Александръ Амфитеатровъ.
Фармазоны
* * *
Фармазоны, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Бабы и дамы.
Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, ‘Книжный магазинъ’ Д. П. Ефимова, ‘Преемница’ А. Д. Друтманъ.
OCR Бычков М. Н.
Я халъ курьерскимъ поздомъ изъ Москвы въ Петербургъ. Въ вагон было пустовато. Ближайшимъ ко мн сосдомъ по креслу оказался бравый мужчина, лтъ подъ пятьдесятъ, широкоплечій, усатый, съ краснымъ загорлымъ лицомъ и богатырскою грудью. Разговорились. Оказался средней руки землевладльцемъ Н — ской губерніи, а прежде служилъ въ гусарахъ, дослужился до ротмистра и вышелъ въ отставку. Хозяйничаетъ, женатъ, иметъ кучу дтей и, — о, диво, истинно дворянское диво!— ни гроша долга, хотя, какъ самъ признается, ‘смолоду было бито-граблено’.
— Зато теперь ужъ… ни-ни! Не пью, курить бросилъ, а — что до женщинъ, такъ, будучи женатымъ на моей свтъ-Наталь Александровн, не имю времени даже вспомнить: существуютъ ли, кром нея, на земл другія представительницы прекраснаго пола? Такъ-то-съ. А было, всего было… Однако, не всхрапнутъ ли? Уже первый часъ…
Онъ вынулъ часы, на цпочк, обремененной множествомъ брелоковъ. Въ числ ихъ бросилась въ глаза огромная золотая монета незнакомой, иностранной чеканки.
— Что это у васъ?— заинтересовался я.
— Это? Ха-х-ха! Фармазонскій рубль! Слыхали? Шучу: старый мексиканскій долларъ. Рдкостная штука. Я думаю, во всей Россіи только въ нашей семь и имется. У меня, у брата Пети, брата Володи, брата Сенички, брата Федички, брата Мити, брата Герасима, брата Тита, брата Онисима… Какъ увидите у кого на пуз этакую златницу, такъ и знайте: Жряховъ, значитъ. Хе-хе-хе! фармазоны! Я брата Онисима двадцать лтъ не видалъ. Иду по Невскому: навстрчу — рамоли, еле ноги движетъ, и на жилет — долларъ этотъ. — Извините, говорю, милостивый государь, съ кмъ именно изъ братьевъ моихъ, Жряховыхъ, имю удовольствіе? — Я, отвчаетъ, Онисимъ. А ты кто же? Ванечка или Вольдемаръ?.. Вотъ-съ, фармазонство какое!
И, лукаво посмиваясь, онъ вытянулся на кресл во весь свой богатырскій ростъ, закинулъ руки за голову, смежилъ очи и почти моментально заснулъ, съ хитрою улыбкою на губахъ.
Утромъ, проснувшись подъ Вишерою, слышу громкую бесду. Говорили вчерашній спутникъ со ‘златницею’ и новый пассажиръ, свшій ночью гд-то на промежуточной станціи, — юный, упитанный щеголекъ, съ очень хорошими, барственными манерами. Первое, что привлекло мое вниманіе, когда я осматривалъ пришельца, точь въ точь такой же брелокъ-златница, что и у Жряхова, эффектно вывшенный на цвтномъ жилет. Жряховъ пучилъ глаза на златницу незнакомца, видимо недоумвающій и сбитый съ толку.
— Позвольте-съ, — гудлъ его густой голосъ, — вы слово, честное дворянское слово даете мн, что вы не изъ Жряховыхъ?
— Странный вы человкъ! — отзывался ему веселый теноръ, — говорю же вамъ: Ергаевъ Вадимъ, Ергаевъ моя фамилія, а съ Жряховыми ничего общаго не имго.
— Непостижимо!
— Слыхалъ, что есть такіе помщики въ нашемъ узд. Только изъ нихъ никто уже въ этомъ имньи не живетъ. Купецъ какой-то арендуетъ.
— Врно-съ… Но въ такомъ случа… удивительно-съ!.. Откуда же это у васъ?.. Быть не можетъ!.. Удивительно!
Бормоча такія безтолковыя восклицанія, Жряховъ продолжалъ таращиться на юношу, облизывалъ губы языкомъ, щипалъ себя за усы, воздымалъ плечи къ ушамъ, — вообще, видимо, сгоралъ отъ нетерпливаго любопытства предъ какою-то сомнительною загадкою или мистификаціей… И, наконецъ, вдругъ выпалилъ густымъ басомъ, глядя пассажиру прямо въ глаза:
— Стало быть, Клавдія-то Карловна жива еще?
Юноша удивленно раскрылъ ротъ, странно дрыгнулъ ножкою и протянулъ медленно и въ носъ:
— Жи-и-ива… А вы ее знаете?
— Гм… знаю ли я ее? — съ ожесточеніемъ и даже какъ бы обидясь, воскликнулъ Жряховъ.— Кому же ее и знать, какъ не мн? Ивану Жряхову! Всмъ намъ, Жряховымъ, благодтельница, пуще матери родной!.. Да! я могу ее знать! Клавдія Карловна нашего времени человкъ. Но вотъ, какъ вы ее изволите знать, — это, признаюсь, мн весьма удивительно: вдь ей, по самому дамскому счету, сейчасъ за пятьдесятъ… Куда! къ шестидесяти близко!..
Юноша опять конфузливо дрыгнулъ ножкою и, слегка усиливъ розовыя краски на своемъ сытомъ личик, возразилъ:
— Неужели? Я бы ей и сорока не далъ. Удивительно сохранилась!
Жряховъ внезапно фыркнулъ и закатился смхомъ. Глядя на него, засмялся и — сначала изумленный и даже готовый обидться — юноша.
— О… о… отъ нея? — съ трудомъ пересиливая смхъ, выговорилъ Жряховъ, коснувшись указательнымъ перстомъ златницы спутника. Тотъ неопредленно пожалъ плечами. Жряховъ залился еще пуще.
— А говорили… ничего общаго!..— лепеталъ онъ, вытирая выступившія слезы, — нтъ, батюшка! Кто симъ отмченъ, въ томъ… хо-хо-хо!.. стало быть, есть жряховское! есть! Хо-хо-хо! Фармазоны! Такъ сохранилась, говорите? Ахъ, чортъ ее подери!
— Клавдія Карловна — препочтенная дама, — серьезно сказалъ юноша. — Въ нашемъ захолустьи она просто — фениксъ. Мы бы погибли, спились безъ нея. Вдь отъ этой провинціальной скуки чортъ знаетъ, до чего можно дойти. Хоть пулю въ лобъ — иной разъ, а вотъ Застъ на кухаркиной сестр спьяну женился. Скажу вамъ откровенно: безъ Клавдіи Карловны я самъ не знаю, что со мною было бы… Изъ университета я удаленъ за ‘исторію’, пріхалъ подъ надзоръ, тоска, хандра, не до работы, кругомъ пьянство, развратъ, — ну, знаете, съ волками жить по-волчьи выть… пропалъ бы, кабы не Клавдія Карловна.
Жряховъ одобрительно кивалъ головою.
— Что говорить! — согласился онъ, — сколько ей нашего брата, дворянъ, спасеніемъ обязано, — даже удивленія достойно. Только я до сей поры полагалъ, что она исключительно нашъ жряховскій родъ, по многочисленности онаго, спасла, а теперь вижу, что стала выступать и въ другія фамиліи. Вы, г. Ергаевъ, давно ли изволили гостить у Клавдіи Карловны?
— Лтомъ 1897-го года.
— Такъ-съ. А я лтомъ 1875-го. Разныхъ выпусковъ, стало быть.
И бшеный смхъ снова овладлъ имъ. Юноша тоже загоготалъ.
— Господа, — сказалъ я, — вы такъ заразительно сметесь, что слушать завидно. А, судя по громкому вашему разговору, — то, чему сметесь, не секретъ. Не будьте эгоистами: дайте повеселиться и мн, бдному, скучающему попутчику.
— Съ удовольствіемъ, — сказалъ Жряховъ.
— Ничего не имю противъ, — прохихикалъ юноша.
— Видите ли, — началъ Жряховъ, уздъ, гд я родился, — и вотъ гд они, — кивнулъ онъ на юношу, — теперь жительствуютъ, медвжій уголъ. Тамъ и желзная дорога-то недавно прошла — всего лтъ десять, какъ зацпилась вткою за Николаевку. Дворянства, въ мое время, сидло еще по усадьбамъ много, только, по захолустной скук, вс такъ между собою перероднились, что во всемъ узд не стало ни жениховъ, ни невстъ, — все кузины, да кузены: никакой попъ внчать не станетъ. Ладно-съ. Любвей, стало быть, нема, а безъ любвей — какая же и общественность? Старикамъ хорошо: водки выпить, въ карты поиграть, а молодому человку это — тьфу! рано! ему романическое подавай, съ чувствами. И, такъ какъ въ романическомъ была у насъ, молодыхъ дворянъ, большая убыль, — ибо сосдскія барышни, зная, что мы не женихи, пребывали къ намъ весьма холодны и готовы были промнять всхъ насъ гуртомъ на любого франта изъ другихъ уздовъ, только бы не былъ кузенъ, — то впадали мы въ холостую тоску, а чрезъ нее въ огорчительные для родителей и пагубные поступки.
Юноша вдругъ фыркнулъ. Жряховъ пріятно на него уставился:
— Что вы-съ?
— Н-и-ничего… я вспомнилъ… продолжайте…
— Родитель мой, Авксентій Николаевичъ Жряховъ, и родительница, Марья Семеновна, были люди строгіе, богобоязненные. Дтей имли множество и дрожали надъ ними трепетно. А сынки, то-есть я и братцы мои, удались, какъ нарочно, сорванецъ на сорванц, умы буйные, страсти пылкія… И вотъ-съ, — тонко улыбнулся разсказчикъ, — вспоминаю я изъ дтства моего такую картину. Пріхалъ изъ корпуса на побывку братъ Онисимъ. Мн тогда годовъ девять было, а ему семнадцать, восемнадцатый. Парень — буря-бурею… Н-ну… Живетъ недлю, другую. Вдругъ, въ одинъ прекрасный день — катастрофа… Онисимъ — словно туча, горничная Малаша — вся въ слезахъ, мать ея, скотинца, вопитъ, что кого то погубили и такъ она не оставитъ, пойдеть до самого губернатора, маменька валяется въ обморокахъ и кричитъ, что Онисимъ ей не сынъ и видть она его, безпутнаго, но хочетъ: а папенька ходитъ по кабинету, палитъ трубку, разводитъ руками и бормочетъ:
— Что-жъ подлаешь? Ничего не подлаешь. Человкъ молодой. Законъ природы, законъ природы!
Малаш дали сто рублей и убрали ея изъ дома, но… недли дв спустя, въ слезахъ была прачка Устя, и про походъ къ губернатору вопила Устина тетка. Еще черезъ недлю — Груша съ деревни, и Грушинъ отецъ явился въ усадьбу съ преогромнымъ коломъ. Съ березовымъ-съ. Положеніе становилось серьезно. Папенька съ маменькою, хотя люди достаточные, однако не фабриковали фальшивыхъ бумажекъ, чтобы съ легкостью располагать сторублевками. А ихъ, судя по энергіи брата Онисима и обилію крестьянскихъ двицъ въ околотк, надо было заготовитъ преогромный запасъ. Чувствуя себя безсильною предъ сыновнимъ фатумомъ, мамаша продолжала рыдать, проклинать и падать въ обмороки, а папаша — куритъ трубку и разсуждать:
— Что-жъ подлаешь? Ничего не подлаешь. Законъ природы!
И вотъ тутъ-то впервые слетлъ къ намъ съ небеси ангель-избавитель, въ лиц Клавдіи Карловны.
Она тогда всего лишь третій годъ овдовла и жила строго-строго. здила въ далекіе монастыри Богу молиться, платья носила темныхъ цвтовъ, манеры скромныя, изъ себя — картина. Блондинка, на щекахъ розы, глаза голубые на выкат, лучистые этакіе, ростъ, фигура, атуры… загляднье! Вотъ-съ, прізжаетъ она къ намъ, по сосдству, въ гости-съ. Маменька ей, конечно, всю суть души и возрыдала. Клавдія Карловна — ангелъ она! — большое участіе выказала… даже разгорячилась и въ румянецъ взошла.
— Позвольте, — говоритъ, — Марья Семеновна, покажите мн этого безнравственнаго молодого человка!
— Охъ, — маменька отвчаетъ, — душенька Клавдія Карловна! Мн этого негодяя совстно даже и выводить-то къ добрымъ людямъ.
Однако, послала за братомъ Онисимомъ. Осмотрла его Клавдія Карловна внимательно. Ну, — гд учитесь? да любите ли вы свое начальство? да начальство вами довольно ли? да зачмъ вы огорчаете маменьку? да маменька вамъ — мать родная… Словомъ, вся бабья нравоучительная канитель, по порядку, какъ быть надлежитъ.
Юноша Ергаевъ опять захихикалъ.
— Было-съ?— кротко обратился къ нему Жряховъ.
— Какъ на фотографіи! — раскатился тотъ.
— Отпустили Онисима дамы. Клавдія Карловна и говоритъ мамаш:
— Что хотите, душечка Марья Семеновна, а онъ не безнравственный!
— Душечка, безнравственный!
— Ахъ, не безнравственный!
— Милочка, безнравственный!
— Нтъ, нтъ, нтъ и нтъ! не поврю, не могу поврить! Быть не можетъ. Такой пріятный мальчикъ, и вдругъ безнравственный!
— Душечка, Малашк — сто, да Устюшк — сто, да Грушкинъ отецъ — съ березовымъ коломъ. Пришлось бы вамъ колъ-то увидать, такъ поврили-бъ, что безнравственный!
Задумалась Клавдія Карловна и вдругъ — съ вдохновеніемъ этакимъ, въ очахъ-то голубыхъ:
— Вся эта его безнравственность, — просто налетъ! юный налетъ — ничего больше! Душечка Марья Семеновна, умоляю васъ: не позволяйте ему погибнуть!
Маменька резонно возражаетъ:
— Какъ ему не дозволишь, жеребцу этакому? Услдишь разв? Я человкъ старый, а онъ, извергъ, шастаетъ — ровно о четырехъ копытахъ.
— Это, — говоритъ Клавдія Карловна, — все оттого, что онъ одичалъ у васъ. Ему надо въ обществ тонкихъ чувствъ вращаться, женское вліяніе испытать… Такъ-съ?— круто повернулся разсказчикъ къ Ергаеву.
Тотъ кивнулъ головою, трясясь отъ беззвучнаго смха.
— Вручите, — говоритъ, — его, душечка Марья Семоновна, мн! Я вамъ его спасу! Я образумлю, усовщу! Я чувствую, что могу усовстить! И должна! Должна, какъ сосдка ваша, какъ другъ вашъ, какъ христіанка, наконецъ… Отпустите его ко мн погостить, — я усовщу!
— О, Господи!— простоналъ Ергаевъ.
— Хорошо-съ. Мамаш что же? Кума съ возу, — куму легче. Обрадовалась даже: все-таки хоть нсколько дней дтище милое на глазахъ торчать не будетъ, да и та надежда есть, — авось, хоть въ чужомъ-то дому не станетъ безобразить, посовстится… Ну-съ, ухалъ нашъ донъ-Жуанъ съ Клавдіей Карловной, и слдъ его просгылъ. Недля, другая, третья… только — когда ужъ въ корпусъ надо было хать, появился дня за три. Еще больше его ввысь вытянуло, худой сталъ, баритономъ заговорилъ, а глаза мечтательные этакіе и словно какъ бы съ поволокою. У васъ совсмъ не такіе! — бросилъ онъ Ергаеву.
— Помилуйте, — обидчиво отозвался тотъ, — да вдь съ 1897-го-то года два лта прошли!
— Рчь у Онисима стала учтивая, манеры — въ любую гостиную. Просто ахнула мамаша: узнать нельзя малаго! Ай-да, Клавдія Карловна!.. И, въ дополненіе благодяній, подарила она ему на память часы съ цпочкою, и на цпочк — точно такую же вещицу, какъ видите вы у насъ съ г. Ергаевымъ… Въ нашемъ роду она тогда была первая-съ.
Ну-съ, затмъ исторія прекращаетъ свое теченіе на годъ. Братъ Онисимъ въ офицеры вышелъ и въ полкъ поступилъ, а на побывку лтнюю пожаловалъ братъ Герасимъ — только что курсъ гимназіи кончилъ и на юридическій мтилъ. Книжекъ умныхъ навезъ. Развивать, говоритъ, васъ буду! Смиренникъ такой, шалостей никакихъ, ходитъ въ садъ съ книжкой, листами вертитъ, на поляхъ отмтки длаетъ. Мамаша не нарадуется. Только вдругъ — объясненіе. Приходитъ:
— Маменька, предупредите папеньку, что я университеть ршилъ по боку.
— Какъ? что? почему? уморить ты насъ хочешь?
— Потому что я долженъ жениться, и мн станетъ не до ученья, — придется содержать свою семью.
— Жениться? Да ты ошаллъ? когда? на комъ?
— На еничк.
— На просвирниной дочери?
Такъ маменька и рухнула… Очнувшись:
— Разсказывай, говоритъ, — разбойникъ, что у васъ было? добивай мать!
Отвчаетъ:
— Да ничего особеннаго. Я ей ‘Что длать’ читалъ.
— Ну?
— Она ничего не поняла.
— Еще бы! просвирнина-то дочь!
— Тогда я началъ ей ‘Шагъ за шагомъ’ читать.
— Ну?
— Она тоже ничего не поняла, но…
— Да не мучь! не тяни!
— Но какъ-то стала въ интересномъ положеніи.
Маменька опять въ обморокъ. Папенька пришелъ, усами пошевелилъ, трубкой попыхтлъ:
— Что-жъ, говоритъ, — подлаешь? Ничего не подлаешь. Законъ природы!
— Вотъ, — братъ одобряетъ, — за это я васъ уважаю. Здравый образъ мыслей имете.
— Но жениться на еньк, — продолжаетъ, отецъ, — и думать забудь, прохвостъ! Прокляну, наслдства лишу, изъ дома выгоню.
— А вотъ за это,— возражаетъ братъ, — я васъ презираю. Подлый образъ мыслей имете.
И пошла у насъ въ дом каждодневная буря.— Женюсь! — Вонъ изъ дома! — женюсь!— Вонъ изъ дома!.. Не житье, а каторга.
Въ такихъ то тсныхъ обстоятельствахъ маменька и вспомнила о Клавдіи Карловн, какъ она нашего Онисима въ чувства возвратила. Къ ней:
— Голубушка! благодтельница! Вы одна можете! спасите! усовстите!
Выслушала та, вздохнула глубоко, возвела голубыя очи гор, перекрестилась и говорить:
— Пришлите!
И — что же бы вы думали-съ? Похалъ къ ней Герасимъ яко бы съ визитомъ, да… только мы его и видали. Лишь за три дня до отъзда явился — молодцомъ, еще лучше Онисима, вылощенный такой, надушенный, и ‘златница’ на цпочк. Лихо! О еничк и не спросилъ, а ее тмъ временемъ маменька замужъ спроворила, хорошаго жениха нашла, изъ города почтальона, — смирный, всего на семь четвертныхъ миру пошелъ и еще ручку у маменьки поцловалъ съ благодарностью. Стали было у насъ въ дом надъ Герасимомъ подшучивать:
— Какъ же, молъ, братецъ, тебя Клавдія Карловна усовщивала? колнками на горохъ ставила или иное что?
А онъ весьма серьезно:
— Прошу васъ на эту тему не острить. И кто объ этой святой женщин дурно подумаетъ, не только скажетъ, тотъ будетъ имть дло со мною. А эту вещь, — златницею потрясаетъ, — я сохраню на всю жизнь, какъ зницу ока, на память, какія умныя и развитыя дамы существуютъ въ Россіи, и до какого благороднаго самопожертвованія могутъ он доходить!..
Ну-съ… Я буду кратокъ. Черезъ годъ Клавдіи Карловн пришлось спасать брата Тита: тоже жениться хотлъ — на сосдней гувернантк. Затмъ брата Митю, тотъ въ городъ сталъ больно часто здить, такъ мамаша за его здоровье опасалась. А какъ пріхалъ брать едичка, изъ правовднія, го мамаша даже и выжидать не стала, чтобы онъ выкинулъ какое-нибудь художество, а прямо такъ-таки усадила его въ тарантасъ и отвезла къ Клавдіи Карловв:
— Усовщивайте!.. Хоть и ничего еще не набдокурилъ, а усовщивайте!.. Такая ужъ ихъ подлая жряховская порода!
И только на брат Пет вышла было, въ сей традиціи, малая зацпка. Рыжій онъ у насъ такой, весноватый, угрюмый, — одно слово, буреломъ. По Лсному институту первымъ силачомъ слылъ. Волосы — копромъ. Въ кого только такимъ чортомъ уродился? Привезла его маменька… Клавдія Карловна — какъ взглянула, даже изъ себя перемнилась:
— Ахъ, — говоритъ, — рыжій! ненавижу рыжихъ!
— Голубушка, — плачетъ маменька, — душечка! Клавдія Карловна!
— Нтъ, нтъ! И не просите! Не могу я имть вліянія на рыжихъ! Не могу! Не могу! Антипатичны моей натур! Не въ силахъ, — извините, не въ силахъ.
— Голубушка! Да не все ли равно — кого усовщать-то? Брюнетъ ли, блондинъ ли, рыжій — совсть-то вдь цвтовъ не разбираетъ, безволосая она…
— Ахъ, ахъ! Какъ все равно? Какъ все равно? Флюиды нужны, а я флюидовъ не чувствую.
— Матушка! — убждаетъ маменька, — флюиды будутъ.
Насилу уговорила.
— Такъ и быть, Марья Семеновна, видючи ваши горькія слезы, возьмусь я за вашего Петю. Но помните: это съ моей стороны жертва, великая жертва.
— Ужъ пожертвуйте, матушка!
Прослезилась Клавдія Карловна и крпко жметъ ей руку:
— Ахъ, Марья Семеновна! вся жизнь моя — одно самопожертвованіе.
— За то васъ Богъ наградитъ! — сказала маменька. Взглянула на небо:
— Разв Онъ!
Вашъ покорнйшій слуга тмъ временемъ доучивался въ Петербурги, у нмца-офицера, въ пансіон: въ юнкерское училище готовился. Братья старшіе, тмъ временемъ, уже въ люди вышли. Онисимъ ротою командовалъ, Герасимъ — товарищъ прокурора, Митька — главный бухгалтеръ въ банк… Хорошо-съ. дучи къ родителямъ на каникулы, обхожу весь родственный приходъ — проститься. Ну, извстно, поцлуй папеньку съ маменькой, кланяйся всмъ, вспомяни на родномъ пепелищ. Отцловались съ братомъ Онисимомъ, ухожу уже.
— Да! — кричитъ, — главное-то позабылъ! Вотъ что: увидишь Клавдію Карловну, такъ, голубчикъ, кланяйся ей очень, очень, очень! да ручку поцлуй, дуракъ! да передай вотъ эту штукенцію… Отъ брата Онисима-молъ! Пожжалуйста!
И суетъ мн превосходнйшій альбомъ — въ серебр — и надпись на крышк:
‘Отъ вчно преданнаго и благодарнаго’.
— А о златниц сей, — показываетъ. передай, что всегда памятую и не снимаю.
У Герасима — та же самая исторія. У Дмитрія — та же. У Тита — та же. Навалили мн подарковъ къ передач кучу. Шали какія-то, мха, коверъ… И все — отъ благодарнаго, признательнаго, никогда не забуду вашихъ благодяній, ношу и помню, будьте во мн уврены. Даже дико мн стало: что за родня у меня такая? Папеньк съ маменькой — шишъ, а чужой дам — горы горами шлютъ… просто неловко какъ-то! Высказалъ это свое недоумніе брату Титу, а онъ далъ мн подзатыльникъ и говоритъ:
— Глупъ еще. Зеленъ. Созрешь — самъ посылать будешь. Айда!
Пріхалъ. Здравствуйте, папенька! Здравствуйте, маменька! Радостно. Ну, пирогъ съ морковью, творогъ со сливками, простокваша, — все, какъ свойственно. Отпировалъ первые родственные восторги, вспомнилъ: ба! да вдь у меня подарки на рукахъ… Иду къ родителямъ:
— Папенька, позвольте вашего шарабана.
— Зачмъ? куда?
— Къ Клавдіи Карловн.
Каково же было мое удивленіе, когда папенька вдругъ страшно вытаращилъ на меня глаза и едва не уронилъ трубку изъ рукъ, а маменька всплеснула руками и облилась горькими слезами.
— Уже! — стенаетъ, — уже!..
А отецъ тянетъ:
— Какъ ты ска-залъ?
— Къ Клавдіи Карловн.
— Пошелъ вонъ, дуракъ!
Ушелъ. Ничего не понимаю, за что обруганъ и выгнанъ. Отъ дверей зовутъ назадъ:
— Зачмъ теб къ Клавдіи Карловн?
Мать опять какъ всплеснетъ руками и — негодующимъ голосомъ:
— Аксюша! какъ теб не стыдно?
Даже покраснла вся.
— Какъ зачмъ? Мн братцы цлую уйму вещей навязали, — все просили ей въ презенть передать.
— Ага!.. ну, успешь… — снисходительно сказалъ отецъ.
— Тортъ тамъ яблочный, отъ еди… не испортился бы?— говорю деликатно и, казалось бы, вполн резонно. А онъ опять вдругъ насупился, да какъ вскинется:
— Русскимъ теб говори языкомъ: успешь… м-м-мерзавецъ!
Ладно. Дитя я былъ покорное: не пускаютъ, и не надо. Даже не доискивался, почему. Понялъ такъ, что, должно быть, папенька и маменька съ Клавдіей Карловной поссорились… Пошелъ со скуки, съ ружьемъ да Діанскою-псицою, слоновъ слонять по лугамъ-болотамъ, лсамъ-дубравамъ, деревушкамъ да выселкамъ. Вотъ-съ, иду я какъ-то селомъ нашимъ съ охоты, а у волостного правленія на крыльц писариха сидитъ, смячки щелкаетъ.— Здрасте! — здрасте! Смячковъ не угодно ли? — Будьте такъ любезны!.. Баба не старая, мужъ пьяница, драная ноздря… И пошло у насъ это каждый день. Какъ я съ ружьемъ, она — на крыльц.
— Здрасте!— Здрасте!— Смячковъ прикушайте! — Покорнйше благодарю.— Съ недлю только всего и роману было. Смечекъ пуда съ два сгрызъ, — инда оскомина на язык явилась. Но потомъ сія дама говоритъ мн:— Молодой человкъ, какъ вы мн авантажны!— Будто?— Право ну! И ежели бы вы завтра о полудняхъ въ рощу пришли, я бы вамъ одно хорошее слово сказала… Превосходно-съ. Являюсь. Она тамъ. Восторгъ! Но — вообразите же себ, милостивые государи, мою жесточайшую неудачу: не усплъ прозвучать нашъ первый поцлуй, какъ кусты зашелестли, раздвинулись, и — подобно deus ex machina — выросъ предъ нами… мой отецъ!
— Табло!— восторгнулся Ергаевъ.
— Наитаблйшее-съ табло. Я обомллъ. Пассія моя завизжала:— Ахъ, святители! у, безстыдники! — и была такова. А родитель, глядя на меня съ выраженіемъ полной безпомощности предъ волею судьбы, выпустилъ изъ-подъ усовъ огромный клубъ дыма, и бысть мн гласъ его изъ клуба того, яко изъ облака небеснаго:
— Что же подлаешь? Ничего не подлаешь. Законъ природы.
И больше ничего. Повернулся и ушелъ.
За обдомъ — строгъ. Маменька съ заплаканными глазами. Смотритъ на меня и головою качаетъ. Преглупо. Подали блинчики съ вареньемъ. Отецъ воззрился и говоритъ сурово-пресурово:
— Ты что же, любезнйшій, порученій набралъ, а исполнять ихъ и въ усъ не дуешь?
— Какихъ порученій, папенька?
— Самъ же говорилъ, что братья просили тебя передать Клавдіи Карловн подарки.
— Но, папенька…
— Что тамъ ‘но’. Нехорошо, братъ. Она другъ — нашего дома, почтеннйшая дама въ узд, а ты манкируешь. Тортъ-то яблочный прокисъ, небось… что она подумаетъ? Жряховы, а кислыми тортами кормятъ. Позоръ на фамилію. Свези тортъ, сегодня же свези! Дама почтенная… другъ семейства…
Жряховъ улыбнулся, задумчиво покрутилъ усъ и, крякнувъ, принялъ молодцеватую осанку.
— Похалъ, пріхалъ… Вышла — батюшки! такъ я и ошаллъ: глаза голубые, пеньюаръ голубой, туфли голубыя, брошь-бирюза голубая, — волосы, кажись, и т, съ обалдянія, мн за голубые показались. Вьются! Ручка, ножка… Господи! Ей тогда уже подъ тридцать было, — ну… вотъ Ергаевъ говоритъ, что она и по сейчасъ сохранилась, а въ т поры…
Жряховъ поникъ думною головою.
— Разумется, — продолжалъ онъ, посл долгой и сладкой паузы, — родительскій домъ свой я увидалъ затмъ, лишь когда ударилъ часъ хать обратно въ Питеръ, гд ждало меня юнкерское училище… Прошли прекрасные дни въ Аранхуэц!.. Плакала она… Боже мой! я до сего времени не могу вспомнить безъ содраганія. Мы сидли на скамь у пруда, и мн казалось, что вотъ, прудъ уже обратился въ солено-горькій океанъ, и въ немъ копошатся спруты и плаваютъ акулы… И я самъ ревлъ, — инда у меня распухъ носъ, и потрескались губы… И вотъ вынимаетъ она изъ кармана эту самую златницу и подаетъ мн ее печальною рукою, и говорить унылымъ-унылымъ голосомъ, какъ актрисы разговариваютъ въ пятыхъ актахъ драматическихъ представленій… ‘Ванечка, другъ мой! Сохрани этотъ мексиканскій долларъ. Я дарю его только тмъ, кого люблю больше всего на свт. Береги его, Ванечка, — это большая рдкость. Покойникъ-мужъ привезъ мн ихъ изъ Америки пятьдесятъ, а вотъ теперь… у меня ихъ… остается… всего двадцать во-о-о-о-семь!!!’
— Теперь только шесть, — дловито поправилъ Ергаевъ.
— Такъ вдь времени-то сколько ушло, — огрызнулся Жряховъ, — подсчитайте: двадцать два года! И еще, говоритъ, милый ты мой другъ, Ванечка, умоляю тебя: не снимай ты съ себя брелока этого никогда, никогда, — слышишь?— никогда! И если увидишь на комъ подобный же брелокъ, отнесись къ тому человку, какъ къ другу и товарищу, и помоги ему во всемъ, отъ тебя зависящемъ. И онъ, Ванечка, тоже всегда сдлаетъ для тебя, все, что можетъ. Потому, что это — значитъ, другъ мой, лучшій другъ, такой же другъ, какъ ты, Ванечка. А кто мн другъ, тотъ и друзьямъ моимъ другъ. Они вс мн въ томъ клялись страшною клятвою. И ты, Ванечка, поклянись.
— Извольте, — говорю, — съ особеннымъ удовольствіемъ…
И, дйствительно, преоригинальную она меня, волкъ ее зашь, клятву заставила дать. Но сего вамъ, милостивый государь, знать не надо, ибо вы есте намъ, фармазонамъ, человкъ посторонній. А г. Ергаеву она безъ того должна быть извстна.
Г. Ергаевъ смотрлъ въ сторону и посвистывалъ, что-то черезчуръ румяненькій.
— Такъ вотъ-съ. И клялись, и плакали, и цловались. Тмъ часомъ подали лошадей. Глазки она осушила, перекрестила меня, я ручку у нея поцловалъ, она меня — какъ по закону слдуетъ, матерински въ лобикъ, и вдругъ исполнилась вдохновенія:
— Передай, говоритъ, матери, что я того… исполнила долгъ свой и возвращаю ей тебя достойнымъ сыномъ ея, какъ приняла, — не посрамленъ родъ Жряховыхъ и, покуда я жива, не посрамится во вки!
Пророчица-съ! Дебора! Веледа!! Іоанна д’Аркъ!!!
Жряховъ умолкъ и склонилъ голову въ умиленномъ воспоминаніи.
— И больше вы не видались съ Клавдіей Карловной?— спросилъ я.
— Видться-то видлся, да что-съ…— онъ махнулъ рукою. — Лтъ пять спустя, когда мы посл покойнаго папеньки наслдство длили. Захалъ къ ней, — попрежнему красота писаная, разв что только располнла въ излишеств, не для всхъ пріятномъ. Обрадовалась, угощеніе, разспросы, Ванечка, ты… Ну, думаю, вспомнимъ старинку: чмокъ ее въ плечо… Что же вы думали бы, государи мои?
Даже пополовла вся — какъ отпрянетъ, какъ задрожитъ, какъ зарыдаетъ.— Ванечка! кричитъ, — ты! ты! ты! могъ такъ меня оскорбить? такъ унизить? Да за кого же ты меня принимаешь? Ахъ, Ванечка! Ванечка! Ванечка! Грхъ теб, смертный грхъ!
— Клавдія Карловна, говорю, — никогда никто ее иначе, какъ Клавдіей Карловной не звалъ, и братья тоже говорили…
— Это врно, — пробурчалъ Ергаевъ.
— Клавдія Карловна!— да вдь было же…
А она мн гордо и строго:
— Ванечка, изъ любви къ страждущему человчеству, для спасенія гибнущаго юношества, чтобы утереть слезы отцовъ и матерей, я, какъ могла, исполняла долгъ свой. Но теперь, когда ты взрослый, офицеръ, женихъ… Ахъ, Ванечка! Ванечка! какъ ты могъ подумать? Сколько у тебя братьевъ, — и лишь ты одинъ дерзнулъ оскорбить меня такъ жестоко. А я тебя еще больше всхъ ихъ любила!.. Да-съ!..
— А балаболка эта, златница мексиканская, — перемнилъ тонъ Жряховъ, — дйствительно, насъ всхъ ужасно какъ дружитъ… Вдь вотъ, — обратился онъ къ Ергаеву, — вижу я васъ въ первый разъ, а вы мн уже удивительно какъ милы. Смотрю на васъ, и молодость вспоминаю, и смшны вы мн, и любезны… Только денегъ въ долгъ не просите, а то — прошу быть знакомымъ — все, чмъ могу… въ память Клавдіи Карловны… помилуйте! за долгъ почту! Потому — златницею связанъ съ вами… ха-ха-ха! фармазоны мы съ вами, сударь мой, даромъ, что у меня шерсть сдая, а у васъ молоко на губахъ не обсохло. Фармазоны-съ, одной ложи фармазоны… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха!…
Приглашенный въ ‘вдомство’ для разноса, — смущенный и трепетный, — стоялъ я — предъ его превосходительствомъ, о, какимъ, чортъ его побери, превосходительствомъ! — самимъ Онисимомъ Авксентьевичемъ Жряховымъ. Онъ меня пушилъ, онъ мн грозилъ, а я чувствовалъ себя погибшимъ.
— Нельзя-съ! убрать-съ! воспретить-съ! прекратить-съ! — звучали въ ушахъ моихъ жестокія слова, и чувствовалъ я, что на сей разъ слово есть и дло, и что я уже убранъ, воспрещенъ, прекращенъ.
— Министръ-съ…
— Ваше превосходительство!
— Не могу съ… Министръ-съ…
Я чувствовалъ, что лечу въ пропасть. И въ этотъ мигъ — какъ солнечный лучъ спасенія — вдругъ блеснули мн на жилет его превосходительства золотые блики. И въ памяти встали мои недавніе дорожные спутники, голубоглазая Клавдія Карловна… Мексиканскій долларъ!— вихремъ промчалось въ голов моей, и, вдохновляемый восторгомъ отчаянія, я заговорилъ, толкаемый какъ бы неземною силою:
— Ваше превосходительство! даю вамъ слово, что впалъ въ заблужденіе въ послдній разъ въ моей жизни. Предайте его забвенію, ваше превосходительство. Я раскаиваюсь. Предайте забвенію.
— Не могу-съ!
— Ваше превосходительство!
— Не могу-съ.
— Ваше превосходительство! Во имя святой женщины, отъ которой вы получили сію златницу! Ради… Клавдіи Карловны!
Генералъ нелпо открылъ ротъ и онмлъ.
— Вы… вы знаете? — слабо пролепеталъ онъ.
Я твердо глядлъ ему въ глаза:
— Наслышанъ-съ.
— Долго молчалъ генералъ. Потомъ — мягко этакъ, меланхолически и со ‘слабымъ маніемъ руки’:
— Ну… на этотъ разъ, такъ и быть… будемъ считать инцидентъ исчерпаннымъ. Но впредь… ради Бога, будьте осторожне. Ради Бога! ну, для меня, наконецъ! Для меня-а-а!..
— Ваше превосходительство!!!