Евсевий Ломбар, Терье Андре, Год: 1885

Переводы
Время на прочтение: 162 минут(ы)
Скачать в PDF

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ РУССКОМУ ВСТНИКУ.

ЕВСЕВІЙ ЛОМБАРЪ

РОМАНЪ
А. ТЭРЬЕ

МОСКВА.
Въ Университетской Типографіи (М. Катковъ), на Страстномъ бульвар.
1885.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Наемный экипажъ катится по обширному голому и каменистому плоскогорью, обметаемому свернымъ втромъ. Дни замтно стали короче, ибо уже конецъ октября, а изъ Лангра мы выхали ровно въ четыре часа. Экипажъ этотъ очень ветхій шарабанъ съ тяжелыми скамейками, надъ первою скамейкой навсомъ устроенъ кабріолетный верхъ, а на задк поклажа моя такъ и подпрыгиваетъ при малйшемъ толчк, на козлахъ возница наклоняется впередъ чтобы стегнуть лошадь, а втеръ такъ и раздуваетъ его синюю блузу. Окаймленная корявыми вязами дорога, блою лентой вьется по мрачной непривтливой мстности. Направо и налво бгутъ однообразныя, уже давно сжатыя нивы, между рдкимъ жнивьемъ виднется каменистая известковая почва, срыя облака низко стелются надъ землей и ползутъ къ горизонту, а на горизонт тамъ и сямъ чернется лсъ. Мстность пустынная. Кое-гд одинокая дикая груша осыпаетъ оголенную залежь своими желтыми увядшими листьями или встрчается рядъ искривленныхъ вязовъ со склоненными верхушками они производятъ на душу впечатлніе печальнаго похороннаго шествія. Все тихо,— ни звука, слышны только шумъ экипажа, да не громкое позвякиванье конской збруи, время отъ времени втромъ доносится отдаленный лай собаки съ какой-нибудь скрытой за пригоркомъ фермы.
Вотъ въ такое время, въ сумерки, которыя всегда такъ располагаютъ къ размышленію, я углубляюсь въ думы, тревожныя мысли о будущемъ перемшаны съ сожалніемъ о недавно прошедшемъ, какъ въ букет осеннихъ цвтовъ ноготки со скабіозами. Мн очень грустно: вчера, двадцати трехъ лтъ отъ роду, я разстался съ семьей, друзьями и удовольствіями для того чтобы похоронить себя въ неизвстной деревенской глуши. Я назначенъ отъ правительства сборщикомъ поземельныхъ податей въ мстечк Вьйэ-Мутье, и Богъ свидтель что я отнюдь не желалъ этой милости. Сердце мое не принимало ни малйшаго участія въ выбор поприща на которомъ я нахожусь.

Si je suivais mon got, je saurais o buter.

Меня влечетъ къ себ музыка, старикъ дяди, учившійся вмст съ Херубини, давалъ мн уроки гармоніи, я сочинилъ нсколько мелодій, которыя въ рукописи играются на фортепіано тамъ и сямъ въ нашемъ маленькомъ городк. Въ голов у меня бродятъ мечты о созданіи мессъ и оперъ, въ семь же моей есть какое-то инстинктивное отвращеніе ото всякаго рода профессіи которая немедленно не даетъ опредленнаго содержанія. Когда я робко заявилъ о своемъ желаніи поступить въ консерваторію, то предложеніе мое подняло такія ужасныя домашнія бури что я уже не посмлъ боле о немъ заикаться. У васъ въ роду вс чиновники. Я сынъ чиновника, и потому было ршено что волей-неволей я долженъ избрать себ то самое поприще на которомъ такъ усердно подвизались мой отецъ и дядя. Я принужденъ былъ бросить вс свои мечты и поступить на государственную службу. Но въ тайн я продолжалъ заниматься изученіемъ музыки, зато я сталъ не боле какъ весьма посредственнымъ сверхштатнымъ чиновникомъ. Посл трехъ лтъ службы, когда и до меня наконецъ дошла очередь, мн все-таки дали мсто съ жалованьемъ.
— А главное бросьте свою музыку! сказалъ мн мой начальникъ, вручая мн мое назначеніе.
— Ты начинаешь службу при весьма хорошихъ условіяхъ: теб на долю выпало рдкое счастье, прибавилъ мой отецъ, приправляя нравоученіями свой подарокъ, кипы юридическихъ сочинененій. Мать уложила ме въ чемоданъ все мое медленно заготовленное приданое и при этомъ замтила что всего у меня по дюжин, потомъ обняла меня, прослезилась. Я слъ въ вагонъ, и вотъ какимъ образомъ Филиппъ Делормъ, повернувшись спиной къ искусству и консерваторіи, детъ въ качеств сборщика поземельныхъ податей во Вьйэ-Мутье, мстечко затерянное въ глуши лсовъ Шатильйоне. Однако я не проникся мудрымъ наставленіемъ своего начальника и вовсе не думалъ бросать музыки. Въ двадцать три года не легко разстаться со своими иллюзіями, казенный кусокъ хлба я принимаю лишь по необходимости. Подпрыгивая при каждомъ толчк экипажа, который везетъ меня въ безвстное мсто жительства, я постоянно говорю самому себ что тамъ я буду самъ себ голова, могу располагать своимъ временемъ какъ хочу и намренъ значительную часть его удлять своимъ любимымъ занятіямъ. Во Вьйэ-Мутье, мстечк гд только начинаютъ службу, дла не можетъ быть особенно много, а слдовательно у меня будетъ много времени свободнаго отъ служебныхъ занятій, и я разумется сумю пользоваться имъ въ свое удовольствіе. Въ голов у меня цлый рядъ различныхъ мелодій, я ихъ напишу въ своемъ одиночеств, и затмъ, какъ только у меня будутъ маленькія сбереженія, отдамъ ихъ напечатать въ Париж. Разъ напечатаныя он непремнно обратятъ на себя вниманіе людей занимающихся музыкой, и кто знаетъ?.. Какой-нибудь любитель можетъ-быть, подобно мн, увруетъ въ мой талантъ и поможетъ мн добывать себ средства къ жизни способомъ боле соотвтствующимъ моему вкусу. Тогда я брошу свое мсто и стану жить въ Париж. Я уже готовъ начать басню о горшк молока, какъ вдругъ рзкая остановка экипажа возвращаетъ меня къ дйствительности. Это возница мой соскакиваетъ съ козелъ чтобы зажечь фонарь. Ночь уже наступила, вся равнина исчезла въ туман, и шагахъ во ста впереди я различаю темную массу лса.
— Мы подъзжаемъ ко Вьйэ-Мутье? спрашиваю я кучера который снова берется за вожжи и завертывается въ свой кафтанъ.
— Нтъ, еще съ часъ зды будетъ.
Лошади снова идутъ рысью, бубенчики опять позвякиваютъ, но звукъ ихъ уже совершенно иной, онъ сталъ полне и гуще какъ звукъ голоса, отражаемый стнами длиннаго корридора. Мы спускаемся по отлогости, съ обихъ сторонъ дороги густой лсъ, при отблеск фонарей порой я различаю толстыя втви деревьевъ. Въ то же время я ощущаю влажный запахъ увядшихъ листьевъ и грибовъ, столь свойственный большимъ лсамъ, я испытываю чувство удовольствія, и на душ у меня проясняется. Мн кажется что мы приближаемся къ мстности боле пріятной и боле мн по сердцу, несмотря на темноту, я угадываю страну холмистую, со свтлыми глубокими долинами, лтомъ здсь все должно сіять роскошною чудною зеленью. Втеръ дуетъ съ меньшею силой въ уцлвшіе на деревьяхъ листья, самый воздухъ какъ будто сталъ мягче. По временамъ лсъ разступается образуя полянки, и въ темнот слышится журчанье ручейковъ. Чрезъ три четверти часа на крутомъ поворот дороги возница оглядывается на меня и, указывая бичемъ на мерцающіе вдали огоньки, говоритъ:
— Вотъ оно Вьйэ-Мутье!
Лошадь, почуявъ близость стойла, прибавляетъ шагу. Мы демъ мимо луговъ, гд извивается небольшая рчка. Прозжаемъ по дорог вдоль стариннаго пруда, превратившагося въ садъ съ плодовыми деревьями, а вотъ первые разбросанные по долин домики съ запертыми воротами. Надъ деревьями и крышами я различаю силуэтъ колокольни. Наконецъ экипажъ мой остановился предъ смиреннымъ домомъ, надъ воротами котораго качается и скрипитъ вывска, а въ окнахъ виденъ свтъ: это гостиница Зеленаго Дуба, я добрался до цли своего странствованія.

II.

Въ гостиниц Зеленаго Дуба сбираются обдать. На кухонномъ очаг пылаетъ хворостъ, два вощика съ бичами на ше стоя пьютъ водку. Хозяйка, худощавая и подвижная женщина, съ умными срыми глазами и рзкимъ голосомъ, узнавъ о томъ что я новый сборщикъ, вводитъ меня въ столовую, и я пятымъ сажусь за готовый уже столъ, на который висячая лампа проливаетъ свой рзкій, непріятный свтъ. Хозяинъ гостиницы кушаетъ вмст со своими постояльцами, это толстый краснощекій Бургундецъ, съ черными густыми волосами, съ маленькими потонувшими въ жиру глазками, шея у него короткая, какъ у человка расположеннаго къ апоплексическому удару, онъ страдаетъ одышкой, его громадный животъ, широкая грудь, драпированная подвязанною у подбородка салфеткой, веселое цвтущее лицо, длаютъ изъ него живую вывску и рекламу его гостиниц. Кром его, за столомъ сидятъ: странствующій, агентъ по торговл спиртными напитками, уздный смотритель дорогъ и мой предмстникъ, дожидавшійся меня чтобы сдать дла.
Все еще подъ впечатлніемъ лсной прохлады и тряски моего экипажа, я спшу согрться супомъ и машинально прислушиваюсь къ общей болтовн. Планъ новой дороги по сосдству, неожиданная развязка ссоры въ лсу, появленіе первыхъ волковъ — вотъ что поочередно служитъ предметомъ разговора собесдниковъ.
Предмстникъ мой открываетъ ротъ только затмъ чтобъ сть и пить. Полагаю что разговоръ этотъ весьма мало его интересуетъ, а такъ какъ мы сидимъ съ нимъ рядомъ, я начинаю его разспрашивать объ условіяхъ мстной жизни, о томъ какія здсь есть развлеченія, о помщеніи конторы, о длахъ службы. Онъ отвчаетъ мн односложно, съ видомъ человка котораго вдругъ и неожиданно разбудили. Я долженъ капля по капл выжимать изъ него все что желаю знать.— Кругомъ на три мили лсъ, отвчаетъ онъ мн съ набитымъ ртомъ,— общества мало, развлеченій никакихъ, только одна охота… Что касается дла, то по жалованью которое получаешь, его всегда вдоволь… Контора находится въ самой гостиниц… Единственное утшеніе заключается въ томъ что къ обду и завтраку можно выходить въ туфляхъ.
— Можно достать здсь фортепіано, книги?
— Фортепіано?… У жены нотаріуса есть фортепіано. А книг… Какъ проведешь цлый день разбирая различныя дла и бумаги, то ужь досыта начитаешься, поужинаешь и ляжешь спать.
Пока велся этотъ съ трудомъ поддерживаемый разговоръ, обдъ пришелъ къ концу. Дессертъ убранъ, подаютъ пиво и карты. Вс четверо обдавшіе со мною готовятся ссть за партію въ полиньякъ, нчто въ род ломбера, повидимому доставляющую имъ истинное наслажденіе. Я меланхолически курю сигару, сидя у камина, въ которомъ догораютъ два буковыя полна.
Сквозь дымъ я наблюдаю за четырьмя игроками, занятыми пивомъ и картами, особенно внимательно разсматриваю я лицо моего предмстника. Онъ маленькаго роста и немного тученъ, цвтъ лица у него желтоватый, глаза голубые тусклые, углы рта опущены, лицо выбрито, но брется онъ не боле раза въ недлю, а потому борода его пробивается щетиной со всхъ сторонъ, придавая физіономіи какой-то грязный видъ, блье также не отличается особенною чистотой, галстукъ завязанъ узломъ, коричневый сюртукъ затасканъ. Ему, должно-быть, не боле двадцати восьми лтъ, но небрежность въ одежд придаетъ ему какой-то старческій видъ. Время отъ времени онъ кладетъ карты на столъ, вынимаетъ изъ кармана маленькую роговую табатерку и медленно подноситъ къ своему носу щепотку табаку. Выраженіе лица у него безжизненное, движенія апатичныя и сонныя, какъ у человка въ которомъ сидячая жизнь за конторкой и въ гостиниц мало-по-малу убила вс чувства и стремленія.
Вотъ уже три года какъ онъ здсь. Можетъ-быть, подобно мн, онъ пріхалъ сюда съ честолюбивыми мечтами и широкими планами… Однообразіе дла почти не требующаго умственной работы, общеніе съ людьми заурядными, пошлыми, давящая духовная атмосфера среды въ которой воздухъ не обновляется, все это притупило въ немъ всякія чувства, убило его молодость, остановило въ немъ развитіе всхъ силъ и сдлало его такимъ каковъ онъ теперь… Пока я его разсматриваю, у меня морозъ пробгаетъ по кож, и я говорю самъ себ: года черезъ три можетъ-быть ты и самъ сдлаешься такимъ же жалкимъ человкомъ.

III.

Вотъ я и устроился на новомъ мст. Единственное окно моей конторы выходитъ въ садъ. За обнаженными втвями вишень мн виденъ крутой поворотъ дороги, дале покрытые изморозью луга, по ней извивается рчка Прель, направленіе которой можно опредлить по группамъ ивняка растущаго на ея берегахъ: по скатамъ тянутся голыя нивы, а на самомъ горизонт виднются покрытые легкимъ туманомъ лса. Небо блдно-голубаго цвта. Ночью морозило, колеса прозжающихъ телжекъ грохочутъ по окрпшей земл, въ свжемъ утреннемъ воздух раздается пронзительный свистъ бича погонщиковъ. Мимо идутъ разговаривая между собою прохожіе, изо рта у нихъ вырывается дыханіе клубами легкаго пара. Розоватый солнечный свтъ причудливо играетъ на покрытыхъ инеемъ кустарникахъ, по нимъ скачутъ воробьи, поклевывая еще не захваченныя морозомъ красныя ягоды боярышника.
Взоръ мой на минуту отрывается отъ окна и устремляется внутрь комнаты. Что за противоположность! Стнъ вовсе не видно за длинными полками книгъ въ старинныхъ толстыхъ засаленныхъ переплетахъ, ряды этихъ скучныхъ фоліантовъ поднимаются до самаго потолка, покрытаго густою копотью. Два полна медленно тлютъ въ камин, сплошь заваленномъ пожелтвшими бумагами. Въ цломъ контора моя мрачна и уныла, воздухъ въ ней затхлый, всюду чувствуется пыль, въ ней такъ и носится скука которую должны были испытывать вс работавшіе здсь чиновники. Надъ головой, въ гостиниц, слышится топотъ ногъ и смшанный гулъ голосовъ, потому что сегодня базарный день.
Я слышу тяжелые шаги по деревянной лстниц которая ведетъ ко мн въ контору, и затмъ чья-то грубая рука стучится ко мн въ дверь.
— Войдите!
Это четверо сонаслдниковъ: двое мущинъ и дв женщины пришедшіе платить за вступленіе въ права наслдства. Мущины вертя въ корявыхъ рукахъ свои шапки подходятъ къ конторк съ мрачнымъ и въ то же время униженнымъ видомъ, они объясняютъ суть своего дла со всевозможными полными недоврія предосторожностями. Боле застнчивыя, женщины держатся у стнки, ихъ краснощекія съ крпко сжатыми губами лица, обрамленныя лиловыми обшитыми чернымъ тюлемъ чепчиками, совершенно безстрастны, только время отъ времени, когда рчь заходитъ объ оцнк наслдства, въ глазахъ ихъ выражается безпокойство и тревога. У поселянъ этихъ капля по капл приходится выжимать подробности о наслдств, о движимомъ и недвижимомъ имуществ. При каждомъ новомъ клочк земли мущины клянутся и божатся что земля эта никуда не годится, что она не стоитъ своего посва и что они готовы ее отдать за ничто. Только благодаря безграничному терпнію и искусству стараго ловкаго дипломата удается наконецъ добиться всхъ цифровыхъ данныхъ по которымъ можно опредлить количество пошлинъ. Наконецъ, посл многословныхъ и продолжительныхъ преній, я имю возможность произвести весь разчетъ и объявляю имъ полную сумму которую имъ придется внести: сто тридцать два франка и нсколько сантимовъ. Общее изумленіе. Съ минуту они вс какъ будто громомъ поражены, затмъ одна изъ женщинъ ршается произвести какое-то междометіе, тогда одинъ изъ мущинъ длаетъ шагъ впередъ и восклицаетъ:
— Какъ же это такъ?.. Нотаріусъ общалъ намъ что мы отдлаемся только сотней франковъ!
— Нотаріусъ ошибся.
— Едва ли. Онъ у насъ дока.
Снова начинаются длинныя разсужденія и жалобы на трудныя времена, на дороговизну жизненныхъ припасовъ и т. д. Черезъ четверть часа однако съ глубокими вздохами, ахами и охами они наконецъ ршаются раскошелиться, но каждый изъ нихъ желаетъ платить только за то что пришлось на его долю, ни одной копйкой больше. Между ними начинаются новыя пренія, сперва робкія вполголоса, затмъ они усиливаются и доходятъ чуть не до крика. Женщины также принимаютъ участіе въ спор и ничмъ не уступаютъ мущинамъ. Вс четверо сонаслдниковъ бросаютъ другъ другу въ лицо всевозможные упреки и обвиненія. Сейчасъ ничего не стоившія поля превращаются въ чудеснйшія земли, споръ идетъ о томъ какія пошлины приходятся на долю каждаго. Алчность заставляетъ ихъ терять всякое благоразуміе, всякую сдержанность. Въ моемъ присутствіи они съ какимъ-то удовольствіемъ обнаруживаютъ всю свою мерзость, вс свои пороки. Одна изъ сестеръ обвиняетъ старшаго брата въ томъ что онъ сжилъ покойнаго со свту.
— Да онъ и пришелъ-то къ намъ оттого что ты кормила его гнилымъ картофелемъ.
— А ты уморилъ его на солом, держалъ на мороз въ жестокую стужу.,
Душа поселянина обнаруживается: отличительные ея признаки-черствость и алчность. Брань усиливается и переходитъ въ грубую ругатню. Я принужденъ вступиться въ ссору и пригрозить сонаслдникамъ тмъ что вышлю ихъ всхъ за дверь. Они понижаютъ тонъ, и пристыженные тмъ что сдлали меня свидтелемъ своихъ домашнихъ дрязгъ, наконецъ ршаются заплатать пошлины. Каждый изъ нихъ аккуратно отсчитываетъ копйку въ копйку то что приходится на его долю и затмъ выкладываетъ деньги на мою конторку, я выдаю имъ квитанціи въ полученіи пошлинъ, и они удаляются ворча себ подъ носъ. За дверью пререканія возобновляются, голоса ихъ смшиваются съ шумомъ ихъ тяжелыхъ шаговъ по лстниц. Я же сижу въ контор съ какимъ-то туманомъ въ голов и съ глубокимъ отвращеніемъ къ своей служб…

IV.

Уже три дня какъ идетъ снгъ. Онъ покрываетъ лса, борозды полей и скованную льдомъ Прель. Тихо и неслышно пушистыя хлопья снга липнутъ къ голымъ втвямъ деревъ, кустарниковъ и боле мелкихъ растеній, окутываютъ своимъ блымъ саваномъ крыши домовъ и церковную колокольню. Дороги совершенно испортились. Изъ оконъ своей гостиницы я наблюдаю, какъ хлопья снга кружатся въ сроватомъ воздух и затмъ густымъ слоемъ ложатся на подоконники. Вся деревня какъ будто спитъ подъ этимъ саваномъ. Самые колокола звонятъ какъ-то глухо, никакихъ домашнихъ животныхъ не видно, вс они попрятались по хлвамъ и конюшнямъ. Издалека доносится скрипъ человческихъ шаговъ по снгу, стукъ толстыхъ башмаковъ отряхаемыхъ на порог и шумъ поспшно захлопываемыхъ дверей. Среди этого общаго соннаго затишья не спитъ и шумитъ только одна гостиница. Сегодня воскресенье и съ самой обдни здсь множество постителей. Общая зала полна народомъ. Звонъ стакановъ при заздравныхъ тостахъ, голоса и стукъ кулакомъ по столу карточныхъ игроковъ, щелканье билліардныхъ шаровъ, голоса постителей, все это смшивается въ общій глухой гулъ, по временамъ покрываемый пронзительнымъ голосомъ гжи Питуазе, хозяйки Зеленаго Дуба. Я пью кофе съ г. Питуазе въ самой глубин столовой и разсянно прислушиваюсь къ разговору судебнаго пристава и дорожнаго смотрителя, которые сидя у камина потягиваютъ винцо и курятъ трубки. Они жалуются на жестокую зиму и на свое тяжелое ремесло, принуждающее ихъ быть въ постоянныхъ разъздахъ несмотря ни на какую погоду, и ни на какую дорогу. Судебный приставъ многорчиво и подробно разказываетъ о томъ какъ вчера онъ чуть не заслъ въ какомъ-то овраг по пути на судебное разбирательство въ Ла-Фе.
— Я даже не могъ разобрать гд мы, до такой степени снгъ завалилъ вс дороги, пожалуй, я и до сихъ поръ еще сидлъ бы въ этомъ овраг еслибы по счастью не встртился сборщикъ податей, онъ ужь и проводилъ меня до города.
— Евсевій Ломбаръ?
— Онъ самый… Въ такую-то погоду, когда собаку не выгонишь на улицу, онъ разгуливалъ съ книгой въ рук также спокойно, какъ будто у себя въ контор.
— Вотъ оригиналъ-то!
— Славный онъ малый, но, между нами будь сказано, все-таки сумашедшій… Вчно одинъ, ужь одно это въ его годы странно, не правда ли? Никогда не бываетъ въ кафе, въ руки не беретъ ни картъ, ни ружья, только и знаетъ что строчитъ что-то, да словно какой оборотень бгаетъ по окрестностямъ…
Я начинаю прислушиваться внимательне. То что сейчасъ было сказано о моемъ Ла-Фейскомъ собрат удивительно интересуетъ меня. Въ сборщик земельныхъ податей который не охотится и не играетъ въ карты, а все свободное время пишетъ, я чую родственную себ душу, угадываю молодаго человка который подобно мн противъ воли взялъ эту службу, котораго, какъ и меня, вкусы и склонности влекутъ на совершенно иное поприще. Репутація оригинала длаетъ мн его симпатичнымъ, и мн очень хочется съ нимъ познакомиться. По уход судебнаго пристава я начинаю разспрашивать Питуазе о сборщик земельныхъ податей въ Ла-Фе.
Евсевій Ломбаръ, какъ и я, холостъ и подобно мн живетъ въ гостиниц. Г. Питуазе часто посщающій своихъ собратьевъ по сосдству не разъ видалъ его за общимъ столомъ въ гостиниц Великаго Монарха. Онъ говоритъ что г. Ломбаръ превосходнйшій человкъ, жаль только что у него нтъ никакихъ житейскихъ свдній.
— Вообразите! восклицаетъ г. Питуазе:— онъ не уметъ отличить ни задней части козули отъ бараньей ноги, ни бутылки лучшаго вина отъ самаго плохаго спиртнаго напитка… Какъ-то разъ у Тардиво мы налили ему въ кубокъ настоящаго кортона, а въ рюмку такъ-себ дрянца… и что же? Бургонское-то онъ выпилъ безо всякаго вниманія какъ воду, а маленькую рюмочку долго смаковалъ прищелкивая языкомъ… Давать хорошаго вина такимъ простакамъ, по моему, просто Бога гнвить!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все что я узналъ о сборщик земельныхъ податей въ Лафе, уже съ недлю какъ засло у меня въ голов. Перелистывая какой-то старый служебный годовой отчетъ, я открылъ что сверхштатную службу онъ долженъ былъ начать подъ начальствомъ одного изъ старыхъ друзей моего семейства. Это показалось мн удобнымъ случаемъ, и я не преминулъ имъ воспользоваться. Я написалъ г. Ломбару письмо напоминая ему объ этомъ обстоятельств и въ то же время выразилъ искреннее удовольствіе что мы съ нимъ сосди. Чрезъ два дня посл того одинъ изъ мстныхъ лсныхъ сторожей принесъ мн отвтъ слдующаго содержанія:
Да, любезный товарищъ, я началъ служить въ В…. и буду радъ побесдовать съ вами о нашихъ общихъ друзьяхъ. Насъ отдляетъ другъ отъ друга пространство всего въ три мили. Это сущіе пустяки для того кто много ходитъ, а я надюсь что у васъ ноги хорошія. Правда, въ данную минуту вс тропинки и дороги замело снгомъ. А все-таки было бы пріятно кое-когда видаться другъ съ другомъ и вспоминать прежнее житье-бытье, поля блы и безмолвны, лса заснули, рки замерзли, вся вншняя природа зоветъ и манитъ насъ къ бесд въ уютной теплой комнат, къ воспоминаніямъ о былыхъ радостяхъ и наслажденіяхъ… Приходите ко мн поскоре, а если вы долго ко мн не соберетесь, то я самъ явлюсь къ вамъ.

Евсевій Л….’

Эта записка съ краткимъ описаніемъ природы, съ разсужденіемъ о прелести дружеской бесды въ снжную зиму, очевидно была написана не дюжиннымъ человкомъ. Она проникла мн въ самую душу, а писавшій ее сталъ мн еще симпатичне. Дня два спустя подулъ юго-западный втеръ, погода значительно потеплла. Весь лсъ, точно проливая слезы, началъ таять, сырые темные стволы и втви деревьевъ сбросили блое покрывало, земля впитала весь снгъ. Затмъ небо прояснилось снова, завернулъ холодъ и земля подмерзла. Я только что написалъ своему собрату о томъ что сбираюсь къ нему. Посл завтра, въ воскресенье, хозяинъ мой Питуазе, всегда готовый ухватиться за всякій случай чтобы пошляться въ своемъ тильбюри, на зар отвезетъ меня въ Ла-Фей.

V.

Еще совсмъ темно, но живая, подвижная какъ блка, гжа Питуазе уже успла разбудить и поставить на ноги своего супруга, а теперь она и меня зоветъ снизу. Сходя съ лстницы, я вижу пылающій очагъ и застаю хозяйку въ короткой блуз, съ распущенными по плечамъ волосами, лукаво посвчивая глазами, она усовщиваетъ своего супруга который, какъ и вс тучные люди, никакъ не можетъ скоро проснуться. На стол приготовлено теплое вино и дымится какое-то жаркое, хозяйка увряетъ что это согретъ насъ теперь и не дастъ вамъ озябнуть въ послдствіи. Конюхъ приходитъ доложить что лошадь готова. Хозяинъ надваетъ свой походный плэдъ, и закутавшись хорошенько, мы усаживаемся съ нимъ въ узенькую одноколку.
Оставивъ за собой еще покоящіеся сномъ домишки нашей деревни, мы рысцой направляемся къ лсу. Рзкій втеръ дуетъ прямо въ лицо. На краю свтлаго неба еще виденъ золотой серпъ луны между двумя лиловатыми облачками. Разсвтъ насъ застаетъ въ лсу. Несмотря на холодъ храбрый крошка крапивникъ поетъ гд-то въ кустахъ. Мн весело, я чувствую себя помолодвшимъ при мысли что я наконецъ познакомлюсь съ Евсевіемъ Ломбаромъ, дорога мн кажется восхитительною, и я не могу удержаться чтобы не сообщить этого Питуазе.
— Да, вздыхаетъ онъ, до Виве дорога недурна, но затмъ намъ придется-таки порядочно потрястись.
Дйствительно за Виве шоссе разомъ прекращается, а вмсто нея идетъ множество едва назженыхъ дорогъ по пашн и кустамъ. Не знаешь которую изъ нихъ выбрать чтобы на ней зассть въ грязи. Лошадь надсаживается и пыхтитъ, Питуазе ругается, мы выбираемся изъ колеи и попадаемъ на камень. Къ довершенію бдъ колеса не приходятся по колеямъ сдланнымъ телгами, одно колесо идетъ у васъ по косогору, а другое вязнетъ въ грязи, мы качаемся и переваливаемся изъ стороны въ сторону, одноколка наша тащитъ за собою ползучія растенія и сухія травы которыя обматываются вокругъ колесъ. Въ этой качающейся и убранной зеленью колесниц толстый Питуазе со своимъ сіяющимъ лицомъ и круглою тучною фигурой кажется огромнымъ Силеномъ, про себя я молю небо чтобы въ случа чего одноколка наша валилась на сторону моего хозяина, иначе онъ до смерти придавитъ меня своею толщиной.
Провидніе наконецъ сжалилось надъ нами. Черезъ часъ мучительной зды мы выбираемся на прекрасную прямую дорогу, окаймленную съ обихъ сторонъ лсомъ. Питуазе отдыхаетъ.
Мы демъ рысью, одноколка наша легко катится по крпкой и ровной дорог.
— А вотъ и г. Ломбаръ самъ идетъ къ вамъ на встрчу! вдругъ неожиданно восклицаетъ мой хозяинъ.
Я вижу высокаго молодаго человка въ сромъ пальто, я выскакиваю изъ одноколки и весело бгу къ нему на встрчу. Въ эту самую минуту въ Ла-Фе начинаютъ звонить въ колокола къ обдн, и ихъ серебристые чистые звуки какъ будто празднуютъ вашу первую встрчу… О, юность! о, легкость и быстрота съ которыми дружатся между собою люди въ двадцать съ небольшимъ лтъ! Счастливое время когда сердца людей доврчиво стремятся другъ къ другу! За минуту предъ тмъ мы были совершенно посторонніе другъ другу люди, а теперь мы уже рука объ руку идемъ вмст по дорог и время отъ времени останавливаемся чтобы взглянуть другъ на друга, а колокола продолжаютъ свой праздничный весенній трезвонъ. Мн кажется, я никогда въ жизни не забуду этой опушки лса, канавки, полной сухими листьями, покрытыми серебристымъ инеемъ, блднаго январьскаго солнца, чистаго прозрачнаго воздуха и веселаго звона колоколовъ…
Евсевію Ломбару двадцать пять лтъ. Онъ выше меня ростомъ, крпко и хорошо сложенъ. Лицо у него румяное, лобъ нсколько выпуклый, волосы блокурые, точно такъ же какъ и молоденькіе усы и борода, которые плохо скрываютъ скорбную складку губъ. Его голубые смющіеся глаза съ немного короткими вками представляютъ странную противоположность съ грустью разлитой у него въ чертахъ нижней части лица. Несмотря на его могучее сложеніе, во всемъ его облик есть что-то недоконченное, нершительное, колеблющееся, что даетъ мысль о характер сложившемся изъ противоположностей и несоотвствій. Его пвучій, но плохо поставленный голосъ разомъ отъ грудныхъ вотъ переходитъ къ головнымъ, въ немъ есть грубоватая интонація, и вдругъ она неожиданно переходитъ въ совершенно женскій и притомъ высокій голосъ. Если закроешь глаза, то невольно съ тревогой спросишь себя, не два ли разные человка говорятъ, не два ли совсмъ различные голоса слышишь.
Онъ замчаетъ что я его разсматриваю.
— Ну что же? какъ вы меня находите? простосердечно и вмст съ тмъ совершенно неожиданно обращается онъ ко мн.— Соотвтствую ли я тому понятію которое вы составили себ о вашемъ ла-фейскомъ собрат?
Я смюсь, онъ также, и мы разомъ становимся другъ другу близки. Мы идемъ подъ руку и уже вполн откровенно бесдуемъ другъ съ другомъ. Мы оба именно въ тхъ годахъ когда довріе и дружба возникаютъ и развиваются быстро. Но кром того у Евсевія такіе простосердечные и откровенные пріемы и рчи что невольно и самъ становишься съ нимъ вполн откровеннымъ. Онъ сирота и восьмой ребенокъ въ семейств, которое судьба не особенно баловала. Его занятія и сердечная склонность влекли его къ литератур, но надобно было думать о средствахъ къ жизни, и его старшіе братья ршили что онъ долженъ поступить на государственную службу. Отъ природы неспособный къ борьб, онъ уступилъ и сдлался подобно многимъ чиновникомъ.
— Но это не бда, говоритъ онъ въ заключеніе своей исповди,— въ ожиданіи будущихъ благъ я строчу пока казенныя бумаги, но отъ литературы и не думаю отказываться, точь въ точь какъ вы отъ музыки. Да кром того правительство само того не подозрвая, помстило меня именно въ такую среду которая какъ нельзя боле мн по сердцу. Описывать, рисовать картины деревенской жизни, вотъ мой жанръ, надюсь, мои писательскіе труды здсь увнчаются успхомъ, ибо то что я стану описывать, находится у меня предъ глазами и все это я очень люблю. Я вовсе не гонюсь за тмъ чтобы мои произведенія сейчасъ же печатались, но мн будетъ весьма прискорбно если мн придется умереть не высказавъ того что, какъ мн кажется, я чувствую какъ-то совсмъ особенно….
Евсевій Ломбаръ говоритъ хорошо, съ обиліемъ образовъ и метафоръ, которыя придаютъ его рчи нкоторую витіеватость и много оригинальности. У него умъ прямой и вмст съ тмъ очень сложный, простой и въ то же время манерный, онъ то простодушно удивляется, то углубляется въ самый тонкій анализъ. Въ цломъ онъ скоре мечтатель чмъ дятель. Еще не дошла мы до первыхъ домовъ Ла-Фе онъ уже не могъ удержаться чтобы не продекламировать мн стиховъ своего собственнаго сочиненія:
La jacinthe a des fleurs et des boutons ensemble.
Les pinsons premier-ns ont des plumes quand tremble
Encore au fond du nid un plus jeune pinson…
Нетерпливый голосъ прерываетъ его тираду,
— Идите скоре, котлеты того и гляди подгорятъ!
Это г. Тардиво, хозяинъ гостиницы Великаго Монарха. Онъ кричитъ вамъ съ крыльца своей гостиницы, гд онъ стоитъ вмст съ Питуазе, котораго толчки нашего утренняго путешествія заставили страшно проголодаться.
— Я заране былъ увренъ въ томъ, продолжаетъ г. Тардиво обращаясь ко мн,— что г. Ломбаръ заставитъ васъ забыть часъ завтрака… Это ужь у него такая привычка, и онъ думаетъ что вс подобно ему равнодушны къ пищ…
Завтракъ за которымъ присутствуютъ ваши оба хозяина на время пріостанавливаетъ нашу откровенную бесду, но мы еще горяче продолжаемъ нашъ разговоръ посл кофе, когда Евсевій уводитъ меня въ свою комнату, смежную съ конторой.
Комната эта явно свидтельствуетъ о томъ что въ ней живетъ человкъ мало въ ней бывающій и относящійся съ полнымъ презрніемъ ко всму что касается жизненныхъ удобствъ и роскоши. На стнахъ, оклеенныхъ срыми обоями, нтъ никакихъ украшеній кром фотографическихъ карточекъ братьевъ и сестеръ Евсевія. На камин стоитъ шкатулка съ письмами, на стол десятка два книгъ: Библія, Гомеръ, Подраженіе Христу, Шекспиръ, Монтень, Паскаль, вотъ и все. Въ комнат мы не засиживаемся. Закуриваемъ трубки и идемъ въ лсъ. Это древній могучій лсъ, прорзанный широкими дорогами, по которымъ мы идемъ не слыша звука своихъ собственныхъ шаговъ, ибо подъ ногами у насъ мягкій пушистый мохъ. Мы подходимъ къ широко раскинувшемуся оврагу, дно его поросло молоденькими деревцами, они живописно разбросаны здсь группами. На противоположной сторон за кустами виднется Ла-Фе, маленькій счастливый и мирный городокъ, домики его съ аспидными крышами тсно лпятся другъ къ другу, надъ ними возвышаются тонкая стройная колокольня и замокъ, въ зеркальныхъ стеклахъ коего красноватыми лучами играетъ зимнее солнце. Тысячи звуковъ несутся вмст съ дымомъ ихъ трубъ, колоколъ звонитъ къ окончанію вечерни, западъ алетъ, и здоровый лсной воздухъ со всхъ сторонъ обдаетъ васъ своею свжестью.
— Вотъ мое царство и мой маленькій мірокъ! простирая руки восклицаетъ Евсевій:— когда я здсь съ книгой или моими мечтами, то благодарю правительство за то что оно дало мн возможность наслаждаться здсь, гд для моего поднято благополучія нтъ ни въ чемъ недостатка.
— Какъ ни въ чемъ! неужели эта одинакая и однобразная жизнь васъ удовлетворяетъ?
— А почему бы и нтъ? удивленно спрашиваетъ онъ.
— Потому что она лишена многихъ волненій которыхъ нельзя не жаждать въ наши годы… Можетъ-быть я касаюсь слишкомъ щекотливаго предмета, во мн кажется что подобный вопросъ одинъ молодой человкъ можетъ сдлать другому… Не думаете ли вы, подобно мн, что въ той глуши гд намъ суждено проводить нашу молодость, всего боле намъ не достаетъ женскаго общества?
Евсевій отвчаетъ лишь пожиманьемъ плечъ. Я продолжаю настаивать:
— Что до меня, то съ тхъ поръ какъ я нахожусь въ Вьйэ-Мутье, жизнь моя мн кажется безплодною пустыней… Добродтельныя и ничтожныя хозяйки изъ которыхъ состоитъ все женское общество нашей деревеньки ничего не говорятъ моему сердцу, а сердце мое между тмъ жаждетъ чтобъ его заставили заговорить… Мучась жаждой любви я дохожу до того что извиняю заблужденія находящихся въ подобныхъ мн условіямъ когда они кончаютъ тмъ что влюбляются въ какую-нибудь вовсе не подходящую для себя женщину… Честное слово, бываютъ дни когда плоскій станъ, вздернутый кверху носъ и круглые глаза гжи Питуазе кажутся мн нелишенными нкоторой прелести.
— Вы меня удивляете, отвчаетъ Евсевій, — признаюсь, женщина не только не влечетъ меня къ себ, а даже просто пугаетъ.
Теперь за мной очередь удивляться, онъ читаетъ въ моихъ глазахъ изумленіе, и положивъ мн на плечо свою широкую ладонь, говоритъ съ какою-то грустною улыбкой:
— Не спшите судить обо мн, такое душевное настроеніе есть слдствіе того двойственнаго воспитанія которое я получилъ въ дтств. Меня воспитывали двое старшихъ въ нашей семь: братъ-священникъ и сестра, чистосердечная чувствительная старая двушка, вложившая въ меня все то что во мн есть лучшаго. Она принадлежала къ поколнію двадцатыхъ годовъ и читать учила меня по Духу Христіанства Шатобріана и Размышленіямъ Ламартина. Это были ея великіе люди, я выросъ на стихахъ и проз этихъ двухъ писателей. Эта музыка эоловыхъ арфъ восхитительно леляла мой юный слухъ, меня окружала атмосфера безпредметной и благочестивой нжности наполненная таинственными отзвуками, коихъ смутная гармонія умиляла меня до слезъ. Я помню какъ для упражненія въ слог сестра диктовала мн звучныя слова безо всякой послдовательности, какъ напримръ, заря, серафимъ, сумерки, голубь и т. д. и затмъ на эти слова задавала мн сочиненіе. Посл воспитанія исполненнаго цломудренной нжности и сентиментальнаго мистицизма я вдругъ перешелъ къ своему брату-священнику, человку жесткому и суровому, пропитанному янсенистскими доктринами. На его взглядъ свтская жизнь была грховною пропастью, женщина — сосудомъ беззаконья, полнымъ нечестія и яда. Особенно жестоко ратовалъ мой братъ противъ женщинъ. Онъ смотрлъ на женщину какъ на существо низшее и испорченное, погрязшее въ инстинктахъ животныхъ страстей и, подобно своему господину, сатан, вчно занятое обольщеніемъ мущины и вовлеченіемъ его въ бездну грха… Благодаря этому дйственному направленію воспитанія, душа у меня нжная, созерцательная и мечтательная, и въ то же время во мн выработалось инстинктивное отвращеніе ко всмъ наслажденіямъ которыя исходятъ отъ женщины… Поймите хорошенько, меня страшитъ не любовь сама по себ: у меня, повторяю, душа любящая, но практическое примненіе этого чувства внушаетъ мн непреодолимый страхъ. Часто во время своихъ одинокихъ прогулокъ по лсу я ощущалъ въ сердц неопредолимую жажду любви и предавался мечтамъ о несбыточномъ счастіи, но ‘между любовью и мечтами о любви цлая пропасть.’ {Mais il y a un abme entre aimer et rver.} Когда съ высоты своихъ мечтаній я спускался на землю и встрчалъ женщину, тотчасъ же отрезвлялся благодаря пошлымъ треволненіямъ жалкой комедіи стрясти. Уловки кокетства, женскія слезы и жалкое паденіе при развязк всей комедіи поселили во мн глубокое отвращеніе. Мн чудилось что мой братъ-священникъ своею грубою рукой срываетъ покровы въ которые завертывалась обольстительница и показываетъ мн подъ ними страшную мертвую голову… и я въ ужас поспшно возвращался въ свое идеальное уединеніе… Теперь вы меня знаете iutus et in ente, что вы на это скажете?
— Я васъ жалю.
— Не трудитесь, меня жалть нечего, въ моемъ одиночеств много всякаго рода утшеній. Я предаюсь радужнымъ надеждамъ, я присутствую при удивительныхъ волшебныхъ зрлищахъ: солнечный закатъ, чудное утро, восхитительные золотистые лтніе дни, наконецъ мои собственныя мечты, въ которыхъ я вижу чудныя картины — все это наполняетъ радостью мое сердце, доставляетъ мн истинный праздникъ… Разв все это не стоитъ лихорадочно проводимыхъ ночей, которыя непремнно влекутъ за собою горькія угрызенія на завтра?
Пока мы такимъ образомъ толкуемъ, солнце садится, холодный туманъ поднимается съ долинъ, медленно ползетъ вверхъ и охватываетъ весь лсъ, въ лицо намъ дуетъ рзкій втеръ, мы спшимъ изъ лса, подъ нашими ногами шуршатъ по дорог сухіе листья. Но полуденное январьское солнце заронило намъ въ сердце какой-то согрвающій лучъ, въ гостиницу Великаго Монарха мы возвращаемся весело и громко распвая.

VI.

Со времени этой первой встрчи мы часто видаемся съ Евсевіемъ, то во Вьйэ-Мутье, то въ Ла-Фе. У насъ какое-то таинственное сродство душъ, теперь мы почти старые друзья съ нимъ. Зимніе мсяцы пролетли скоре чмъ я ожидалъ. Весна уже вполн наступила, и Вьйэ-Мутье превратился въ укромный уголокъ, гд все цвтетъ и поетъ. Каждый день во время утреннихъ прогулокъ я открываю какое-нибудь новое мстечко съ необыкновеннымъ разнообразіемъ и обиліемъ всякихъ цвтовъ: голубые подснжники, водосборы раскрываются точно глаза влюбленныхъ двушекъ, розовыя гвоздики и красные маки невольно наводятъ мысль на чудныя губки, раскраснвшіяся отъ жаркихъ поцлуевъ. Всю ночь страстное пніе соловья раздается въ тишин какъ взрывъ несдержанныхъ желаній.
Весенняя горячка охватываетъ меня та навваетъ мн грезы опасныя въ одиночеств. Я замчаю что во мн какъ и въ деревьяхъ жизненныя силы берутъ свое, и я снова начинаю благосклонне смотрть на худощавую фигуру и живые глазки гжи Питуазе въ то время какъ она хозяйничаетъ и вертится вокругъ стола. Эта тридцатилтняя, не дурная и не красивая женщина, къ которой я былъ бы вполн равнодушенъ въ другой сред, все чаще и чаще приходитъ мн на умъ. Отсутствіе возможности сравненія, привычка видть ее предъ собою и вліяніе весны заставляютъ меня открывать въ ней прелести которыхъ я и не замчалъ досел. Ея подвижность мн кажется пикантною граціей, ея срые глаза кажутся мн боле блестящими, и я не вижу времени въ дружеской болтовн съ нею всякій разъ какъ она по длу зайдетъ ко мн въ комнату.
Недавно утромъ я выразилъ желаніе имть нсколько вточекъ лиловой сирени благоухающей предъ моимъ окномъ. Гжа Птатуазе открыла окно и высунулась изъ него чтобы достать колеблемые втромъ цвты. Въ ея склоненной фигур, въ обнаженной до локтя рук, въ ея движеніи, въ изогнутыхъ линіяхъ ея тонкаго стана, во всемъ было что-то вызывающее. На слегка открытой сзади ше у нея колечками завивались волосы, ея тонкая талія казалась боле стройною и округленною, изъ-подъ полосатой блой съ голубымъ юпки виднлась ея приподнятая нога. Понемножку я сталъ подвигаться къ ней, въ свою очередь высунулся въ окно и почти обеялъ ея станъ своею рукой. Кровь бросилась мн въ голову приливомъ страсти, я уже былъ готовъ схватить ее въ свои объятія какъ вдругъ какъ разъ противъ насъ появилась лунообразная сіяющая физіономія, и г. Питуазе вышелъ изъ-за оршника въ глубин сада. Это неожиданное появленіе супруга охранило добродтель гжи Питуазе и спасло меня отъ большой глупости.
— Берегитесь! говоритъ мн Евсевій Ломбаръ, когда нсколько дней спустя я разказываю ему о своемъ приключеніи,— я не особенно врю въ строгіе нравы вашей хозяйки и думаю что вамъ не трудно будетъ восторжествовать надъ нею, но тотъ день когда эта шаткая добродтель уступитъ вамъ можетъ легко также быть днемъ гибели всхъ вашихъ плановъ на будущее…
Евсевій зашелъ за мною въ это прекрасное іюньское утро и мы вмст гуляемъ подъ густою снью Мегрфонтенскаго лса.
— Прежде всего, продолжаетъ онъ,— вы закрпостили бы себя въ гостиниц Питуазе, затмъ, кром свободы, вы лишились бы и другихъ сокровищъ: самоуваженія и индивидуальности. Въ любви нравственное равновсіе необходимо, оно устанавливается роковымъ образомъ между двумя влюбленными, а такъ какъ она не въ состояніи возвыситься до васъ, то вамъ пришлось бы понизиться до нея… Да вотъ, говорятъ, вашъ предмстникъ былъ что-то очень близокъ съ вашею хозяйкой, а вы сами видли до какого умственнаго притупленія онъ сумлъ дойти пока жилъ здсь. Помню какъ-то однажды я зашелъ его провдать и засталъ его за завтракомъ съ этою прелестною особой въ кухн за маленькимъ столикомъ, гд обыкновенно моютъ грязную посуду. Онъ покраснлъ при мысли что я засталъ его въ такомъ унизительномъ помщеніи, но не смлъ шевельнуться и робко продолжалъ кушать за этимъ грязнымъ неубраннымъ столомъ… Вотъ до чего его довела минута слабости къ срымъ глазамъ которые вамъ кажутся такими лучистыми! Бгите отъ искушенія, углубляйтесь въ занятія, сочиняйте, а если ужь вамъ такъ необходимы развлеченія, то приходите ко мн, хоть я и порядочный бирюкъ, а все же могу васъ свести къ своимъ друзьямъ, гд вы увидите женщинъ въ тысячу разъ привлекательне гжи Питуазе, отъ которой оборони васъ Богъ!
Я крпко жму Евсевію руку.
— Спасибо! говорю я,— вотъ что называется поговорить какъ слдуетъ, общаю вамъ что отнын буду вс свои желанія держать за семью замками…
Мы выходимъ изъ лса. У нашихъ ногъ разстилается волнистая долина покрытая виноградниками и роскошною изумрудною зеленью. Лозы цвтутъ, со всхъ сторонъ насъ обдаетъ свжимъ ароматомъ лсовъ, полей и цвтовъ. Вс эти благоуханія сливаются, разъединяются, ослабваютъ и снова усиливаются, какъ сладостное торжественное пніе подъ сводами огромнаго собора. Не только одинъ ароматъ смняется другимъ, но и горизонтъ смняется горизонтомъ. Далеко далеко, за виноградниками и холмистыми равнинами, поднимаются голубыя, величественныя юрскія вершины. И вотъ, въ какомъ-то неизъяснимомъ восторг, мы начинаемъ пть…
О избытокъ свжихъ силъ и восторговъ въ двадцать пять лтъ! Мы глядимъ не наглядимся на чудный міръ Божій, пребываемъ въ какомъ-то постоянномъ восторг, нисколько не устаемъ отъ нашей безконечной ходьбы по доламъ и лсамъ. Мы спускаемся въ прохладныя долины покрытыя буксовыми кусточками, мы проходимъ вдоль большихъ прудовъ облитыхъ солнцемъ, гд въ тростник квакаютъ лягушки, мы снова углубляемся въ лса и такимъ образомъ бродимъ цлый день. Къ вечеру проголодавшись мы возвращаемся домой, спшимъ обдать и затмъ идемъ ко мн въ комнату въ которой открытое окно выходитъ на уснувшую деревню. Евсевій закуриваетъ трубку, надваетъ мои туфли и садится въ кресло, я ему немножко играю,— фортепіано я себ наконецъ добылъ. Мы читаемъ стихи, онъ декламируетъ мн стихи собственнаго сочиненія. Часы бгутъ, вся гостиница погружается въ мирный сонъ. Черезъ перегородку намъ слышенъ только стукъ маятника кухонныхъ часовъ да громкій храпъ г. Питуазе. Мы вмст декламируемъ Майскую Ночь, а темносинее усянное звздами небо въ открытое окно улыбается нашимъ поэтическимъ изліяніямъ, Мы не замчаемъ времени, мы счастливы… Съ изумленіемъ, видимъ мы что горизонтъ свтлетъ, румяная заря встаетъ надъ туманомъ лсовъ, и мы ложимся спать при утреннемъ щебетаніи ласточекъ.

VII.

— Сюда, господа, подъ третье дерево, по лвую руку кричитъ намъ таинственный воздушный голосъ.
Мы бродимъ по саду фруктовыхъ деревьевъ. Чтобъ избавить меня отъ дурныхъ мыслей и искушеній въ одиночеств, Евсевій ршилъ устроить мн знакомство въ мстномъ обществ, и мы теперь вмст идемъ въ гости къ нашему валь-брюанскому товарищу, г. Малафоссу.
Подойдя къ третьему дереву покрытому сплыми вишнями, мы видимъ въ густой листв дв висящія ноги и часть человческаго туловища наклоненнаго надъ развернутою тетрадью, на втк болтается прившенная чернильница, а вотъ наконецъ изъ-за густой листвы показывается и бородатая густоволосая голова…
— Чмъ могу служить?… А, здравствуйте, товарищъ! говоритъ г. Малафоссъ, увидя Евсевія.— Вы застаете меня за исполненіемъ моихъ обязанностей, я устроилъ себ здсь контору, привожу въ порядокъ свои бумаги и въ то же время мъ вишни… Соединяю пріятное съ полезнымъ… Допишу вотъ тутъ кое-что и затмъ весь къ вашимъ услугамъ.
Минуты дв спустя г. Малафоссъ спускается съ дерева, и Евсевій знакомитъ меня съ нашимъ валь-брюанскимъ товарищемъ. Это очень высокій худощавый малый, одтъ весь въ черномъ, движенія у него нервныя и порывистыя. Въ печальномъ выраженіи его лица есть что-то схожее съ грустною физіономіей водяной птицы, носъ у него большой, широкій, глаза ни минуты не бываютъ спокойны, все время бгаютъ по сторонамъ.
— Друзья нашихъ друзей ваши друзья, говоритъ онъ пожимая мн руку,— надюсь вы раздлите со мною мой скромный завтракъ: castaneae molles et pressi copia lactis… а въ вольномъ перевод вареный картофель въ мундир и творогъ. Я вычеркнулъ изъ своего обихода говядину, потому что отъ нея становишься слишкомъ полнокровенъ. Пока накрываютъ на столъ, съ вашего позволенія, мы пройдемъ въ контору… Мы товарищи, и я бы желалъ отдать на ваше усмотрніе нсколько сомнительныхъ длъ…
Контора темна, холодна, неуютна благодаря щепетильному порядку въ обстановк. Надъ каминомъ висятъ нсколько гравюръ духовнаго содержанія. На стн надъ столомъ за которымъ работаетъ г. Малафоссъ я замчаю четырехъугольныя бумажки, на которыхъ его собственною рукой написаны нравственныя изреченія: ‘Предпочитайте совты похваламъ’, ‘Memento quia pulvis es‘ {Помни что ты прахъ.}, ‘мудрецъ гршитъ семь разъ на дню’ и т. д.
— Вы разглядываете мою стну? говоритъ г. Малафоссъ, перелистывая свой журналъ и въ то же время искоса слдя за мною,— это мое нравственное memento. Евреи ходятъ къ Іерусалимской стн плакать, а я время отъ времени хожу размышлять къ своей стн которая напоминаетъ мн о всхъ моихъ недостаткахъ. Когда я ловлю себя на какомъ-нибудь проступк, то списываю изреченіе противъ котораго я согршилъ и наклеиваю его на стну, чтобы такимъ образомъ увковчить воспоминаніе о всхъ своихъ слабостяхъ… Увы! вотъ какъ разъ письмо съ выговоромъ отъ моего директора: ‘Весьма жаль что г. Малафоссъ не относится къ своему длу съ должнымъ вниманіемъ и обдуманностью’… Начальство право, я работаю слишкомъ поспшно…
Со глубокимъ вздохомъ онъ что-то царапаетъ на клочк бумаги и затмъ облаткой приклеиваетъ новое изреченіе къ стн: ‘Двадцать разъ подумай прежде чмъ кончить дло’.
Завтракъ поданъ, и мы переходимъ въ столовую.
— Я веллъ подать для васъ вина, самъ же я теперь пью только воду… Вино портило мн почеркъ, я часто получалъ выговоры отъ которыхъ просто мутилась голова…
Бдняга робокъ и малодушенъ до послдней крайности, чернильный кляксъ на реестр совершенно лишаетъ его сна. О начальств онъ говоритъ не иначе какъ съ дрожью въ голос. Начальство, ‘администрацію’ онъ представляетъ себ въ Париж, на трон окруженномъ молніей и громами, въ вид какой-то величественной и ужасной богини отъ которой ничто не ускользаетъ. Благодаря создаваемымъ себ вчнымъ страхамъ и ужасамъ, онъ дошелъ до того что вообразилъ будто таинственная ‘администрація’ не спускаетъ своего бдительнаго ока съ него и ему вчно кажется что око это грозно пылаетъ у него на стн. Заброшенный въ селеніе Валь-Брюанъ (гд самое примчательное лицо богатый торговецъ свиньями) и замкнутый въ самомъ себ, Малафоссъ вертится какъ блка въ колес, мучитъ и вчно укоряетъ себя за какіе-то недостатки и промахи. Единственное его развлеченіе заключается въ собираніи старыхъ книгъ, но и за эту невинную слабость онъ укоряетъ себя, какъ за ужаснйшій порокъ.
— Страсть эта слишкомъ увлекаетъ меня! говоритъ онъ вамъ,— за то когда я замчаю что черезчуръ поддаюсь ей, я налагаю на себя наказанія, и такимъ образомъ стараюсь поддержать въ себ нравственное равновсіе. Подвижники первыхъ временъ христіанства были весьма изобртательны на такого рода маленькія наказанія, которыя какъ бы служатъ дисциплиной для души… Напримръ, когда я бываю недоволенъ собою, то ставлю чернильницу на другомъ конц конторы, и когда мн нужно обмакнуть перо, иду черезъ всю комнату и въ это время разсуждаю самъ съ собой о томъ, сколько времени заставляетъ меня терять моя страсть къ собиранію книгъ…
— Бдный малый, онъ плохо кончитъ! восклицаетъ Евсевій посл того какъ около четырехъ чаеовъ мы распростились со своимъ товарищемъ.— Вотъ что сдлали съ нимъ четыре года жизни въ деревенской глуши! А между тмъ онъ подавалъ блестящія надежды, онъ кончилъ докторомъ правъ, да еще съ наградой… Если онъ еще нсколько лтъ проживетъ въ Валь-Брюан, то положительно сойдетъ съ ума. Вотъ опасность которой правительство, само того не зная, подвергаетъ несчастныхъ начинающихъ службу молодыхъ людей, бросая ихъ въ разныя захолустья, гд нтъ никакой умственной дятельности. Умственное развитіе всей этой молодежи неизмримо выше окружающей ихъ среды, они прозябаютъ и гибнутъ какъ растенія, перенесенныя изъ одной страны въ другую. Благодаря отсутствію дятельности и скук они мало-по-малу начинаютъ предаваться праздности или впадаютъ въ ипохондрію. Одни предаются игр, другіе влюбляются въ какую-нибудь трактирную служанку, а третьи и хуже того: начинаютъ пить и даже вовсе спиваются. Самые богато-одаренные отъ природы длаются маніаками въ род Малафосса. Будемъ же на сторож, мой другъ, говоритъ въ заключеніе Евсевій,— будемъ крпко придерживаться своихъ химеръ, только ухватившись за свои идеалы можемъ мы безопасно совершить наше страствованіе по ужаснымъ и топкимъ болотамъ государственной службы…
Разговаривая такимъ образомъ мы уже давно оставили за собою Валь-Брюанъ и теперь идемъ лсомъ по направленію ко Вьйэ-Мутье. Въ этихъ уединенныхъ лсахъ, прорзанныхъ торфяными залежами, торныхъ дорогъ почти вовсе нтъ, и можно идти цлыя мили не встрчая ни одной живой души. Черезъ часъ мы замчаемъ что заплутались. Густой лсъ окружаетъ насъ со всхъ сторонъ, нтъ никакой возможности угадать гд мы находимся. Мы идемъ все прямо черезъ кусты, овраги и полянки. Въ сумерки мы наконецъ выходимъ на опушку и въ глубин долины видимъ селеніе которое намъ обоимъ совершенно незнакомо. Оно состоитъ изъ одной длинной улицы, по обимъ ея сторонамъ тянутся деревенскіе домики, отдленные другъ отъ друга садами. Мы направляемся въ это селеніе по давно проложенной дорог съ глубокими колеями, по обимъ сторонамъ тянутся канавы поросшія крапивой и проскурнякомъ. Тамъ и сямъ между корнями растеній пробиваются съ тихимъ журчаньемъ ручейки, встрчаются и камнемъ выложенные колодцы съ неподвижною зеркальною поверхностью водъ. Домики стоятъ въ нкоторомъ разстояніи отъ дороги, они обнесены заборчиками съ запертыми калитками, надъ которыми качаются пугала для птицъ. Между нкоторыми домиками идутъ зеленющія проулки, сквозь нихъ виднются желтыя нивы, а дале синетъ лсъ. Коровы отягощенныя молокомъ возвращаются домой и по дорог останавливаются чтобы бросить на васъ любопытный взглядъ своихъ большихъ круглыхъ глазъ.
— Что это за деревня? спрашиваетъ Евсевій крестьянина, который, стоя на порог своей риги, смотритъ на насъ съ тмъ же любопытствомъ что и коровы.
— Это Савтножъ, господа.
— Какъ это странно! говоритъ мой другъ,— мн никогда не случалось подходить къ Савтножу съ этой стороны и я думалъ что попалъ къ совершенно незнакомую мн мстность… Теперь я начинаю соображать, гд мы… Домъ г. Андріо (совтникъ о которомъ я уже говорилъ вамъ) долженъ быть на томъ конц деревни. Пойдемте къ нему, мы тамъ найдемъ радушный пріемъ и хорошій ночлегъ…

VIII.

Ла-Маржель, такъ называется жилище г. Андріо, стоитъ вн деревни на скалистой возвышенности, по которой садъ террасами спускается до самой рчки Савтножъ. Къ дому ведетъ аллея толстыхъ липъ, въ настоящее время распространяющихъ нжное, пріятное благоуханіе. Дорогой я спрашиваю Евсевія:
— А вы хорошо знакомы съ господиномъ къ которому меня ведете?
— И да, и нтъ, у васъ съ нимъ дловыя отношенія, а когда онъ бываетъ у меня въ контор, то у насъ всегда завязывается продолжительная бесда, такъ какъ онъ отлично знаетъ мстную исторію… Онъ часто приглашалъ меня къ себ обдать, но я былъ у него только разъ, такъ какъ не особенно люблю бывать въ обществ… Тмъ не мене ручаюсь вамъ что мы будемъ очень хорошо приняты.
По мр нашего приближенія къ дому мн начинаетъ казаться что я слышу веселую музыку.
— Кажется тамъ танцуютъ, безпокойно замчаю я Евсевію.
— Весьма возможно. Въ Ла-Маржел время проводятъ очень весело.
Мы входимъ во дворъ, окна ярко освщены, изъ нихъ доносится веселый смхъ и звуки польки исполняемой на фортепіано. Мы положительно попали на какое-то торжество. Евсевій обращается къ служанк и проситъ передать его визитную карточку. Черезъ нсколько минутъ мы видимъ что владлецъ Ла-Маржеля бжитъ къ намъ на встрчу, на немъ черный сюртукъ, на устахъ улыбка, лицо нсколько возбужденное. Это красивый, статный человкъ, волосы у него густые съ просдью, лицо открытое, пріемы любезные. Въ профиль, благодаря своему длинному носу, онъ нсколько напоминаетъ лошадь, и смхъ его также похожъ на лошадиное ржавіе.
— Браво! кричитъ онъ Евсевію,— вы какъ разъ вовремя! Мы подписываемъ сегодня свадебный контрактъ моей дочери, которая черезъ недлю выходитъ замужъ, и потому вс ликуемъ… Я отъ души былъ бы радъ послать вамъ приглашеніе, но зналъ что вы дикарь… Хе, хе, хе! тмъ не мене вы вмст съ вашимъ другомъ примите участіе въ нашемъ пиршеств и веселіи…
Евсевій представляетъ меня, мы разказываемъ о нашемъ приключеніи, и г. Андріо съ громкимъ смхомъ толкаетъ насъ въ залу, гд идетъ пированье,
— Мы пообдали въ четыре часа, продолжаетъ онъ,— молодежь уже начала танцевать, но все-таки найдется чмъ подкрпить ваши силы прежде чмъ вы также пуститесь въ плясъ.
Въ столовой накрытый покоемъ столъ представляетъ неаппетитный безпорядокъ, который всегда бываетъ слдствіемъ обильнаго обда и еще боле обильныхъ возліяній: въ вазахъ лежатъ остатки конфетъ, фрукты разсыпаны по столу между недопитыми рюмками и стаканами, врывающійся въ окно свжій воздухъ колеблетъ пламя свчей въ канделябрахъ, въ конц стола нсколько гостей мущинъ еще сидятъ, курятъ, пьютъ и разказываютъ другъ другу разные случаи на охот. Мы садимся возл нихъ, служанка ставитъ два чистые прибора и подаетъ намъ остатки пира, которые мы съ алчностью поглощаемъ, но въ то же время лица наши выражаютъ невольное смущеніе людей неожиданно попавшихъ въ компанію уже сильно подогртую виномъ и разными угощеніями. Г. Андріо не покидаетъ насъ ни на минуту, то и дло подливая намъ въ бокалы шампанское.
— Ха, ха, ха! не то смется, не то ржетъ онъ,— надо васъ довести до общей нормы, вамъ слдуетъ начать съ того чмъ вс другіе кончили! У всхъ у нихъ въ голов настоящій фейрверкъ, а въ ногахъ чистая ртуть!… Ничто не въ силахъ такъ быстро возстановлять силы и возбуждать какъ шампанское, а мой редередъ заставитъ плясать даже разбитыхъ параличемъ… Не пройдетъ получаса вы почувствуете желаніе прыгать какъ вонъ та молодежь въ гостиной.
По окончаніи ужина онъ ведетъ насъ къ себ въ комнату, лакей чиститъ вамъ платье и сапоги, и мы пріобртаемъ довольно приличный видъ. Г. Андріо отворяетъ дверь гостиной и представляетъ насъ.
Въ яркой атмосфер съ какимъ-то золотистымъ отливомъ, напоенной тонкимъ благоуханіемъ духовъ, фіалковой пудры, цвтовъ и пунша, нсколько паръ кружатся подъ звуки фортепіано. Наши ослпленные взоры въ вихр вальса сперва не могутъ различить ничего кром мельканья тяжелыхъ и воздушныхъ дамскихъ шлейфовъ и мужскихъ черныхъ фалдъ, затмъ въ этомъ вихр матерій мы понемножку начинаемъ различать молодыя двическія и женскія лица со влагой въ глазахъ и неопредленною улыбкой на устахъ, черные или свтлые локоны вьются по плечамъ, мужскія головы съ усами и бородами еще боле выдляютъ нжный контуръ и живой румянецъ женскихъ лицъ, могучія черныя руки обнимаютъ тонкія воздушныя таліи, пары, точно головы близнецовъ, то приближаются, то уносятся вдаль, то снова появляются, то ихъ видишь въ профиль, то прямо, то въ затылокъ. Видъ веселящейся, пользующейся жизнью молодости, измятые цвты, мерцаніе огней, все это и насъ охватываетъ, опьяняетъ не мене шампанскаго, мы доходимъ до общей нормы.
Вальсъ оконченъ. Предатель Евсевій сообщилъ хозяйк дома что я отличный музыкантъ, и волей-неволей въ благодарность за радушный пріемъ мн приходится ссть за фортепіано. Сначала я играю вс танцы какіе только знаю, затмъ во время перерыва пока танцующіе прохлаждаются пуншемъ я играю мелодіи, сочиненныя мною уже во Вьйэ-Мутье. Этою музыкой я убаюкиваю самого себя. Устремивъ глаза на свжія молодыя лица толпящіяся у оконъ или подъ высокими комнатными растеніями, возбужденный обществомъ въ которое такъ неожиданно попалъ, я похожъ на человка который пьетъ только воду и потому пьянетъ отъ нсколькихъ капель вина, я забываюсь, не вижу ничего окружающаго и начинаю играть какъ будто нахожусь въ глубин пустыннаго лса.
— Ахъ, какое наслажденіе слушать васъ, вздыхаетъ возл меня какой-то женскій голосъ. Я оборачиваюсь: возл фортепіано сидитъ женщина, изъ-за медленно двигающаюся вера я различаю ея лицо.
Ей лтъ тридцать пять, тридцать восемь, она небольшаго роста, нсколько полная, съ матовымъ чуть-чуть золотистымъ цвтомъ лица и съ черными волнистыми волосами, у нея высокій красивый лобъ, на немъ легли уже дв-три морщинки, но тмъ не мене онъ иметъ прелесть осенняго зарумянившагося на солнц плода. Блескъ черныхъ глазъ усиленъ легкою темною окружающею ихъ тнью, тонкія расширяющіяся ноздри вздрагиваютъ, привлекательная улыбка образуетъ ямочки на щекахъ. Я узнаю ее, такъ какъ былъ ей представленъ при вход въ залу, это свояченица гна Андріо, а мужъ ея, Dr. Девареннъ, лчитъ здсь всхъ по сосдству.
— Я обожаю музыку, восторженно продолжаетъ она,— а мн такъ рдко приходится слышать хорошую музыку!.. Вы очаровали меня… Превознося вашу игру, г. Ломбаръ все-таки недостаточно сказалъ о вашемъ музыкальномъ дарованіи.
Съ тхъ поръ какъ я во Вьйэ-Мутье, меня еще не баловали похвалами, и я какъ нектаръ пью сладкія рчи, сопровождаемыя ласкающимъ взглядомъ прелестныхъ темныхъ глазъ. Какъ умю благодарю мою собесдницу, и между нами завязывается длинный разговоръ. Гжа Девареннъ повидимому образованне большинства здшнихъ женщинъ. Она старается выражаться красиво, сама прислушивается къ собственному голосу и позволяетъ понять что она даетъ тонъ всему округу. Юность ея относится къ послднимъ годамъ царствованія Луи-Филиппа,, пріемы у нея нсколько жеманные, настроеніе ума сентиментальное, литературные вкусы принадлежатъ именно къ этой эпох. Она охотно вспоминаетъ стихи Ламартина, но питаетъ слабость къ произведеніямъ Мюссе, признаваясь въ этомъ, она краснетъ и потупляетъ глаза. Въ ея довольно пріятномъ разговор есть смсь провинціальной неприступности съ довольно дерзкимъ кокетствомъ… Она любитъ романы гд нравственность торжествуетъ, но лишь посл того какъ герои минуютъ ужасныя, прикрытыя цвтами пропасти.
Я всталъ съ табурета и слъ возл нея, меня замнила молодая піанистка, которая изо всхъ силъ барабанитъ какую-то кадриль.
— Здсь просто задыхаешься, говоритъ мн гжа Девареннъ,— а эта безтолковая стукотня по клавишамъ утомляетъ мн слухъ. Дайте мн вашу руку и пойдемте подышать свжимъ воздухомъ.
Мы проходимъ позади танцующихъ и выходимъ на террасу обсаженную липами. Легкій втерокъ шелеститъ листьями, луна скользитъ по небу въ мелкихъ и легкихъ облачкахъ. Съ поля, гд журчитъ Сантножъ, къ намъ доносится запахъ свжаго сна. Я чувствую на своей рук обнаженную руку хорошенькой женщины, мн кажется что я теперь на сто миль отъ своей конторы и трактирчика гжи Питуазе, о своемъ вульгарномъ увлеченіи и глупомъ приключеніи съ вткой сирени я теперь вспоминаю съ мучительнымъ чувствомъ стыда. Тщеславіе мое польщено, свтскость пробуждена, и мн невольно хочется вознаградить себя за восемь мсяцевъ своего затворничества. Благоухающая теплая лтняя ночь длаетъ гжу Девареннъ боле откровенною, а мн придаетъ смлости. Мы вмст восхищаемся таинственною прелестью лса вдали, который то обливается голубоватымъ свтомъ луны, то погружается въ мягкій сумракъ лтней ночи. Природа всегда искушаетъ людей, восхищаясь ея прелестями мы сами начинаемъ чувствовать какое-то опасное умиленіе, къ тому же глаза ночью имютъ какую-то особенную прелесть, а влажные глаза гжи Девареннъ въ этой полутьм кажутся мн еще прекрасне, и мы вдвоемъ одни бродимъ вдоль террасы предъ домомъ Ла-Маржель… Въ открытыя освщенныя окна намъ видно какъ танцуютъ въ гостиной кадриль, а въ столовой мы различаемъ у стола мущинъ за кружкой пива, и между ними видимъ стараго Dr. Деваренна, который выкуриваетъ уже пятую трубку и начинаетъ собесдникамъ десятый разказъ о своихъ охотничьихъ похожденіяхъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ гостиной Евсевій Ломбаръ подобно мн опьяненъ шумомъ бала и музыкой. Онъ танцуетъ съ молодою двушкой которой едва ли минуло восемнадцать лтъ, на ней блое тюлевое платье, скромно закрывающее весь ея стройный станъ до самой шеи. Цвтъ лица ея напоминаетъ лилію, маленькій прелестно очерченный ротикъ выражаетъ чистоту ея души, а большіе невинные глаза какъ будто дремлютъ въ тни длинныхъ рсницъ, словно прозрачная ключевая вода въ тни высокихъ травъ. Евсевій плохой танцоръ, но за то онъ уметъ очень краснорчиво говорить. Онъ это знаетъ и охотно чаруетъ своего слушателя, особенно если слушатель этотъ съ прелестью новизны соединяетъ въ себ и прелесть души удивленной и простосердечной. Евсевія надобно видть въ такія минуты, это совсмъ другой человкъ: глаза его сіяютъ, въ голос его слышится ласка, рчь его блеститъ метафорами, красивыми сравненіями, онъ любезенъ и увлекателенъ.
Разговоръ идетъ о растеніяхъ. Евсевій въ этомъ отношеніи очень силенъ и пользуется всми своими преимуществами. Молодая двушка, познанія которой въ ботаник никогда не выходили за предлы Языка цвтовъ, простодушно передаетъ ему все что она почерпнула изъ этой книжечки.
— Резеда — эмблема кротости, барвинокъ означаетъ постоянство, гвоздика — взаимную любовь…
— А блозоръ?
— Я не знаю этого цвтка.
— Неужели? разв вы никогда не видали этого прелестнаго цвтка который здсь встрчается всюду гд только есть ручьи и луга? Это высокій, стройный, блый цвтокъ съ, розовымъ оттнкомъ, въ род того нжнаго румянца который въ данную минуту разливается по вашему лицу.
Молодая двушка дйствительно краснетъ, смущается и искоса изъ-подъ опущенныхъ рсницъ смотритъ на своего собесдника.
— Это-то и есть блозоръ? Я очень бы желала видть эта цвты.
— Я вамъ принесу блозоровъ… вы позволите?
— Разумется…
— Вы кажется живете въ Рувр?
— Да, вашъ домъ въ самомъ начал деревни. Его видно съ дороги, надъ оршникомъ, что въ огород. Вокругъ оконъ вьются ползучія розы, а подъ моимъ окномъ ихъ всего больше…
Разговоръ этотъ самъ по себ немногимъ отличается отъ обыкновенныхъ пошлыхъ разговоровъ которые ведутся за кадрилью, но что придаетъ ему значеніе такъ это ласкающіе переливы голоса Евсевія, румянецъ разливающійся по лицу молодой двушки, ея поминутныя изумленія и наивно милый способъ давать свой адресъ. Еслибы на минуту перемнить роли, такъ и слышались бы слова Германна, обращенныя къ Дороте: ‘Домикъ, который ты видишь вонъ тамъ, нашъ домикъ, а вонъ то окно подъ самой крышей — мое окно и можетъ-быть оно когда-нибудь будетъ и твоимъ окномъ…’
Въ то время какъ въ гостиной, при яркомъ свт лампъ ведется этотъ разговоръ на нмецкій ладъ, мы съ гжей Девареннъ продолжаемъ разгуливать, и бесдовать высокимъ слогомъ при нжномъ свт луны. Намъ надоло ходить взадъ и впередъ предъ домомъ наподобіе часовыхъ, мы повернули къ одному изъ флигелей и очутились въ огород и вмст съ тмъ фруктовомъ саду. При мирномъ свт луны на грядахъ стоятъ покрытые росой кочни капусты, растутъ колючіе съ пушистыми листьями артишоки, фруктовые деревья черными массами выдляются на свтломъ фон неба. Проходя подъ вишневымъ кустомъ гжа Девареннъ поднимается на ципочки и протягиваетъ руку кверху чтобы сорвать нсколько ягодъ. Вдругъ она теряетъ равновсіе, я спшу ее поддержать, и какимъ-то чудомъ она въ моихъ объятіяхъ. Дама моя молчитъ и неособенно торопится высвободиться. Честное слово, искушеніе слишкомъ велико, дьяволъ толкаетъ меня, и я невольно касаюсь губами блоснжнаго затылка, который какъ разъ находится у моего лица. Она вскрикиваетъ, вырывается и бжитъ, но скоро устаетъ и я догоняю ее въ конц дикой аллеи.
— Это гадко, очень, гадко! съ видомъ разсерженной двочки шепчетъ она.
— Простите, говорю я,— это предательское сіяніе луны опьянило меня, я потерялъ голову.
— Оставьте меня сударь! Если вы потеряли голову, то я потеряю къ вамъ всякое довріе…. Идемте въ комнаты.
— Оправьтесь по крайней мр отъ волненія, и позвольте предложить вамъ руку…. Клянусь вамъ, я страшно смущенъ…. Я буду въ полномъ отчаяніи, если вы разстанетесь со мной подъ такимъ дурнымъ впечатлніемъ.
— Вы сегодня же вечеромъ удаляетесь отсюда? спрашиваетъ она, нервнымъ движеніемъ руки оправляя платье.
— Нтъ, завтра утромъ…. Не карайте меня слишкомъ строго, обращаясь со мною какъ съ неблаговоспитаннымъ школьникомъ.
— Вы стоите такого обращенія…. Я согласна принять вашу руку, потому что не сумю одна идти въ потьмахъ, но только съ тмъ условіемъ что мы сію же минуту вернемся въ домъ.
Такимъ образомъ она снова снисходительно опирается на мою руку.
— Ото всего сердца благодарю васъ за дарованное мн прощеніе….
— О я еще не вполн васъ простила. Я подожду пока не увижу съ вашей стороны доказательствъ искренняго раскаянія.
— Я не успю доказать вамъ какъ искренно и глубоко я раскаялся, такъ какъ завтра же утромъ я удаляюсь отсюда.
— Рувръ недалеко отъ Вьйэ-Мутье…. Надюсь что вы явитесь туда за полнымъ прощеніемъ какъ только вполн раскаетесь въ своемъ преступленіи.
Мы заворачиваемъ къ дому. Въ эту минуту бьютъ церковные часы, и серебристый звукъ ихъ ясно раздается въ ночной тиши.
— Полночь! говоритъ гжа Девареннъ, подходя къ окнамъ гостиной.— Уже боле получаса какъ мы съ вами гуляемъ. На вашей совсти будетъ то что я забыла свои обязанности, такъ какъ мн слдовало смотрть за дочерью.
— А дочь ваша здсь?
— Да, разв вы не знакомы съ ней? Смотрите, вонъ она танцуетъ съ вашимъ другомъ.
И въ то время какъ мы входимъ въ дверь, она указываетъ мн на молодую двушку въ бломъ плать которая полькируетъ съ Евсевіемъ.
Не знаю почему, но открытіе это бросаетъ меня въ холодъ. Я считалъ свою даму моложе, и при вид ея взрослой дочери танцующей съ Евсевіемъ я испытываю укоры совсти, которыхъ ране не чувствовалъ.
Балъ приближается къ концу. Танцуютъ la Boulang&egrave,re, этотъ веселый и суетливый танецъ, которымъ обыкновенно заканчиваются провинціальныя вечеринки. Стремящіеся на покой отцы появляются въ дверяхъ, а маменьки разлучаютъ своихъ дочекъ съ кавалерами, пьютъ послдній стаканъ пуншу, и затмъ вс начинаютъ расходиться по приготовленнымъ для нихъ комнатамъ. Почти вс гости ночуютъ въ Ла-Маржел. На лстниц еще слышится нкоторое время смшанный говоръ и смхъ, съ шумомъ отворяются и захлопываются двери, затмъ понемногу все въ дом затихаетъ. Такъ какъ вс комнаты уже заняты, г. Андріо приказалъ приготовить намъ постели на чердак. Хозяинъ самъ провожаетъ насъ въ нашу импровизованную спальню, извиняется за бдность вашего ночлега, поетъ намъ припвъ псни Беранже и наконецъ при свт фонаря оставляетъ насъ однихъ. Надъ нашими головами скрещиваются толстыя стропила и балки, свтъ фонаря причудливо по нимъ играетъ. Въ полумрак мы различаемъ высокіе шкафы, мшки съ овсомъ и хлбомъ и множество всякой старой мебели.
— Товарищъ, говорю я Евсевію, который раздвается насвистывая какой-то вальсъ,— мн кажется что сегодня вы немножко позабыли о суровыхъ наставленіяхъ вашего брата-священника…. Вы что-то очень часто танцовали съ одною и тою же молодою двицей.
— Это племянница хозяина. Не правда ли какая хорошенькая? Ужасно люблю этихъ простушекъ школьницъ. Въ нихъ прелесть нераспустившагося бутона: лепестки закрыты, едва окрашенныя тычинки въ нихъ дремлютъ и ничего еще не знаютъ объ ожидающей ихъ судьб.
— Да счастливъ будетъ тотъ мужъ который увидитъ какъ солнце раскроетъ эти лепестки!.
— Счастливъ, разумется! покачивая головой вздыхаетъ Евсевій,— а затмъ?… Я всегда завидую каждой свадьб и въ то же время самъ боюсь брака.
— Вотъ ужь никакъ бы не подумалъ этого видя какъ вы увивались за этою блою какъ ландышъ двушкой.
— Ахъ, другъ мой, вы еще меня плохо знаете, я весь сотканъ изъ противорчій… Но признаюсь однако что сегодня я немножко увлекся.
— То-то, другъ мой, я надюсь что въ качеств шафера мн современемъ придется сопровождать васъ въ Руврскую церковь…
— Вамъ больше огня не нужно? рзко перебиваетъ меня Евсевій, онъ завертывается въ одяло и тушитъ въ фонар свчку,— покойной ночи!
Мн остается только слдовать его примру. Потонувъ въ своей перин, я начинаю засыпать, вспоминая о пухлыхъ ручкахъ гжи Девареннъ, смотря на мерцающія звзды въ окн подъ самою крышей и вдыхая въ себя запахъ свжей соломы и сна.

IX.

Мы приглашены на цлый день къ г. Деваренну. Докторъ, безо всякаго сомннія по наущенію своей супруги, лично пригласилъ насъ къ себ. Это маленькій, уже начинающій сдть, но весьма дятельный и подвижной человчекъ несмотря на свои пятьдесятъ лтъ, представляетъ типъ деревенскаго врача. Круглый годъ въ своемъ грязненькомъ кабріолет онъ разъзжаетъ по дорогамъ, горамъ и оврагамъ, съ утра до вечера куритъ и держитъ себя совсмъ по-деревенски, что особенно бросается въ глаза своею противоположностью съ изысканнымъ вкусомъ и изящными туалетами гжи Девареннъ. У него очень кругленькое состояньице, заключающееся въ земляхъ, но супруга тратитъ весьма много, полагаютъ что Mlle Генріетта, его единственная дочка, получитъ вовсе не такое большое приданое, какъ это можно думать при вид обширныхъ владній папаши и строя жизни въ Л’Аббасіал.
Въ назначенный день мы съ Евсевіемъ отправляемся въ Рувръ. Еще съ дороги видны на другомъ берегу Прели аспидныя крыши и идущіе скатомъ къ рк сады Л’Аббасіаля. Мы издали можемъ проврить описаніе мстности сдланное молодою двушкой, вотъ оршники, а выше среди цлой массы роскошныхъ клумбъ виденъ и домъ, и вся его передняя стна увита ползучими розами. Платановая аллея ведетъ насъ ко двору дома. Какъ на это и указываетъ самое названіе, домъ этотъ нкогда составлялъ часть Руврскаго аббатства и главный его фасадъ со стрльчатыми окнами и дверьми со сводами иметъ строгій внушительный видъ, напоминающій о его первоначальномъ назначеніи. Насъ проводятъ въ гостиную, и мы застаемъ тамъ гжу Девареннъ съ дочерью, въ разговор съ гостемъ повидимому однихъ съ нами лтъ. Хозяйка дома протягиваетъ намъ руку, въ своемъ легкомъ и свтломъ плать она кажется ровестницей своей дочери. Mlle Генріетта слегка краснетъ. Затліъ насъ знакомятъ съ гостемъ.
— Евсевій Домбаръ, Филиппъ Делормъ.
— Фредерихъ Ла-Шапелль, адвокатъ изъ Лангра.
Г. Ла-Шапелль, высокій молодой человкъ съ прекрасно расчесанною блокурою бородой, съ голубыми глазами, въ pince-nez, держится безукоризненно. У него много апломба, говоритъ онъ рзкимъ докторальнымъ тономъ, самоувренность его даже раздражаетъ. Онъ повидимому очень ухаживаетъ за Mlle Генріеттой. Въ то время какъ насъ ведутъ въ садъ, я шепчу Евсевію: ‘Берегитесь, господинъ этотъ что-то похожъ на жениха’, на что товарищъ мой отвчаетъ мн только пожиманіемъ плечъ.
Въ продолженіе всей прогулки г. Ла-Шапелль держитъ себя съ нами свысока, если кто-нибудь изъ насъ осмливается ему противорчить, онъ бросаетъ на него взоръ черезъ pince-nez съ видомъ крайняго изумленія что какой-то маленькій чиновнишка сметъ не соглашаться съ его мнніемъ. За обдомъ онъ старается пустить намъ пыль въ глаза высокопарными адвокатскими фразами. Онъ важнымъ тономъ излагаетъ общеизвстныя истины, ссылается на Бастіа и Милля, а когда Евсевій храбро заявляетъ что онъ предпочитаетъ двадцать строкъ изъ сочиненій какого-нибудь хорошаго поэта цлымъ томамъ политической экономіи, молодой доктринеръ пытается смутить его доказывая что слдуетъ идти за вкомъ и что теперь вовсе не время предаваться безполезному пустословію.
— Поэзія, говоритъ онъ,— забава первобытныхъ народовъ въ эпоху дтства ихъ, но теперь общество достигло уже зрлаго возраста, оно интересуется вопросами научными, въ наше время искусство, если желаетъ быть терпимо, должно быть утилитарнымъ.
— А я утверждаю, восклицаетъ Евсевій,— что во вс времена и прежде всего оно должно трогать и очаровывать, если артистъ, вмсто того чтобы тронуть меня, захочетъ что-либо доказать мн, онъ мн наскучитъ, я возьму шляпу и уйду.
Адвокатъ пытается восторжествовать надъ своимъ соперникомъ, пробуетъ затопить его приливомъ, впрочемъ, весьма жидкаго краснорчія, но борьба съ моимъ другомъ оказывается ему не по силамъ. Евсевій затронутъ за живое, онъ поклялся разрушить обаяніе подъ которымъ находятся обитатели Л’Аббасіаля относительно Лаигрскаго краснобая и, примняя свою теорію къ практик, дйствительно является какимъ-то чародемъ. Онъ забавенъ, поэтиченъ, насмшливъ, остроуменъ и т. д. Какъ Протей, онъ обладаетъ способностью придавать своему уму всевозможныя формы, съ удивительною гибкостью подлаживается онъ подъ темпераментъ каждаго человка. Онъ какъ кошка выпускаетъ когти на г. Ла-Шапелля, съ гжей Девареннъ романтически сентименталенъ, съ Mlle Генріеттой простодушенъ и нженъ, съ докторомъ веселъ и добродушенъ. Словомъ, онъ ослпляетъ насъ всхъ и длается героемъ дня.
— Кстати, г. Ломбаръ, говоритъ Mlle Генріетта, поднявъ на него свои красивые глаза съ длинными рсницами,— а что же общанные мн блозоры?
— Они къ вашимъ услугамъ.
— Да гд же они?
— Внизу, въ долин, съ поражающею меня дерзостью отвчаетъ Евсевій.— Я видлъ ихъ проходя по дугу, во не хотлъ ихъ рвать чтобы затмъ вечеромъ подвести вамъ букетъ свжихъ только что сорванныхъ цвтовъ.
— Пойдемте за ними, ты позволяешь, мама?
— Право, жеманится гжа Девареннъ,— я не знаю будетъ ли это вполн прилично.
— Если вы прикажете, то я пойду съ Mlle Генріеттой! спшитъ воскликнуть г. Ла-Шапелль.
— Если такъ, то пожалуй! Идите скоре, она повидимому вовсе не намрена васъ дожидаться!
Въ самомъ дл Генріетта уже бжитъ, а Евсевій бросается вслдъ за ней. За ними, на нкоторомъ разстояніи, по извилистой дорожк спшитъ г. Ла-Шапелль. На одномъ изъ поворотовъ молодая двушка останавливается передохнуть, она выглядываетъ изъ-за куста жимолости, видитъ вдали адвоката и поспшно скрывается въ густой зелени, Евсевій длаетъ то же самое.
— Пропустимте г. Ла-Шалелля впередъ… что за несносный человкъ! шепчетъ она.
— Прелестный малый! предательски замчаетъ Евсевій,— жаль только что онъ такъ скученъ.
Затмъ они снова пускаются въ путь, минуту спустя въ тишин сумерекъ раздается громкій голосъ адвоката:— гопъ, гопъ! гд вы? подождите меня!
— Хорошо бы сбить его съ дороги! предлагаетъ Генріетта.
— Но какъ же?
— Я ужь знаю какъ это устроить. Прежде всего сойдемте съ дорожки и побжимте въ кусты.
Евсевій послушно слдуетъ за ней, они прямикомъ спускаются съ холма и по крайней мр на пять минутъ опережаютъ своего несноснаго преслдователя. Они теперь находятся на узкой гряд, усаженной яблонями, уже замтно темнетъ.
— Подвигайтесь впередъ осторожне, говоритъ Генріетта,— тутъ канава полная воды.
Дйствительно въ полутьм трудно разсмотрть канаву и отличить воду отъ зелени.
— Дайте мн руку, шепотомъ продолжаетъ Генріетта.— Вы умете прыгать?
— Еще бы!
— Ну! разъ, два, три!
И они уже на другой сторон канавы.
— Отлично! говоритъ она.— Стойте. Сюда! кричитъ она приложивъ об руки рупоромъ ко рту.
— Гд вы? спрашиваетъ адвокатъ, успвшій добжать до конца аллейки.
— Сюда, сюда! кричитъ ему звонкій и нсколько насмшливый голосъ, потомъ она тише прибавляетъ:— мамаша не можетъ сказать что мы не хотли съ нимъ идти… А теперь, бжимте!
Затмъ слышны спшные шаги, что-то тяжелое падаетъ въ воду, раздается досадливое восклицаніе.
— Это онъ! шепчетъ Генріетта,— онъ врно не разсмотрлъ канавы… Ну, наконецъ-то мы отъ него избавились! О, не безпокойтесь, говоритъ она, замчая смущеніе Евсевія,— воды тамъ не больше какъ по колно, онъ отдлается только ножною ванной.
Евсевій невольно изумляется что молодая двушка съ такимъ невиннымъ взглядомъ способна на такія предательскія продлки, но Генріетта въ полутьм обворожительна, красота ея служитъ смягчающимъ обстоятельствомъ, вина ей прощается. А вотъ они и на лугу, гд блозоры на мягкой влажной мурав распускаютъ свои блоснжные бутоны. Они рвутъ ихъ вмст и длаютъ большой букетъ. Генріетта снимаетъ съ шеи бархотку и подаетъ ее Евсевію чтобы связать ею собранный букетъ. ‘Это слишкомъ много чести блозорамъ чтобы жертвовать имъ такою бархоткой’. Онъ предпочитаетъ связать букетъ травой, а бархотку взять себ на память о сегодняшнемъ чудесномъ вечер. Молодая двушка со смущеннымъ видомъ хочетъ взять у него обратно свою бархотку, но онъ благоговйно прячетъ ее у себя на груди и клянется что никогда ни разстанется съ нею. Евсевій очень нравится Генріетт, болтая другъ съ другомъ разный прелестный вздоръ (что служитъ всегда прелюдіей любви), они направляются снова въ садъ покрытыми вечернею росой лугами.
А во время ихъ прогулки мы съ гжей Девареннъ бесдуемъ сидя на веранд у подъзда. Докторъ отправился на деревню навстить какого-то больнаго, и такимъ образомъ мы сидимъ одни, наблюдая какъ на темнющемъ небесномъ свод загораются одна за другою блестящія звзды. Разговоръ нашъ принялъ лирическое направленіе, гжа Девареннъ въ дух Ламартина разказываетъ мн о своихъ грезахъ и мечтахъ когда она была молодою двушкой и о своихъ разочарованіяхъ когда сдлалась молодою женщиной. Шестнадцати лтъ она вышла замужъ за человка гораздо старше себя и страшно скучала въ деревн, куда ее увезъ мужъ, онъ былъ въ постоянныхъ разъздахъ, а она въ постоянномъ одиночеств. Она пролила здсь много слезъ, и даже теперь, когда наступаетъ полное поэзіи время, когда начинаютъ на неб загораться звзды, ею надолго овладваетъ самое печальное настроеніе духа. Всю нжность своего сердца, которую она такъ долго была принуждена таить про себя, она теперь сосредоточила на своей дочери. Она желаетъ чтобъ ея сокровище было счастливе ея самой, чтобы бракъ не принесъ ей разочарованій, которыя она испытала сама. Она не станетъ Генріетту торопить замужествомъ. Нтъ, ни за что въ мір! Она предоставитъ ей полную свободу выбора когда ей представятся партіи.
— Мн кажется что ей уже представляется партія, говорю я.
— Вы говорите о г. Ла-Шапелль? Да, это прекрасный молодой человкъ, но я не стану уговаривать Генріетту выходить за него, если она полюбитъ кого-нибудь другаго, вся моя симпатія тотчасъ же перейдетъ на него.
А ‘этотъ другой’ въ это время выходитъ изъ густой тни деревъ любезничая съ Mlle Генріеттой. Я слышу звуки его вкрадчиваго голоса и серебристый смхъ его молоденькой спутницы.
— А вотъ и наша молодежь, вздыхаетъ гжа Девареннъ.— Посмотрите какъ они счастливы своею прогулкой!.. Что за чудесная вещь молодость!
— Мама, подбгая восклицаетъ Генріетта,— взгляни какихъ прелестныхъ цвтовъ нарвалъ мн г. Ломбаръ.
— А что же вы сдлали съ г. Ла-Шапелль?
— Я не знаю что съ нимъ, лицемрно отвтила Генріетта,— мы его не видали…
— Г. Ла-Шапелль? прерываетъ ее появившійся на порог докторъ,— я только что его встртилъ… Онъ упалъ въ канаву и, боясь схватить насморкъ, легъ въ постель…

X.

Евсевій нсколько разъ былъ безъ меня въ Л’Аббасіал. Весьма сильно охлажденный своею ножною ванной и обиженный предпочтеніемъ оказываемымъ его сопернику, г. Ла-Шапелль ршился ретироваться, такимъ образомъ другой вполн овладлъ полемъ сраженія. Хотя до сихъ поръ онъ не длалъ офиціальнаго предложенія, тмъ не мене вс въ дом смотрятъ на него какъ на жениха Mlle Генріетты. Это мнніе и самого Dr. Деваренна. Постивъ меня во Вьйэ-Мутье, добрякъ этотъ безъ устали твердитъ мн о достоинствахъ моего друга и о всеобщей къ нему любви въ Л’Аббасіал.
— Я ни во что не вмшиваюсь, говоритъ кроткій докторъ,— я предоставляю молодымъ людямъ полную свободу видаться другъ съ другомъ подъ покровительствомъ моей жены, которая конечно суметъ устроить все какъ нельзя лучше… Но я увряю васъ что онъ уже сильно попался, во всемъ дом только и слышно что воркованье влюбленныхъ, имъ вс увлечены, даже служанки… Да что же такое! это законъ природы…
Вотъ въ какомъ положеніи находятся дла, какъ вдругъ однажды вечеромъ совершенно неожиданно является ко мн Евсевій.
— Каково, бдняга-то Малафоссъ! говоритъ онъ.— Предчувствіе меня не обмануло… Съ этими вчными сомнніями и страхами маніяка да еще съ ипохондріей онъ долженъ былъ кончить такъ или сойти съ ума.
— Да что же съ нимъ случилось?
— Какъ! разв вы не знаете?.. Несчастный лишилъ себя жизни!
— Малафоссъ?
— Да. Онъ наканун получилъ молніеносное посланіе отъ начальства… Не знаю за какое-то тамъ промедленіе ему былъ сдланъ выговоръ… Онъ удалился къ себ въ комнату, на другой день служанка, удивляясь что онъ долго не выходитъ, пошла къ нему, дверь оказалась запертою, она приставила лстницу, добралась до окна и заглянула туда… Она чуть не упала навзничь при вид Малафосса повсившагося на перекладин… Когда слесарь отперъ дверь, тло уже совсмъ похолодло, а веревка такъ и врзалась въ шею… Это ужасно!.. Но вотъ что самое худшее: самоубійство законнымъ порядкомъ констатировано, и священникъ не позволяетъ внести тло въ церковь… отказывается хоронить его… Завтра безъ отпванія хоронятъ нашего бднаго товарища… Если желаете, пойдемте вмст проводить его прахъ до могилы.
На утро мы вмст отправляемся въ Валь-Брюанъ. Льетъ дождь, небо покрыто тяжелыми срыми тучами, он низко висятъ надъ землей и на горизонт точно спускаются на сжатыя нивы и мокрые лса. Дорогу разгрязнило, въ бловатыхъ колеяхъ съ легкимъ журчаніемъ бжитъ вода. Подъзжая къ деревн, мы встрчаемъ съ разныхъ сторонъ поселянъ, которые также идутъ по топкимъ тропинкамъ на печальныя похороны нашего несчастнаго товарища.
Въ воротахъ сада, гд мы застали бднаго Малафосса на вишневомъ дерев, теперь стоитъ на двухъ скамьяхъ гробъ, лишенный всхъ погребальныхъ украшеній,— простой дубовый гробъ покрытъ блымъ лоскутомъ, а сверхъ него старушка-экономка благоговйно положила свжей зелени и розмарину. Вскор посл нашего прибытія печальное шествіе подъ грозными срыми тучами двинулось на кладбище.
Несмотря на свои странности, Малафоссъ былъ любимъ въ своемъ околотк, за его погребеніи народу много, но все одни мущины. Полевой сторожъ идетъ предъ гробомъ, а гробъ несутъ на рукахъ. Ни одна женщина не осмлилась идти противъ церковныхъ правилъ, но въ пустынной улиц ведущей ко кладбищу за полуотдернутыми занавсками виднются тамъ-и-сямъ любопытныя женскія лица, которыя въ какомъ-то ужас осняютъ себя при вид шествія крестнымъ знаменіемъ. Подъ тяжестью гроба носильщики шлепаютъ по жидкой грязи, они старательно подвернули себ штаны, и ихъ тяжелые подбитые гвоздями сапоги какъ-то тяжело ступаютъ въ тактъ шествію. Собака Малафосса, испанская болонка, также присоединилась къ печальной процессіи и все старается идти поближе къ гробу. Полевой сторожъ время отъ времени пытается отогнать ее своею саблей, но упрямое животное снова возвращается къ гробу и съ поджатымъ хвостомъ и опущенными ушами тревожво нюхаетъ воздухъ…
Въ поросшемъ крапивой углу кладбища вырыта могила. Усталые носильщики спускаютъ гробъ, затмъ деревенскій политиканъ, не желающій упустить случая высказать свои убжденія, развертываетъ какую-то бумагу и положивъ руку на сердце произноситъ рчь о деклараціи правъ человка, о верховномъ существ, которое проникаетъ въ тайники души человческой. Евсевій хмуритъ брови, поселяне, вытаращивъ глаза и раскрывъ ротъ, слушаютъ высокопарныя фразы, ничего въ нихъ не понимая. Наконецъ ораторъ смолкаетъ, и гробъ скользитъ въ могилу, на него сыплется съ шумомъ щебень. Тогда четверо крестьянъ, какъ будто инстинктивно понимая что похоронамъ этимъ не достаетъ торжественности и что слдуетъ таинство смерти оттнить чмъ-нибудь необычнымъ, подходятъ одинъ за другимъ къ могил и длаютъ по выстрлу изъ своихъ охотничьихъ ружей, а бдная болонка воетъ подъ елями кладбища…
Мы съ Евсевіемъ уныло удаляемся. Мы до такой степени проникнуты гнетущею грустью, что чувствуемъ себя не въ силахъ завтракать тамъ гд всего два мсяца тому назадъ мы весело закусывали вмст съ тмъ кого теперь уже нтъ въ живыхъ. Мы направляемся въ Рошталлье и только часа два спустя садимся въ трактирчик за столъ предъ дымящеюся миской супа.
Плохонькое мстное винцо преодолваетъ мрачныя впечатлнія утра. Когда мы снова пускаемся въ путь, въ насъ остается только легкая тнь грусти, и къ своему удивленію мы незамтно начинаемъ даже напвать.
— Какъ все легко забывается! восклицаетъ Евсевій,— и какое ничтожное мсто занимаетъ умершій холостякъ въ памяти пережившихъ его людей! Прошло всего какихъ-нибудь три часа съ тхъ поръ какъ Малафоссъ въ земл, а мы уже начинаемъ пть. Валь-Брюанскіе поселяне снова вернулись къ своимъ занятіямъ, старая экономка уже наврное ищетъ себ другаго мста, въ данную минуту можетъ-быть одна лишь болонка тоскуетъ по своемъ хозяин въ какомъ-нибудь уголк кладбища… Существованіе холостяка оставляетъ въ жизни такой же легкій слдъ какъ и нога пшехода на зеленой мурав: вечеромъ стебли нагнутся, утренняя роса ихъ подниметъ, а завтра уже ничего и незамтно… Горе одинокимъ!
— Сейчасъ слышно что говоритъ человкъ для котораго вспыхнула заря любви… Скажите, когда же сватьба?
— Ну, другъ мой, вы задаете мн вопросъ гораздо боле трудный чмъ вы думаете. Бываютъ минуты когда я щупаю себ пульсъ и готовъ сказать что ‘никогда’.
— Вотъ те на! Дло, кажется, приняло уже такой оборотъ что отступать вамъ неудобно… Разв вы уже перестали находить Mlle Генріетту хорошенькою или можетъ-быть вамъ приданое кажется тощимъ?
— Я не сребролюбивъ, а молодая двушка очаровательна… Можетъ-быть она для меня даже слишкомъ очаровательна, и я боюсь что во мн слишкомъ мало данныхъ чтобы составить ея счастіе.
— Вы слишкомъ скромны.
— Нтъ, я только искрененъ… По временамъ любовь меня страшитъ… Я стою предъ нею какъ начинающій сомнваться въ своемъ кумир язычникъ, который тихо шепчетъ: ‘что ты — богъ или кусокъ дерева?’
Мы остановились посреди большой четырехъугольной поляны, окаймленной высокими деревьями, поляны голой, каменистой, казавшейся еще печальне отъ свинцоваго неба и карканья воронъ.
— Да! восклицаетъ Евсевій съ бшенствомъ ударяя своею палкой по кусту можжевельника,— я спрашиваю себя, созданъ ли я для любви, по крайней мр для любви, какъ вс ее понимаютъ!.. для плотской любви съ ея постоянными возбужденіями, съ ея пошлою развязкой, съ будничною суетой, съ вчными требованіями женскаго тщеславія и женской чувственности… Ахъ, еслибы дло шло только о томъ чтобы разомъ излить всю свою нжность и всю свою страсть, какъ игрокъ въ одну ночь спускаетъ все свое состояніе, у меня хватило бы ршительности и силы попытать счастія, но любить разумно и каждый день понемножку, какъ мелочной человчишка методически тратитъ свой доходъ, нтъ, этого я не могу, не чувствую ни малйшаго призванія къ такому занятію, а бракъ, мой милый, въ конц концовъ и есть это самое занятіе.
— Но зачмъ же въ такомъ случа вы ухаживаете за Mlle Генріеттой?
— Ахъ, мой другъ, вотъ въ этомъ-то отношеніи я и считаю себя ужаснйшимъ негодяемъ… Въ ней есть обаяніе двственной чистоты, которое меня чаруетъ, когда я съ нею, мн чудится что я вдыхаю благоуханіе нжныхъ цвтовъ, которое одновременно и раздражаетъ и успокоиваетъ меня…
— Любезный другъ, порядочныя двушки тмъ и отличаются что ихъ не подобаетъ срывать какъ цвты, чтобы насладиться благоуханіемъ, а потомъ бросить какъ ненужный увядшій букетъ… Я считаю васъ слишкомъ благороднымъ человкомъ чтобы подавать Девареннамъ надежды, которыхъ вы не думаете осуществлять… Надобно на что-нибудь ршиться.
— Вамъ легко говорить, вы умете хотть!… Я же несчастное существо, раздираемое на дв части двумя противоположными вліяніями моего двойственнаго воспитанія. Когда въ Л’Аббасіал я нахожусь съ глазу на глазъ съ Генріеттой, я чувствую что приливъ идеальной нжности уноситъ меня это всего земнаго,— то вліяніе сестры безраздльно владетъ мною, но какъ только я возвращаюсь въ свое ла-фейское уединеніе, духъ моего брата-священника овладваетъ всмъ моимъ существомъ и говоритъ мн: ‘Берегись, ты не созданъ для плотской любви и будешь самымъ плохимъ мужемъ!…’
Лсъ которымъ мы идемъ внезапно кончается. Мы достигли вершины холма спускающагося въ долину Прели. У насъ подъ ногами маленькая рчка какъ змя извивается въ зелени луговъ. Облака мало-по-малу начинаютъ разступаться. Въ широкій просвтъ солнце бросаетъ яркій золотистый лучъ на противоположный холмъ на склон коего дымятся трубы домиковъ Рувра. Розовый свтъ заходящаго солнца багрянымъ покровомъ охватываетъ густые сады и покрытый цвтами фасадъ Аббасіаля… Поэзія этого ландшафта охватываетъ Евсевія и снова погружаетъ его въ думы исполненныя колебаній.
— Вотъ ея домъ, вздыхаетъ онъ,— можетъ-быть въ эту минуту она прогуливается по каштановой алле, смотритъ на дорогу и спрашиваетъ себя: не увидитъ ли она меня у изгиба рки…
— Что намъ длать? говорю я,— будемъ ли мы продолжать нашъ путь во Вьйэ-Мутье, или пойдемъ просить гостепріимства у Dr. Деваренна?
— Идемъ въ Л’Аббасіаль, спускаясь съ холма отвчаетъ Евсевій,— кто знаетъ, можетъ-быть сегодня же вечеромъ умъ мой будетъ просвтленъ? Я не прощу себ если не сдлаю послдней попытки. Не позже какъ завтра, клянусь вамъ, я во всякомъ случа остановлюсь на какомъ-нибудь ршеніи.

XI.

Съ матерями выдающими замужъ своихъ дочерей происходятъ удивительныя превращенія. Повидимому чувствуя себя освобожденными отъ бремени своихъ материнскихъ заботъ, он вдругъ молодютъ какъ каштановыя деревья которыя знойнымъ лтомъ теряютъ свои листья и затмъ снова распускаются въ послдніе ясные осенніе дни. Съ тхъ поръ какъ гжа Девареннъ почти уврена въ томъ что скоро пристроитъ свою дочку, она являетъ собою одно изъ чудесъ такого обновленія. Она порхаетъ и щебечетъ какъ птичка, жеманится и кокетничаетъ какъ молодая вдовушка, одвается въ свтлыя и яркія платья, которыя даютъ ей видъ старшей эманципированной сестры, а не матери Генріетты. Впрочемъ, несмотря на это легкомысленное настроеніе, она тмъ не мене находитъ что мой другъ Евсевій черезчуръ медлитъ окончательнымъ объясненіемъ и офиціальнымъ предложеніемъ. Сегодня вечеромъ она повидимому ршила во что бы то ни стало вызвать его на окончательное объясненіе, ибо съ самаго десерта она хлопочетъ о томъ чтобъ остаться съ нимъ глазъ на глазъ на веранд. Mlle Генріетта скрывается подъ предлогомъ какихъ-то хозяйственныхъ распоряженій, Dr. Девареннъ уводитъ меня покурить въ садъ, Евсевій остается съ глазу на глазъ съ хозяйкой Л’Аббасіаля.
— Вы не очень не довольны что я удержала васъ при себ? говоритъ она, бросая ему одинъ изъ своихъ самыхъ обольстительныхъ взглядовъ.
Какъ страстный курильщикъ, Евсевій посл обда не можетъ обойтись безъ сигары или трубки, про себя онъ ворчитъ на эту причуду, посягающую по его мннію на его самостоятельность, но онъ уметъ сдержаться. Онъ кланяется и бормочетъ какую-то вжливую фразу.
— Вы прелестный молодой человкъ, продолжаетъ гжа Девареннъ,— и въ награду за вашу жертву я дамъ вамъ въ петличку цвтокъ.
Веранда уставлена апельсинными и гранатными деревьями, гжа Девареннъ срываетъ вточку не распустившихся апельсинныхъ бутоновъ и даетъ ее понюхать несчастному мученику.
— Признайтесь, говоритъ она,— что этотъ запахъ много лучше табачнаго?
Она подходитъ къ Евсевію вплоть и продваетъ цвтокъ въ петлицу его жакетки.
— Этотъ цвтокъ въ данную минуту долженъ вамъ быть особенно пріятенъ… Ну вотъ вы и рыцарь, не достаетъ только поцлуя… {Обрядъ посвященія въ рыцарское достоинство.} Ну, я вамъ позволяю поцловать меня…
Евсевію приходится покориться, но церемонія эта и главнымъ образомъ прозрачный намекъ гжи Девареннъ по поводу эмблематическаго цвтка сильно его раздражаетъ. Его подозрительность беретъ верхъ, онъ видитъ вокругъ себя лишь женскія хитрости и коварно разставленныя сти, онъ хмурится, лицо у него вытягивается.
— Бросьте эту постную физіономію, продолжаетъ гжа Девареннъ, ошибаясь въ причин его недовольнаго вида.— Сядемъ и поговоримъ откровенно, я не чопорна и не зла и не намрена читать вамъ проповдь по поводу вашего очень замтнаго ухаживанія за Генріеттой…
— Если я чмъ-либо нарушилъ приличія… начинаетъ сдавленнымъ голосомъ Евсевій, но она не даетъ ему докончить его фразы.
— Не оправдывайтесь, говоритъ она обмахиваясь веромъ,— я понимаю молодость… Я сама еще молода… сердцемъ покрайней мр.
Она говоритъ это скромно опуская глазки съ жеманнымъ. кокетствомъ, которое окончательно выводитъ изъ себя уже совершенно болзненно настроеннаго Евсевія.
— Да, вздыхая продолжаетъ она,— я впечатлительна и откровенна какъ въ двадцать лтъ… Къ несчастію я часто бываю принуждена самой себ изливать свои чувства… Ахъ, другъ мой, когда вы женитесь, никогда не ставьте свою жену въ необходимость таить про себя вс свои чувства и стремленія… Слишкомъ тяжело не длиться своими думами и мечтами съ человкомъ съ которымъ приходится жить! Еслибъ я только разказала вамъ все что мн пришлось выстрадать въ жизни!..
‘И все что пришлось выстрадать ея мужу!’ подумалъ Евсевій, нервно дергая себ бороду.
— Я все такъ глубоко чувствую: и горе, и радость… Я страшно впечатлительна… Генріетта будетъ похожа на меня.
Доведенный чуть не до неистовства, Евсевій уже готовъ грубо закричать: ‘Тмъ хуже сударыня!’ но онъ все еще одерживается и только безпокойно двигался на стул.
Гжа Девареннъ начинаетъ приходить въ отчаяніе отъ упорной сдержанвости своего зятя.
— Я надола вамъ толками о себ, говоритъ она съ нкоторою горестью,— вамъ не сидится, вамъ хочется поскоре идти къ Генріетт… Но успокойтесь, прибавляетъ она въ ту минуту какъ молодая двушка съ лампой въ рукахъ входитъ въ гостиную,— вотъ она! Я оставлю васъ наедин съ нею, я имю полное довріе какъ къ ней, такъ и къ вамъ… Можете открыть ей свое сердце, вамъ это разршаетъ ея мать.
Съ этими словами она толкаетъ его на порогъ гостиной и удаляется, но это впрочемъ только такъ кажется: какъ маменька осторожная, она другимъ ходомъ проникаетъ въ столовую, изъ которой отворенная и лишь задернутая зававсью дверь ведетъ въ гостиную, она садится у самой двери такъ чтобы слышать весь разговоръ молодыхъ людей.
Генріета сидитъ у столика. Мягкій свтъ лампы освщаетъ ея двственную воздушную фигуру, ясные голубые глаза, неопредленно улыбающіяся уста. Донельзя раздраженный, Евсевій неловко подходитъ къ столу и останавливается предъ молодою двушкой.
— Что съ вами? своимъ ласкающимъ голосомъ спрашиваетъ она его.— Почему вы не садитесь?
Она немножко подвигается чтобы дать ему мсто рядомъ съ собою на диван, другъ мой безсознательно повинуется, но садится въ самый уголъ дивана какъ можно дальше отъ своей собесдницы.
— Готова пари держать что я знаю что вамъ говорила мамаша! поднявъ пальчикъ и мило улыбаясь говорила она.
— Въ самомъ дл? бормочетъ онъ.
И въ то же время онъ выгибаетъ спину какъ ежъ, когда тотъ свертывается для защиты отъ нападающаго на него врага.
— Да, пожалуста не скрытничайте! Она говорила съ вами о нашемъ будущемъ брак и разршила вамъ ухаживать за мной.
— А вы ужь это угадали? восклицаетъ Евсевій, который длается подозрительнымъ при такой смлой догадливости.
— Не трудно было угадать по вашему виду и виду мамаши!.. Я вовсе не такъ глупа какъ это думаютъ… И вотъ, продолжаетъ она потупляя глазки и вертя вокругъ пальца конецъ своей ленты,— такъ какъ ршено что насъ женятъ, я теперь же поставлю вамъ свои условія: мы будемъ жить въ город, я не желаю хоронить себя въ деревенской глуши и гибнуть въ ней отъ скуки, какъ бдная мамаша… Я обожаю свтъ и хочу веселиться пока молода.
— Извините, разомъ вскочивъ на ноги отвчаетъ Евсевій,— я обожаю деревню и ненавижу свтъ… Ни въ какомъ случа не могу взять на себя такого обязательства, это невозможно!
— Невозможно? Съ видомъ балованнаго ребенка восклицаетъ Генріета.— Какъ вы это говорите… Какъ! при первомъ высказанномъ мною желаніи вы отвчаете отказомъ?! А, я вижу вы меня вовсе не любите!
— Господи! съ силой восклицаетъ Евсевій,— я и самъ это вижу… Боюсь что мы оба ошиблись. Я очень этимъ смущенъ, и тысячу разъ прошу у васъ прощенья, но говоря чистосердечно: нтъ, я васъ не люблю!
Она слушаетъ его широко раскрывъ глаза, ей кажется что она плохо разслышала, потомъ она поражена, оскорблена, у нея вырывается крикъ негодованія, и наконецъ она разражается потокомъ горькихъ слезъ.
Гжа Девареннъ поднимаетъ портьеру и кидается къ дочери.
— Милостивый государь! восклицаетъ она, дрожа всмъ тломъ и бросая на Евсевія уничтожающій взглядъ,— это низость! Вашему поведенію нтъ названія!… Полно, дитя мое, не плачь… человкъ этотъ не стоитъ ни одной твоей слезинки!…
На ея крикъ мы съ докторомъ вбгаемъ и въ остолбенніи останавливаемся предъ картиной которую представляютъ мать и дочь, тогда какъ Евсевій, блдный, кусая себ губы, стоитъ безстрастный какъ столбъ.
— Что такое? что случилось? восклицаетъ ошеломленный докторъ.
— Господинъ этотъ посмялся надъ нашимъ къ нему довріемъ и чувствами моей дочери! грозно указывая пальцемъ на несчастнаго Евсевія восклицаетъ гжа Девареннъ.
Тутъ мадемуазель Генріета находитъ умстнымъ упасть въ обморокъ. Пока гжа Девареннъ даетъ ей нюхать доли, а докторъ бросается на помощь къ своей дочери, я среди общаго смятенія хватаю Евсевія за руку и шепчу ему на ухо:
— Несчастный, что вы сдлали? Уйдемте поскоре!
Пять минутъ спустя мы уже молча идемъ подъ сводомъ усяннаго звздами неба.
— Ради Бога, вдругъ говорю я Евсевію,— разкажите мн какимъ образомъ дло дошло до такой крайности?
— Я вамъ общалъ придти къ какому-нибудь ршенію, ну и пришелъ, ворчитъ онъ, набивая свою трубку.— Когда мать съ побдоноснымъ видомъ объявила мн что дочь похожа на нее, это какимъ-то внезапнымъ свтомъ озарило мн разомъ всю будущность… Я видлъ себя на цлую жизнь связаннымъ съ легкомысленною, причудливою и чувственною женщиной врод самой гжи Девареннъ, обреченнымъ въ продолженіе долгаго ряда лтъ на судьбу этого несчастнаго доктора… Нтъ! при этой мысли я задрожалъ съ головы до ногъ. Въ то же время я услышалъ за собой шелестъ крыльевъ: то любовь моя навки улетала изъ моего сердца… Да, да, она будетъ на нее похожа!.. Мн даже сейчасъ чудилось что въ ея голубыхъ глазахъ искрятся вс пороки ея матери… Лучше было прямо высказаться пока еще было время, и я въ этомъ не раскаиваюсь.
— Какъ бы то ни было, но у васъ пренепріятная исторія на ше. Семья эта пользуется здсь вліяніемъ, и они могутъ вамъ пребываніе въ Ла-Фе сдлать невыносимымъ.
— Пусть будетъ что будетъ! Совсть моя ни въ чемъ не укоряетъ меня, и я думаю что поступилъ разумно… Въ свидтели тому беру небесныя звзды, которыя сверху улыбаются моей вновь обртенной самостоятельности… Привтъ мой вамъ, одинокія и чистыя свтила, я цлый вкъ уже не восхищался вами!… Теперь мы снова возвратимся къ нашимъ задушевнымъ бесдамъ по закат дня… Я свободенъ, свободенъ!… Да, мой другъ, мн кажется что мой крикъ долетаетъ до нихъ и что они привтливо мерцаютъ мн своими золотыми очами въ знакъ братской любви и дружбы ко мн…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

XII.

‘Дорогой мой Филиппъ’, пишетъ мн Евсевій около мсяца спустя посл происшествія въ Л’Аббасіад, ‘прибгаю къ вамъ въ настроеніи подобномъ тому которое влечетъ неврующаго въ церковь, откуда онъ затмъ выходитъ уже вполн обращеннымъ, я прибгаю къ вамъ больной и тломъ и душой. Отнеситесь ко мн съ милосердіемъ. Я не знаю что я сдлалъ Богу и людямъ, но вотъ уже съ недлю какъ невзгоды градомъ сыплются на меня. Вообразите, на меня сдланъ доносъ, мн вмняютъ въ преступленіе мои политическія и религіозныя убжденія. Это уж черезчуръ! Это мн-то, не читающему ни одной газеты и воспитанному въ самыхъ ндрахъ римской церкви моимъ братомъ священникомъ… Этотъ нелпый доносъ уже навлекъ на меня выговоръ со стороны начальства, но полагаю дло на этомъ не остановится. Я подвергаюсь всевозможнымъ мелкимъ преслдованіямъ со стороны нашихъ сельскихъ властей, во всемъ этомъ какая-то необъяснимая тайна, и чтобы разгадать ее я разчитываю единственно на васъ. Вы говорили мн что префектъ въ Д… вамъ нсколько сродни. Пожалуста създите къ нему и постарайтесь разобрать что кроется подъ этими странными нелпыми обвиненіями. Вотъ уже недля какъ я не сплю, не мъ. Часть ночи я провожу въ созерцаніи небеснаго свода изъ окна моей комнаты. Только далекія свтила утшаютъ меня своимъ дружелюбнымъ мерцаніемъ, и не будь все вокругъ меня такъ смутно, я пришелъ бы въ восторгъ при волшебномъ зрлищ падающихъ звздъ… Но во мн нтъ достаточно спокойствія духа чтобы наслаждаться мирными красотами ночи… Позжайте же скоре къ префекту.’
Крайне встревоженный, съ первымъ же утреннимъ поздомъ я отправился въ Д… и явился въ префектуру. Обождавъ полчаса я наконецъ предсталъ властелину который въ своей десниц держитъ судьбы всего округа: это высокій красивый человкъ лтъ пятидесяти съ обликомъ стараго кутилы сдлавшагося честолюбцемъ. Я назвалъ себя и онъ соблаговолилъ вспомнить о нашемъ дальнемъ родств, затмъ въ краткихъ словахъ я объяснилъ ему причину моего посщенія. При имени Евсевія онъ нахмурилъ брови и принялъ важный видъ.
— Евсевій Ломбаръ, сборщикъ поземельныхъ податей въ Ла-Фе!… Вольнодумецъ, либералъ, осмливающійся порицать дйствія и политику правительства императора!… Самыя пагубныя убжденія.
Я попытался было возразить, но онъ быстро перебилъ меня:
— Разв онъ не присутствовалъ на гражданскомъ погребеніи гд проповдывались самыя разрушительныя доктрины?… Вс на него жалуются, не дале какъ вчера заступающій его мсто г. Ла-Шапелль передавалъ мн о его скандальномъ поведеніи, онъ даже сумлъ возстановить противъ себ самаго достойнаго и самаго снисходительнаго человка во всемъ округ, совтника г. Андріо.
Увы! я это предвидлъ: вс бды на Евсевія навлекъ его разрывъ съ Девареннами.
— Вы можете предупредить вашего друга, съ уничтожающимъ движеніемъ руки продолжалъ префектъ,— что если онъ не смирится, я разобью его въ дребезги какъ стекло.
Аудіенція моя кончена, со мной прощаются холодно-вжливымъ поклономъ. Я бросаюсь въ экипажъ и ду прямо въ Ла-Фе чтобы передать Евсевію вс подробности моего свиданія съ префектомъ.
— Префектъ сильно возбужденъ противъ васъ, говорю я ему входя вечеромъ къ нему въ контору.— Вс непріятности на васъ навлекла ваша несостоявшаяся женитьба… Бдный другъ, вамъ остается только одно средство и весьма печальное, особенно для меня: необходимо немедленно просить о перевод въ какой-нибудь другой округъ.
Въ отвтъ Евсевій съ грустною улыбкой подаетъ мн офиціальную бумагу.
— Милый другъ, начальство не стало ждать просьбы съ моей стороны чтобъ услать меня подальше отъ васъ…. Меня назначаютъ, угадайте куда? Въ Польми, въ самую глубь Турени… Меня смстили сегодня, а завтра я узжаю.
Мы грустно проводимъ вмст вечеръ, послдній вечеръ! Я помогаю ему укладывать чемоданъ. Онъ думаетъ выхать на разсвт, а я тою же ночью принужденъ вернуться къ себ. Евсевій провожаетъ меня до возвышенности называемой Ла-Пандю, съ нея видны и мстечко Ла-Фе, и дорога во Вьйэ-Мутье.
Все тихо вдоль окаймляющихъ дорогу полей зрлаго овса, только одинъ кузнечикъ трещитъ и вторитъ нашимъ шагамъ. Мы оба испытываемъ гнетущую тоску, но тмъ не мене стараемся скрыть волнующія васъ чувства и даже пытаемся шутить. Эта напускная веселость тяжела и неотзывчива, остроты съ трудомъ срываются съ языка, эхо не вторитъ имъ, точно также какъ оно не вторитъ сухимъ листьямъ падающимъ съ деревьевъ на землю. Наконецъ мы достигаемъ вершины Ла-Пандю.
— Теперь, говорю я Евсевію, крпко сжимая ему руку,— вамъ слдуетъ вернуться и лечь спать, вдь вамъ завтра придется очень рано вставать… Счастливаго пути!… поскоре напишите мн о себ!
— Прощайте, подавленнымъ голосомъ отвчаетъ онъ,— или нтъ, до свиданья!… Я чувствую что мы еще увидимся… Земля не такъ обширна! А пока прошу васъ какъ можно больше и чаще писать мн… Я такъ много еще хотлъ сказать вамъ, а теперь вотъ ничего не могу сообразить…
Мы поспшно и безъ дальнихъ словъ разстаемся другъ съ другомъ. Стоя на куч камней Евсевій слдитъ взглядомъ за моими быстрыми шагами. Вдругъ я останавливаюсь чтобы застегнуть пряжку у штиблетъ… и стягиваю ремни, я слышу у себя за спиной прерывистое дыханіе Ломбара.
— Разв вы не могли, укоризненно восклицаетъ онъ,— застегнуть ваши пряжки на холм? Мы могли бы по крайней мр одной минутой дольше пробыть вмст.
Волненіе захватываетъ намъ духъ, и мы бросаемся другъ къ другу въ объятія.
— Проводите меня еще до опушки лса!
И мы снова идемъ рука въ руку. Насъ охватываетъ туманъ, лафейскіе огни мелькаютъ въ немъ красноватыми точками.
— Филиппъ, какъ-то восторженно восклицаетъ Евсевій,— врите ли вы въ безсмертіе души?
— Милый другъ, время для философскихъ разсужденій плохо выбрано. Но во всякомъ случа я врю въ продолжительность воспоминанія, а воспоминаніе о васъ будетъ со мною до конца моихъ дней.
— Нтъ, нтъ! возражаетъ Евсевій,— не все еще кончено… Мы еще увидимся… До свиданія, Филиппъ!… Еще разъ до свиданія!
И мы разстаемся… Я углубляюсь во мракъ лса, а его шаги удаляются и замираютъ на дорог.

XIII.

‘Польми, 20 ноября.— Дорогой мой Филиппъ, лтъ пятнадцать тому назадъ мн дали въ награду за успхи Цвты краснорчій, книжку въ кожаномъ переплет въ которой было описаніе Турени. Воображеніе мое разыгралось и мн кажется что я и сейчасъ еще слышу свой возгласъ:
‘О еслибы мн когда-нибудь удалось похать въ Туренъ!
‘Турень у меня былъ краемъ гд цвтутъ лимоны… Но вотъ я и въ Турени, и чувствую у себя на устахъ горечь разочарованія. Какъ прекрасно кажется намъ все издали! Душа наша — полная противоположность фонарю, кругомъ всегда темно, свтъ только вдалек. Я еще очень мало гулялъ здсь. Крэза протекаетъ въ шести километрахъ отъ моего домика, но я еще ее не видалъ, я ее приберегаю себ къ теплому ясному деньку. Я какъ-то и пошелъ было къ ней да вернулся съ лолдороги. Заране знаю что Крэза окажется много хуже Прели. Лса здшніе также не могутъ сравниться съ лафейскими лсами, здсь все сосновый боръ, въ немъ цвтетъ только дикій тернъ своими некрасивыми цвтами, сроватая зелень хвойныхъ деревъ ничего не говоритъ моему сердцу. О возвратите мн мои милые высокоствольные развсистые буковые лса, какъ въ нихъ прохладно лтомъ и какъ они величественны зимой!… О сладкія узы привычки, какъ больно, какъ горько порывать ихъ!… Мн уже не гулять по дорог въ Ла-Пандю, не видать полей съ овсами, не слыхать на закат дня озгласовъ дровосковъ. Еслибъ у всего Ла-Фе была бы только рука и, миновавъ пространство, опустилась бы ко мн на столъ, я кажется такъ бы и облилъ ее своими слезами.
‘Мой предмстникъ, жившій здсь съ отцомъ и матерью, дожидался меня чтобы сдать мн дла и ознакомить меня съ мстомъ моего новаго жительства. Это милый юноша, единственный сынокъ, взлелянный подъ крылышкомъ маменьки, чистенькій, гладенькій… Короче, на административномъ нарчіи — чиновникъ безукоризненный. На меня онъ производитъ впечатлніе ликерной конфетки… На дняхъ, чтобы сдлать нсколько визитовъ, онъ разодлся въ пухъ и прахъ, а въ минуту отъзда маменька, папенька и нянюшка все въ дом поставили вверхъ дномъ по случаю того что Mr. Alexis не находилъ своихъ визитныхъ карточекъ. Онъ представилъ меня мировому судь и меру, которые ‘весьма милы и любезны.’ Начальникъ ‘очень милъ и любезенъ’, помощникъ его ‘какъ нельзя боле милъ и любезенъ’. Вс люди на его взглядъ ‘милы и любезны’, а вся жизнь представляется ему въ вид метра, центиметры и миллиметры котораго состоятъ изъ визитовъ. Онъ далъ мн длиннйшій списокъ визитовъ которые сверхъ того мн еще слдуетъ сдлать. Когда я бываю у его папеньки, маменька его тотчасъ же сводитъ разговоръ на насморкъ. Пускай бы разказывала о своемъ собственномъ насморк, но приводится выслушивать исторію насморка и г. мера который простудился на пожар и т. д. Это можетъ навсегда отвратить человка отъ милыхъ, любезныхъ людей!.. Чортъ побери, мои лафейскіе Бургундцы по крайней мр были не глупы!
‘Я живу почти за городомъ у двухъ старыхъ, весьма почтенныхъ и очень набожныхъ двъ, двицъ Малаперъ. У меня хорошая постель, дв славныя уединенныя комнатки, гд никто тебя не видитъ и не слышитъ, дв надежныя двери на верху лстницы ведущей въ мою контору. Каминъ у меня настоящая игрушечка. Рчка Эгронна протекаетъ у меня подъ самыми окнами, ее скрываетъ отъ глазъ рядъ стройныхъ тополей, лтомъ, отворяя окно, я буду слышать пніе птицъ и журчанье воды. Обдаю я у себя въ комнат, если вы когда-нибудь сберетесь ко мн, то мы будемъ совершенно одни съ моими книгами уставленными на камин. Но когда-то мы еще увидимся съ вами?.. Ахъ, дорогой мой, у меня тоска по Ла-Фе.
‘Цлые дни я слышу колокольный звонъ, а вечеромъ здсь, какъ и въ Бургундіи, всюду раздается Angelus. И сейчасъ его звонятъ на колокольн: сперва мрныхъ девять ударовъ, по три одинъ за другимъ, затмъ слдуетъ радостный серебристый перезвонъ, звуки несутся по рк и замираютъ въ глубин долины… Дверь отворяется, и ко мн въ комнату входитъ скромная молодая Туренка, которая робкимъ и какимъ-то теплымъ тономъ передаетъ мн отъ двицъ Малаперъ приглашеніе отобдать у нихъ въ воскресенье. Это Симонна, дальняя родственница моихъ хозяекъ. Ей не боле двадцати трехъ лтъ, но она кажетъ старе, вроятно вслдствіе матоваго цвта ея лица и большихъ темныхъ глазъ которые изъ-подъ густыхъ черныхъ бровей горятъ какимъ-то сдержаннымъ огонькомъ. Губы у нея довольно толстыя, носъ правильный, лобъ узкій и гладкій, видъ у нея благочестивый, смиренный, главнымъ образомъ вроятно благодаря косичкамъ уложеннымъ кружечками на вискахъ которыя почти скрыты подъ оборками туревскаго чепца. Симонна родственница бдная, и съ нею обращаются скоре какъ со служанкой чмъ какъ съ ровней. Она блошвейка и поденно работаетъ у своихъ родственницъ. Бдная двушка! Ея положеніе меня трогаетъ, я стараюсь говорить съ нею ласково, стараюсь заставить ее забыть жесткія слова и повелительныя рчи двицъ Малаперъ. Уходя она своимъ тихимъ, робкимъ голосомъ спросила меня о томъ, довольно ли у меня для топлива дровъ.
— ‘Благодарю васъ, дитя мое, у меня есть все что мн нужно, вы можете идти домой, такъ какъ, полагаю, ваша денная работа уже кончена?
— ‘Да, сударь!.. Впрочемъ, если вамъ что-либо нужно, то я вовсе не тороплюсь и вся къ вашимъ услугамъ.
‘Я поблагодарилъ ее и съ нсколькими ласковыми словами отпустилъ домой. Она медленно направилась изъ комнаты и еще медленне отворила и затмъ затворила за собой дверь, какъ будто ей было жаль оставить меня въ моемъ одиночеств… Я слышу какъ скрипятъ ступеньки лстницы подъ ея тихимъ, спокойнымъ шагомъ. Я доволенъ тмъ что ласковымъ съ ней обращеніемъ и привтливымъ прощаніемъ какъ бы смягчилъ ей тяжесть ея дневнаго труда. Удлять кое-что другимъ значитъ хорошо употреблять свое время… Но когда начинаешь вдаваться въ высокія разсужденія, слдуетъ идти спать, что я и исполняю. Покойной ночи! Пишите мн!’

XIV.

’28 апрля.— Не знаю, сидите ли вы этою чудною весной у себя въ контор, что до меня, то мн душно въ четырехъ стнахъ, и я съ утра брожу по полямъ. Населеніе Польми, какъ муравейникъ, расползлось всюду: вс копаются въ земл, возятся со цвтами, подстригаютъ кусты. Мущины, женщины, дти, вс заняты, вс работаютъ. Одинъ только я скитаюсь безъ дла и какъ-то лниво волнуюсь. Я серіозно спрашиваю себя, достойна ли меня та жизнь которую я веду. Вотъ уже скоро шесть лтъ какъ я брожу и мечтаю по тропинкамъ, сбираю цвты, слушаю пніе птицъ и всюду влачу за собою свою нершительность. Я не вижу исхода этой жизни, единственная перемна на которую я могу надяться, заключается въ томъ что одинъ безплодный день смняется другимъ… Природа вокругъ меня прекрасна, и посл пятимсячной зимы все такъ же свжа и чудесна какъ и въ первые дни творенія. Тихій прозрачный воздухъ струится между соснами. Вотъ она весна со своими обычными спутниками! Куропатки парочками улетаютъ въ зеленющія нивы, со всхъ сторонъ старая земля производитъ новые цвты, сіяющіе прелестью и яркостью красокъ. Возвратясь вечеромъ домой я сажусь къ окну и погруженный въ мечты смотрю на вьющуюся по холмамъ дорогу, прислушиваюсь къ тихому шелесту тополей и сладкому журчанію рки. Я вижу какъ проходятъ влюбленныя, шепотомъ разговаривающія парочки, какъ возвращаются по домамъ рабочіе. Вотъ идутъ цлый день прявшія или шившія женщины, он останавливаются и посматриваютъ на дорогу. Вотъ играютъ, рзвятся и кричатъ ребятки, успвшіе поспать и отдохнуть посл обда. Вотъ возвращается домой отецъ съ ношей на плечахъ, малыши бгутъ къ нему на встрчу, хватаютъ его за руки и съ торжествомъ ведутъ къ дому… Въ окнахъ появляется свтъ, вся семья сбирается вокругъ стола и принимается за ужинъ… Но я чуждъ всему. Въ сердц пустота, и умъ бездйствуетъ. Немногія мысли приходящія мн въ голову представляются мн легкимъ лтнимъ дождикомъ, онъ прыснетъ на сухую землю и тотчасъ же испарится подъ вліяніемъ жгучихъ солнечныхъ лучей. Что это, мозгъ ли мой длается совершенно безплоднымъ, превращается ли для меня Турень въ Капую, или горящему во мн огоньку суждено вчно колыхаться какъ втвямъ тополей, а самому мн всю жизнь колебаться изъ стороны въ сторону?.. Нтъ, не то, я вижу что причина моего тяжедаго состоянія кроется въ моемъ одиночеств. Человкъ не можетъ безнаказанно жить отшельникомъ. Птицы, цвты и люди, все вокругъ поетъ о брак. А я все одинъ и одинъ, подъ окнами у меня проходятъ возвращающіяся съ работы блошвейки, и имъ, я вижу, также наскучило жить одиноко.
‘Одна изъ нихъ меня особенно занимаетъ. Это Симонна о которой я вамъ говорилъ и которая часто работаетъ у моихъ хозяекъ. Глубокимъ огненнымъ взоромъ, скромнымъ и вмст съ тмъ исполненнымъ страсти лицомъ она производитъ на меня впечатлніе Миньйоны, тоскующей по кра гд процвтаетъ любовь. На положеніи бдной родственницы ей еще трудне чмъ другимъ двушкамъ выйти замужъ. Она нсколько вн колеи, простымъ работникомъ она сама не удовольствуется, а сыновья землевладльцевъ не думаютъ о ней, по крайней мр для женитьбы. Итакъ она вянетъ и чахнетъ, весна за весной проходитъ не принося ей ничего кром все боле и боле пламенныхъ и вчно обманутыхъ желаній. Съ каждою новою весной она спрашиваетъ себя: ‘Не выпадетъ ли мн счастіе на этотъ разъ?’ Но пролетаетъ лто, проходитъ осень, а жениховъ все нтъ какъ нтъ. Я чувствую къ ней большое состраданіе и время отъ времени не могу удержаться чтобы не сказать ей нсколькихъ отечески привтливыхъ словъ. Иногда я подмчаю ея пристально устремленный на меня взглядъ. Кто знаетъ? Видя что я холостъ, молодъ и крпокъ, можетъ-быть она и говоритъ себ: ‘Почему бы ему не быть мужемъ о которомъ я такъ давно мечтаю?’ Въ сущности, она по происхожденію принадлежитъ къ буржуазіи и разница между бдною работницей и ничтожнымъ писакой вовсе ужь не такъ велика. Бдная двушка! она и не знаетъ сколько разочарованій пришлось бы ей испытать съ такимъ мечтателемъ, каковъ я! Землекопъ или молотильщикъ съ крпкими мускулами и алою кровью гораздо боле подошелъ бы къ ней чмъ туманный мечтатель, ничего не понимающій въ дл любви….
‘Посл чистки предъ праздникомъ Пасхи весь домъ двицъ Малаперъ принялъ вполн весенній видъ. Комнаты провтрили, ковры выбили, на окна повсили блыя занавски. Мое помщеніе также не избгло общей участи, сегодня посл полудня Симонна пришла ко мн перемнить занавски на окнахъ. Мы были одни, погода стояла теплая, легкій южный втерокъ сыпалъ мн въ комнату лепестки яблочнаго цвта изъ сосдняго фруктоваго сада. Симонна тихо и легко двигалась по контор, работала не слышно, какъ бы изъ уваженія къ размышленіямъ въ которыя я невольно углубился посл чтенія. Наконецъ уборка окончилась, а Симонна все не уходила. Она продолжала ходить по комнат и какъ-то незамтно стала подвигаться къ стулу на которомъ я сидлъ. Это начинало выводить меня изъ терпнія, я поднялъ голову.
‘— Неужеди вамъ не надодаетъ вчно сидть надъ книгами? спросила она меня своимъ протяжнымъ голосомъ.— Я также иногда охотно бы почитала въ воскресенье… Не одолжите ли вы мн на время какой-нибудь романъ?
‘— Романъ! широко раскрывая глаза воскликнулъ я.— Нтъ, душа моя, такое чтеніе вамъ совершенно неприлично… А вы много прочли романовъ?
‘— О Боже мой, вовсе нтъ! у меня такъ мало свободнаго времени. Но еслибы вы выбрали и дали бы мн какой-нибудь романъ, то я съ удовольствіемъ стала бы его читать.
‘Изъ романовъ у меня только и былъ что Пиччіола, я взялъ съ полки книгу и подалъ ее Симонн. Она поблагодарила меня и принялась перелистывать страницы. Она стояла предо мной молча, не шевелясь, съ потупленнымъ взоромъ, грудь ея слегка волновалась отъ плохо сдерживаемыхъ вздоховъ, она смотрла то въ книгу которую держала въ рукахъ, то въ окно изъ котораго былъ виденъ кусочекъ голубаго неба. Я догадывался что она еще не все сказала, что у нея было еще что-то на сердц. Нсколько заинтересованный я ожидалъ словъ которыя, казалось, готовы были сорваться съ ея трепетныхъ устъ, какъ вдругъ дверь шумно распахнулась и на порог конторы появился крестьянинъ въ драгетовой куртк со словами ‘миръ честной компаніи!’ а вслдъ за нимъ въ комнату ввалился еще другой высокій малый который въ свою очередь повторилъ ‘миръ честной компаніи!’ Такимъ образомъ ожидаемое мною признаніе замерло на полуоткрытыхъ устахъ Симонны, она взяла корзинку съ бльемъ и вышла изъ комнаты.’

XV.

‘6 іюля.— Вчера въ бурную ненастную погоду мн пришлось отправиться по дламъ къ меру въ Ла-Гершъ. Г-нъ меръ былъ занятъ уборкой сна, и мн удалось повидаться съ нимъ только за ужиномъ. Такъ какъ небо все боле и боле хмурилось, я поспшилъ поскоре уйти чтобы добраться домой до наступленія грозы. Но было уже слишкомъ поздно, едва усплъ я пройти съ четверть мили, какъ начался крупный дождь. Я прибавляю шагу и вдругъ въ темнот различаю женскую фигуру которая, поднявъ платье на голову чтобъ укрыться отъ дождя, идетъ одною со мною дорогой, обгоняя ее, слышу тихій робкій голосъ:
‘— Г. Ломбаръ!
‘Я оборачиваюсь и узнаю ее по большимъ огненнымъ глазамъ которые сверкаютъ изъ-подъ складокъ поднятаго на голову платья.
‘— Какъ? это вы, Симонна! такъ далеко отъ Польми и въ такую бурную погоду?
‘— Я работала сегодня въ Куртильскомъ замк и надялась до дождя добраться домой… Очень рада что встртилась съ вами, я начинала бояться.
‘— Я не могу оказать вамъ никакой помощи, дитя мое, и думаю вамъ не удастся избжать ливня.
‘Дйствительно хляби небесныя разверзлись, и обильные потоки хлынули на землю.
‘Какъ быть? по дорог нигд нтъ жилья, а отъ Ла-Герша мы у же слишкомъ далеко и возвращаться туда не иметъ смысла.
‘Вдругъ я вспоминаю о старинныхъ развалинахъ на утес, неподалеку отъ того мста гд мы находимся въ данную минуту.
‘— Пойдемте, говорю я Симонн, хватая ее за руку.— Ла-Шатьеръ отсюда недалеко, мы тамъ наврное найдемъ уголокъ чтобъ укрыться отъ дождя…
‘И вотъ мы карабкаемся по узкой каменистой тропинк, превратившейся благодаря дождю въ горный потокъ. Подъемъ крутой, испуганная Симонна судорожно сжимаетъ мн руку и молча идетъ куда я веду ее, она скользитъ, камни катятся у нея изъ-подъ ногъ. Наконецъ мы достигаемъ вершины холма, и на сыроватомъ дождливомъ неб обрисовываются обвалившіяся стны Ла-Шатьера. Мы пробираемся ощупью по канавамъ и рвамъ сквозь мокрую густую траву и кустарники, выходимъ къ развалинамъ и наконецъ входимъ въ обширную комнату которая нкогда вроятно служила кухней. Здсь мы останавливаемся передохнуть и замчаемъ что промокли до костей. Бдная Симонна еле двигается, платье мокрыми тяжелыми складками облегаетъ ей тло.
‘— Ливень слишкомъ силенъ чтобы долго длиться, говорю я ей,— но какъ бы скоро онъ ни кончился вы успете страшно простудиться… Надобно какъ-нибудь постараться развести огонь чтобы вамъ обсушиться…
‘Я зажигаю спичку и замчаю въ углу кучу хворосту, сухихъ виноградныхъ лозъ и вязовыхъ сучьевъ, это вроятно огородникъ собралъ сюда весь этотъ хламъ. Я безъ церемоніи завладваю всмъ горючимъ матеріаломъ, на двухъ большихъ камняхъ устраиваю костеръ, и вскор яркое пламя устремляется въ высокую трубу, на которой еще сохранился гербъ старинныхъ владтелей замка.
‘— Теперь, говорю я Симонн,— раздньтесь и высушите у огня ваше платье, а я пока пойду выкурить трубку и посижу подъ навсомъ.
‘Я скромно удаляюсь и сажусь подъ навсомъ на вывалившійся изъ стны камень. Дождь ливьмя льетъ попрежнему, бурные дождевые потоки клокочутъ въ ночной тишин. Сидя спиной къ помщенію гд находится Симонна, я курю свою трубку и слышу веселый трескъ огня и шорохъ платья, это Симонна снимаетъ съ себя свою мокрою одежду. Мысль о томъ что у меня за спиной, въ этомъ темномъ помщеніи гд мы совершенно одни, раздвается женщина, на меня странно дйствуетъ. Мною овладваетъ не только смущеніе, но даже страхъ… Пожалуста не смйтесь! Вы знаете, я не охотникъ до всякаго рода приключеній, а къ такимъ щекотливымъ положеніямъ и вовсе привычки не имю. Я смирно сижу въ своемъ уголк и за густыми клубами дыма стараюсь отъ самого себя скрыть свое смущеніе.
‘— Готово! вдругъ восклицаетъ Симонна,— вы можете вернуться къ огню.
‘Я оборачиваюсь и при колеблющемся отблеск костра вижу ее въ короткой юпк безъ чепца и съ распущенными по плечамъ волосами, на шею она накинула себ платокъ, но руки у нея обнажены и видъ этого благо голаго тла еще боле увеличиваетъ мое смятеніе… Я опускаю глаза, а она совершенно свободно садится предъ костромъ и начинаетъ надъ нимъ сушить свое платье. Я беру охапку хвороста, сажусь по другую сторону огня и прислоняюсь спиной къ камину.
‘Съ минуту длилось глубокое молчаніе, въ теченіе котораго я слышалъ учащенное боле обыкновеннаго дыханіе молодой двушки. Сидя противъ нея, я испытывалъ, повторяю вамъ, скоре цломудренный страхъ чмъ смущеніе. Я счелъ бы себя послднимъ негодяемъ еслибъ осмлился воспользоваться нашимъ страннымъ пребываніемъ съ глазу на глазъ, еслибы не оказалъ должнаго уваженія этой двушк, честной, смиренной и набожной, но тмъ не мене мн было страшно неловко. Чтобы выйти изъ этого опаснаго и смтнаго положенія я принялся говорить о чемъ попало. Я говорилъ громко, нескладно, несвязно, какъ человкъ начинающій пьянть. Въ слуховомъ окошк видлось нсколько цвтущихъ вточекъ жасмина, на темномъ камн какъ звздочки сіяли его блые внчики, фантастично освщенные отблесками нашего костра.
‘— Видите ли вы этотъ жасминъ? говорилъ я Симонн,— вдь онъ не самъ собой выросъ тамъ… Кто знаетъ, можетъ-быть онъ былъ посаженъ рукой какой-нибудь прелестной владтельницы замка въ т времена когда еще существовали и дамы сердца и рыцари?
‘И вдругъ я принялся фантазировать на эту тему: жаеминъ живетъ очень долго… Вотъ тотъ что въ окн можетъ быть посаженъ рукой прелестной женщины которая уже цлые вка покоится въ могил… Сажая жасминное смечко, она конечно не думала о томъ что много, много лтъ спустя посл ея смерти цвтокъ этотъ будетъ говорить о ней двумъ странникамъ которыхъ непогода загнала въ развалины ея замка!..
‘Этотъ несвязный, по мннію Симонны, нсколько безумный лепетъ она слушала широко раскрывъ свои удивленные глаза и какъ-то нервно нетерпливо постукивая ногой объ подъ. Я сообразилъ что мои романтическія предположенія ее не интересуютъ и снова впалъ въ молчаніе.
‘Мало-по-малу вслдствіе теплоты распространяющейся отъ огня и вслдствіе утомительнаго странствованія, по скользкой дорог, я начиналъ чувствовать что мною, овладваетъ сладкая истома, я пробовалъ бороться съ ней, но кончилъ тмъ что крпко уснулъ. Можетъ-быть тнь моего брата священника наслала на меня эту благодтельную дрему чтобы спасти меня отъ искушенія. Я впалъ въ какое-то оцпенніе, но сознавалъ еще кое-какіе звуки, я слышалъ журчаніе дождевыхъ потоковъ и трескъ горящихъ втвей, но я не могъ ни двинуться, ни шевельнуть губами. Какъ долго продолжалось это состояніе? можетъ-быть полчаса. Пробудился же я отъ какого-то таинственнаго и вмст съ тмъ сладостнаго ощущенія: я почувствовалъ какъ бы прикосновеніе нжныхъ свжихъ губъ къ моей рук. Я открылъ глаза. Костеръ нашъ еще продолжалъ горть, я вскочилъ на ноги и на порог у входа различилъ фигуру Симонны. Она уже успла и одться, и причесаться.
‘— Извините! воскликнулъ я,— я кажется заснулъ….
‘— Уже съ четверть часа прошло съ тхъ поръ какъ дождь пересталъ, отвтила она съ гримаской, въ которой мн почудился упрекъ.
‘— Что же вы раньше не разбудили меня, дитя мое?
‘— О нтъ, зачмъ же? нсколько дрогнувшимъ голосомъ сказала она,— вы такъ хорошо и крпко спали!
‘И мы тотчасъ же покинули Ла-Шатьеръ. Пока мы спускались съ тропинки, Симонна съ глубокимъ вздохомъ нсколько разъ оглядывалась на развалины.
‘Всю остальную часть пути мы совершила молча. Симонна имла утомленный видъ, а я чувствовалъ себя въ нсколько смшномъ положеніи и также молчалъ. На перекрестк у моста черезъ Эгронну она вскинула на меня свой жгучій взоръ.
‘— Не провожайте меня дале, сказала она ма,— если только родственницы мои увидятъ насъ вмст, тотчасъ вообразятъ себ всевозможные ужасы.
‘Она быстро обогнала меня и вскор скрылась въ тни первыхъ домиковъ по дорог.
‘Неправда ли, вы скажете что я глупецъ? Тмъ хуже! Я утверждаю что честно велъ себя относительно честной двушки и запрещаю вамъ смяться.’

XVI.

Евсевій снова принялся за свои занятія. Прошло уже около мсяца съ тхъ поръ какъ онъ вмст съ Симонной былъ въ Ла-Шатьер. Онъ даже совершенно забылъ бы о своемъ приключеніи еслибы время отъ времени встрчи съ Симонной въ корридорахъ и на лстниц не напоминали ему о странномъ вечер проведенномъ ими въ старинныхъ развалинахъ. Наступила жатва, и двицы Малаперъ, страшно занятыя уборкой хлба, взяли къ себ свою молоденькую родственницу на все время пока хлбъ не будетъ убравъ и свезенъ въ житницу. Евсевій замчаетъ пребываніе Симонны въ дом по разнымъ мелочамъ, о которыхъ невольно задумывается. Комната его убирается старательне обыкновеннаго, а работница постоянно выбираетъ именно тотъ часъ когда онъ занимается чтобы приносить къ нему въ комнату чистое блье или свжую воду. Однажды вечеромъ, вернувшись къ себ, онъ увидалъ на стол букетъ розъ, положенный сюда какою-то таинственною рукой. Совершенно невинно онъ поставилъ его въ воду, и чрезъ день въ комнат появились новые цвты, на этотъ разъ это былъ цлый снопъ жасминовъ и геліотроповъ, наполнившихъ всю комнату чрезвычайно сильнымъ запахомъ. Затмъ каждые два дня одинъ букетъ смняется другимъ, такъ что это наконецъ начинаетъ ему казаться подозрительнымъ. Онъ вспоминаетъ о странномъ ощущеніи испытанномъ имъ при его пробужденіи въ Ла-Шатьер, тогда онъ не обратилъ на него вниманія, принялъ его за сновидніе, но теперь невольно даетъ ему иное толкованіе, и поводомъ къ тому служатъ появляющіеся въ его комнат каждые два дня свжіе цвты.
Онъ приходитъ въ бшенство, хватаетъ со стола цвты и бросаетъ ихъ за окно. Итакъ вс его честныя предосторожности ршительно ни къ чему не повели? Симонна намрена любить его противъ его воли? Это уже черезчуръ! Онъ положительно возмущенъ неприличнымъ упрямствомъ этой двушки и въ то же время онъ чувствуетъ жалость при мысли о томъ что онъ причиняетъ ей страданія. Природная нжность сердца и отвращеніе къ женскимъ хитростямъ ведутъ въ немъ ожесточенную борьбу между собой. И все это происходитъ въ благочестивомъ дом двицъ Малаперъ! Симонна имъ родственница! Набожныя двы питаютъ полное довріе къ своему постояльцу!.. На мигъ ему приходитъ въ голову сообщить имъ о своемъ тревожномъ положеніи… Но затмъ онъ размышляетъ и приходитъ къ тому убжденію что подобное открытіе повлечетъ за собою изгнаніе, позоръ Симонны и можетъ-быть навки разобьетъ бдной двушк всю ея будущность. Да и кром того какъ можетъ онъ быть твердо увренъ въ томъ что самъ не ошибается, что не ослпленъ глупымъ тщеславіемъ, самоувренностію? Неужели онъ способенъ на основаніи воображаемаго предположенія повредить доброй слав Симонн? Во всякомъ случа прежде чмъ начать дйствовать, надобно вполн увриться въ томъ что обвиненіе его справедливо!.. Несчастный Евсевій въ полномъ отчаніи, въ смертельной тревог. Чего онъ не догадывается сдлать и что избавило бы его это всякихъ треволненій, это выхать изъ дома двицъ Малаперъ. Но эгоизмъ обсидвшагося холостяка помрачаетъ вс его мысли въ этомъ отношеніи. Ему очень хорошо и удобно въ этомъ уединенномъ домик, окруженномъ высокими деревьями и журчащими ручейками, ему и на мысль не приходитъ возможность перемнить квартиру. Онъ ршается молчать и благоразумно стараться избгать всякихъ встрчъ съ Симонной. Онъ уходитъ изъ своей комнаты какъ разъ въ т часы когда моладая двушка иметъ обыкновеніе являться сюда, онъ столько же хлопочетъ о томъ чтобъ избгать ея, сколько она о томъ чтобы съ нимъ встрчаться.
Вс предосторожности напрасны! Онъ не можетъ сдлать никуда ни шагу чтобы не наткнуться на нее: съ корридор, на лстниц, при вход въ садъ — всюду она! Напрасно принимаетъ онъ угрюмый видъ и сухо здоровается съ нею, онъ не можетъ не видть ея нжнаго, влажнаго, умоляющаго взора, устремленнаго на него съ упрекомъ. Онъ уходитъ и въ бшенств, и въ отчаяньи, одновременно и проклиная, и сожаля ея молчаливую упрямую неотвязность. И въ то же время онъ дрожитъ при мысли чтобы двицы Малаперъ, со свойственною старымъ двамъ проницательностью, не догадались о безумной страсти своей родственницы. По счастью, об хозяйки такъ поглощены уборкой хлба что имъ некогда наблюдать за неосторожною Симонной.
Однажды утромъ Евсевій лицомъ къ лицу встртился съ нею на площадк между двумя дверями, гд не было возможности отступленія. Она покраснла, потомъ поблднла, неговоря ни слова взглянула на него сверкающими какъ фосфоръ въ темнот глазами, схватила его об руки и крпко прижала ихъ къ своей груди.
Евсевій вскрикнулъ съ какимъ-то стыдливымъ испугомъ, вырвался изъ ея страстнаго объятія и какъ безумный убжалъ изъ дома. Онъ бгаетъ по полямъ какъ застнчивый Ипполитъ, по тлу у него пробгаютъ мурашки при одной мысли о такомъ смломъ и безстыдномъ нападеніи. Вс проповди его брата священника приходятъ ему на память, онъ уже не далекъ отъ мысли что двушка эта одержима бсомъ или что діаволъ принялъ на себя обликъ женщины чтобъ увлечь его въ бездну грховную. Вс старинныя средневковыя преданія о злыхъ духахъ въ образ женщины живо вспоминаются его напуганному воображенію, которое рисуетъ ему самыя мрачныя картины… Онъ идетъ все прямо, проходитъ лсами, долинами, и наконецъ совершенно измученный останавливается въ какой-то деревн, заходитъ въ трактиръ и велитъ себ подать обдать. Чтобы не подвергнуться какому-нибудь новому нападенію, онъ только позднею ночью возвращается къ себ домой.
Въ дом все тихо, все спитъ. Слава Богу, вс улеглись!… Евсевій осторожно вставляетъ ключъ въ замокъ, и по витой лсенк тихо пробирается прямо къ себ въ контору. Здсь только переводитъ онъ духъ, и на цыпочкахъ крадется въ свою комнату, куда только въ отворенное окно проникаетъ слабый свтъ лтняго неба. Пока онъ ищетъ свчку, ему въ темнот чудится легкій шорохъ и какъ будто человческій вздохъ. Одъ думаетъ что это галлюцинація и нетерпливо чиркаетъ спичкой, она гаснетъ, онъ нервно зажигаетъ другую, третью, четвертую… Наконецъ свча горитъ, онъ поднимаетъ ее и тревожнымъ взоромъ обводитъ всю комнату, вдругъ онъ роняетъ свчу на столъ, и съ устъ его срывается раздраженное восклицаніе. У его рабочаго стола стоитъ Симонна, блдная, съ непокрытою головой, съ опущенными въ землю глазами и съ его романомъ въ рукахъ.
— Извините, г. Ломбаръ, смущенно шепчетъ она.
— Это вы, несчастное дитя! Давно ли вы здсь?
— Я только что пришла, когда вы вошли… Я принесла книгу которую вы мн давали читать.
— Хорошо! рзко отвчаетъ Евсевій,— положите ее на столъ и уходите… Я усталъ. Да кром того ваше присутствіе у меня въ такой часъ совершенно неприлично.
Онъ говоритъ грубо, и раздраженно шагаетъ по комнат. Симонна не противорчитъ ему, но не выказываетъ ни малйшаго намренія удалиться, напротивъ того, она длаетъ нсколько шаговъ по направленію къ Евсевію.
— Г. Ломбаръ! умоляюще шепчетъ она.
— Что еще?
— Чмъ я васъ разсердила? Почему вы не говорите со мною съ прежнею привтливостью?
Эта жалоба, которая съ невыразимою кротостью срывается съ трепещущихъ устъ молодой двушки, возбуждаетъ нжность въ сострадательной душ Евсевія. Онъ бросаетъ свой грубый тонъ, и съ ласковою убдительностью обращается къ Симонв.
— Вы ошибаетесь, дитя мое, говоритъ онъ,— я отношусь къ вамъ попрежнему… Строгость къ вамъ я выказываю въ виду вашей же пользы… Неужели вы сами не замчаете какъ вы неблагоразумно ведете себя? Подумайте только о томъ что было бы съ вами еслибы двицы Малаперъ застали васъ здсь въ такой поздній часъ? Вы слишкомъ чисты и набожны чтобы не понять этого, а также и того какъ меня огорчаетъ ваше легкомысленное поведеніе.
Онъ дружески беретъ ее за руку и пытается вести ее къ двери корридора.
— Ну же, ступайте къ себ… Будьте благоразумны и сдержанны какъ прежде.
Но она какъ будто и не слышитъ его словъ. Она не трогается съ мста и пристально смотритъ ему прямо въ глаза, вдругъ, порывисто и неожиданно, она бросается къ нему на шею.
— Не могу! восклицаетъ она,— я васъ слишкомъ сильно люблю!
— Вы съ ума сошли! кричитъ онъ и пытается высвободиться.
Этотъ страстный порывъ произвелъ на него дйствіе какъ разъ противное тому на которое разчитывала молодая двушка. Онъ, до глубины души возмущенъ любовью которая насильно навязывается ему и выражается ласками которыя его приводятъ въ ужасъ, леденятъ его.
— Говорю вамъ, вы съ ума сошли, вы сумашедшая! снова громко повторяетъ онъ.
— Ну да! я сумашедшая, безумная, простите меня. Но я люблю васъ, страстно, безумно люблю!
И она еще крпче сжимаетъ въ своихъ объятіяхъ Евсевія, гнвъ и отвращеніе котораго усиливаются.
— Убирайтесь! кричитъ онъ.
Онъ тащитъ ее къ двери, гребенка выпадаетъ у нея изъ головы, волосы разсыпаются, по плечамъ, и она нервно разражается потокомъ горячихъ слезъ.
Въ ту же минуту дверь конторы отворяется, и двица Малаперъ-старшая, въ кофточк и ночномъ чепц, со свчкой въ рук появляется на порог. Отчаянные возгласы Евсевія достигли ея слуха, она подумала что случилось какое-нибудь несчастіе и со всхъ ногъ бросилась къ своему постояльцу.
При вид растрепанной и плачущей Симонны въ объятіяхъ Евсевія, почтенная два просто остолбенла. Отъ изумленія и гнва она на время потеряла даръ слова.
— Стыдъ и срдмъ, милостивый государь! переведя духъ наконецъ начала она,— какъ вамъ не совстно? А ты, срамница, ступай внизъ, я сейчасъ на ключъ запру тебя въ комнату!…
Она сильною рукой хватаетъ несчастную Симонну и бросаетъ уничтожающій взглядъ на Евсевія.
— Послушайте! начинаетъ бдный малый.
— Молчите, сударь! мы завтра объяснимся съ вами.
Она толкаетъ впередъ виновницу всхъ бдствій и захлопываетъ дверь предъ изумленнымъ, уничтоженнымъ Евсевіемъ.

XVII.

На другой день, уже рано поутру двицы Малаперъ требуютъ Евсевія къ себ. Очень спокойный съ виду, но въ сущности крайн возбужденый, онъ является въ комнату нижняго этажа, гд обыкновенно засдаютъ об сестрицы. Комната эта, прохладная и чистоубранная, оклеена срыми съ голубыми букетиками обоями, въ ней стоятъ: аналой для молитвы, полукруглый письменный столъ, столикъ для игры въ трикъ-тракъ, четыре стула со спинками въ форм лиры и два соломенныя кресла съ подушечками обитыми цвтною матеріей. На этихъ-то двухъ креслахъ и возсдаютъ двицы Малаперъ со строгимъ и важнымъ видомъ двухъ слдственныхъ приставовъ. Mlle Гортензія, младшая, склонила голову къ вязанію, которымъ дятельно заняты ея костлявые пальцы, при появленіи Евсевія Mlle Евфрасія, старшая, высокая, сухощавая, величественная особа, съ сдыми завитками по об стороны коричневаго пергаментнаго лица, немного поднимается на своемъ сдалищ и едва отвчаетъ на поклонъ подсудимаго.
— Господинъ Ломбаръ, говоритъ она,— вы насъ жестоко обманули…. Не ожидали мы этого отъ васъ.
— Да, кислымъ голосомъ продолжаетъ Mlle Гортензія,— никогда, въ теченіе пятидесяти лтъ съ тхъ поръ какъ мы живемъ здсь, въ дом нашемъ не бывало подобнаго скандала….
— У насъ перебывало множество постояльцевъ, и ни одинъ изъ нихъ никогда не длалъ намъ никакихъ гадостей…. И вдругъ вы, сударь… вы, котораго вамъ рекомендовали какъ вполн достойнаго и порядочнаго человка….
— Послушайте! восклицаетъ Евсевій тономъ оскорбленной невинности,— признаюсь, вс улики противъ меня…. Но слдуетъ вникнуть въ суть дла…. Въ чемъ обвиняете вы меня?
Mlle Гортензія роняетъ на колни свое вязанье, до того она поражена дерзостью вопроса.
— Вы позорили вашъ домъ, строго говоритъ Mlle Евфрасія,— соблазнили двушку находившуюся у насъ въ услуженіи.
— Я… соблазнитель? протестуетъ Евсевій.— Увряю васъ что вы страшно ошибаетесь…. Никогда, ни одной минуты, мн въ голову не приходило обманывать ваше довріе и соблазнять эту молодую двушку.
— Какъ можете вы отрицать очевидность… посл того что я видла вчера?… Я и до сихъ поръ еще красню…. Осмлитесь ли вы утверждать что вы не воспользовались ея невинностью?
— Она сама вамъ сказала это?
— Посл того какъ я застала ее у васъ въ комнат…. у васъ въ объятіяхъ, въ десять часовъ ночи, мн не было никакой надобности разспрашивать ее о подробностяхъ… Мы ее навсегда изгнали изъ своего дома… Намъ ничего другаго не оставалось длать.
— Напрасно, сударыня, вамъ слдовало допросить ее, и если она правдива, какъ я это думаю, то она призналась бы вамъ въ томъ что я никогда не поощрялъ ея несчастной страсти.
— Но, какъ бы то ни было, она пала и вы вмст съ нею.
— Да вовсе же нтъ!… Она боле втрена чмъ виновна… Она пришла ко мн безъ моего вдома, подъ вліяніемъ какого-то болзненнаго безумія… Я же тутъ былъ не причемъ, и между нами ничего особеннаго не произошло.
Двицы Малаперъ одновременно и съ полнымъ недовріемъ пожимаютъ плечами.
— Кто же вамъ повритъ?… красня говоритъ Mlle Евфрасія:— Симонна двушка красивая, а вы мущина.
— Клянусь вамъ памятью моей матери что она вышла отъ меня столь же невинною, какъ и вошла ко мн!
Евсевій клянется такъ убдительно, его честное лицо выражаетъ такую искренность что двицы Малаперъ начинаютъ колебаться. Он взираютъ на своего постояльца съ глубокимъ изумленіемъ и съ примсью легкой насмшки. Въ презрительномъ взгляд старой Туренки заключается цлая поэма, когда она говоритъ печально стоявшему предъ нею Евсевію:
— Въ такомъ случа это весьма странно!.. Но какъ бы то ни было, происшествіе это скандальное, и этого вполн достаточно…. Вы понимаете, сударь, что въ нашемъ положеніи, мы не можемъ боле имть васъ у себя постояльцемъ.
— Понимаю, сударыни, съ достоинствомъ отвчаетъ Евсевій,— и не дале какъ черезъ недлю комнаты ваши будутъ къ вашимъ услугамъ.
Съ этими словами онъ раскланивается, а двицы Малаперъ даже не приподнимаются со своихъ мстъ чтобы проводить его.

XVIII.

Евсевій совершилъ свое переселеніе съ грустною покорностью судьб. Теперь онъ живетъ въ верхнемъ конц Польми, неподалеку отъ холма на которомъ еще виднется высокая четырехъугольная башня стариннаго замка.
Это самая бдная часть городка, но онъ не могъ нигд въ другомъ мст найти себ квартиры. Посл того какъ разнеслась молва о его приключеніи въ дом двицъ Малаперъ, ни одно изъ живущихъ здсь семействъ не пожелало дать ему у себя пріюта. Въ сущности въ данномъ случа онъ всхъ боле пострадалъ, еслибъ онъ дйствительно соблазнилъ Симонну, общественное мнніе отнеслось бы къ нему съ большимъ снисхожденіемъ. Что же касается истинной виновницы всего случившагося, то она не особенно потерпла вслдствіе бывшаго съ ней приключенія. Въ теченіе нсколькихъ недль о ней не было ни слуху, ни духу, а затмъ она снова вернулась къ своей обычной поденной работ.
Мягкая туренская терпимость снисходительно извинила ей ея втряную неосторожность, вс были готовы находить что во всемъ случившемся она поступала естественне чмъ странный предметъ ея любви. Исторія эта даже придала ей нкоторое значеніе, она вошла въ моду, съ тхъ поръ какъ она поссорилась со своими родственницами, двицами Малаперъ, она немножко сбавила съ себя набожности и благочестія, на окрестныхъ пирушкахъ и вечеринкахъ, которыя она посщаетъ каждое воскресенье, у нея нтъ недостатка въ танцорахъ, и даже самыхъ щеголеватыхъ.
Несправедливость съ которою населеніе Польми отнеслось къ поведенію Евсевія погружаетъ его въ самое мрачное уныніе. Онъ чувствуетъ что задта его честь какъ человка служащаго, въ немъ страдаетъ и самолюбіе и любовь къ справедливости. Онъ все боле и боле начинаетъ терять охоту къ литературнымъ занятіямъ, вн службы онъ остается празднымъ и предается размышленіямъ въ которыхъ теперь къ его обычному мистицизму присоединилась и мрачная ипохондрія. Въ письмахъ его ко мн встрчаются мста тревожныя, ярко характеризующія новое болзненное настроеніе его ума.
’23 февраля, понедльникъ.— Я страшно скучаю. Вы счастливы, очень счастливы! На душ вашей нтъ никакого бремени, и дятельность ваша не прекращается. Вы довольствуетесь цвтами, запертыми дверями, возлюбленною на одинъ день и книгой, я же нахожу что эта земная жизнь становится невыносимо утомительною. Чего еще невдомаго остается мн вкусить?… А что касается вдомаго… довольно! Все это мн страшно надоло. Луна мн представляется до нельзя несчастною: ей каждый мсяцъ приходится украсившись своею единственною серебряною діадемой совершать однообразную прогулку вокругъ этого ветхаго и вчно однообразнаго міра. Вс находятъ что жизнь коротка, а мн такъ она кажется безконечно долгою. Пусть себ завтрашняя заря охватываетъ яркимъ полымемъ востокъ, для меня въ этомъ зрлищ не будетъ ничего новаго, сотни разъ видалъ ужь я эту картину… Я похожъ на старую жену странствующаго акробата которая съ полнымъ безстрастіемъ во взор присутствуетъ въ каждомъ городк на представленіяхъ своей труппы. Вчно одинъ и тотъ же размалеванный занавсъ, одн и т же плошки, одн и т же мишурныя украшенія, одн и т же ужимки, гримасы и улыбки, одни и т же прыжки, скачки и фокусы на веревк и въ обручи. Прелесть новизны представленіе иметъ только для окрестныхъ жителей городка или деревушки, гд случайно остановились странствующіе артисты… А чудеса сего міра имютъ прелесть новизны лишь для тебя, о юное поколніе, къ которому я уже не принадлежу!
‘Мысли мои зрютъ вмст съ годами, он разлетаются по втру какъ легкіе сухіе лепестки чертополоха, и я начинаю не придавать имъ ни малйшаго значенія. Мои способности и дарованія точно также покидаютъ меня, они роятся какъ пчелы, улетаютъ и теряются въ туманномъ горизонт. Макбетъ жаловался на то что онъ убилъ сонъ, а я жалуюсь на то что моимъ мозгомъ овладваетъ какое-то оцпенніе. То небольшое количество солнечныхъ лучей которые еще мн свтятъ въ жизни — уже боле меня не грютъ, и то что нкогда казалось мн невыразимо прекраснымъ, теперь потеряло для. меня всякую прелесть, поблднло и полиняло какъ крылья красивой бабочки съ которыхъ при грубомъ прикосновеніи пальцами слтали и пыль, и краски. Что мн теперь моя поэзія и ваша музыка?.. Поэзія — это мозговое опьяненіе которое отдляется легкими пузырьками, и благодаря хмлю какого-то поддльнаго вина бросается въ голову… А музыка — это боле или мене звучная вибрація, проникающая въ самую глубь нашего уха, веселящая или печалящая насъ смотря по тому состоянію въ которомъ находятся въ данную минуту наши нервы. Слдовательно для того чтобы придать какой-нибудь интересъ жалкой комедіи существованія, остается выборъ между опьяненіемъ и галлюцинаціей. У каждаго изъ насъ находится въ рукахъ таинственный ящичекъ Пандоры, заключающій въ себ, какъ полагаютъ, драгоцнности, мы съ любопытствомъ спшимъ открыть его, и что же? предполагаемыя сокровища разсиваются туманомъ, и въ ящик остаются только сожалнія и горечь… Но я лишенъ даже и этихъ послднихъ сокровищъ: я боле уже не могу ни плакать, ни страдать. Напрасно стараюсь я растрогать себя, я не въ состояніи вызвать у себя на глаза ни единой слезинки. Источникъ слезъ моихъ изсякъ, онъ сухъ какъ трутъ посл двухгодовой ужасной засухи.
‘Чтобъ источникъ этотъ снова оживился, чтобъ эта запыленная іерихонская роза снова зацвла, необходимъ внезапный взрывъ нжности, необходимо освженіе души потребностью посвятить всего себя любимому существу. Кто произведетъ это чудо? Какое чудное, небомъ благословенное созданіе снова дастъ мн способность страдать и жертвовать собою, какой добрый геній снова дастъ жизнь источнику моихъ изсякшихъ слезъ?..’

XIX.

Бурная, дождливая майская ночь. Уже десятый часъ, но омнибусъ который ходитъ между Польми и станціей желзной дороги еще не прізжалъ. Евсевій легъ спать очень рано. Въ былое время онъ никогда не ложился спать прежде прихода курьерскаго позда. Онъ постоянно смутно надялся на то что ему готовится неожиданное удовольствіе, что Морисовъ омнибусъ остановится у его двери, что онъ привезетъ ему его друга Филиппа. Теперь онъ уже ни на что боле не надется, и съ наступленіемъ ночи ждетъ только одного друга котораго онъ зоветъ ‘своимъ братомъ сномъ’. Но вотъ и омнибусъ, втеръ воетъ, дождь ливьмя льетъ, бубенчики звенятъ, Морисъ щелкаетъ своимъ бичомъ, а карета шумно катится по мосту черезъ Эгронну и затмъ грохочетъ по мостовой главной улицы городка. Евсевій ничего не слышитъ. Качая мокрыя втви деревъ и завывая вдоль стнъ старинной башни, западный втеръ убаюкиваетъ Евсевія, и онъ уже почти забылся сномъ.
Но вдругъ онъ внезапно пробуждается. Стукъ! стукъ! Кто-то громко палкой стучитъ въ окно его комнаты. Евсевій приподнимается и думаетъ что уже наступило утро. Онъ протираетъ себ глаза… Нтъ, еще совсмъ темно, кругомъ мракъ непроницаемый. Онъ въ испуг вскакиваетъ и отворяетъ дверь въ прихожую.
— Кто тамъ?
— Я!
— Кто вы?
— Я, Жанъ!
— Какой такой Жанъ? еще не совсмъ проснувшись спрашиваетъ себя Евсевій.
Онъ знаетъ нсколько человкъ носящихъ это имя и не догадывается который изъ нихъ это можетъ быть. Онъ надваетъ брюки, зажигаетъ свчку и съ сильно бьющимся сердцемъ идетъ къ двери. Онъ пріотворяетъ дверь и видитъ предъ собою молодаго коренастаго малаго въ мундир пхотнаго стрлковаго полка, юноша бросается къ нему на шею съ восклицаніемъ:
— Какъ! ты не узнаешь меня, дядя Евсевій?… Это я, Жанъ, сынъ Августа Ломбара, изъ Жеменгутта.
— Ахъ, это ты! бормочетъ еще не пришедшій въ себя отъ изумленія Евсевій.— Ну, что же, иди наверхъ.
Маленькій стрлокъ поправляетъ у себ на спин ранецъ и поднимается по лстниц вслдъ за дядей, который съ усиліемъ перебираетъ въ ум своемъ вс свои воспоминанія. Теперь онъ вспоминаетъ Жана, это сынъ его брата Августа, онъ зналъ его у себя на родин въ то время когда тотъ былъ еще ребенкомъ и бгалъ въ школу. Онъ уже въ то время общалъ что изъ него ничего путнаго не выйдетъ и кажется вполн сдержалъ это общаніе. Видя что отъ него нельзя добиться никакого толку, родители отдали его въ военную службу какъ только ему исполнилось восемнадцать лтъ. Затмъ Евсевій сталъ получать отъ него поздравительныя письма съ Новымъ Годомъ, на что отвчалъ подаркомъ двадцати франковъ и нравоучительнымъ посланіемъ. Этимъ ограничивались вс родственныя отношенія между ними, и Евсевій невольно почувствовалъ приливъ нкотораго неудовольствія при мысли что его негодный племянникъ такъ безцеремонно безо всякаго предупрежденія вламывается къ нему. Онъ даже не далекъ отъ мысли что малый явился къ нему съ намреніемъ сдлать ему какую-нибудь пакость, и потому, войдя къ себ въ комнату, онъ не безъ нкотораго страха ворчливо спрашиваетъ племянника:
— Скажи пожалуста, откуда ты?
— Прямо изъ полка, дядя Евсевій, мы стоимъ въ Бордо, и мн дали шестимсячный отпускъ, онъ тутъ у меня въ ранц.
— А куда же ты направляешься?
— Домой, на родину… А такъ какъ я звалъ что Польми недалеко отъ желзной дороги, то и вздумалъ завернуть къ теб.
— Но, вдь въ билет-то, несчастный, ты отмченъ въ Жеменгуттъ?
— Ну, такъ что жь такое?.. Мн захотлось проздомъ обнять тебя… Впрочемъ, если я тебя стсняю…
И въ то же время рзкимъ движеніемъ маленькій стрлокъ снова взбрасываетъ себ ранецъ на плечо.
— Нтъ, нтъ, нисколько! восклицаетъ Евсевій.
И закуривъ для проясненія мыслей трубку, онъ съ любопытствомъ разсматриваетъ своего племянника. Это красивый, хорошо сложенный юноша, со смуглымъ оживленнымъ лицомъ, съ маленькими усиками надъ чувственными губами, съ застнчивымъ и въ то же время вкрадчивымъ выраженіемъ большихъ, красивыхъ темныхъ глазъ. Въ глазахъ этихъ Евсевій подмчаетъ какое-то сходство со своею сестрой Гертрудой, этою святою, воспитавшею его двушкой, и это его глубоко трогаетъ. Внутри его что-то шепчетъ ему: ‘Это твой племянникъ, Жанъ, сынъ брата твоего, Августа, крестникъ сестры твоей, Гертруды… Ты не имешь права оказывать ему дурнаго пріема’. Онъ смягчается и ласково треплетъ стрлка по плечу.
— Садись, говоритъ онъ ему,— ты еще не ужиналъ?
— Нтъ, у меня съ самаго Бордо и маковой росянки во рту не было.
— Ты наврное проголодался?
— Еще бы, дядя Евсевій! Мн до смерти хочется и сть и пить.
— Подожди-ка минуточку!
Евсевій отправляется шарить въ стнномъ шкалу и возвращается съ холодными остатками своего обда, кускомъ ветчины, горбушкой хлба и бутылкой вина.
— Теперь садись себ къ столу и кушай на здоровье.
Племянникъ не солгалъ. Онъ стъ съ алчностью голоднаго волка, въ одно мгновеніе исчезаютъ и хлбъ и ветчина, онъ залпомъ пьетъ нсколько одинъ за другимъ стакановъ вина и затмъ съ изумленіемъ замчаетъ что бутылка уже пуста. Онъ встряхиваетъ ее до того потшно что вызываетъ широкую улыбку на уста Евсевія.
Уже очень давно не улыбался Евсевій, и онъ глубоко признателенъ племяннику за то что онъ сумлъ его развеселить.
— Итакъ, говоритъ онъ,— ты доврчиво халъ въ Польми, не задавая себ вопроса о томъ хорошо или дурно тебя здсь примутъ?
— Нтъ, конечно, дядя, я немножко-таки и побаивался… но въ то же время думалъ про себя: въ сущности чмъ же я рискую?.. Разв только тмъ что меня выставятъ за дверь?.. Въ такомъ случа я поду домой… Разумется, это меня огорчило бы, но я думалъ также и о томъ что сердце у тебя доброе и что изъ дружбы къ моей крестной матери ты и ко мн не отнесешься враждебно.
Все это онъ говоритъ вкрадчивымъ голосомъ, и слова его глубоко трогаютъ чувствительную душу добраго Евсевія. Онъ все боле и боле въ верхней части лица племянника начинаетъ находить сходства съ Гертрудой, и это все сильне располагаетъ его къ молодому человку. Онъ чувствуетъ какъ глаза его наполняются слезами при воспоминаніи о Гертруд и обширныхъ лсахъ его родины. Онъ хватаетъ об руки племянника, съ жаромъ жметъ ихъ и восклицаетъ:
— И ты былъ правъ, мой милый мальчикъ! живи у меня сколько теб вздумается… Завтра я напишу домой что оставляю тебя у себя… Ну, а теперь поцлуемся и пойдемъ спать.

XX.

Вотъ уже съ мсяцъ какъ Жанъ Ломбаръ живетъ у своего дяди Евсевія, который теперь съ каждымъ днемъ все боле и боле начинаетъ мириться съ жизнію. Безплодно проводимые часы уступили теперь мсто часамъ полезныхъ занятій. Евсевій теперь снова и смется, и умиляется. Онъ полюбилъ мальчугана, благодаря которому потерянныя сокровища снова возвращены ему. Онъ любитъ его за вс доставляемыя ему Жаномъ волненія, любитъ его за его характеръ, совершенно противоположный его собственному характеру. Эти два отпрыска одного и того же рода и нравственно и физически совершенно противоположны одинъ другому и, какъ противоположности, ихъ невольно влечетъ другъ къ другу. Евсевій представляетъ собой мечтательную, нершительную, нжную, мистическую сторону характера рода Ломбаровъ. Въ племянник же сосредоточилась страстность, порывистость и подвижность характера того же рода Ломбаровъ. Въ этомъ двадцатитрехлтнемъ юнош есть что-то цыганское, рзкое, чувственное, задорное и безпокойное. Въ немъ проявляется живость дикой кошки, кошачья гибкость и кошачья хитрость. Насколько Евсевій чуждъ всякихъ чисто плотскихъ наслажденій, настолько Жанъ жадно хватается за нихъ. Дядя склоненъ къ созерцательной мечтательности, племянникъ чувствуетъ глубокое отвращеніе ко всякому занятію требующему долгаго умственнаго напряженія. Несмотря на все это, Евсевій страстно привязывается къ Жану, въ племянник своемъ онъ любитъ все, восхищается въ немъ и достоинствами и недостатками которыхъ нтъ въ немъ самомъ. Внезапно развившаяся въ немъ почти отеческая нжность къ этому бродяг-племяннику ослпляетъ его настолько что онъ вовсе не понимаетъ дйствительныхъ свойствъ Жана. Онъ не замчаетъ ни его постоянно бгающихъ какъ у дикаго звря глазъ, ни отсутствія воли, почему племянникъ его всегда рабъ своихъ собственныхъ дикихъ порывовъ и желаній, онъ даже не замчаетъ въ немъ чрезмрнаго пристрастія къ вину, а если Евсевій и замчаетъ все это, то надется исправить юношу помощью нравственной дисциплины которой намревается его подвергнуть.
Съ самыхъ же первыхъ дней Евсевій предпринялъ перевоспитать Жана и пополнить его въ высшей степени небрежное образованіе. Онъ увидалъ что племянникъ его не знаетъ даже и первыхъ правилъ правописанія, онъ далъ ему въ руки грамматику, и каждое утро занимается съ нимъ, заставляетъ его до безконечности писать подъ диктовку. Жанъ наружно кротко покоряется всему, но едва успетъ Евсевій повернуться къ нему спиной какъ онъ уже прыгаетъ въ окно и исчезаетъ. Онъ лазитъ по деревьямъ, скачетъ на бшеныхъ неосдланныхъ лошадяхъ, восхищаетъ крестьянъ своею силой и ловкостью во всхъ тлесныхъ упражненіяхъ. Евсевій пугается, смотритъ, восхищается, и въ конц концовъ оказывается что племянникъ увлекаетъ за собой дядю, а вовсе не дядя направляетъ своего племянника. Евсевій похожъ на курицу высидвшую утиное яйцо, во въ глубин души онъ гордится Жаномъ и страстно балуетъ его.
Стрлокъ явился въ Польми безъ гроша денегъ, съ одною перемной блья и двумя парами носковъ. Евсевій натягиваетъ вс свои средства, тратитъ вс свои сбереженія на то чтобъ одть его какъ слдуетъ съ головы до ногъ и притомъ не забываетъ наполнить ему и кошелекъ. Онъ заказалъ у военнаго портнаго неподалеку отъ Польми пару прекраснаго новаго платья и совершенно счастливъ когда идетъ по деревн рядомъ съ Жаномъ одтымъ съ иголочки. Дядя и племянникъ предпринимаютъ далекія прогулки по прелестнымъ туренскимъ долинамъ, на отдыхъ останавливаются въ простенькихъ сельскихъ трактирчикахъ. Съ умиленнымъ краснорчіемъ говоритъ Евсевій своему племяннику о чудесахъ мірозданія, о красотахъ земли, о стройномъ созвучіи небесныхъ свтилъ. Съ кепи на бекрень и съ папиросой въ зубахъ, Жанъ разсянно слушаетъ лирическія изліянія дяди и въ то же время искоса посматриваетъ на проходящихъ мимо крестьянскихъ двушекъ. Время отъ времени ухорское восклицаніе племянника, пришедшаго въ восторгъ отъ чудесъ творенія, прерываетъ хвалу Евсевія Творцу и заставляетъ его вспомнить сказку о гусяхъ брата Филиппа. {Les oies du frere Philippe. Лафонтена.} Онъ горячится и начинаетъ журить своего воспитанника за гнусную чувственность, тотъ отвчаетъ ему какою-нибудь рзкостью, и между ними происходитъ ссора. Евсевій дуется на племянника, но не долго. Жанъ начинаетъ шутить, смшитъ дядю, они обнимаются, мирятся и рука объ руку возвращаются въ сумерки домой вдоль цвтущихъ луговъ, по дорог обсаженной благоухающею блою акаціей…

XXI.

Письма Евсевія сперва исполненныя отчаянія, а затмъ восторженныхъ похвалъ племяннику, мало успокоиваютъ меня относительно настроенія духа моего прежняго Лафейскаго сосда. Я знаю какъ легко приходитъ онъ въ восторгъ, и потому не слишкомъ довряю ему. Я знаю Евсевія за самаго непрактическаго въ мір человка, знаю какъ онъ мало способенъ составлять себ истинное понятіе о дйствительности. Что же вполн ясно и очевидно изъ его писемъ — это что онъ совершенно бросилъ свои литературныя занятія и ничего боле не пишетъ. Я страдаю при мысли что онъ зарываетъ свой талантъ въ землю и съ веселымъ духомъ бросаетъ занятія въ которыхъ нкогда полагалъ все счастіе своей жизни. Я проклинаю въ душ нужду которая не позволяетъ мн выхать изъ Вьйэ-Мутье, мн хотлось бы отправиться въ Польми, повидать моего друга Евсевія, воодушевить, вдохновить его. И вдругъ двойное событіе внезапно и разомъ измняетъ вс условія моей жизни. Мелодіи мои, напечатанныя на мой собственный счетъ, были изданы въ Париж и мало-по-малу получили нкоторую извстность. Ихъ замтили, въ музыкальныхъ журналахъ о нихъ сказали нсколько словъ, и он довольно быстро вс распродались, издатель вошелъ со мною въ переговоры и за второе изданіе предложилъ мн весьма изрядное вознагражденіе. Почти около того же времени мой дядя, ученикъ Херубини, умеръ и завщалъ мн все свое состояніе, пять тысячъ франковъ годоваго дохода, съ условіемъ что я всецло посвящу себя изученію композиторовъ. Я ни минуты не колебался относительно условій наслдства, немедленно послалъ отставку, а недлю спустя уже сдалъ вс дла, простился съ Вьйэ-Мутье и полетлъ въ Парижъ стремительне ласточки возвращающейся въ свое гнздышко.
Теперь мн дышется легко, я свободенъ, могу трудиться сообразно своимъ склонностямъ, могу здить куда пожелаю, могу думать вслухъ и жить какъ хочу!..
Въ вид перваго проявленія моей свободы я ду повидаться съ Евсевіемъ въ Турень. Я уже написалъ ему о счастливой перемн въ моей судьб. Теперь я снова пишу ему о томъ что въ самомъ близкомъ будущемъ надюсь быть у него въ Польми.
‘Другъ мой, отвчаетъ онъ мн,— посл завтра мы пойдемъ къ вамъ на встрчу! Я говорю ‘мы’ потому что племянникъ мой будетъ участвовать въ этомъ торжеств… Я радуюсь тому что могу показать его вамъ. Вы увидите нсколько неотшлифованный камень, во врьте мн, подъ грубою оболочкой его скрывается истинный алмазъ. Вашъ всею душей, дорогой мой. Я безконечно радъ!’
Наконецъ-то настаетъ такъ долго желанный день когда мы снова увидимъ другъ друга. Омнибусъ отъзжающій утромъ съ Ормской станціи останавливается на полупути въ Польми, такъ что начиная съ Абильи мн придется идти пшкомъ. Что за бда! ноги у меня крпкія, а отъ Евсевія меня отдляютъ всего какія-нибудь три мили. Стоитъ конецъ августа, ночью шелъ дождь, утро свжо, небо покрыто облаками, идти пещаною дорогой не жестко, ногамъ пріятно. Омытая росой зелень сіяетъ какъ весной, по откосамъ дороги втви дикаго боярышника и алаго валерстника качаютъ своими маковками какъ бы привтствуя меня. Черезъ часъ я вижу на блой лент дороги дв черныя точки, которыя мало-по-малу начинаютъ расти и принимать человческій обликъ, мн уже кажется что я начинаю различать высокую фигуру Евсевія, затмъ громкій возгласъ и звучная тирольская пснь подтверждаютъ мою догадку. Это несомннно голосъ Евсевія. Я пускаюсь бгомъ, онъ также и черезъ пять минутъ мы въ объятіяхъ другъ друга.
— Вдь я же вамъ говорилъ что мы еще увидимся! кричитъ онъ мн своимъ пвучимъ голосомъ.— Ахъ, въ жизни есть еще счастливыя минуты!
Пока мы смотримъ другъ на друга чтобъ убдиться въ происшедшей въ васъ за три года перемн, къ вамъ подходитъ питомецъ Евсевія.
— Вотъ мой племянникъ Жанъ! съ гордостью говоритъ Евсевій.
Племянникъ неловко кланяется мн и искоса довольно смло поглядываетъ на меня. Я не могу не придти къ тому заключенію что въ своихъ восторженныхъ письмахъ Евсевій черезчуръ прикрасилъ своего питомца. Онъ мальчикъ красивый, но красота его портится скрытностью во взгляд, небрежностью, распущенностью манеръ, хвастовствомъ, нахальствомъ которыя указываютъ на то что онъ долженъ быть и плохой товарищъ, и плохой солдатъ…
Посл завтрака племянникъ, на котораго разговоръ нашъ дйствуетъ усыпительно, подъ какимъ-то предлогомъ удаляется и оставляетъ насъ съ глазу на глазъ.
— Ну что же, говорю я Евсевію,— я поэзія? вы ничего уже не пишете? ничего не длаете? ничмъ не занимаетесь?
— Вы хотите знать чмъ я занимаюсь?.. Я занятъ теперь не литературой, а счастіемъ… Я занимаюсь развитіемъ моего племянника. Я радъ что судьба дала мн въ руки эту юную, непочатую душу. Я надюсь влить въ нее идеальный ароматъ который не весь выдохнется. Вы можетъ-быть скажете что я напрасно теряю время, но намой взглядъ я употребляю его съ пользой. Современемъ мой мальчикъ будетъ человкомъ, и отчасти благодаря мн.
Пока онъ говоритъ, а машинально смотрю въ окно. Шагахъ въ двадцати отъ дома тянутся живыя изгороди фруктовыхъ садовъ, и у одной изъ этихъ изгородей я вижу того кто ‘современемъ будетъ человкомъ’… Кажется онъ ужь какъ слдуетъ начинаетъ становиться человкомъ. По другую сторону изгороди стоитъ молодая двушка, головка ея виднется между краснющими втками кизила, и ужь не знаю можетъ-быть у меня временное помраченіе зрнія, но мн кажется что Жанъ что-то ужь очень близко наклоняется къ ней и что они заняты дломъ въ которомъ положительно нтъ ничего идеальнаго.
Мн очень хочется обратить вниманіе Евсевія на парочку у изгороди, но у него такая блаженная увренность въ добрыхъ плодахъ его наставнической дятельности что я считаю за лучшее смолчать.

XXII.

Мы отправились, Евсевій, племянникъ и я, на сборище въ Куртильскомъ лсу между Ла-Гершью и Польми. На полянк, гд звздочкой сходятся шесть лсныхъ дорожекъ, молодежь устроила танцы. Высокія сосны съ красноватыми стволами и сровато-синими макушками пахучею стной окружаютъ танцующихъ. Волыночникъ и рылейщикъ, сидящіе на двухъ боченкахъ, составляютъ оркестръ. Большинство молодыхъ людей въ блузахъ, молодыя двушки вс въ блыхъ широкихъ кушакахъ, на голов у нихъ или круглые туренскіе чепцы или высокіе четырехъугольные уборы отдланные серебряными галунами. Пріемы у нихъ тихіе, скромные, лица спокойныя, глаза каріе, ясные. Изъ аллеи, по которой мы идемъ съ Евсевіемъ, весело взглянуть на танцующую среди зеленыхъ втвей молодежь, а звуки незатйливыхъ инструментовъ такъ и несутся по лсу, гд дружное эхо вторитъ имъ со всхъ сторонъ. Подойдя къ самой полянк, мы видимъ что племянникъ также кружится съ другими, охвативъ рукой станъ стройной и красивой двушки, отличающейся изысканностью своего туалета среди простоты остальныхъ деревенскихъ нарядовъ.
— Смотрите, говоритъ мн Евсевій,— видите ли вы молодую двушку что танцуетъ съ жаномъ? Это та самая Симонна о которой я вамъ говорилъ.
— О, да она очень хорошенькая двушка, въ особенности мило ея блдное личико со скромно потупленными большими глазами… Мн кажется что племянникъ не такъ сдержанъ какъ его дядюшка… Онъ что-то очень крпко прижимаетъ ее къ себ.
— Разв? Нтъ, они просто веселятся, это такъ свойственно ихъ лтамъ… Жанъ мой — мальчикъ честный и не переступитъ должныхъ границъ.
Я восхищаюсь увренностью Евсевія, но самъ отнюдь не врю въ добродтель прелестнаго Жана. Въ совмстной жизни дяди и племянника Евсевій представляется мн снисходительнымъ и постоянно обманываемымъ супругомъ. Мы съ Жаномъ спимъ дверь о дверь въ новой квартир сборщика поземельныхъ податей въ Польми, и пока Евсевій мирно храпитъ со ‘своимъ братомъ сномъ’, мн уже не разъ чудилось что дверь отворяется и что кто-то на цыпочкахъ крадется изъ дома на поиски за разнымя ночными похожденіями. Однако мое замчаніе все-таки возбудило нкоторое подозрніе въ ум Евсевія, и когда между двумя кадрилями Жанъ, еще весь красный и потный, подходитъ къ намъ, то другъ мой отечески-нжно обращается къ нему съ вопросомъ:
— Какъ, мой милый мальчикъ, ты кажется таацовалъ съ Симонной?
— Да, дядя.
— Держи себя съ нею прилично… Не забывай того что она честная, хорошая двушка.
— Что вы, дядя….
Дале племянникъ не продолжаетъ, но по насмшливому огоньку блуждающему у него въ глазахъ мн кажется я угадываю что онъ знаетъ цну Симонн и вполн понимаетъ какъ ему слдуетъ держаться съ нею.
Онъ возвращается къ танцамъ, а мы съ Евсевіемъ углубляемся въ лсъ, тихонько философствуя и вспоминая наше доброе старое житье-бытье въ Ла-Фе и Вьйэ-Мутье.
Наружно Евсевій измнился очень мало, но внутренно весьма сильно. Я нахожу что умъ его, вращаясь въ тсномъ кружк однхъ и тхъ же идей, сталъ еще сумрачне, еще сосредоточенне. Малйшія случайности имютъ для него значенія великихъ событій. Все свое богатое воображеніе онъ употребляетъ на то чтобы возводить ихъ въ символы, придавать имъ драматическую форму. Спящій ребенокъ, упавшій цвтокъ, поющая птица, все служитъ ему матеріаломъ для созданія мистической драмы, онъ занятъ ею цлый день, цлый день углубленъ въ философскія размышленія. Онъ поэтизируетъ самые прозаическіе случаи изъ своей жизни, выдумываетъ себ разныя годовщины, и въ полномъ одиночеств празднуетъ ихъ съ какою-то набожною и въ то же время театральною торжественностью. Я съ тревогой замчаю въ немъ склонность ко всему необыкновенному, романтическому. Я невольно страшусь за него, видя сколько странностей появилось въ немъ вслдствіе его продолжительнаго одиночества, вслдствіе его постоянной замкнутости въ самомъ себ. Онъ все боле и боле удаляется отъ практической жизни, и въ этомъ отношеніи я даже радуюсь прізду племянника, который хоть изрдка отрываетъ его отъ грезъ и возвращаетъ къ дйствительности…
Уже около семи часовъ вечера, и по трактирчикамъ устроеннымъ подъ снію деревъ начинаетъ распространяться запахъ жаренаго мяса. Танцовавшія пары собираются ужинать, он разбрелись по кустамъ, къ намъ направляется племянникъ подъ руку съ Симонной и еще какою-то двушкой.
— Дядя, шепчетъ онъ на ухо Евсевію,— я пригласилъ сисю даму и ея подругу поужинать съ нами.
Евсевій сперва хмуритъ брови, а затмъ въ знакъ согласія киваетъ головой.
— Вы ничего не имете противъ этого? говоритъ онъ мн.— Пусть ужь лучше они ужинаютъ съ нами, такимъ образомъ они будутъ у насъ на глазахъ, а слдовательно и не надлаютъ никакихъ глупостей.
И мы вс пятеро усаживаемся подъ навсомъ перваго попавшаго трактирчика. Въ первую минуту, очутившись лицомъ къ лицу съ жильцомъ двицъ Малаперъ, Симонна было покраснла, но затмъ весьма скоро оправилась. Въ данномъ случа не могу не удивляться какъ женщины умютъ и способны все такъ скоро забывать. Судя по развязности съ которою она отвчаетъ на церемонные вопросы Евсевія, никому и въ умъ не придетъ что однажды вечеромъ въ полномъ безуміи она бросилась къ нему на шею. Только время отъ времени она изподтишка поглядываетъ на него, и губки ея при этомъ складываются въ какую-то презрительную гримаску. Она намренно жмется къ Жану, своему сосду, какъ-то особенно по птичьему изгибается и повидимому въ восторг отъ того что можетъ подразнить Евсевія за то что онъ выпустилъ изъ своихъ рукъ такое сокровище. Но другъ мой и не видитъ ея ухищреній, онъ съ отеческою нжностью улыбается глядя на сидящую отъ него по правую руку молодежь. Вс женскія уловки и ужимки относившіяся къ нему были ему всегда отвратительны, но теперь, когда он расточаются его племяннику, он ему нравятся, онъ даже находитъ въ нихъ что-то трогательное… И въ невинности своей души онъ внутренно уже начинаетъ мечтать о томъ какъ было бы хорошо еслибы Жанъ былъ годами двумя постарше и еслибъ онъ уже окончилъ свою военную службу, соединить молодыхъ людей, радоваться на ихъ счастіе, заботиться о нихъ… Онъ чувствуетъ себя растроганнымъ и велитъ подать дв бутылки шинонскаго вина.
— Бдныя двушки, шепчетъ онъ мн на ухо, наклоняясь ко мн,— право, слдуетъ повеселить ихъ немножко!..
Сосдка моя, Виргинія, черноволосая, черноглазая, курносая двушка, истая Туренка, кушаетъ весьма исправно, по всему видно что не часто ей на долю выпадаютъ такія угощенія. На возвратномъ пути мн поручено было подать ей руку. Евсевій же съ трубкой въ зубахъ подходитъ то къ намъ, то къ другой парочк, и весь поглощенъ своими мечтами и размышленіями. Чрезъ полчаса я замчаю что Евсевій страшно отсталъ отъ насъ, а Симонна и Жанъ, наоборотъ, замчательно какъ далеко убжали впередъ… Честное слово, я вовсе не обязанъ смотрть за племянникомъ, а съ другой стороны, Mlle Виргинія заявляетъ мн что у нея болятъ ноги и что она можетъ ходить только по трав, а потому мы съ нею сворачиваемъ съ дороги и углубляемся въ сосновый боръ.

XXIII.

Вся Турень занята сборомъ винограда. Все населеніе, и мущины и женщины, съ утра до ночи въ виноградникахъ Богъ винодлія даруетъ имъ чудесные дни и прелестныя ночи. Хотлось бы разомъ, однимъ взглядомъ обнять вс холмы и долины. Все залито яркими лучами солнца. По утрамъ въ воздух носится легкій туманъ и освжаетъ согртую солнцемъ землю. Луга, на которыхъ мирно пасутся стада, покрыты алмазными каплями росы. Воздухъ до чрезвычайности чистъ и прозраченъ. Люди на значительномъ разстояніи свободно переговариваются другъ съ другомъ. У каждой виноградной лозы раздаются шутки, возгласы и веселый смхъ. Виноградники такъ и пылаютъ на припек, а по влажнымъ нивамъ струится синеватый паръ.
Мы принимаемъ участіе въ общемъ оживленіи, и цлые дни проводимъ на воздух. Племянникъ получилъ увдомленіе что его полкъ черезъ недлю долженъ отправляться въ Мексику. Ему вышелъ приказъ также присоединиться къ полку, и онъ пользуется своими послдними свободными днями, съ упоеніемъ предается всмъ удовольствіямъ сопряженнымъ со сборомъ винограда, участвуетъ во всхъ заботахъ и шуткахъ молодежи. Его цлые дни не видно, а домой онъ возвращается лишь поздно ночью. Мы съ Евсевіемъ все время одни, и большею частью гуляемъ по окрестностямъ. Сегодня, вскор посл полудня, мы выходимъ изъ лсу на дорогу которая ведетъ въ Этабдо. Телжки длинною вереницей стоятъ въ тни деревьевъ, хомуты подбитые синеватымъ войлокомъ висятъ по втвямъ, волы и лошади спокойно отдыхаютъ въ прохладномъ холодк лса и сквозь зеленую листву поглядываютъ на своихъ занятыхъ работой хозяевъ. Надъ животными густымъ роемъ носятся комары и мухи.
Нсколько двушекъ сидятъ на оглобляхъ одной изъ телгъ, а шагахъ въ пяти отъ нихъ стоитъ кучка молодыхъ людей. Сыплются веселые вопросы, острые отвты, шутки, раздается громкій здоровый крестьянскій смхъ. Молоденькій мальчикъ, въ тиковыхъ штанахъ, стоитъ на лсенк приставленной къ телжк и, откинувшись всмъ тломъ назадъ, ссыпаетъ въ нее свою корзину винограда. Сквозь густую листву развсистаго дуба солнце причудливо играетъ своими яркими лучами по его загорлому лицу, чернымъ кудрямъ и могучимъ широкимъ плечамъ. Прежде чмъ снова углубиться въ лсъ, мы еще разъ оглядываемся на виноградники. Всюду зелень, она даже какъ будто искрится за солнц, всюду мелькаютъ блыя спины и яркіе головные уборы, по всмъ тропинкамъ тянутся носильщики съ корзинами за плечахъ, наполненными кистями чуднаго сплаго винограда, и все это ярко облито теплыми солнечными лучами.
— Я понимаю, восклицаетъ Евсевій,— я понимаю это послднее опьяненіе земли въ то время какъ она уже чуетъ что желтющіе листья скоро посыплются на ея истощенное лоно…. Закатъ близокъ, дни становятся короче. Еще одна отчаянная пирушка предъ глубокимъ зимнимъ сномъ!… Не то ли же самое бываетъ и съ нами? Но овладваетъ ли нами страстное лихорадочное желаніе жить и веселиться какъ разъ въ послднюю минуту пира? Конь у воротъ ‘осдланъ и взнузданъ’, какъ говорится въ псн, и мы съ какимъ-то наслажденіемъ допиваемъ послдній кубокъ ‘на дорожку’, ставя ногу въ стремя….
Мы медленно идемъ вдоль тропинокъ, уже покрытыхъ увядающими листьями. Шаговъ нашихъ не слыхать, подъ слабою тнью рдющей листвы мы подвигаемся впередъ и выходимъ на полянку усянную осенними фіалками. Мы вдругъ останавливаемся, ибо слышимъ весьма выразительную музыку, слышимъ звукъ поцлуевъ, прерываемыхъ тихимъ смхомъ влюбленныхъ, а въ то время какъ мы выходимъ изъ-за деревьевъ, влюбленная парочка вскакиваетъ съ помятой травы и бросается въ чащу, но недостаточно быстро — мы успваемъ замтить мундиръ Жана и Симонну которая какъ страусъ закрываетъ себ лицо руками, думая скрыться отъ нашего любопытства….
Но вотъ ихъ уже и не видно за кустами. Слышно только какъ ломаются и трещатъ втки у нихъ на пути, они бгутъ со стремительностью дикихъ козъ, преслдуемыхъ охотникомъ. Я смотрю на растерянное изумленное лицо Евсевія и не могу удержаться отъ смха.
— Послднее опьяненіе предъ отъздомъ! говорю я подтрунивая.
— Ничего въ этомъ нтъ смшнаго! съ сердцемъ отвчаетъ онъ мн.— Пойдемъ скоре домой.
Онъ поворачивается, я за нимъ, и мы молча возвращаемся въ Польми.

XXIV.

Уже десять часовъ вечера, ужинали мы только вдвоемъ. Евсевій лихорадочно шагаетъ по комнат и какъ-то нервно покуриваетъ трубку въ ожиданіи своего племянника. Онъ безмолвствуетъ, пускаетъ густые клубы дыму, останавливается и прислушивается. Нтъ, ничего не слышно кром веселаго смха и псенъ рабочихъ, или по временамъ какого-то сдержаннаго говора въ сосднихъ давильняхъ. Евсевій засовываетъ руки въ карманъ и снова взволнованно начинаетъ ходить по комнат. Но вотъ наконецъ по каменистой дорог раздаются спшные шаги, внизу осторожао отворяется дверь и кто-то крадется по лстниц, входитъ племянникъ, удивленный и вмст съ тмъ раздосадованный тмъ что застаетъ васъ еще не спящими. Впрочемъ, видъ у него по обыкновенію задорный, фуражка на бекрень и папироска въ зубахъ.
— Ага, вотъ и ты наконецъ! глухо начинаетъ Евсевій:— и теб не стыдно?..
— Чего не стыдно, дядя! спрашиваетъ юный шалопай стараясь улыбнуться.
— Ты ведешь себя какъ самый послдній негодяй!… Когда ты явился сюда и я позволилъ теб остаться у меня, я надялся что ты бросишь свои солдатскія замашки и станешь порядочнымъ человкомъ…. Я старался искоренить въ теб дурныя побужденія и внушать теб чувство долга… Ты славно благодаришь меня за мои старанія, компрометтируя меня въ глазахъ всего населенія!
— Что за преступленіе совершилъ я? безстыдно восклицаетъ молодой воинъ.
— И ты еще спрашиваешь?.. Я приказывалъ теб относиться къ Симонн съ уваженіемъ, запретилъ теб склонять къ пороку молодую чистую и невинную двушку…
— Ого! бормочетъ нисколько неубжденный его доводами племянникъ.— Я не святой, прибавляетъ онъ затмъ, подмаргивая.
— Но во всякомъ случа ты долженъ былъ честно вести себя съ нею… Я сумлъ же обойтись съ нею какъ порядочный человкъ…
— Вы, дядя?
И снова онъ насмшливо подмаргиваетъ.
— Да, я, я могъ бы вполн воспользоваться ея неопытностью и втренностью, но я умлъ владть собою… Прежде всего я думалъ о ея репутаціи… А теб и горя мало, ты и не подумалъ объ этомъ. Не помышляя о томъ что ты и меня длаешь какъ бы соучастникомъ въ своихъ продлкахъ, не помышляя о томъ что я служу здсь, ты предаешься своимъ животнымъ страстямъ, ведешь себя какъ самый послдній негодяй и въ темномъ уголк лса сбиваешь двушку съ пути добродтели.
— Да вовсе же нтъ! восклицаетъ Жанъ.
Онъ видитъ что дло принимаетъ серіозный оборотъ, и смло ршается во всемъ запереться.
— И ты смешь еще оправдываться посл того что мы съ Филиппомъ видли сегодня!..
— Вншность обманчива, тихо возражаетъ племянникъ,— увряю тебя, дядя Евсевій, что воображеніе завлекаетъ тебя слишкомъ далеко… Да, я признаюсь, Симонна мн нравится, я ухаживалъ за ней, и она не отталкивала меня. Но въ моемъ поведеніи не было ничего безчестнаго, ничего дурнаго у меня на ум также не было… Мы ограничились нсколькими невинными прогулками по лсу и нсколькими поцлуями…
Хитрому и льстивому Жану наконецъ удается успокоить дядю и доказать ему что Симонна сама добродтель, что онъ не осмлился бы и даже не пытался слишкомъ далеко заходить въ своемъ ухаживаніи за нею.
Евсевій въ глубин души только того и желаетъ чтобъ его разубдили. Въ его глазахъ соблазнить двушку очень важный проступокъ, объясненія своего племянника онъ находитъ вполн правдоподобными. Затмъ онъ вспоминаетъ о томъ что и его самого нкогда обвинили въ томъ же самомъ преступленіи, въ то время и противъ него, какъ теперь противъ Жана, были вс улики, когда онъ отстаивалъ свою невинность, ему не врили, а между тмъ Богу извстно какъ мало былъ онъ виновенъ. Весьма возможно что то же самое могло повториться теперь и съ жаномъ. Евсевій пораженъ своими собственными доводами. Набивая трубку, онъ снова перебираетъ ихъ въ ум, и когда затмъ наклоняется къ свчк чтобы закурить, я вижу что чело его разгладилось, а по нкоторымъ признакамъ замчаю что и настроеніе его духа измнилось.
— Отъ души желаю врить тому что ты мн говоришь, мой милый, ворчитъ онъ уже боле смягченнымъ тономъ.— Все это весьма возможно. и Боже меня сохрани отъ слишкомъ смлаго и поспшнаго сужденія! Но тмъ не мене ты не можешь не согласиться съ тмъ что поступать такъ опасно… Какъ бы вы оба ни были благоразумны, но все же вы — двушка и юноша, а плоть наша немощна. Теб слдуетъ бжать отъ искушенія, ухать изъ Польми.
Племянникъ повидимому безъ особеннаго сопротивленія готовъ подчиниться этому требованію. По выраженію его лица мн даже кажется что онъ вовсе не прочь избавиться отъ непріятныхъ послдствій своего нсколько затруднительнаго положенія.
— Я сдлаю все что прикажешь, дядя Евсевій, отвчаетъ онъ, опуская глаза.
— Ну и отлично, говоритъ уже совсмъ растроганный, Евсевій,— сегодня же вечеромъ ты уложишь свои вещи, а завтра на зар мы выдемъ отсюда. Это нисколько не помшаетъ теб, мой другъ, думать о Симонн, и если ты ее дйствительно любишь, ты можешь по окончаніи срока службы вернуться сюда и жениться на ней. Поврь, мн очень грустно торопить тебя отъздомъ, но это необходимо… необходимо! Завтра мы съ Филиппомъ проводимъ тебя до Тура.
Жанъ не возражаетъ и покорно укладываетъ свой мшокъ. Мы ложимся спать. На другой день на зар мы вс трое уже стоимъ на дорог и поджидаемъ подъзжающій къ намъ рысцой омнибусъ. Мы садимся въ него, и черезъ четыре часа находимся уже въ Тур.
Евсевій видимо взволнованъ. Отъздъ племянника который въ теченіе пяти мсяцевъ наполнялъ всю его жизнь дйствуетъ на него удручающимъ образомъ. Чтобы чмъ-нибудь ознаменовать этотъ послдній день, онъ заказываетъ въ гостиниц роскошный завтракъ. Евсевій, обыкновенно такъ безразлично относящійся къ пищ, теперь цлые четверть часа разсматриваетъ карточку, чтобы выбрать кушанья по вкусу лакомк Жану. Никакія цны его не смущаютъ, онъ заказываетъ устрицъ, омара, куропатокъ, а за десертомъ велитъ подать Вуврейскаго вина. Онъ поднимаетъ свой стаканъ и прерывающимся отъ волненія голосомъ, со слезами на глазахъ обращается къ Жану:
— Ты дешь въ Мексику, говоритъ онъ ему,— старайся быть храбрымъ и мужественнымъ… Отъ этого зависитъ вся твоя будущность… На войн повышенія идутъ быстро, ты можешь вернуться съ нашивками и кто знаетъ можетъ-быть даже подпоручикомъ… Такимъ образомъ по возвращеніи на родину ты будешь въ прекрасныхъ условіяхъ и можешь жениться на Симонн… Влюбленнымъ покровительствуетъ само Провидніе… Надюсь оно сохранитъ тебя здравымъ и невредимымъ отъ мексиканскихъ пуль… Во всякомъ случа твердо исполняй свой долгъ и знай что мысленно твой дядя Евсевій будетъ всюду слдовать за тобой!..
Жанъ, слушая эту рчь, уплетаетъ за четверыхъ, мы чокаемся и встаемъ изъ-за стола.
Племянникъ долженъ съ шестичасовымъ поздомъ отправиться въ Сенъ-Назеръ, а пока Евсевій водитъ его по городу и показываетъ ему вс городскія достопримчательности. Мы осматриваемъ Большой мостъ, домъ Тристана, Нотръ-Дамъ-ла-Ришъ, соборъ. Евсевій, желая до конца исполнять свои обязанности наставника, не скупится на историческія объясненія чтобы какъ можно боле обогатить познаніями душу Жана. Племянникъ зваетъ во всю глотку предъ галлереей хоровъ въ церкви Св. Іуліана и предъ гробницей дтей Карла VIII. Наконецъ порядкомъ утомленные мы приходимъ на станцію желзной дороги. Вс залы уже полны путешественниками. Евсевій подводитъ насъ къ буфету, и въ то время какъ Жанъ опрокидываетъ себ въ горло рюмку водки:
— Подождите меня здсь! кричитъ онъ вамъ,— я сію минуту вернусь.
Онъ бросается къ желзнодорожной библіотек и затмъ, весь запыхавшись, минутъ чрезъ пять возвращается снова къ вамъ.
— Я хочу подарить теб кое-что на память, говоритъ онъ племяннику, взглядъ котораго при этомъ проясняется.
Евсевій вынимаетъ изъ кармана книгу: Басни Лафонтена, за первой страниц онъ написалъ своимъ четкимъ крупнымъ почеркомъ: ‘Обогащай непрестанно сердце и умъ — ибо въ этомъ весь человкъ’.
Племянникъ повидимому не особенно обрадованъ этимъ подаркомъ, всякій другой пришелся бы ему больше по сердцу. Онъ благодаритъ дядю и прячетъ книгу въ карманъ.
Почти вс пассажиры уже заняли мста, раздается звонокъ, въ ту минуту какъ входить въ вагонъ Жанъ отоодитъ своего дядюшку въ сторону.
— Дядя Евсевій, почесывая себ голову говоритъ онъ ему,— когда я узжалъ изъ Бордо, я занялъ у товарища пятьдесятъ франковъ и въ залогъ оставилъ ему свои часы. По прізд мн слдовало бы расплатиться съ нимъ, и если это тебя не особенно стснитъ, то я попросилъ бы тебя…
— Что же ты до сихъ поръ ни слова не говорилъ мн объ этомъ, ворчитъ Евсевій.— Но разумется прежде всего долгъ твой слдуетъ заплатить.
Онъ вынимаетъ изъ кармана билетъ въ пятьдесятъ франковъ, суетъ его племяннику въ руку и нсколько разъ крпко его цлуетъ.
— Господа, пожалуйте садиться!
Жанъ бросается въ вагонъ третьяго класса, и поздъ медленно выходитъ изъ-подъ навса наполненнаго паромъ локомотивовъ. Евсевій, стоя на платформ, машетъ рукой пока поздъ не удаляется на такое разстояніе что кажется лишь маленькою движущеюся, свтящеюся точкой.
— Бдный малый! вздыхаетъ Евсевій, взявъ меня подъ руку.— А все-таки у него нтъ недостатка въ мужеств, и я надюсь что со временемъ мы сдлаемъ изъ него человка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

XXV.

‘Польми, 5 января.— Мой милый Филиппъ, сердечно радуюсь тому что вы устроили себ гнздышко по собственному вкусу. То что вы говорите мн о вашемъ уединеніи и вашихъ занятіяхъ приводитъ меня въ истинный восторгъ. Что касается меня, то я все тотъ же что былъ и прежде, и пишу вамъ сидя въ своей пустой комнат въ то время какъ по крышамъ нашего городишки отчаянно стучитъ дождь, а поля обращены въ настоящія озера стоячей воды. Для того чтобы Турень со своими неглубокими долинами, низкими холмами и узкимъ горизонтомъ хоть сколько-нибудь оправдывала преувеличенную репутацію своей красоты, необходимо чтобы все здсь было зелено и облито яркими солнечными лучами. Турени не хватаетъ величественности и правильности очертаній, ее можно сравнить съ женщиной которая хороша только своею свжестью, стукнетъ тридцать лтъ и не останется ни малйшаго намека на красоту. Зимой и когда идетъ дождь въ Польми положительно невыносимо. Чувствую себя одинокимъ здсь боле чмъ когда-либо. Отъ племянника имю извстій мало и то весьма неудовлетворительныхъ. Онъ имлъ несчастье тотчасъ по своемъ прізд на мсто заболть, и въ то время какъ я воображалъ его себ на войн съ пламенемъ во взор и со штыкомъ въ рукахъ, онъ самымъ глупымъ образомъ поступилъ въ больницу. Болзнь его впрочемъ несеріозна, но во всякомъ случа это большое для меня разочарованіе. Годъ начался для меня весьма печально и притомъ молчаливо. Ни откуда никакихъ интересныхъ писемъ. Въ былыя времена перваго января я получалъ съ почты цлую кипу писемъ: отъ школьныхъ друзей, отъ товарищей по служб и т. д. Вс они теперь переженились и уже боле мн не пишутъ. Кром нсколькихъ пріятныхъ исключеній, какъ ваши письма, я получаю этою осенью лишь полныя орографическихъ ошибокъ письма отъ племянниковъ и племянницъ которыя снова отсылаю имъ назадъ, впрочемъ предварительно исправивъ ошибки. Положеніе мое теперь очень печальное, я съ грустью мечтаю объ аромат свжаго сна въ іюн и объ Ивановомъ дн. Обо мн никто не думаетъ, никому нтъ до меня дла, друзья мои наизустъ знаютъ дв-три псенки которыя играетъ мой органчикъ. Они ушли слушать другіе напвы, бросили меня съ моимъ органчикомъ и его псенками. Соломонъ правъ: все въ мір суета суетъ… Отъ души желаю вамъ чтобъ огонь вашихъ мыслей никогда не потухалъ. Въ конц же концовъ сколько ни старайся омрачать свою душу, все же гд-то въ самой глубин ея найдется нчто тихонько влекущее тебя къ счастью… къ счастью невдомому!.. Съ невдомыхъ высей оно улыбнется вамъ когда-нибудь, какъ нкогда улыбались вамъ полянки вогезскихъ лсовъ, гд по воскреснымъ днямъ сбирались окрестные крестьяне попить майскаго винца въ то время какъ за зеленою листвой играла музыка…
‘На этомъ мст моего письма я остановился потому что кто-то постучалъ въ дверь. Это не было невдомое счастье пришедшее поздравить меня съ Новымъ Годомъ, нтъ, это была горькая неожиданность которая словно камень тяжело обрушилась мн на голову. Я едва усплъ оправиться, придти въ себя отъ этого удара и передаю вамъ подробности съ какимъ-то глухимъ внутреннимъ содроганіемъ.
‘Итакъ кто-то постучался ко мн. Прежде чмъ я усплъ отвтить, дверь быстро распахнулась и предо мною появилась Симонна. Мн пришло на мысль что она получила письмо отъ Жана и принесла мн его прочесть, а потому хотя я былъ готовъ порицать ея посщеніе, тмъ не мене вовсе не чувствовалъ себя въ расположеніи длать ей выговоръ.
‘— Какъ поживаете дитя мое? спросилъ я ее,— нтъ ли у васъ новостей отъ Жана?
‘— Новостей! воскликнула она,— да у меня есть отъ него новость, только не такая какъ вы думаете.
‘Я ничего не понималъ и съ любопытствомъ глядлъ на нее, а она съ опущенными внизъ глазами и съ крпко стиснутыми губами, нервно перебирала пальцами уголокъ своего вязанаго платка.
‘— Извините душа моя, я не понимаю что вы этимъ хотите сказать? Что съ вами?
‘— Со мной? а то что я погибла!… Вы не понимаете?… А между тмъ мн кажется что это бросается въ глаза… Глядите!… Это вашъ племянникъ повергъ меня въ это ужасное положеніе!
‘Съ этими словами она стала ко мн бокомъ какъ разъ противъ окна, и дйствительно взглянувъ на нее повнимательне я замтилъ что фигура ея какъ-то страшно измнилась, приняла какія-то совсмъ особенныя очертанія. Но это было для меня такою неожиданностью, такъ поразило меня что я не съ разу могъ сообразить въ чемъ дло.
‘— Неужели? пробормоталъ я,— не ошибаетесь ли вы?
‘— Очень бы желала ошибаться… Но уже нтъ никакой возможности, я совсмъ измучилась, истерзалась!
‘И она принимается плакать.
‘Я былъ пораженъ, изумленъ, возмущенъ, я взволнованно ходилъ по комнат въ такомъ смущеніи и отчаяніи какъ будто былъ истиннымъ виновникомъ происшедшаго. Я терялъ голову, предлагалъ ей самые нелпые вопросы.
‘— Какъ же это случилось? Разкажите мн все… А Жанъ вдь клялся мн что никогда…
‘— И вы ему поврили! отвчала она бросая мн презрительный взглядъ изъ-подъ своихъ мокрыхъ рсницъ,— онъ малый ловкій, а лгать ему ни по чемъ… Это случилось во время сбора винограда. Онъ такъ сумлъ обойти меня что я согласилась идти съ нимъ гулять въ Этаблоскій лсъ… Онъ твердилъ мн что будетъ вчно любить меня, что женится на мн, и говоря это цловалъ мои волосы, глаза, губы… Онъ былъ какъ безумный, я также потеряла разсудокъ… Я уже ничего не сознавала… У меня уже не было силъ защищаться и… и онъ длалъ со мною все что хотлъ… Ахъ, дорого плачусь я за свое безуміе!
‘Новыя слезы. Несмотря на вс мои старанія, мн никакъ не удавалось ее успокоить.
‘— Племянникъ мой негодяй! воскликнулъ я.— Но успокойтесь, я напишу ему и даю вамъ слово что по возвращеніи своемъ онъ поправитъ бду… Подождите, потерпите…
‘— А пока на долю мн выпадаютъ одни страданія! Что скажутъ мои родные?.. Что о мн будутъ вс говорить?.. Мн нельзя будетъ никуда показаться… Ждать, терпть! Хорошо вамъ говорить такъ.
‘— Что же длать, дитя мое?.. Вдь не отъ меня зависитъ вернуть его изъ Мексики… Онъ также не властенъ располагать собой… Это несчастная судьба которой мы оба съ вами должны покориться.
‘— Да что же будетъ со мной? воскликнула она ломая руки,— мн только остается что броситься въ рку.
‘— Симонна! Вы хотите къ ошибк прибавить еще и преступленіе… Будьте мужественны, я не покину васъ въ несчастіи… Успокойтесь, я помогу вамъ выростить и воспитать вашего ребенка.
‘— А если я вдругъ умру? рыдая проговорила она.— Кто станетъ заботиться о несчастномъ крошк?
‘— Я, общаю вамъ въ такомъ случа усыновить его.
‘Успокоивъ и утшивъ ее насколько могъ, я наконецъ отпустилъ ее. Но согласитесь что это ужасное, жестокое несчастіе. Я страшно раздраженъ на Жана, но въ то же время въ глубин души чувствую снисходительность къ его проступку. Онъ вдь вовсе не принадлежитъ къ пород мечтателей!
‘Симонна вышла на дождь, а я, глядя на потухающій въ камин огонь, взялъ щипцы и сталъ тихонько мшать угли и въ то же время разсуждалъ самъ съ собою: еслибы ребенокъ этотъ былъ моимъ, мысли бы у меня теперь были совсмъ иныя! Какъ сладко было бы засыпать! Какъ пріятно было бы просыпаться! Какое счастіе, какая отрада, какое спокойствіе! Какъ сладостно было бы думать и заботиться о немъ!.. Я говорилъ бы себ: »Я ему даровалъ жизнь, я воспитаю его по своимъ собственнымъ понятіямъ, разумъ его гибокъ какъ воскъ, я придамъ ему вс хорошіе оттнки, онъ будетъ носить на себ слды моей творческой родительской дятельности. А когда я буду умирать онъ закроетъ мн глаза. Онъ не только будетъ носить мое имя, не только будетъ имть мою душу, но онъ будетъ моимъ живымъ изображеніемъ, будетъ такимъ каковъ я самъ былъ нкогда. Онъ будетъ моимъ собственнымъ созданіемъ, я буду видть въ немъ самого себя»… Зачмъ же мн же даровано этого счастья?.. Зачмъ я не искалъ его?.. Что я говорю не искалъ?.. Оно было у меня въ рукахъ, и я не взялъ его… Я несчастный глупецъ! Прощаюсь съ вами чтобы писать племяннику.’

XXVI.

Прошло нсколько долгихъ мсяцевъ, и Евсевій покинулъ Польми. Положеніе его тамъ сдлалось невозможнымъ. По мр того какъ проступокъ Симонны становился все боле и боле очевиднымъ даже для наимене наблюдательныхъ людей, ршительно вс обыватели стали винить дядю несравненно боле племянника. Даже люди снисходительные осуждали поведеніе Евсевія, подозрвая его въ соучастіи съ Жаномъ. Что же касается людей недоброжелательныхъ, то они открыто заявляли что въ отношеніи Симовны племянникъ только шелъ по слдамъ своего дядюшки, такъ сказать только замнилъ его, и не разъ когда Евсевій шелъ по улиц, моему злосчастному другу приходилось слышать у себя за спиной замчанія въ род слдующаго: ‘У дядюшки-то рыльце въ пушку не меньше племянничка!’ Ужь не знаю просилъ ли Евсевій о своемъ перевод, но его перевели, и на этотъ разъ съ повышеніемъ. Его назначили въ Сенъ-Тибо, мстечко находившееся неподалеку отъ его родины, въ округ сосднемъ нашему прежнему мстожительству. Сенъ-Тибо городокъ имющій притязанія быть большимъ городомъ. Онъ стоитъ на вершин и по скатамъ высокаго холма. Главную улицу составляютъ высокіе, мрачные и почернвшіе дома, построенные въ XVII вк лотарингскими дворянами которые поселились здсь по взятіи и разграбленіи Ла-Мота. Эти старинныя угрюмыя невзрачныя строенія придаютъ городу видъ монастыря или тюрьмы, но за то изъ ихъ высокихъ оконъ открывается обширный видъ на волнообразную холмистую раввину.
Здсь-то теперь и сидитъ Евсевій со своими меланхоличными мыслями. Онъ уже боле не говоритъ со мной о своемъ племянник Жан котораго онъ любитъ попрежнему, но который обманулъ вс его надежды. Посл двухлтняго пребыванія въ Мексик, молодой воинъ вернулся во Францію, но безо всякихъ знаковъ отличія, срокъ службы окончился, онъ возвратился кое-какъ влачить свое существованіе въ Жеменгутт и повидимому вовсе не помышляетъ о томъ чтобы загладить свое поведеніе въ отношеніи Симонны. Одинъ только Евсевій и думаетъ о бдной двушк, и каждый мсяцъ аккуратно высылаетъ въ Польми деньги на содержаніе ребенка.
Уединенная и однообразная жизнь въ Сенъ-Тибо, гд въ теченіе семи мсяцевъ подрядъ безостановочно дуютъ втры, еще боле развила въ моемъ бдномъ друг склонность къ мистицизму. Онъ уже боле не пишетъ стиховъ какъ въ Ла-Фе, онъ уже боле не ищетъ сюжетовъ для повстей какъ въ Польми, онъ цлые дни проводилъ въ томъ что анализуетъ самого себя, разсматриваетъ себя подъ микроскопомъ. Онъ кропотливо изучаетъ свои собственныя ощущенія, а литературное свое честолюбіе ограничиваетъ веденіемъ дневника въ которомъ записываетъ вс свои колебанія, вс болзненныя мечты и грезы. Дневникъ его есть не что иное какъ краткій перечень его душевныхъ терзаній, это монологъ отшельника, который глубоко чувствуетъ и жаждетъ любви, но за отсутствіемъ возл себя живаго существа всю долгосдерживаемую нжностъ, переполняющую его душу, изливаетъ на бумаг.
Цлую зиму онъ не пишетъ мн ни строчки, потомъ вдругъ весной 1869 года совершенно неожиданно я получаю отъ него весьма любопытное посланіе, изъ коего вотъ главныя выдержки: ‘Знайте что для меня готовится великое событіе. 24 іюня въ Ивановъ день мн минетъ тридцать лтъ. Тридцать лтъ! время полной возмужалости, это вещь весьма серіозная. У насъ въ роду парка обыкновенно обрываетъ нить жизни въ семьдесятъ лтъ, но я боле другихъ торопился жить, и потому съ моей стороны благоразумне будетъ теперь же десять лтъ снести на пассивъ. Итакъ, самое большее мн остается еще тридцать лтъ земнаго странствованія. Полпути уже пройдено. Поспшимъ же, давно пора сяться… Что я стану длать начиная съ вечера 24 іюня, я еще хорошенько не знаю, но буду поступать иначе чмъ поступалъ до сихъ поръ. Устремивъ свои взоры въ вчную жизнь, я буду жить духомъ и только для духа, въ жизни у меня было много обольщеній, я постараюсь понять ихъ нравственное значеніе и буду стремиться къ боле высокой цли. Съ 24 іюня я сдлаюсь новымъ человкомъ, и правиломъ моимъ будетъ: ‘къ лучшему’. Разршаю вамъ написать мн къ этому торжественному дню письмо, всхъ моихъ родственниковъ и друзей я прошу написать мн къ этому дню. Двадцать знакомыхъ почерковъ, по крайней мр я надюсь на это, ознаменуютъ это торжественное событіе. Въ Ивановъ день я задаю пиръ на двадцать человкъ, это нисколько не будетъ для меня разорительно, точно также какъ для двадцати приглашенныхъ гостей, такъ какъ съ нихъ въ данномъ случа требуется только по письму… Разв вы не видите какъ въ субботу 24 іюня ко мн входитъ почтальйонъ?.. Это впрочемъ только со вншней стороны, а со внутренней стороны дло будетъ совсмъ иное и несравненно боле сложное. Но успокойтесь. Я не сдлаюсь траппистомъ, но также и не женюсь… Я буду тмъ что и былъ, но въ то же время не буду тмъ же человкомъ какимъ былъ еще наканун. Вы меня не понимаете? Тмъ хуже, чтобъ объяснить вамъ все это, мн надо бы написать цлую книгу, а у меня въ распоряженіи всего только четыре страницы. Знайте только что я думаю о коренномъ преобразованіи. Мн надоло жить безо всякой пользы и влачить какой-то разладъ подъ сводомъ небеснымъ, подъ воздушнымъ куполомъ зеленыхъ лсовъ… Я уже достаточно сказалъ… Это послднее письмо которое вы получите отъ ‘прежняго человка’. А теперь покойной ночи, не забывайте 24 іюня!..’

XXVII.

Евсевію Ломбаръ въ Сенъ-Тибо.
’23 іюня.— Милый мой Евсевій — У насъ теперь самый разгаръ снокоса, домой мы приходимъ только спать, но тмъ не мене не думай чтобъ я могла позабыть о теб. Ты получишь и поздравительное письмо, и маленькій подарокъ. Я сдлала даже больше, не безъ нкотораго труда я уговорила всхъ домашнихъ написать теб къ этому дню письма. Аббатъ сначала своимъ мрачнымъ тономъ заявилъ что не слдуетъ потакать такому ребячеству. Но я таки настояла на своемъ, и онъ кончилъ тмъ что согласился написать теб нсколько словъ на картинк духовнаго содержанія, которую и посылаетъ теб. Остальные вс также согласились, но не безъ ропота. Что длать, мой милый? у насъ въ семь писемъ писать не любятъ, только мы съ тобою понимаемъ вещи касающіяся чувствъ. Словомъ, ты получишь девять писемъ, включая сюда и дтскія посланія. Одинъ только Жанъ не напишетъ теб, мы его уже съ недлю какъ не видали. Онъ плохо ведетъ себя, и аббатъ имъ очень недоволенъ. Онъ здсь завелъ дружбу съ самыми негодными людьми околотка, у него постоянныя драки съ молодыми людьми окрестныхъ деревень. Аббатъ смотритъ на него какъ на закоснлаго гршника, я же еще продолжаю надяться что, какъ блудный сынъ, онъ когда-нибудь раскается и возвратится на путь спасенія. До свиданія, мой добрый хорошій другъ, вс тебя цлуютъ. Вмст съ моимъ письмомъ ты получишь съ почты альбомъ, который Августъ купилъ въ Швейцаріи, въ одной изъ его крышекъ скрытъ механизмъ, и если его завести, то альбомъ будетъ играть арію изъ Блой женщины и какой-то нмецкій вальсъ. Музыка эта съ чистыми какъ кристаллъ звуками наврное теб понравится. Слушая ее, думай о своей старой сестр, а я завтра, какъ только загорятся въ неб первыя звздочки, соединю свои мысли съ твоими. Да хранитъ тебя Господь! До свиданья, нжно обнимаю тебя.— Гертруда.’

XXIIІІ.

Девять часовъ утра. Евсевій былъ у обдни, онъ возвращается изъ церкви и находитъ у себя на стол альбомъ Гертруды, девять писемъ отъ братьевъ и племянниковъ и затмъ еще девять писемъ (включая и мое) пришедшихъ къ нему изъ различныхъ уголковъ Франціи. Не распечатывая онъ кладетъ ихъ вс въ карманъ съ тмъ чтобы вс ихъ, одно за другимъ, прочесть на свобод въ лсу. Чтобы праздновать зарю своего тридцатаго года онъ остригся, обрился, и съ головы до ногъ одлся во все новое. Со вчерашняго вечера онъ запретилъ себ курить чтобы воздержаніемъ въ этомъ отношеніи возможно рзче провести черту между своимъ прошлымъ и тмъ днемъ когда онъ совлечется ветхаго человка. Приготовившись такимъ образомъ и облекшись во вс. свои доспхи, онъ медленно выходитъ изъ Сенъ-Тибо, взбирается на суровое плоскогорье Ковы и при утреннихъ солнечныхъ лучахъ Иванова дня смотритъ на обширную долину Бассиньи, усянную голубоватыми холмами, которые на горизонт сливаются съ лсистыми отрогами Вогезскихь горъ. Изъ деревень разсянныхъ у подошвы Сенъ-Тибо несется звучный трезвонъ колоколовъ, изъ трубъ поднимается сизоватый дымокъ, а въ лугахъ на солнц ярко сверкаютъ лезвія косъ. За лугами поднимаютъ свои голыя вершины Ла-Моть и Сентъ-Аннъ, а дале Клемонъ со своими лсами мысомъ вдается въ холмистую долину. Свжій втерокъ гонитъ по небу блыя облака, подвижныя ихъ тни бгутъ по земл, а гд-то высоко въ неб подъ самыми облаками звонкою пснью заливаются невидимые жаворонки.
Евсевій доволенъ. Онъ, держитъ подъ мышкой альбомъ съ музыкой и въ то же время. любовно перебираетъ рукою письма въ карман. Вс приглашенные отвтили на его призывъ за исключеніемъ одного только Жана. Это единственная непріятная тучка омрачающая это праздничное утро. Евсевій медленно, идетъ лсомъ и приходитъ въ деревню, она стоитъ на полянк по которой извивается прозрачный ручеекъ. Деревня эта называется Бошармуа. Онъ подходитъ къ трактирчику и велитъ подать себ завтракать въ садъ, подъ тнь дерева усяннаго сплыми красными вишнями. За десертомъ, состоящимъ изъ вишенъ съ сосдняго дерева, онъ читаетъ одно за другимъ вс полученныя имъ сегодня письма, а въ промежуткахъ чтенія слушаетъ одну изъ арій своего новаго органчика. Ему кажется что эта музыка съ чистыми какъ кристаллъ звуками исходитъ изъ писемъ, которыя онъ распечатываетъ, она понемногу разгорячаетъ ему голову, опьяняетъ его. На глаза у него выступаютъ слезы, прекраснымъ лирическимъ движеніемъ онъ снимаетъ шляпу и кланяется маленькой деревеньк, радушному трактирчику, садику, кустамъ, цвтамъ, кланяется небу, псн жаворонка, зеленой полянк на которой работникъ точитъ свою косу. Итакъ онъ перешелъ за Геркулесовы столпы тридцати лтъ, онъ плыветъ по новому океану къ далекому острову совершенствованія. Отнын душа и тло будутъ жить въ мир и согласіи между собою, и благодаря принятому имъ ршенію стремиться къ лучшему, онъ не будетъ чувствовать себя одинокимъ и въ самомъ глубокимъ уедивеніи, его уже не будетъ развлекать и увлекать за собою толпа. Онъ безъ ропота будетъ относиться къ тяжелымь минутамъ, онъ будетъ наслаждаться веселыми и счастливыми минутами. Онъ во всемъ будетъ покоряться судьб….. Встрепенись же, сердце, и пусть 24 іюня будетъ первымъ днемъ плодотворнаго развитія!…
Евсевій легко и свободно вскакиваетъ и идетъ уплатить по своему счету, но говоря съ хозяйкой гостиницы, нечаянно бросаетъ на себя взглядъ въ зеркало, висящее позади конторки. Господи, неужели это онъ?… Онъ съ изумленіемъ разсматриваетъ свое совершенно выбритое лицо, своя почти подъ гребень остриженные волосы. И это лицо въ зеркал, его собственное лицо!.. Оно немножко смахиваетъ на физіономію духовнаго, оно въ одно и то же время напоминаетъ ему и брата-священника, и сестру Гертруду: глаза не дурны, но что за выдающіяся скулы! что за ротъ и что за крошечный подбородокъ! По правд говоря, обновленіе 24 іюня ни мало не украсило его по крайней мр физически. Чмъ больше онъ на себя смотритъ въ зеркало, тмъ безобразне онъ себя находитъ, онъ непросто безобразенъ, а даже какъ-то страшно безобразенъ. Онъ начинаетъ сомнваться не видитъ ли онъ въ зеркал отраженіе своего двойника, у него начинается головокруженіе. Нтъ, положительно ему пора, давно пора, обратиться къ дйствительности, а то эта странная экзальтація 24 іюня пожалуй легко можетъ перейти въ тихое помшательство.

XXIX.

‘Жеменгуттъ, 30 іюня.— Милый мой Евсевій — жалуясь въ моемъ послднемъ письм на поведеніе Жана, я никакъ не думала что такъ скоро мн придется писать теб о новомъ печальномъ съ нимъ приключеніи. Повидимому несчастный малый недли дв тому назадъ подрался въ кабак, и его осудили за нанесенные имъ побои и увчья. На семейномъ совт было ршено отправить его въ Америку. Августъ проводилъ его на станцію желзной дороги и посадилъ въ вагонъ, давъ ему на руки пятьдесятъ экю и заплативъ за его проздъ на пакетбот въ Нью-Йоркъ. Теперь остается только положиться на милость Божію!.. Я очень плакала и много думала о теб, мой добрый другъ. Аббатъ говоритъ что Жанъ существо испорченное и вчно будетъ негодяемъ. Но вдь ты знаешь какъ мрачно смотритъ на все аббатъ. Жанъ молодъ, и есть еще надежда на его исправленіе. Я въ страшномъ отчаяніи!

‘Нжнолюбящая тебя Гертруда.’

‘Телеграмма.— Евсевію Ломбару Сенъ-Тибо, изъ Гавра 30 іюня. Обокрали ныншнею ночью. Часы заложилъ. Умоляю прислать сто франковъ до востребованія. Отвтъ оплаченъ. Жанъ.’
Эти дв новости получены другомъ Евсевіемъ съ утренней почты 1 іюля. На минуту онъ просто остолбенлъ отъ негодованія, затмъ гнвно скомкалъ телеграмму племянника и принялся большими шагами ходить у себя ло контор. Такъ вотъ какой сюрпризъ готовился ему тотчасъ посл того какъ ему минуло тридцать лтъ: паденіе Жана и повтореніе комедіи разыгранной въ Тур!… Пусть другіе смются, пусть находятъ племяннику извиненіе въ его молодости и въ обстоятельствахъ связанныхъ съ переселеніемъ на чужбину, Евсевій же находитъ его поступокъ гнуснымъ, низкимъ.
— Богъ съ нимъ! сквозь зубы бормочетъ онъ.— Онъ кажется считаетъ меня за какого-то Геронта?.. Но я ршилъ теперь быть твердымъ, одерживать себя… Богъ съ нимъ!
Но вотъ онъ снова перечитываетъ письмо Гертруды.
‘Бдный,’ думаетъ онъ, ‘и такъ онъ брошенъ на произволъ бурныхъ волнъ житейскаго моря! Кончено, намъ уже больше не видать его! Ему всего двадцать пять лтъ! Вдь захоти онъ только, онъ былъ бы общимъ баловнемъ у себя дома, а умй онъ только держать себя, то былъ бы и общемъ баловнемъ на деревн, гд вс такъ восхищались его силой, ловкостью и красотой… И вотъ до чего могъ дойти самый щедроодаренный для дятельности юноша! Жанъ былъ — потому что онъ уже боле для меня не существуетъ — Жанъ былъ моею полною противоположностью, можетъ-быть по этому-то я и любилъ его такъ горячо. Не везетъ ему. Онъ вчно рвется впередъ.и никогда не размышляетъ, его можно сравнить со зминымъ хвостомъ который добился главенства и хочетъ вести за собою все тло зми, а самъ тотчасъ же напарывается на терніе и рветъ себя въ клочья о кустарникъ. Подобно этому есть дятельные люди которые бгаютъ, возятся, утомляютъ всхъ своею суетней и въ конц-концовъ не приносятъ никакой пользы ни себ, ни людямъ. Бдный малый! какъ теперь вижу его, какъ онъ въ кепи на бекрень и съ мшкомъ на плечахъ пришелъ сюда въ темную дождливую ночь и бросился ко мн на шею. Какъ теперь вижу его какъ онъ прыгаетъ, рзвится, идя рядомъ со мною подъ снью акацій въ цвту по уединеннымъ дорожкамъ извивающимся по долин Эгронны…. Да и кто мн можетъ доказать что онъ солгалъ? Онъ втренъ и доврчивъ, нтъ ничего мудренаго воспользоваться его легкомысліемъ и обокрасть его…. Можетъ-быть въ эту самую минуту онъ въ отчаяніи безъ гроша денегъ въ, карман бродитъ по Гаврской набережной.’
Затмъ, съ увлаженными отъ слезъ глазами, Евсевій ощупью беретъ изъ своего стола старый кожаный бумажникъ, вынимаетъ изъ него билетъ во сто франковъ, надваетъ шляпу и направляется въ почтовую контору.
Почтовая контора находится въ узенькой удод, въ никнемъ этаж холоднаго мрачнаго дома. Евсевій громко стучитъ въ окошечко, приходитъ въ нетерпніе отъ того что ему долго не отворяютъ и находитъ что почтмейстеръ относится къ своему дду весьма небрежно. Наконецъ онъ слышитъ легкій шорохъ внутри, кто-то спшитъ на его нетерпливый стукъ. Въ окошечк обрисовывается блдное женское лицо, исхудалое и измученное, нжныя и тонкія черты его еще боле смягчаются густыми, преждевременно посдвшими волосами. На этомъ блдномъ лиц какъ-то дивно сіяютъ утомленные темноголубые глаза. Евсевій готовился было излить весь запасъ своего дурнаго расположенія духа, но онъ мгновенно успокоился при появленіи этого симпатичнаго облика. Тихимъ, но удивительно звучнымъ голосомъ почтмейстерша извиняется что заставила его ждать. Она еще очень недавно въ Сентибо и еще не привыкла къ своей новой должности. Смущенно и нетерпливо Евсевій объясняетъ ей что онъ желаетъ послать по почт сто франковъ. Она роется у себя въ бумагахъ, наконецъ находитъ свою книгу съ квитанціями и робко длаетъ форменные вопросы Евсевію который подробно объясняетъ свое званіе и фамилію.
— А имя адрессата?
— Жанъ Ломбаръ, въ Гавръ до востребованія.
Говоритъ онъ это и сердито и печально, что видимо поражаетъ почтмейстершу. Она почти невольно поднимаетъ голову, и глаза ея на секунду останавливаются на измнившемся лиц Ломбара. Она переписывала сегодня утромъ телеграмму Жана и, какъ женщина проницательная, безъ сомннія отчасти угадываетъ то что происходитъ въ душ Евсевія. По крайней хр онъ это вообразилъ себ, и подъ быстрымъ яснымъ женскимъ взоромъ смущеніе его еще боле увеличивается. Она также смущается за свой нсколько смлый взглядъ, щеки ея покрываются легкимъ румянцемъ, и она какъ-то нервно принимается писать. Но ея блдныя уста приняли выраженіе состраданія. Она сама какъ видно много страдала и потому понимаетъ страданія другихъ, оторвавъ отъ книги красную квитанцію, она подаетъ ее Евсевію и снова бросаетъ на него взглядъ, на этотъ разъ добрый и мягкій. Затмъ окошечко захлопывается, и грустное симпатичное лицо исчезаетъ за тусклымъ стекломъ, а Евсевій, глубоко удивленный тмъ что его дурное настроеніе разсялось, идетъ и бросаетъ свое письмо въ почтовый ящикъ.

XXX.

Пять часовъ вечера. Окончивъ свои служебныя занятія, Евсевій сбираетъ бумаги и вздыхаетъ съ глубокимъ облегченіемъ. Потомъ онъ вспоминаетъ что часъ уже поздній и спшитъ изъ дома чтобы вовремя придти въ почтовую контору. На двор еще стоитъ полуденная лтняя жара, но на главной улиц, гд вс дома высокіе, уже ложатся тни, и обыватели начинаютъ отворять окна, чтобы подышать прохладой которую несетъ приближающійся вечеръ, на ступенькахъ входной лстницы ребятишки уже принимаются за игры, а надъ аспидными крышами домовъ носятся и щебечутъ ласточки. Евсевій приходитъ на мрачную улицу, гд находится почтовая контора, его опасенія оправдались, окошечко уже заперто. Но ему необходимо чтобъ отчетъ его пошелъ съ вечернею почтой непремнно сегодня же, и онъ ршается позвонить у дверей почтовой конторы. Гжа Доранакъ, почтмейстерша, сама отпираетъ ему дверь. Ея грустные, усталые глаза привтливо сіяютъ при вид подателя денежнаго письма, адресованнаго въ Гавръ.
— Извините, ради Бога, съ самымъ заискивающимъ оттнкомъ въ голос говоритъ Евсевій,— я знаю что часъ пріема писемъ уже прошелъ, но дло идетъ о мсячномъ отчет, а администрація шутить не любитъ и требуетъ крайней аккуратности.
— Ахъ, какъ вы счастливы, со вздохомъ отвчаетъ она,— что покончили уже со своимъ отчетомъ! Я же совсмъ теряю голову. Я совсмъ новичекъ въ своей должности и страшно путаюсь въ длинныхъ столбцахъ цифръ…
И дйствительно, она иметъ видъ страдалицы среди вороха бумагъ которыми заваленъ весь столъ. По звуку ея голоса легко угадать что она страшно озабочена и разстроена. Евсевію становится ее жаль, онъ чувствуетъ искреннее къ ней участіе.
— Если позволите… начинаетъ онъ,— я больше васъ привыкъ къ веденію всякаго рода счетовъ и могъ бы помочь вамъ…
— О, мн совстно утруждать васъ…
— Полноте, между служащими не должно быть церемоній, каждый охотно помогаетъ другому.
Онъ входитъ въ контору и садится къ столу, комната выходитъ окномъ на внутренній дворъ, въ ней не особенно свтло, Евсевій пробгаетъ глазами счетныя книги и въ то же время разсматриваетъ гжу Доранжъ, которая неподвижно стоитъ у окна. Онъ замчаетъ что она гораздо моложе чмъ онъ думалъ когда видлъ ее въ окошечк. Она худощава, видъ у нея хрупкій, ея срое платье широкими складками драпируется у нея за груди, но въ общемъ она весьма изящная и далеко не старая женщина. Ея преждевременно посдвшіе волосы очень густы, прическа ея не лишена нкотораго кокетства, на голов у нея небрежно, но красиво наколота черная кружевная косыночка, ротъ у нея правильный и красивый, а когда она улыбается, что случается съ ней весьма рдко, то видно два ряда прекрасныхъ блыхъ зубовъ.
Евсевій украдкой посматриваетъ на нее, пока они вмст сводятъ кассу, онъ очень скоро освоивается со всми счетами, подводитъ итоги, провряетъ ихъ, сводитъ балансъ прихода и расхода, и черезъ часъ весь отчетъ у нero въ полномъ порядк.
Впервые лицо гжи Доранжъ оживляется, голубые глаза ея сіяютъ и краснорчиво благодарятъ услужливаго помощника, котораго счастливая случайность забросила въ почтовую контору. Но лицо ея проясняется не надолго и затмъ снова принимаетъ свое обычное усталое и печальное выраженіе.
— Контора ваша не весела, облокачиваясь на столъ замчаетъ Евсевій,— а здоровье у васъ повидимому очень слабое. Вы избрали себ весьма тяжелое и скучное поприще.
— Я не избирала его, кротко отвчаетъ она,— напротивъ, я сочла себя весьма счастливою когда, оставшись совершенно одна въ мір, получила эту должность.
— Вы имли несчастіе потерять мужа?
Она краснетъ и едва слышно отвчаетъ ‘да’.
— Вы знали Сенъ-Тибо прежде чмъ получили сюда назначеніе.
— Нтъ. Я долго жила въ Париж, но выросла въ провинціи.
— Ваше новое мстожительство должно казаться вамъ нсколько мрачнымъ?
Она безмолвно пожимаетъ плечами, а ея печальная улыбка какъ будто говоритъ: ‘Что длать! бываютъ положенія въ которыхъ довольствуешься ршительно всмъ’…
— Мстность здсь очень недурна, холмистая, прекрасныя прогулки… продолжаетъ Евсевій.
— Я очень мало вмхожу изъ дома… У меня такое плохое здоровье! И кром того, деревня дйствуетъ на меня удручающимъ образомъ… Больныхъ природа не веселитъ.
— Да, глубокомысленно вздыхаетъ Евсевій, котораго это замчаніе наводитъ на его собственныя мрачныя мысли:— міръ преисполненъ печали, которая окружаетъ его со всхъ сторонъ словно непроглядный лсъ.
Она изумленно смотритъ на него и снова погружается въ молчаніе. Разговоръ обрывается, ведется съ трудомъ. Оба собесдника чувствуютъ что они многое высказали бы другъ другу еслибы могли свободно изливать свою душу, но они слишкомъ мало знакомы чтобы поврять другъ другу свои печали и горести и потому ограничиваются обмномъ самыхъ заурядныхъ замчаній. Сумерки охватываютъ и безъ того темноватую контору, и Евсевію кажется что по блднымъ щекамъ гжи Доранжъ катятся слезы. Онъ порывисто поднимается со стула, протягиваетъ молодой женщин руку и торопливо уходитъ, какъ бы убгая отъ гжи Доранжъ, которая своимъ робкимъ застнчивымъ голосомъ снова благодаритъ его за оказанную ей услугу.

XXXI.

Въ Сенъ-Тибо празднуютъ храмовой праздникъ, уже два дня на главной площади города раскинуты палатки торговцевъ и построены балаганы для странствующихъ гимнастовъ, а по самой средин площади раскинутъ обширный шатеръ, въ которомъ съ полудня и до ночи молодыя двушки и молодые люди танцуютъ подъ звуки деревенскаго оркестра. Евсевій любитъ шататься въ толп, онъ вошелъ въ шатеръ и глядитъ на молодежь веселящуюся подъ раздирающій уши вальсъ ‘Розъ’. Особенно слдитъ онъ глазами за молоденькимъ мальчикомъ который съ какимъ-то бшенствомъ вертитъ свою даму. Чмъ дольше онъ на него смотритъ, тмъ больше находитъ въ немъ сходства со своимъ племянникомъ Жаномъ. Да, это его улыбка, постоянно блуждающая на яркокрасныхъ губахъ, осненныхъ маленькими черными усиками, это его подвижные, блестящіе глаза, его густыя черныя брови, да, т же черты была и у Жана… Были?.. Гд онъ теперь? Что длаетъ онъ въ Новомъ Свт, куда онъ теперь уже наврное прибылъ? Увидится ли съ нимъ когда-нибудь Евсевій?.. Но вдь существуетъ же онъ гд-нибудь на той самой земл по которой топочутъ ноги танцующихъ… Бдный малый! Онъ и не думаетъ конечно что дядя его въ эту минуту всецло занятъ имъ. ‘Я его слишкомъ сильно любилъ’, размышляетъ Евсевій, ‘чувствую что и теперь еще люблю его, ничто не въ силахъ изгнать его изъ моего сердца. Гертруда и онъ единственные люди которымъ я въ состояніи простить все на свт!’ Юноша двойникъ Жана все боле и боле поглощаетъ его вниманіе, по окончаніи вальса Евсевій подходитъ къ жандармскому бригадиру и спрашиваетъ его, не знаетъ ли онъ молодаго человка съ черненькими усиками который въ эту минуту пьетъ за буфетомъ. Бригадиръ отвчаетъ утвердительно.
— Кто это? спрашиваетъ Евсевій.
— О, не Богъ знаетъ какое добро… Нашему брату практика! пожимая плечами отвчаетъ ему бригадиръ.
Евсевій круто поворачивается и уходитъ раздосадованный тмъ что двойникъ Жана оказывается негодяемъ. Это еще новое подтвержденіе предсказаній аббата насчетъ племянника. Пока онъ грустно удаляется съ ярмарки, кто-то хлопаетъ его по плечу, онъ поднимаетъ голову и видитъ предъ собой сенъ-тибоскаго нотаріуса.
— Ахъ, очень радъ васъ видть! восклицаетъ тотъ,— вы намъ нужны. Мы устраиваемъ сегодня вечеромъ пикникъ подъ большимъ букомъ въ Шорійскомъ лсу. Каждый долженъ принести съ собою какое-нибудь яство, но такъ какъ вы человкъ неженатый, то захватите съ собой только дв бутылки бургонскаго вина.
Напрасно старается Евсевій какъ-нибудь отговориться, нотаріусъ настаиваетъ:
— Нтъ, нтъ, вы были бы единственнымъ изъ служащихъ отсутствующимъ на пикник. Будетъ мировой судья съ женой, капитанъ Годаръ, главный лсничій и наконецъ новая почтмейстерша, гжа Доранжъ.
Это послднее имя случайно упомянутое нотаріусомъ измняетъ намренія Евсевія. Съ нкоторыхъ поръ эта молодая, рано посдвшая женщина возбуждаетъ его любопытство. Обыкновенно женщины его вовсе не занимаютъ, но гжа Доранжъ такая хрупкая, такая эфирная, она производитъ впечатлніе духа уже почти отдлившагося отъ плоти и именно поэтому нравится мистику Евсевію. Эти блые волосы, блдное прозрачное лицо, плоская какъ у византійскихъ изображеній грудь не могутъ устрашить ненавистника женщинъ. Женскаго въ гж Доранжъ только и есть что глаза, но и то во взгляд ихъ уже какъ бы нтъ ничего земнаго. Евсевій смотритъ на гжу Доранжъ не какъ за женщину, а какъ на родственную себ душу, и потому чувствуетъ къ ней влеченіе.
Онъ уже не отказывается отъ приглашенія нотаріуса и общаетъ къ тремъ часамъ придти къ Шорійскому буку.
Въ условленный часъ Евсевій направляется къ лсу. Стоитъ чудный осенній теплый и ясный день, налво, надъ равниной Бассиньи, поднимается покрытый роскошною растительностью Клермонъ, а прямо, по направленію къ Лоррену, тянется обширная долина съ лсистыми холмами. А что за освщеніе! Свтдозеленый фонъ усянъ свтло- и темнолиловыми пятнами, оттнки всевозможные, свтъ и тнь каждую минуту смняютъ другъ друга. Евсевій направляется къ буку на звукъ веселаго, смха и говора женскихъ голосовъ. Онъ застаетъ все общество расположившимся на трав у ручья, бутылка весело переходитъ изъ рукъ въ руки. Дамы, сидя подъ тнью бука съ иголкой въ рукахъ, занимаются рукодльями и ведутъ оживленную бесду между собою, мужья ихъ собрались вокругъ капитана Годара, онъ принесъ дыню и теперь со всми подробностями разказываетъ исторію этой дыни, начиная съ той минуты какъ она пустила ростокъ и кончая тмъ какъ она совершенно созрла у него въ парник.
Капитанъ — старый африканскій служака, получающій пенсію и живущій одиноко въ маленькомъ домик окруженномъ садомъ, который онъ воздлываетъ собственными руками. Разказы о своихъ садовническихъ занятіяхъ онъ пересыпаетъ плоскими и довольно сальными шуточками, которыя шепчетъ своимъ слушателямъ на ухо ‘изъ уваженія къ прекрасному полу’ и которыя возбуждаютъ взрывы громкаго смха. Евсевій питаетъ отвращеніе къ подобнаго рода шуткамъ и потому спшитъ присоединиться къ дамамъ.
Гжа Доранжъ въ своемъ обыкновенномъ сромъ плать стоитъ прислонившись къ буку. Въ тни которую бросаютъ ей на лицо поля ея соломенной шляпы, глаза ея кажутся еще лазурне и сіяютъ боле обыкновеннаго. Вс эти дамы, съ которыми она почти незнакома, невольно заставляютъ ее нсколько дичиться. Сперва она было отказалась принять участіе въ пикник, ссылаясь на обязанности службы, но такъ какъ съ нкоторыхъ поръ ей дана помощница, то она наконецъ уступила уговаривавшей ее жен мироваго судьи у которой она нанимаетъ квартиру и которую боялась обидть. Остальныя женщины, видящія ее въ первый разъ вблизи, разсматриваютъ ее съ лукавымъ любопытствомъ. Он не могутъ не имть чего-то противъ молодой, но съ какимъ-то таинственнымъ прошлымъ женщины которую судьба случайно забросила въ ихъ маленькій, полный сплетенъ и пересудовъ мірокъ. Подъ видомъ участія къ ней он закидываютъ ее коварно нескромными вопросами которые ее чрезвычайно смущаютъ. Къ счастію, съ появленіемъ Евсевія разговоръ мняется, капитанъ Годаръ, человкъ весьма любезный по природ, въ свою очередь подходитъ къ дамысъ и предлагаетъ всему обществу заняться невинными играми.
Это одно изъ любимйшихъ развлеченій сельскаго чиновничества. Мущины относятся къ нимъ безо всякаго презрнія, игры даютъ имъ возможность позволять себ нкоторыя вольности, которыя служатъ пріятною противоположностью чопорнымъ и сдержаннымъ привычкамъ общества маленькихъ городковъ. Разыгрываніе фантовъ обыкновенно ведетъ къ милымъ наказаніямъ въ род моста любви, колыбели, колодца и т. д. которыя всегда кончаются поцлуями. Правда, случается что судьба заставляетъ играющихъ цловать толстыхъ краснощекихъ почтенныхъ матронъ или древнихъ двъ съ пергаментомъ вмсто щекъ, но случается и такъ что приходится цловать и свженькія аленькія щечки молодыхъ двицъ и юныхъ дамъ. Капитанъ Годаръ питаетъ особенное пристрастіе къ такимъ фантамъ, единственному утшенію оставшемуся кавалерійскому офицеру въ отставк. Онъ всегда наобумъ какъ придется отвчаетъ на вопросы corbilion {Corbilion игра, заключающаяся въ томъ что одинъ изъ играющихъ говоритъ: Je tous rends mon corbillon, qu’y met-on? А ему слдуетъ отвчать въ риму: un bouton, un cordon и т. д. Кто же отвтитъ не въ риму, тотъ платитъ фантъ.} чтобы съ него брали какъ можно больше фантовъ, а когда онъ затмъ попадаетъ на дно колодца, то обыкновенно выбираетъ самыхъ малыхъ и красивыхъ женщинъ чтобъ извлечь ихъ оттуда. Выборъ его сегодня постоянно падаетъ на гжу Доранжъ, которая, наоборотъ, по мр силъ старается избгать поцлуевъ. Случай заставляетъ и Евсевія поцловать почтмейстершу. Ей только что сдлалъ сочный поцлуй капитанъ, а на Евсевія она смотритъ робкимъ застнчивымъ взоромъ въ которомъ, какъ ему кажется, выражается мольба жертвы о пощад. Отчасти по неловкости, отчасти изъ состраданія онъ длаетъ только видъ что касается губами блдныхъ щекъ молодой женщины и ограничивается тмъ что дружески пожимаетъ ей руку, посл чего оба они краснютъ.
Настаетъ часъ обда, вс садятся въ кружокъ подъ букомъ и съ удовольствіемъ принимаются за пастеты изъ дичи, галантиръ и холодную жареную птицу. Куаффійскія и сойерскія вина, смняя другъ друга, развязываютъ языки, и подъ букомъ заводится веселая и шумная бесда. Капитанъ Годаръ помстился рядомъ съ гжею Доранжъ, мучитъ ее своими армейскими любезностями и шепчетъ ей на ухо такія шутки что бдной молодой женщин не остается ничего иного какъ длать видъ что она ничего не понимаетъ, а капитанъ только знай себ удвоиваетъ свои старанія занимать свою сосдку. Холодность этой маленькой съ выразительными глазами женщины все боле и боле его подзадориваетъ. Онъ мысленно даетъ себ клятву что заставитъ растаять эту снговую статую, а за дессертомь, когда мущины закуриваютъ сигары, онъ уже доходитъ до того что начинаетъ развивать насчетъ женщинъ такія теоріи отъ которыхъ Евсевію становится просто невыносимо. По мннію капитана, вдовъ любить всего пріятне, въ любви у нихъ боле опытности, сердце у нихъ горяче, все какъ-то утонченне…
— Но, наивно возражаетъ ему Евсевій, вдъ он любили своихъ мужей, и полюбивъ вдову можно подвергнуться весьма невыгодному сравненію.
— Помилуйте! говоритъ капитанъ,— женщины обладаютъ удивительною способностью полнаго забвенія: любя одного всми силами души сегодня, женщина уже не помнитъ какъ она любила другаго вчера.
Разговоръ этотъ чрезвычайно изумляетъ Евсевія и повергаетъ его въ глубокую задумчивость, онъ: приходитъ въ себя лишь къ тому времени когда вс готовятся идти обратно въ городъ. День уже склоняется къ вечеру, служанки укладываютъ посуду и остатки пикника, дамы закутываются въ большіе платки, и нотаріусъ подъ руку съ полновсною супругой мироваго судьи открываетъ шествіе. Въ эту-то минуту и пробуждается Евсевій отъ своего забытья подъ вліяніемъ голубыхъ глазъ гжи Доронжъ, которая подходитъ къ нему.
— Пожалуста, быстро обращается она къ нему,— дайте мн руку. Вы мн этимъ окажите большую услугу, такъ какъ спасете меня отъ капитана,который во что бы то ни стало желаетъ идти со мною.
Евсевій спшитъ исполнитъ ея желаніе, тмъ боле что капитанъ уже направляется къ гж Доранжъ. Видя что она беретъ подъ руку Евсевія, отставной кавалеристъ съ подавленнымъ проклятіемъ быстро поварачиваеть назадъ.
Евсевій чувствуетъ у своего сердца нсколько дрожащую руку молодой женщины и испытываетъ неизъяснимое удовольствіе при мысли что исполняетъ при ней роль покровителя.
— Сдлайте одолженіе, простите что налагаю на васъ этотъ трудъ, шепчетъ гжа Доранжъ,— но этотъ непріятный господинъ ужасно приставалъ ко мн за обдомъ, я испытывала неопреодолимый страхъ при мысли что мн придется снова быть въ его обществ… и я подумала о васъ.
Другъ мой сперва польщенъ, но затмъ, начиная размышлять, онъ спрашиваетъ себя, не выбрала ли его гжа Доранжъ только потому что сочла его вполн безобиднымъ. ‘Она замтила’, думаетъ онъ, ‘что съ я минуту колебался когда долженъ былъ ее поцловать, и изъ этого заключила что я принадлежу къ числу тхъ ничтожныхъ людей, которыхъ женщинамъ бояться нечего’. Евсевію нравится быть ненавистникомъ женщинъ, но онъ вовсе не желаетъ чтобы на него смотрли какъ на ничтожность. Онъ не желаетъ любить, но онъ былъ бы огорченъ еслибъ его сочли неспособнымъ внушить любовь. Его самолюбіе задто, воображеніе работаетъ и вдругъ онъ неожиданно какъ-то выпрямляется.
— Вы подумали обо мн, спустя нсколько минутъ говоритъ онъ,— потому что я кажусь вамъ слишкомъ мшковатымъ чтобы быть опаснымъ. Сознайтесь, вдь такъ?
— Что вы! смущенно и укоризненно восклицаетъ она,— вы очень дурно истолковали мою мысль.
— Нисколько, настаиваетъ онъ,— не оправдывайтесь… Я очень глупо воздержался и не поцловалъ васъ подобно другимъ нсколько минутъ тому назадъ… И вы сказали себ: вотъ человкъ съ которымъ мн будетъ вполн безопасно идти.
— Вы ошибаетесь, боле твердымъ голосомъ отвчаетъ она,— я сказала себ и уже не въ первый разъ: вотъ человкъ благовоспитанный и деликатный къ которому можмо относиться съ полнымъ довріемъ, а потому и подошла къ вамъ.
— Слава Богу! восклицаетъ Евсевій,— я вовсе бы не желалъ чтобы вы приняли мою сдержанность за равнодушіе или безчувственность. Гжа Доранжъ не отвчаетъ. Нкоторое время они идутъ молча по дорог вдоль густаго лса. Молодая женщина совсмъ отвыкла ходить, она очень скоро начинаетъ задыхаться, и Евсевій слышитъ какъ она все съ большимъ трудомъ переводитъ духъ. Онъ еще боле замедляетъ шагъ, другія пары перегоняютъ ихъ, и они остаются въ лсу послдними.
— Простите что я васъ такъ задерживаю, говорятъ она,— но я такъ рдко гуляю что совсмъ отвыкла ходить…
— Я скоре готовъ радоваться тому что вы не можете идти скоро, это доставляетъ мн удовольствіе дольше быть съ вами, любезно отвчаетъ ей Евсевій.
— Не говорите такъ… Эти пошлыя любезности вовсе не идутъ къ вамъ, а что касается меня, то я ихъ терпть не могу….
— Разв вы думаете что мн непріятно говорить съ вами?
— Почему же вамъ можетъ быть пріятно говорить со мною? вы такъ мало меня знаете…
— Теперь моя очередь сказать вамъ что вы ошибаетесь… Я васъ знаю достаточно чтобъ угадать что вы много страдали, что жизнь не всегда баловала васъ….
— Да, правда, какъ-то горько вздыхаетъ она.
Такимъ образомъ, медленно слдуя по дорог, они наконецъ выходятъ на плоскогорье Коны. Лсъ остался за ними. Передъ ними растилается тихая, сырая, обширная равнина, а снизу клубами поднимается туманъ. Свтлый серпъ луны тихо серебритъ туманную окрестность и яркимъ свтомъ обливаетъ черный крестъ на вершин холма. Вс участвовавшіе въ пикник уже давно скрылись изъ глазъ, и Евсевій съ гжей Доранжъ совершенно одни среди пустынной окутанной туманомъ равнины.
— Вы очень устали? спрашиваетъ онъ, замчая что она еще боле замедляетъ шагъ, еще порывисте переводитъ дыханіе.
— Да, отвчаетъ она,— я кажется слишкомъ понадялась на свои силы, ршившись такъ далеко идти пшкомъ.
— Отдохнемте немного, говорите Евсевій, усаживая ее на ступеньку у подножія креста.
Она повинуется. Онъ же стоитъ предъ нею и разсматриваетъ ея блдное лицо которое при лунномъ свт кажется еще блдне, ея большіе глаза которые ночью сіяютъ еще боле.
— Вы страдаете! вдругъ говоритъ онъ.— Я также не особенно могу похвалиться своею жизнью… Вотъ отчего мы и испытываемъ взаимную другъ къ другу симпатію, вотъ почему я и говорю съ вами какъ со старою знакомой…. Хотите считать меня своимъ другомъ?
Она слабо улыбается.
— Да, но съ условіемъ что мы будемъ добрыми друзьями издалека…. такъ какъ въ маленькомъ городк подобномъ Сенъ-Тибо вы не можете не понять этого, слишкомъ близкая дружба между мущиной и женщиной почти невозможна….
— Неправда! почти грубо восклицаетъ онъ,— мы вовсе не мущина и женщина, а дв родственныя души… Меня влечетъ къ вамъ именно то что вы нисколько не похожи на всхъ тхъ женщинъ которыхъ я знавалъ… А противъ нашей духовной дружбы никто ничего сказать не можетъ…
Она снова улыбается.
— Вы мечтатель! Мн кажется что вы ничего не смыслите въ обыденной жизни.
— Вы согласны? снова спрашиваетъ онъ своимъ ласкающимъ голосомъ.
— Согласна! поднимаясь вздыхаетъ она!
— А теперь, продолжаетъ онъ,— чтобы торжественно скрпить нашъ дружескій договоръ не откажите мн въ томъ поцлу который я не посмлъ дать вамъ при здшнихъ обывателяхъ, позвольте мн поцловать васъ здсь предъ этимъ крестомъ….
Она изумленно смотритъ на него, онъ повидимому такъ глубоко убжденъ въ важности своей просьбы что она боится оскорбить его отказомъ.
— Позволяю, шепчетъ она подставляя ему для поцлуя, свое лицо.
Евсевій со сосредоточенностью и благоговніемъ жреца совершающаго таинство касается губами блдной щеки гжи Доранжъ, по тлу который пробгаетъ внезапная дрожъ при этой странной и торжественной ласк.
— Что съ вами? встревоженно спрашиваетъ онъ.
— Ничего… мн что-то холодно… Становится прохладно, и вамъ не слдуетъ такъ долго стоять на мст, пойдемте.
Онъ снова беретъ ее подъ руку, и они въ молчаніи спускаются по отлогости сквозь туманъ, въ которомъ проглядываютъ первые домики уже уснувшаго Сенъ-Тибо.

XXXII.

Отрывки изъ Евсевіева дневника.— ’20 октября.— Прошло уже боле мсяца съ пикника и нашей остановки у креста. Прошелъ мсяцъ, я впечатлніе этого вечера, казавшееся тогда такимъ же свжимъ какъ цвтокъ сорванный лтомъ у ручейка, почти изгладилось. Гд оно, это впечатлніе? Спросите, гд капля росы блествшая утромъ на зеленомъ листк? Она исчезла, и ни листокъ, ни утро не увидятъ уже никогда этой самой капли росы… Старясь я какъ-то затвердваю, становлюсь неподвиженъ, я чувствую это по той трудности съ которою я распускаю свои крылья, чувствую это глядя на тотъ тсный кругъ въ которомъ любитъ замыкаться моя мысль. Въ десять лтъ жизнь является вамъ бутономъ цвтка, лепестки котораго герметически закрыты. Еще ничего не знаешь и смутно надешься. Бутонъ наливается и развертываетъ лепестки. Наступаетъ двадцатый годъ, цвтокъ совсмъ распустился, онъ сіяетъ прелестью красокъ, благоухаетъ нжнымъ ароматомъ. Посл этого счастливаго времени для цвтка наступаетъ пора какой-то бездятельности, онъ уже не цвтетъ, но отъ зрющаго плода распространяется еще какой-то сладостный залахъ. За весной слдуетъ лто, за лтомъ осень… По временамъ, хотя очень рдко, отъ увядшаго, засохнувшаго растенія исходитъ еще какой-то ароматъ, невозможно услдить, опредлить его, онъ исчезаетъ какъ сонъ какъ только пробуешь уловить его…
‘Я пошелъ было навстить гжу Доранжъ, но нашелъ дверь ея запертою. Вернувшись домой, я въ первый разъ затопилъ свой, каминъ, зажегъ лампу, закурилъ трубку, и дважды повернувъ ключъ въ замк, въ свою очередь заперся. Я все боле и боле во всемъ разочаровываюсь. Боже, до чего жизнь наша исполнена иллюзій! На какую высокую и голую вершину ни взберись, на горизонт все же видишь другія вершины которыя благодаря разстоянію представляются теб привлекательными, а на самомъ дл вс он также каменисты и безплодны.— Ахъ, еслибы только Жанъ не покинулъ меня такъ безжалостно или еслибъ я былъ женатъ! Я чувствую себя черезчуръ одинокимъ, и можетъ-быть мн придется еще долго влачить свое одинокое существованіе, такъ какъ закатъ дней моихъ, озаренный сіяніемъ смерти, еще очень далекъ… Что же мн длать до тхъ поръ? Весна и лто, осень и зима смняютъ другъ друга со своими великолпными картинами, но какую же прелесть можетъ имть сцена когда вс любимыя существа и вс иллюзіи ее покинули. Разв мн знакомы новыя дйствующія лица и какое имъ до меня дло? На которую скамью мн ссть, кому открыть свое сердце? Ужь поздно, уже прозвонили тушить огни, наступаютъ безмолвіе и холодъ ночи… Скажу безо всякихъ фразъ, настоящее мое печально, а будущее еще печальне. Неужели мн придется искать прибжища себ въ какомъ-нибудь порок? Я и такъ уже курю безъ мры и сплю очень долго. Всякое общество утомляетъ меня, я не въ состояніи вести послдовательнаго разговора. Съ женщинами я грубъ и глупъ, даже боле чмъ Ипполитъ, я не поддаюсь ни ихъ любезностямъ, ни ихъ заигрываніямъ. Я совсмъ забылъ свой девизъ ‘къ лучшему’. Что касается чтенія, изученія наукъ, я уже достаточно читалъ и учился дабы убдиться въ томъ что мн суждено вкъ быть невждой… Я и дневникомъ своимъ вовсе не дорожу… Знаю что онъ безуменъ. Покойной ночи, иду спать, совсмъ понапрасну жгу масло и порчу себ глаза.
’22 октября. Сегодня подъ окномъ у меня прослдовали два свадебныя шествія со скрипачами во глав. Вся природа есть не что иное какъ обширный хороводъ, безостановочно двигающійся хороводъ влюбленныхъ. Горе тому кто выйдетъ изъ него и попробуетъ себялюбиво остаться въ сторон! Жизнь есть не даръ, а ссуда, ея нельзя не пускать въ оборотъ… У васъ есть мысль, подавайте ее, у васъ есть радость, сообщите ее, у васъ есть рана, постарайтесь чтобы къ ней прикоснулась чужая рука… Въ самомъ дл ты слишкомъ самонадянъ если воображаешь себ что теб дали въ руки свтильникъ для того только чтобы глупо смотрть какъ горитъ и колеблется его яркое пламя. Таинственная сила зажгла твой свтильникъ, иди въ путь, вонъ чей-то еще незажженный свтильникъ который тянется къ твоему. Скоре зажигай его и спши дале!.. Не спрашивай: зачмъ… Ты знаешь, никто теб на это отвтить не можетъ, дай только зажечь свой свточъ и въ свою очередь зажги другому!… Не садись на краю дороги и не думай что смотрть на другихъ будетъ для тебя забавнымъ зрлищемъ… Въ этой игр ты изсохнешь, закаменешь, у тебя не станетъ ни ногъ чтобы ходить, ни рукъ чтобы жать руку твоихъ братьевъ… Ты такъ и умрешь въ своей неподвижности, безплодномъ любопытств и безполезности…’

XXXIII.

Однажды утромъ, въ апрл 1870 года, когда я сидлъ за фортепіано, кто-то позвонилъ у моей двери. Какъ говорится въ псн: ‘будучи самъ себ слугой и господиномъ’, я отпираю дверь и вижу предъ сюбой Евсевія.
— Это я! восклицаетъ онъ, тяжело переводя духъ, и затмъ прибавляетъ:— не ожидалъ?
— Входи же, говорю ему, обнимаясь,— входи же!
Теперь мы другъ съ другомъ на ты, говоря его словами, милое ты замнило у насъ церемнное вы.
— Постой-ка, говоритъ онъ длая полуоборотъ назадъ, и тутъ я замчаю что позади него на первой ступеньк лстницы сидитъ толстощекій, одтый по деревенски мальчуганъ, лтъ двухъ, и съ важностью сосетъ грошевый леденецъ.
— Пойдемъ! взявъ его за руку нжно шепчетъ ему Евсевій. Пока онъ медленно проходитъ первую комнату и ведетъ мальчугана въ мой рабочій кабинетъ, я изумленно разсматриваю его и невольно восклицаю:
— Что это значитъ?
— Терпніе! ты все узнаешь по порядку, дай мн только отдышаться немножко… Садись, моя крошка!
Онъ осторожно опускаетъ на коверъ ребенка, имющаго видъ испуганной, выхваченной изъ гнзда птички. Раскрывъ ротикъ и хлопая глазками, малютка испуганно озирается кругомъ, а когда я подходу къ нему, то закрываемся своимъ фартучкомъ и ни за что не хочетъ изъ-подъ него выглянуть.
— Это ребенокъ Симонны, шепчетъ мн Евсевій, онъ опускается на колни предъ малюткой, вынимаетъ изъ кармана пуделя со свисткомъ и книжечку съ картинками, кладетъ все это къ нему на колни и самымъ ласковымъ голосомъ говоритъ: ‘На, моя крошка, играй себ, будь умницей. Мы скоро подемъ домой, ‘
Потомъ онъ бросается въ кресло, шумно отдувается, набиваетъ себ трубку, закуриваетъ ее и устремляетъ на меня глубокомысленный взглядъ.
— И изъ Польми, говоритъ онъ:— Симонна умерла.
Я безмолвно удивляюсь, а Евсевій продолжаетъ:
— Да, ты знаешь что я вдъ съ нею переписывался и время отъ времени посылалъ ей немножко денегъ. Въ послдній же разъ, вмсто увдомленія о полученіи, ко мн пришло извстіе о ея смерти… Бдная двушка!.. Настроеніе у меня было тогда совсмъ особенное, и признаюсь, заботы совершенно иного рода на время отодвинули мать и ея малютку на задній планъ. Это печальное неожиданное извстіе меня страшно разстроило. Я вспомнилъ что торжественно общалъ Симонн въ случа ея смерти взять ребенка къ себ… Но съ тхъ поръ прошло столько времени что я совсмъ было забылъ о данномъ мною общаніи, Симонна была совершенно здорова, и я, подобно всякому должнику, думалъ что срокъ платежа никогда не наступитъ. И вдругъ Симонна почти скоропостижно умираетъ отъ злокачественной лихорадки, ребенокъ остается сиротой, и какой-то внутренній голосъ, таинственный отголосокъ самой покойницы, призываетъ меня къ исполненію моего общанія. Одну минуту я подло колебался, я пытался было войти въ сдлку со своею совстью. Я говорилъ себ: ‘Ребенокъ у своихъ дда и бабки, ему у нихъ будетъ лучше чмъ у меня, а если я буду продолжать вносить деньги на его содержаніе и воспитаніе, то исполню все что обязанъ въ данномъ случа сдлать вполн честный человкъ’. По счастію я не послушался этихъ искушеній лукаваго. Я встряхнулъ самого себя. Ребенокъ этотъ сынъ Жана, родной сынъ племянника котораго я любилъ боле всего въ мір и котораго и теперь еще продолжаю любить несмотря на его паденіе. Да и кром того, разв съ 24 іюня я не поставилъ себ девизомъ ‘къ лучшему’? Я счелъ бы себя послднимъ негодяемъ еслибы какъ-нибудь увернулся отъ исполненія этого правила когда къ тому представляется такой случай. ‘Нтъ!’ воскликнулъ я, ‘у тебя есть долгъ который ты долженъ исполнить — и ты его исполнишь!’ И я похалъ въ Польми. Тамъ я нашелъ несчастнаго малютку въ бдной крестьянской хижин, гд его держали изъ милости, тяготились имъ и стыдились его. Ддъ и бабка охотно отдали его мн, я тотчасъ же разобралъ что слезы ихъ одно лицемріе и что они страшно рады отдлаться отъ бднаго мальчугана. Я немедленно взялъ его съ собой, и вотъ онъ… Ты находишь въ немъ сходство съ Жаномъ?
Я разсматриваю ребенка, дйствительно, въ его углубленныхъ глазахъ свтится что-то дикое и вмст ластящееся, точь въ точъ какъ у отца. Замтивъ что на него смотрятъ, ребенокъ пугается, бросаетъ свои игрушки и принимается плакать.
Евсевій снова опускается на колни и наклоняется къ ребенку. Трогательно смотрть какъ этотъ одинокій, неловкій холостякъ старается утшить малютку и снова вызвать на уста его веселую улыбку.
— То что ты сдлалъ,— прекрасно! совсмъ растроганный говорю я ему,— но, другъ мой, ты берешь на себя серіозяую отвтственность. Будешь ли ты въ состояніи со своею неопытностью и холостыми привычками воспитывать такого крошку, оказывать ему вс т мелкія попеченія и заботы въ которыхъ нуждается такой маленькій ребенокъ.
— Съ Бодіей помощью! вздыхаетъ Евсевій.— Кто знаетъ? можетъ-быть Провидніе посылаетъ мн этого ребенка чтобы наполнить мое собственное существованіе, придать моей жизни интересъ котораго въ ней нтъ. Я уже теперь не буду несчастнымъ бобылемъ, безполезнымъ для себя и для другихъ. У меня будетъ цль, я теперь буду заботиться о живомъ существ… Вмсто того чтобы жалть меня, теб слдовало бы поздравить меня съ разсвтомъ который для меня наступаетъ.
Я пожимаю ему руку и затмъ веду малютку и его пріемнаго отца завтракать. Они должны хать съ четырехчасовымъ поздомъ, ибо Евсевій желаетъ непремнно завтра утромъ быть въ Сенъ-Тибо. Такъ какъ погода сегодня хорошая, то посл завтрака мы садимся въ коляску, и я везу ихъ въ Зоологическій Садъ. Ребенокъ засыпаетъ дорогой и просыпается только въ Саду: странные зври и пестрыя птицы среди цлой массы цвтовъ и зелени приводятъ его въ неописанный восторгъ. По возвращеніи домой онъ уже на половину прирученъ, онъ безъ умолку лепечетъ и тмъ умиляетъ Евсевія дочти до слезъ.
Но вотъ мы и на станціи. Другъ мой укутываетъ ребенка въ большой платокъ его матери и сажаетъ его на лавочку въ зал. Двери отворяютъ, мы обнимаемся.
— Прізжай меня навстить какъ только теб это будетъ возможно! восклицаетъ Евсевій.
Затмъ онъ снова беретъ на руки свою ношу и бережно несетъ ее въ вагонъ втораго класса, гд я помогаю имъ устроиться.
— Кто бы могъ предсказать намъ это въ Да-Фе? продолжаетъ мой другъ, еще разъ протягивая мн руку изъ окна вагона.— Я мечталъ перевернуть весь міръ своими поэмами, и вдругъ неожиданно превращаюсь въ отца и воспитателя… Признайся, что жизнь — удивительная вещь!..
Его перерываетъ свистокъ локомотива, ребенокъ принимается плакать, и Евсевію приходится отойти отъ окна, поздъ трогается и быстро катится по рельсамъ.

XXXIV.

Ребенка по отцу зовутъ Жаномъ. Онъ теперь въ Сенъ-Тибо и совершенно привыкъ къ своей новой жизни. Онъ спитъ рядомъ съ Евсевіемъ въ крошечной кроватк, которую хозяйка отыскала гд-то на чердак и которая служила люлькой уже двумъ или тремъ поколніямъ. Хозяйка Евсевія, старая, упрямая и болтливая женщина, она была страшно поражена неожиданнымъ появленіемъ ребенка у своего постояльца. Она ни одному слову не поврила изъ того что говорилъ ей Евсевій о происхожденіи своего пріемнаго сына. Она глубоко убждена въ томъ что это плодъ какихъ-нибудь таинственныхъ любовныхъ похожденій ея жильца, она всюду со всевозможными прикрасами разказываетъ эту легенду, и слдуетъ признаться что вс гораздо боле склонны врить ея сказк чмъ правдивому разказу Евсевія.
Другъ мой и помышленія не иметъ о томъ какіе толки на его счетъ ходятъ по городу. Онъ всецло логлащенъ маленькимъ Жанно. Едва кончивъ свои занятія, Евсевій спшитъ къ своему питомцу и любуется имъ. Онъ все боле и боле находитъ въ немъ сходства со своею семьей, каждую минуту въ подвижныхъ глазкахъ ребенка ему мелькаетъ тнь его братьевъ и сестеръ. Онъ самъ одваетъ Жанно, самъ его кормитъ, самъ водитъ его гулять, вечеромъ онъ его убаюкиваетъ, и когда ребенокъ уже крпко спитъ, Евсевій все еще ведетъ съ нимъ нжныя бесды, наклоняется къ его черешневой кроватк и прислушивается къ его тихому и ровному дыханію. Все, что онъ прежде поврялъ своему дневнику шепчетъ онъ теперь ребенку, которому еще лучше спится подъ ласковыя рчи пріемнаго отца.
Сегодня вечеромъ Евсевій въ мягкихъ туфляхъ, чтобы не разбудить ребенка, расхаживаетъ у себя по комнат. Ночь апрльская тепла, окно осталось отвореннымъ. Въ садахъ заливаются трелями соловьи, луна поднимается изъ-за Клермонтскаго лса и бросаетъ свой голубоватый серебристый свтъ на колыбельку Жанно. Евсевій смотритъ на ребенка, и ему вспоминается и его собственное дтство и дтство племянника, онъ обращается къ небеснымъ свтиламъ съ мольбой даровать этому юному созданію жизнь мене бурную чмъ была жизнь его отца и мене тревожную чмъ жизнь его двоюроднаго дда, расхаживая по комнат, Евсевій мысленно бесдуетъ со своимъ внучкомъ, который спитъ закрывши глазки и полураскрывъ свои пухлыя губки:
‘Спи, Жаннно, спи моя крошка! ты еще всегда успешь проснуться для изученія всхъ тягостей жизни которая и слишкомъ коротка и въ то же время слишкомъ длинна… Самымъ лучшимъ для меня временемъ была та пора когда я, какъ теперь ты, спалъ въ своей маленькой постельк наканун престольнаго праздника въ жемеягутт, а деревенскіе музыканты ходили отъ одного дома къ другому и разыгрывали серенады. Звуки скрипокъ и флейтъ то приближались, то удалялись… Я закрывалъ глаза, въ полусн я смутно прислушивался къ музык которая неслась словно съ неба и засыпалъ мечтая объ удовольствіяхъ завтрашняго дня. Завтра приносило съ собою много удовольствій съ примсью нкоторыхъ непріятностей, а поздне разочарованія все боле и боле отравляли рдко выпадавшіе вн на долю праздники… Спи, малютка, ты скоро узнаешь какъ часто пробужденія бываютъ тягостны. Съ первыхъ шаговъ въ жизни ты уже почувствуешь колючія тернія вчно вонзающіяся въ ноги. Ты начнешь ходить въ школу и узнаешь связанныя съ ученіемъ муки. Румянецъ сбжитъ съ твоихъ алыхъ щечекъ, ты кончать учиться — и загадка жизни уже не будетъ попрежнему представляться теб вполн ясною, ты будешь думать что ты что-нибудь знаешь, а на самомъ дл ты не будешь ничего знать, не будешь знать ничего ни о вншнемъ, ни о внутреннемъ мір, ты ничего не будешь знать ни о другихъ, ни о себ, ни о матери, ни о жен, ни о дтяхъ… Если ты будешь въ жизни любить, ты будешь страдать изъ-за этой любви, если не будешь любить, то зачахнешь отъ тоски одиночества… И такъ ты будешь переходить отъ дтства къ юности, отъ юности къ возмужалости, отъ возмужалости къ старости, глядя на то какъ облетаютъ цвты, падаютъ листья, блднютъ краски въ призм чрезъ которую ты съ восхищеніемъ смотрлъ на все въ дни своего дтства. Ты сдлаешься раздражителенъ, угрюмъ и воскликнешь: ‘Къ чему вся эта ложь? къ чему ведетъ игра гд вс кости поддльныя? къ чему наша жизнь человческая?’ И никто теб не дастъ никакого отвта. Человкъ подобенъ скиніи въ которой хранится хлбъ жизни, но двери коей замкнуты, запечатаны и отвориться не могутъ. Только одна вншность извстна: ее лпятъ, ее пишутъ, ее покрываютъ позолотой, ее переносятъ съ мста на мсто. Сперва она была сдлана изъ новаго дерева, была свжею, съ теченіемъ времени она сохнетъ и чернетъ, но попрежнему остается запечатанною… Пальцы изранишь себ, пытаясь отомкнуть дверь, и можетъ-быть счастье твое что ты не въ состояніи ее отворить… Вдругъ оказалось бы что внутри только одна пустота? вдругъ тамъ нтъ ршительно ничего?… Спи, моя крошка, лучшее время въ жизни — это время сна…’
Крайне взволнованный Евсевій продолжаетъ ходить по комнат и перебирать въ своемъ ум все боле и боле мрачныя мысли. Вдругъ едва слышный шепотъ заставляетъ его поднять голову и подойти къ колыбели. При свт луны онъ видитъ какъ Жанно шевелитъ ручонками и что-то шепчетъ во сн. Ребенку что-то снится, онъ раскрываетъ губки и тихо два раза кряду произноситъ: ‘Мама!’ Евсевіемъ овладваетъ страшное внутреннее волненіе, рыданія сжимаютъ ему горло, изъ глазъ брызгаютъ слезы, и онъ чувствуетъ какъ понемногу все стихаетъ и успокоивается въ немъ благодаря потоку этихъ неожиданныхъ слезъ.

XXXV.

— А-а, такъ вотъ онъ мальчуганъ-то! Здравствуйте, любезнйшій, здравствуйте, чортъ возьми!
И капитанъ Годаръ теребя свою эспаньйолку дружески щекочетъ своею тросточкой Жанно, котораго Евсевій держить за руку. Ребенокъ пугается при вид толстаго усатаго человка, съ лягушечьими глазами и грубымъ голосомъ, и прячется за ногу своего пріемнаго отца.
— Славный мальчуганъ и будетъ молодцомъ, продолжаетъ капитанъ.— Чортъ побери, сборщикъ, вы малый ловкій. Какъ вы славно стряпаете эту мелюзгу!
— Что это значитъ? съ недоумніемъ спрашиваетъ Евсевій.
— Каково, не понимаетъ! а я вдь не по жидовски кажется говорю — шутникъ вы этакій, это означаетъ что когда вы беретесь за дло, то исполняете его какъ слдуетъ. Успокойтесь, я не прошу у васъ никакихъ рецептовъ — у меня этого нтъ въ крови и на совсти у меня нтъ ни одного маленькаго Годара — по принципу!
— Капитанъ! красня восклицаетъ Евсевій,— шутки ваши переходятъ, границы… Я вовсе не отецъ этого ребенка, я его усыновилъ, вотъ и все.
— Разказывайте эти сказки кому другому! Вы ужь никакъ отказаться отъ него не можете, мальчуганъ какъ дв капли воды похожъ на васъ, и не меня, старую лису, провести вамъ.
— Повторяю вамъ что вы заблуждаетесь.
— Въ такомъ случа, позвольте сказать вамъ что не я одинъ заблуждаюсь, ибо здсь вс убждены въ томъ что мальчикъ этотъ вашъ собственный…
Съ этими словами капитанъ круто поворачивается на каблукахъ и направляется въ кафе. Евсевій въ какомъ-то остолбенніи нсколько минутъ стоитъ на улиц въ обществ Маленькаго Жанно. Онъ до такой степени наивенъ что до сей минуты ему ни разу и въ голову не приходило что его кто-нибудь вздумаетъ считать настоящимъ отцомъ ребенка. Капитанъ открылъ ему на этотъ счетъ глаза, и первая мысль Евсевія была о гж Доранакъ. Такъ какъ во избжаніе сплетенъ онъ очень рдко бывалъ въ почтовой контор, то и теперь вернувшись изъ Польми еще не усплъ побывать тамъ. Если разказанная капитаномъ Годаромъ басня извстна всему городу, то по всей вроятности она дошла также и до таки Доранжъ, которая его молчаніе принимаетъ за нмое подтвержденіе городскихъ толковъ. Сплетни Сенъ-Тибоскихъ обывателей весьма мало смущаютъ Евсевія, но онъ непремнно желаетъ оправдаться предъ гжей Доранжъ, единственною особой мнніемъ коей онъ дорожитъ. Онъ возвращается домой, поручаетъ своей хозяйк присмотрть за ребенкомъ и затмъ съ поникшею головой направляется къ квартир почтмейстерши.
Послдній поздъ уже прошелъ, контора заперта, и гжа Доранжъ одна у себя въ комнат, гд благодаря высокой стн предъ окномъ уже царствуетъ вечерній сумракъ. Сидя у открытаго окна, гжа Доранжъ поливаетъ два горшка съ гвоздикой, яркіе цвты которой нсколько придаютъ веселости этой угрюмой комнат, столь же похожей на контору сколько и на тюрьму.
Поправляя стебли растеній, Людивина Доранжъ думаетъ о Евсевіи Ломбар. Она знаетъ о предполагаемомъ родств Евсевія съ его питомцемъ, вс въ город толкуютъ объ этомъ, даже сегодня утромъ она слышала объ этой исторіи. Бдный Евсевій страшно тревожится при мысли что его могутъ заподозрить въ томъ на что самъ онъ смотритъ какъ на преступленіе и отнюдь не подозрваетъ что сказка эта напротивъ того сдлала изъ него какого-то героя. Множество здшнихъ дамъ, равнодушно смотрвшихъ на этого ненавистника-женщинъ, начинаютъ интересоваться имъ теперь когда онъ осязательно доказалъ что подобно всякому смертному способенъ поддаться искушенію любви. Не отдавая самой себ яснаго отчета, Людивина Доранжъ находится въ какомъ-то весьма сложномъ настроеніи духа. До сихъ поръ она смотрла на Евсевія Ломбара какъ на человка съ возвышеннымъ умомъ, съ прекрасными и честными правилами, но вполн чуждаго тмъ слабостямъ которыя могутъ плнить сердце даже и самой честной женщины, ибо въ сущности изо всхъ добродтелей душевная чистота всего мене нравится женщинамъ въ мущинахъ. Гжа Доранжъ, несмотря на то что уже давно отршилась это всякихъ иллюзій и увлеченій, узнавъ о томъ что Евсевій доступенъ любви, испытываетъ какое-то чувство удовольствія съ примсью нкоторой меланхоліи.
Въ эту минуту раздается звонокъ, молодая женщина отпираетъ дверь и краснетъ сталкиваясь лицомъ къ лицу съ тмъ о комъ она думаетъ несравненно боле съ тхъ поръ какъ онъ сдлался предметомъ толковъ всего городка.
— Простите мн мое позднее посщеніе, начинаетъ Евсевій, не смя ей протянутъ руки,— но я желалъ непремнно сегодня же поговорить съ вами.
Она указываетъ ему на стулъ, бормоча какую-то форменную учтивую фразу, но онъ не садится, а продолжаетъ стоять предъ нею.
— Я сейчасъ узналъ о томъ что въ Сенъ-Тибо сильно занимаются мной и ребенкомъ котораго я привезъ съ собой… Толки эти должны были достигнуть и васъ, а такъ какъ я всего боле въ мір дорожу вашимъ уваженіемъ, то и желаю вамъ объяснить…
Она останавливаетъ его легкимъ движеніемъ руки.
— Вамъ нечего объяснять мн, печально говоритъ она,— я не считаю себя въ прав судить о вашихъ дйствіяхъ…
— Какъ! восклицаетъ онъ,— я считалъ васъ своимъ другомъ, а вы даже не желаете выслушать меня и заране осуждаете…
— Я васъ не осуждаю, отвчаетъ она,— напротивъ я убждена въ томъ что вы поступили вполн честно.
— Неправда ли? говоритъ онъ, совершенно неправильно понявъ слова молодой женщины,— не правда ли что на моемъ мст вы поступили бы точно такъ же?
Они не въ силахъ удержаться отъ улыбки.
— Я не знаю что бы я сдлала на вашемъ мст, кусая себ губы продолжаетъ она:— весьма возможно что я не допустила бы себя до ошибки, а потому мн и не пришлось бы исправлять ея послдствій…
— До ошибки!.. бормочетъ Евсевій.— Какъ, и вы также считаете меня способнымъ на…
— Я знаю что вы мущина, а слдовательно какъ и вс мущины можете быть подвержены безумію которое свтъ вполн извиняетъ мущинамъ.
— Господи Боже мой! Да разуврьтесь же! простодушно настаиваетъ онъ,— ради Бога разуврьтесь, ребенокъ этотъ вовсе мн не сынъ.
Затмъ онъ съ увлеченіемъ въ краткихъ чертахъ разказываетъ ей о всей исторіи Жана и Симонны, о рожденіи ребенка и о смерти его матери. Съ энергіей спокойной и чистой совсти онъ безжалостно уничтожаетъ романтическій образъ созданный гжою Доранжъ, уничтожаетъ химерическаго Евсевія, доступнаго страсти и искушенію плотской любви, и замняетъ его истиннымъ Евсевіемъ съ нжнымъ и въ то же время робкимъ сердцемъ, котораго идеальная любовь влечетъ къ себ, а страсть пугаетъ.
— Увы! восклицаетъ онъ,— я никогда не любилъ, по крайней мр никогда не любилъ такъ, какъ обыкновенно понимаютъ любовь… Я могу признаться въ этомъ вамъ, вамъ, не похожей на всхъ другихъ женщинъ.
Людивнаа Доранжъ кусаетъ себ губы.
— Дйствительно, съ нсколько горькою улыбкой говоритъ она,— надобно чтобы во мн было очень мало женственнаго, если я не сержусь за любезность которую вы мн говорите!
— Вижу что я сдлалъ еще новую глупость, бормочетъ онъ съ раскаяніемъ, которое вполн обезоруживаетъ гжу Доранжъ.— Простите мн мою неловкость…. Вы для меня боле чмъ женщина, вы для меня высшее существо въ которомъ нтъ ничего грубаго матеріальнаго, и потому-то я и люблю васъ совершенно особенною любовью… Я былъ бы въ отчаяніи еслибы потерялъ ваше уваженіе.
— Вы ничего не потеряли въ моихъ глазахъ, говоритъ, она, протягивая ему руку,— вы самый честный и самый чистосердечный человкъ котораго, я когда-либо знала… Я горжусь вашею дружбой.
— Да, неправда ли, вы будете моимъ другомъ? восклицаетъ онъ,— вы будете своими совтами помогать мн воспитывать этого ребенка, сына моего племянника?… Я и понятія не имю о тхъ мелкихъ заботахъ и попеченіяхъ которыя необходимы такому крошк… неправда ли, вы будете помогать мн?
— Общаю, растроганнымъ голосомъ отвчаетъ она.
— Благодарю! вы истинно ангельское созданіе.
Онъ хватаетъ ея об руки и горячо пожимаетъ ихъ. Подъ увлеченіемъ преувеличеннаго чувства благодарности онъ порывисто обнимаетъ ее, цлуетъ въ лобъ и крпко принимаетъ къ своей груди, онъ чувствуетъ какъ сильно бьется сердце молодой женщины, голубые глаза въ темнот сіяютъ какимъ-то фосфорическимъ блескомъ.
— О, пожалуста!.. бормочетъ она,— прошу васъ!…
Онъ замчаетъ что она вдругъ страшно поблднла и пугается что слишкомъ крпко окалъ ее въ своихъ объятіяхъ.
— Я настоящій медвдь, говоритъ онъ,— я вамъ сдлалъ больно.
— Нтъ, нтъ, ничего…. Но на сегодня прощайте, до свиданія!
Она быстро отворяетъ дверь ведущую въ заднюю комнату и исчезаетъ за нею, а Евсевій на цыпочкахъ пробирается ко входной двери, браня и укоряя себя за грубость выраженія своихъ чувствъ и неловкость движеній.

ХXXVI.

Домикъ въ которомъ за городомъ живетъ капитанъ Годаръ прячется посреди сада обнесеннаго стной. Весь домикъ состоитъ изъ двухъ комнатъ въ нижнемъ этаж и чердака въ верхнемъ. Одну изъ этихъ двухъ комнатъ онъ обратилъ въ погребокъ и жалетъ только о томъ что лтомъ вину здсь слишкомъ жарко. Другая же комната служитъ ему спальней, гостиной и кухней. Капитанъ старательно оклеилъ стны картинками изъ Journal amusant и Charivari. Надъ каминомъ висятъ три весьма грубо сдланныя литографіи, изображающія битву при Содьферино, императорское семейство и короля Виктора-Эммануила. Блый деревянный двухстворчатый шкалъ служитъ капитану и кладовой, и гардеробомъ. Вдоль стнъ стоятъ четыре плетеные соломенные стула и два старые чемодана которые сопутствовали капитану во всхъ его походахъ и теперь подобно ему самому находятся въ отставк. На комод въ безпорядк урчитъ дюжины полторы пустыхъ бутылокъ, а по полу валяются разбросанныя пробки. Въ одномъ изъ угловъ комнаты помщается прибранная какъ въ казармахъ желзная походная кровать. Каминъ загроможденъ тарелками и стаканами, точно такъ же какъ и окно, которое никогда не отворяется, ибо для оовженія своей берлоги капитанъ довольствуется дверью выходящею въ садъ. Во всемъ жилищ замтно полное отсутствіе печатнаго слова, за исключеніемъ описанія военныхъ дйствій Французовъ въ. Африк, книга которую старый воинъ вчно перелистываетъ, потому что въ ней упоминается между прочимъ и о капитан Годар. Во всемъ помщеніи царитъ какой-то затхлый воздухъ со смшаннымъ запахомъ лежалыхъ плодовъ, табаку и благо вина, который такъ и бросается въ носъ.
Въ данную минуту солнце ярко свтитъ въ эту маленькую комнатку, въ которой жужжитъ цлый рой мухъ, въ то время какъ въ Сенъ-Тибо раздается первый ударъ благовста къ вечерн. Сегодня воскресенье, и по этому случаю капитанъ пригласилъ къ себ нсколько друзей попить благо винца и поиграть въ безикъ. У него сидитъ совсмъ новый гость, сверхштатный чиновникъ по сбору косвенныхъ налоговъ, бленькій и розовенькій какъ куколка, отъ него разитъ всевозможными духами какъ изъ парфюмернаго магазина. Капитанъ взялъ на себя воспитаніе этого юнаго Іожима, {Іудейскій царь, отступившійся отъ вры отцовъ и предавшійся всякому нечестію.} обыгрывая его въ карты, онъ въ то же время учитъ его какъ слдуетъ держаться съ женщинами, гд и какъ находить себ подходящихъ. Апломбъ стараго кавалериста дйствуетъ весьма внушительно на этого блокураго, робкаго и доврчиваго юнца, всякому вранью и хвастовству капитана онъ вритъ какъ непреложнымъ истинамъ.
— Ну-съ, птенчикъ, говоритъ ему тотъ развертывая свои карты веромъ,— а какъ у насъ дла съ курочками?
— Ахъ, капитанъ, въ жизни моей также мало курочекъ какъ и козырей въ игр… Въ Сенъ-Тибо на этотъ счетъ весьма плохо.
— Это въ Сенъ-Тибо-то плохо?!.. Чортъ возьми! другъ мой, простите за выраженіе, но вы страшно врете… Бью и козыряю!.. Въ здшней виноградной стран двушки стройны какъ спаржа и сладки какъ сплыя вишни… Какого же вамъ еще чорта надо?
— У всхъ здшнихъ двушекъ и безъ меня много ухаживателей, молодцовъ со здоровенными кулаками, тутъ шутки плохи. Да и кром того эти виноградарши съ мозолистыми руками и грубою рчью ршительно ничего не говорятъ моему сердцу…
— А вамъ все подавай герцогинь, не правда ли?… Сто тузовъ и стопятьдесятъ безика!.. А не нравятся вамъ виноградарши, займитесь мщаночками.
— Ну, а эти ханжи, лица у нихъ все строгія, взглянешь такъ даже холодно станетъ.
— Ахъ вы юнецъ этакій! подождите какъ подростетъ у васъ бородка, такъ сами узнаете что ханжи самыя лакомыя птички въ любви.
— Да хром того у нихъ есть еще и мужья…
— Тысячу чертей въ пушку! что вы за мокрая курица!.. Когда я стоялъ съ полкомъ въ Константин такъ и не думалъ о мужьяхъ!.. А ужь если вы боитесь мужей такъ пріударьте за вдовушками… Да вотъ вамъ гжа Доранжъ, кусочекъ лакомый!
— Почтмейстерша?.. Да помилуйте, капитанъ, она совсмъ сдая.
— Ну такъ что же такое? У нея за то чудные голубые глаза… Угли подъ снгомъ!.. Вотъ именно такую-то женщину и нужно для подобнаго вамъ новичка… Тридцать лтъ, опытность и горячее сердце при робкихъ пріемахъ. Она право обворожительна… да чего лучше? справьтесь-ка объ этомъ у своего сосда, сборщика поземельныхъ податей.
— У г. Ломбара?… Вы полагаете что…
— Голову даю на отсченіе — малый то любитель въ своемъ род, мало ли у него бывало интрижекъ, а что касается до нея, то несмотря на свой жеманный видъ она на любовь и очень-таки падка, врьте мн, я человкъ опытный.— Она нтъ-нтъ да и взглянетъ мущин въ глаза какъ кошечка которая любитъ лизать сливки!…
— Капитанъ, вы право меня удивляете!… Гжа Доранжъ послдняя изъ здшнихъ дамъ которую я осмлился бы подозрвать…
— Вы можете думать что вамъ угодно, но это фактъ! Нашлись люди которые сторожили на углу противъ почты: Ломбаръ вышелъ отъ своей красавицы въ весьма поздній часъ ночи… Они видаются почти каждый вечеръ и полагаю не для того чтобы вмст заниматься длами благочестія. Запишите-ка… Три дамы и козырной король, слдовательно у меня полторы тысячи… Желаете отыгрываться?…

XXXVII.

Дневникъ Евсевія.— ‘1 іюля 1870 года.— Вчера я возвращался изъ Шорійскаго лса по плоскогорью Коны. Никогда въ жизни не случалось мн видть такого чуднаго солнечнаго заката: великолпныя облака, неподвижныя и трепещущія, словно гигантскіе готовые распуститься маковые цвтки, наполняли небесный садъ самою роскошною цвтущею растительностью. Великолпная тишина, нарушаемая лишь отдаленнымъ крикомъ перепела, царствовала надо всмъ плоскогорьемъ подъ лазурнымъ сводомъ неба, усяннаго алыми облаками. Рдко бываетъ чтобы подъ вечеръ не чувствовалось какой-то особенной братской любви ко всему живущему. Никогда не обмнивался я со встрчавшимися мн прохожими боле привтливыми улыбками. У подножія креста я встртилъ молодаго человка который шутилъ и рзвился съ молодою двушкой, своею возлюбленною вроятно. Поровнявшись со мною они на минутку присмирли, а затмъ снова принялись за рзвыя шутки, дтскія и страстныя въ одно и то же время. Пугливые возгласы молодой двушки и ихъ веселый смхъ радостно раздавались въ тихомъ вечернемъ воздух, въ этой шумной открытой деревенской любви не было ничего неприличнаго, и потому я нисколько не былъ шокированъ ею. Это была любовь здоровая, радостная, какъ все что самородно выростаетъ изъ земли. Мн показалось что на меня мимоходомъ пахнуло ароматомъ свжей, хорошей, деревенской розы. Неужели я никогда не почувствую любви, какъ ее вс понимаютъ? Неужели для, меня уже миновала пора любви?…
’10 іюля… — Газеты полны слухами о войн. Даже сама природа какъ будто чувствуетъ это. Еще нтъ никакихъ враждебныхъ дйствій, но что-то говоритъ что можетъ-быть завтра, посл завтра, волны забушуютъ. Небо, воздухъ, лса, какъ будто шепчутся объ этомъ. Золотистыя нивы, зеленые виноградники, синяя даль, теплый безпокойный лтній втеръ, даже птицы тревожно перелетающія съ мста на мсто, все указываетъ на то что роковой часъ близокъ. Уже съ полвка родина моя не видала того что можетъ-быть уже завтра готовится ей. Я ужасаюсь при мысли о предстоящей войн, смотрю на нее какъ на величайшее бдствіе. Я не въ силахъ собратъ своихъ мыслей, он по втру разлетаются у меня изъ головы.. Я думалъ весь день съ самаго полудня провести въ Донкурскомъ ущель. О благословенное одиночество! О благословенная тишина! вы для души то же что стаканъ свжей воды посл нсколькихъ дней кутежа! Вы хлбъ и вода, дв вещи которыхъ ничто не въ силахъ замнитъ, два друга къ которымъ всегда возвращаешься. Но особенно теперь, когда вс газеты шумятъ, когда втеръ и душенъ, и зноенъ, особенно теперь милы и дороги вы моему сердцу, о тишина! о одиночество! Вы говорите мн о вчности въ то время когда настоящее такъ зловще… Сколько образовъ прошло предъ моими внутренними очами въ то время какъ я смотрлъ на небо и холмы: мертвые, живые, отсутствующіе, и близкіе, прошедшее и настоящее, и судьба человческая!!. Какъ мало значенія иметъ ныншній день въ глазахъ того кто отводитъ ему надлежащее мсто въ цлой верениц дней!’
’12 іюля.— Сегодня я весь вечеръ пробылъ дома съ Жанно. Шелъ дождь, съ часъ я занималъ ребенка игрушками на полу, затмъ уложилъ его спать, а на улиц все лилъ дождь и своимъ мрнымъ паденіемъ какъ колыбельною псенкой убаюкивалъ моего крошку. Жанно былъ счастливъ какъ король. Маленькими ручонками онъ то ласкалъ меня, то трепалъ меня за бороду. Онъ приблизилъ свое личико къ моему лицу, и вдругъ я почувствовалъ на своихъ губахъ чистыя и свжія губки ребенка, этотъ сыновній поцлуй былъ мн сладостенъ и проникъ мн въ самое сердце… Я счастливъ тмъ что онъ при мн, сынъ Жана!.. Благодаря совтамъ и стараніямъ гжи Доранжъ, у него теперь есть все что ему нужно: блье, обувь, легкое платье для лта и теплое шерстяное для зимы… Одинъ я никакъ бы не сообразилъ и не придумалъ всего этого. Я счастливъ и въ то же время ощущаю тревогу. Въ смутное время которое мы переживаемъ, какъ знать что съ нами будетъ завтра? Гжа Доранжъ не вкъ будетъ жить здсь. Да и самъ я не вченъ. Сестра Гертруда уже стала стариться, а что касается Августа или брата-священника, то они и не захотятъ заниматься ребенкомъ, да и мн было бы грустно еслибъ онъ попалъ къ нимъ на руки. О его отц, Жан, и говорить нечего. Тамъ, въ Новомъ Свт, онъ все боле и боле предается своемъ цыганскимъ склонностямъ. Извстія отъ него наконецъ стали получаться, то съ Куперова Озера, то изъ Сенъ-Луи, то изъ Санъ-Франсиско. Онъ былъ пастухомъ, каменьщикомъ, слугой въ гостиниц, а можетъ-быть чмъ-нибудъ та хуже еще… Но какъ бы то ни было, для насъ онъ потерянъ, и сынъ на него разчитывать не модетъ. На него разчитывать или надяться все равно что на сухой листокъ который крутится въ воздух, или на втеръ который проносится мимо.
‘Слдовательно, мой бдный Жанно, ты можешь надяться единственно на меня, да и я, боюсь, опора слабая. У меня нтъ ни опытности, ни ршительности, ни дятельности мысли, необходимыхъ для воспитанія ребенка. Нельзя безнаказанно смяться надъ вковыми естественными законами руководящими человческимъ обществомъ. Отецъ, мать и ребенокъ другъ для друга необходимы и другъ безъ друга существовать не могутъ. Вс идутъ одинъ за другимъ, вс держатся другъ за друга. Лучше бы мн было сдлаться просто добрымъ семьяниномъ, чмъ такимъ образомъ отдалиться отъ человческаго общества. Да, разумется такъ, но разв я способенъ довольствоваться этимъ мелкимъ счастіемъ, этою мелкою любовью которыми довольствуются знакомые мн нотаріусы и мировые судьи. Такое счастье, такая любовь мн уже и недоступны. Голубятня моя отмчена, ей предназначено вчное одиночество… Въ сромъ ночномъ воздух раздается бой часовъ, уже одиннадцать часовъ ночи, звонъ колокола кается отдаленнымъ, слышится точно во сн. Все въ дом тихо, я слышу только шумъ дождя, да ровное дыханіе спящаго ребенка. Мн надоло писать, надолъ мн и мой безполезный дневникъ. Только одно въ мір никогда не надодаетъ, это неуклонное исполненіе своего долга, все остальное пустота. Удивительно что зная это, я поступаю какъ разъ наоборотъ. Когда я гонюсь за своею химерой я задыхаюсь, утомляюсь, желаю чтобъ она исчезла, а когда она исчезаетъ, то начинаю всюду ее искать. И вотъ ужъ десять лтъ какъ длится это безполезное волненіе!
’15 іюля.— Хочу записать впечатлніе которое подняло во мн цлый рядъ старыхъ впечатлній. Рчь идетъ о куст смородины, мокромъ отъ дождя и усянномъ красными кистями свжихъ ягодъ, я видлъ этотъ кустъ сегодня у старой кирпичной стны. Спющая смородина лтомъ, въ деревенскомъ садик, всегда будитъ во мн цлый міръ старыхъ, уснувшихъ воспоминаній. Я снова кажусь себ маленькимъ ребенкомъ у котораго множество всевозможныхъ иллюзій. Вокругъ меня носится золотистая пыль атомовъ былаго времени, въ воздух разлита нжность и грусть. Мн видится жеменгуттскій садъ, мн слышится звонъ нашихъ колоколовъ, я вижу себя то въ своемъ плать, когда я въ первый разъ причащался, то въ своей школьнической блуз, мечтающимъ о дтской идеальной любви. Этотъ кустъ спющей смородины, эта старая стна у которой онъ росъ, все это говорило мн о томъ что я слишкомъ запоздалъ въ той давно прошедшей жизни, а для новой начинающейся жизни я чужой. Я встряхнулъ мокрыя покрытыя ягодами втки, изъ-подъ нихъ поднялась и вылетла блая съ коричневыми крапинками ночная бабочка которая мн такъ была знакома въ эпоху моего дтства,— сквозь утренній дождь это былъ точно легкій призракъ моихъ сладостныхъ дтскихъ ощущеній.’

ХXXVIII.

Вслдъ за лтними грозами надъ Сенъ-Тибо разразился ураганъ. Сильные втры, съ утра до ночи дующіе на высокихъ и голыхъ плоскогорьяхъ, составляютъ отличительную черту здшней суровой мстности. Втеръ, гость знакомый всмъ городкамъ Бассиньи, большею частію построеннымъ на высокихъ каменистыхъ утесахъ. Сегодня вечеромъ онъ порывами несется изъ долины и съ силой ударяется о старые высокіе дома на главной улиц. Онъ гнетъ деревья, сыплетъ съ крышъ черепицы и отрываетъ плохо прибитые ставни. Онъ врывается во дворъ, воетъ въ корридорахъ, шумитъ и бушуетъ какъ бурное море.
Несмотря на непогоду, Евсевій въ сумерки, уложивъ спать маленькаго Жанно, выходитъ изъ дома, направляется къ перекрестку гд находится почтовая контора, и полуослпленный дождемъ и втромъ, останавливается у дверей гжи Доранжъ. Услыхавъ его звонокъ, она сама отворяетъ ему и молча здоровается съ нимъ. Едва войдя въ контору, Евсевій при свт небольшой лампы, поставленной на камин, замчаетъ по лицу почтмейстерши что она сильно разстроена.
Она блдне обыкновеннаго, глаза у нея красны и мокры отъ слезъ, судорожно сжатыя губы нервно вздрагиваютъ.
— Господи! что съ вами? восклицаетъ онъ испуг.
— Взгляните, упавшимъ голосомъ отвчаетъ ему гжа Доранжъ,— что я сейчасъ получила… Читайте!
Она подаетъ ему распечатанное и нсколько скомканное письмо.
Евсевій подходитъ къ ламп и медленно читаетъ написанное на этомъ клочк бумаги. Подписи разобрать невозможно, это грубое и нелпое объясненіе въ любви. Анонимный авторъ письма сперва въ самыхъ пошлыхъ выраженіяхъ говоритъ гж Доранжъ о своей любви къ ней и затмъ намекаетъ ей что напрасно допускаетъ она компрометтирующія ее посщенія г. Ломбара который недостоинъ ея вниманія, такъ какъ ни мало не стсняясь компрометируетъ ее въ глазахъ всего города. Онъ умоляетъ гжу Доранжъ, если она желаетъ скромной и въ то же время пламенной любви, отдать предпочтеніе человку серіозному который уже давно пылаетъ къ ней неизъяснимою страстью. Посланіе оканчивалось назначеніемъ гж Доранжъ ночнаго свиданія подъ липами городскаго гулянья.
— Это низость! восклицаетъ совсмъ убитый Евсевій,— это писалъ мерзавецъ!
— Да, вздыхаетъ Людивина Доранжъ,— но откуда бы ни исходилъ этотъ ударъ, онъ все-таки ужасенъ, а униженіе жестоко.
— Я въ отчаяніи оттого что былъ косвенною причиной этого оскорбленія, смиренно говоритъ Евсевій,— вмсто услугъ дружба моя доставила вамъ одни огорченія и мученія…
— Я нисколько не считаю васъ отвтственнымъ за свои горести… Мы оба были неосторожны, вотъ и все… Вы видите, я была права, говоря что дружба между нами невозможна, какъ бы она ни была чиста и невинна.
— Это отвратительно! снова восклицаетъ Евсевій, въ страшномъ волненіи шагая по контор.
— Да, но зло уже сдлано… То что осмлился мн писать этотъ неизвстный, по всмъ вроятіямъ уже думаетъ весь городъ… Вы понимаете что теперь нашъ долг заключается въ томъ чтобы не давать пищи общественному злословію… Намъ слдуетъ прекратить наши свиданія, мы не должны боле видаться другъ съ другомъ…
Они садится и закрываетъ лицо своими исхудалыми руками. Евсевій съ поникшею головой и сложеными на груди руками продолжаетъ лихорадочно ходить по комнат. На чел его лежитъ глубокая дума, онъ какъ будто борется самъ съ собою. Въ мрачной контор раздаются лишь его шаги, а на улиц со страшною силой бушуетъ и завываетъ буря.
Людивина Доранжъ поднимаетъ голову.
— Это необходимо, шепчетъ она,— простимтесь и разстанемтесь!
— Постойте, говоритъ Евсевій, внезапно останавливаясь предъ нею,— выслушайте меня… Я не богатъ и кром того у меня есть пріемный ребенокъ, который еще боле увеличиваетъ трудность моего положенія, но все-таки я имю жалованье и у меня нтъ недостатка въ мужеств… Я причина всего зла, мн же и слдуетъ исправить его… Желаете чтобъ я былъ вашимъ мужемъ и покровителемъ?
Она вздрагиваетъ, и на мгновеніе большіе голубые глаза ея свтятся чувствомъ признательности и нжности, но это только одно мгновеніе, и въ слдующую затмъ минуту чудные глаза ея наполняются слезами. Людивина Доранжъ качаетъ головой.
— Благодарю васъ, говоритъ она,— но принять вашего предложенія я не могу.
— Почему?
— Потому что не считаю себя въ прав требовать такой жертвы.
— Что вы говорите о жертв? Это съ вашей стороны будетъ жертвой если вы согласитесь стать женой такого вчно, колеблющагося, нершительнаго человка, каковъ я. Я понимаю что кром того васъ должна пугать и мысль принять на себя обязанность заботиться о чужомь ребенк, а все же.
— Нтъ не то, прерываетъ она.
— Стало-бытъ я вамъ не нравлюсь. А я воображалъ что вы и мн удлили бы частичку своего сердца. Я ошибся?
— Нтъ, со слезами въ голос отвчаетъ она,— дружба моя къ вамъ несравненно сильне чмъ вы полагаете, и сердце мое обливается кровью отъ необходимости отказать вамъ. Но… я не могу принять вашего предложенія.
— Въ такомъ случа я ничего не понимаю.
— Не старайтесь понять, не настаивайте! умоляюще восклицаетъ она.
— Сердце ваше не свободно?
Молчаніе. Гжа Доранжъ снова закрываетъ лицо руками и повидимому ршилась не отвчать боле на вопросы. Евсевій, удивленный и обиженный тмъ какъ отнеслись къ его предложенію, въ минуту молча ходитъ по комнат, затмъ обращается къ гж Доранжъ тономъ въ которомъ слышится горечь разочарованія.
— Вы любите другаго, говоритъ онъ,— почему же сразу прямо и откровенно не сказать мн этого? Я избавилъ бы васъ отъ нескромныхъ и тягостныхъ для насъ обоихъ настояній… Прощайте!
Онъ беретъ шляпу и намревается уйти, вдругъ Людивина Доранжъ разражается рыданіями, онъ испуганно оборачивается къ ней, она отводитъ отъ лица руки, быстро вытираетъ себ глаза и поднимается со стула.
— Останьтесь, говоритъ она,— я не хочу чтобы вы ушли отсюда составивъ обо мн несправедливое мнніе… Я не люблю другаго, а между тмъ я не свободна… Я должна сказать вамъ правду и скажу ее, чего бы это мн не стоило…
Она останавливается перевести духъ и затмъ продолжаетъ:
— Здсь меня вс считаютъ вдовой. Я не вдова, у меня есть мужъ, заставившій меня жестоко страдать, но вотъ уже пять лтъ какъ мы врозь… Онъ бросилъ меня, куда-то скрылся, я не знаю гд онъ, но тмъ не мене онъ живъ, и въ глазахъ закона я все-таки его жена.
Затмъ съ рыданіями въ голос и со внезапно вспыхнувшимъ на щекахъ румянцемъ она разказываетъ пораженному Евсевію о своемъ брак, наскоро устроенномъ ослпленными родителями, о своей несчастной замужней жизни съ игрокомъ и глубокоиспорченнымъ человкомъ, о своей внутренней борьб съ самою собой и наконецъ о пошлой и жалкой развязк всего: промотавъ ея приданое и компрометировавъ ее насколько это было возможно, мужъ ея бросилъ домашній кровъ и исчезъ неизвстно куда.
— Вы все теперь знаете, говоритъ она,— и разумется понимаете… Врьте что будь я свободна, при первыхъ же вашихъ словахъ я съ полнымъ участіемъ протянула бы вамъ руку…
Рыданія снова душатъ ее, и она снова опускается на стулъ.
До сей поры женскія слезы всегда раздражали Евсевія, но сегодня при вид этого искренняго горя, при вид слезъ на блдномъ лиц этой женщины, къ которой онъ испытывалъ истинно братскую дружбу, онъ чувствуетъ какое-то отрадное волненіе. Уже не состраданіе заставляетъ биться его сердце, а несравненно боле сильное и нжное чувство, что-то досел невдомое сжимаетъ ему горло и непривычнымъ трепетомъ пробгаетъ по всему тлу. Впервые онъ сознаетъ что это волненіе любви, впервые онъ испытываетъ жавшіе заключить Людивину Доранжъ въ свои объятія и поцлуями осушить слезы на ея лазурныхъ очахъ. Необъяснимое влеченіе бросаетъ его къ ногамъ молодой женщины, но въ ту минуту какъ онъ опускается предъ нею на колно, она движеніемъ руки останавливаетъ его.
— Бдная! восклицаетъ онъ съ чувствомъ,— позвольте мн васъ утшить… Позвольте мн сказать вамъ что привязанность моя къ вамъ будетъ вчною!..
— Напротивъ, ей слдуетъ умереть, шепчетъ она, это необходимо для нашего обоюднаго спокойствія. Прощайте!
— Понимаю, покорно отвчаетъ онъ,— понимаю… На вдь это жестоко… Я никогда не сознавалъ этого такъ мучительно какъ сегодня…
— Прошу васъ, говоритъ она глухимъ голосомъ, поднимая на него свои чудные умоляющіе глаза,— ни слова боле… Вы прибавили бы мн слишкомъ много страданія. Разстанемся!
Онъ хватаетъ ея руки и покрываетъ ихъ поцлуями.
— Я люблю васъ! вырывается у него съ отчаяніемъ.
Она вырываетъ у него руки и мужественно отворяетъ дверь.
— Прощайте! слабо роняетъ она.
И Евсевій шатаясь какъ пьяный выходятъ въ сумракъ ночи подъ бурю непогоды.
Людивина Доранжъ поспшно захлопнувъ за нимъ дверь запираетъ ее, и подавляя рыданія опускается на колни на то самое мсто гд онъ только что стоялъ. Часы бгутъ, лампа гаснетъ, а молодая женщина все еще неподвижно стоитъ на колняхъ, всецло поглощенная сожалніемъ о той любви которую она пробудила и теперь безжалостно должна заставить замереть.

ЧАСТЬ ПОСЛДНЯЯ.

XXXIX.

Въ Сенъ-Тибо пришло извстіе о томъ что война объявлена. Извстіе это сильно потрясло Евсевія, несмотря на то печальное и мрачное настроеніе въ которомъ онъ находился со времени своего послдняго свиданія съ гжою Доранжъ. Онъ предвидитъ что его родина, Лотарингія, послужитъ первымъ полемъ битвы для враждующихъ сторонъ. Да и самъ я, смотря на неестественное возбужденіе господствующее среди парижскаго населенія, начинаю опасаться за участь моего семейства, живущаго въ одномъ изъ пограничныхъ городовъ. Я ршаюсь до наступленія серіозныхъ враждебныхъ дйствій похать повидаться съ родными, а также захать на нсколько дней въ Сенъ-Тибо къ Евсевію.
Изъ Парижа я вызжаю въ непогожій, бурный день. Весь поздъ полонъ солдатами которыхъ отправляютъ въ восточныя провинціи. Въ вагонахъ раздаются патріотическія псни и воинственные крики ура! На каждой станціи собравшееся на платформ населеніе предлагаетъ солдатамъ вина, състныхъ припасовъ и табаку, а т въ широкихъ размрахъ оказываютъ честь этимъ импровизованнымъ угощеніямъ. Вс эти демонстраціи носятъ на себ характеръ безпорядочности и разнузданности и несравненно боле указываютъ на недостатокъ дисциплины чмъ на увренный въ себ и разсудительный патріотизмъ. Значительно запоздавъ на пути, поздъ наконецъ подходитъ къ ближайшей отъ Сенъ-Тибо станціи, и я бросаюсь въ объятія Евсевія.
— Ну вотъ! кричитъ онъ мн посл первыхъ привтствій и поцлуевъ,— вотъ она война, и война на самой нашей границ!.. Я нкогда жаждалъ сильныхъ ощущеній, вотъ они жгучія, мучительныя ощущенія!. Какъ ты полагаешь, можемъ ли мы по добру по здорову выбраться изъ этой войны? Что говорятъ въ Париж?
— Тамъ вс весьма сильно экзальтированы, большею же частью люди которые сами себя возбуждаютъ, но для предсказанія чего-либо положительнаго надо бы посредствомъ стетоскопа выслушать самое сердце Франціи. У вашихъ здшнихъ виноградарей нервы спокойне и разсудокъ положительне чмъ у насъ. Что думаютъ они?
— Любезный другъ, здсь также вс сильно возбуждены, въ былыя времена при встрч съ крестьянами только и слышалось что слово ‘деньги’, а теперь у нихъ только и разговору что о Прусакахъ… Самъ я надюсь, я не могу вообразить себ чтобы мы могли быть побждены. Крылья у насъ гибкія и твердыя, мы слишкомъ весело идемъ и можемъ идти не иначе какъ къ побд.,
— Отъ души желаю чтобъ это было такъ, что до меня, то мн кажется что слишкомъ грозныя и мрачныя тучи заволокли горизонтъ.
— Развеселись немножко, у насъ еще три дня относительнаго спокойствія, воспользуемся же ими и насладимся сознаніемъ счастія что мы опять вмст…
И мы пользуемся этими днями. Съ каждымъ днемъ мы совершаемъ все боле и боле далекія прогулки. Какъ и въ Ла-Фейское время, Евсевій желаетъ показать мн лучшія мстечки своего округа. Мы посщаемъ Ла-Могъ, Утретекуръ, Граффинньискіе лса, Ла-Вуаврскій лсъ. Домой мы возвращаемся лишь посл солнечнаго заката физически измученные, но въ душ прекрасно настроенные. Какъ упивались мы природой при первыхъ проблескахъ приближающейся осени! Мн даже кажется что мы вернулись въ далекое прошлое — Мы только уже не строимъ плановъ на будущее, а всецло погружаемся въ воспоминанія прошлаго. Въ послдній вечеръ моего пребыванія въ Сенъ-Тибо мы возвращались изъ Ла-Фортелльскаго лса уже при наступленіи ночи. Въ молчаніи мы прислушивались къ тому какъ сплые желуди падаютъ на землю и слдили затмъ какъ первыя звздочки загораются на ясномъ неб.
— Зачмъ, воскликнулъ Евсевій,— зачмъ наше нравственное небо такъ мрачно когда настоящій сводъ небесный такъ ясенъ? Что длается теперь тамъ на границ когда здсь все такъ тихо, мирно и спокойно?,
Отвта на этотъ вопросъ пришлось недолго ждать: вернувшись въ Сенъ-Тибо, мы узнали о двойномъ пораженіи подъ Виссембургомь и подъ Форбахомъ.
— Неужели? совсмъ уничтоженный говоритъ Евсевій.— Каково! При самомъ начал войны, чуть же на другой день посл ея объявленія Прусаки уже во Франціи!.. Какое же ослпленіе овладло нашими начальниками? Какое же проклятіе тяготетъ надъ нашими войсками?
Въ молчаніи, какъ приговоренные къ смерти, смотрамъ мы другъ: на друга.
— Что длать? начинаетъ Евсевій.— Еслибъ у меня на рукахъ не было Жанно и еслибъ я не былъ обязанъ оставаться на занимаемомъ мною мст, я схватилъ бы ружье и поступилъ бы въ первый попавшійся полкъ. Мн страстно хочется бросить все, отправиться въ Ланакъ, поступить въ казармы и учиться военымъ пріемамъ.
— Нтъ. Ты не долженъ бросать своей кассы и своихъ счетныхъ книгъ, тмъ боле что и здсь ты можешь исполнять свой долгъ и быть полезнымъ. Что до меня, то я только повидаюсь со своими родителями, обниму ихъ и тотчасъ же отправлюсь въ дйствующую армію. Я ршилъ хать тмъ же вечеромъ чтобъ успть воспользоваться проходившимъ ночнымъ поздомъ. Можетъ-быть завтра будетъ уже слишкомъ поздно. Евсевій провожаетъ меня на станцію.
— Сколько уже разъ прощались мы съ тобой у дверцы вагона, будемъ надяться что и сегодня не въ послдній. Ну, старый другъ мой, до свиданья!.. До лучшихъ дней!
Итакъ съ тоской въ сердц мы разстаемся.

XL.

Дневникъ Евсевія. ’12 августа, 1870 года. Вс жили въ мир, и согласіи, желзныя дороги не обращали вниманія на границы, свистящіе локомотивы однимъ и тмъ же днемъ привтствовали нсколько различныхъ народовъ, распустивъ свои паруса, корабли свободно плавали по морямъ, пастухъ, растянувшись на мягкой мурав, спокойно спалъ среди своего стада, въ городскихъ общественныхъ садахъ весело толпились женщины и дти. Вдругъ неожиданно поднимается какая-то безсознательная вражда, какъ на неб легкія облачка сбираются въ дв темныя грозовыя тучи, раздается пушечная пальба, два народа сталкиваются между собой и взаимно уничтожаютъ другъ друга. Какъ медленно дивижутся ледники, такъ точно какая-то таинственная, сила двигаетъ народами. Отсюда они уходятъ, тамъ наступаютъ. Что имъ за дло до того что они рушатъ и давятъ при своемъ передвиженіи?… это неизбжно. Боже, неужели жизнь не что иное какъ любопытство или тревога среди хаоса?… Втеръ плачетъ, и душа моя подъ стать ему также печальна. Мы ли побдимъ или же насъ сотрутъ съ лица земли? Вотъ вопросъ, который и день и ночь волнуетъ меня. Уже половина Лотарингіи въ рукахъ непріятеля, а войну-то объявили мы! Я спрашиваю себя, исполняю ли я свой долгъ, сидя у себя въ контор вмсто того чтобъ идти волонтеромъ. По счастью теперь толкуютъ о томъ чтобы составить по деревнямъ національную милицію, слдовательно, какъ и всякій другой, я могу взять ружье въ руки…
17 августа. ’15го и 16го дрались вокругъ Метца, дерутся тамъ еще и теперь, въ ту минуту какъ я пишу эти строки… Недолго заставитъ ждать себя какая-нибудь Іена или Ватерлоо. А пока Прусаки все наступаютъ, въ данную минуту они въ Барруа, миляхъ въ двадцати отъ Сенъ-Тибо… Позда ходятъ безпорядочно, со стороны Лотарингіи мы почты уже не получаемъ. Вчера вечеромъ я проходилъ мимо домика гжи Доранжъ, въ контор былъ виденъ свтъ, несчастная женщина въ тревог сидла одна, одну минуту меня тянуло войти къ ней, пожать ея руку, но я вспомнилъ свою слабость во время нашего послдняго свиданія, ея полную энергіи мольбу, и чтобы не поддаться искушенію, убжалъ далеко за городъ, въ поля… Когда я вернулся домой, Жанно спалъ крпко сжавъ свои кулачки… Спи, мой милый крошка, просыпайся какъ можно поздне!… Что до меня, то сонъ, бывшій моимъ утшеніемъ, покинулъ меня, это былъ мой послдній союзникъ. Я не получаю извстій отъ своихъ, ничего не знаю о войн, потерялъ сонъ и покой… А между тмъ время идетъ съ какою-то лихорадочною поспшностью, часы бгутъ за часами, подумаешь, время стремится какъ можно скоре покончить съ нашими сомнніями и тревогами… Въ то время какъ я пишу, мое жеменгуттское родное гнздо уже вроятно въ рукахъ Прусаковъ. А мои родные… что съ ними? О священник я не безпокоюсь, но Гертруда, дти, Августъ? Августъ такой раздражительный… могъ ли онъ сохранить хладнокровіе? Ихъ наврное ограбили, разорили. У насъ дома, гд всегда во всемъ было полное изобиліе, теперь можетъ-быть голодъ. Амбары, кладовыя, погребы, конюшни, все это наврное разграблено. Вотъ что такое война?… Лишь бы обитатели нашего роднаго гнзда были цлы и навредимы! Неизвстность страшно терзаетъ меня и лишаетъ всякой энергіи.
19 августа. ‘Отрядъ непріятельской арміи занял Нэвшато, телеграфныя проволоки обрзаны, и вотъ мы лишены всякой возможности сообщенія даже съ ближайшими къ намъ городами. Говорятъ будто уланы доходили даже до Клемона. Они ковали тамъ лошадей, держали себя добродушно и совершенно спокойно ухали назадъ. Здсь вс съ минуты на минуту ожидаютъ ихъ появленія, вывозятъ самыя драгоцнныя вещи, роютъ въ садахъ ямы чтобы прятать въ нихъ свое добро, пожарные сдаютъ въ мэрію свои мундиры и сабли, какъ предметы компрометирующіе. Никто и не думаетъ защищаться. Подумаешь что гд нтъ войска воинственный духъ во Франціи совершенно исчезъ. Въ душ крестьянина преобладаетъ теперь практическая, эгоистическая сторона, онъ послалъ двоихъ сыновей въ армію и думаетъ что сдлалъ все что слдовало и теперь всецло занятъ лишь тмъ какъ бы спасти свои пожитки и деньги… Наши общества можно сравнить съ разстроенною арфой, вс звучныя хорошія струны сняты, остались лишь никуда негодныя беззвучныя струны, да безполезное дерево, изъ коего сдлана сама арфа. Здсь царствуетъ глубокое безмолвіе лишь изрдка нарушаемое барабаннымъ боемъ, да отдаленнымъ припвомъ Марсельезы. Откуда, съ какой стороны придутъ къ намъ хорошія всти?
24 августа. ‘Сегодня какое-то затишье. Извстія нсколько удовлетворительне. Изъ Нэвшато Прусаки были двинуты съ такою поспшностью что офицеры даже не успли състь заказаннаго ими завтрака, а произведенныя ими реквизиціи остались безо всякихъ послдствій. Съ другой стороны, полагаютъ что на вогезскомъ склон между Шатенуа и Дамаршемъ появились вольные стрлки, которые хотятъ лсами пройти къ Сенъ-Тибо чтобы защищать его. Благодареніе Богу!.. Сегодня утромъ лсной сторожъ принесъ мн записку отъ Филиппа, помченную Нарбонной. Я вообразилъ себ доброе старое время въ Ла-Фе, и сердце у меня сжалось при этомъ воспоминаніи. Филиппъ пишетъ мн что ему удалось добраться до Верхней Соны и что онъ поступилъ въ баталіонъ дйствующей арміи Верхней Марны. Баталіонъ этотъ займетъ Дангръ, куда не нынче завтра могутъ двинуться Прусаки. Во время этого тяжкаго испытанія судьба старается приблизить насъ другъ къ другу, какъ и во время вашей ранней молодости. Такое совпаденіе показалось ма добрымъ предзнаменованіемъ, и остатокъ дня на душ у меня было посвтле:
26 авнкста. ‘Восемь часовъ утра, погода восхитительная. Небо снова сіяетъ самою чудною улыбкой, несмотря за то что тысячи труповъ покрываютъ поля Альзаса и Лотарингіи. Изъ окна мн виденъ великолпный осенній ландшафтъ: за первомъ план стоятъ деревья съ самою пестрою зеленью, дале виднются краснющіе виноградники, которые незамтно сливаются съ синеватою далью. На улиц пастухъ играетъ на рожк, какъ будто мы находимся въ полной безопасности. Вокругъ меня точно какой-то оазисъ мира и тишины, и это заставляетъ меня страдать боле чмъ въ самое смутное время. Вонъ такіе-то именно часы одиночество мое и представляется мн во всемъ своемъ ужас. Когда природа сіяетъ счастіемъ, а у васъ въ сердц тоска и мука, мы горше сознаемъ это печальное несоотвтствіе. Хожу вдоль и поперекъ своей комнаты, взглядъ мой падаетъ на чугунную доску камина, и я вижу нчто чего никогда прежде не замчалъ. Съ одной стороны герба читаешь: ‘Мари-Жозефъ Симонъ, родившаяся въ 1780 году’, съ другой: ‘Луи-Жозефъ Марси, офицеръ, родившійся 12 апрля 1770 года’. А внизу отмченъ годъ ‘1852’. Благодаря этимъ числамъ въ ум моемъ складывается нжный, трогательный и вмст съ тхъ грустный разказъ: потребность сосредоточить другъ на друг вс интересы своей жизни, привязаться къ одному общему очагу, къ домику выстроенному общими силами, къ садику взлелянному общими стараніями, уединиться вмст посл сорокалтняго брака на закат своихъ дней. Я вижу предъ собою этихъ двухъ старичковъ, они умилительно пьютъ кофе и съ гордостью глядятъ за новую доску своего камина. Но только — о, оборотная сторона медали! ему уже боле восьмидесяти лтъ, а ей боле шестидесяти. Они были свидтелями всхъ ужасовъ революціи, всхъ войнъ имперіи, нашествія 1815 года, а теперь оба покоятся въ земл, оставивъ какъ воспоминаніе о себ лишь эту чугунную доску въ дом который уже давно перешелъ въ чужія руки. То же будетъ и съ нами, если мы переживемъ бдствія вашего времени. Къ чему намъ страшиться, зарывать въ землю свое имущество, дрожать за свою жизнь? Смерть неизбжна, будемъ же ожидать ее съ твердостью, встртимъ ее мужественно.
6 сентября. ‘Тишина была только кажущаяся, и надеждамъ нашимъ было суждено поблекнуть очень скоро. Произошло ужаснйшее событіе, и подробности о немъ пришли къ намъ съ быстротой свойственною печальнымъ новостямъ. Седанъ сдался, Макъ-Магонъ раненъ, императоръ въ плну, армія капитулировала, паденіе полное… Извстіе это до такой степени подавляющее что никто не хочетъ ему врить. Здшній священникъ и капитанъ Годаръ утверждаютъ что все это гнусная клевета, пущенная красными. Нкоторые же полагаютъ что императоръ съ умысломъ поступилъ такъ, что это входитъ въ его планъ дйствій и что не дале какъ чрезъ недлю онъ возвратится въ свою столицу… Среди этихъ противорчивыхъ толковъ населеніе волнуется, пугается и воображаетъ что непріятель уже вступаетъ въ Сенъ-Тибо.
Вечеръ того же дня. ‘Несчастіе наше не подлежитъ сомннію. Прусаки двигаются къ Парижу, они идутъ по долин Мэзы и Марны, а слдовательно будутъ и у насъ.
8 сентября. ‘Въ обыкновенное время эти постоянные бури, втры, дожди и тучи казались бы намъ явленіемъ страннымъ, но теперь даже крестьянинъ видитъ въ нихъ живое отраженіе нашихъ собственныхъ тревогъ и мученій. Хоть бы втеръ этотъ дулъ съ поля битвы при Вэрт, Форбах, Гравелотт и Седан, хоть бы онъ приносилъ съ собою намъ частичку духа воиновъ со славой падшихъ за родину и тмъ самымъ и насъ бы сколько-нибудь воодушевилъ и влилъ бы намъ въ сердца мужество!… О втры, не гните деревьевъ, а вливайте намъ въ душу отвагу и мужество!.. Солнце прорзало тучи, снова скрылось, вотъ снова выглянуло:, оно подобно намъ волнуется и подобно намъ ему не сидится на мст…
‘Если начнешь въ подробности разбирать цлую націю, то непремнно придешь въ отчаяніе. Смотря на крестьянъ, мщанъ, женщинъ, я постоянно твержу себ: ‘несчастная родина, ты гибнешь!’ женщины говорятъ что имъ ни до чего нтъ дла лишь были бы цлы и невредимы ихъ мужья и дти, крестьянинъ каждый хочетъ оставаться Французомъ, ни за что не желаетъ длаться Прусакомъ, онъ готовъ жертвовать собою, но лишь въ томъ случа если вс собою пожертвуютъ. Крестьяне готовы идти въ дло, но у нихъ нтъ начальниковъ, ихъ мобилизовали, но и только, они скучаютъ и просятся домой. Деревенскіе буржуа еще боле деморализованы. Они проклинаютъ вольныхъ стрлковъ наравн съ Прусаками. Они исполнены странныхъ противорчій, на словахъ они самые ярые патріоты, но когда въ деревн появляются уланы, они не знаютъ какъ угостить ихъ и мирно попиваютъ съ ними винцо. Они жаждутъ мира, и мира немедленнаго, а что касается Альзаса и Лотарингіи, то въ послдствіи, приготовившись, ихъ можно будетъ снова отнять у Прусаковъ. Они убждены въ томъ что Парижъ не въ силахъ продержаться боле двухъ недль, и удивляются безумію Парижанъ которые воображаютъ что они въ состояніи защищаться. Цлый рядъ счастливыхъ лтъ содйствовалъ тому что сундуки и амбары у нихъ полны, но зато благоденствіе заронило имъ въ душу смена себялюбія и трусости. Да здравствуютъ бдныя страны, гд женщины мужественно даютъ сыновьямъ своимъ въ руки ружья и безтрепетно говорятъ имъ: ‘Идите и воюйте!’
12 сентября. ‘Пишу у своего окна, передъ нимъ поднимается группа желтющихъ деревьевъ, изъ-за которыхъ порой ко мн доносятся отрывки Марсельезы. Увы! псня эта вошла въ разрядъ самыхъ будничныхъ псенъ и потеряла прежнюю силу, прежнее, могучее вліяніе. Героическую пснь, потерявшую свое значеніе слдовало бы хоронить въ землю, какъ хоронятъ покойниковъ. Пть Марсельезу не думая идти въ дло — все равно что играть святыней и профанировать ее. Сегодня утромъ я гулялъ, печально раздумывая о Жеменгутт, сдлавшимся прускимъ владніемъ, о Гертруд, которой приходится жить на прусской почв, какая-то старушка, работавшая у себя въ саду, подала мн розу, какъ самый подарокъ, такъ и ароматъ цвтка подйствовали на меня благотворно. Цвты ничего не знаютъ, ни о чемъ не думаютъ. Никогда не видывалъ я незабудокъ прелестне тхъ которыя собралъ, у ручья сегодня поутру. Вся природа ни о чемъ не знаетъ, а тмъ не мене земля мн кажется разочарованною. Меня интересуютъ только лица человческія, но люди при этомъ не должны говорить. Вс такъ покорны судьб, если не равнодушны! Крестьянинъ злобствуетъ на Прусаковъ лишь вслдствіе производимыхъ реквизицій и вслдствіе того что изъ-за Прусаковъ пріостановились вс дла. За послдніе два мсяца я разстался съ очень многими изъ своихъ иллюзій, за послдніе два мсяца я страшно постарлъ. Я полагалъ что безо всякихъ стараній побда будетъ наша! Я воображалъ что выгнать изъ Франціи вступившаго врага ршительно ничего не стоитъ, я видлъ такое множество солдатъ, такое множество вагоновъ съ войсками, а теперь о нихъ ничего не сдышно. Всюду одни Прусаки. Гд же наши? Въ Сенъ-Тибо ничего такъ не боятся какъ ружей, которыя долженъ сюда прислать префектъ. Теперь стоитъ на очереди вопросъ о призыв всхъ людей отъ двадцатилтняго до пятидесятилтняго возраста.
‘— Вы не пойдете! кричатъ женщины,— уже слишкомъ поздно, объ этомъ надо было ране заботиться…
‘Вчера я провелъ вечеръ у мироваго судьи въ надежд видться тамъ съ гжою Доранжъ. Но ея не было, она замкнулась въ своей пустой контор. Мн пришлось длать то что и всмъ, то-есть играть въ карты. Здсь противъ непріятеля и противъ дней невыносимаго томленія, борятся только усиленною карточною игрой. Разошлись только въ полночь. Жена мироваго судьи, ловко обыгравъ насъ на семь франковъ, воскликнула:
‘— Мы дадимъ вамъ возможность отыграться въ будущее воскресенье!
‘— А гд мы будемъ въ будущее воскресенье? отвтилъ я.
‘— Увы! гд-то мы будемъ въ будущее воскресенье! вздохнула она, бережно пересчитывая и пряча свой выигрышъ.
‘Нотаріусъ, замчательно хорошій стрлокъ, воскликнулъ,— длать нечего, остается только сть, спать и курить!
‘Сыну мироваго судьи, юнош лтъ семнадцати, страстно хотлось какъ въ театръ отправиться въ Нэвшато поглядть на Прусаковъ, онъ не преминулъ воспользоваться случаемъ чтобъ удовлетворить своему любопытству.
‘Полное разслабленіе по всей линіи!

XLI.

15 сентября. ‘Съ самаго начала мсяца каждый день молятся о спасеніи Франціи. Церковь полна народомъ. Не только женщины толпятся въ церкви, но и наимене занятые мущины сбираются сюда. Страхъ подогрлъ нсколько остывшую вру мужей и отцовъ. Я также сегодня вечеромъ былъ въ церкви. Подъ темными срыми сводами ряды головъ склонились для молитвы. При слабомъ свт лампадъ и нсколькихъ восковыхъ свчъ можно было различить бритыя лица священниковъ, преклонившихъ колна на клирос. Чтеніе въ полголоса молитвъ время отъ времени прерывалось чьимъ-нибудь кашлемъ или звукомъ шаговъ кого-нибудь изъ запоздавшихъ. Посл продолжительной молитвы священникъ сталъ пть Господи помилуй и спаси насъ и вся церковь присоединилась къ его пнію, звуки расли и раздавались въ ночной тиши какъ крики отчаянія.
‘Въ устахъ матерей сыновья которыхъ въ эту минуту можетъ-быть уже мертвы или въ плну. Въ устахъ женщинъ которыя трепетали при мысли что у нихъ будутъ отняты ихъ мужья, молитва эта звучала какъ-то особенно трогательно, почти трагично. У всхъ молящихся нервы были въ крайнемъ напряженіи, время отъ времени раздавались рыданія. Такое состояніе заразительно, я самъ былъ растроганъ и взволнованъ до глубины души.
‘Подвигаясь къ клиросу, вдругъ при свт лампады я увидлъ серебристые волосы и нжный профиль гжи Доранжъ. Она стояла на колняхъ склонившись на спинку слдующей скамьи, открытый молитвенникъ дрожалъ у нея въ рук. Я подошелъ и прислонясь къ стнк, невидимый ею, глядлъ на нее. Она безмолвно плакала, слезы текли у нея по щекамъ и падали на страницы ея открытаго молитвенника. Наклонившись немного впередъ, я увидалъ у нея въ молитвенник картинку духовнаго содержанія которыми такъ щедро надлялъ меня мой братъ-священникъ и изъ которыхъ я какъ-то далъ одну гж Доранжъ.
‘Неужеди воспоминаніе о томъ кто ей подарилъ эту картинку было причиной ея обильныхъ слезъ?— Тайное Чувство самодовольства говорило мн да, и я почувствовалъ себя глубоко растроганнымъ при мысли что между нашими душами существуетъ общеніе съ помощью ничтожной литографіи. Несмотря на мои патріотическія треволненія и святость мста гд мы находились, при вид ея слезъ я снова почувствовалъ тотъ страстный трепетъ который испытывалъ при нашемъ послднемъ свиданіи въ мрачной почтовой контор. Я не въ силахъ былъ оторвать глазъ отъ скорбнаго лица Людивины Доранжъ, мн хотлось опуститься возл нея на колни и нжно прижать ея голову къ своей груди. Я стоялъ въ тни до конца службы. По окончаніи послдней молитвы, наполнявшіе церковь врующіе съ шумомъ направились къ выходу, гжа Доранжъ не двигалась, рука ея держала закрытый молитвенникъ, она склонилась къ нему и коснулась губами его темнаго переплета. Она поднялась одною изъ послднихъ и медленно направилась къ двери, не подозрвая что я иду вслдъ за нею.
‘Въ слабо освщенномъ притвор церкви мы наедин очутились другъ возл друга. Мн показалось что проходя мимо меня она вздрогнула, но она сдлала видъ будто не узнала меня, и медленно сошла по ступенькамъ паперти въ узкій переулокъ который идетъ внизъ отъ церкви. Это равнодушіе, разумется притворное, оскорбило меня. Въ теченіе двухъ мсяцевъ случай въ первый разъ свелъ меня съ гжою Доранжъ, и упорство съ которымъ она избгала меня еще боле усилило во мн желаніе поговорить съ нею. Ея слезы во время пнія Господи помилуй и спаси насъ, увренность въ томъ что воспоминаніе о нашей внезапно оборвавшейся дружб было одною изъ причинъ ея горести, непреодолимое желаніе глубже вникнуть въ тайну ея сердца, словомъ, все тянуло меня нарушить ея запрещеніе.
Я пошелъ вслдъ за нею, нсколько ускорилъ шаги и скоро догналъ ее. Она отвернулась и пошла еще медленне въ надежд что я обгоню ее, но я неожиданно обернулся къ ней.
— ‘Послушайте!… растроганнымъ голосомъ началъ было я, но она не дала мн продолжать.
‘— Зачмъ, съ раздраженіемъ воскликнула она,— зачмъ вы меня преслдуете?
‘— Простите!… Я видлъ какъ вы сейчасъ плакали, меня. Это сильно взволновало, и я хотлъ спросить васъ…
‘Еслибъ у васъ въ самомъ дл было какое-нибудь чувство ко мн, грозно и въ то же время испуганно заговорила она,— вы бы оставили меня спокойно выплакаться… Вы знаете что за мною слдятъ, подсматриваютъ… вамъ слдовало бы имть ко мн состраданіе… Прошу васъ, уйдите!
‘Въ голос у нея слышались слезы, и я бы долженъ былъ послушаться ея, но съ какимъ-то жестокимъ упорствомъ я не трогался съ мста и заграждалъ ей дорогу.
‘— Дайте мн руку! воскликнулъ я.
‘И не дожидаясь разршенія я схватилъ ея руку, не ту что держала молитвенникъ.
‘Это ее изумило, смутило, рука дрожала и судорожно сжимала мои пальцы.
‘— Я боле чмъ когда-либо люблю васъ! прошепталъ я съ такимъ страстнымъ выраженіемъ на которое считалъ себя неспособнымъ…
‘Она быстро вырвала свою руку и какъ безумная побжала вдоль безлюдной улицы.
‘Я какъ прикованный остался на мст и самъ испугался своей смлости. Звукъ чьихъ-то шаговъ со стороны церкви внезапно вывелъ меня изъ оцпеннія, и когда я поднялъ голову, Людивина Доранжъ уже скрылась за угломъ улицы.’

XLII.

20 сентября. ‘Сегодня въ тихій солнечный осенній день высоко въ голубомъ неб, гд парятъ птицы небесныя, надъ Сенъ-Тибо пролетлъ аэростатъ. Онъ летлъ съ востока на западъ, вроятно изъ Меца. Солнце золотило его выпуклые края, сотъ пять любопытныхъ людей слдили за нимъ тревожнымъ взоромъ, а таинственный воздушный встникъ медленно плылъ въ лазури неба и наконецъ скрылся изъ нашихъ глазъ въ розоватой дали…
‘Летаютъ воздушные шары, проходятъ бжавшіе плнники, линіи желзныхъ дорогъ пусты и неподвижны, между ржавыми рельсами уже растетъ трава, телеграфныя проволоки безполезны или оборваны, паукъ плететъ на нихъ свою паутину, а втеръ насвистываетъ какую-то грустную псню, станціи брошены, мосты поломаны, слова ‘война, Прусаки, пушки’ въ устахъ виноградарей, сбирающихъ виноградъ, въ устахъ садоводовъ, сбирающихъ яблоки, подозрительные взгляды, которыми обмниваются вс встрчные, которые въ каждомъ новомъ человк видятъ шпіона, ночныя конныя передвиженія непріятеля, вс вывски сняты, церковные часы стоятъ, въ колокола звонить боятся, почта приходитъ въ самые разнообразные часы, каждый день слышишь разказы объ удивительныхъ похожденіяхъ и ужасахъ, стоитъ побжать какому-нибудь ребенку — и вс куда-то бросаются со всхъ ногъ, стоитъ услышать стукъ копытъ — вс дрожать и трепещутъ, крестьяне въ будничные дни собираются по трактирамъ или безо всякаго дла шатаются толпами по улицамъ, женщины ежедневно собираются въ церковь, гд все молятся о мир, мертвыхъ хоронятъ необычайно поспшно и тотчасъ посл похоронъ уже забываютъ о нихъ, веселые танцы забыты, свадьбы откладываются, браконьеры и лсные сторожа ночною порой превращаются въ вольныхъ стрлковъ, время отъ времени появляются пустые обозы, захваченные непріятелемъ и возвращающіеся наконецъ домой, по дорогамъ какая-то странная непонятная суетня, смутные страшные слухи о растрливаніяхъ и пожарахъ, одни и т же разказы передланные на тысячу ладовъ, быстрые переходы отъ радостныхъ надеждъ къ самому ужасному унынію, изрдка какая-нибудь записка изъ одного дома въ другой, матери въ слезахъ и траур — вотъ вторженіе непріятеля.
22 сентября. ‘Въ Сенъ-Тибо наконецъ устроилась національная гвардія, а начальникомъ намъ назначили капитана Годара. Сборища наши на площади предъ меріей весьма любопытны: человкъ двсти въ простыхъ блузахъ, не считая дтей и подростковъ. Ружья еще не присланы, и потому ученье у насъ производится безъ оружія, большинство хлбопашцевъ и лавочниковъ, изъ которыхъ преимущественно состоитъ наша милиція, въ глубин души молятся чтобы ружья къ вамъ такъ и не доходили.
‘Ученье у насъ продолжалось часа три, я слушалъ команду, по мр силъ моихъ старался исполнять ее, и въ то же время невольно обращалъ свои взоры на западъ, гд необыкновенно и великолпно садилось солнце. Направо, маршъ! И вотъ мы по четыре человка въ рядъ маршируемъ по улицамъ, раз, два!.. разъ, два!.. Судя по нашему ршительному виду можно было бы подумать что ничто не въ силахъ устоять противъ насъ… Тмъ не мене я не могъ удержаться отъ того чтобы не подумать про себя: ‘а что если вдругъ въ конц улицы появились бы Прусаки, какъ разомъ бы пропалъ у насъ весь нашъ волшебный пылъ!..
‘Не усплъ я докончить своей мысли, какъ вдругъ изъ садовъ расположенныхъ много выше улицы раздались крики женщинъ: »Вотъ они!.. Боже, куда же спрятаться?» Во мгновеніе ока ряды смшались, вс двсти воиновъ разсыпались и со всхъ ногъ разбжались по домамъ, улица пустетъ, двери хлопаютъ, окна закрываются, и дрожа за ставнями жители уже слышатъ топотъ лошадей прусскихъ улановъ… Увы! то былъ не волкъ, а только тнь его… или врне, то были друзья, вогезскіе вольные стрлки, значительная часть коихъ стоитъ въ Шорійскихъ лсахъ. Они прислали въ Сенъ-Тибо двадцать человкъ на рекогносцировку и реквизицію, а испуганныя женщины приняли ихъ срые матросскіе кители за прусскіе мундиры. Долженъ сознаться что здсь ихъ приняли весьма холодно. На нихъ сердились за произведенную ими тревогу. Да кром того, здсь сильно опасаются ихъ сосдства, боятся чтобы, присутствіе вольныхъ стрлковъ не привлекло сюда Прусаковъ, требованія французскаго лейтенанта были исполнены весьма неохотно и съ большимъ ворчаньемъ. Вотъ до чего мы дошли!…’

XLIII.

25 сентября. ‘Городъ объятъ ужасомъ. Прусскій отрядъ занялъ Сенъ-Блинъ, а начальникъ его издалъ указъ слдующаго содержанія: ‘Вс жители отвтственны за движенія и дйствія вольныхъ стрлковъ. Подъ страхомъ смертной казни каждый житель обязанъ доноситъ нмецкимъ властямъ о присутствіи и движеніяхъ непріятеля’. Непріятель — это наши. Время отъ времени втеръ доноситъ къ намъ звукъ прусскихъ трубъ и барабановъ. Половина городскаго населенія попряталась въ лсахъ, а половина группами бродитъ по улицамъ. Вчера, неподалеку отъ Ландскаго прачечнаго плота, Прусаки привязали къ тополю и разстрляли крестьянина, какъ говорятъ, браконьера, котораго они поймали съ ружьемъ въ рукахъ. Несчастный такъ и остался привязанный къ дереву, крестьяне сосдняго селенія боятся взять его тло чтобъ и самимъ какъ-нибудь не впутаться въ бду.
26 сентября. ‘Я ходилъ смотрть тополь который они также разстрляли сквозь тло несчастнаго Степана, шальвренскаго браконьера. Это еще совсмъ молодое дерево растущее на самомъ берегу ручья, пока среди благо дня, по праву силы и ненависти, совершалось это убійство, ручей какъ и всегда журча бжалъ въ своихъ берегахъ. Одно изъ шести отверстій въ дерев и до сихъ поръ еще окрашено кровью несчастной жертвы. Пастухъ ножомъ вырзалъ на кор крестъ, вотъ и все. Насколько я могъ разобрать изъ десяти различныхъ разказовъ, вотъ какъ было дло: третьяго дня утромъ Степанъ ушелъ изъ деревни, сказавъ что идетъ отнести деньги брату живущему въ Монтиньи. Что произошло между нимъ и Прусаками въ Фортельскомъ лсу — осталось тайной. Извстно только что посл полудня Степанъ останавливался въ одной изъ лсныхъ сторожекъ чтобы вмст съ хозяиномъ выпить стаканчикъ винца. Онъ подносилъ стаканъ ко рту въ ту минуту какъ явились Прусаки. Они только что обмнялись нсколькими выстрлами съ вольными стрлками, причемъ былъ убитъ одинъ изъ ихъ офицеровъ. Они слдили за Степаномъ, видли какъ онъ вошелъ въ сторожку и ршали что онъ одинъ изъ дравшихся съ ними стрлковъ. Сторожку обыскали и нашла въ ней ружье заряженное пулей. Сомннья нтъ: Степанъ вольный стрлокъ и ружье это принадлежитъ ему. Не слушая его объясненій, они его хватаютъ, поджигаютъ сторожку и уводятъ своего плнника съ собой. Затмъ у ручья безмолвствующему Степану вяжутъ руки назадъ, за шею привязываютъ его къ тополю и разстрливаютъ. Одна пуля попадаетъ ему въ щеку и пять пуль въ животъ… Несчастный повисъ на веревк придерживавшей ему голову, а душа его послдовала за душой убитаго прусскаго офицера. Затмъ весь баталіонъ съ трубами и барабанами во глав прошелъ мимо трупа. Мертваго офицера положили въ повозку, прикрыли плащемъ и зелеными втвями, а разстрлянный крестьянинъ остался привязанный къ дереву, теплая струя алой крови окрасила воду ручейка…
27 сентября. ‘Женщины снова мирно работаютъ въ садахъ, до меня доносятся отрывки дтскихъ псенъ и пніе птицъ, точно такъ же какъ и стукъ вальковъ которыми прачки колотятъ на плоту блье. Солнце улыбается съ лазоревой высоты какъ бы говоря: ‘Все кончено, вамъ больше нечего бояться!’ Ставни, окна всюду растворяются, часы по обыкновенію звонятъ на колокольн, мошки весело рютъ въ потеплвшемъ воздух. Изъ оконъ черезъ улицу люди радостно подмигивая раскланиваются другъ съ другомъ. Но страхъ нашъ еще не вполн миновалъ, вонъ тамъ женщины сбирающія коноплю вдругъ вс разомъ прервали свое занятіе, вытянули шею и какъ будто прислушиваются къ отдаленному барабанному бою. Но это длится недолго, вотъ он снова уже вырываютъ кастрику и снова болтаютъ между собой…
‘Сегодня наконецъ ршились похоронить несчастнаго Степана, я также вышелъ изъ Сенъ-Табо чтобы присутствовать при печальномъ обряд. На мать Степана тяжело было смотрть. Горе ея выражалось шумно, рыданія смнялись криками. Въ церкви она бросалась на колна предъ покрытымъ внками изъ дубовыхъ листьевъ гробомъ, склонялась на него головой, обнимала его руками и орошала его своими слезами. Братъ несчастнаго также стоялъ на колняхъ и также плакалъ, но боле сдержанно. Когда пришла на кладбище, мать еще разъ приложилась ко гробу прежде, чмъ его опустили въ землю и воскликнула: ‘Прощай, мое счастье, прощай, моя опора! я просила тебя не ходить съ ними, я просила тебя непринимать въ этомъ участія!.. Легче мн знать что ты здсь подъ землей чмъ тамъ!.. Прощай, мое дитятко!’ На еловый гробъ наложили внковъ и втвей какъ для воздаянія чести покойнику, такъ и для того чтобы заглушить звукъ земли падающей на крышку гроба, что всегда такъ больно отзывается въ сердц тхъ кто остается въ живыхъ… Потомъ вс помолились надъ могилой и разошлись. Я внутренно ложаллъ что этого врнаго сына отечества не похоронили подъ деревомь гд онъ умеръ за свою родину. Мсто его было тамъ, на опушк лса, гд онъ дрался со врагомъ!.. Слезы которыя будутъ проливаться здсь во дни поминовенія по умершемъ не могутъ сравниться съ величественною братскою жалобой высокихъ буковъ бывшихъ свидтелями героической трагедіи’…

XLIV.

Уже девять часовъ вечера и церковь начинаетъ пустть. Подъ сырымъ и мрачнымъ сводомъ пятьдесятъ дтскихъ голосковъ уже отвтили ‘аминь’ на послдніе два возгласа священника. Слышны только звуки шаговъ по каменнымъ плитамъ, да глухой шумъ отворяемыхъ и затворяемыхъ дверей. Сегодня Евсевій не старался стать поближе къ гж Доранжъ. Онъ одиноко стоялъ въ уголк, неподалеку отъ исповдальни, окруженный десяткомъ старухъ-крестьянокъ, которыя стоя на колняхъ въ тактъ каждой молитв трясли, головой и шевелили подбородкомъ. Онъ медленно идетъ вслдъ за другими и выходитъ на паперть. Ночь тихая и ясная, небо усяно мелкими облачками, изъ-за которыхъ тамъ и сямъ выглядываютъ золотыя звздочки. Евсевій не чувствуетъ ни малйшаго желанія вернуться къ себ, Жанно спитъ въ своей маленькой черешневой кроватк и будетъ спать не просыпаясь до утренней зари. Почему бы прежде чмъ вернуться домой не прогуляться на Плоскогорье Ковы? Посл нсколькихъ минутъ размышленія Евсевій сходитъ съ паперти и направляется по узкой каменистой дорожк которая ведетъ за городъ.
Въ то время какъ онъ въ ночномъ сумрак поднимается въ гору, ему чудится что сзади него раздаются чьи-то легкіе шаги. Онъ останавливается. Звукъ шаговъ приближается, онъ уже различаетъ шуршанье женскаго платья задвающаго за изгородь, потомъ трепетно и быстро переводимое дыханіе. Минуту спустя его нагоняетъ тонкая воздушная женская фигура, наброшенная на голову черная кружевяая косынка почта сливается съ темною тнью забора, а въ то же время тахій голосъ шепчетъ ему:
— Г. Ломбаръ!..
И онъ узнаетъ Людивину Доранжъ.
Въ первую секунду онъ не вритъ ни глазахъ, ни ушамъ, но вслдъ затмъ ему проходятъ въ голову что какая-нибудь новая тревога заставляетъ гжу Доранжъ прибгнуть къ его помощи. Быстрымъ движеніемъ охватываетъ онъ ея руки, и на этотъ разъ она ихъ у него не вырываетъ.
— Ради-Бога, что съ вами? восклицаетъ онъ.
— Простите, еще задыхаясь отвчаетъ она,— со мной ничего не случилось. Я просто желаю васъ видть, вотъ и все.
Онъ изумленно смотритъ на нее и въ ночномъ сумрак широко раскрываетъ глаза.
— Да! продолжаетъ она тяжело переводя духъ,— поведеніе мое должно казаться вамъ страннымъ посл того что я недавно сказала вамъ… Но что же длать? когда событія быстро и неожиданно мняютъ условія жизни, невозможно во всемъ поступать послдовательно.
Она пытается улыбнуться, имъ овладваетъ безконечно нжное чувство состраданія къ ней.
— Бдная! не грозитъ ли вамъ какое-нибудь несчастіе?
— Нтъ, я нисколько не боюсь за себя… Но съ тхъ поръ какъ прибыли вольные стрлки, съ того дня какъ произошло печальное событіе у Ландскаго ручья, мною овладло чувство необычайной тревоги. Меня терзало раскаяніе при воспоминаніи о моей жестокости относительно васъ… васъ, который всегда были такъ ко мн добры… да еще въ такое время когда никто не можетъ знать, что съ нимъ случится завтра… Увидя васъ сегодня при выход изъ церкви, я пошла за вами чтобы сказать вамъ какъ я глубоко сожалю о случившемся.
Онъ молчитъ и взволнованно жметъ ея руку.
— Пойдемте! говоритъ она.— Хотите пройдемтесь немного.
Онъ беретъ ее подъ руку, и они въ молчаніи достигаютъ вершины плоскогорья. По равнин стелется туманъ, какъ и въ тотъ вечеръ когда они прошлою осенью возвращались изъ жорійскаго лса. Сквозь туманъ едва можно различитъ крестъ на холм, но выше небо чисто, прозрачно и усяно блестящими звздами.
— Какъ я счастливъ что снова съ вами здсь! тихо шепчетъ Евсевій.
— И я также! вздыхаетъ она.— Еслибы вы только знали какой тяжелый день я провела сегодня! Ко мн пришло извстіе что Прусаки намреваются занять Сенъ-Тибо, съ другой стороны полагаютъ что вольные стрлки ршились защищать городъ… А правительство распорядилось о мобилизаціи всхъ мущинъ отъ двадцати до сорока лтъ…
— Тмъ лучше! невольно восклицаетъ Евсевій,— мое бездйствіе, моя безполезность тяготятъ меня, въ контор у меня теперь нтъ никакого дла, и при мысли что другіе дерутся я красню, стыжусь за свою праздность…. Если родин моей суждено погибнуть, то я по крайней мр желаю со славой умереть за нея.
Она поднимаетъ на него свои большіе влажные глаза.
— А Жанно? слабо произноситъ она.
— Я его завщаю вамъ….
Съ минуту она молчитъ, затмъ съ необыкновеннымъ одушевленіемъ въ взгляд восклицаетъ:
— Да, вы правы!… Все это я твердила себ въ теченіе дня, меня объялъ безумный ужасъ при мысли что вы можете не нынче, завтра тронуться отсюда, унося съ собою то воспоминаніе о моемъ жестокомъ обращеніи съ вами въ тотъ вечеръ…. Я укоряла себя за свои глупые женскіе предразсудки, за свою низкую трусость предъ тмъ что обо мн подумаютъ и скажутъ, и вышла изъ дома твердо ршившись видть васъ, говорить съ вами, въ послдній разъ дружески пожать вамъ руку.
— Такъ вы меня немножко любите? сильно взволнованный спрашиваетъ онъ.
— Да, люблю…. Въ другое время вы не узнали бы объ этомъ, но почему же не быть искреннею теперь?… Мн кажется что еслибъ я это скрыла отъ васъ, то была бы глубоко несчастна и въ этой жизни, и въ будущей….
— Вы меня любите!
Они стоятъ другъ противъ друга въ пустынной равнин, слабо освщенной холоднымъ мерцаніемъ звздъ. Молодая женщина опускаетъ глаза, лотомъ снова поднимаетъ свой взоръ и храбро смотритъ въ глаза Евсевію.
Онъ обнимаетъ и прижимаетъ къ своему сердцу хрупкій, почти дтскій станъ Людивины Доранжъ.
— Да, будемъ любитъ другъ друга! растроганно, и умиленно говорилъ онъ,— можетъ-быть уже завтра мы будемъ разлучены, но ныншній вечеръ нашъ…. Доставимъ же себ хоть на одинъ часъ блаженство взаимной любви….
Онъ крпче снимаетъ ее въ своихъ объятіяхъ, и они безмолвно стоитъ среди пустынной равнины. Лсъ дремлетъ, далеко внизу мирно растилается долина окутанная серебристымъ туманомъ. И въ голову не можетъ придти что на разстояніи какихъ-нибудь ста метровъ вольные стрлки въ лсу расположились лагеремъ подъ снью втвей и что по сосднимъ деревнямъ, огоньки которыхъ мелькаютъ въ туман, стоятъ отряды прусскихъ солдатъ. Евсевій и Людивина безмолвствуютъ. Можно подумать что они страшатся разбудить на минуту уснувшихъ вокругъ нихъ опасныхъ людей. Они съ любовью смотрятъ другъ другу въ глаза, и уста ихъ сливаются въ безмолвномъ долгомъ поцлу.
Впервые испытываетъ и понимаетъ Евсевій любовь, не мимолетное плотское увлеченіе, но любовь, истинную которая возникаетъ въ двухъ сердимъ, тсно связываемыхъ глубокою взаимною симпатіею…

XLV.

Жаворонки заливаются высоко въ неб надъ нивами Коны, покрытыми свжею утреннею росой, а Евсевій уже снова на плоскогорь, онъ почти не спалъ въ эту ночь, ему не сидлось дома, и онъ раннимъ утромъ направился сюда. Онъ испытываетъ потребность снова постить эту благодатную равнину, съ которою теперь у него связаны вс самыя лучшія, самыя чистыя воспоминанія. Онъ идетъ не спша, наслаждается сознаніемъ своего блаженства, вспоминаетъ мельчайшія подробности вчерашняго дня. Воздухъ чистъ и прозраченъ, втеръ разогналъ туманы, октябрьское солнце весело обливаетъ своими лучами краснющую листву лсовъ, обширную долину съ голубоватыми холмами на горизонт. Евсевій точно помолодлъ, жизнь въ немъ бьетъ горячимъ ключемъ, ему дышется радостно и легко. Склонивъ немного голову и тихо улыбаясь, онъ направляется къ кресту. На колокольн весело бьетъ восемь часовъ, и воздухъ весело несетъ чистые звуки колоколовъ. Евсевій мечтаетъ о томъ что въ эту самую минуту Людивина Доранжъ пробуждается отъ сна, думая о немъ…
Вдругъ громкій топотъ скачущихъ лошадей заставляетъ его поднять голову, и онъ невольно вздрагиваетъ всмъ тломъ. Десятокъ уланъ во весь опоръ несутся по дорог, ведущей изъ Сенъ-Тибо, и прежде чмъ сердце Евсевія успло сдлать три удара, уланы уже возл него. Во мгновеніе ока онъ окруженъ, командующій отрядомъ унтеръ-офицеръ направляетъ ему въ голову свой карабинъ и кричитъ плохо выговаривая французскія слова:
— Солдатъ сколько?…
— Солдатъ въ Сенъ-Тибо нтъ, переводя духъ отвчаетъ Евсевій. Еще два карабина направляются ему въ голову.
— Вольныхъ стрлковъ… въ лсу… сколько?
Весь блдный, съ запекшимися губами, онъ отвчаетъ посл минутнаго размышленія:
— Ни одного… насколько мн по крайней мр извстно.
— Вы останетесь съ нами и послдуете за нами… Sag’ihm, прибавляетъ унтеръ-офицеръ, обращаясь къ улану который исполняетъ при немъ должность переводчика,— dass wenn er fortlauft, ein kugel im kpf! (Скажи что если онъ попытается бжать, то ему пулю въ голову!)
Уланъ исполняетъ приказаніе, что впрочемъ совершенно излишне, такъ какъ Евсевій, уроженецъ Вогезовъ неподалеку отъ Альзаса, понимаетъ по-нмецки.
Отрядъ трогается въ путь, Евсевій окруженъ конными уланами, лошади бьютъ его копытами, а съ обихъ сторонъ на него направлено дуло карабиновъ.
Въ подобныхъ случаяхъ размышляютъ быстро.
— Вольные стрлки стоятъ въ Шорійскомъ лсу, думаетъ Евсевій,— и прежде чмъ мы успемъ сдлать шаговъ сто по лсу, вокругъ насъ засвистятъ французскія пули… Во всякомъ случа на мою долю достанется прусская…
Въ первый разъ въ жизни видитъ онъ предъ собою смерть, и какъ ни твердо ршилъ онъ исполнить свой долгъ, он испытываетъ весьма непріятное чувство. Въ одну секунду въ голов его пробгаютъ воспоминанія о родномъ жеменгутскомъ гнзд, о племянник Жан который шляется въ Калифорніи, о Жанно который остается одинъ въ цломъ мір, о Людивин Доранжъ которая вчера дала ему свой первый и послдній поцлуй…
Уланы снова пустились вскачь, Евсевій задыхаясь бжитъ между ними. До опушки лса остается не боле ста шаговъ. Четыре всадника, отдляются, скачутъ впередъ и почти въ ту же минуту изъ-за деревьевъ раздается ружейный залпъ. Уланы во весь опоръ возвращаются назадъ, одинъ изъ нихъ сильно раненъ, за нимъ вьется кровавый слдъ. Шестеро остальныхъ повертываютъ лошадей, но прежде чмъ ускакать унтеръ-офицерь поднимается на стременахъ, цлить въ Евсевія и стрляетъ, затмъ весь отрядъ поспшно удаляется по направленію къ Сенъ-Тибо, а несчастный Евсевій съ пулей въ груди падаетъ на влажную, росистую траву…
Лошадиный топотъ замираетъ вдали, все снова тихо на пустынной равнин, только высоко въ лазурномъ свод неба звонкою псней заливаются жаворонки.

XLVI.

Лангръ наполняется войсками. Городъ еще не осажденъ, но уже боле половины всего округа занято непріятелемъ, съ минуты на минуту ожидаютъ наступленія. На улиц Сентъ-Аматръ, которая ведетъ отъ крпости къ собору, происходитъ безпрерывное движеніе: дутъ фуры, фургоны для раненыхъ, скачутъ верховые со спшными извстіями, на тротуарахъ толпятся солдаты всевозможныхъ полковъ, живописные образцы всхъ французскихъ корпусовъ пришедшихъ съ юга: гарибальдійцы въ красныхъ рубашкахъ, Бигорскіе вольные стрлки въ синихъ беретахъ, стрлки съ горъ Атласа въ яркихъ восточныхъ костюмахъ. Вся эта пестрая толпа снуетъ по тротуарамъ, вс толкаются, кричатъ, слышатся вс южные говоры и нарчія, среди этой пестрой толпы съ презрніемъ проходятъ регулярныя войска, а тамъ и сямъ мелькаютъ фигуры новобранцевъ-крестьянъ, которыхъ не успли еще вполн обмундировать, они останавливаются, растерянно смотрятъ по сторонамъ и видимо не знаютъ какъ имъ быть. Вс кафе и вс трактиры переполнены. Въ гостиниц Европа, гд я столуюсь, мы за обдомъ тсно сидимъ за столомъ поставленнымъ покоемъ, а новоприбывшіе стоятъ по стнкамъ и съ нетерпніемъ ожидаютъ окончанія нашей трапезы чтобы въ свою очередь ссть за столъ.
Въ ту минуту какъ я кладу себ послдній кусокъ въ ротъ, мн подаютъ письмо принесенное крестьяниномъ изъ сосдняго округа. Едва развернувъ его, я болзненно вздрагиваю и въ ужас откидываюсь на спинку своего стула. Извстіе краткое и мрачное, вотъ содержаніе письма:
‘Гнъ Ломбаръ раненъ, жизнь его въ опасности. Онъ желаетъ васъ видть. Прізжайте! Людивина Доранжъ’.
Я выхожу чтобы повидать человка принесшаго записку. Это виноградарь изъ Сенъ-Тибо, пріхавшій навстить сюда своего больнаго сына, взятаго въ армію. Обратно онъ детъ въ три часа и можетъ взять меня съ собою. Я едва успю сбгать въ штабъ, объяснить въ чемъ дло, получить отпускъ и подорожную. Покончивъ со всми этими формальностями, я надваю штатское платье и спшу въ гостиницу Золотого Солнца, гд мой виноградарь уже запрягаетъ въ телжку свою лошадь, она съ норовомъ, бьется и брыкается. Да и самъ онъ что-то уже слишкомъ оживленъ. Его зовутъ Фанфанъ Симонъ, онъ навстилъ свое дитятко, тотъ опасно боленъ, это разстроило старика, а такъ какъ у него всюду есть друзья, то онъ и налился для своего утшенія.
Разъ выхавъ на дорогу, мы летимъ какъ втеръ. Лошадь навострила ущи, бросается изъ стороны въ сторону и бшено рвется впередъ, что же касается Фанфана, то онъ безсвязно что-то болтаетъ, вскрикиваетъ и тмъ еще боле горячить ее,
— Валяй во всю!.. грабятъ!… грабятъ!.. Не безпокойтесь, чрезъ два часа мы уже будемъ въ Сенъ-Тибо… Знаете, я вдь видлъ свое ненаглядное дитятко… Мн бы и не узнать него, такъ его бднаго изуродовали… А онъ у насъ всего на всего одинъ-одинешенекъ!.. Онъ былъ баловень всего дома, вс только и думали что о немъ. Его взяли съ другими сентибоскими ребятами, многіе изъ нихъ порывались удрать, но мой сынокъ ни за что въ мір! Вотъ какъ мн приходится платиться за эту войну!… Живо, валяй! грабятъ! Ишь ее, боится своей собственной тни. Не бойтесь!
— А чтожъ Ломбаръ? нетерпливо говбрю я,— разкажите мн о гн Ломбар!
— О сборщик-то поземельныхъ податей?.. Ахъ, ему бдному тоже плохо пришлось… Уланы всадили ему пулю въ грудь, и онъ цлые два часа безпомощно пролежалъ въ трав… Когда его принесли въ городъ, квартирная хозяйка отказалась принять его къ себ въ домъ… Вс отъ него отшатнулись. Прусаки, знаете, шутить не любятъ, а они сказали что онъ за-одно съ вольными стрлками… Вдь ни кому не охота чтобъ ему домъ подожгли… Грабятъ! грабятъ!.. Это счастью явилась гжа Дораяжъ… Она женщина отважная и приняла гна Ломбара къ себ въ контору… Не бойтесь, увидите что конь мой ударится вскачь безо всякаго съ моей сторожи понуканія!.. Пришелъ докторъ… Больнаго исповдали и пріобщили… Врачъ только головой покачалъ… Если малый поправится, то разв благодаря счастливой случайности!… Опять! Ахъ, бестія, посмотримъ кто-кого переупрямитъ!… Она боится нарытыхъ по дорог канавъ для задержанія толстыхъ быковъ (Прусаковъ), но это разумется нисколько ихъ не задержитъ: и не съ такими препятствіями справлялись они. О, не тревожьтесь, почтмейстерша за нимъ ходитъ очень усердно, никогда бы ему у себя не имть такого ухода, малютку она тоже захватила съ собой… Да что толковать! конецъ всему — всегда смерть… Вотъ и моего мальчика того и гляди въ Лангр убьютъ… Что-то скажетъ мать какъ услышитъ что съ сыномъ? Вдь мы ничего для него же жалли, это также истинно, какъ и то что меня узовутъ Фанфанъ Симонъ и что у меня нигд нтъ недруговъ…
Съ этими словами онъ принимается плакать въ три ручья, затмъ снова начинаетъ кричать на свою лошадь:
— Ну трогай, каналья! Эта скотина не можетъ пройти по деревн чтобы не останавливаться на каждомъ шагу… Г. Арбидьйо, нотаріусъ, можетъ вы его знаете, такъ вотъ г. Арбидьйо еще намедни говорилъ мн: ‘Будь эта лошадь моя, я ужъ сумлъ бы сбить у нея всю дурь’. Нотаріусъ тоже не захотлъ принять г. Ломбара… Онъ, видите ли, боялся за свои занятія! Да и въ самомъ дл зачмъ это сборщикъ податей путался со стрлками?… По ныншнимъ временамъ каждому впору думать только о самомъ себ… А уланы-таки не промахнулись — Пуля-то на вылетъ… Дло его конченное, что и толковать! Эй грабятъ, грабятъ! валяй во всю!
И такъ дале, и такъ дале до безконечности, пока наконецъ къ семи часамъ вечера мы не добрались до Сень-Тибо.
Я звоню у почтовой конторы, отпираетъ мн сама гжа Доранжъ, она еще блдне обыкновеннаго, губы ея нервно вздрагиваютъ, а воспаленные большіе глаза страшно блестятъ.,— Г. Филиппъ Делормъ? говоритъ она, поднимая въ уровень моего лица лампочку, которую держитъ, въ рук.
Я утвердительно киваю головой и въ то же время взглядомъ спрашиваю ее о состояніи моего друга. Углы ея рта со скорбнымъ выраженіемъ опускаются внизъ, глаза наполняются слезами, и не отвчая мн ни слова, она впускаетъ меня въ комнату.
Въ контор, ставшей теперь совершенно безполезною, близъ телеграфнаго аппарата устроена постель для Евсевія, который въ данную минуту находится въ безпамятств. Онъ мечется на своемъ изголовь, воспаленные голубые глаза его широко раскрыты. Неподалеку отъ постели стоитъ маленькій Жанно и съ любопытствомъ смотритъ на непривычное для него зрлище: на мрачную контору, на пустые ящики, на столъ заваленный корпіей и окровавленнымъ бльемъ, на пріемнаго отца, который лежитъ на чужой кровати.
Я сажусь возл умирающаго и беру его за руку:
— Бдный мой Евсевій, узнаешь ли ты меня?
Глаза его обращаются ко мн, возбужденіе усиливается.
— Филиппъ! слабо произноситъ онъ. Потомъ съ лихорадочною поспшностью безсвязно начинаетъ предлагать мн разные вопросы:— Откуда ты? Изъ Вьйэ-Мутье или изъ Польми?… Видлъ ли ты Жана?… Прідетъ ли онъ?
Мысли его путаются. Онъ смшиваетъ воспоминанія прошлаго съ впечатлніями настоящаго, но даже и въ этомъ безпорядочномъ образ мыслей виденъ все тотъ же, прежній Евсевій, рчь его какъ и въ былыя времена изобилуетъ образами и метафорами. Минутами разсудокъ его совершенно просвтляется, онъ сжотритъ на насъ съ какою-то таинственною улыбкой.
— Тише! шепчетъ онъ,— смерть приближается… Это моя невста… Я могъ ей дать только тоненькое колечко безо всякой отдлки, безъ каменьевъ, но колечко это чистаго золота…
Затмъ голова его тихо покоится на подушк, и лихорадочное возбужденіе смняется какимъ-то тяжелымь соннымъ состояніемъ. Мы безмолвно сидимъ у его изголовья. Жанно уснулъ на кресл. Итакъ медленно, часъза часомъ тянется вся ночи. На зар, въ ту минуту какъ начинаютъ звонить Angelus, Евсевій снова начинаетъ тревожно метаться, высовываетъ изъ-подъ одяла руки и словно ищетъ кого-то.
— Жанно! едва слышно произноситъ онъ.
Гжа Доранжъ беретъ на руки спящаго малютку и подноситъ его къ умирающему. Евсевій переводитъ свой взоръ ребенка на молодую женщину и слабо говоритъ:
— Я отдаю его вамъ…
Онъ испускаетъ глубокій вздохъ, начинается агонія. Чрезъ часъ Евсевій соединился со своею невстой, Смертью.

КОНЕЦЪ.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 1—3, 1885

Терье Андре
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В вихре великой революции, Терье Андре, Год: 1874
  2. Последняя глава, Гамсун Кнут, Год: 1923
  3. Кот Мурр. Часть II, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1821
  4. Гэбриель Конрой, Брет-Гарт Фрэнсис, Год: 1875
  5. Архистратиг Михаил, Вернер Элизабет, Год: 1887
  6. Замок Персмон, Санд Жорж, Год: 1876
  7. День пламенеет, Лондон Джек, Год: 1910
  8. Пан, Гамсун Кнут, Год: 1894
Электронная библиотека