутъ любой….

Погибъ, кто нынче не взлетитъ!

Оба хора.

Близка желанная вершина…

Слетимся стаей надъ горой

И вдоль, и вширь, и вглубь долину

Наполнимъ бурною толпой.

(Опускаются.)

Мефистофель.

Шумятъ, толкаются, бранятся,

Болтаютъ, шепчутся, кричатъ,

Сбиваютъ съ ногъ другихъ, тснятся,—

Ужъ подлинно, здсь настоящій адъ!

Держися за меня, не то насъ разлучатъ!

Гд ты?

Фаустъ (издалека).

Я здсь!

Мефистофель.

Ого, куда усплъ умчаться!

Такъ, значитъ, надобно но-свойски расправляться!

Дорогу, чернь! Дорогу сатан!

Сюда, мой милый! Руку мн!

Мы на простор очутились…

Ну, толкотня! Какъ будто вс взбсились!

И даже у меня рябитъ въ глазахъ!

Не лучше ли намъ гд-нибудь въ кустахъ

Отъ бшенаго полчища укрыться?

Фаустъ.

Противорчья духъ, куда же намъ итти?

Да смыслу не могу никакъ я въ томъ найти.

Зачмъ на Брокенъ было намъ тащиться,

Когда мы шли искать уединенья въ немъ?

Мефистофель.

Смотри, смотри, костры зажглись кругомъ:

У нихъ веселый клубъ собрался,

Вотъ и не будемъ мы одни!

Фаустъ.

А я повыше бы поднялся:

Затеплились и тамъ огни,

Туда толпа къ нечистому стремится,

Тамъ можетъ не одна загадка разршиться.

Мефистофель.

И многое загадкою явиться.

Нтъ, лучше свтъ большой оставимъ въ сторон,

Повеселимся въ мир, въ тишин:

Вдь, всмъ уже давно извстно стало,

Что мелочей и въ немъ немало.

А ты на вдьмъ взгляни пока:

Что помоложе, — та нага:

А та, которая состариться успла,

Та желтое свое и старческое тло

Старается костюмомъ прикрывать…

Будь ласковъ съ ними, другъ мой! Право,

Трудъ небольшой, да велика забава,

Чу! началъ нашъ оркестръ играть!

Вотъ уши-то деретъ! А надо привыкать:

Вдь, все одно, не будетъ по другому…

Пойдемъ, тебя я буду представлять,

Все это общество отлично мн знакомо…

Что скажешь ты, мой другъ? Какой отсюда видъ!

Вглядись! Вдь не увидишь края!

А сколько здсь костровъ горитъ!

А толкотня, возня какая!

Гд ты хоть что-нибудь подобное найдешь?

Фаустъ.

А ты себя сегодня назовешь

Волшебникомъ, иль дьяволомъ при вход?

Мефистофель.

Хоть я къ инкогнито привыкъ,

Но въ орденъ мн одться слдъ въ народ.

Подвязка здсь совсмъ не въ мод,

Копыту моему за то почетъ великъ!

Ты видишь, вонъ улитка къ намъ ползетъ?

Она меня, не видя, узнаетъ

И мн издалека почтенье посылаетъ…

Нельзя скрываться мн: меня здсь всякій знаетъ!

Пойдемъ! Вонъ тамъ вокругъ огня сидятъ…

Ты будь женихъ, я буду сватъ.

(къ сидящимъ у костра)

Вы что, здсь, старички, сидите?

Я радъ, что мн въ кружк васъ видть довелось,

Но что же вы, повсивъ носъ,

Принять участія въ весельи не хотите?

Генералъ.

Что вашъ народъ? Ему въ угоду

Что сдлано, — не перечтешь!

А какъ у женщинъ, у народа

На первомъ план молодежь.

Министръ.

Вс нынче развращаться стали,

А то ли дло, — старина!

Какъ мы, бывало, управляли,

Златыя были времена!

Выскочка.

И намъ случалось отличаться:.

Не ударяли въ грязь лицомъ!

Теперь же все пошло вверхъ дномъ,

И мы не въ силахъ удержаться.

Авторъ.

Кто нынче книгу подльнй,

Да посерьезнй взять ршится?

Нтъ, нтъ! Ни къ чорту не годится

Вашъ молодой народъ, ей-ей!

Мефистофель (превратившись въ старика).

Созрлъ народъ до страшнаго суда,

Въ послдній разъ я прихожу сюда,

Гулять по Брокену мн не подъ-силу стало…

И свту время, знать, состариться настало!

Вдьма-торговка.

Эй вы, честные господа!

Взгляните-ка на часъ сюда!

Не мало рдкостныхъ вещей

Для васъ въ лавченк есть моей,

Нигд такихъ товаровъ нтъ,

Хоть обыщите цлый свтъ!

Нтъ вещи, чтобы сил зла

Между людей не помогла!

Ручаюся, здсь нтъ кинжала,

Въ крови невиннаго родной,

Нтъ кубка, чаши нтъ такой,

Въ которой яду не бывало,

Нтъ ожерелья, нтъ убора,

Не бывшаго цной позора,

Нтъ лезвея и нтъ клинка,

Чтобъ не сразилъ врасплохъ врага!

Мефистофель.

Нтъ, тетка, плохо время знаешь!

Что было, значитъ, то прошло:

Или того не понимаешь,

Что въ моду новое вошло?

Фаустъ.

Нтъ, право, голова кружится у меня.

Какая тснота! какая толкотня!

Мефистофель.

Вс кверху, кверху напираютъ,

Стараешься толкать, а самого толкаютъ.

Фаустъ.

А это кто?

Мефистофель.

Въ нее ты пристальнй всмотрися!

Она Лилитъ.

Фаустъ.

Лилитъ? Но кто она?

Мефистофель.

Адама первая жена.

Смотри, ея косы прекрасной берегися,

Ея единственной красы, — ея волосъ!

Кому въ стяхъ ея запутаться пришлось,

Тотъ навсегда съ свободою простися!

Фаустъ.

Смотри, сидятъ старуха съ молодою,

Я чаю, ноги силъ не хватитъ имъ таскать!

Мефистофель.

Нтъ, нтъ! Всю ночь не будетъ имъ покою!

Чу, пляска вновь! Пойдемъ и мы плясать!

Фаустъ (танцуя съ красоткой).

Мн сладкій сонъ однажды снился:

Я яблоню во сн видалъ,

Два яблочка на ней сыскалъ

И влзть на яблоню ршился.

Красотка.

До яблочковъ-то вы, я знаю,

Охотники еще изъ раю,

Но все же очень рада я,

Что есть они и у меня.

Мефистофель (танцуя со старухой).

Я какъ-то скверный сонъ видалъ:

Передо мною пень стоялъ,

А въ немъ виднлося дупло,

Меня къ себ оно влекло…

Старуха-

Примите мой поклонъ! Для васъ

Оно готово хоть сейчасъ,

Его я вамъ готова дать,

Лишь васъ бы имъ не испугать…

Проктофантазмистъ.

Какъ смете вы, дьявольское племя?

Чортъ на ноги не въ состояньи встать, —

Извстно это всмъ и признается всми, —

А вы еще пустилися плясать!

Красотка (танцуя).

А этотъ для чего на балъ явился къ намъ?

Фаустъ (танцуя).

Гд нтъ его? Онъ сразу здсь и тамъ.

Вы пляшете, — онъ вашу пляску судитъ,

А чуть который шагъ имъ обсужденъ не будетъ,—

То будто не бывалъ и сдланъ вовсе онъ.

Когда вы движетесь впередъ — онъ раздраженъ,

Когда жъ вертитесь вы и дале нейдете,

Какъ онъ на старой мельниц своей,—

Ему становится и легче и сноснй,

Особенно, когда онъ самъ въ большомъ почет.

Проктофантазмистъ.

Исчезни, скройся, родъ проклятый!

Вдь мы же просвщали васъ,

Мы такъ умны, — а чертенята

И слушать не желаютъ насъ!

Вдь нтъ васъ, нтъ! Но я твержу напрасно,

И Тегель все кишитъ видньями!.. Ужасно!

Красотка.

Да полно вамъ надодать!

Проктофантазмистъ.

Вамъ говорю я, духи, безусловно,

Что деспотизмъ противенъ мн духовный,

Мой духъ его не можетъ признавать.

(Танцы продолжаются.)

Сегодня мн успха нтъ ни въ чемъ,

Но странствовать отправлюсь я по свту,

И, можетъ быть, въ конц-концовъ, потомъ

Меня послушаютъ и черти и поэты.

Мефистофель.

Засядетъ въ лужу онъ сейчасъ,

Такой пріемъ ему полезенъ, врно, будетъ,

Піявками себя обложитъ и, какъ разъ,

Испуститъ духъ и про духовъ забудетъ.

(Фаусту, который вышелъ изъ круга танцующихъ.)

Зачмъ разстался ты съ красоткою своей,

Что пла такъ за танцами прекрасно?

Фаустъ.

Я видлъ, какъ мышенокъ красный

Изъ горла выскочилъ у ней.

Мефистофель.

Такъ что жъ? Бды большой тутъ нтъ,

Лишь не былъ бы мышенокъ сдъ!

Кто въ мигъ любовнаго забвенья

Объ этомъ хочетъ знать?

Фаустъ.

Потомъ, я видлъ тамъ…

Мефистофель.

Что видлъ ты?

Фаустъ.

Да посмотри ты самъ!

Прекрасное дитя ты видишь въ отдаленьи?

Какъ хороша она! Какъ мертвенно блдна!

Какая медленность въ движеньи,

Какъ будто скована она!

Какъ полонъ взоръ ея глубокою тоскою!

Мн Гретхенъ бдную мою напомнилъ онъ.

Мефистофель.

Опомнись-ка! Игрою чаръ пустою,

Бездушнымъ призракомъ и тнью ты смущенъ!

И встрча съ ней добра не предвщаетъ:

Холодный взглядъ ея все въ камень обращаетъ.

Ты о Медуз, чай, слыхалъ когда-нибудь?

Фаустъ.

Какъ будто бы она послднимъ сномъ почила,

И очи ей рука родная не закрыла!

Вотъ это тло, эта грудь.

Что я ласкалъ когда-то въ упоеньи!

Мефистофель.

Оставь ее! Вдь, всякій видитъ въ ней

Черты знакомыя возлюбленной своей!

0x01 graphic

Фаустъ.

О, сколько счастья въ немъ и сколько въ немъ томленья!

Онъ приковалъ меня, волшебный этотъ взоръ!

Вкругъ шеи мертвенной, но двственно прекрасной

Снурокъ едва замтенъ тонкій, красный,

Какъ будто остріемъ провелъ его топоръ.

Мефистофель.

А я про что же говорю!

Подъ мышкой голову свою

Она носить, наврно, можетъ,

Ее давно срубилъ Персей…

Пусть призракъ боле твой разумъ не тревожить,

И въ гору вслдъ за мной пойдемъ скорй!..

Взгляни-ка: мы попали въ Вну

И въ Пратер гуляемъ, знать?

Я вижу стульевъ рядъ и сцену…

Да здсь театръ!

Servillibis.

Сейчасъ начнемъ опять

Піесу мы послднюю играть.

Ихъ семь, не бол и не мен,

Сегодня мы даемъ на сцен,

Ужъ такъ заведено у насъ,

Любители ихъ сочиняютъ!

Любители же ихъ играютъ…

Простите, что покину васъ:

Любитель я, и самъ играю,

И долженъ занавсъ поднять.

Мефистофель.

Я радъ, что васъ на Брокен встрчаю,

Вдь лучше мста вамъ, чмъ здсь, не отыскать!

СОНЪ ВЪ ВАЛЬНУРГІЕВУ НОЧЬ или ЗОЛОТАЯ СВАДЬБА ОБЕРОНА И ТИТАНІИ.

Интермеццо.

Директоръ театра.

Сегодня, Мидинга сыны,

Вамъ день отдохновенья:

Гора съ долиной намъ должны

Служить для представленья.

Герольдъ.

Чета полвка цлыхъ ждетъ,

Чтобъ свадьба стала золотою,

Коль миръ со свадьбой совпадетъ,

То золото дороже вдвое.

Оберонъ.

Коль, духи, вмст вы со мной,

Спшите къ намъ явиться,

Вашъ царь съ царицей, я съ женой

Ршили помириться.

Пукъ.

Къ вамъ Пукъ приходитъ на поклонъ

Съ ужимками, съ прыжками

И за собой приводитъ онъ

Другихъ вослдъ толпами.

Аріель.

Вослдъ за ними Аріель

Съ веселой псней прилетаетъ,

Немало рожъ его свирль,

Немало милыхъ лицъ сзываетъ.

Оберонъ.

Когда хотите полюбить

Одинъ другого два супруга,—

Отъ насъ учитесь, какъ вамъ быть,

Покиньте вы другъ друга.

Титанія.

Коль мужъ сварливъ и зла жена,

Скорй имъ надо разлучиться,

Пускай отправится она

На югъ, а онъ на сверъ мчится.

Оркестръ tutti fortissimo.

Вотъ нашъ оркестръ — мушиный носъ

Лягушки въ луж тинной,

Въ поляхъ чириканье стрекозъ

И хоботъ комариный.

Solo.

Съ надутой важностью какой

Волынщикъ выступаетъ.

И длиннымъ носомъ, какъ трубой,

Сопитъ и подпваетъ!

Духъ образующійся.

Животъ и ноги паука

И крылья — странное смшенье!

Хоть не составилось зврка,

Но есть стихотворенье.

Парочка.

Хоть торопливъ, но малъ твой шагъ,

Хоть ты и прыгаешь высоко.

Теб, однако, на прыжкахъ

Не улетть далеко!

Любопытный путешественникъ.

Что это? Маскарада шутка?

Или лишился я разсудка?

Какъ Оберонъ, прекрасный богъ,

Ты мн явиться въяв могъ?

Ортодоксъ.

Хвоста, роговъ нтъ у него?

Ему не легче оттого!

Безспорно, какъ боговъ Эллады,

Его къ чертямъ причислить надо.

Сверный художникъ.

Что здсь схвачу карандашомъ, —

Одни наброски, несомннно,

Но я сбираюсь въ Римъ потомъ

И улучшаюсь постепенно.

Пуристъ.

На кой чортъ я сюда попалъ?

Какъ все вульгарно здсь, ей Богу!

Изъ вдьмъ всего я двухъ видалъ,

Напудренныхъ немного.

Молодая вдьма.

Нтъ! къ пудр, къ платьямъ прибгать

Старухамъ я предоставляю,

Сама же — въ чемъ родила мать,

По Брокену гуляю.

Матрона.

Умна я очень и горда,

Чтобъ на тебя за то сердиться,

Но подожди: придутъ года,—

Успешь сгнить и разложиться.

Капельмейстеръ.

Довольно вамъ вкругъ голой льнуть,

Комарики и мушки!

У васъ же такту нтъ ничуть

Въ игр, стрекозы и лягушки!

Флюгеръ (въ одну сторону).

Какое общество! Желать

Нельзя отборне такого!

Ршительно, кого ни взять,—

Одинъ достойне другого!

Флюгеръ (въ другую сторону).

Коль не раскроется земля,

Чтобъ ихъ пожрать, сейчасъ подъ ними,—

Самъ въ адъ готовъ бы спрыгнуть я,

Не знаться бъ лишь съ людьми такими!

Ксеніи.

Какъ наскомымъ, намъ даны

Язвительныя жала,

Чтобъ честь папаши-Сатаны

Между людей не пала.

Геннингсъ.

Ахъ, какъ наивны, мой Творецъ!

Какъ ихъ невинны жала!

А сами скажутъ наконецъ:

Не злы-де мы ни мало.

Музагетъ.

Мн, право, съ ныншняго дня

Пріятно съ вдьмами спознаться,

Скорй, чмъ музъ, заставлю я

Ихъ всхъ себ повиноваться.

Ci-devant Геній времени.

Вслдъ за людьми легко для насъ

Везд пробить себ дорогу,

На Брокенъ влзть, какъ на Парнассъ,

Нетрудно: тамъ вдь мста много!

Любопытный Путешественникъ.

Скажите, кто это такой

Такъ ходитъ гордо и сердито,

И носъ суетъ повсюду свой,

И всюду ищетъ іезуита?

Журавль.

Нердко мутная вода

Для рыбной ловли помогаетъ,

Затмъ святоша иногда

Въ сношенья съ дьяволомъ вступаетъ.

Свтскій человкъ.

За что святоша ни возмись,—

На дло все ему поможетъ,

Они на Брокенъ собрались

На сходку тайную, быть можетъ.

Танцоръ.

Я слышу барабанный бой,

Иль новый гд оркестръ играетъ?

Нтъ, это эхо за горой

Крикъ выпи повторяетъ.

Танцмейстеръ.

Ну, право, здсь съ ума сойдешь!

Ломаетъ ноги всякъ, какъ можетъ,

И какъ при этомъ онъ хорошъ,

Его нисколько не тревожитъ.

Музыкантъ.

Другъ друга бъ этотъ сбродъ пожралъ,

Когда бъ возможно это было,

Но, какъ Орфей зврей смирялъ,

Ихъ музыки смиряетъ сила.

Догматикъ.

Не можетъ въ этомъ быть совсмъ

Ни отрицанья, ни сомннья,

Мн ясно все: будь чортъ ничмъ,

Какое бъ онъ имлъ значенье?

Идеалистъ.

Теперь фантазія моя

Во мн возбуждена безмрно,

Коль только это все — самъ я,

То я сегодня глупъ, наврно!

Реалистъ.

Мн цлый свтъ противенъ сталъ.

Все на меня тоску наводить,

Здсь въ первый разъ я испыталъ,

Какъ почва изъ-подъ ногъ уходитъ.

Супернатуралистъ.

Сюда попасть я очень радъ,

Я чувствую себя прекрасно:

Могу я, видя чертенятъ,

Судить о добромъ дух ясно.

Скептикъ.

Я кстати здсь: глупцы къ огнямъ

Блудящимъ, ожидая клада,

Бгутъ, гд жъ привиднье, тамъ

Сомннье въ риму вставить надо.

Капельмейстеръ.

Лягушки въ тин и сверчки,

Вы — горе-диллетанты!

Вы, мухи, мошки, пауки,—

На славу музыканты!

Ловкіе.

Зоветъ насъ sans souci весь свтъ,

У насъ заботъ и горя нтъ,

Коль на ногахъ плясать устанемъ,

На головахъ ходить мы станемъ!

Неловкіе.

И мы, вдь, тожъ не дураки,

И намъ кусочки попадались:

Но истоптались башмаки,

И босы мы плясать остались!

Блуждающіе огни.

Мы родословной не блестимъ,

Родились мы въ болот,.

Но здсь, съ другими, состоимъ

И мы въ большомъ почет!

Упавшая звзда.

Я съ блескомъ пышнымъ сорвалась,

Катяся съ неба голубого,—

И вотъ теперь попала въ грязь,

Какъ въ небо мн подняться снова?

Толстяки.

Дорогу! Прочь, народъ, бги!

Трава, къ земл склонися!

На шабашъ духи-толстяки

На Брокенъ собралися.

Пукъ.

Вы тяжелы, а все же вамъ

Гордиться нечмъ, право!

Я нынче всхъ васъ толще самъ,

Я — самый худощавый!

Аріель.

Вс т, кому природа-мать

Дала полетъ воздушный,

За мной въ страну цвтовъ опять

Взовьемся стаей дружной!

Оркестръ pianissimo.

Уже денницы лучъ блеститъ,

Мгла проясняться стала,

Зефиръ листами шелеститъ, —

И мигомъ все пропало!..

ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ. ПОЛЕ.

Фаустъ и Мефистофель.

Фаустъ.

Въ мук! въ отчаяніи! Бдная, скиталась такъ долго по земл и теперь — въ темниц! Въ темниц, на страшныя мученія заключена, невинное, несчастное созданіе! Вотъ до чего дошло! А ты отъ меня все это скрывалъ, недостойный измнникъ! Стой же, стой! Сверкай своими сатанинскими глазами! Стой и мучь меня своимъ невыносимымъ присутствіемъ! Въ темниц! въ мук невыразимой! Отдана злымъ духамъ и безчувственному суду человческому! А ты мн отводишь глаза омерзительными развлеченіями, ты скрываешь отъ меня ея несчастія и оставляешь ее погибать безъ помощи!

Мефистофель.

Она не первая.

0x01 graphic

Фаустъ.

Песъ! Отвратительное чудовище! О безконечный духъ! Обрати его, обрати эту гадину опять въ образъ пса, какъ онъ когда-то ночью явился передо мною, пресмыкаясь у нога безпечнаго путника и вшаясь на плечи падающаго! Обрати его опять въ его любимый образъ, — чтобы онъ опять валялся на земл, чтобъ я опять попиралъ ногами его, отверженца! Не первая! О горе, горе! Никакой душ человческой необъятное горе! И не одно только это созданіе погибло въ бездн несчастія! Или недовольно одной, чтобъ искупить вину всхъ другихъ своими смертными муками передъ очами Всепрощающаго! Умъ и сердце разрываются у меня при мысли о несчастій одной этой, а ты спокойно издваешься надъ участью тысячей!

Мефистофель.

И вотъ мы на границ нашего остроумія, дальше которой у насъ, бдныхъ смертныхъ, умъ за разумъ заходитъ! Зачмъ же ты знаешься съ нами, когда ты не въ силахъ перейти этотъ предлъ? Хочешь летать и боишься головокруженія? Мы тебя искали, или ты насъ?

Фаустъ.

Не скаль на меня свои прожорливые зубы, ты мн противенъ. О великій, чудный духъ, удостоившій меня увидть твой образъ, знающій мое сердце и мою душу, зачмъ ты приковалъ меня къ позорному спутнику, который радуется несчастію и упивается гибелью!

Мефистофель.

Кончишь ли ты?

Фаустъ.

Спаси ее, или горе теб! Ужаснйшее проклятіе пади на тебя вовки!

Мефистофель.

Я не въ силахъ расторгнуть оковы мстителя, открыть его запоры. Спаси ее! А кто ввергнулъ ее въ гибель, ты, или я?

(Фаустъ дико озирается).

Мефистофель.

Хватаешься за громы? Хорошо, что они не даны вамъ, бднымъ смертнымъ! Разгромить невиннаго возражателя — извстный обычай тирановъ, чтобы выпутаться изъ затрудненія.

Фаустъ.

Снеси меня туда! Она должна быть свободна!

Мефистофель.

А опасность, которой ты подвергаешься? Знай, на город еще лежитъ печать твоего убійства! Еще носятся духи-мстители надъ мстомъ злодянія, ожидая возврата убійцы.

Фаустъ.

Что еще? Кровь и смерть всей вселенной пади на тебя, чудовище! Веди меня туда, говорю я, и освободи ее!

Мефистофель.

Я поведу тебя, но слушай, что я могу сдлать? Разв мн даны вс силы земли и неба? Я помрачу разумъ стража, овладй ключемъ и выведи ее человческою рукою, а я буду охранять васъ. Адскіе кони готовы, я помчу тебя. Вотъ все, что могу я.

Фаустъ.

Скоре! въ дорогу!

НОЧЬ, ОТКРЫТОЕ ПОЛЕ.

Фаустъ и Мефистофель мчатся на черныхъ коняхъ.

Фаустъ.

Что тамъ у плахи они затваютъ?

Мефистофель.

Стряпаютъ, что ли, варятъ ли, не знаю.

Фаустъ.

Вверхъ поднимаются, внизъ опускаются, долу склоняются, вьются кругомъ.

Мефистофель.

Вдьмы на сходк.

Фаустъ.

Вютъ надъ чмъ-то, иль что освящаютъ…

Мефистофель.

Мимо! За мной!

ТЕМНИЦА.

Фаустъ со связкою ключей и лампой, передъ желзной дверью.

Фаустъ.

Забытымъ трепетомъ душа моя полна,

Вся скорбь земная въ ней теперь гнздится…

Здсь, здсь она, безвинная, томится,

Одной своей любовію гршна!

Я трепещу опять предстать предъ нею,

Боюся я ее освободить…

Впередъ! Боязнію своею

Ее могу я погубить. (Начинаетъ отпирать).

Псня (внутри).

Вдьма-мать моя

Извела меня,

Мой отецъ-злодй,

Онъ залъ меня,

А родная сестра

Кости въ яму снесла,

А я птичкой лсной

Изъ могилы сырой

Унеслась!..

Фаустъ (отпирая дверь).

Не чувствуетъ она, что милый близокъ къ ней,

Что слышитъ плачь ея и звонъ ея цпей.

Маргарита (вскочивъ).

Идутъ, идутъ! Насталъ мой смертный часъ!

Фаустъ (тихо).

Молчи! Свободна будешь ты сейчасъ!

Маргарита (бросаясь на колни).

Кто бъ ни былъ ты, меня ты пощади!

Фаустъ.

Потише! Стражу крикомъ не буди!

Маргарита (на колнахъ).

Кто власть теб, палачъ, далъ эту,

Ко мн такъ рано приходить?

Еще такъ долго до разсвта!

Я жить хочу! Дай мн пожить!

Успешь кончить все съ зарею,

Еще жила такъ мало я! (встаетъ).

Я прежде славилась красою,

Но мн на зло краса моя.

Любила прежде друга я,

Но кинулъ онъ меня въ печали…

Внокъ засохъ, цвты увяли…

Не бей меня! Чмъ предъ тобой

Виновна я? Ты мн чужой!

Не презирай моихъ моленій!

Фаустъ.

Такихъ мн не снести мученій!

Маргарита.

Теперь уже въ твоей я сил!

Дай накормить дитя: оно

Всю ночь проплакало одно,

Его украли и убили

И въ томъ меня же обвинили…

Мн бол свтлыхъ дней не знать!

Въ народ про меня слагать

Ужъ псни начали… За что же?

Зачмъ такъ люди злы, о Боже?

Хотя знавала въ старину

Я сказку древнюю одну,

Что такъ оканчивалась тоже,

Да кто мн скажетъ, что она

О мн нарочно сложена?

Фаустъ (бросается передъ ней на колна).

Твой милый здсь, передъ тобой,

Чтобъ вывести тебя изъ плна!

Маргарита (становясь на колни также).

Палачъ на колна!

Молися со мной!

Ты видишь ли, адское пламя

Пылаетъ подъ нами?

Чу, стонъ нескончаемыхъ мукъ,

И демоновъ хохотъ,

И адскихъ цпей несмолкающій грохотъ!

Фаустъ (громко).

О, Гретхенъ, Гретхенъ!

Маргарита (внимательно).

То промолвилъ другъ!

(Вскакиваетъ, цпи спадаютъ съ нея).

Онъ здсь! Я слышу голосъ милый!

Къ нему! И никакая сила

Меня не можетъ удержать!

Къ нему! Его хочу обнять,

Хочу упасть на грудь его я!..

Онъ звалъ меня, онъ здсь стоялъ…

Адъ предо мною бушевалъ

Вокругъ, въ безсильной злоб воя,

Но слышала сквозь громъ его

Я голосъ друга моего!

Фаустъ.

Я здсь!

Маргарита.

О, такъ ли слышу я?

Ты здсь опять! Гд вс томленья?

Гд страхъ тюрьмы и заключенья?

Ты здсь! Пришелъ спасти меня!

Я вновь съ тобой! Свободна я!

Темницы своды вковые

Уже меня не тяготятъ,

Вотъ улица, вотъ темный садъ

И вотъ мста т дорогія,

Гд мы видалися впервые!

Фаустъ (увлекая ее).

Пойдемъ, пойдемъ!

Маргарита.

О подожди!

Съ тобой такъ сладко время льется.

0x01 graphic

Фаустъ.

Нтъ, намъ раскаяться придется,

Когда промедлимъ мы! Иди!

Маргарита (ласкаясь).

Иль цловать ты разучился?

Давно ль со мной ты разлучился,—

И не умешь цловать!..

Какъ страшно мн тебя обнять…

Ахъ, въ годы прошлые, бывало,

Когда тебя я обнимала,

Себя на неб ощущала,

И такъ меня ты цловалъ,

Какъ будто задушить желалъ!

Цлуй меня,

Иль поцлую я

Тебя сама (цлуетъ его). Увы, твои уста, —

Какъ будто ледъ…

Твоя любовь теперь не та,

Ты самъ не тотъ.

Ты обманулъ меня (отвертывается отъ него).

Фаустъ.

Другъ мой,

Тебя, люблю я жарче, бол!

Идемъ скорй со мной на волю!

Маргарита (обращаясь къ нему опять).

Ты ль это? Точно ль ты такой?

Фаустъ.

Да, да, я, самъ, я, точно я!

Пойдемъ!

Маргарита.

Съ меня оковы снялъ ты,

Меня къ своей груди прижалъ ты,

Иль не боишься ты меня?

Кто я такая, ты не знаешь?

Фаустъ.

Пойдемъ! Уже рдетъ мгла!

Маргарита.

Я мать родную извела

И дочь убила, — ты ласкаешь

Убійцу дочери во мн…

Ты ль это? Или я во сн?

Дай руку мн свою скорй!

По отчего она сырая?

Отри ее, гляди, на ней

Еще алетъ кровь родная…

Что сдлалъ ты? Спрячь отъ меня

Кинжалъ свой: ты меня пугаешь.

Фаустъ.

Не говори о томъ! Ты знаешь,

Что въ мрачномъ прошломъ смерть моя!

Маргарита.

Нтъ, нтъ, ты не умрешь, мой милый!

Живи, исполни мой завтъ:

Встань завтра поутру чмъ свтъ

И вырой рядомъ три могилы,

И въ первой, лучшей, ляжетъ мать,

Съ ней вмст будетъ братъ лежать,

А тутъ же близко, въ сторон

Могилу выкопай и мн,

Но, ради Бога, недалеко!

Въ ней спать я буду одиноко,

Лишь положи дитя со мной, —

Его лишь одного! Съ тобой

Намъ вмст не бывать ужъ бол

Грудь съ грудью и душа съ душой.

Теперь ужъ ты не тотъ! Какъ будто поневол

Ласкаешь ты меня, какъ будто бы спшишь

Скоре отъ меня освободиться…

Но, какъ и прежде, взоръ твой нжностью свтится,

И ты, какъ прежде, ласково глядишь!

Фаустъ.

О, если такъ, идемъ скорй!

Маргарита.

Куда?

Фаустъ.

На волю изъ цпей.

Маргарита.

Да, если тамъ насъ ждетъ могила,

Тогда пойдемъ туда, мой милый, —

Ни шагу дале! Зачмъ уходишь ты?

Зачмъ меня ты покидаешь?

Фаустъ.

Пойдемъ со мною! Двери отперты,

Свободна будешь ты, какъ только пожелаешь.

Маргарита.

Не смю я, чего еще мн ждать?

Зачмъ бжать? Вдь, въ этомъ нтъ спасенья,

Какая радость нищей стать,

Терпть преступной совсти мученья,

Между чужихъ свой цлый вкъ прожить

И вс обиды ихъ безропотно сносить!

Фаустъ.

Но я вдь буду тамъ съ тобою.

Маргарита.

Скорй, скорй

Спаси дитя родное!..

Черезъ ручей

И въ лсъ потомъ

Прямымъ путемъ,

Тамъ за мостомъ

Есть прудъ большой.

А въ пруд томъ

Малютка мой…

Взглянь, вотъ онъ, вотъ!

Онъ живъ, плыветъ,

Онъ борется съ волной…

Спаси, спаси!

Фаустъ.

Опомнись! что съ тобою?

Шагъ лишь одинъ — свободна ты опять!

Маргарита.

Ахъ, скоро ли мы будемъ за горою!

Вонъ тамъ сидитъ на камн мать,

Вонъ тамъ сидитъ и, — страшно мн сказать, —

Вонъ тамъ сидитъ на камн мать

И намъ киваетъ головою…

Нтъ, намъ кивнуть не въ силахъ ужъ она!

У ней отяжелли вки,

Намъ счастье, — спитъ она навки…

Ахъ, вы давно прошли, златыя времена!

Фаустъ.

Коль ты не тронешься мольбой,

Тогда тебя возьму я силой!

Маргарита.

Оставь меня, оставь, мой милый!

Зачмъ ты сталъ такъ грубъ со мной?

И безъ того теб послушна я, ты знаешь.

Фаустъ.

Смотри, заря! Погибнуть ты желаешь!

Маргарита.

Заря, заря! Мой смертный часъ насталъ!

Послдняя любви и счастія денница!

Бги, чтобы никто не зналъ,

Что Гретхенъ бдную въ темниц

Ты ныньче ночью посщалъ!

Поблекнулъ мой внокъ внчальный!

Прощай! Мы встртимся съ тобой,

Но не на пляск круговой!..

Чу, звонъ погребальный…

По улицамъ тснымъ бгутъ

Толпы за толпами…

Мн руки скрутили цпями,

Меня къ эшафоту ведутъ…

Смерть близко! На плаху

Меня положили, съ размаху

Сверкаетъ топоръ надъ моей головой…

Весь міръ, какъ въ могил, затихъ предо мной!

Фаустъ.

О, для чего на свтъ родился я!

Мефистофель (входя).

Пора! Лучи златые дня

Надъ небесами ярко блещутъ,

И кони адскіе трепещутъ…

Не въ пору ваша болтовня!

Маргарита.

Кто вышелъ тамъ изъ подъ-земли?

Прочь, прочь его скорй по шли!

Здсь мсто свято! Онъ за мною!

Фаустъ.

Пойдемъ!

Маргарита.

Творецъ, къ Теб съ мольбою

Взываю я!

Мефистофель (Фаусту).

Идемъ скорй,

Иль я тебя оставлю съ ней!

Маргарита.

Къ Теб зову съ мольбой смиренной:

Въ мой смертный часъ меня храни!

Толпою ангеловъ священной

Меня отъ зла Ты осни!

О Генрихъ, за тебя боюся я!

Мефистофель.

Она

Должна погибнуть!

Голосъ (свыше).

Спасена!

Мефистофель (Фаусту)

Сюда! за мной!

(Увлекаетъ его изъ тюрьмы).

Гретхенъ (въ тюрьм)

О, Генрихъ, Генрихъ!

КОММЕНТАРІИ КЪ ТРАГЕДІИ ГЕТЕ ‘ФАУСТЪ’.

Составлены по Юрьеву, Куно Фишеру, Каро, Дюнцеру. Бойезену, Каррьеру и мн. др.

ОБЩІЙ ВЗГЛЯДЪ НА ТРАГЕДІЮ.

Каждое произведеніе искусства, говоритъ Гёте, можетъ быть понято разсудкомъ только при посредств сердца. Глаза сердца видятъ гораздо глубже, чмъ глаза разсудка, предъ ними открыты тайные источники жизни, которые сообщаютъ произведенію живой пульсъ и движеніе. Едва ли эти слова Гёте приложимы въ такой степени къ какому-нибудь другому произведенію искуствъ, какъ къ его же собственному творенію — Фаусту.

Фаустъ есть любимое дтище цлаго громаднаго періода развитія человческаго духа, отраженіе всего новаго времени, онъ возникъ изъ самыхъ завтныхъ стремленій человческаго духа, изъ самыхъ глубокихъ вопросовъ, занимавшихъ умы лучшихъ современныхъ людей, и породившихъ новую философію, новую науку, новые идеалы. Поэтому, чтобы понять всю его разностороннюю полноту, необходимо бросить взглядъ на всю предшествовавшую дятельность новаго человчества, на все броженіе умовъ, посл того какъ старыя стремленія, старыя врованія были разрушены, надо прослдить, какъ образъ стремящагося Фауста постепенно развивался въ литератур, будучи зачатъ въ народномъ сказаніи, и постепенно возрасталъ въ умахъ лучшихъ людей Германіи до великаго Гёте.

Типъ Фауста есть любимый типъ того блестящаго періода нмецкой литературы, который извстенъ подъ именемъ періода бурь и порывовъ (Sturm und Drangperiode).

Это человкъ изъ того благороднаго и высшаго сорта людей, которые не могутъ оставаться хладнокровны къ окружающему ихъ міру, задумываются надъ глубокими и темными вопросами, которые задаетъ имъ природа, но не трусятъ проникать за предлы непостижимаго. Напротивъ, онъ желаетъ все познать, все открыть. Его манитъ и туманъ науки, и свтлый міръ поэзіи и бурная упоительная жизнь. Онъ хочетъ все узнать и испытать, все разгадать и перечувствовать, его мучитъ, невыразимо мучитъ жажда бытія и познанія. Онъ всю жизнь свою стремится за предлы науки, за грань искусства, за черту бытія, видя несовершенство земного, онъ сомнвается въ совершенств небеснаго. Убдись въ пустот предположеній и умозрній, онъ хочетъ врить только осязательному, хочетъ подчинить духовный міръ математическимъ законамъ матеріи. Не врить хочетъ онъ, а убдиться. Вмсто полноты жизни, онъ хочетъ сухого факта, вполн отршившись отъ жизни людей, онъ сосредоточивается въ своемъ собственномъ я. У него работаетъ только одинъ его холодный умъ, замкнутость и одиночество заморили его чувства. Для него закрыта жизнь, закрыто Божество, сіяющее въ полнот ея своими лучами, доступное только цлому духу, только гармонически соединеннымъ всмъ духовнымъ силамъ человка. Отъ этого и происходятъ муки разлада его души. Въ этомъ и заключается вина его, какъ трагическаго героя, вина, состоящая въ разрушеніи гармоніи его душевныхъ силъ, или гармоніи нормальнаго теченія жизни. И въ силу этого на немъ долженъ осуществиться законъ природы жизни, состоящій въ томъ, что изъ противуестественнаго дла происходятъ и противуестественныя послдствія. Вина Фауста должна быть отмщена на немъ самомъ, и поэтому Фаустъ въ первой части трагедіи является въ полномъ смысл такимъ трагическимъ героемъ, претерпвающимъ возмездіе за чрезмрность своихъ безконечныхъ стремленій, переходящихъ мру человческой природы.

Но безконечность стремленій къ истин не есть дло, противное природ человка, а существенная положительна,! сила его бытія, и Гёте не губитъ своего Фауста. Эта положительная сила живетъ внутри самого Фауста, она-то и должна спасти его въ минуту гибели, возстановить гармонію въ жизни его духовныхъ силъ, только ей надо побороть въ человк эгоистическое направленіе его душевныхъ стремленій, эгоистическую отршенность его отъ прочихъ людей, потому что это — нравственное извращеніе природы человка, источникъ его разрушенія.

Въ первой же сцен трагедіи, Фаустъ, терзаемый муками этой неестественности, думаетъ найти исходъ, призвавши Духа Земли. Ему хочется окунуться въ житейскія волны земного міра, хочется испытать все горе, все счастіе земли, извдать на себ блаженство и невзгоды всего человчества. Но его страстное желаніе переступаетъ человческіе предлы и выходитъ за рамки человческой природы. Кто бросается въ мірскія треволненія, чтобы утолить свою жгучую жажду, кто хочетъ пережить ихъ во всей полнот, тотъ не пользуется ими, подпадаетъ подъ ихъ вліяніе, увлекается ихъ потокомъ и падаетъ, не будучи въ силахъ бороться противъ него. Ослпленный чувствомъ своей силы, Фаустъ слишкомъ далеко зашелъ въ своихъ требованіяхъ и, внезапно поставленный передъ полнотою міровой жизни, онъ отъ страха передъ міромъ съ дрожью отворачивается отъ явившагося Духа. Духъ Земли даетъ ему почувствовать всю разницу между жизнью, проводимой среди книгъ, отчужденный отъ дйствительнаго міра, и жизнью, обнимающею и двигающею природу и человчество, жизнью, не подверженной перемн и тлнности. Между кабинетнымъ столомъ и животворной бурей дянія, между отдльнымъ человкомъ, этой ничтожной частью мірового тла, и жизненной полнотой цлаго, лежитъ громадная пропасть: это — разница между Фаустомъ и Духомъ Земли.

Не въ магіи сила, соединяющая человка съ Духомъ Земли, а въ полнот жизненныхъ явленій, магія можетъ только показать Духа и всю разницу между нимъ и Фаустомъ, поэтому вызванный Духъ тотчасъ исчезаетъ.

Но все-таки это не недосягаемый идеалъ, это естественная цль человчества, вполн ему достижимая, но достижимая только возможно полнымъ развитіемъ всхъ сторонъ человческаго духа. И Фаустъ, какъ представитель, какъ первенецъ и олицетвореніе человчества, долженъ къ тому придти, въ постоянныхъ заблужденіяхъ, правда, но все-таки не прельстившись окончательно никакимъ призрачнымъ, мишурнымъ блескомъ. Зародышъ этого стремленія есть вмст и залогъ исполненія стремленій человка, надобна только ему дорога, надобно развитіе, — и человкъ придетъ къ своей завтной цли. Въ этомъ-то отношеніи Фаустъ и можетъ быть названъ побдною псней человческаго духа.

Мефистофель напрасно въ пролог осмиваетъ эту возвышенную сторону человка, — разумъ, по его словамъ, только отблескъ небеснаго огня, ни къ чему не приводящій, и помогающій человку только ‘всхъ скотовъ въ скотств опередить’. На его насмшку надъ забавной ролью, которую приходится играть человчеству, и надъ его безуспшными стремленіями Господь отвчаетъ упоминаніемъ о Фауст и такимъ образомъ производитъ Фауста, такъ сказать, въ представители, въ типы человчества. Въ самомъ дл, прирожденное возвышенное стремленіе Фауста, его страсть къ познанію, преданность таинственному (магіи и ея силамъ), выражающаяся въ неудовлетворенности наукой, — что можетъ быть лучше для фактическаго посрамленія Мефистофеля, только-что насмхавшагося надъ подобными качествами человка и вотъ въ душ Фауста ршается вопросъ о судьб и жизни всего человчества. Если подобныя стремленія, возникшія изъ собственной силы и направленныя въ высочайшему, только бредъ, игрушка, блуждающій огонь, если они могутъ быть уничтожены и задушены, и человкъ станетъ, по словамъ Мефистофеля, ‘прахъ глотать и прахомъ тмъ гордиться’,— тогда, значитъ, въ человческомъ мір не существуетъ ничего поистин возвышеннаго, тогда жизнь человческая пустая шутка, всякое стремленіе безуспшно, тогда человкъ чрезъ него не возвышается, а постоянно падаетъ. Что это.не правда, что человчество призвано къ ршенію божественной міровой задачи, что это призваніе обнаруживается въ этихъ стремленіяхъ, — все это и подтверждаетъ. Господь на дл, указывая на Фауста. Но чмъ было бы человческое стремленіе, если бы не было испытанія мірскихъ треволненій? Чмъ было бы это испытаніе безъ искушеній? Если Господь долженъ быть правъ, то дьяволъ долженъ быть побжденъ, а потому онъ долженъ вести войну съ цлымъ ополченіемъ подвластныхъ ему силъ. Духъ искушенія принадлежитъ къ чувственному міру и невольно помогаетъ длу творенія, стремленіе, которое не извдало наслажденія и искушеній міра, не боролось съ ними и не одержало надъ ними побды, падаетъ въ полнйшемъ изнеможеніи. Жажда знанія есть также жажда мірского.

Натура, подобная Фаусту, должна пережить мірскія треволненія, она идетъ путемъ могучихъ страданій черезъ лсъ заблужденій, охватывается мірскими искушеніями и глубоко запутывается въ грх, она можетъ падать, но въ силу своего возвышеннаго стремленія не можетъ упасть окончательно, она должна, пробиваясь черезъ мракъ жизни, направить свои стремленія къ свту и очищенію. И это законъ ея собственнаго развитія, который объявляется въ пролог словами Господа, прежде чмъ онъ исполнится на дл въ жизни Фауста.

Этимъ обусловливается союзъ Фауста съ искусителемъ. Но такъ какъ очищеніе Фауста есть необходимая цль, то условіе между нимъ и дьяволомъ не можетъ быть договоромъ на какой-нибудь опредленный срокъ, по истеченіи котораго Фаустъ безвозвратно принадлежитъ аду и дьяволу. Фаустъ можетъ погибнуть только въ одномъ случа: если онъ потеряется, если онъ оставитъ свою борьбу и свои стремленія, если его сила схоронитъ себя, заглохнетъ или задохнется въ мірскихъ наслажденіяхъ, если онъ будетъ упорствовать въ наслажденіи, которое всегда иметъ свои границы, если онъ поработитъ себя удовольствію, которое всегда мимолетно, словомъ, если мсто возвышенныхъ стремленій заступитъ угожденіе своимъ собственнымъ удовольствіямъ.

Этого нельзя устроить договоромъ, но только испытаніемъ, такимъ испытаніемъ, которое обнимало бы всю жизнь. Поэтому съ одной стороны является Фаустъ съ своими возвышенными стремленіями, которымъ Мефжтофель удовлетворить не въ силахъ, съ другой стороны, Мефистофель разсчитываетъ на нетвердость человческой природы, которую легко совратить съ пути къ ея высокимъ цлямъ, легко удовлетворить низкими наслажденіями, заставить забыть эти высокія цли. Вопросъ заключается въ томъ, выдержитъ ли Фаустъ это испытаніе, найдетъ ли онъ хоть минуту счастія въ томъ, что ему можетъ доставить Мефистофель, останется ли вренъ своимъ высокимъ идеаламъ, и если да, то какимъ путемъ осуществитъ ихъ. Вели Фауста удовлетворятъ призрачныя блага, предлагаемыя Мефистофелемъ, значитъ, онъ проигралъ пари, онъ долженъ погибнуть, и все разршается. Если же нтъ, то или минута, которая удовлетворитъ Фауста, никогда не наступитъ, и тогда задача остается неразршенной, или если она наступитъ, эта минута удовлетворенія, такъ она должна наступить на пути истиннаго удовлетворенія, такъ какъ она должна наступить, чтобы закончить цль жизни и дйствій, чтобы привести пари къ окончательному разршенію, тогда Фаустъ, повидимому, проигрываетъ это пари, но въ дйствительности выигрываетъ его, то, что его удовлетворяетъ теперь, лежитъ не въ сутолок мірскихъ развлеченій и наслажденій, это бытіе до того очищенное, до того возвышенное собственными силами, что дьяволъ уже съ самаго начала проигралъ свою игру. Это-то предвчное очищеніе человка, нахожденіе имъ счастія въ жизни, осуществленіе своихъ великихъ стремленій и составляетъ предметъ Іётевской поэмы, въ этомъ Фаустъ и сходенъ съ ‘Божественной Комедіей’.

Самый искуситель вполн таковъ, какого именно нужно для исполненія этихъ цлей. Мефистофель не царь тьмы, являющійся во всемъ величіи и неодолимой, безъ помощи свыше, сил зла, какимъ онъ изображается у другихъ поэтовъ. Это частица самого Фауста, его отрицательная сторона, стремящаяся неудачно разрушать и оскорблять все высокое и святое. Поэтому и во вншнемъ образ, такъ сказать, въ воплощеніи своемъ, онъ является трагикомическимъ лицомъ, отрицательной силой, стремящейся разрушать, но на самомъ дл созидающею, силой, которую Фаустъ, носящій въ себ врожденную божественную силу, не можетъ не презирать. Фаустъ не можетъ не смотрть съ презрніемъ на эту кривляющуюся обезьяну Бога, какъ назвалъ дьявола Лютеръ, холопа, только передразнивающаго своего Господа, но на самомъ дл служащаго его цлямъ. Самый договоръ съ Фаустомъ обращается для него въ путы, такъ что во второй части трагедіи онъ становится въ такія комическія положенія, въ которыхъ онъ, обязанный договоромъ, вынужденъ безпрерывно трудиться, въ противность его собственной природ, на исполненіе такихъ желаній Фауста, изъ которыхъ, ясно для него, должно истекать добро или которымъ онъ вынужденъ сознаться въ своемъ безсиліи. По природ онъ нсколько родственъ Духу Земли, — онъ принадлежитъ къ разряду духовъ, ‘витающихъ межъ небомъ и землею’, демоновъ изъ земныхъ факторовъ, близко знающихъ земную породу людей съ ея слабостями, страстями и самообманами. Онъ хорошо знаетъ, куда влечетъ раздраженная и жадная жажда наслажденій, и довольно полно высказываетъ программу своей дятельности въ монолог посл договора. Онъ пойдетъ рядомъ съ опрометчивыми, не сдерживаемыми разумомъ стремленіями Фауста, который далъ волю своимъ влеченіямъ и уже идетъ по скользкому пути. Съ этимъ Фаустомъ легко покончить, онъ пресытился разумомъ, онъ уже жаждетъ. Мефистофель погонитъ эту жажду отъ наслажденія къ наслажденію, никогда не дастъ ей отдохнуть, никогда не утолитъ ея для того, чтобы только она была раздраженне и ненасытне, пока она не обратится въ прахъ. Погибель для Фауста въ этомъ случа врна. И дйствительно, во второй половин первой части трагедіи ему удается раржечь до апогея эгоизмъ Фауста, заставить Фауста принести въ жертву себ невинное созданіе, преступное только своею чистою, безкорыстною, беззавтною любовью къ нему. Такой разгаръ эгоизма длается для Фауста адомъ, и въ этомъ ад мы оставляемъ Фауста въ послдней сцен первой части. Но торжество дьявола недолго. Во второй части трагедіи Фаустъ является въ круговорот общественной жизни, его чувство и мысль направлены къ идеаламъ красоты, правды и счастья въ жизни людей, объяты и управленія стремленіемъ къ наслажденію этими идеалами и осуществленію ихъ въ жизни человчества. Въ его душ, разбуженной вліяніемъ на него любви Гретхенъ, постепенно просыпаются какъ бы спавшія новыя живыя силы, ведущія его къ единенію съ природой. По мр его нравственнаго совершенствованія слабетъ въ немъ прежній эгоизмъ, онъ проникается желаніемъ внести гармонію и счастіе въ жизнь людей и открыть просторъ для ихъ творческихъ силъ. Изъ громителя неба Фаустъ становится побдителемъ земли и, въ предвкушеніи осуществленія рая на земл, находитъ счастливйшую минуту жизни. Такимъ образомъ, задача разршена. Мефистофель въ силу договора стремится овладть душой Фауста, но въ ней нтъ уже ничего отрицательнаго, въ ней царитъ одно положительное, и духу отрицанія нечего взять. Въ эпилог душа Фауста возносится на небо, гд Гретхенъ своими молитвами предъ Царицею небесной, помогаетъ Фаусту расти и восходить изъ силы въ силу и подниматься въ высшія сферы вднія и радости.

Фаустъ былъ любимымъ дтищемъ Гёте, онъ писалъ его впродолженіе 30 лтъ, выражалъ въ немъ яркими образами воспринятое его душою, все пережитое имъ и обработанное его мыслью и чувствами. Такимъ образомъ возникло это высоко-художественное произведеніе, и такое возникновеніе его отразилось не только на форм, но и на самомъ характер героя — Фауста. Въ геніальномъ средневковомъ ученомъ, какъ въ зеркал, то и дло отражается самъ Гёте съ тмъ или другимъ своимъ воззрніемъ, съ тою или другою своею мыслью. Мало того, Гёте, возводя Фауста въ типы, въ представители человчества, создалъ его такъ, чтобы ходъ его внутренняго развитія былъ аналогиченъ тому, какому слдовало сознаніе человчества отъ среднихъ вковъ до новйшаго времени, отъ средневковой схоластики и аскетической мистики, которой подавлялся человкъ, и отъ пониманія жизни среди людей какъ источника зла, до идеаловъ нашего времени — преобразовать эту жизнь по началамъ правды. Въ силу этого Гёте и взялъ героя для своей драмы въ кель средневковаго ученаго, что бы привести къ синтезу жизни, къ сознанію полнаго удовлетворенія и блаженства, къ дятельной работ на осуществленіе идеаловъ правды, красоты и счастья въ жизни человчества. Въ первыхъ сценахъ Фаустъ является намъ какъ бы вторымъ Нарацельсомъ, отъ средневковой схоластики онъ обращается къ природ, которую во средніе вка считали во власти дьявола и духовъ нейтральныхъ, ‘витающихъ межъ небомъ и землею’. Движимый силою своего ума, не нашедшаго удовлетворенія въ самомъ себ, и возбужденнаго желанія проникнуть умомъ въ тайны жизни, изучать ея явленія и дла и потомъ погрузиться въ пучину движеній и волненій міра, отреченія отъ котораго требовала аскетика римской церкви, Фаустъ переживаетъ тотъ же переломъ, который переживало человчество въ вкъ Возрожденія, обновившій идеалы человчества изученіемъ античнаго міра и сознаніемъ правъ человка на свободу, независимость и самостоятельность, — переломъ, приведшій къ постановк и ршенію задачъ общественной жизни, къ примиренію идеаловъ добра и красоты съ свободою и требованіями жизни дйствительной. Эту параллель Гёте всегда иметъ въ виду и пользуется всми подробностями легенды о Фауст для образнаго выясненія путей нравственнаго развитія народовъ и человчества. Будучи самъ однимъ изъ лучшихъ людей новаго времени, онъ въ художественныхъ образахъ заключилъ свои вззляды на будущность человчества, сдлавъ свою трагедію, такъ сказать, апокалипсисомъ, предрекающимъ его будущность. Сообразно съ этимъ значеніемъ Фауста Гёте придаетъ ему чрезвычайно своеобразную форму, пренебрегши формою драмъ своего времени и давъ намъ, такъ сказать, драматическую біографію своего героя. Фантастическій элементъ поэмы, переплетаясь съ реальнымъ, не покидаетъ драмы до конца, такой характеръ драмы, а также и ея форма даютъ поэту полную свободу, не стсняясь обстановкой, временемъ, мстомъ, проявить свой геній въ его полной красот и блеснуть глубиной изображенія, дкостью сатиры, легкостью фантазіи и простотой и величавостью поэтическихъ картинъ.

Тотъ громадный и разнообразный матеріалъ, который представляли различныя подробности легенды о Фауст. Гёте размстилъ слдующимъ образомъ. Трагедія открывается прологомъ въ небесахъ, гд завязывается пари между Господомъ и Мефистофелемъ относительно смысла человческаго стремленія, при чемъ человчество олицетворяется въ Фауст. Въ первыхъ сценахъ, слдующихъ за прологомъ, мы видимъ Фауста, страдающаго вслдствіе отршенія отъ живой естественной жизни, ему хочется извдать жизнь съ ея страстями и бурями, но магія не можетъ ему помочь, и Духъ Земли съ презрніемъ отворачивается отъ него. На помощь къ исполненію его страстнаго стремленія, а также для искушенія его постоянства и духовной высоты, является Мефистофель, духъ лукавый и отрицающій, желающій смшать съ грязью полубога, стремящагося овладть безконечнымъ. Между ними возникаетъ договоръ, въ силу котораго Фаустъ долженъ принадлежать Мефистофелю посл первой счастливой минуты, которую Мефистофель доставитъ, чтобы удовлетворить стремящагося Фауста. Мефистофель долженъ ему предлагать все, чмъ онъ располагаетъ, долженъ показать ему вс разнообразные фазисы жизни, начиная съ нижайшихъ и грубйшихъ ея ступеней, съ погреба Ауэрбаха и кухни вдьмы до безконечнаго океана ея, волнующагося въ сред тхъ, которые длаютъ судьбу человчества. Въ маленькой сцен, слдующей вслдъ за договоромъ, Мефистофель, отъзжая съ Фаустомъ изъ Фаустовой кельи, общаетъ показать ему сначала малый, а потомъ большой свтъ. Этимъ набрасывается планъ дальнйшаго хода трагедіи, планъ, въ силу котораго трагедія сама собой распадается на дв половины.

Въ первой части Фаустъ взятъ въ его особенной отъ всхъ другихъ людей жизни, жизни, запертой въ свое эгоистическое я. Это — могучій волей, чувствомъ и умомъ геніальный духъ, титаническая природа котораго погружена въ сам^Гсебя, въ свои ничмъ неудержимыя стремленія проникнуть въ тайны Божества и природы, насильственно и побдоносно вторгнуться въ ея таинственныя глубины мірозданія не для чего иного, какъ для удовлетворенія страстныхъ стремленій своего я,— стремленій, цли которыхъ лежатъ за предлами, доступными для человка. Весь видимый міръ для него не боле, какъ предметъ для операцій ума, какъ средство для цлей, лежащихъ за міромъ этихъ явленій. Для людей онъ только предметъ суеврнаго благоговнія предъ его ученостью и благодарности за мнимую пользу, будто бы приносимую имъ. Взаимнаго душевнаго сліянія, любви между нимъ и остальными людьми нтъ. Онъ живетъ только для себя,— онъ одинокъ. Въ этой жизни нтъ для него удовлетворенія: въ такомъ состояніи онъ самъ — сила разрушительная, и въ конц всхъ его стремленій и желаній — безнадежность и отчаяніе. Удовлетвореніе ждетъ его только въ жизни, общей съ человчествомъ, жизни, которой онъ сначала учится въ малыхъ размрахъ, въ маломъ мір, жизни, въ которую онъ входитъ сначала только съ эгоистическимъ чувствомъ плотской любви къ ребенку-Маргарит. Но потомъ эта жизнь широкимъ колесомъ захватываетъ его, и вотъ онъ во второй части трагедіи въ центр историческихъ событій, въ центр сферъ, объемлющихъ жизнь и судьбы народовъ. Тутъ онъ весь погруженъ въ думы объ идеалахъ красоты и совершенства въ жизни, его душа полна неутомимой жаждой и неодолимой энергіей стремленія открыть глубокіе источники первичныхъ силъ, преобразующихъ жизнь человка по этимъ идеаламъ. Онъ живетъ не для себя, а для человчества, для счастья людей, и потому самъ превращается въ творческую силу, пролагающую путь къ этому счастію, и въ этомъ находитъ свое личное счастье, находитъ своего Бога. Въ этомъ и заключается послднее слово великаго мыслителя-художника, завершившаго свое міросозерцаніе.

Такимъ образомъ, чтобы прослдить ходъ событій въ первой части трагедіи, мы должны разсмотрть сначала прологъ въ неб, какъ увертюру трагедіи, затмъ первыя сцены, изображающія первоначальное состояніе Фауста и его договоръ съ Мефистофелемъ, наконецъ, прохожденіе Фаустомъ различныхъ ступеней жизни,— ауэрбаховскаго погребка, кухни вдьмы, обновленіе его любовью Гретхенъ, бурную оргію Вальнургіевой ночи, до сцены въ темниц, стоящей заключеніемъ перваго періода жизни Фауста и обусловливающей переворотъ его дальнйшей дятельности, изображаемой во второй части.

ВСТУПЛЕНІЕ КЪ ТРАГЕДІИ. ПРОЛОГЪ ВЪ НЕБЕСАХЪ.

‘Фаустъ’ начинается меланхолическимъ посвященіемъ, въ которомъ Гёте, принимаясь вновь за свой давно заброшенный юношескій трудъ, съ тайной грустью вспоминаетъ т далекіе годы, которыми были навяны первыя картины его созданія. Двадцать четыре года протекло съ того времени, какъ мысль о Фауст впервые зародилась въ ум Гёте. Извстно, съ какимъ отвращеніемъ Гёте принимался за работу, разъ уже брошенную. Онъ называлъ ее ‘лоскутомъ изношеннаго платья, старой сброшенной кожей зми’ и говаривалъ, что если бы онъ замтилъ какой-нибудь недостатокъ въ произведеніи, уже опубликованномъ, то исправленіе его стало бы для произведенія большимъ недостаткомъ. Посл путешествія въ Италію онъ до того возросъ, до того отдалился отъ своихъ юношескихъ произведеній, что могъ смотрть на нихъ не иначе, какъ свысока, не исключая даже и высоко цнимаго Шиллеромъ отрывка изъ Фауста. Насколько низко онъ цнилъ послдній, ясно изъ того, что онъ въ своихъ письмахъ къ Шиллеру называетъ его ‘варварствомъ’, шуткой и т. д. Теперь же, когда онъ вновь принялся за него, ему чужда публика, передъ которой должно явиться его твореніе, и онъ обращается къ былому съ священнымъ трепетомъ благоговнія передъ тмъ міромъ, который находится вн предловъ чувственнаго, и гд онъ надется встртить былое и близкихъ его сердцу людей.

Приступая къ трагедіи, Гёте считаетъ нужнымъ предпослать ей нкоторое ‘извинительное письмо’, какъ Фишеръ называетъ ‘Прологъ въ театр’. Этотъ прологъ не относится непосредственно къ трагедіи, но выражаетъ взглядъ Гёте на поэта, публику, творчество и на свое послдущее произведеніе! Подобнымъ же прологомъ сопровождается ‘Сакунтала’, индійская драма, глубоко цнимая Гёте, тамъ также директоръ театра, призывая одну изъ актрисъ, сообщаетъ ей названіе пьесы и выражаетъ сомнніе, понравится ли эта пьэса публик, на что актриса отвчаетъ псней, въ которой говорится, что драма должна непремнно угодить всеобщему вкусу. Подобно этому, Гёте выводитъ также директора театра съ его корыстными цлями и зрителей, представителемъ которыхъ служитъ комикъ, нчто въ род ГансъВурста на нмецкомъ народномъ театр, заботящійся только о смшномъ и занимательномъ въ драм. Рядомъ съ ними является поэтъ, въ рчахъ котораго нетрудно узнать голосъ самого Гёте. Житейская философія первыхъ не можетъ ужиться съ восторженнымъ идеальнымъ воззрніемъ поэта, и въ отвтъ на вызовъ директора дать ему драму, способную привлечь массу публики, открывается самая трагедія, которая хотя по вншности и соотвтствовала бы требованіямъ директора театра и могла

Зрителя сводить подрядъ

Съ высотъ небесъ чрезъ землю въ адъ,

но внутренними своими качествами нимало не подходитъ къ его желаніямъ.

Прологъ въ неб составляетъ самую завязку трагедіи. Гёте взялъ его изъ книги Іова, гд Сатана также является Господу и говоритъ ему, что обошелъ землю. И сказалъ ему Господь: Видлъ-ли ты раба моего Іова? Вдь, нтъ никого такого, какъ онъ на земл. И отвчалъ Сатана: ужели ты думаешь, что Іовъ даромъ боится тебя? Простри руку твою и коснись плоти его и кости его, и онъ предъ лицомъ твоимъ отречется отъ тебя. И сказалъ Господь Сатан: Вотъ пусть все, что есть у него, будетъ въ рук твоей, но только его самого да не коснется рука твоя. И отошелъ Сатана отъ Господа. Подобную же картину рисуетъ и Гёте въ ‘Пролог’. Является Господь, окруженный добрыми духами, и три архангела прославляютъ міротвореніе. Рафаилъ прославляетъ небесныя свтила, ‘громомъ вковчнымъ’ поющія хвалу Творцу. Идея ‘вковчнаго грома’, производимаго солнечнымъ круговоротомъ, открываетъ намъ высокую, чрезвычайно живую и выразительную картину. Это мастерской мазокъ художника-реалиста, чрезвычайно своеобразно индивидуализирующій всю сцену. Гавріилъ воспваетъ движеніе земли и постоянство ея основъ въ ея вковчномъ вращеніи и движеніи. Михаилъ сосредочиваетъ вниманіе на стихійныхъ явленіяхъ, которыя ‘кипятъ порукой круговой’, и вс чтутъ ненарушимую гармонію, которая всюду царствуетъ, несмотря на то, что

Грохочутъ громы, разсыпаясь.

И блещутъ срные огни.

Въ заключеніе вс трое повторяютъ хоромъ послднее четверостишіе первой строфы, въ которой особенно подчеркивается идея вчной правильности и порядка вселенной. идея ‘кроткаго дня’ Божія:

Творецъ! какъ въ первый день созданья

Прекрасенъ, чуденъ міръ весь твой!

Среди этой сцены небесной гармоніи является Мефистофель — духъ отрицанія, сынъ Хаоса. Ему непонятны все сіяніе, весь блескъ творенія, который воспваютъ ангелы, онъ начинаетъ пародировать ихъ, для него міръ не ч,^денъ, а чудёнъ, и онъ въ юмористическомъ тон указываетъ Господу, какой жалкой тварью сдлалъ Богъ царя своего творенія:

Миніатюрное земное божество

Чудно какъ въ первый день созданья.

Тутъ невольно приходитъ мысль, что поэтъ въ этой псни не ограничился только представленіемъ и широкой картиной движенія небесныхъ сферъ, а провелъ нкоторую моральную антитезу, обнаруживающуюся въ появленіи Мефистофеля, которая непремнно предсказываетъ конецъ и смыслъ поэмы. Кром ея поверхностной, очевидной мысли, эта сцена иметъ еще глубокое символическое значеніе и даетъ ключъ къ пониманію дальнйшаго хода драмы. Если въ физическомъ, вншнемъ мір безконечная вереница небесныхъ тлъ управляется вчными, непоколебимыми законами, такъ что, не смотря на ихъ безконечное разнообразіе, они предохранены отъ всякаго рода столкновеній, то не разсудительно ли врованіе, что такіе же законы, какіе царствуютъ въ видимыхъ противорчіяхъ и вншнемъ безпорядк человческаго бытія, управляютъ и внутреннею его стороною, хотя наше око и слишкомъ слабо, чтобы ихъ усмотрть? Если ‘кроткій день’ пощаженъ и почтенъ громами и молніями, то и въ нравственномъ мір, среди индивидуальныхъ страданій, бдствій и погибели, не властвуетъ ли законъ развитія и безконечнаго перехода изъ одного въ другое лучшее состояніе? И если неправда, будто разумъ человческій такъ жалокъ, какъ его рисуетъ Мефистофель, будто съ нимъ человкъ только ‘всхъ скотовъ въ скотств опередилъ’, будто возвышенныя стремленія человка только сбиваютъ его съ обычнаго плотскаго и скотскаго пути и не могутъ возвысить его до божественнаго, такъ что онъ только, какъ сверчокъ.

Не ходитъ онъ, хотя и не летаетъ,

будто они, повидимому, только губятъ человка, и человкъ

Добро бъ еще въ трав спокойно онъ сидлъ, —

Нтъ, каждый мигъ онъ въ лужу залзаетъ,

то вс нападенія силы, враждебной разуму, враждебной возвышенному стремленію человка, также останутся безуспшными и безполезными, какъ бури и громы, стремящіеся помрачить ‘кроткій день’ Господа. Поэтому когда Мефистофель отпускаетъ насмшку надъ забавной ролью человчества. Господь прямо указываетъ ему на Фауста, на Фауст, котораго Господь называетъ своимъ достойнымъ слугой, долженъ исполниться этотъ законъ, а онъ какъ разъ подходитъ къ этому сорту людей. Мефистофель самъ его именно такъ характеризуетъ.

Да, надо честь отдать, онъ не подъ стать другимъ.

Безумецъ, неземнымъ все думаетъ питаться

И, жаждой къ недоступному томимъ,

Въ безуміи своемъ не хочетъ сознаваться.

Свтлйшую звзду давай съ небесъ ему

И высочайшія земныя наслажденья,

И ненасытному уму

Едва ли цлый міръ дать въ силахъ утоленье.

Такимъ образомъ, передъ нами является основная черта характера Фауста,— онъ титанъ, сынъ земли, стремящійся сорвать покровъ съ небеснаго. На эту черту Фауста Мефистофель разсчитываетъ для его погибели, но на нее же смотритъ Господь, какъ на путь къ спасенію Фауста. Мефистофель думаетъ исказить ее, разрушить ее ею же самой, заставить привести Фауста къ тому, что онъ вмсто высокаго, чистаго, святого, съ такой же страстной жадностью ‘будетъ прахъ глотать и прахомъ тмъ гордиться, точь въ точь пріятель мой извстный райскій змй’. Господь же, напротивъ, увренъ въ немъ, онъ знаетъ, что ‘блуждаетъ человкъ, покуда онъ стремится’, и это заблужденіе неразрывно связано со стремленіемъ, оно продолжается, пока длится земное бытіе человка, пока дйствуетъ сила стремленія.

Но спасеніе Фауста есть плодъ его естественнаго развитія и оно непремнно. Въ стремленіи своемъ онъ постепенно очищается, и если онъ продолжаетъ заблуждаться, то потому, что очищеніе не есть непогршимость, оно не исключаетъ изъ себя заблужденія и стремленія, но исключаетъ возможность попасть окончательно въ сти искусителя. Поэтому, пока есть стремленіе, есть заблужденіе, въ жизни стремящагося человка нтъ ни одного момента, въ который онъ былъ бы выше заблужденія, надежда на его погибель тмъ врне должна казаться сатан, такъ какъ чувственный человкъ изъ одного искушенія впадаетъ въ другое и походитъ на добычу, которая никогда не ускользаетъ и съ которой можно играть, какъ кошка съ мышкой. И если между Господомъ и Мефистофелемъ возникаетъ пари въ этомъ случа, то Мефистофель долженъ будетъ непремнно проиграть, потому что онъ, самъ того не понимая, есть только орудіе въ Божіихъ рукахъ, орудіе для того, чтобы дьявольски разжигать въ человк страсти, будить его духовныя силы и ‘тмъ вести къ добру, хоть служитъ злу онъ самъ’. Фаустъ долженъ противостоять искушеніямъ и выйти къ свту изъ заблужденій, чтобы оправдать честь, оправдать слово Господа, поручившагося за него, и что онъ это сдлаетъ, показываетъ дальнйшее развитіе поэмы, — этой теодицеи новаго времени. Свои слова Господь заключаетъ обращеніемъ къ ангеламъ, въ которомъ Онъ поощряетъ ихъ преуспвать въ любви и въ объединеніи отрывочныхъ явленій жизни связью разума, — двухъ средствъ, которыми познается Онъ самъ, — единство началъ и смыслъ мірозданія.

А вы, сыны блаженные мои,

Любуйтеся живой красой созданья,

Все сущее объемля гранью

Всепримиряющей любви.

А что въ минутномъ видимо явленьи,

Скрпляйте узами мышленья.

Посл этого небо закрывается, и оставшійся Мефистофель отпускаетъ насмшливую шутку относительно своихъ бесдъ съ Богомъ, шутку, какъ бы заставляющую думать, что поэтъ въ конц концовъ погубитъ своего героя, но такой пріемъ, разъ уже употребленный въ заключительныхъ словахъ директора въ ‘Пролог на театр’, есть одинъ изъ любимыхъ пріемовъ Гёте, онъ часто прибгаетъ къ такому эффекту, чтобы глубже оттнить передъ читателемъ и, такъ сказать, подчеркнуть окончательную развязку.

ПЕРВАЯ СЦЕНА. ДУХЪ ЗЕМЛИ. ВАГНЕРЪ.

Первыя строки монолога, которымъ открывается первая часть трагедіи, уже показываютъ намъ Фауста человкомъ съ энциклопедическимъ знаніемъ, человкомъ, изучившимъ omne scibile, всю сокровищницу современной науки. Въ негодованіи Фауста на слабость человческаго знанія слышны отголоски кукольной комедіи, откуда этотъ монологъ заимствованъ, но безжизненный призракъ народнаго сказанія преобразился и ожилъ подъ руками молодого и цвтущаго поэта. Гёте вдохнулъ въ него свою собственную титаническую, страстную душу, и въ его груди стало биться человческое Сердце, стали трепетать и дйствовать человческія чувства. Фаустъ въ томъ вид, какимъ мы его имемъ теперь, есть такой вчный, чисто человческій типъ, который не обусловливается какимъ-нибудь временемъ или мстомъ, но является во всхъ вкахъ и народахъ, пока человчество живетъ и таитъ въ своей груди Прометеевскую искру. И этотъ титанъ прикованъ къ жизни въ книжной пыли, жизни въ безплодныхъ умствованіяхъ. Его геніальная душа исполнена горячей жажды знанія, въ ней жила постоянная надежда, что пыль современемъ поуляжется и откроется наконецъ источникъ, который утолитъ эту жажду, усладитъ эту жизнь, полную постоянныхъ иллюзій и лишеній, насильно подавляющую изъ любви къ правд вс порывы и стремленія молодой веселости, приковывающую себя къ рабочему столу, какъ къ галер. Но наконецъ наступаетъ моментъ, когда подобная натура становится не въ силахъ выносить такого мученія, скидываетъ съ себя оковы, стряхиваетъ пыль, и стремленіе къ жизни и природ, подобно огненному потоку, неудержимо прорывается наружу. Съ такого момента начинается трагедія и именно этимъ вдохновлены первыя строки монолога Фауста. Онъ терзается ненасытной, неумолкающей жаждой знанія, жаждой проникнуть въ тайны природы, но путь цеховой учености съ каждымъ шагомъ отдаляетъ его отъ нея. Онъ ничего не достигъ, кром обмана и пустыхъ призраковъ и, мало того, онъ долженъ притворствовать въ этой внутренней бдности, которую онъ видитъ насквозь, и прикрывать наготу мнимою важностью. Только однимъ онъ впереди: онъ отлично видитъ все ничтожество мелочной учености, которую другіе выставляютъ на показъ, которой они прикрашиваются и гордятся. Это — увренность въ полнйшемъ отчаяніи, которая больше не иметъ ни малйшихъ сомнній, которая вмст со страхомъ все разбиваетъ въ прахъ и ничего не оставляетъ у себя, кром чувства полнйшей жизненной пустоты, чувства, нескрашиваемаго даже наслажденіемъ вншними благами. Его влечетъ магія, общающая ему открыть ‘святыя тайны бытія’, жизни въ природ, лунный лучъ, трепетно проникающій въ его келью, говоритъ ему о широкошумный полнот жизни, окружающей стны его темницы, о роскоши, среди которой человкъ поставленъ природой, онъ манитъ его на просторъ, на горныя вершины, въ хоры таинственныхъ духовъ природы. Но этотъ внутренній голосъ властвуетъ надъ нимъ и покоряетъ его себ, а другой могущественно заглушаете вс другія пламенныя стремленія его сердца и, владычествуя безконечно надъ его духомъ, неодолимо влечете его не въ среду жизни, не къ наслажденіямъ всхъ прочихъ созданій, а за предлы міра явленій, въ т таинственныя безпредльныя пространства, гд исчезаютъ вс осязаемыя формы, гд таятся вс смена жизни, гд совершается первое движеніе живыхъ силъ, ткущихъ непосредственно осязаемую человкомъ живую одежду невдомой всеобъемлющей сущности. Этотъ міръ можете быть ему открытъ только магіей, и ключемъ къ нему Фаустъ избираетъ книгу Нострадама.

Эту книгу Гёте приписалъ Пострадаму совершенно безъ всякаго основанія. Нострадамъ (Michel de Notre Dame, по латыни Nostradamus) былъ приблизительно современникъ Фауста (1503—1566), онъ былъ французскимъ придворнымъ врачемъ и. кром календаря съ предсказаніями погоды и собранія пророчествъ, выраженныхъ въ римованныхъ четверостишіяхъ, никакихъ сочиненій не оставилъ. Впрочемъ, онъ пользовался славою пророка и волшебника, такъ, ему приписывались многія другія книги.

Раскрывая книгу Нострадама, Фаустъ на первомъ лист ея видитъ изображеніе Макрокосма. По мистико-кабаллистическому ученію существуютъ два міра: Макрокосмъ, великій міръ — вся вселенная и Микрокосмъ, малый міръ — человкъ. Эти два міра стоятъ лицомъ къ лицу, симпатизируютъ другъ Другу и дйствуютъ другъ на друга. Макрокосмъ образуютъ три міра: стихійный, небесный и сверхнебесный или духовный, ангельскій міръ. Все, что находится въ каждомъ изъ этихъ трехъ міровъ, имете себ подобіе въ прочихъ, и вс три находятся въ постоянномъ взаимномъ общеніи. Божественная сила, обитающая въ ангельскомъ мір, проливается одухотворенными лучами въ небесный, а оттуда въ стихійный міръ, въ свою очередь оба послдніе міра стремятся присущимъ имъ стремленіемъ въ первый, и такимъ образомъ возникаетъ постоянное движете вверхъ и внизъ, прекрасно изображенное поэтомъ въ вид передачи сосудовъ жизни жизненными силами. При вид этой картины Фаустъ поражается всюду царствующей гармоніей міровъ и проникается завтомъ мудреца никогда не отчаиваться въ поискахъ духовнаго міра.

Незапертъ міръ духовъ, но дремлетъ разумъ твой

И сердце мертвенной холодностью закрыто.

Воспрянь алкающій, безтрепетной стопой

И грудью перстною, въ лучахъ зари омытой.

Омытіе въ лучахъ зари означало на каббалистическомъ язык посвященіе въ высшее таинственное знаніе, присущее второму міру — міру духовъ, гд такое знаніе сіяетъ какъ свтъ зари, порождаясь истеченіемъ божественной воли, создавшей міръ духовъ. Въ такомъ знаніи книга и приглашаетъ Фауста искупать свою душу.

Но прекрасная картина сплетенія и взаимодйствія всхъ силъ вселенной есть только холодный знакъ, образъ, призракъ, доступный уму, непитающій чувства, не поднимающій и не расширяющій, а подавляющій его силы. Источники жизни, все наполняющіе, для него недоступны, и съ этимъ горькимъ сознаніемъ онъ перевертываетъ страницу.

Онъ видитъ изображеніе Духа Земли — олицетвореніе жизни природы во всей ея великой полнот. Этотъ духъ ему понятне, ближе Макрокосма, и тмъ сильне охватываетъ его желаніе испытать радость и горе земли, стать лицемъ къ лицу передъ всей полнотой міровой жизни. Собственной своей погибелью заклинаетъ его Фаустъ явиться, страстнымъ зовомъ души онъ призываетъ Духа,— не по какому-нибудь предписанію магической книги, не по какой нибудь кабаллистической формул, по единственно силой натуральной магіи человка, неотразимой силой воли, сердечнымъ желаніемъ, совершенно овладвшимъ всми духовными силами жизни и направляющимъ ихъ къ одной цли. Такая воля покоряетъ Духа, онъ является Фаусту, но Фаустъ трепещетъ и отвертывается, хотя онъ долго и страстно стремился его видть. Человкъ, какъ существо конечное, не въ силахъ стать лицомъ къ лицу съ абсолютной правдой, только въ вдохновенномъ прозрніи на одинъ мигъ можетъ онъ увидть. Но такъ какъ человкъ только часть, только одинъ звукъ великаго аккорда природы, поэтому онъ только часть Духа Земли и частію подобенъ ему. А подобное, по ученію греческихъ философовъ, познается только подобнымъ, и Фаустъ не можетъ обнять Духа. Между кабинетнымъ столомъ и животворной бурей дянія въ вчнобушующемъ мор созданія слишкомъ большая разница, но разница количественная, а не качественная. Человкъ можетъ постигнуть Духа Земли, потому что онъ на него походитъ, а походитъ онъ на него потому, что Духъ ему понятенъ. Дти — плоть и кровь своего созданья, и если этотъ создатель безконечно больше каждаго изъ своихъ безчисленныхъ дтей, то по существу своему онъ все таки одно съ ними. Фаустъ правъ, признавая въ себ равенство съ нимъ въ самомъ существ своемъ, но жалокъ и ничтоженъ въ сравненіи съ безконечной мощью, раздляющею каждое отдльное существо отъ существа всхъ существъ.

Тотчасъ посл исчезновенія Духа, къ Фаусту является его famulus Вагнеръ, типъ самодовольной посредственности, одинъ изъ букводовъ, въ ряды которыхъ поставилъ себя нкогда Фаустъ и которыхъ онъ теперь отъ души ненавидитъ и презираетъ. Это — противоположность Фаусту, сухой эмпирикъ, ученый, постоянно заботящійся объ увеличеніи своихъ познаній, не замчающій мелочности своихъ поисковъ, потому что это вполн согласно со вкусомъ его посредственности. Вагнеры учатся и учатся цлые вка, но никогда не достигаютъ истины. Они ‘ищутъ кладъ рукою жадной и рады, находя червей’. Такъ какъ они сами никогда ничего новаго не открыли, не придумали, они старательно собираютъ открытое и придуманное другими. Вагнеръ приходитъ къ Фаусту только потому, что онъ, услышавъ восторженный голосъ Фауста, подумалъ, что Фаустъ декламируетъ греческую трагедію, и пришелъ поучиться декламаціи. Онъ не иметъ ни малйшаго понятія объ изліяніи сильныхъ природныхъ чувствъ, если онъ слышалъ, что Фаустъ разговариваетъ вслухъ, то ему не можетъ не придти мысль о декламаціи, какъ весьма полезномъ и пригодномъ искусств. Жалко и смшно его стремленіе научиться дйствовать на людей, кропотливо набранными громкими словами, нанизанными на нихъ идеями, похищенными у другихъ. Появленіе такого представителя заурядной, цеховой учености въ минуту сильнйшаго паоса, глубочайшихъ потрясеній духа, стремящагося въ самую глубину основъ мірозданія и жизни, но оставленнаго на рубеж, отдляющемъ человка отъ безконечнаго, открываетъ всю бездну, отдляющую мертвое знаніе отъ того, которое изливаетъ вокругъ себя неизсякаемый потокъ жизни. Сознаніе этой бездны теперь еще глубже поражаетъ Фауста при вид тупого надменнаго себялюбца, воображающаго, что владетъ знаніемъ. ‘Иль это значитъ знать?’ восклицаетъ онъ,

Сокрытую отъ вка,

Кто сметъ истину напрасно разглашать?

Немногихъ тхъ, кому пришлось ее узнать.

И кто ее толп безумно открываетъ, —

Тхъ жгли за то, да распинали!

Но Вагнеру нтъ дла до этого верховнаго знанія, онъ хочетъ своего обычнаго зауряднаго пережевыванія чужихъ мыслей, и эти слова, выходящія изъ самой глубины души, исполненной горя и отвращенія, онъ принимаетъ за учебную бесду.

А я хоть до утра не прочь

Въ ученомъ спор упражняться

говоритъ онъ. Ему нужно все заученное, все вычитанное изъ книгъ, онъ каждый день заучиваетъ что-нибудь новое, и если бы можно было, онъ собралъ бы всю ученость въ одну кучу,—

Хоть я и очень много знаю,

Но мн бъ хотлось все узнать!

Тотчасъ за уходомъ Вагнера слдуетъ второй монологъ Фауста. Двойная противоположность рзко чувствуется въ его душ. Стремленіе къ первобытной природ вызываетъ Духа Земли, и уничтожается при вид творческой полноты, чувствуя свою безпомощность, но съ одной стороны Духъ Земли, съ другой стороны мыслитель-мечтатель, просвщенный всякой ученостью и всякими изслдованіями, одновременно и жаждущій, и боящійся мірскихъ треволненій, вотъ первая противоположность. Непосредственно за ней, какъ бы въ дополненіе, слдуетъ другая: контрастомъ съ геніальнымъ мыслителемъ является ученая, самодовольная, пропитанная книжной пылью, какъ бы какимъ-то цлительнымъ бальзамомъ, олицетворенная неестественность. Между этими двумя безднами стоить Фаустъ, одинокій во всей необъятной для него пустын — вселенной. Но онъ долженъ быть еще благодаренъ Вагнеру, Вагнеръ ему ярко показалъ, какъ ничтожны вс его стремленія къ высшему знанію, истиннаго познанія для человка нтъ, а т жалкія игрушки, которыя занимаютъ людей, въ род Вагнера, — не сейчасъ ли онъ ихъ такъ горько презиралъ? а все-таки онъ не можетъ помириться съ сознаніемъ своего безсилія.— ‘Я, образъ Божества!’ повторяетъ онъ слова, вырвавшіяся у него тотчасъ посл явленія духа.—

Я, образъ божества, себя воображавшій

Передъ зерцаломъ правды вковой,

Сіянье свта вчнаго впивавшій

И съ духа мощнаго совлекшій прахъ земной,

Я, выше ангела избыткомъ бурныхъ силъ.

Стремившійся въ природ воплотиться,

Съ ея живящей силой съединиться,—

Какъ тяжко долженъ былъ за то я поплатиться!

Какъ громомъ онъ меня сразилъ!

За свои высокія стремленія онъ осужденъ на безысходное мученіе. Жизнь и природа горько надъ нимъ иронизируютъ. Онъ не знаетъ поддаваться-ли этимъ стремленіямъ, существованіе которыхъ онъ, правда, считаетъ залогомъ возможности ихъ исполненія. Но онъ слишкомъ глубоко чувствуетъ, что матерія будетъ постоянно мшать порывамъ духа къ возвышенному познанію, и наши дла, какъ и наши страданія, отягощаютъ ихъ. Съ одной стороны,— какъ бы могущественно ни было наше стремленіе, оно подавляется желаніемъ насладиться пріобртеннымъ, такъ что мы высшее начинаемъ считать недосягаемымъ идеаломъ, и крылья нашего стремленія опускаются. Съ другой стороны, наши страданія пробуждаютъ въ насъ желаніе предохраниться отъ нихъ впередъ цною извстныхъ пожертвованій. Мысль о своемъ ничтожеств предстаетъ Фаусту во всей своей сил:

Нтъ, нтъ! Богамъ я не могу равняться,—

Я слишкомъ ясно это сознаю:

Подобенъ я презрнному червю,

Котораго судьба — во прах пресмыкаться.

Если даже магія, съ ея сокровенными знаніями, не можетъ открыть ему тайны природы, то что значитъ все остальное знаніе, что значитъ весь научный хламъ, громоздящійся въ его кабинет? Можетъ ли онъ помочь его ненасытной жажд? Того, что природа скрываетъ отъ очей духа, не узнаешь никакими вншними способами. Вонъ изъ этой темноты! Приспла для Фауста минута разломать эти давящія его тснины, дерзко сорвать запоры съ этихъ вратъ, скрывающихъ вчность. Съ страстнымъ чувствомъ Фаустъ беретъ въ руки Драгоцнный кубокъ, нкогда блиставшій на пирахъ его ддовъ, чтобы налить въ него ядъ. Пылая воодушевленіемъ, онъ уже воображаетъ себя свободнымъ духомъ, творчески проносящимся по всей необъятной широт природы. Неизвстность того, что насъ ждетъ за гробомъ, должна смущать его такъ же мало, какъ и вчная кара, которую церковь общаетъ самаубійцамъ. Онъ долженъ ршиться на этотъ шагъ, хотя бы въ смерти ждало его уничтоженіе. Но въ ту минуту, какъ онъ подносить ядъ къ устамъ, колокольный звонъ и пасхальное пніе останавливаютъ его, давно знакомые сладкіе звуки волнуютъ его душу, и онъ невольно поддается ихъ обаянію. Воспоминанія нахлынули со всхъ сторонъ, и, подкупленный ими, онъ ршается оставить ядъ.

О, сколько счастья, радостей невинныхъ

Мн этотъ звонъ когда-то возвщалъ!

Мой шагъ послдній призракъ дней старинныхъ

Воспоминаньемъ сладкимъ оковалъ…

Лети жъ, лети, глаголъ небесъ святой!

Слеза дрожитъ въ очахъ… Земля, я снова твой!

СЦЕНА ЗА ГОРОДСКИМИ ВОРОТАМИ. ЯВЛЕНІЕ МЕФИСТОФЕЛЯ.

Свтлое чувство, оснившее Фауста въ звукахъ пасхальной псни свтомъ младенческой чистоты, укротило титаническіе порывы его души. Оно затронуло въ сердц его такія струны, пробудило въ немъ такія душевныя силы, что ему доступно стало наслажденіе зрлищемъ людского веселья. Онъ идетъ за городскія ворота и любуется толпой.

— Я сталъ человкомъ, я смю имъ быть!

восклицаетъ онъ отъ полноты новаго невдомаго ему сладостнаго ощущенія — быть человкомъ среди людей. Но его ограниченный спутникъ не раздляетъ его радости, духъ мертвой учености отвращается отъ движеній жизни.

Въ прогулк съ вами для себя

И пользу, и почетъ я вижу,

Но будь одинъ, — ушелъ бы я,

Я слишкомъ грубость ненавижу,

Ихъ кегель стукъ, ихъ брань и крики

Моимъ ушамъ противны, дики…

Кричитъ, бснуется народъ,—

И это пніемъ зоветъ!

заявляетъ онъ Фаусту. Но вотъ къ Фаусту подходитъ толпа крестьянъ, подносящихъ ему заздравный кубокъ. Вагнеръ завидуетъ почету, которымъ Фаустъ пользуется въ сред народа, а душа Фауста уже омрачена темнымъ воспоминаніемъ. Передъ нимъ встаютъ т дни. когда онъ, еще богатый надеждами и полный горячей вры, напрасно молилъ небеса послать помощь противъ свирпствующей чумы. Съ этимъ воспоминаніемъ въ душ Фауста воскресаетъ другое, — онъ помнитъ, что онъ съ своимъ отцомъ во время чумы принесъ гораздо больше вреда, чмъ пользы. Въ тхъ очертаніяхъ, какими онъ рисуетъ своего отца, замчается невольное, хотя и поверхностное сходство съ Пострадамомъ, тщетно боровшимся съ чумой въ Прованс въ 1525 г. По правиламъ тогдашней медицины, Фаустъ съ его отцомъ брали добытое изъ золота мужское металлическое смя, — краснаго льва, имя, которымъ иногда называлось золото, иногда красная окись ртути, соединяя его съ ‘лиліей’, — женскимъ металлическимъ сменемъ, въ колб получали ‘философскій камень’ или ‘юную царицу’, сперва желтаго, потомъ краснаго, наконецъ, шафрановаго цвта, который будто бы имлъ силу не только вс металлы превращать въ золото, но исцлять вс болзни (панацея) и длать человка безсмертнымъ. Фаустъ хорошо помнитъ, какъ недйствительны оказались въ черный день вс ихъ мнимыя знанія. Напрасно Вагнеръ старается утшить его филистерскими воззрніями на прогрессъ науки. Фаустъ хочетъ забыться, глядя на картину весенняго вечера. Его охватываетъ могучее стремленіе полетть вслдъ за удаляющимся солнцемъ, чтобы вчно впивать его сіяніе, мало-по-малу это стремленіе переходитъ въ другое, сходное съ первымъ, онъ чувствуетъ, что даже утоленная жажда наслажденій никогда не успокоитъ порыва, который охватываетъ его душу, такъ какъ этотъ порывъ гораздо выше чувственнаго міра.

Ахъ, дв души, дв жизни, дв любви

Живутъ во мн, враждуя межъ собою!

Привязана къ земл одна изъ нихъ,

И грубыя ей милы наслажденья,

Чужда другая радостей земныхъ

И высшаго исполнена влеченья.

Поэтому онъ долженъ пережить мірскія страсти, но онъ желалъ бы пережить ихъ на лету, не скованный любовью къ земной юдоли, не скованный цпями жизненнаго долга.

О духи! Вы, что въ синей вышин

Витаете межъ небомъ и землею,—

Я васъ зову! спуститеся ко мн

И дайте жизнью подышать иною!

Будь только плащъ волшебный у меня,

Въ чемъ могъ бы я летать, не вдая границы,—

Его на пурпуръ царской багряницы.

На цлый міръ не промнялъ бы я!

Суеврный Вагнеръ пугается этого призыванія, воздушные духи давно извстны и ничего кром дурного никому не приносятъ, ихъ не слдуетъ призывать. Но мольба Фауста услышана, въ тотъ же мигъ является Мефистофель въ вид чернаго пуделя, согласно легенд, гд онъ также появляется въ вид пса.

Въ слдующей сцен мы видимъ Фауста въ кабинет, вернувшагося съ прогулки. Подъ вліяніемъ вспыхнувшаго въ груди его свтлаго чувства, въ немъ зажглась любовь къ Богу, любовь къ человку. Заговорилъ разумъ, заговорила надежда, и душа Фауста стремится къ высшимъ наслажденіямъ жизнію и къ открытію источника жизни, — Божества, —

Туда, гд жизни рки льются

И гд источникъ жизни скрытъ.

Но при всей доброй вол Фауста изъ груди его не истекаетъ удовлетворенія. Откуда возьмется то святое знаніе, котораго жаждетъ его душа? Нужно откровеніе свыше, а оно нигд ярче не блистаетъ, какъ въ книг Новаго Завта. Пасхальное пніе и праздничная толпа сильно потрясла душу Фауста. Высокое, торжественное чувство, охватившее его атмосферой былого и картины минувшихъ дней пробудили въ немъ христіанина и философа. Такая впечатлительная натура, какъ Фаустъ, не устояла противъ нахлынувшихъ чувствъ, и, не смотря на то, что онъ такъ недавно пытался достигнуть абсолютной истины раціональнымъ мышленіемъ, и также подъ впечатлніемъ появленія Земного Духа, наказавшаго его такимъ презрніемъ, — Фаустъ ищетъ прибжища въ откровеніи и пытается передать его смыслъ на родномъ язык. Но едва лишь онъ принимается за это, критическая сила ума снова поднимаетъ свой голосъ. Въ искреннее желаніе почерпнуть разумніе сущаго изъ чистаго божественнаго источника и добросовстно передать слово жизни на родномъ язык, ничего не примшивая отъ себя, вторгается незамтно и самоувренно критическая мысль и побораетъ его. Передъ Фаустомъ лежитъ текстъ евангелія ‘Въ начал было Слово’ — камень преткновенія и яблоко раздора богослововъ. Понимая слово, какъ извстный актъ Божіей воли, выразившійся вншнимъ образомъ, Фаустъ не можетъ признать слово первоначальною причиною міротворенія. По его мннію, движенію воли предшествовалъ разумъ — творческая мысль, идея, планъ творенія. Но едва онъ замняетъ евангельское Слово Разумомъ, въ душ его снова возникаютъ сомннія. Иде творенія предшествовало бытіе силы, которая, ища пути выразиться вншнимъ образомъ, дала зарожденіе иде. Слдовательно, первенство въ этомъ случа принадлежитъ сил, которую Фаустъ и хочетъ поставить въ начал творенія. Его мышленіе идетъ дале, Разумъ и Сила, зарождаясь взаимно, другъ другу способствуютъ и выражаются въ дяніи — вншней сторон творчества. Въ немъ они изливаются вполн и, такъ сказать, поглощаются имъ. Поэтому Божество все выразилось во вншнемъ своемъ образ и только въ немъ доступно человку, поэтому завершенное Дло должно быть поставлено во глав творчества предпочтительно передъ разумомъ и силой, и съ послдними человку нтъ нужды имть дло. Въ такомъ вывод мы снова видимъ Фауста — титана, стремящагося божество измрить математически и подчинить его вншнимъ законамъ, и мы видимъ какъ бурно подхватывается его прирожденными сторонами и наклонностями его разумъ, шагъ за шагомъ подвигавшійся логически.

Но я прозрлъ! Мн ясно все опять, —

И Дло я ршаюсь написать!

восклицаетъ онъ. Теперь, когда, откинувъ привитое благочестиво-мирное настроеніе, Фаустъ снова сталъ самъ собой, Мефистофель за печкою начинаетъ сильне безпокоиться, какъ бы напоминая Фаусту о себ и побуждая его попросить его помощи. А когда Фаустъ хочетъ прогнать безпокойнаго сосда, Мефистофель принимаетъ чудовищный образъ Слона, готовясь разойтись въ туман. Фаустъ направляетъ на него ключъ Соломона, — употрибительнйшее въ средніе вка заклинаніе противъ всякаго рода духовъ и привидній. Хоръ стихійныхъ духовъ, въ вид которыхъ въ средніе вка олицетворяли силы природы, перелетаютъ мимо и говорятъ на ходу о помощи Мефистофелю. Хотя эти духи нейтральны сами по себ и, какъ силы природы, готовы въ одинаковой степени служить добру и злу, но въ этомъ случа, предчувствуя начинающуюся борьбу и сознавая превосходство Мефистофеля, которому долженъ поддаться Фаустъ, они держатъ его сторону. Фаустъ, желая испытать, какого рода духъ пойманъ имъ, беретъ заклинаніе для стихійныхъ духовъ.

Коли ты Саламандра, — то вспыхни огнемъ,

Коль Ундина, — волною разлейся,

Коль Сильфида, — въ поднебесья взвейся,

И сокройся въ земл, коль ты Гномъ!

Но, оказывается, что пойманный духъ не принадлежитъ ни къ одному изъ поименованныхъ четырехъ родовъ стихійныхъ духовъ. Фаустъ догадывается, что это адскій духъ и грозитъ ему знаменіемъ креста. Въ предупрежденіе такой угрозы, изъ тумана, — символа сомннія, — является Мефистофель, въ вид странствующаго схоластика. Подъ именемъ странствующихъ схоластиковъ (scholastici vagantes) въ средніе вка извстны были бродячіе ученые, большею частью некончившіе студенты, которые, претендуя на глубокія познанія, занимались предсказаніемъ, гаданіемъ и другого рода мошеничествомъ. Такой образъ вполн приличенъ Мефистофелю, въ программ котораго погибель Фауста основывается на призрачномъ удовлетвореніи его духовныхъ потребностей.

На вопросъ Фауста, кто онъ такой, Мефистофель, отпуская шутку относительно попытки Фауста освоиться съ значеніемъ евангельскаго Слова, рекомендуется, какъ

частица части той,

Что длаетъ добро, хоть зла всегда желаетъ.

Это непонятно Фаусту, для котораго непостижима тайна жизни, превращающей зло въ добро, силу разрушенія въ источникъ созиданія, эта загадка, неразршимая для него, привыкшаго врить въ истинность выводовъ отвлеченно формальнаго мышленія, въ его сознаніи непримиримо логическое противорчіе между зломъ и добромъ такъ, чтобы послднее стало результатомъ перваго. Мефистофель опредленне объясняется, что онъ — духъ отрицанія, и правъ въ своемъ отрицаніи, такъ какъ все существующее годно только для того, чтобы уничтожиться, и потому разрушеніе и зло — его стихія: это втайн согласуется съ мучительнымъ сознаніемъ Фауста въ своемъ ничтожеств, и потому онъ спрашиваетъ Мефистофеля:

Ты мн сказалъ: я часть, но весь ты предо мной!

На это получается отвтъ, убійственный по своей ироніи надъ гордыми мечтами человка.

Тутъ правду скромность украшаетъ.

Одинъ лишь человкъ мірокъ дурацкій свой

За что-то цлымъ величаетъ,

А я — частица части той,

Что всмъ была когда-то, въ вкъ былой,

Частица тьмы, родившей свтъ,

Что за пространство съ тьмой родимой

Борьбой кипитъ непримиримой.

Понятіе о дух зла, какъ о голомъ отрицаніи, а не противополагаемой добру вчной положительной тьм, есть одна изъ главнйшихъ особенностей творческаго замысла Гёте, выразившагося въ образ Мефистофеля. Но можно сказать, что если же пустота, это ничто, эта тьма, съ которой Мефистофель отождествляетъ себя, и существовала до возникновенія свта, то она все-таки не есть положительное начало, положительное существо, а только отсутствіе свта, слдовательно, понятіе отрицательное: какъ можно изобразить въ живомъ образ идею отрицанія, понимаемую только какъ отсутствіе бытія? Бытіе отрицательное есть противорчіе само по себ,— а именно этимъ намъ является Мефистофель. Вритъ ли онъ въ свое собственное опредленіе, которое онъ только что сдлалъ Фаусту? По всей вроятности, нтъ. Положительную правду въ этомъ случа можно узнать изъ двухъ отрицательныхъ: во-первыхъ, эти слова говоритъ чортъ, существо отрицательное, во-вторыхъ, онъ говоритъ то, во что самъ не вритъ. Онъ приноравливается съ минуту къ состоянію Фауста, храбро щеголяетъ въ своемъ отвт такой безстрашной, ршающей логикой, которая должна чрезвычайно освжающе подйствовать на ученаго, долго и напрасно пытавшагося разршить эти туманныя проблемы. Онъ называетъ себя ‘частицей силы тьмы’, т.-е. частичнымъ воплощеніемъ силы, индивидуумомъ. Сила не иметъ неограниченнаго бытія въ какомъ-нибудь одномъ центральномъ существ, являющемся такимъ образомъ, ея представителемъ, а разсяна въ тысячахъ индивидуумовъ. Слдовательно, Мефистофель въ этомъ же отвт признаетъ зло, какъ положительную силу, несмотря на то, что только что объявилъ себя духомъ отрицанія. Гёте понималъ, что допусти онъ олицетвореніе отрицанія, существо, стремящееся все разрушать, приводить все къ собственному состоянію, — это олицетвореніе получило бы тотчасъ же положительный характеръ и мало бы отличалось отъ христіанскаго понятія о дух зла, какъ противник добру, а этого Гёте не хотлъ. Поэтому онъ разршилъ эту задачу настолько, насколько возможно было ея разршеніе. Мефистофель открыто объявляетъ себя духомъ отрицанія и въ этомъ смысл дйствуетъ въ продолженіе всей драмы. А какова его дйствительная роль, въ томъ нтъ никакого противорчія, такъ какъ въ Пролог на небесахъ Господь говоритъ:

Теб подобными не буду я гнушаться.

Изъ отрицающихъ духовъ

Охотнй всхъ терпть я хитреца готовъ.

Коль человкъ въ труд ослабваетъ,

Поддавшись праздности и мелочнымъ страстямъ.

Съ охотою ему товарища я дамъ,

Что дьявольски его и дразнитъ и прельщаетъ,

И тмъ ведетъ къ добру, хоть служитъ злу онъ самъ.

Поэтому, по Гёте Богъ не ненавидитъ зло, а признаетъ его, какъ необходимый элементъ въ организм вселенной. Зло, какъ попущеніе Божіе, есть понятіе очень поверхностное, нтъ, зло предусмотрно въ божественномъ план творенія, не какъ нчто противное ему, а какъ дятель, способствующій прогрессу человчества. Зло — интриганъ въ драм человческой исторіи, въ этомъ случа оно похоже на т яды, которые, будучи введены въ человческій организмъ, цлебно на него дйствуютъ. Вообще, это не есть понятіе абсолютное, а Относительное по самому своему существу.

Совершенно согласуется съ его отрицательнымъ характеромъ и заявленіе Мефистофеля, что пламя — единственная родственная ему стихія, потому что оно одно не хранитъ зачатки жизни и не способствуетъ ихъ развитію. Его самоопредленію соотвтствуетъ также ненависть ко всякой благотворной, положительной дятельности, а такъ какъ отрицательный принципъ является здсь, какъ и въ нашей обыденной жизни въ образ ограниченности, — въ бытіи нашемъ и въ природ мы строго ограничены, и первоначальная вина Фауста и состояла не въ чемъ иномъ, какъ въ его стараніяхъ и попыткахъ проникнуть за эти границы къ безконечному. то на постоянномъ возбужденіи этого стремленія въ Фауст Мефистофель и расчиталъ свою побду. Раздразнивъ въ Фауст эту жажду самоувренностью своего отрицанія, онъ иронизируетъ надъ ограниченностью положительнаго начала — свта.

Всегда и всюду слитъ онъ съ тломъ,

Повсюду онъ стсненъ предломъ,

Тламъ онъ красоту даетъ,

Тла ему стсняютъ ходъ,

И скоро, я предполагаю,

Съ тлами прахомъ онъ пойдетъ.

При этихъ словахъ въ душ Фауста снова раскрываются раны со жгучей болью, въ его отвт плохо скрывается впечатлніе, произведенное на него страшной критикой безплодной борьбы съ силой разрушающей. Ему мучительно захотлось познакомиться съ тмъ отрицательнымъ началомъ, но имя котораго Мефистофель враждуетъ съ положительнымъ свтомъ, началомъ, въ бытіе котораго Фаустъ самъ не вритъ. Но Мефистофелю надо дать этой жажд возрасти въ душ Фауста до той крпости и силы, которая нужна для его дьявольскихъ расчетовъ. Поэтому теперь онъ торопится покинуть Фауста. Фаустъ, желая удержать его, проситъ потшить его хоть сказкой, — хоть на минуту утолить проснувшіяся терзанія. Мефистофель соглашается на это, и нейтральные стихійные духи усыпляютъ Фауста своимъ пніемъ. Они навваютъ ему рядъ картинъ, рядъ невыразимо сладостныхъ грезъ. Эти грезы поднимаются передъ Фаустомъ какъ бы въ туман, въ нихъ нтъ ничего положительнаго, ничего опредленнаго, они не даютъ ничего его уму, а дйствуютъ только на вншнія чувства, это — т жалкіе остатки чувства жизни, засвтившагося въ Фауст во время прогулки, — чувства братскаго отношенія къ людямъ, чувства доврія къ верховной сил, властвующей надъ міромъ, чувства, разбитаго духомъ отрицанія и теперь въ душевной пустот уцлвшаго только въ чувственныхъ раздраженіяхъ, возбуждаемыхъ чувственными представленіями его воображенія. Но это не удовлетвореніе, это только забвеніе, и поэтому душевная жажда мучаетъ Фауста еще сильне, когда онъ просыпается и замчаетъ исчезновеніе Мефистофеля.

ДОГОВОРЪ. СЦЕНА СЪ УЧЕНИКОМЪ. ОТЪЗДЪ.

Чувственныя грезы, которыя мерещились Фаусту, еще боле раздражили его ненасытную жажду жизни. Тоска отчаянія сильне бушуетъ въ немъ, его кабинетъ, — его душная нора,— сталъ ему еще противне. Какъ разъ кстати является снова Мефистофель, его костюмъ, а также его приглашеніе, съ котораго онъ начинаетъ бесду съ Фаустомъ, уже ясно показываютъ цль его прихода, — увлечь Фауста въ кипучій круговоротъ жизни. Въ отвт Фауста звучатъ опять т же ноты неудовлетворенности, доходящей до отчаянія, которыя слышны были еще въ первомъ его монолог.

Умй терпть! Умй лишаться!—

Вотъ тотъ припвъ, которымъ насъ жизнь постоянно услаждаетъ,

Который каждый бьющій часъ

Намъ неизмнно повторяетъ.

Жизненная философія Фауста есть по существу своему философія эвдемоничеекая. Его желанная цль есть счастіе, а подъ счастіемъ онъ разуметъ наслажденіе, личное благосостояніе. Поэтому неудивительно, что онъ нашелъ въ своихъ философскихъ и научныхъ трудахъ такъ мало удовлетворенія. Будь онъ, какъ онъ самъ о себ думаетъ, подвинутъ горячимъ стремленіемъ къ истин, онъ имлъ бы въ виду не одну только конечную недостижимую цль, но и каждый шагъ на пути къ ней непремнно доставлялъ бы ему наслажденіе. Въ этомъ отношеніи Вагнеру, съ его узкимъ, невозмутимымъ педантизмомъ, надо отдать предпочтеніе. О наслажденіи, происходящемъ отъ сознательной полезности въ извстномъ ограниченномъ круг дйствія, Фаустъ еще пока не имлъ никакого понятія. Онъ цнитъ свои собственные таланты и способности не въ отношеніи] ихъ полезности для другихъ, а въ степени удовлетворенія, которое они могутъ ему доставить, а такъ какъ имъ не суждено дать ему счастія, къ которому онъ такъ страстно стремился, онъ ихъ считаетъ никуда не пригодными. Считать себя однимъ изъ милліоновъ работниковъ для достиженія великой всеобщей цли, которая находится еще вн его умственнаго кругозора, — не въ его натур. Даже глубина его взгляда мшаетъ его счастію, такъ какъ она уничтожаетъ иллюзію, которой наше счастіе обязано въ наибольшей своей части. Необъятная широта его умственнаго горизонта ставитъ его въ необходимость смотрть на самого себя и на свое существованіе со всеобщей міровой точки зрнія, — и это служитъ дальнйшимъ источникомъ его бдствій. Аналитическая тенденція его ума вынуждаетъ его разлагать и разбирать впередъ всякое наслажденіе, которое ему предстоитъ испытать, — и, убдившись въ его пустот, онъ отбрасываетъ его.

Лишь день зажжется, ночь смня,—

Въ моей груди кипятъ рыданья:

Я знаю, ни одно желанье

Онъ не исполнитъ для меня,

Но и преддверье наслажденья

Разборомъ злобнымъ затемнитъ

И сердца лучшія творенья

Насмшкой дкой уязвитъ.

Убдившись такимъ образомъ въ сует и ничтожеств мірскихъ удовольствій, Фаустъ приходитъ къ выводу, что цль человческой жизни недостижима путемъ одной умственной дятельности.

Богъ, у меня въ груди живущій,

Волнуетъ страсти въ сердц мн,

Но, надо мною всемогущій,

Ничмъ не властенъ Онъ извн.

Поэтому онъ жаждетъ смерти, небытія, уничтоженія. Онъ завидуетъ счастливцамъ, похищеннымъ смертью въ пріятную для нихъ минуту. На замчаніе Мефистофеля, что именно въ такую-то минуту онъ и испугался смерти, въ Фауст закипаетъ досада на то, что его обмануло самое святое изъ испытанныхъ имъ ощущеній, поэтому онъ посылаетъ страстное энергическое проклятіе всмъ обманчивымъ призракамъ, въ погон за которыми онъ растратилъ свои силы:

Проклятье шлю я самомннью.

Которымъ духъ нашъ обольщенъ,

Мечты коварной ослпленью,

Которымъ разумъ помраченъ,

И славы лживому сіянью

Во мгл грядущаго густой

И жалкимъ радостямъ стяжанья

Съ рабомъ! сохой, семьей, женой…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И влаг гроздъ, и опьяненью,

Надежд, вр и любви,

Но больше всхъ теб, терпнье,

Я шлю проклятія свои!

Тотчасъ вслдъ за проклятіемъ раздается хоръ стихійныхъ духовъ, какъ бы голосъ природы, страдающей за человка, отвергшаго ея лучшіе дары, эти невидимыя существа сожалютъ о томъ, что человкъ разрушилъ для себя вс блага, даруемыя природой, и призываютъ его къ возсозданію для себя разрушеннаго міра. Къ пнію духовъ присоединяетъ свой голосъ и Мефистофель, снова повторяющій Фаусту приглашеніе спознаться поближе съ жизнью. За это онъ требуетъ пустяшную плату — обладанія Фаустомъ въ будущей жизни. Будущая жизнь, разумется, для Фауста не иметъ никакого значенія, если онъ не нашелъ смысла и въ этой:

Что будетъ тамъ, не спорю я объ этомъ.

Дай прежде силы мн покончить съ этимъ свтомъ.

Потомъ ужъ создавай другой!

Одна земля мои надежды вс лелетъ,

Мои мученія земное солнце гретъ,

А вн ея — что будетъ, будь со мною!

Дло не въ этомъ, но Фаустъ самъ не вритъ въ т жизненные дары, которые онъ только что проклялъ. Его душу, жаждущую истинно высокаго, истинно святого, не насытитъ дьявольское, животное опьяненіе чувственностью, подобно тому какъ, по миическому поврью, пища колдуновъ и чертей не насыщаетъ. Но Фаустъ, несмотря на это, готовъ испробовать предлагаемое, готовъ ршиться, хотя и заране презираетъ его.

Такъ дай мн этотъ плодъ, до времени гнилой,

Цвтокъ, увядшій прежде расцвтанья!

Положимъ, онъ проклялъ эти радости, не испытавши ихъ, но онъ твердо увренъ, что ими не удовлетворится, не снизойдетъ до той ступени, до какой общается низвести его Мефистофель въ ‘Пролог въ небесахъ’, когда

Онъ будетъ прахъ глотать и прахомъ тмъ гордиться.

Поэтому на предположеніе Мефистофеля, что онъ пресытится ими, онъ гордо предлагаетъ заключить пари, цною котораго онъ долженъ быть самъ:

Едва лишь я на ложе лни

Паду, довольный самъ собой,

Едва, въ туман наслажденій.

Коварной ложью обольщеній

Обманешь ты меня, — я твой!..

Едва лишь я скажу мгновенью:

‘Постой, прекрасно ты! Постой!’ —

Тогда я твой безъ замедленья,

Тогда я твой, навки твой!

Въ самомъ дл, если Фаустъ забудетъ свои стремленія, оставитъ борьбу, если онъ задохнется въ мірскихъ наслажденіяхъ, которыя онъ самъ только что призналъ недостойными человка и проклялъ, — то онъ погибъ самъ по себ, и Мефистофель можетъ торжествовать. Такимъ образомъ и самый договоръ между Фаустомъ и Мефистофелемъ принимаетъ форму пари, а ршеніе этого пари опредляется испытаніемъ, такимъ испытаніемъ, которое обнимало бы всю жизнь Фауста. Поэтому и письменный договоръ, котораго Мефистофель требуетъ отъ Фауста, нелпъ и смшонъ, и Фаустъ сознаетъ это. Что можетъ сдлать пустая росписка посл того, что ршитъ самый ходъ дла?

Какъ общаньемъ я свяжу себя пустымъ,

Коль жизненный потокъ струей широкой мчится?

Такимъ образомъ, предметомъ спора является самъ Фаустъ, его внутреннее существо, и Мефистофелю нечего заботиться о вншнихъ условіяхъ. Той счастливой минуты, которую Мефистофель общается доставить Фаусту, послдній самъ желалъ бы всей душой. Вдь, для него больше ничего не остается длать. Его пламенныя попытки въ умственныхъ поискахъ послужили ему лишь къ убжденію, что со всхъ сторонъ онъ ограниченъ несокрушимыми преградами, онъ не можетъ возвыситься надъ своимъ земнымъ, человческимъ положеніемъ въ качественномъ отношеніи, онъ не можетъ приблизиться къ непреложно божественному.

Я думалъ о себ высоко,

Но равенъ я едва-едва съ тобой!..

Унизилъ мощный духъ меня глубоко,

Врата природы скрыты предо мной,

Познаніемъ я сытъ до пресыщенья,

Мышленія во мн порвалась нить…

Но если онъ въ противоположность обитающему въ немъ живому божественному сознанію своего могущества не можетъ возвыситься до Божества,— онъ хочетъ стать представителемъ человчества. Онъ ршается броситься въ кипучую сутолоку человческой жизни, собрать въ своей груди всю сумму того, что человкъ можетъ испытать, расширить свое собственное ‘я’, свое собственное бытіе до бытія человчества.

Я не одной лишь радости ищу,

Хочу я сладостнымъ страданіемъ упиться,

Хочу мучительной отрадой обновиться,

Вкусить любви и злобы я хочу,

Отъ жажды знанія свободною душою

Хочу земныя вс мученія познать,

Хочу извдать все, со всею полнотою.

Что смертному возможно испытать!

Этотъ титаническій порывъ вполн достоинъ такой натуры, самые недостатки которой возвышенне, чмъ добродтель простыхъ смертныхъ. Фаустъ хочетъ полнйшаго отсутствія иллюзіи, хочетъ узнать самыя высокія и самыя низкія формы жизни, хочетъ пройти вс фазисы чувственнаго наслажденія въ поискахъ за счастьемъ, котораго онъ не нашелъ въ наук.

Такъ укажи мн путь въ пучин вожделнья

Огонь порывовъ страстныхъ потушить!

Въ туман волшебства глубокомъ

Дай волю чарамъ всмъ твоимъ!

Пусть время шумнымъ катится потокомъ,

Одно событіе смняется другимъ,

Пускай страданіе смняетъ наслажденье,

Печаль навстрчу радости идетъ,—

Лишь не смолкало бъ вчное движенье

И вчный не стихалъ круговоротъ!

Предостереженіе Мефистофеля, что такой всеобъемлющій опытъ невозможенъ для индивидуума, Фаустъ прерываетъ восклицаніемъ: Но все же я хочу!— А такъ какъ человкъ созданъ такимъ образомъ, что сумма его впечатлній опредлена и ограничена темпераментомъ и одна категорія ощущеній исключаетъ другую, такъ какъ жизнь, отражаясь извстнымъ образомъ въ холерическомъ темперамент, иметъ совершенно другой видъ для флегматическаго, то смшеніе и комбинація такихъ противоположныхъ ощущеній другъ съ другомъ или произвела бы уничтоженіе индивидуума, или потребовала бы возведенія его въ высшій порядокъ, — въ типъ, подобно тому какъ извстная картина различнымъ образомъ отражается въ выпукломъ и вогнутомъ зеркал и понятія выпуклости и вогнутости исключаютъ взаимно другъ друга. Это и хочетъ сказать Мефистофель въ своемъ отвт, совтуя Фаусту для исполненія его замысловъ познакомиться съ поэтомъ, который совмстилъ бы въ его лиц вс противоположности.

Пусть крпость льва съ оленьей быстротою

Припишетъ онъ теб восторженной мечтою,

И пламень сына южныхъ странъ

Сольетъ съ холодной мощью сверянъ, —

Ну, словомъ, если бъ въ свтъ тотъ идеалъ явился,

Я бъ Микрокосмомъ звать его не затруднился.

Во всякомъ случа, не общая невозможнаго, Мефистофель старается ухватиться за слабую сторону патуры Фауста и небезуспшно. Онъ рисуетъ яркими красками чувственныя радости и наслажденія, отъ которыхъ Фаустъ отрекался прежде во имя своихъ несбыточныхъ стремленій къ титанической цли, а между тмъ теперь такъ горячо къ нимъ стремится, хотя и не ради ихъ самихъ, — и убждаетъ Фауста проститься съ безсмысленными умозрніями и броситься прямо въ жизнь, въ круговоротъ событій.

Поврь, кто въ умозрнья погруженъ.

На звря тотъ голоднаго походитъ,

Котораго злой духъ въ степи безплодной водитъ,

Межъ тмъ какъ кормъ цвтетъ со всхъ сторонъ.

Фаустъ ршается на попытку, и Мефистофель, твердо увренный въ своемъ успх, въ короткомъ монолог, который онъ произносить, оставшись одинъ, излагаетъ программу своей дальнйшей дятельности.

Да! Научись лишь разумъ презирать,

Отвергни даръ познанья благодатный,

Въ сть волшебства дозволь себя поймать,

Поддайся духу лжи, — и мой ты безвозвратно!

Духъ лжи старается скрыть нищету своей конечной цли иллюзіей и обманомъ. Онъ самъ знаетъ, какъ низка и ничтожна та заманчивая чувственность, въ которой онъ думаетъ запутать Фауста, даже больше, онъ знаетъ, что если онъ предоставитъ Фауста его собственному ныншнему пламенному стремленію къ истин, то Фаустъ, несмотря на вс заблужденія, выйдетъ на настоящую дорогу. Поэтому онъ будетъ постоянно раздражать въ Фауст жажду чувственности, онъ погонитъ ее отъ наслажденія къ наслажденію, не дастъ ей отдохнуть, никогда не утолитъ ея вполн, чтобы она становилась все-раздраженне, ненасытне, пока она сама собою не обратится въ прахъ. Тогда погибель Фауста врна даже и безъ руководителя.

Онъ долженъ міръ ничтожества познать

И плоской пошлостью томиться,

Онъ будетъ рваться, ползать, биться

И вчной жаждою страдать.

Въ желаньяхъ огневыхъ, измученный, голодный.—

Онъ утоленье будетъ звать безплодно:

Хоть пища будетъ передъ нимъ,

Но сытости онъ не узнаетъ бол,—

И чорту по своей не передайся вол,

Онъ былъ бы все равно моимъ!

Слдующая сцена, гд Мефистофель, переодвшись въ платье Фауста, толкуетъ со студентомъ, только что прибывшимъ въ университетъ, представляетъ язвительную сатиру на всю современную науку. Дьяволъ, — врный и въ этомъ случа программ, только что набросанной имъ для Фауста, — такъ догматически-непреложно поучаетъ юношу, а послдній съ такимъ почтительнымъ страхомъ и благоговніемъ, съ такою наивною доврчивостью слушаетъ его уроки, что невольно приходитъ на умъ сравненіе съ волкомъ и Красной Шапочкой. Молодой человкъ еще не освоился съ мертвечиной. царствующей въ наружности школы: его тянетъ на волю, въ жизнь, его привлекаютъ удовольствія и развлеченія, но отъ нихъ онъ долженъ отказаться, если желаетъ быть заправскимъ

Ученымъ, мудрымъ и извстнымъ

И вс науки изучить

И о земномъ, и о небесномъ.

Внутренняя мертвечина его, конечно, къ этому пріучитъ, и если его не привлекаетъ какая-нибудь наука въ частности, а просто ученая слава, — тмъ лучше.— ‘Это — путь прямой!’ восклицаетъ Мефистофель, дйствительно, это тотъ самый путь, по которому идутъ и на которомъ выработываются Вагнеры. А какъ они выработываются изъ живыхъ людей, — изъ симпатичныхъ, теплыхъ юношей, въ род присутствующаго, — Мефистофель даетъ врный рецептъ:

Вотъ мой совтъ, — безъ дальныхъ думъ

Итти въ Collegium logicum.

Тамъ вамъ разсудокъ промуштруютъ,

Въ колодки разумъ зашнуруютъ,

Чтобъ такъ и сякъ онъ не вилялъ,

И шелъ готовыми путями,

Не увлекался пустяками,

И вправо — влво не звалъ.

И разсудокъ, мало-по-малу отлученный отъ своей живости, наконецъ привыкнетъ къ формальному мертвому мышленію, привыкнетъ къ той формул, по которой дв положительныя истины выводятъ за собой третью, и привьетъ эту формулу къ каждому движенію своей души и своего ума. И какъ это просто:

Разъ! два! и три!— и въ шляп дло.

Благодаря такой простот воздвигаются цлыя логическія системы, до которыхъ никогда не дошелъ бы разумъ, не посвященный въ таинства казенной логики. Къ сожалнію, эти системы падаютъ отъ всякаго свжаго жизненнаго дуновенія,— что бы это значило? Дло объясняется очень просто, гд живой разумъ не приложилъ своей печати, гд царствуетъ сухой формализмъ, научная мертвечина, тамъ не можетъ быть жизни. Система мышленія, созданная такимъ искусственнымъ путемъ, фальшива и неврна сама по себ. Раздленіемъ на три момента каждаго единичнаго дйствія въ ней убивается все живое, какъ оно убивается ножемъ естествоиспытателя, стремящагося изслдовать жизненныя начала въ животномъ, когда передъ нимъ только трупъ. Претендовать на непогршимость отвлеченнаго мышленія такъ же смшно и глупо, какъ смшно претендовать химику на открытіе въ безжизненномъ труп encheiresin naturae — животворной силы природы. Теперь, конечно, ученикъ не пойметъ всей безсмыслицы этого, но онъ очень ясно увидитъ эту безсмыслицу, когда, подобно Фаусту, познаетъ глубину пауки, если по дорог не превратится въ Вагнера.

А сдлаться Вагнеромъ ученику предстоитъ полная возможность. Мефистофель опять-таки рисуетъ полную картину постепеннаго отупнія юноши подъ вліяніемъ академическихъ порядковъ. Надо только строго покоряться имъ, а главное, нельзя допускать ни малйшаго невниманія, ни малйшаго недоврія къ тому, что говорится и проповдуется съ каедры, это все надо знать, помнить и чтить,

Какъ непосредственное слово

Святого Духа самого.

Но ученикъ долженъ избрать факультетъ. Его нерасположеніе къ юриспруденціи даетъ Мефистофелю поводъ разразиться сарказмомъ по адресу этой науки:

Изъ края въ край, изъ рода въ родъ

Законъ наслдственный идетъ,—

Болзнь народа родовая.

Наука возится съ нимъ, кропотливо разбираетъ его, а между тмъ, подъ вліяніемъ измнившихся условій мста и времени, то, что было благомъ для одного поколнія, становится зломъ для другого. А въ погон за этими относительными, условными правами, наука упускаетъ главное,

О правахъ.

Присущихъ съ дтства человку,

И рчи не было отъ вку!

Богословіе тоже не пользуется милостями Мефистофеля. Въ немъ очень трудно разобраться, что тамъ хорошо, что дурно, гд ядъ и гд лкарство. Единственное спасеніе — полагаться на авторитеты и придерживаться словъ — терминовъ. Чмъ безсмысленне, чмъ нескойственне человческому разуму понятіе, выражаемое словомъ, тмъ важне самое слово. Смыслъ, который то или другое слово должно выражать, совсмъ необязателенъ, достаточно термина.

Гд смысла нтъ, тамъ безъ труда

Его мы словомъ замняемъ.

Наконецъ, ученикъ спрашиваетъ о медицин. Тутъ Мефистофель ршается явиться сатаной, — ударить мощнымъ аккордомъ по всмъ постыднымъ страстямъ человка. Онъ рисуетъ ученику заманчивую картину, какъ послдній, прикрываясь докторскимъ титуломъ, будетъ тайкомъ щекотать мелкія тайныя страстишки у своихъ паціентокъ и пользоваться этимъ для своихъ личныхъ выгодъ. Отвратительная перспектива эта прельстила ученика, ядъ запалъ въ юношескую душу, и Мефистофель торжествуетъ. На заключительную просьбу ученика, написать ему что-нибудь въ альбомъ, дьяволъ пишетъ совтъ райскаго змя: Eritis sicut Deus scientes bonum et malum, — будьте, какъ Богъ, зная добро и зло, — замняя библейское боги боле приличнымъ случаю Богъ.

Вслдъ за уходомъ ученика снова является Фаустъ, уже готовый въ дорогу. Куда же мы? спрашиваетъ онъ. Мефистофель отвчаетъ:

Куда желаешь.

Лишь только вотъ теб совтъ.

Узнай сначала малый свтъ,

Потомъ уже большой узнаешь.

Этими словами онъ опредляетъ программу дальнйшаго хода драмы. Фаустъ долженъ узнать жизнь во всей ея полнот. Для этого онъ долженъ начать ее сначала, съ низшихъ ступеней, постепенно возвышаясь въ высшіе и высшіе предлы ея. Онъ долженъ изучать ее, такъ сказать, съ азовъ, — сперва узнать ее въ прежде уже установившихся формахъ: потомъ перейти къ созданію этихъ жизненныхъ формъ по своему желанію и разумнію. Первый отдлъ такого познаванія жизни и есть малый міръ, въ который Мефистофель общаетъ ввести Фауста сначала, онъ составляетъ первую часть трагедіи и кончается сценою въ тюрьм, пробуждающею въ Фауст сознаніе того ада, въ которомъ онъ очутился, и вмст съ сознаніемъ желаніе пересоздать свою жизнь по новымъ, боле совершеннымъ образцамъ. Этимъ переворотомъ въ Фауст начинается вторая часть трагедіи, изображающая Фауста въ большомъ свт.

Первая часть начинается сценами въ погреб Ауэрбаха и въ кухн Вдьмы.

ДВ ОСТАНОВКИ ПО ДОРОГ. СЦЕНА ВЪ ПОГРЕБ. КУХНЯ ВДЬМЫ.

Первый фазисъ чувственнаго наслажденія, въ который Мефистофель вводитъ Фауста, есть попойка въ погребк Ауэрбаха, гд Мефистофель забавляетъ, а потомъ пугаетъ своимъ волшебствомъ кутящую молодежь. Это, какъ Мефистофель самъ рекомендуетъ Фаусту,—

Веселый міръ.

Гд жизнь катится безпечально,

Гд людямъ, что ни день, то пиръ.

Превесело живутъ ребята,

Хотя и съ небольшимъ умомъ,

На мст кружатся одномъ,

Гонясь за остренькимъ словцомъ,

Какъ за хвостомъ своимъ котята.

Въ самомъ дл, эти пьянствующіе студенты — добрый, искренній и даже, въ извстномъ смысл, честный народъ. Порукою этому ихъ веселость безъ оглядки, безъ всякой мысли о будущемъ, откровенная наивность ихъ шутокъ и легкость, съ которою они способны переходить отъ недоврчивости и гнва къ добродушному, дружелюбному чувству. Фаустъ смотритъ на нихъ свысока, не можетъ скрыть своего отвращенія и презрнія къ нимъ и едва ли говоритъ два слова въ продолженіе всей сцены. Плоскія шутки пьяныхъ глупцовъ не представляютъ для него ничего привлекательнаго, онъ хочетъ бжать оттуда, но Мефистофель его удерживаетъ:

Нтъ, подожди, дай проявиться

Скотству во всей своей крас!

И дйствительно, сперва глупой псней, потомъ чудеснымъ извлеченіемъ вина изъ стола и, наконецъ, дьявольскимъ навожденіемъ, онъ заставляетъ выказаться во всей полнот грязь и безсмысленность такой жизни.

Но Фаустъ заключилъ свой договоръ съ Мефистофелемъ, очевидно, только въ минуту отчаянія и нравственнаго усыпленія. Для человка, котораго характеръ благороденъ по самому своему существу, который до того времени дйствовалъ и жилъ въ чистой атмосфер искренняго мышленія, невозможно такое внезапное духовное паденіе. Первый его проступокъ, открывающій возможность паденію, еще не губитъ его окончательно, правда, онъ длаетъ второй боле легкимъ, но все-таки это облегченіе чрезвычайно невелико. Утонченныя требованія вкуса и привычки, являющіяся слдствіемъ долгой жизни, полной стремленія къ высокой цли, снова возьмутъ свое и подкрпятъ его въ ^борьб съ искусителемъ. Мы видимъ, что Фаустъ до сихъ поръ питалъ положительное отвращеніе къ тмъ формамъ чувственности, которыми пытался его соблазнить Мефистофель. Поэтому надо сдлать, чтобы въ Фауст не осталось и слда ни его педантической осторожности, ни угрызеній совсти. Надо найти средство, которое измнило бы его нравственно, заставило его не брезгать чувственностью.

И къ праздности его пріятной пріучило.

Чтобы ему понятно было,

Какъ зарождается плутишка-Купидонъ,

И какъ растетъ, и какъ играетъ онъ.

Надо ввести его въ такую среду, которая оказала бы на него такое вліяніе, — и вотъ Мефистофель приводитъ его въ кухню Вдьмы.

Итакъ, кухня Вдьмы есть вторая сфера жизни, куда Мефистофель вводитъ Фауста. Поэтому она должна, согласно плану поэмы, быть сферой высшей, чмъ погребъ Ауэрбаха, она должна изображать дальнйшую ступень того воспитательнаго процесса, который долженъ пережить Фаустъ. Изображая человческую жизнь въ чрезвычайно сжатой совокупности. Гёте, по своему обыкновенію, обставилъ эту сцену такимъ разнообразіемъ аллегорическихъ масокъ и въ ея узкихъ рамкахъ изобразилъ такую широкую жизненную картину, что сжатость и аллегорическое разнообразіе чрезвычайно затрудняютъ ея пониманіе. Чтобы уяснить себ, что именно должна изображать эта сцена, надо обратить вниманіе на цль, съ какой Мефистофель привелъ сюда Фауста, а также на смыслъ того разговора, какой онъ ведетъ съ царицей этого круга — Вдьмой, это дастъ ключъ къ пониманію остальныхъ аллегорій сцены.

Цль Мефистофеля, какъ уже было сказано выше,— есть пріученіе Фауста къ пріятной праздности, которая бы возбудила въ немъ чувственность. Слдовательно, крутъ, въ который онъ вводитъ Фауста, есть прежде всего кругъ праздности, кругъ скрытой чувственности, кругъ, особенности котораго, хотя и возникшія по иниціатив дьявола, возросли органически въ продолженіе цлаго большого періода времени и составили изъ себя атмосферу такой густоты и удушливости, что самъ духъ отрицанія, заронившій въ людей зерно этого зла. считаетъ себя неспособнымъ собственными силами создать его въ такой полнот,

Я самъ! Вотъ мило! Въ этотъ срокъ

Я бъ тысячъ пять мостовъ сложить, наврно, могъ!

Тутъ мало одного искусства и умнья,

Тутъ надобно еще терпнье.

Съ годами крпнетъ волшебство,

И времени на это нужно много…

Что это за кругъ, — помогутъ намъ отгадать слова Мефистофеля къ Вдьм:

Барономъ я теперь зовуся,

Я кавалеръ, не хуже я другихъ,

И кровью знатною горжуся,

И гербъ имю наконецъ!

Итакъ, кругъ этотъ оказался свтскимъ кругомъ. Посмотримъ теперь, что обозначаютъ аллегорическія фигуры.

Прежде всего намъ въ этомъ мір являются мартышки — существа, считавшіяся въ средніе вка полулюдьми, полуживотными, существа, живущія преимущественно подражаніемъ. Нетрудно догадаться, что подъ этимъ видомъ Гёте хотлъ изобразить людей, старающихся во всемъ походить на другихъ, обдлывать весь свой вншній бытъ такъ, какъ это принято уставами среды, въ которой они вращаются,— опять-таки преимущественно свтскихъ людей. Но это не тотъ ‘большой свтъ’, съ которымъ Фаустъ долженъ познакомиться потомъ, здсь люди не устраиваютъ свою жизнь по собственнымъ желаніямъ и законамъ, а, напротивъ, рабски служатъ разъ заведенному порядку. Въ этомъ смысл Мефистофель и называетъ мартышекъ слугами, ихъ Вдьма приставила стеречь котелъ, чтобы находящееся въ немъ варево, вскипвъ, не перелилось черезъ край. Въ этомъ котл варится супъ для бдняковъ — Bettelsuppe, такимъ именемъ Гёте называлъ иногда въ своихъ критическихъ отзывахъ произведенія, пошлыя и бдныя по содержанію, и здсь это выраженіе, очевидно, тоже употреблено въ смысл жалкой и безсодержательной умственной пищи для людей, слабыхъ духомъ и бдныхъ умомъ. Такая стряпня не ведетъ ни къ чему и ничего не производитъ, — изъ котла поднимаются пары, въ которыхъ появляются только призрачные, скоро исчезающіе образы. Но охотниковъ до нея много, какъ вообще много людей, которыхъ удовлетворяетъ безсмысленное существованіе. Поэтому Мефистофель правъ, замчая:

Гостей не мало будетъ къ вамъ.

Вокругъ этого котла старыя и молодыя мартышки грютъ лапы. Мартышка-самецъ подходитъ къ Мефистофелю съ просьбой поиграть съ нимъ въ кости и обогатить его, этимъ онъ надется выиграть много въ общественномъ мнніи, потому что въ этомъ призрачномъ мірк все основано на слпой удач, на лоттерейномъ, такъ сказать, счастіи, а не на дйствительныхъ достоинствахъ. Между тмъ молодыя мартышки заняты игрой: он катаютъ большой стеклянный шаръ. Этотъ шаръ пусть, но онъ гремитъ и блеститъ, и мартышки радуются этому грому и блеску. Мартышка-отецъ тоже любуется шаромъ, для него этотъ шаръ — свтъ, но, уже испробовавъ жизни, онъ знаетъ, это этотъ шаръ пустъ. Тмъ не мене онъ совтуетъ дтямъ быть поосторожне, одинъ толчокъ, — и блестящій шаръ разлетится въ куски, разлетятся вс радости блестящаго и громкаго переливанія изъ пустого въ порожнее, тогда погибель неминуема для нихъ, только и живущихъ этимъ блескомъ и громомъ.

Между тмъ Мефистофель обращаетъ вниманіе на сито, въ которое, по увренію мартышки, можно было бы узнать вора. Дйствительно, мартышка, глядя въ сито, узнаетъ въ Мефистофел что-то недоброе, но, чуя въ немъ силу, запрещаетъ своей самк говорить про это. Таковъ характеръ и разборчивость нравственнаго чувства у людей этого круга. На вопросъ Мефистофеля, что у нихъ за горшокъ, мартышкасамка возмущена, какъ онъ не знаетъ горшка,— того самаго сосуда, въ которомъ готовится пища общественной жизни. Но грубость Мефистофеля дйствуетъ на мартышекъ такъ внушительно, что они съ почтеніемъ сажаютъ его въ кресло.

Въ это время Фаустъ не можетъ оторвать глазъ отъ волшебнаго зеркала: онъ увидлъ тамъ женщину ослпительной красоты. Да и что бы ему длать въ этомъ мір полулюдей, откуда Фаустъ такъ же бжалъ бы, какъ и изъ погреба Ауэрбаха, не будь онъ пораженъ этимъ возвышеннымъ образомъ женской красоты во всемъ томъ блеск, какой можетъ изобрсти вкусъ, изощренный тщеславіемъ и роскошью. Въ этомъ обществ, гд все вниманіе главнымъ образомъ обращено на вншность, вся нравственная дятельность женщины преимущественно сосредоточена на созданіи для себя блестящей оболочки, одвающей ее такимъ обаятельнымъ сіяніемъ, что она кажется существомъ, соединяющимъ въ себ цлый прекрасный міръ, существомъ котораго недостойна земля. Но это только вншній блескъ, видный издали, при ближайшемъ разсмотрніи она стремится скрыть какимъ-бы то ни было способомъ ту грязь, то ничтожество, которое скрывается подъ этой небесной наружностью. Поэтому Фаустъ видитъ въ зеркал свое чудное видніе только издали, а вблизи оно покрывается туманомъ. Этотъ чудный образъ засвтилъ въ Фауст пламенное чувство любви, создалъ въ его сердц идеалъ женщины и зажегъ въ немъ снова желаніе насладиться людскимъ счастіемъ.

Мефистофель, между тмъ, сознаетъ себя царькомъ этого міра, ему недостаетъ только короны — вншняго знака того властнаго преимущества передъ другими, на который онъ, какъ членъ этого мірка, иметъ право. Этотъ недостатокъ смущаетъ все общество мартышекъ, и он ршаются кровью и потомъ людей добыть эту корону, утвердить эту власть. Но корона эта чуть держится и скоро разбивается, значитъ, не быть этимъ полулюдямъ вершителями судебъ вселенной. Такая неудача совсмъ обезкуражила мартышекъ: он пляшутъ, поютъ что-то безсвязное и наконецъ сами сознаютъ свое безсмысліе,—

Что намъ удалося,

Что въ риму пришлося,

Въ заслугу считается намъ, —

такъ что даже у Мефистофеля вызываютъ насмшку надъ своей неумстной откровенностью.

Между тмъ, пока мартышки занимались политическими длами, въ род доставленія Мефистофелю короны,— котелъ ими былъ заброшенъ, пна его, не снимаемая по обыкновенію ложкой приличія, растетъ, какъ сплетня, и вспыхиваетъ яркимъ скандаломъ. Это прежде всего отражается на цариц этого круга — Вдьм, разгорвшееся пламя сжигаетъ ее, и она, съ бранью влетая черезъ трубу, брызжетъ пною на мартышекъ,— такимъ образомъ, прежде всего отдаетъ ихъ въ жертву возросшей общественной сплетн. Увидя постороннихъ, она еще яростне набрасывается на нихъ, но Мефистофель теперь показываетъ себя тмъ, что онъ есть на самомъ дл, бьетъ посуду и ставитъ вверхъ дномъ весь скарбъ Вдьмы. Вдьма въ ужас отступаетъ передъ нимъ и проситъ прощенія, — она не узнала въ Мефистофел дьявола, у него нтъ больше ни копыта, ни вороновъ, которые въ средніе вка считались непремнными аттрибутами сатаны. Мефистофель отвчаетъ, что теперь времена измнились,

Культура, обходя весь свтъ, и на чертяхъ

Свою печать, конечно, положила,—

И демонъ-пугало свой вкъ уже отжило,

Нтъ нужды ни въ хвост, ни въ рожкахъ, ни въ когтяхъ.

Что до ноги, такъ, — надо полагать,—

Она мн повредитъ въ народ,

А потому, какъ это нынче въ мод,

Поддльную икру я началъ надвать,

Онъ даже не велитъ называть его по имени, потому что оно

Въ преданія записано давно,

Хоть, впрочемъ, людямъ все равно:

Пусть отрицаютъ духа злого,—

Вдь зло останется при нихъ!

Барономъ я теперь зовуся,

Я кавалеръ, не хуже я другихъ,

И кровью знатною горжуся,

И гербъ имю, наконецъ!

При неприличномъ движеніи, которое тутъ длаетъ Мефистофель, Вдьма заливается хохотомъ.

Вотъ можешь у меня, мой другъ, учиться,

Какъ нужно съ Вдьмой обходиться.

замчаетъ Мефистофель Фаусту, — можешь изучить, что боле всего нужно въ этомъ мір, — цинизмъ и наглая дерзость. Но въ этотъ міръ надо ввести и Фауста, для этого нужна женщина,— и вотъ Вдьма къ услугамъ дьявола. Фаустъ долженъ вступить въ тотъ заколдованный кругъ, которымъ это общество ограничено, исполнить массу безсмысленныхъ обрядовъ, которыми обставлена эта жизнь, онъ долженъ, наконецъ, получать такое же духовное питаніе, какъ этотъ кругъ, — выпить питье, составленное Вдьмою по непреложнымъ законамъ, царствующимъ здсь, окрпшее въ этомъ удушливомъ мрак въ продолженіе долгихъ-долгихъ лтъ. Все это вмст должно одурманить Фауста, опьянить его. свести его на уровень полулюдей-мартышекъ,— и тогда только возможно его увлеченіе чувственностью, его перерожденіе, его вторая молодость. Напрасно Фаустъ протестуетъ противъ безсмысленныхъ обрядовъ, безсмысленнаго бреда Вдьмы: Мефистофель насмшливо ему отвчаетъ, что это всегда такъ ведется, —

Все это, милый мой, нестаро и неново:

Обычай, ложь за правду выдавать, —

Одно за три, или, обратно,

Три за одно считая непонятно, —

Существовалъ во вс вка,

и къ подобной же безсмыслиц Фаустъ самъ еще недавно приковывалъ свою жизнь изъ-за призрака знанія. Какъ бы въ отвтъ на эти слова, Вдьма читаетъ:

Высокую силу

Познанья святого

Судьбина сокрыла

Отъ ока земного,

Ктожъ правды не ищетъ съ усердіемъ, тотъ

Нердко ее безъ труда узнаетъ.

Напоивъ Фауста зельемъ, Вдьма даетъ ему псенку, которую онъ долженъ иногда пть для большаго успха снадобья. Фаустъ хочетъ еще разъ взглянуть на волшебный образъ въ зеркал, но Мефистофелю уже теперь нтъ нужды прельщать Фауста идеальной красотой призрака, онъ готовитъ ему боле низменное удовлетвореніе, а потому и увлекаетъ его вонъ, общая показать живьемъ образецъ всхъ женщинъ.

ЗНАКОМСТВО СЪ МАРГАРИТОЙ. СЦЕНА ВЪ ЛСУ И ПЕЩЕРЪ. ПАДЕНІЕ ГРЕТХЕНЪ.

Между предыдущей сценою и сценами съ Гретхенъ лежитъ очевидно, большой промежутокъ времени. Напитокъ Вдьмы подйствовалъ на Фауста, сбылось предсказаніе Мефистофеля что онъ будетъ

Елену видть въ каждой баб встрчной.

Такимъ только переворотомъ въ душ Фауста и можно объяснить его грубую, животную поспшность, съ какою онъ требуетъ у Мефистофеля, посл встрчи съ Маргаритой, ‘достать ему красотку’.

Едва ли когда-нибудь драматическое искусство древняго или новаго времени произвело что-либо симпатичне Гретхенъ, этой блокурой, доврчивой, простодушной двушки, отмченной безжалостнымъ, роковымъ перстомъ судьбы. Въ ея простыхъ безыскуственныхъ рчахъ такъ и слышатся то первое щебетаніе весеннихъ птичекъ, когда любовь только что зарождается въ ея младенческомъ сердц, то полнозвучные. глубокіе аккорды страсти, то элегическая соловьиная псня. А между тмъ Гёте вовсе не изобразилъ въ ней идеала женственности, какъ думаютъ нкоторые критики, также нтъ основанія предполагать, что онъ хотлъ изъ ея жизни сдлать типическую трагедію всей категоріи подобныхъ ей. Въ полной драм, — если смотрть, разумется, на об части ея, — появленіе Гретхенъ иметъ боле характеръ эпизода. И хоть ужасна сама по себ мысль о принесеніи въ жертву одного индивидуума ради усовершенствованія другого, но это процессъ, постоянно практикуемый природой. Стало почти общимъ мстомъ положеніе, что природа расточительна въ отношеніи индивидуумовъ, но заботлива въ отношеніи типовъ. А Фаустъ, какъ мы видимъ, является представителемъ расы. И вотъ нжный, тихій, слабый ручеекъ жизни Гретхенъ увлекается съ неудержимой силой бурнымъ потокомъ жизни, боле глубокой и богато одаренной, и ея собственная самобытность слишкомъ слаба, чтобы противостать круговороту силъ, стремящемуся къ опредленной, извстной цли, все шире и глубже захватывая жизнь.

Вышесказанное относится, конечно, не къ органической цлостности характера Гретхенъ, а къ тому, что этотъ характеръ всецло подчиненъ поэтому ходу драмы. Фаустъ долженъ познать жизненное зло не только въ теоріи, но какъ дятельную силу, по своему собственному опыту. Стремясь совмстить въ своемъ существ жизнь всего человчества, онъ долженъ раздлить и его паденіе. Есть только одно слабое мсто, гд онъ уязвимъ, и тамъ Мефистофель долженъ сдлать первую брешь въ нравственной крпости характера Фауста. Въ Фауст бушуютъ человческія страсти, и теперь, посл своего возрожденія, онъ боле, чмъ когда-либо, наклоненъ повиноваться внушеніямъ дьявола. Эту похоть, разыгравшуюся въ Фауст при вид Гретхенъ. Мефистофель и надется сдлать первою ступенью для его нравственнаго низведенія. Но обаяніе чистоты и невинности смягчаетъ животныя стремленія Фауста. Въ сцен въ комнатк Гретхенъ мы видимъ Фауста далеко не такимъ, какимъ онъ показался посл первой встрчи съ Гретхенъ. Проникнувшись атмосферой чистоты, порядка и довольства, онъ изливается въ страстной рчи, въ нжныхъ картинахъ тихаго счастія,

Природа! Здсь, средь легкихъ сновидній

Взрастила ты любимицу свою!

Здсь утро бытія дитя твое встрчало,

И жизнію ты грудь младенца наполняла:

Здсь изъ чистйшихъ соковъ вещества

Слагался образъ божества!…

Въ послдующихъ сценахъ, съ каждымъ шагомъ быстро развивающагося дйствія, плотская страсть, первоначально зародившаяся въ Фауст, мало по малу переходитъ въ возвышенное, честное, чисто-человческое чувство любви, завершающееся поэтической сценой въ саду и любовнымъ объясненіемъ Фауста.

Но тихое счастіе любви не въ характер Фауста, въ немъ слишкомъ много раздвоенности, чтобы удовлетвориться имъ, Его безпокойная натура охватываетъ его снова дикимъ порывомъ, онъ бжитъ, боясь своимъ неудержимымъ стремленіемъ разрушить счастіе своей возлюбленной. Въ лсу, въ пещер одиноко предается онъ созерцанію природы. Какъ выражается Мефистофель, въ немъ пробуждается снова докторъ: ему нужна ‘суровая отрада размышленья’.

Въ уединеніи Фаустъ взываетъ къ Духу Земли:

Великій Духъ! Ты далъ, ты далъ мн все,

О чемъ тебя просилъ я. Не напрасно

Твой образъ мн во пламени являлся.

Ты даровалъ природы царство мн,

Ты далъ мн силъ обнять ее душою

И наслаждаться ей. Не безучастной.

Холодною ты мн явилъ ее,

Открыта грудь ея моимъ очамъ,

Какъ сердце друга. Мимо предо мной

Проводишь ты ряды живыхъ созданій,

Внушаешь мн собратій находить

Въ тиши лсовъ, и въ воздух, и въ мор.

‘Трудно ршить, любовь ли его даровала ему эту силу прозрнія, или длинный рядъ чувственныхъ впечатлній. Во всякомъ случа, его возвышенная духовная натура не могла оставаться въ бездйствіи, какъ это можетъ показаться, во все это время, и его опытъ сталъ ему драгоцннымъ урокомъ. Его упоеніе чувственными наслажденіями изощрило въ немъ сознаніе родства съ другими живыми существами, разоблачило его собственное органическое соотношеніе съ одушевленной и неодушевленной природой. Дятельный эмпиризмъ, счастливо соединенный въ душ Фауста съ поэтическою созерцательностью, не переставалъ открывать ему единство міровыхъ законовъ, повидимому. такъ разрозненныхъ и разнообразныхъ.

Но Фаустъ еще до сихъ поръ не разршилъ загадки бытія. по крайней мр въ томъ смысл, въ какомъ Гёте считаетъ это разршеніе возможнымъ. Настолько понятная сама но себ истина — ‘человку не суждено извдать совершенства’ — дорого стоила Фаусту. Признай онъ ее при начал своего поприща, вся та длинная вереница впечатлній, которую онъ пережилъ, была бы не нужна, но зато не развилась бы въ такой полнот и разносторонности его натура. Въ теперешней стадіи его развитія признаніе этой истины показываетъ, что Фаустъ научился умрять свои стремленія разумной постановкой границъ. Онъ уже не тратитъ силъ на попытки добиться недостижимаго, но путь, на которомъ онъ достигнетъ полнаго духовнаго и нравственнаго развитія, ему еще не ясенъ. Будучи эвдемонистомъ по существу, онъ предполагаетъ его въ поискахъ за личнымъ благосостояніемъ. Послдняя цль его мышленія и дятельности есть все-:таки собственное блаженство. Открытіе ‘въ своей же собственной душ за чудомъ чуда’ кажется ему безполезнымъ познаніемъ, пока онъ еще направляетъ свои силы къ достиженію этой своекорыстной цли.

Какъ выше сказано, Фаустъ обращаетъ свой монологъ къ Духу Земли, и вполн понятно, что онъ именно къ нему могъ излиться въ этомъ глубокомъ созерцаніи органическаго единства природы. Едва ли можно обращеніе ‘Великій Духъ’ приписать Богу, такъ какъ во всей драм нельзя найти намека, что пари между Господомъ и Мефистофелемъ было извстно Фаусту. А такъ какъ Фаустъ называетъ Мефистофеля его посланникомъ, то здсь возникаетъ серьезное противорчіе, объясняемое тмъ, что, по первоначальному плану трагедіи, Мефистофель долженъ быть посланъ Фаусту Духомъ Земли. Фаустъ жалуется, что Мефистофель сталъ частью его собственнаго существа, и онъ съ нимъ уже не можетъ разстаться. Распаляя его страсти, онъ все-таки не даетъ Фаусту окончательнаго удовлетворенія, и сердце Фауста жаждетъ даже въ самомъ наслажденіи:

Онъ раздуваетъ въ сердц у меня

Къ прекрасному созданью пламень бурный,

И я стремлюсь въ желаньяхъ къ наслажденьямъ.

И въ наслажденьяхъ я ищу желаній:

Является искуситель съ такимъ рзкимъ обличеньемъ, на какое онъ никогда еще не осмливался раньше. Сначала онъ клеймитъ Фауста за его докторскія наклонности, потомъ сожалетъ свои потраченные на услуги Фаусту труды, наконецъ цинически осмиваетъ разршеніе выспреннихъ стремленій Фауста. Но на Фауста, въ его ныншнемъ созерцательномъ настроеніи, не дйствуетъ такое заигрываніе съ чувственностью. Тогда Мефистофель затрогиваетъ нжнйшую струнку его сердца.— онъ разсказываетъ, какъ тоскуетъ покинутая Гретхенъ:

Она въ окошко все глядитъ,

За вольнымъ ходомъ тучъ слдитъ,

На стну смотритъ городскую,

Да цлый день поетъ, тоскуя:

‘Когда-бъ я птичкою была!’…

На стонъ пробудившейся въ Фауст страсти, Мефистофель отвчаетъ безстыднымъ упоминаніемъ о близнецахъ серны, съ которыми ‘Пснь Псней’ сравниваетъ грудь женщины. Яркостью сладострастныхъ картинъ онъ въ конецъ увлекаетъ Фауста и послдній ршается возвратиться къ Гретхенъ, проклиная судьбу, на которую онъ возлагаетъ вину своей слабости.

Его слдующее свиданіе съ Гретхенъ начинается ея вопросомъ Фаусту о его религіи. Большая часть комментаторовъ Гёте видятъ въ отвт Фауста изложеніе собственныхъ врованій и религіозныхъ воззрній Гёте. Но Гёте слишкомъ глубоко чтилъ истину, чтобы заключить ее въ тсныхъ рамкахъ фразы, изъ которыхъ она должна современемъ непремнно вырасти. Всякое формулированіе религіозныхъ врованій было, на его взглядъ, одно простое субъективное выраженіе того, во что тотъ или другой человкъ, или цлое общество людей вровало въ извстное время.

По первому взгляду кажется, что религія Фауста, какъ она выразилась въ попытк опредлить неопредлимое,— религія чисто эстетическая, совершенно исключающая этическій элементъ, служащій основаніемъ врованій Маргариты. Можетъ быть, самъ поэтъ имлъ намреніе придать ему такую окраску, чтобы ярч оттнить тотъ переворотъ въ душевной жизни Фауста, къ которому его приведетъ впослдствіи время — нахожденіе счастія въ добровольномъ заботливомъ труд для блага другихъ. Но и вообще такое эстетическое врованіе не лишено нравственнаго элемента. Если человкъ восходитъ на такую высоту міровоззрнія, то онъ высоко поднимается надъ своей низменной природой и не такъ легко достижимъ для низкихъ страстей. Конечно, Фаустъ можетъ пасть, несмотря на высоту своихъ врованій, такъ же, какъ и всякій простой смертный. Философія, какъ и положительная религія, не предохраняютъ человка совершенно отъ заблужденія. Но не надо забывать, что паденіе Фауста было разсчитано Мефистофелемъ на любви, состраданіи и сочувствіи,— благороднйшихъ движеніяхъ человческой души.

Съ этой сцены начинается гибель Гретхенъ. Быстро слдуетъ ея паденіе, невольное убійство ею матери, смерть ея брата. А пока несчастная Гретхенъ невыразимыми муками искупаетъ свою невинную любовь, Мефистофель увлекаетъ Фауста въ бурную оргію Вальпургіевой ночи.

ВАЛЬНУРГІЕВА НОЧЬ. ИНТЕРМЕЦЦО.

По германскому народному поврью, вс вдьмы и колдуны сбираются въ ночь на 1-е мая (день св. Вальнурги) на на одну изъ вершинъ Гарца — Брокенъ справлять свой годичный шабашъ. На этотъ-то праздникъ чертовщины и приводитъ Мефистофель Фауста. Здсь т страсти, съ которыми мы встрчались въ погреб Ауэрбаха и въ кухн Вдьмы, являются намъ на высшей степени своего развитія и не ограничиваются тсными кругами жизни. Тщеславный эгоизмъ и жажда наживы, господствующіе въ дом Вдьмы, здсь переходятъ въ неутолимую страсть демоническаго честолюбія и въ страсть къ золоту и обогащенію, а плотскій потшный разгулъ въ кабак Ауэрбаха — въ ненасытимую жажду плотскихъ наслажденій до окончательнаго утопанія въ нихъ и превращенія человка въ скота. Фаустъ съ того времени, какъ Мефистофель ему сопутствуетъ, сдлалъ, очевидно, большіе успхи на поприщ чувственности. Мы видли, съ какой брезгливостью относился онъ къ ней въ погребк и въ кухн Вдьмы. Съ тхъ поръ произошла въ немъ большая перемна, постоянное общество Мефистофеля и т преступленія, которыя онъ совершилъ полудобровольно, пріучили его ко злу. Въ этой сцен онъ въ первый разъ принимаетъ участіе въ дьявольскихъ удовольствіяхъ, предлагаемыхъ Мефистофелемъ, бросаясь въ безумный водоворотъ шабаша и доходя до того, за что онъ въ глубин души долженъ былъ себя презирать. Можетъ, быть, Гёте хотлъ изобразить такимъ мнимымъ отсутствіемъ въ Фауст угрызеній совсти его кажущуюся готовность поддаться ухищреніямъ искусителя. Но и лучшія человческія натуры склонны къ запретнымъ наслажденіямъ. посл которыхъ часто снова возвращаются на настоящій путь, пока длится такая реакція, врата спасенія не бываютъ закрыты. Но если злодяніе является естественнымъ плодомъ испорченной натуры, если душа человка уже потеряла возможность обращенія, — то она находитъ въ злодяніи свое инстинктивное, логическое выраженіе. Что Фаустъ не таковъ, доказываетъ конецъ сцены, и Гёте хотлъ появленіемъ призрака Гретхенъ съ кровавой полосой на ше, который Фаустъ видитъ среди пляски, символизировать угрызенія совсти, неотступно преслдующія Фауста даже и въ бшенств дьявольской оргіи.

Въ начал сцены мы видимъ Фауста съ Мефистофелемъ, медленно поднимающихся изъ ущелья въ гору, около деревень Ширке и Элендъ, — послднихъ, самыхъ высокихъ пунктовъ человческаго жилья на Брокен. Фаустъ восхищается признаками наступающей весны, — зеленющей березой и запахомъ сосенъ, онъ бодро идетъ впередъ и отказывается отъ помела, предлагаемаго ему Мефистофелемъ. Послдній, напротивъ, далеко не радъ весн, его отрицающей натур противно видть возрожденіе природы, и ему нравится больше морозъ. Ночь длается темне, Мефистофель подзываетъ Блуждающій огонь и во имя дьявола приказываетъ ему вести ихъ, угрожая въ противномъ случа задуть его совсмъ. По народному поврью, блуждающіе огни — злые духи, которые заводятъ путника вовсе не туда, куда слдуетъ. Появляющійся здсь Огонекъ иметъ такой же характеръ и привыкъ ходить мыслетями, но угроза Мефистофеля подйствовала на него, и онъ, угадывая въ Мефистофел хозяина, общается вести прямо, насколько это позволитъ ему его природа.

Путники дорогой напваютъ поперемнно. Поэтъ не указалъ, кто изъ нихъ какую строфу поетъ, но по смыслу можно догадаться, что первую и четвертую поетъ Мефистофель, вторую Огонекъ, а третью и пятую Фаустъ. Такимъ образомъ они достигаютъ возвышеннаго пункта, откуда Мефистофель предлагаетъ Фаусту полюбоваться зрлищемъ:

Посмотрика, нашъ Мамонъ,

Какъ на праздникъ, освщенъ!

Мамонъ — дьяволъ богатства — раскрываетъ внутри горы свое золотое жилище, наполненное драгоцнностями. Помщеніе жилища Мамона въ средин горы иметъ то значеніе, что богатство разжигаетъ въ человк страсть себялюбія, жажду стоять выше всхъ, властолюбіе и стремленіе къ плотскимъ наслажденіямъ, доставляя возможность удовлетворять всему этому. Показывая Фаусту блескъ Мамона, Мефистофель не можетъ удержаться отъ восклицанія:

Мы счастливо сюда поспли!

потому что поднимается буря, ломаются и трещатъ деревья, воютъ втры, волшебная псня гремитъ дикимъ стономъ, и на шабашъ несутся гости.

На Брокенъ! Время наступаетъ,

Посвъ восходитъ полевой,

На Брокенъ мы летимъ гурьбой,

Тамъ Уріанъ насъ ожидаетъ,

Туда, къ нему, и старъ и младъ,

Не чуя ногъ, теперь летятъ!

Вдьмы и колдуны, ближайшіе служители царствующаго здсь Уріана, какъ въ средніе вка называли сатану, несутся на вершину Брокена, къ подножію его престола, въ вихр страстныхъ желаній стать ближе къ тому, кто въ безконечной гордын задумалъ нкогда вытснить Бога. Эгоистическій инстинктъ проявляется въ нихъ съ сокрушительной силой страстнаго стремленія подняться выше другихъ, безпощадно подавить ихъ собой. Впереди всей этой толпы, мчащейся на козлахъ, вилахъ, помелахъ и палкахъ, детъ Баубо — миическая кормилица богини Деметры, извстная своею наглостью, она детъ на поросной свинь, которая, какъ и ея всадница, является олицетвореніемъ безстыдства. Хоръ избираетъ Баубо своею предводительницей. Спша, вдьмы толкаютъ другъ друга, ранятъ вилами и душатъ своихъ дтей, которыхъ, по народному поврью, он берутъ съ собой на Брокенъ.

Слдомъ за ними несутся колдуны. Во всхъ страстныхъ движеніяхъ, добрыхъ или злыхъ, женщина впереди мужчинъ, потому что преобладающій элементъ въ ея природ — страстность чувства. На первыхъ порахъ страстнаго движенія за ней не можетъ угнаться мужчина, за то вспыхнувшая неестественнымъ огнемъ энергія страсти въ женщин оставляетъ ее скоре, чмъ мужчину, тогда какъ медленно возрастающая изъ колебаній страстность послдняго боле и боле набирается мощью силы, — и онъ сразу, наконецъ, однимъ мощнымъ шагомъ становится впереди женщины и идетъ безтрепетно, безъ устали и упорно впередъ, оставляя ее позади,—

Однимъ скачкомъ мы пролетимъ.

Что въ сто шаговъ не сдлать имъ,

поютъ колдуны. Летящія вдьмы зовутъ отставшихъ:

Эй вы! Чтобъ вамъ съ озеръ подняться!

Но т хотятъ прежде вымыться, привести себя въ приличный видъ. Он не такъ безстыдны, какъ первыя, он — вдьмы боле слабыя. Хотя он и одинаковой природы съ передовыми вдьмами, но у нихъ нтъ въ достаточной степени безстыдства и наглости — силъ, поднимающихъ на вдьмовскую высоту, имъ нужно казаться чистыми. А вотъ одна вдьма застряла въ разслин скалы и съ отчаяннымъ воплемъ зоветъ на помощь:

Я триста лтъ уже тружуся.

А все внизу я, подъ горой.

Кто эта вдьма, — комментаторы Гёте расходятся въ толкованіяхъ: одни видятъ въ ней олицетвореніе науки, съ возрожденія которой прошло уже триста лтъ, но которая еще и въ наше время не двинулась впередъ, а увязла въ педантизм, какъ въ щели. Другіе утверждаютъ, что Гёте разумлъ здсь духовенство протестантской церкви, или лучше клерикализмъ его, отдавшій протестантство подъ власть государства, такъ что оно увязло въ кулак государственной власти.

Дале, мы видимъ полувдьму, медленно плетущуюся вверхъ, ей нтъ покоя дома и нтъ удачи здсь. Она могла только наполовину сдлаться вдьмой, наполовину отдаться вдьмовскому желанію и старанію стать выше другихъ. Нужда и домашнія заботы, которыхъ она не можетъ отклонить отъ себя, держатъ ее внизу насильно, вроятно, она представляетъ собою классъ бдныхъ людей, которые съ завистью смотрятъ на богатые классы. Вся эта чертовщина опускается на вершину гору и наполняетъ ее, начинается празднество и, какъ говоритъ Мефистофель,

Шумятъ, толкаются, бранятся,

Болтаютъ, шепчутся, кричатъ,

Сбиваютъ съ ногъ другихъ, тснятся.—

Ужъ подлинно здсь настоящій адъ!

Онъ ищетъ Фауста, а Фауста уже оттснили далеко отъ него. Покорный всеобщему потоку Фаустъ стремится туда же, куда и вс, — къ самой вершин горы, гд возсдаетъ Уріанъ. Онъ желаетъ видть это лицомъ къ лицу, разгадать его, какъ онъ желаетъ разгадать причины всего существующаго. Тамъ онъ можетъ удовлетворить своему стремленію — проникнуть въ загадку бытія, хотя бы съ одной стороны, тамъ онъ можетъ найти ея разоблаченіе. Для этого-то Фаустъ и явился на Брокенъ, но Мефистофель вовсе не намренъ исполнить желанія Фауста. Онъ не желаетъ, чтобы Фаустъ доискивался корня зла, чтобы онъ уразумлъ его сущность, такъ какъ зло само по себ не иметъ бытія, а существуетъ лишь, какъ отрицаніе добра и правды, и только какъ отрицаніе, не имющее ничего поставить на мсто отрицаемаго. Онъ отговариваетъ Фауста, утверждая, что

Тамъ можетъ многое загадкою явиться.

Въ самомъ дл, Фаустъ, понявъ безсодержательность зла. поставилъ бы себ новый вопросъ, новую загадку: какъ же этотъ безсодержательный призракъ, эта ложь можетъ править жизнью? Разршеніемъ этой загадки раскрылась бы для Фауста и сама истина: а Мефистофель этого совсмъ не хочетъ. Можетъ быть также, соревнованіе стать выше другихъ могло быть обращено въ хорошую сторону благородной натурой Фауста, а это не по сердцу духу отрицанія, общавшемуся пріучить Фауста ‘прахъ глотать и прахомъ тмъ гордиться’. Но только онъ увлекаетъ Фауста прочь, къ сферамъ боле низкимъ, въ среду людей, духовная сторона которыхъ подавлена плотскою, поглощена животностью. Онъ ведетъ его сперва въ кружокъ людей, обманутыхъ жизнью, сброшенныхъ ею съ пути ихъ эгоистическихъ стремленій, не удержавшихся на той высот, которой они достигли, — людей представителей регресса. Передъ нами уволенный министръ генералъ въ отставк, выскочка, потерявшій королевскую благосклонность, и забытый авторъ вспоминаютъ доброе старое время. Въ насмшку надъ ними Мефистофель самъ принимаетъ образъ старика и пародируетъ ихъ жалобы. Этимъ людямъ ничего боле неостается, какъ умирать, или, пока живы, тшиться какими-нибудь плотскими удовольствіями, все живое у нихъ залито себялюбіемъ, которому они служили всю свою жизнь. Вдьма-торговка старается за-дешево сбыть никуда негодный товаръ: быть можетъ, эти старички не прочь будутъ прибгнуть къ средствамъ, которыя прежде для нихъ были дйствительны, а теперь потеряли всякое значеніе.

Между тмъ какъ Фаустъ теряетъ голову въ этой масс наплывающей чертовщины, является Лилитъ, по сказанію раввиновъ, это была первая жена Адама, считавшая себя равною съ нимъ по происхожденію, а потому нежелавшая ему покоряться и вступившая потомъ въ сношеніе съ дьяволомъ. Въ германскихъ народныхъ сказаніяхъ этимъ именемъ называется бабушка дьявола. Ея появленіе, очевидно, опьяняетъ и Фауста, это доказывается его безстыдными рчами въ пляск съ вдьмой-красоткой, между тмъ какъ Мефистофель танцуетъ со старухой. Яркимъ контрастомъ происходящему является Проктофантазмистъ, громогласно за являющій:

Какъ смете вы, дьявольское племя?

Чортъ на ногахъ не въ состояньи встать, —

Извстно это всмъ и признается всми!—

А вы еще пустилися плясать!

Слово Проктофантазмисъ — греческое, оно означаетъ видящій духовъ спиною. Подъ этимъ именемъ Гете вывелъ Фр. Николаи, берлинскаго книгопродавца и писател-раціоналиста. Николаи страдалъ странной болзнью: онъ даже въ состояніи бодрствованія видлъ галлюцинаціи. Отъ этой болзни онъ вылчился, приставляя себ сзади піявки, которыя препятствовали приливу крови къ голов. Какъ мыслитель, онъ былъ врагомъ Канта, Фихте, Тика, Шлегеля и Гёте. Поэтому Гёте и возвелъ его въ типъ мыслителя такого направленія, которое, величая себя философіей здраваго смысла, отвергало и признавало несуществующимъ все, что выше самой обыденной разсудочности, — мыслителя, неспособнаго подняться до идеи. Проктофантазмистъ видитъ духовъ и сердится, что они тутъ, когда доказано, что они не только плясать, а и на ногахъ стоять не могутъ. Для него реально и истинно только то, что можно видть, слышать и осязать, для него не существуютъ никакія духовныя силы.

— А этотъ для чего на балъ явился къ намъ?

спрашиваетъ красотка, — Гд нтъ его? отвчаете Фаустъ, т.-е. гд нтъ людей съ такимъ пошлымъ образомъ мыслей? Они всюду и суютъ носъ везд, между тмъ Проктофантазмистъ продолжаетъ сердиться:

Исчезни, скройся, родъ проклятый!

Вдь мы же просвщали васъ,

Мы такъ умны, — а чертенята

И слушать не желаютъ насъ!

Вдь нтъ васъ, нтъ! Но я твержу напрасно,

И Тегель все кишитъ видньями! Ужасно!

Тегель — помстье Гумбольдтовъ около Берлина, извстное своими привидніями. Наконецъ, уставши, Проктофантазмистъ удаляется, надясь впослдствіе уничтожить чертей и поэтовъ, которые способствуютъ врованію въ духовъ.

Появленіе Проктофантазмиста, которое при всей своей комичности не могло не произвести нкотораго отрезвляющаго впечатлнія на Фауста, а также мышь, выскочившая изо рта танцовавшей съ нимъ вдьмы, — предзнаменованіе бдствія, — пробуждаютъ въ Фауст высокое внутреннее ‘я’, которое было заглушено въ немъ бснованіемъ оргіи. Посл опьяненія чувственностью, какъ мрачное похмелье, являются угрызенія совсти. Фаустъ указываетъ Мефистофелю на появляющійся вдали призракъ.

Прекрасное дитя ты видишь въ отдаленьи?

Какъ хороша она! Какъ мертвенно блдна!

Какая медленность въ движеньи,

Какъ будто скована она!

Какъ полонъ взоръ ея глубокою тоскою!

Мн Гретхенъ бдную мою напомнилъ онъ…

Напоминаніе о Гретхенъ въ такую минуту непріятно Мефистофелю. Но онъ напрасно старается пугать Фауста призракомъ Медузы, превращающей въ камень всякаго, кто на нее посмотритъ. Фаустъ продолжаетъ любоваться привидніемъ.

О, сколько счастья въ немъ и сколько въ немъ томленья!

Онъ приковалъ меня, волшебный этотъ взоръ!

Вкругъ шеи мертвенной, но двственно прекрасной

Снурокъ едва замченъ тонкій, красный,

Какъ будто остріемъ провелъ его топоръ…

Тогда Мефистофель ршается отвлечь его вниманіе спектаклемъ, о которомъ только что объявляетъ Servillibis (служебный духъ). Неизвстно, привлекло ли вниманіе Фауста это зрлище, но душевное волненіе, поднявшееся въ Фауст при вид призрака, заставляетъ думать, что Фаустъ не захотлъ смотрть интермеццо.

Интермеццо это не иметъ никакого отношенія къ ходу пьесъ, а является только сборникомъ Ксеній (эпиграммъ) Гёте на разныхъ современниковъ. Оберонъ, царь эльфовъ, герой Шекспировской драмы ‘Сонъ въ лтнюю ночь’, помирившись съ своей супругой Титаніей, празднуетъ свою золотую свадьбу. Директоръ театра радуется, что для ныншняго представленія не требуется мнять декорацій, и машинисты, — сыны Мидинга (Мидингъ — директоръ Веймарскаго театра во времена Гёте),— могутъ сегодняшній день оставаться въ поко. Герольдъ возвщаетъ празднованіе золотой свадьбы Оберона и Титаніи и выражаетъ радость по случаю ихъ примиренія. Оберонъ сзываетъ эльфовъ на праздникъ. Является Пукъ, — духъ-плутъ, въ род домового, является Аріель, прекрасный поэтическій духъ-дитя, сзывающій своею пснью массу разныхъ лицъ, хорошихъ и дурныхъ, портреты которыхъ изображены въ слдующихъ четверостишіяхъ. Въ заключеніе перваго отдла, Оберонъ и Титанія высказываютъ приличную случаю мораль относительно возможности супружескаго счастья только въ разлук. Оркестръ, составленный изъ мухъ, комаровъ, лягушекъ и сверчковъ, гремитъ, съ нимъ чередуется соло — волынщикъ. Новоиспеченный геній — Духъ образующійся — стряпаетъ въ честь празднества стихотвореніе, чмъ возбуждаетъ насмшку своей ‘Парочки’. Такимъ образомъ, празднество открыто, и на него, привлеченные пснью Аріеля, являются гости.

Всю серію портретовъ этихъ ‘гостей’, можно раздлить на четыре группы. Прежде всего передъ нами являются люди искусства. Любопытный путешественникъ — тотъ-же Николаи, котораго мы видли въ Практофантазмист, — удивляется, какъ могъ ему въяв явиться Оберонъ, въ котораго онъ не вритъ. Ортодоксъ обиженъ эпитетомъ ‘прекраснаго бога’, которымъ Любопытный путешественникъ наградилъ Оберона, по мннію Ортодокса, онъ не боле, какъ чертъ. Этимъ Гёте осмиваетъ разсужденіе Штольберга по поводу баллады Шиллера ‘Боги Греціи’, гд Штольбергъ находитъ неприличнымъ давать имя боговъ миическимъ богамъ Греціи, признаннымъ отцами церкви за демоновъ. Дале является Сверный Художникъ, свысока смотрящій на германское искусство и считающій его только приготовленіемъ къ изученію античнаго.- Потомъ является Пуристъ — Кампе, ратовавшій за очищеніе нмецкаго языка. Какъ моралистъ и педагогъ, онъ не можетъ выносить такого вульгарнаго и безстыднаго общества, какое онъ встртилъ здсь, всего дв вдьмы позаботились о сохраненіи приличій и немного напудрились. На это нравоученіе нахально отвчаетъ молодая Вдьма, что, обладая прекраснымъ тломъ, не для чего его скрывать. Вдьма-Матрона обижается такимъ замчаніемъ. Послдними двумя эпиграммами поэтъ, должно быть, намекалъ на возникшіе въ то время споры о нагот въ античномъ искусств. Сладострастные музыканты не даютъ покоя голой вдьм и вызываютъ замчаніе капельмейстера. Флюгеръ, поворачиваясь по втру, говоритъ въ одну сторону одно, въ другую — другое, въ этомъ видятъ эпиграмму на Штольберга, который былъ другомъ юности Гёте, и сначала отличался черезъ чуръ либеральными взглядами, а потомъ перешелъ на сторону клерикаловъ.

Слдующій рядъ ксеній даетъ намъ изображеніе того благочестиво-набожнаго настроенія, которымъ была тогда проникнута извстная часть нмецкаго общества. Этотъ рядъ открывается Ксеніями Шиллеровскаго ‘Альманаха Музъ’, которыя хвалятся своимъ сатанинскимъ происхожденіемъ. Ихъ самохвальство возмущаетъ Геннингса, который въ своихъ ‘Лтописяхъ страдающаго человчества’ обвинялъ Шиллеровскія Ксеніи въ ‘санкюлотств, оскорбляющемъ каждое святое чувство’, въ ‘жалкомъ злорадств’. Геннингсъ выступаетъ здсь еще подъ именемъ ‘Генія времени’ и ‘Музагета’, — заглавія двухъ его сочиненій. Въ обихъ этихъ ксеніяхъ, онъ ждетъ на Брокен большихъ успховъ, чмъ въ литератур. Николаи, въ качеств Любопытнаго путешественника, снова появляется, онъ вмст съ Бристеромъ въ Берлин имлъ манію всюду видть происки іезуитовъ, такъ что за ними даже утвердилось прозвище ‘искателей іезуитовъ’. Приходитъ Журавль — кличка, данная Гёте Лафатеру, онъ пришелъ на Брокенъ ловить рыбу въ мутной вод. Его осмиваетъ Свтскій Человкъ, — сынъ міра, какъ называлъ себя Гёте въ одномъ своемъ стихотвореніи, обращенномъ къ Лафатеру и Базедову.

Но вотъ слышится новый приближающійся шумъ, который Танцоръ принимаетъ за новый оркестръ. Являются новыя лица, приводящія въ смущеніе танцмейстера своимъ необычнымъ поведеніемъ. Музыкантъ находитъ, что, если бы не сила гармоніи, этотъ народецъ пожралъ бы другъ друга, до того враждебно они другъ къ другу относятся. Это — философы, представители разныхъ школъ, по-своему обсуждающіе то, что происходитъ кругомъ ихъ на Брокен. Ихъ споры сбиваютъ съ толку самый оркестръ, такъ что капельмейстеръ снова длаетъ музыкантамъ замчаніе.

Наконецъ, является четвертая группа — типы недавнихъ политическихъ переворотовъ-французской революціи. Являются Ловкіе, посл паденія трона немедленно перешедшіе на противную сторону, и Неловкіе, которые не сумли этого сдлать и потеряли свой главный жизненный элементъ. Блестятъ Блуждающіе Огни, — выскочки, люди вчерашняго дня. Упавшая Звзда, — потерпвшее ни на что неспособное дворянство, — никакъ неможетъ приспособиться къ своему новому положенію. А вотъ — люди революціи, благодаря ей пріобрвшіе силу, — Духи-Толстяки. Интермедія заключается шуткой Пука. Аріель приглашаетъ всхъ, имющихъ крылья, вслдъ за собой въ волшебный край цвтовъ, и оркестръ pianissimo оканчиваетъ представленіе.

ПОСЛДНІЯ СЦЕНЫ ПЕРВОЙ ЧАСТИ ТРАГЕДІИ.

Съ той минуты, какъ Фаустъ покинулъ Брокенъ, въ его жизни окончился кризисъ, онъ снова идетъ своею прежнею дорогой, и Мефистофель не иметъ надъ нимъ никакой силы. Если дьяволу удалось вовлечь его въ грязь порока, то все-таки онъ не имлъ силы извратить душу Фауста въ самомъ ея корн. Совсть въ Фауст все еще бодрствуетъ, великодушіе и благородство все еще поддерживаютъ ее. Онъ бжалъ отъ Гретхенъ, вроятно, не зная ея положенія, только для того, чтобы спасти свою собственную жизнь. Теперь, когда онъ это узналъ, онъ не хочетъ слышать голоса самосохраненія, онъ хочетъ быть около нея. Мефистофель напрасно старается сдержать его благородный порывъ, напрасно онъ напоминаетъ Фаусту, что она не первая, что постыдно сожалть о погибели одной незначительной жизни ему, кто желалъ бурь и грозъ, волновавшихъ человчество съ самаго начала его существованія, кто желалъ извдать радость и горе милліоновъ. ‘Зачмъ же ты знаешься съ нами, если ты слишкомъ слабъ для этого?’ говоритъ Мефистофель. ‘Хочешь летать, а боишься головокруженія?’ Фаустъ отвчаетъ проклятіемъ и проситъ Духа Земли обратить Мефистофеля въ его прежній образъ пса.

Глядя со стороны, нельзя не отрицать, что въ словахъ Мефистофеля есть нкоторый оттнокъ справедливости, но и въ душ Фауста лежитъ какое-то неясное сознаніе, изливающееся въ его бурныхъ проклятіяхъ. Сть, въ которую онъ попалъ съ открытыми глазами, запутала его, и онъ не можетъ выйти изъ нея. Когда-то въ прогулк съ Вагнеромъ, онъ призывалъ духовъ, которые могли бы ему ‘дать жизнью подышать иною’. Онъ презиралъ узкій удлъ обыкновеннаго смертнаго, онъ страстно стремился вникнуть въ жизнь, извдать ея горе и радости, но онъ для этого долженъ былъ стать выше обыкновеннаго человческаго уровня, онъ долженъ былъ проклясть

Радости стяжанья,

Съ рабомъ, сохой, семьей, женой.

А между тмъ, по словамъ Мефистофеля, для такой жизни Фаустъ оказался слишкомъ слабъ, онъ не отршился еще отъ любви и состраданія, чувствъ, привязывающихъ его къ тому узкому жребію, который такъ презирала его гордая душа. Видимо справедливый выводъ Мефистофеля иметъ однако слабую сторону. Врне было бы сказать: если исполненіе твоего желанія требуетъ отъ тебя жертвы той, которая для тебя всего дороже въ жизни, то и желаніе твое ложно и безсмысленно. Если Фаустъ самъ не пришелъ къ такому выводу, то только потому, что ему помшала глубина его отчаяннаго горя.

Эта сцена нсколько гршитъ противъ сообразности времени въ драм. Рожденіе Маргаритой ребенка, убійство его, судебное слдствіе и смертный приговоръ — все это заняло времени по крайнй мр годъ. А между тмъ. Вальнургіева ночь происходила чрезъ два дня посл смерти Валентина, а эта сцена слдуетъ непосредственно за Вальнургіевой ночью. Но это нисколько не вредитъ впечатлнію, какъ не вредитъ ему исполненіе на сцен въ одинъ вечеръ драмы, дйствіе которой обнимаетъ годъ или боле.

Въ слдующей сцен Фаустъ съ Мефистофелемъ скачутъ на черныхъ копяхъ мимо эшафота, приготовленнаго для Гретхенъ, Фаустъ кого-то видитъ вокругъ плахи. Онъ спрашиваетъ Мефистофеля: ‘что тамъ у плахи они затваютъ? Вверхъ поднимаются, внизъ опускаются, долу склоняются, вьются кругомъ’. Мефистофель презрительно отвчаетъ: ‘Вдьмы на сходк’! Фаустъ продолжаетъ наблюденія. ‘Вютъ надъ чмъ-то иль что освящаютъ’. Тогда Мефистофель насильно увлекаетъ его: Мимо! мимо!

Несмотря на свою краткость, сцена полна выраженія. Въ самомъ дл тто-ли, это вдьмы вкругъ плахи? Но тогда зачмъ оый^,_угать Фауста новымъ призракомъ посл всего того, чего онъ насмотрлся на Вальнургіевой ночи? Зачмъ Мефистофель такъ старается, такъ торопится замять разговоръ о нихъ? Врне, что это не демоны тьмы, а ангелы свта вютъ надъ мстомъ, гд завтра будетъ казнена невинная, и освящаютъ его. Потому-то Мефистофель и старается, видя ихъ, скрыть свое волненіе оскорбительнымъ восклицаніемъ: Вдьмы на сходк! Потому-то онъ и спшитъ отвлечь отъ нихъ вниманіе Фауста, торопя его: Мимо! мимо!

Но вотъ они и въ темниц: Мефистофель усыпляетъ сторожей и Фаустъ отпираетъ двери.

Забытымъ трепетомъ душа моя полна,

Вся скорбь земная въ ней теперь гнздится!

Онъ достигъ цли, къ которой онъ стремился, онъ взялъ на себя вс радости и все горе человчества. Но какая разница между дйствительнымъ страданіемъ и горемъ и теоретическимъ предчувствіемъ его въ ум философа! Что онъ достигъ своими стараніями совмстить міровую жизнь въ самомъ себ? Онъ только разбилъ единственную жизнь, которая ему была дорога.

Онъ на дл испыталъ ощущеніе, которое никогда не рисовало ему его изобртательная фантазія, — ощущеніе мучительнаго сознанія, что онъ разбилъ безвозвратно жизнь дорогого ему существа. Это сознаніе и заставляетъ его медлить передъ дверью тюрьмы, откуда слышится безсмысленная псня бдной помшанной двушки:

Вдьма — мать моя

Извела меня,

Мой отецъ — злодй, —

Онъ залъ меня…

Гретхенъ принимаетъ его за палача, упрашиваетъ дать ей пожить, Фаустъ слышитъ эти рчи, похожія на бредъ, но не находитъ въ нихъ ни одного упрека ему — ея убійц. Двушка мечтаетъ о свобод, о своемъ разорванномъ внк, о своемъ ребенк. Шолный тоски и отчаянія, Фаустъ бросается передъ ней на колна, Гретхенъ понимаетъ это, какъ приглашеніе къ предсмертной молитв, ей чудится адъ съ его муками,—

Ты видишь ли, адское пламя

Пылаетъ подъ нами?

Чу, стонъ нескончаемыхъ мукъ,

И демоновъ хохотъ,

И адскихъ цпей несмолкающій грохотъ!

Позабывъ вс предосторожности, Фаустъ называетъ ее по имени. Звуки любимаго голоса пробуждаютъ разсудокъ двушки, передъ ея глазами исчезаетъ трагическая дйствительность.

Ты здсь опять! Гд вс мученья?

Гд страхъ тюрьмы и заключенья?

Я вновь съ тобой! Свободная!

Темницы своды вковые

Уже меня не тяготятъ…

Вотъ улица, вотъ темный садъ,

И вотъ мста т дорогія,

Гд мы видалися впервые!

Въ ея дтской душ чрезвычайно скоръ переходъ отъ горя къ радости. Но Фаустъ не въ состояніи думать о счастіи, не въ состояніи отвчать ея дтской болтовн. Его холодность мучитъ Гретхенъ:

Иль цловать ты разучился?

спрашиваетъ она его, но онъ снова умоляетъ ее бжать. Упоминаніе о бгств опять возвращаетъ ее къ ужасной мысли о своемъ преступленіи, мучительныя виднія опять ее мучаютъ и отуманиваютъ ея разумъ. Картины одна другой страшне встаютъ передъ ея глазами, ей невозможно бжать, —

Ахъ, скоро ли мы будемъ за горою!

Вонъ, тамъ сидитъ на камн мать,

Вонъ, тамъ сидитъ и, — страшно мн сказать,—

Вонъ тамъ сидитъ на камн мать

И намъ киваетъ головою…

Фаустъ хочетъ взять ее насильно. Гретхенъ защищается со всми усиліями отчаянія, среди мрака, обнимающаго ея душу, непоколебимо сохраняется одно свтлое, хотя неясное сознаніе, что ея смерть будетъ искупленіемъ ея вины. Что ей на земл?

Зачмъ бжать? Вдь, въ этомъ нтъ спасенья.

Какая радость нищей стать,

Терпть преступной совсти мученья,

Между чужихъ свой цлый вкъ прожить

И вс обиды ихъ безропотно сносить?

Отталкивая, такимъ образомъ, руку помощи, предложенную Фаустомъ, и выбирая добровольно, хотя и полу-безсознательно, казнь, которую она, хотя бы и по варварскимъ законамъ того времени, заслуживаетъ только на половину, Гретхенъ, какъ героиня, не по принужденію, свободно приноситъ себя въ жертву. Эта добровольная смерть, несмотря на ея помшательство и преступленіе, высоко поднимаетъ ее въ нашихъ глазахъ, и ангельскій голосъ, возвщающій въ конц сцены, что она спасена, только подтверждаетъ приговоръ нашей собственной души. Ея смерть является для нея необходимостью, иначе ей не будетъ покоя и счастья на земл, смертью она искупитъ свою вину и будетъ чиста передъ судомъ Бога. Этотъ источникъ утшенія, котораго не существуетъ для Фауста, подкрпляетъ ее въ послднія минуты.

Затмъ появляется Мефистофель, строго произносящій надъ ней приговоръ: Она должна погибнуть! На что голосъ свыше отвчаетъ: Спасена! Мефистофель властнымъ тономъ приказываетъ Фаусту слдовать за нимъ, а изъ тюрьмы слышится испуганный голосъ Гретхенъ: О, Генрихъ, Генрихъ!

Этимъ кончается первая часть трагедіи. Несчастная двушка, для которой занимается заря ея послдняго дня, не перестаетъ нжно заботиться о человк, который привелъ ее къ погибели, но котораго она страстно и неизмнно любитъ. Ея испуганный зовъ, полный состраданія, кажется зовомъ того великаго невидимаго нчто, которое совмщаетъ въ себ безчисленное множество чувствующихъ и живущихъ человческихъ сердецъ. Онъ становится символомъ многихъ мучительныхъ вопросовъ, сопровождающихъ на новое поприще огромной многообнимающей дятельности человка, удрученнаго преступленіями. И такимъ образомъ, вдвойн справедлива псня Ангеловъ въ конц второй части, говорящая, что ‘человка всегда охраняетъ любовь свыше’.

ФАУСТЪ

ТРАГЕДІЯ ГЕТЕ

Н. Голованова

Посвященіе.

Прологъ въ театр.

Прологъ въ небесахъ.

Первая часть трагедіи.

НОЧЬ.

ЗВОНЪ и ПНІЕ.

ЗА ГОРОДСКИМИ ВОРОТАМИ.

КАБИНЕТЪ ФАУСТА.

КАБИНЕТЪ ФАУСТА.

ПОГРЕБЪ АУЭРБАХА ВЪ ЛЕЙПЦИГЪ.

КУХНЯ ВДЬМЫ.

УЛИЦА.

ВЕЧЕРЪ.

ПРОГУЛКА.

ДОМЪ СОСДКИ МАРТЫ.

УЛИЦА.

САДЪ.

БЕСДКА.

ЛСЪ И ПЕЩЕРА.

КОМНАТА ГРЕТХЕНЪ.

САДЪ. СОСДКИ МАРТЫ.

У КОЛОДЦА.

ГОРОДСКАЯ СТНА.

УЛИЦА ПЕРЕДЪ ДОМОМЪ ГРЕТХЕНЪ.

ЦЕРКОВЬ.

ВАЛЬПУРГІЕВА НОЧЬ.

СОНЪ ВЪ ВАЛЬНУРГІЕВУ НОЧЬ или ЗОЛОТАЯ СВАДЬБА ОБЕРОНА И ТИТАНІИ.

ПАСМУРНЫЙ ДЕНЬ. ПОЛЕ.

НОЧЬ, ОТКРЫТОЕ ПОЛЕ.

ТЕМНИЦА.

КОММЕНТАРІИ КЪ ТРАГЕДІИ ГЕТЕ ‘ФАУСТЪ’.

ОБЩІЙ ВЗГЛЯДЪ НА ТРАГЕДІЮ.

ВСТУПЛЕНІЕ КЪ ТРАГЕДІИ. ПРОЛОГЪ ВЪ НЕБЕСАХЪ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА. ДУХЪ ЗЕМЛИ. ВАГНЕРЪ.

ДОГОВОРЪ. СЦЕНА СЪ УЧЕНИКОМЪ. ОТЪЗДЪ.

ДВ ОСТАНОВКИ ПО ДОРОГ. СЦЕНА ВЪ ПОГРЕБ. КУХНЯ ВДЬМЫ.

ЗНАКОМСТВО СЪ МАРГАРИТОЙ. СЦЕНА ВЪ ЛСУ И ПЕЩЕРЪ. ПАДЕНІЕ ГРЕТХЕНЪ.

ВАЛЬНУРГІЕВА НОЧЬ. ИНТЕРМЕЦЦО.

ПОСЛДНІЯ СЦЕНЫ ПЕРВОЙ ЧАСТИ ТРАГЕДІИ.

Читайте также: