Константин Васильевич Мочульский
Константин Васильевич Мочульский
Примечания
Примечания
———————————————————————
‘Фальшивомонетчики’ Андре Жида, Мочульский Константин Васильевич, Год: 1926
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Андре Жид — признанным вождь молодежи — блюститель традиций и смелый реформатор, он ‘homme de lettres’ в гамом чистом классическом смысле этого слова: блестящая простота и интеллектуальная наполненность его прозы, напоминают лучшие образцы 17-го столетия. Он законченный стилист, тончайший критик, учитель, и немного проповедник. Янсенист, ставший эпикурейцем. Язычник по духу, воспитанный в протестантской школе. Многоопытный и много испытавший человек, мучительно стремящийся к непосредственности. Но вместо непосредственности дана ему безмерная восприимчивость и гибкость. Разнообразие его приспособлений и перевоплощений поистине изумительны. У Жида редкое чувство каждой формы, особый вкус к каждому стилю. На всю жизнь смотрит он как на ‘пластическую материю’, которая требует ‘стилизации’. В искусстве он одинаково чувствителен к Расину и Шекспиру, к Стендалю и Достоевскому: переводит Джозефа Конрада и Вильяма Блейка. Из прошлого глядит в будущее, не замечая сегодняшнего дня, ему хотелось бы, чтобы поколение, еще не родившееся, узнало в нем своего современника. И его, француза с ног до головы, не без оснований называют иногда самым ‘европейским’ из всех французских писателей. ‘Nourritures terrestres’ отмечены любовью к Ницше, в других книгах переплетаются влияния английские, немецкие и русские. Жид не замуровывает себя в легко достигнутом совершенстве: он стоит на перекрестке, открытом всем ветрам. Он встревожен, изменчив, взволнован, ищет, заблуждается, идет назад или сворачивает с дороги, было бы странно упрекать его в непоследовательности: он хочет не истины, а жизни, и, быть может, именно тогда, когда он ошибается, он чувствует всю полноту ее. Писать означает для него осознавать жизнь. Только закрепленное на бумаге воспринимается им, как реальность. Жид никогда ничего не выдумывает: у него воображение не поэта, а мыслителя. Он не творческий гений, а режиссер, его задача — инсценировка жизни. В пьесе сам не участвует: не зритель и не актер — в этом отношении к действительности все своеобразие его творчества.
Свою новую большую книгу ‘Les faux monnayeurs’ автор называет своим первым романом. Это значит: не только писанное им раньше (‘Имморалист’, ‘Изабелла’, ‘Пастушеская симфония’, ‘Узкие врата’) такого названия не заслуживает, но и все современные французские романы, принадлежащие к тому же психологическому жанру, и не романы вовсе. Критика в утверждении этом увидела вызов и отказалась признать новое произведение Жида ‘идеальным типом романа’. Вопрос перенесся в плоскость теоретических рассуждении о природе жанра. Они бесплодны, ибо определения романа не существует, а признанные образцы (например, ‘Chartreuse de Parine’, ‘Madame Bovary’, ‘Анна Каренина’) друг на друга не похожи. Такой странный подход к художественному произведению объясняется простым недоразумением: центральное действующее лицо ‘Фальшивомонетчиков’ — писатель Эдуард — ведет дневник, в который наряду с записями событий и фактов он заносит мысли по поводу своего романа. А так как роман Эдуарда называется тоже ‘Фальшивомонетчики’ — то ясно: Эдуард никто иной, как сам автор, и все рассуждения его — рассуждения Андре Жида. Выходит очень просто и очень плоско: автор дает рецепт жанра и тут же его стряпает. Теория: вот как следует писать романы (дневник Эдуарда), и параллельно практическое упражнение (сложная фабула с переплетающимися интригами). Эта двойственность построения, конечно, вполне мнимая. Стоит только вспомнить, что Эдуард не автор, пишущий ‘Фальшивомонетчиков’, а главный герой этого романа. Его дневник — не комментарий, без которого действие могло бы свободно обойтись, а самый источник действия. В этом приеме вся необычность и своеобразие композиции. Роман не распадается на теорию и практику: он един и целен: в напряженном и стремительном темпе разворачиваются события — и самые важные из них располагаются вокруг Эдуарда. Все линии сходятся в его дневнике, в мысли Эдуарда — центр произведения.
Роман Жида переполнен жизнью: происшествия, факты, столкновения, страсти, споры и люди — целая галерея людей: дети, юноши, старики, женщины. Кроме этого обычного романического содержания есть еще другие герои, к которым присмотреться трудно, к которым у нас нет привычки присматриваться: это идеи.
‘Идеи, идеи…. — говорит Эдуард. — Признаюсь вам, они интересуют меня больше, чем люди: они интересуют меня больше всего на свете. Они живут, они борются и агонизируют, как люди. Конечно, мне скажут, что идеи мы познаем только через людей, точно так же, как о ветре мы знаем лишь по колеблющемуся тростнику. И все же для меня ветер важнее тростника’.
Нужно только понять, что идеи имеют эмоциональный тон и заряд энергии, что в романе они могут быть романтическими, то есть из сухих абстракций превращаться в живые вещества, волнующиеся и жестикулирующие — и тогда в построение ‘Фальшивомонетчиков’ предстанет перед нами во всей своей законченной стройности.
Герои не дорисованы, в них нет той телесности, которая создает иллюзию действительности: Оливье, Вернар, Жорж, Армон — похожи друг на друга. Они все невесомы — и не отбрасывают теней, намеренно опрозрачены и обесцвечены тоже и события, их много — и самых неожиданных, — но в сущности, ничего не случается. Нет ни внешних описании, ни пресловутого психологического ‘анализа’. Мотивировка поверхностная, и (самое отрадное) никаких ‘типов’: — все действующие лица — ‘исключительные случаи’. Но откуда же в этой однообразной фабуле такая увлекательность, такая свежесть и жизнерадостность? Как удается автору избежать опасности романа ‘идеи’ (a these) и написать роман ‘об идеях’? ‘Фальшивомонетчики’ лишены всего, что натуралистическая и психологическая школы считали достоинствами. Жид снял с него грузные и пышные одежды и пустил гулять по свету ‘легковооруженным’. Он освободил роман от той тяжести, которая пригибала его к земле, и которую мы с уважением называли ‘иллюзией действительности’. И вот роман выпрямился, ожил, стал легким и свободным. ‘Пластическая материя’ выбрана намеренно самая косная и мрачно-тяжеловесная. Мир Жида — замкнутый, затхлый и отравленный: герои его — малолетние преступники, порочные и циничные подростки, рехнувшиеся старики, пошлые обыватели. Чувства, мысли, поступки — фальшивая монета. И вот из такой ‘материи’ Жид делает произведение, радостное до конца, наполненное светом и воздухом. Не знаем, приближается ли роман Жида к ‘идеалу’ жанра, нам ясно только, что ‘Фальшивомонетчики’ — самое значительное из всего, что появилось во французской литературе после Марселя Пруста.
Впервые: ‘Звено’, No 162 от 7 марта 1926.
Позже, в статье о романе Андре Жида ‘Школа жен’ Мочульский дал писателю следующую характеристику:
‘Судьба Жида — увлекательнейший из всех написанных им романов, а он сам — неуловимый, острый, двусмысленный и обманчивый — живее и подлиннее всех придуманных им героев. Читатель привык к отраве, которую Жид подносит ему в золотой, классической чаше. Но вот — в последней книге ‘Школа жен’, вместо яда нам предлагают молоко. Мы смущены и разочарованы, неужели Жиду понадобилось рассказывать нам довольно банальную историю супружеских отношений Женевьевы и Робера только для того, чтобы написать ‘классическую повесть’?’ — Нет, ‘яд’ есть, ‘но припрятан он глубоко, и действие его не так молниеносно, как в других его романах’ (Школа жен // Последние новости. 4 июля 1929 г.).
Источник текста: Кризис воображения. Статьи. Эссе. Портреты / Константин Мочульский, Сост., предисл., прим. С.Р. Федякина. — Томск: Водолей, 1999. — 415 с., 21 см.