Эволюция литературы, Брюнетьер Фердинанд, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 57 минут(ы)

Эволюція литературы.

(Brunetiere: ‘Evolution des genres dans histoire de la littrature’).

Принципъ эволюціи пріобртаетъ все большее и большее значеніе во всхъ областяхъ человческаго знанія. Извстный французскій критикъ Брюнетьеръ поставилъ себ задачей прослдить идею эволюціи въ исторіи литературы и критики. Трудъ этотъ, весьма интересный но замыслу и по оригинальности основной идеи, долженъ заключаться въ четырехъ томахъ: Эволюція родовъ литературныхъ произведеній (Evolution des genres), Примры и примненія (Examples et applications), Заключенія и методы (Conclusions et mthodes). До сихъ поръ вышелъ только первый томъ этого обширнаго труда — Эволюція критики во Франціи (Evolution de la critique en France), составляющій какъ бы введеніе къ послдующей работ.

Прежде чмъ приступить къ такой исторіи, необходимо, по мннію автора, познакомиться хотя въ общихъ чертахъ съ постепеннымъ развитіемъ критики, прослдить, какимъ образомъ отъ простаго выраженія мнній достигла она до своего настоящаго значенія и авторитета. Такъ, въ физіологіи, когда приступаютъ къ описанію той или другой функціи, мало извстной и особенно сложной, облегчаютъ дальнйшее ея изученіе путемъ предварительнаго упрощенія этой функціи, давая намъ то, что называютъ схематическою фигурой или схематическимъ представленіемъ. Въ этомъ и состоитъ приведеніе извстнаго явленія къ самымъ существеннымъ его свойствамъ,— другими словами, получается явленіе то же самое, но уже въ абстракціи, какъ бы освобожденное не только отъ своихъ особенностей или уклоненій, но и отъ связи съ другими явленіями, которыя могли бы при разсмотрніи ихъ въ общей совокупности замаскировать или затемнить изучаемое явленіе. Аналогическій пріемъ можетъ быть примненъ и къ исторіи или къ эволюціи критики.

‘Мнніе, что критика вообще никогда не можетъ вліять на направленіе и на исторію литературы,— говоритъ Брюнетьеръ въ начал своей первой лекціи {Надо замтить, что авторъ издалъ свой трудъ въ форм лекцій, читаввяхъ имъ въ высшей нормальной школ въ ноябр и декабр 1889 г.},— несмотря на свою шаблонность, очень распространено, такъ какъ оно удовлетворяетъ самолюбію тхъ, кого критика огорчаетъ или стсняетъ. Если хотятъ сказать, что критика неспособна вызвать талантъ и, тмъ боле, создать геній, то это, конечно, справедливо. Но если думаютъ, какъ я опасаюсь, что каждая литература могла бы развиться или развивалась безъ помощи критики, то это большая ошибка’. Лучшимъ опроверженіемъ этого ложнаго взгляда служитъ, по мннію автора, исторія нмецкой литературы въ XIX ст., а также исторія критики во Франціи отъ ея начала до нашихъ дней. Критика вотъ уже скоро трехсотъ лтъ составляетъ душу французской литературы. Съ самого Ронсара каждая революція въ области литературы или вкуса имла своимъ началомъ или руководителемъ эволюцію критики. Даже поэты Ронсаръ, Малербъ, Буало, Вольтеръ, Шатобріанъ, Гюго, чтобы приготовить успхъ своимъ доктринамъ, должны были сдлаться критиками. Однако, хотя Гюго написалъ предисловіе къ Кромвелю, но не это предисловіе и даже не Эрнаны доставили успхъ романтизму, а Картина французской поэзіи въ XVI вк Сентъ-Бёва. Авторъ находитъ, что только во Франція критика иметъ свою непрерывную исторію. Критики были и въ Англіи, и въ Германіи, но Попъ, Іогансонъ, Гоштедъ, Лессингъ, Гердеръ, если и не были изолированы въ литератур своихъ странъ, то все же составляли исключеніе, и только во Франціи можно найти цлую серію литературныхъ доктринъ, принятыхъ везд или отвергаемыхъ,— это все равно,— общую теорію стиля, эстетику жанровъ (esthtique des genres), правила, даже законы. Тмъ не мене, родина критики не во Франціи, а въ Италіи. Она возникла тамъ подъ вліяніемъ различныхъ причинъ, изъ которыхъ можно указать на дв главныя. Одна изъ нихъ боле вншняя, но, тмъ не мене, очень важная: это — необходимость оріентироваться въ нахлынувшемъ богатств древней литературы. Другая боле скрытая: пробужденіе личности, по опредленію Бургардта. Въ средніе вка человкъ составлялъ часть касты или корпораціи, онъ не могъ произвольно распоряжаться ни своею личностью, ни своими дйствіями, ни даже своими мыслями. Поэтому литература среднихъ вковъ безлична, всемірна (universelle) и анонимна. Эпопею нельзя отличить отъ эпопеи, мистерію отъ мистеріи, трувера отъ трувера. Мистеріи французскія, нмецкія и англійскія такъ похожи одна на другую, что, если бы не разные языки, нельзя было бы опредлить ихъ родину. Но съ эпохи Возрожденія пробуждается національное сознаніе и начинается эмансипація личности. Въ каждое свое произведеніе, картину или поэму артистъ хочетъ вложить частицу себя самого.

Жажда славы,— per petuondi Hominis desiderium, по выраженію Бокаччіо, logran disio del’leccelenza, по выраженію Данте,— навсегда овладваютъ душою художника.

Но личность художника, стараясь превзойти вс другія личности и привлечь къ себ большее число сторонниковъ, вызываетъ зависть, соперничество, а, слдовательно, и критику. Ему не прощаютъ его недостатковъ, а стараются, напротивъ, чтобы эти недостатки затмили его достоинства. Таково происхожденіе критики. Конечно, было бы желательно, чтобы она имла боле чистый источникъ, но уже давно сказано, что въ начал каждой власти находятся вещи, ‘которыя заставляютъ содрогаться отъ ужаса’.

Перейдя изъ Италіи во Францію, критика быстро потеряла свой первоначальный характеръ педантической эрудиціи и рзкой сатиры и стала если не сейчасъ же философской и эстетической, то, по крайней мр, чисто-литературной. Хотя она и носила еще личный характеръ, хотя французскіе критики и позволяли себ дикія выходки и противъ другъ друга, и противъ своихъ жертвъ, но все же первое мсто они отводили принципамъ и доктринамъ. Изъ критическихъ сочиненій этого перваго періода мы остановимся только на произведеніи Іохима Дю-Беллей, какъ наиболе талантливомъ и имвшемъ большое вліяніе: Защита или иллюстрація французскаго языка (1550 г.) (JDfeusse ou Illustration de la langue franaise). Въ этомъ произведеніи Дю-Беллей стремится поднять французскій языкъ до красоты греческаго и латинскаго и для этого предлагаетъ разорвать съ традиціями среднихъ вковъ и заняться подражаніемъ грекамъ и римлянамъ. Въ свое время книга Дю-Беллей произвела много шуму и имла громадное вліяніе, слды котораго сохранились, можетъ быть, и до нашего времени. Первою сторонницей Дю-Беллей сдлалась Плеяда, а за нею и вся французская поэзія. Подобная эволюція была, конечно, необходима,— французская поэзія влачила въ то время самое жалкое существованіе. Прежній источникъ вдохновенія изсякъ и требовалъ обновленія. Тмъ не мене, нельзя не сознаться, что Плеяда, замнивъ вдохновеніе природой подражаніемъ древнимъ и поставивъ себ девизомъ печальное двустишіе:

Bien ne nous plat, hors ce qui peut dplaire

Au jugement du rude populaire.

(Намъ нравится только то, что не можетъ нравиться сужденію грубой черни) —

создала во Франціи еще боле глубокую пропасть, которая и такъ уже существуетъ везд между литературой и народнымъ сознаніемъ, и придала классицизму во Франціи боле замкнутый, боле ученый и боле искусственный характеръ, чмъ гд бы то ни было.

Малербъ, несмотря на вс свои недостатки какъ поэта и какъ критика, является родоначальникомъ новой критики. Она требуетъ теперь, чтобы само вдохновеніе подчинялось логик, чтобы она всегда могла отдать себ отчетъ и всегда могла бы отвтить на вопросы какъ и, главное, почему своей фантазіи или своего каприза. Малербъ первый приблизилъ языкъ поэзіи къ языку простыхъ смертныхъ. Про него говорятъ даже, что когда спрашивали его мнніе относительно того ни другого снова, онъ посылалъ къ крюковщикамъ на снную пристань и говорилъ, что они его учителя французскаго языка. Малербъ первый также понялъ и заставилъ понять могущество формы. Въ нсколькихъ словахъ реформу Малерба можно опредлить слдующимъ образомъ. Внутреннія качества поэзіи, сантиментальность, воображеніе онъ замнилъ качествами вншними, формальными: ясность, логика, точность, правильность, размръ. Отнимая у поэта право высказывать себя въ своихъ произведеніяхъ, Малербъ уничтожалъ источникъ лиризма. Поэтому въ исторіи поэзіи онъ занимаетъ ничтожное мсто. Но, съ другой стороны, расширивъ область литературы, сдлавъ ея предметомъ вопросы боле общіе и постоянные, онъ подготовилъ литературу XVII ст. Поэтому въ исторіи литературы онъ играетъ значительную роль. Шапеленъ (Chapelain) представляетъ удивительный примръ того, какъ человкъ ограниченный, лишенный всякаго таланта можетъ вліять на литературные вкусы своего времени и даже считаться образцовымъ. Явленіе это объясняется отчасти тмъ, что Шапеленъ былъ любимецъ Ришельё, являлся представителемъ литературныхъ взглядовъ могущественнаго кардинала, который стремился подчинить себ все, даже литературу, и отчасти усплъ въ этомъ. Со времени Шепелева французская критика предписываетъ правила и законы, между прочимъ, законъ о трехъ единствахъ, который заимствованъ изъ итальянской и испанской литературы, оттуда же взяты напыщенность ея и жеманность. Эти правила и эта искусственность долго жили во французской литератур, имъ слдовали даже тогда, когда самъ Шапеленъ потерялъ всякое значеніе, когда никто уже не говорилъ о немъ серьезно, когда никто не читалъ его произведеній. Они отразились и на Бальзак, котораго по справедливости можно считать такимъ же реформаторомъ въ проз, какъ Малербъ въ поэзіи. Онъ вноситъ совершенно новыя стремленія: развитіе идеи, врныя и удачныя выраженія, гармонію фразы, склонность къ ораторскому искусству. Онъ вноситъ въ рчь ясность, точность, логику, а также и правила. Въ его фраз чувствуется риторика, упорный трудъ, но, въ то же время, они даютъ понятіе о рчи боле естественной, боле свободной, мене изукрашенной, но такой же ясной и такъ же искусно составленной. Если педантизмъ и не совсмъ отсутствуетъ у него, то все же меньше затемненъ латынью. По этому поводу интересно мнніе Бальзака о Монтэн, о писателяхъ XVI ст., въ особенности о поэтахъ: ‘Они дурно переводятъ, вмсто того, чтобы хорошо подражать. Я бы сказалъ больше: они портятъ, они обезображиваютъ въ своихъ поэмахъ древнихъ поэтовъ, которыхъ они читали, и разв не видимъ мы у нихъ Пиндара и Анакреона, съ которыхъ они съ живыхъ сдираютъ кожу и которые взываютъ о состраданіи къ милосерднымъ читателямъ?’ И Бальзахъ, и Малербъ имютъ одни и т же достоинства, опредлить ихъ можно въ однихъ и тхъ же словахъ: это версификаторъ и риторъ, изучившіе до тонкости тайны искусства и ремесла, это искусные и ученые ремесленники слоговъ и словъ, это учителя слдующихъ поколній.

Боле свтскіе люди, чмъ Шапеленъ, мене ученые и, въ нкоторомъ смысл, мене педанты, они обладаютъ умомъ боле свободнымъ, боле эмансипированнымъ отъ подражанія и отъ смлаго поклоненія древнимъ. ‘Въ латыни и въ греческомъ есть фальшивая монета, — пишетъ Бальзакъ Шапелену, — святая, почтенная древность не разъ сбывала намъ ее, и масса дурныхъ вещей прошлаго времени торжествуютъ еще и теперь подъ видомъ хорошихъ’. Въ свою очередь Малербъ не скрывалъ, что онъ ‘ни эти не видитъ,— по его выраженію,— въ галимать Пиндара’. Дло въ томъ, что французскій языкъ начинаетъ чувствовать свою самостоятельность, его риторика кончилась, по выраженію С.-Бёва: это и хотли сказать Малербъ и Бальзакъ. Они уважаютъ модели, но не сомнваются, что можно создать равныя по достоинству,— они противъ узкаго, слпаго подражанія. Они имютъ претензію, какъ говорить Бальзакъ, ‘идти дальше своихъ моделей’, они чувствуютъ себя способными сдлать лучше то, ‘что не было хорошо въ своемъ начал’. Другими словами, они заимствуютъ у древнихъ только форму и даютъ ей свое содержаніе. Какъ и какими средствами, это намъ покажетъ Буало.

Буало въ литератур, прежде всего, представитель буржуазіи. До него, до Мольера и до Паскаля, имена которыхъ необходимо соединить съ его именемъ, литература носитъ, главнымъ образомъ, аристократическій характеръ. Она аристократична по аффектированному благородству, держаться котораго писатели считаютъ необходимымъ, по свойству публики, къ которой они обращаются, даже по свойству ихъ недостатковъ. Чтобы понять и оцнить Письма Бальзака, чтобы находить удовольствіе въ шуткахъ Скарона, чтобы понять, наконецъ, ‘правила’ Шапелена, надо обладать спеціальнымъ образованіемъ. Опираясь на авторитетъ древнихъ, писатели того времени могли контролироваться только образованными людьми, только ими могли они быть поняты и усвоены. Но съ Паскалемъ, съ Мольеромъ, съ Буало начинаетъ сознавать свою силу духъ буржуазіи, онъ соперничаетъ съ аристократическимъ духомъ гостиныхъ, онъ освобождается отъ покровительства важныхъ сеньеровъ или финансистовъ, а, слдовательно, и отъ необходимости нравиться имъ. Скоро въ сатирахъ онъ не побоится нападать на придворныхъ и на маркизовъ:

Que George vive ici, puisque George y sait vivre.

Qu’un million comptant, par ses fourbes acquis,

De clerc, jadis laquais а fait comte et marquis.

(Пусть Жоржъ живетъ здсь, потому что онъ уметъ жить здсь: милліонъ, который онъ пріобрлъ своими плутнями, изъ клерка, бывшаго лакея, сдлалъ графа и маркиза).

Буало — парижскій буржуа по рожденію, по воспитанію, по инстинкту, по вкусу, онъ обладаетъ независимымъ и рзкимъ характеромъ, склонностью къ сатир, врожденнымъ недовріемъ ко всему неясному, поверхностною философіей, нкоторою узкостью ума, большимъ довріемъ къ себ, увренностью въ своемъ вкус и, наконецъ, этою немного грубою откровенностью, составляющею честность критики. Во всей исторіи французской литературы нтъ боле полнаго и боле оригинальнаго представителя французской буржуазіи.

Понятно, что независимый образъ мыслей, вмст съ склонностью къ насмшк, влечетъ его къ сатир: это первая эпоха его литературной жизни. Онъ осмиваетъ однихъ, онъ нападаетъ на другихъ. Прежде всего, онъ смется надъ Шапеленомъ и надъ педантами въ его лиц, онъ осмливается затронуть даже самого Корнеля. Ему, конечно, возражаютъ. Градомъ сыпятся памфлеты и возраженія. Онъ возражаетъ въ свою очередь, онъ прибавляетъ жару, онъ колетъ, онъ возбуждается, онъ пріобртаетъ смлость въ сатир. Битва разгорается. На его сторон Мольеръ, Расинъ, Лафонтенъ, на его сторон общество. И онъ настолько правъ во всхъ пунктахъ, что можно только удивляться, что побда не сейчасъ же далась ему….

Но надо вспомнить, что тогда царили правила и дисциплина. Ждали, чтобы онъ провозгласилъ или, другими словами, формулировалъ свою доктрину. До сихъ поръ его сатира — только вдохновеніе, его критика только личная. Онъ дйствуетъ только подъ вліяніемъ настроенія. Онъ мститъ, смясь надъ скукой, которую ему доставляетъ чтеніе. Онъ порицаетъ и хвалитъ не по принципу, а по инстинкту, у него покуда только врный вкусъ, быстрое слово, легкая рука, ничего педантичнаго, ничего разсчитаннаго, ничего обдуманнаго, но счастливая дерзость юности вмст съ здравымъ смысломъ и съ литературною честностью. Но онъ скоро замчаетъ, что этого мало, онъ ищетъ правилъ для своихъ сужденій, онъ ихъ находитъ, онъ ихъ высказываетъ въ Посланіяхъ и въ Искусств поэзіи. Это вторая эпоха его литературной жизни.

Какъ только онъ начинаетъ думать, онъ видитъ, что вс т, на которыхъ онъ нападалъ, не отдавая себ хорошенько отчета, за что, тмъ или инымъ путемъ отдаляются отъ природы.

Вс эти педанты слишкомъ искусственны и, главное, слишкомъ книжны, они проходятъ жизнь, не замчая ея, они питаются ложною эрудиціей, которую они передаютъ свту. Что касается Жеманниковъ (les prcieux), это другое дло, хотя сущность одна и та же: тамъ не книги, а свтъ мшаетъ видть природу. Одни находятъ природу слишкомъ неправильной, другіе слишкомъ ‘простой въ одяніяхъ’. Но т и другіе сходятся въ мнніи, что она ‘несовершенна’, и что они могутъ ее ‘исправить’. Такъ называемые гротески (les grotesques) находятъ ее въ свою очередь ‘слишкомъ плоской’ и бьются изъ всхъ силъ, чтобы создать что-нибудь ‘боле забавное’.

Не трудно вывести отсюда заключеніе: надо возвратиться къ природ, ы, бросивъ претензію создавать лучше, благородне и забавне, чмъ она, подражать только ей.

Nous avons chang de mthode,

Jodelet n’est plus la mode,

Et maintenant il ne faut pas

Quitter la nature d’un pas.

(Мы измнили методу, Жоделе боле не въ мод, и теперь надо ну на шагъ не отступать отъ природы). Такъ говоритъ Лафонтенъ. Какъ для него, какъ для Мольера, Паскаля и Боссюэта, подражаніе природ — это правило изъ правилъ Буало, правило, превышающее вс остальныя’ правило, которое все ‘резюмируетъ и все охватываетъ.

Que la nature donc soit notre tude unique…

Car la nature plait sans tude ot sans art…

Rien n’est beau que le vrai, le vrai seul est aimable…

Il n’est pas de serpent ni de monstre odieux,

Qui par l’art i mit ne puisse plaire aux yeux…

Chacun pris son air est agrable en soi.

(И такъ, пусть природа будетъ нашимъ единственнымъ учителемъ… Потому что природа нравится безъ науки и безъ искусства… Только правда прекрасна, только правда дорога… Нтъ такой зми, такого отвратительнаго чудовища, которое не понравилось бы намъ въ врномъ изображеніи искусства… Все схваченное врно заключаетъ въ себ пріятное),

Но природа обширна, поэтому требованіе подражать ей слишкомъ неопредленно.

Какъ врно замчаетъ одинъ поэтъ, природы нельзя избжать, идеализировать или искажать ее можно только, пользуясь средствами, которыя составляютъ опять-таки часть ея самой. Подражаніе природ вещь, очень хорошая, но надо опредлить, въ чемъ должно состоять это подражаніе, надо поставить принципъ.

И принципъ есть торжество и авторитетъ разума, можетъ быть, это заимствовано у Декарта, но Буало могъ дойти до него и своимъ собственнымъ умомъ. Поставивъ правиломъ подражаніе природ, онъ совершенно естественно, путемъ логики, хотлъ основать его на разум. Надо подражать природ, но только въ томъ, что раціонально. Это значитъ, что надо подражать природ только въ томъ, что разумно, логично и согласно ея собственному развитію. Напримръ, естественна ли водянка? Конечно, нтъ, она нарушаетъ правильное развитіе человка. Существованіе разныхъ безобразій не иметъ смысла, они составляютъ исключенія, уклоненія отъ общаго развитія природы. Точно также есть случаи нравственной тератологіи, они неестественны, хотя и существуютъ въ природ, они не выражаютъ ея, а, напротивъ, идутъ въ разрзъ съ не’.

Слдовательно, надо подражать природ только въ томъ, что не противорчитъ ей во времени и пространств, въ томъ, что вчно и всемірно. Надо въ самой природ отличать эфемерное отъ вчнаго, главное отъ второстепеннаго, необходимое отъ случайнаго. Надо подражать ей только въ томъ, что понятно и доступно для всхъ.

Le vrai peat quelque fois n’tre pas vraisemblable.

(Правда можетъ быть иногда невроятна).

Чтобы убдиться въ правдивости нашихъ представленій, недостаточно одного собственнаго сужденія. Если мы сами испытываемъ какое-нибудь чувство, это не значатъ, чтобы оно было естественно. Надо наблюдать. Чтобы наблюдать, надо сравнивать, надо отршиться отъ самого себя, надо смотрть на себя извн, считаясь съ мнніями другихъ. Какъ ни были бы разнообразны человческія мннія, всегда есть пункты, относительно которыхъ сходятся вс люди, и какъ бы ни были измнчивы наши чувства, мы страдаемъ отъ однихъ и тхъ же несчастій, мы пользуемся одними и тми же удовольствіями.

Надо остерегаться высказывать только себя. Надо говорить не о себ, а объ окружающихъ насъ. И такъ какъ разумъ составляетъ главное звено человческихъ обществъ, то мы будемъ подражать природ только въ томъ, что вс люди находятъ естественнымъ и не въ противорчіи съ ея законами.

Вотъ приложеніе этихъ идей.

Зачмъ правило о трехъ единствахъ? Потому что неестественно изобразить въ теченіе трехъ или четырехъ часовъ времени дйствіе, продолжительность котораго могла бы наполнить мсяцы, годы, вчность, съ другой стороны, было бы неразумно раздроблять во времени и въ пространств предметъ, эффектъ котораго зависитъ отъ его концентраціи. Зачмъ гоненія на каррикатурность? Потому что неестественно, чтобы человкъ, какъ бы онъ ни былъ смшонъ, могъ постоянно заставлять смяться, что бы онъ ни сказалъ, что бы онъ ни сдлалъ, и потому что неразумно заставлять говорить королевъ, какъ торговокъ,— скоре торговки будутъ стараться говорить, какъ королевы. Зачмъ порицать жеманность? Потому что неестественно употреблять языкъ для затемннія мысли, которая и такъ бываетъ недостаточно ясна, и потому-что неразумно въ разговор говорить такъ, чтобы не быть понятымъ…

Но что же намъ докажетъ, что эти правила естественны и разумны? Ихъ постоянство,— отвчаетъ Буало, и здсь въ его доктрин выступаетъ, какъ коррективъ, какъ добавленіе, принципъ подражанія древнимъ.

Несмотря на то, что все измнилось вокругъ насъ и въ насъ самихъ, что-то заставляетъ насъ наслаждаться Гомеромъ и Эврипидомъ, это (что-то и есть то вчное и всемірное, что скрыто въ нихъ и всегда остается неизмннымъ. Если вы хотите знать, согласуются ли ваши понятія о вещахъ съ природой и съ разумомъ, обратитесь къ древнимъ. Не потому, что это древніе, а потому, что они неоспоримые свидтели, что въ душ каждаго человка подъ различною вншностью есть что-то вчное, всегда врное самому себ. Въ нихъ и въ ихъ произведеніяхъ отразились природа и разумъ, и поэтому тамъ мы должны учиться познавать ихъ.

Вотъ почему Буало, несмотря на всю свою несправедливость къ Ронсару, его прямой наслдникъ, съ тою разницей, что Ронсаръ и его школа поклонялись древнимъ, не разсуждая и не выбирая, а Буало отдаетъ себ отчетъ въ своемъ поклоненіи. Кром того, въ отличіе отъ Ронсара, Буало придаетъ большое значеніе форм. Онъ ставитъ ее даже ‘лишкомъ высоко, можетъ быть, потому, что его доктрина слишкомъ ограничивала поэта, оставляла ему выраженіе общихъ чувствъ и мыслей и не давала возможности развиваться самобытно.

Каждая мысль Буало поднимала массу возраженій, хотя онъ стоялъ на очень удобной почв. Что могли ему возразить жеманники, когда онъ самъ придавалъ такое значеніе форм? Они расходились, правда, въ оцнк формы, но принципъ, что все зависитъ отъ выраженій и оборота рчи, былъ одинъ и тотъ же. Еще мене можно было ожидать нападокъ на значеніе, которое онъ придавалъ разуму. Одни янсенисты могли бы упрекнуть егоза чрезмрное довріе къ ‘глупости’, какъ они говорили, человческаго разума. Но янсенисты были друзья Буало, начиная съ ‘великаго Арнольда’, и, кром того, если они не довряли разуму, то еще больше не довряли чувству и воображенію. Его принципъ былъ, слдовательно, въ дух времени, и въ дйствительности по существу его никто не оспаривалъ.

Можно было, конечно, многое сказать объ узкости взглядовъ Буало и о робости, съ которой онъ развивалъ свое подражаніе природ. Провозгласивъ этотъ принципъ, онъ какъ будто бы сейчасъ же отступаетъ передъ ‘го послдствіями. Но современники не только не упрекали его, что, сдлавъ четыре шага впередъ, онъ длалъ три назадъ, но даже находили, что онъ слишкомъ много отводитъ мста природ. Какъ только Буало покинулъ поле сраженія, его ‘натурализмъ’ потерялъ свою силу, онъ даже не отвоевалъ себ вншняго описанія природы. На сцену опять выступаетъ жеманность. Начало XVIII стол. напоминаетъ въ этомъ отношеніи первые годы XVII. Еще разъ въ литератур естественный человкъ (l’homme бе la nature) исчезаетъ, стушевывается передъ ‘свтскимъ человкомъ’. Чтобы избавиться отъ этого недостатка, надо было явиться Вольтеру. Вотъ почему противникамъ Буало не могло придти въ голову упрекать въ робости его натурализмъ. Что же имъ оставалось? Имъ оставалось напасть на самое подражаніе древнимъ, и они это сдлали, какъ мы это увидимъ дальше.

Къ концу XVII Ст. во французской литератур начинаетъ проглядывать боле самостоятельный образъ мыслей, возникаютъ попытки освободиться отъ вліянія древнихъ образцовъ. Достигло ли человчество въ области литературы и искусства такого же успха и развитія, какъ въ области науки и промышленности? Вотъ задача, которая ставится въ конц XVII ст. и поднимаетъ ожесточенные споры между поклонниками древности и сторонниками новаго. Съ философской точки зрнія — это естественная эволюція мысли, съ исторической — это первая попытка возстанія противъ духа эпохи Возрожденія. До сихъ поръ послушно шли за древними, теперь начинаютъ сомнваться, и первый разъ въ литератур является вопросъ, достаточно ли она выросла, чтобы идти самостоятельно? Спрашиваютъ даже, хорошіе или дурные результаты дала эпоха Возрожденія? Это начало спора между древнимъ и новымъ, отголоски котораго раздаются и въ наше время.

Главными противниками Буало были Фонтенель и братья Перро. Фонтенель въ то время не имлъ такого значенія, какъ впослдствіи. Онъ Оылгь племянникъ Корнеля, а, слдовательно, прирожденный врагъ Расина я всхъ его друзей, между которыми лучшимъ и самымъ близкимъ былъ Буало. Но братья Перро составляли вмст съ Фонтенелемъ и нкоторыми другими, особенно академиками, литературную партію, вліяніе которой обусловливалось, кром ихъ личныхъ достоинствъ, ихъ должностями, ихъ связями, а также умньемъ жить въ свт.

Первая война вспыхнула въ засданіи академіи, гд Перро, по случаю выздоровленія короля, прочелъ своимъ коллегамъ поэму: Вкъ Людовика XIV. Вотъ первые стихи:

La belle Antiquit fut toujours vnrable,

Mais je ne crus jamais qu’elle fut adorable.

Je vois les Anciens sans plier les genoux.

Ils sont grands, il est vrai, mais hommes comme nous,

Et l’on peut comparer, sans craindre d’tre injuste,

Le sie e de Louis au beau si&egrave,cle d’Auguste.

(Прекрасная древность всегда была достойна уваженія, но я не думаю, чтобы ей надо было поклоняться. Я смотрю на древнихъ, не преклоняя колнъ. Они велики, это правда, но они такіе же люди, какъ и мы, и можно сравнить, не боясь быть несправедливымъ, вкъ Людовика съ прекраснымъ вкомъ Августа).

Дале Перро перечисляетъ нкоторыхъ французскихъ писателей и итальянскихъ художниковъ и отдаетъ имъ предпочтеніе передъ древними. Во время чтенія Буало не въ силахъ былъ сдержать себя, вскочилъ съ мста и, не дослушавъ поэму, вышелъ изъ залы, крича, ‘что подобное чтеніе — позоръ для академіи’.

Посл этого, по обычаю времени, посыпался цлый дождь эпиграммъ. Можетъ быть, этимъ дло и кончилось бы, если бы не вмшательство Фонтенеля. Онъ своими произведеніями Discours sur Vglogue (Рчь объ эклог) и Digression sur les anciens et les modernes (Отступленіе по поводу древнихъ и новыхъ) возобновилъ битву, изъ академіи она перешла на улицу. Вотъ нкоторыя выдержки изъ его послдней работы:

‘Весь вопросъ о превосходств древнихъ передъ новыми уводится, въ сущностяхъ тому, были ли деревья въ нашихъ деревняхъ прежде больше, чмъ теперь. Если они были больше, то нельзя въ нашъ вк достигнуть Гомера, Платона, Демосена, но если деревья теперь такъ же велики, какъ и раньше, то, значитъ, мы можемъ достигнуть Гомера, Демосена и Платона’.

Это начало Digression а вотъ заключеніе:

‘Если бы великіе люди того вка имли великодушіе къ потехамъ, они бы ихъ предупредили — не слишкомъ преклоняться передъ ними, а стремиться всегда достигнуть той же высоты. Ничто такъ не останавливаетъ прогрессъ, ничто такъ не ограничиваетъ умы, какъ поклоненіе древнимъ… Аристотель не создалъ ни одного истиннаго философа, но онъ погубилъ многихъ, которые могли бы ими сдлаться, если бы это было дозволено… И если когда-нибудь также вобьютъ себ въ голову Декарта и поставятъ его на мст Аристотеля, то это будетъ имть т же грустныя послдствія’.

Перро, очень довольный, отвтилъ Фонтенелю Посланіемъ о геніи (Epitre sur le gnie), нкоторые стихи котораго прямо имли въ виду Расина и Буало, онъ ввелъ Фонтенеля въ академію и, желая поскоре развить свой парадоксъ, выпускаетъ Параллелъ между древними и новыми.

Въ сравненіи съ Буало, Перро страдаетъ недостаткомъ точнаго знанія древнихъ, о которыхъ онъ говоритъ, у него нтъ вкуса, иногда и здраваго смысла, даже честности, но за то онъ обладаетъ боле самостоятельнымъ умомъ и въ Діалогахъ вноситъ въ критику новые элементы. Онъ первый придаетъ критик характеръ общей эстетики. Смшивая постоянно въ Параллели чисто-литературныя размышленія съ соображеніями, часто весьма остроумными, взятыми изъ другихъ искусствъ и даже изъ науки, онъ старается соединить ихъ подъ общими принципами. Съ другой стороны, отдавая на судъ свтскаго общества и даже женщинъ вопросъ, который до сихъ поръ не выходилъ изъ области и компетенціи эрудиціи, онъ первый далъ право свтскимъ людямъ оцнивать достоинства литературныхъ произведеній. Наконецъ, если идея прогресса заключается въ самомъ возбужденія вопроса, то онъ внесъ кое что новое въ исторію человческой мысли. Но, сравнивая одно искусство съ другимъ, подводя ихъ подъ общіе принципы, предъявляя имъ одни и т же требованія, Перро не только не развилъ своей мысли, а лишь запуталъ ее. Подходя съ однимъ мриломъ къ живописи и къ поэзіи на томъ основаніи, что то и другое искусства подражательныя, Перро смшиваетъ границы искусствъ. А это смшеніе искусствъ незамтнымъ образомъ приводитъ его къ полному равнодушію относительно стиля и формы. Онъ не придаетъ никакого значенія языку и доводитъ свою мысль до послдней крайности, говоря, что въ перевод о писател можно судить врне, чмъ въ подлинник. Онъ не обращаетъ никакого вниманія ни на время, ни на среду, ни на личность артиста или поэта. Чтобы имть понятіе о Перро, необходимо привести небольшой отрывокъ изъ его прозы, который вызвалъ наибольшее негодованіе его противниковъ.

‘Президентъ Морине, говоря какъ-то о Пиндар съ однимъ изъ своихъ друзей и не находя словъ для восхваленія этого несравненнаго поэта, началъ читать первые стихи его первой оды съ такою силой и съ такимъ паосомъ, что его жена, бывшая, при этомъ женщина, очень умная, попросила его объяснить ей, что онъ читаетъ съ такимъ удовольствіемъ. ‘При перевод съ греческаго на французскій языкъ это потеряетъ всю свою прелесть’,— отвчалъ онъ.— ‘Все равно,— сказала она,— я пойму смыслъ, онъ долженъ быть восхитителенъ’.— ‘Это начало,— сказалъ онъ ей,— первой оды величайшаго изъ всхъ писателей. Вотъ что онъ говоритъ. Вода, поистин, прекрасна, а золото, которое блеститъ, какъ огонь во время ночи, выдляется между богатствами, которыя длаютъ человка прекраснымъ. Но, мой духъ, если ты хочешь воспвать битву, не смотри ни на какуЮ боле блестящую звзду, чмъ солнце во время дня, въ воздушномъ пространств, потому что мы не можемъ воспвать боле славныя битвы, чмъ олимпійскія’.— ‘Вы сметесь надо мной,— сказала президентша.— Это галиматья, которую вы сами придумали, чтобы посмяться,— меня не такъ легко обмануть’.— ‘Я не смюсь,— возразилъ президентъ,— и это ваша вина, если вы не восхищаетесь такими прекрасными вещами’.— ‘Это правда,— сказала президентша, — что чистая вода, блестящее золото и полуденное солнце вещи очень хорошія. Но потому, что вода очень хороша, что золото блеститъ, какъ огонь во время ночи, разв необходимо смотрть или не смотрть на какую-нибудь другую звзду, кром солнца во время дня, воспвать или не воспвать олимпійскія игры? Признаюсь, что я тутъ ничего не понимаю’.— ‘Я не удивляюсь этому,— отвтилъ президентъ,— множество очень ученыхъ людей тоже тутъ ничего не понимали, какъ и вы. Но разв это удивительно? Поэтъ, въ порыв энтузіазма, увлеченный величіемъ своихъ мыслей и своихъ выраженій, поднимается выше уровня обычнаго пониманія и говоритъ съ восторгомъ все, что ему внушаетъ его вдохновеніе. Теперь никто не создастъ ничего подобнаго’.— ‘Конечно,— возразила президентша,— этого, наврное, остерегаются. Но я вижу, что вы не хотите объяснить мн это мсто Пиндара. Если здсь нтъ ничего такого, что бы нельзя было сказать въ обществ дамъ, то я не понимаю, почему вы хотите сдлать изъ этого тайну’.— ‘Это не шутка и не тайна’,— отвтилъ президентъ.— ‘Извините,— сказала она,— если я скажу, что не врю вамъ: древніе были умные люди и не могли говорить вещи, не имющія никакого смысла…’ И какъ ни убждалъ ее президентъ, она осталась при своемъ мнніи и всегда была уврена, что ему просто захотлось посмяться надъ ней’.

Конечно, со стороны Перро было очень странно требовать оцнки произведенія, отнявъ у этого произволенія форму, созвучія словъ, не мене странно его требованіе, чтобы въ од идеи слдовали въ такомъ же порядк, какъ въ какой-нибудь математической теорем. Но что также сильно возмущало Буало, это постоянное обращеніе ко ‘вкусу дамъ’, къ ‘врности ихъ оцнки’, чтобы ршить споръ и произнести окончательный приговоръ надъ литературнымъ произведеніемъ, а также странное довріе, съ которымъ онъ относится къ такъ называвшемуся тогда индивидуальному смыслу. ‘Находите ли вы это прекраснымъ?’ — спрашиваетъ Перро, читая какой-нибудь отрывокъ изъ Пиндара или изъ Гомера, и если ему говорятъ нтъ, онъ находилъ вопросъ поконченнымъ.

Такой способъ противорчитъ задачамъ критики, по справедливому замчанію Брюнетьера. Первый встрчный не иметъ права судить о достоинств произведенія и вообще искусства безъ долгаго и тщательнаго воспитанія вкуса. Чтобы врно оцнивать произведенія, надо знать ихъ исторію. Пиндаръ не можетъ быть понятъ безъ знанія законовъ греческаго лиризма, такъ же дурно будетъ понятъ Аристофанъ безъ знанія исторіи аинской демократіи. Что касается дамъ и свтскихъ людей, они всегда находятся подъ вліяніемъ моды, которая ими управляетъ. Въ Пиндар они ищутъ не Пиндара, а впечатлніе, которое онъ на нихъ производитъ, а это впечатлніе зависитъ отъ вкуса Парижа или Версаля’ въ данное время.

Надо прибавить, къ тому же, что эти свтскіе судьи чувствуютъ инстинктивное отвращеніе ко всему слишкомъ для нихъ серьезному. Для нихъ искусство — забава, времяпрепровожденіе, и когда они говорятъ о писател, что онъ скученъ, они думаютъ, что этимъ сказано все. Споръ между ‘индивидуальнымъ смысломъ’ и ‘общимъ смысломъ’ можетъ разршить только традиція. Отнимать у критики право основываться на традиціи — значить лишать ее права на существованіе, а уничтожать критику — значитъ уничтожать литературу.

Буало отвтилъ Критическими размышленіями по поводу нкоторыхъ мыслей ритора Лонгина (Rflxion sur quelques passages du rhteur Longin). Произведеніе это, можетъ быть, боле солидно, но гораздо мене интересно, чмъ Діалоги. Кром того, Перро сохраняетъ всегда тонъ и видъ свтскаго человка, а Буало въ своихъ Размышленіяхъ теряетъ чувство мры, впадаетъ въ грубый тонъ и доходитъ даже до ругательствъ. Онъ не только не всегда, кром того, приводитъ вскіе доводы въ защиту древнихъ и своей доктрины, но ему часто недостаетъ даже точнаго и яснаго взгляда на вопросъ. Онъ плохо комментируетъ Пиндара, и хотя искренно восхищается Гомеромъ, но слабо мотивируетъ свое восхищеніе.

Мысли Перро не остались, однако, безъ вліянія на Буало и на его школу. Въ своемъ послднемъ Письм къ Перро Буало значительно смягчаетъ тонъ, признаетъ, что современные писатели могутъ быть не хуже древнихъ, и кончаетъ слдующими словами: ‘Намъ остается, слдовательно, только вылечиться, какъ тому, такъ и другому: вамъ — отъ немного сильной склонности унижать хорошихъ писателей древности, мн — отъ стремленія бранить всхъ плохихъ и посредственныхъ писателей нашего вка’.

Перро былъ удовлетворенъ, и этимъ письмомъ закончился первый фазисъ спора между поклонниками древняго и новаго. Взгляды Буало расширились, онъ уже не думаетъ теперь, что правила не должны измняться, онъ не требуетъ подражанія древнимъ и не его вина, если его послдователи какъ будто забыли о его Письм, о его Размышленіяхъ и усвоили себ все наиболе узкое въ Поэтическомъ искусств. Онъ признаетъ, что если древніе писатели были велики въ своей области, то наши могутъ достигнуть такого же величія въ своей.

Подъ видомъ или посредствомъ спора между древнимъ и новымъ въ критик появляется новая идея относительности литературныхъ произведеній (relativit des choses littraires).

——

Однихъ изъ характерныхъ признаковъ XVIII в. служить обиліе журналовъ, но такъ какъ они, по словамъ Фигаро, не могли говорить ни о религіи, ни о политик, ‘ни о кредитныхъ учрежденіяхъ, ни объ опер, ни о другихъ спектакляхъ,— однимъ словомъ, ни о чемъ, что имло бы отношеніе къ чему-нибудь’,— они говорятъ о литератур и занимаются почти исключительно критикой. Нельзя не упомянуть здсь имени Бейля, этого перваго философа XVIII в., отъ котораго такъ много заимствовали Вольтеръ, Дидро и Руссо. Но, несмотря на громадное вліяніе Бейля, въ исторію эволюціи критики онъ не внесъ ничего новаго, трудно найти боле полнаго равнодушія, чмъ у него, ко всему, что составляетъ литературное и эстетическое достоинство произведенія. Если, какъ философъ, Бейль принадлежитъ уже къ XVIII в., то, какъ критикъ, онъ даже не на уровн XVII. Онъ интересуется произведеніями только со стороны ихъ содержанія. Что касается Фенелона, то его произведенія — это часы досуга умнаго, но не обладающаго большимъ вкусомъ человка, да и самъ онъ, кажется, не придавалъ большаго значенія хорошенькимъ вещицамъ, которыя писалъ. Упомянувъ имя аббата Дюбо, изъ трудовъ котораго много позаимствовали и Вольтеръ, воздававшій ему за то горячія похвалы, и Монтескьё, не упомянувшій о немъ ни слова, можно перейти прямо къ Вольтеру. Наиболе значенія по смлости взглядовъ представляютъ его два первыя произведенія и особенно теперь довольно мало извстное Essai sur la posie pique. Вотъ выдержка изъ него: ‘Почти вс искусства надлены чудовищнымъ числомъ правилъ, большая часть которыхъ безполезна или фальшива. Мы находимъ повсюду наставленія и очень мало примровъ. Но комментаторы и критики особенно щедры на уроки въ области поэзіи. Они съ большимъ трудолюбіемъ написали цлые томы на нсколько строкъ, которыя воображеніе поэта создало шутя. Это — тираны, желающіе подчинить своимъ законамъ свободную націю, характера которой они не знаютъ. Столько правилъ, столько стсненій могутъ только затруднить движеніе великихъ людей и мало принесутъ пользы не имющимъ таланта’. Въ Лондон, подъ вліяніемъ англійскихъ свободныхъ мыслителей, онъ идетъ еще дальше: ‘Мы должны восхищаться у древнихъ только всемірно-прекраснымъ. Но было бы очень страннымъ заблужденіемъ идти во всемъ по ихъ слдамъ. Мы говоримъ не на томъ язык. Религія, которая служитъ основаніемъ эпической поэмы, у насъ противорчить ихъ миологіи. Наши обычаи больше отличаются отъ обычаевъ героевъ осады Трои, чмъ отъ обычаевъ американцевъ. Наши битвы, наши осады, нашъ флотъ не имютъ ничего общаго… Изобртеніе пороха, компаса, печати и множества другихъ искусствъ, недавно появившихся, измнили нкоторымъ образомъ видъ вселенной. Надо рисовать врными красками, какъ древніе, но не надо рисовать одно и то же’.

Вотъ еще одинъ отрывокъ, который какъ будто принадлежитъ г-ж Сталь: ‘Я знаю, многіе говорятъ, что умъ и страсти везд одинаковы, это правда, но выражаются они различно. Люди везд имютъ два глаза, носъ и ротъ: однако, лицо, составляющее красоту во Франція, не нравится въ Турціи, а турецкая красота — въ Кита, и то, что нравится въ Азіи и въ Европ, можетъ казаться чудовищнымъ въ Гвине. Если природа сама по себ такъ разнообразна, то какъ же можно подчинить законамъ искусство, на которое такъ много вліянія иметъ обычай, т.-е. непостоянство? Если мы хотимъ, слдовательно, имть боле широкое понятіе объ искусствахъ, мы должны знать, какимъ образомъ они развиваются у каждой націи. Чтобы знать эпопею, недостаточно прочесть Виргилія и Гомера, и чтобы знать трагедію, мало прочесть Софокла и Еврипида’.

Можно ожидать, что подобныя выходки приведутъ его къ еще боле смлымъ заключеніямъ, но Вольтеръ, прежде всего, французъ, парижанинъ съ ногъ до головы, здравый смыслъ, робость вкуса и уваженіе къ авторитету останавливаютъ его, онъ ограничивается требованіемъ, чтобы, вмсто вчнаго подражанія Гомеру и Виргинію, теоретики эпическихъ поэмъ вспомнили объ Іерусалим и о Потерянномъ ра. Это предложеніе было какъ нельзя боле въ дух времени, все было направлено къ изученію Англіи: что новаго ни появилось бы въ Англіи, все сейчасъ же переводилось во Франціи, даже журналы стремились взаимно познакомить литературы обихъ странъ. Казалось бы, что знакомство съ англійскою литературой должно было внести новыя теченія во французскую литературу или, по крайней мр, во французскую критику. Она должна была бы стать боле независимой, окончательно освободиться отъ древняго ига, поставить себ боле высокія задачи. Ничего подобнаго не случилось, и вотъ по какимъ причинамъ. Въ то время не только во Франціи, но даже въ Англіи не могли оцнить по достоинству величайшихъ писателей англійской литературы Шекспира и Мильтона. ‘Ученый Раймеръ,— говоритъ самъ Вольтеръ по этому поводу, — до того доводитъ суровость своей критики, что говоритъ, что у всякой африканской обезьяны, у всякаго бабуина больше вкуса, чмъ у Шекспира’. Если подобныя мннія высказывались англичанами, то трудно было бы ожидать справедливой оцнки Шекспира во Франціи. Такимъ образомъ, знакомство съ англійскимъ театромъ не могло внести ничего новаго во французское искусство, я, слдовательно, и во французскую критику.

Кром того, во время появленія Англійскихъ писемъ Вольтера направленіе XVIII в. начало принимать уже опредленную форму. На первомъ план стояли вопросы религіозные, политическіе, соціальные, а вопросы литературы, особенно искусства, занимали второстепенное мсто. Когда дло идетъ о разрушеніи и о пересозданіи съ верху до низу соціальнаго зданія, тогда некогда заниматься созданіемъ новыхъ правилъ для трагедіи. Люди XVIII в. интересовались исключительно разработкой принциповъ, и вопросами чисто-литературными можно было, по ихъ мннію, заниматься только при крайней скудости и ограниченности ума. Вольтеръ, поэтому въ область критики не внесъ ничего новаго.

До сихъ поръ Брюнетьеръ пишетъ въ высшей степени объективный набросокъ исторіи французской критики. Но, дойдя до Дидро, онъ почему-то теряетъ свое обычное безпристрастіе и хладнокровіе и даетъ крайне несправедливую оцнку великаго энциклопедиста XVIII в. ‘Смлый болтунъ,— говоритъ онъ про него,— а, главное, безконечный, опасный декламаторъ, умъ хаотическій, боле смутный, чмъ могучій, и очень часто его смутность принимали за глубину, и такъ какъ онъ пишетъ обо всемъ безразлично, съ одинаковымъ апломбомъ, безъ правилъ и безъ выбора, безъ плана и безъ мры, закусивъ удила, то можно все найти въ его произведеніяхъ: разумное и экстравагантное, ясное и неясное, изящное и грубое, краснорчіе и паясничанье, геніальные штрихи, затерявшіеся въ многословіи, и, подъ видомъ свободы и независимости, доходящихъ иногда до цинизма, вс предразсудки буржуа и филистера’.

Трудно себ представить что-нибудь боле несправедливое. Авторъ, очевидно, не хочетъ знать, что писатель, портретъ котораго онъ рисуетъ такими невыгодными красками, еслибъ портретъ былъ вренъ, не могъ бы имть такаго громаднаго вліянія на своихъ современниковъ и пользоваться дружбой и уваженіемъ величайшихъ умовъ своего времени. Но Брюнетьеръ говоритъ, что современники не имли времени разобраться въ этомъ хаос противорчій, что даже не вс произведенія Дидро были имъ извстны. Положимъ, что вліяніе его на современниковъ было обманчиво, положимъ, что современники ошибались въ оцнк Дидро. Мы знаемъ, что часть писателей пользуется большимъ успхомъ въ свое время, но вся его слава исчезаетъ, какъ дымъ, какъ только на сцену являются новыя поколнія съ своими требованіями и запросами. Время — лучшій судья прошедшихъ дятелей. И время не только пощадило Дидро, но окружило его еще большимъ ореоломъ любви и уваженія. Самые лучшіе изслдователи и знатоки XVIII ст. признаютъ Дидро главнымъ представителемъ самыхъ свтлыхъ стремленій и самыхъ гуманитарныхъ идей своего времени. Если бы въ голов знаменитаго энциклопедиста происходила такая путаница, какъ находитъ Брюнетьеръ, то было бы удивительно и необъяснимо, какъ могъ такой философъ, какъ Контъ, называть его величайшимъ геніемъ XVIII ст. А вотъ мнніе о Дидро извстнаго Джона Морлея.

Изъ трехъ представителей XVIII в., Вольтера, Руссо и Дидро, только у одного Дидро,— говоритъ онъ,— въ этомъ знаменитомъ тріо была въ ум идея о научномъ метод, только у него замтно пониманіе важности теоріи, важности широкихъ органическихъ и руководящихъ идей. Онъ обладалъ рдкою способностью къ настоящему философскому мышленію. Хотя онъ былъ неизмримо ниже Вольтера и Руссо по таланту литературнаго изложенія, онъ въ такой же мр превосходить ихъ шириною и реальностью своего принципа. Отъ него ведетъ свое начало натуральная, реалистическая и симпатическая школа литературной критики. Онъ пытался создать новыя формы для драмы. Какъ въ произведеніяхъ фантазіи, такъ и въ критик его дятельность была постояннымъ обращеніемъ отъ искусственныхъ условій классическихъ школъ къ дйствительнымъ условіямъ общественной жизни. То же самое направленіе въ связи съ общими стремленіями его философскихъ теорій возвысило его до уровня тхъ немногихъ людей, которые были самыми замчательными и самыми безпристрастными изслдователями человческой натуры и условій человческой жизни. И вся книга Морлея служитъ блестящимъ опроверженіемъ ложныхъ взглядовъ Брюнетьера. Главная ошибка Брюнетьера въ оцнк Дидро происходитъ оттого, что онъ хочетъ измрить его слишкомъ маленькимъ аршиномъ. Онъ подходитъ къ нему съ чисто-литературными требованіями, которымъ Дидро, конечно, не могъ удовлетворить. Это была натура въ высшей степени талантливая, впечатлительная, полная энергіи и жизни, съ неизсякаемымъ источникомъ самыхъ оригинальныхъ, блестящихъ и гуманныхъ идей. Его энергія и страстная любовь къ человчеству требовала практической дятельности, ему мало было самому хорошо мыслить и чувствовать, и выражать эти мысли и чувства въ красивой форм, ему надо было заставить такъ же думать и чувствовать окружающее его общество. И онъ усплъ въ этомъ и здсь его величайшая заслуга. Онъ почти одинъ вынесъ на своихъ плечахъ энциклопедію — это могущественное орудіе, удары котораго безостановочно разрушали предразсудки стараго режима. Дидро не былъ похожъ на скупца, который жадно дрожитъ надъ каждою своею мыслью и, тщательно скрывая ее отъ постороннихъ глазъ, лелетъ и роститъ ее въ тайной лабораторіи,— онъ былъ похожъ на богача съ несмтными сокровищами, раздающимъ ихъ безъ счета направо и налво, предоставляя каждому право пользоваться своимъ неистощимымъ богатствомъ.

Самъ Брюнетьеръ смягчаетъ, въ конц-концовъ, свой окончательный приговоръ о Дидро. Онъ отводить ему въ исторіи литературы значительное мсто за то, что онъ, ‘если и не создалъ то, что мы съ тхъ поръ называемъ натурализмомъ, то все же хотя смутно расширилъ понятіе о природ и объ естественности въ искусств’. Это похвала боле чмъ скромная, но дале онъ прибавляетъ, что если бы у Дидро не было его недостатковъ, то, можетъ быть, онъ былъ бы боле великимъ писателемъ, но за то, можетъ быть, дятельность его была бы не такъ обширна, и заканчиваетъ слдующими словами: ‘Его идеи, сдлавшись какъ бы анонимными, освободившись отъ выраженій, въ которыя онъ ихъ облекалъ, существуя сами по себ, создали новую атмосферу умовъ. Современники его испытывали ихъ воздйствіе, какъ мы теперь испытываемъ вліяніе среды, составные элементы которой узнаются черезъ одно или два столтія, или, еще лучше, какъ мы вчно испытываемъ воздйствіе великихъ силъ природы, corpora caeca, какъ называлъ ихъ Лукрецій, ни рода, ни имени которыхъ мы не знаемъ.

Покончивъ съ Дидро, можно перейти къ дальнйшему изложенію эволюціи критики. Въ XVIII в., по мннію Брюнетьера, сильная, хотя скрытая и внутрення причина поколебала вліяніе натурализма, особенно съ литературной точки зрнія, и задержала его развитіе. Одинъ писатель го* воритъ: ‘Можетъ быть, иметъ глубокое значеніе тотъ фактъ, что какъ разъ въ то время, когда католицизму былъ нанесенъ первый сильный ударъ въ XVI в., возникъ гуманизмъ, какъ бы для противовса. И меня не удивляетъ, что въ XVIII ст., при второмъ великомъ нападеніи на догматъ, у энциклопедистовъ и другихъ людей уваженіе къ древнимъ традиціямъ и почти слпое поклоненіе Виргилію и Расину возростаетъ по мр того, какъ падаетъ религія. Дйствительно, чмъ сильне становятся нападки ‘философіи’ на религію и на тронъ, тмъ больше дорожать литературными традиціями, какъ бы боясь, чтобы крушеніе не унесло съ собою и цивилизацію, и литературу. Эту новую эволюцію классической критики воплощаетъ въ себ Лагарпъ и его произведеніе Курсъ литературы. Лагарпъ, несмотря на вс свои недостатки, педантизмъ, узкость ума, лучшій представитель новаго направленія французской критики, лучшій чмъ Мармонтель, который принадлежитъ уже къ романтикамъ. Лагарпъ первый, кром того, соединилъ въ одно цлое исторію литературы, а также исторію и оцнку произведеній. Онъ первый поставилъ критику на историческій путь. Съ нимъ оканчивается классическая критика. Рожденная въ библіотекахъ ученыхъ эпохи Возрожденія, она росла въ продолженіе двухъ сотъ пятидесяти лтъ и постепенно овладвала своимъ предметомъ. Сначала филологическая, потомъ объяснительная и нравоучительная, она становится догматической при Буало, свтской — при Перро, эстетической — при Вольтер и Дидро, исторической — при Лагарп. Теперь остается Прослдить ея дальнйшее развитіе съ Лагарпа до нашего времени.

Вліяніе Руссо, значительное во всемъ, отразилось и на критик. Въ XVII и XVIII в. хотя спорили о приложеніи правилъ, о формул, въ которой они должны выражаться, но никто не сомнвался въ необходимости правилъ и въ ихъ авторитет. Руссо первый заставилъ восторжествовать принципъ относительности,— принципъ, о Которомъ говорилъ еще Перро, но развитіе котораго задержалъ Вольтеръ. До сихъ поръ въ продолженіе Двухъ сотъ лтъ литература служила выраженіемъ общихъ идей, начиная съ Руссо, она служитъ выраженіемъ частныхъ, субъективныхъ идей или выраженіемъ ‘я’ писателя. Въ этомъ отношеніи Исповдь Руссо весьма отличается отъ Опытовъ Монтэня, хотя ихъ часто сравниваютъ.

Монтэнь ищетъ себя, если можно такъ выразиться, онъ ищетъ въ себ человка. Руссо нашелъ себя, онъ любитъ выказать въ особенности т черты своего характера, которыя, по его мннію, не общи всмъ людямъ, а индивидуальны, единственны. ‘Я созданъ не такъ, какъ вс т, которыхъ я видлъ, я смю думать, что никто изъ существующихъ не созданъ такъ, какъ я’. Этими словами начинается Исповдь и въ нихъ ясно выразилось намреніе автора. Ему важне всего различіе между нимъ и остальными людьми. Анализируя себя, Руссо, какъ и каждый писатель, раздляетъ себя на дв части: общую всмъ и принадлежащую исключительно ему, Руссо. Но до него каждый писатель старался свое личное привести къ общему, сдлаться насколько возможно похожимъ на другихъ, чтобы быть ими понятымъ, Руссо длаетъ обратное. Онъ выражаетъ то, чмъ пренебрегали, онъ показываетъ то, что скрывали, онъ обнажаетъ то, что маскировали. Намъ ничего неизвстно, напримръ, объ отношеніяхъ Вольтера къ m-me Шателе, современники знали объ этомъ, конечно, гораздо больше. Но современники ничего не знали о m-me Варенсъ и еслибъ не Исповдь, ея имя осталось бы въ неизвстности.

‘Ничего нтъ абсолютнаго, крон правила, что ничего нтъ абсолютнаго’. Вотъ новый принципъ, воздвигнутый Руссо. Нтъ больше идеальныхъ моделей или типа родовъ литературныхъ произведеній, нтъ также способовъ для ихъ воплощенія, нтъ больше правилъ. Каждый изъ насъ то, что онъ есть, въ насъ любятъ насъ самихъ, не надо, слдовательно, стараться быть другимъ, надо стараться быть самимъ собою. Я чувствую такъ, вы чувствуете по-другому, но оба наши способа чувствовать законны, потому что они естественны. Естественно выказывать себя тмъ, чмъ есть на самомъ дл, нестественно стараться походить на другихъ, которые, отличаясь отъ насъ происхожденіемъ, воспитаніемъ, не могутъ такъ думать и чувствовать, какъ мы, а, слдовательно, не имютъ права требовать, чтобы мы думали и чувствовали какъ они. ‘Напрасно думаютъ передлать вс умы по одной общей модели… Чтобы измнить умъ, надо было бы измнить характеръ, чтобы измнить характеръ, надо измнить темпераментъ, отъ котораго онъ зависитъ… Дло, слдовательно, не въ томъ, чтобы измнить характеръ и подчинить природу, а, напротивъ, развить ее настолько, насколько это можно… только такимъ образомъ человкъ длается тмъ, чмъ онъ можетъ быть, и произведеніе природы заканчивается въ немъ воспитаніемъ’.

Эти выдержки, характерныя для философіи Руссо, характерны также для его критики и для эстетики. ‘Одинъ разумъ,— говоритъ онъ дальше,— никогда не былъ активною силой, никогда онъ не создалъ ничего великаго’, и въ Новой Элоиз: ‘Холодный разумъ никогда не сдлалъ ничего знаменитаго’. Полное противорчіе тону, что говорилъ нкогда Буало. Это противорчитъ также почти тому, что думалъ Вольтеръ. Въ области сужденія общее мнніе замняется частнымъ, значеніе индивидуума увеличивается, абсолютное замняется относительнымъ.

Вліяніе и послдствія этого новаго теченія сказались не сейчасъ же. Литература революціи и директоріи еще всецло классическая. Увлеченіе классиками продолжается и въ эпоху имперіи. По вліяніе Руссо начинаетъ, тмъ не мене, сказываться. Появились книги О Литератур, Геній христіанства, О Германіи. Новая критика, по мр того, какъ она появляется, все боле и боле отдаляется отъ критики консервативной, классической. Споръ между древними и новыми начинается опять, но на этотъ разъ талантъ перешелъ на сторону новыхъ, воплотился въ лиц баронессы Сталь и виконта Шатобріана.

Брюнетьеръ придаетъ большое значеніе аристократическому происхожденію этихъ двухъ писателей и этому обстоятельству приписываетъ отчасти ихъ громадное вліяніе на эволюцію критическихъ идей. ‘Интеллигентные аристократы,— говорить онъ,— конечно, не боле интеллегентны, чмъ мы, но все же они интеллигентны не такъ, какъ мы,— они боле свободны, боле независимы, боле свободны въ особенности отъ традиціи. Прежде всего, они боле невжественны, мене знакомы съ греческимъ языкомъ и съ латынью, съ меньшимъ уваженіемъ относятся къ Аристотелю и Горацію, на которыхъ они все же смотрятъ какъ на простыхъ гражданъ Рима и Аинъ, еще съ меньшимъ уваженіемъ относятся они къ Вольтеру, Мармонтелю и Лагарпу, которыхъ они знали, надъ смшными сторонами которыхъ смялись, личность которыхъ они мало уважаютъ. Кром того, у нихъ больше увренности въ самихъ себя. По крайней мр, эта увренность была у нихъ тогда, они встрчали меньше препятствій, большее почтеніе и большее подчиненіе. И если мн скажутъ, что преслдованія во время революціи должны были ихъ отучить отъ этого, я скажу, что ярость и жестокость этого преслдованія должны были еще боле утвердить въ нихъ мысль объ ихъ природномъ превосходств!.. ‘Они всегда, кром того, гордились и гордятся, что они единственные судьи самихъ себя и не подчиняютъ общественному мннію свой образъ мыслей, мы видимъ даже часто, что для того, чтобы отличаться отъ него, какъ, напримръ, Жозефъ де-Местръ, они преувеличиваютъ свою оригинальность до парадокса и парадоксъ до дерзости’. ‘Условія жизни m-me де-Сталь, — продолжаетъ Брюнетьеръ,— позволили ей объявить себя ученицей и страстной поклонницей Руссо, и никто не обвинилъ ее въ якобинств) и называйся Шатобріанъ какимъ-нибудь Дюраномъ или Дюпономъ, все-таки, не сошелъ ли бы Геній христіанства за капуцинаду?’

Но, имя общее происхожденіе, Шатобріанъ и m-me де-Сталь различаются во всхъ другихъ отношеніяхъ. М-me Сталь обладала мужскимъ умомъ, Шатобріанъ чисто-женскою чувствительностью. Тотъ и другой исходили изъ теорій Руссо, но m-me Сталь, въ качеств его соотечественницы, а также и протестантки, раздляетъ еще идеи XVIII ст., тогда какъ Шатобріанъ, бретонецъ и католикъ, рано сталъ искать въ религіи принципъ и точку опоры для своихъ мыслей. У m-me Сталь было больше идей, у Шатобріана — воображенія. На m-me Сталь нельзя смотрть какъ на великаго писателя. Ея стиль только приблизительный, слишкомъ близко подходитъ къ разговорному языку, поэтому слишкомъ неясенъ, и, хотя живой и остроумный, но небрежный. Шатобріанъ не только великій писатель, но и одинъ изъ величайшихъ артистовъ французской прозы. Владлица замка Коппе лучше знала Германію, эмигрировавшій виконтъ — Англію. Наконецъ, m-me Сталь, умершая молодою, не могла видть дйствія своей доктрины. Шатобріанъ дожилъ до 1848 г., достаточно долго, чтобы видть ея послдствія, ужаснуться этому и опровергнуть ее.

‘Я задалась цлью прослдить вліяніе религіи, нравовъ и законовъ на литературу и вліяніе литературы на религію, нравы и законы. Во французскомъ язык объ искусств писать и о правилахъ вкуса существуютъ цлые трактаты, не оставляющіе желать ничего лучшаго, но мн кажется, что до сихъ поръ недостаточно проанализировали моральныя и политическія причины, измняющія духъ литературы. Мн кажется, что еще не прослдили, какимъ образомъ постепенно развивались человческія способности подъ вліяніемъ знаменитыхъ произведеній всякаго рода, начиная съ Гомера до нашихъ дней’. Такъ начинаетъ m-me Сталь свою книгу Литература, разсматриваемая въ ея отношеніяхъ къ общественнымъ учрежденіямъ. И дальше она продолжаетъ: ‘Я попыталась отдать отчетъ въ медленномъ, но постоянномъ движеніи человческаго духа въ области философіи и*въ быстрыхъ, но прерываемыхъ успхахъ въ искусствахъ. Древнія и новыя произведенія, трактующія о морали, политик или наук, наглядно показываютъ намъ постепенный прогрессъ мысли съ тхъ поръ, какъ намъ извстна ея исторія. Нельзя сказать то же самое о поэтическихъ красотахъ, которыя принадлежатъ исключительно воображенію. Наблюдая характерное* различіе въ произведеніяхъ итальянцевъ, англичанъ, нмцевъ и французовъ, я почувствовала себя въ состояніи доказать, что въ этихъ постоянныхъ различіяхъ главную роль играютъ политическія и религіозныя учрежденія’. Такимъ образомъ, опять возобновляется старый споръ между древнимъ и новымъ. М-me Сталь вноситъ сюда новую идею процесса, которую раньше еще высказывали Тюрго и Кондорсе. Она возобновляетъ также принципъ относительности въ искусств. Въ XVIII ст. Французская литература заимствовала у англичанъ только то, что было ей родственно по духу, она не старалась даже понять англичанъ, а, слдовательно, не могла освободиться отъ своихъ традицій и предразсудковъ, что было необходимо для пониманія.

Это попробовала сдлать m-me Сталь. До нея никто во Франціи не говорилъ такъ о трагедіяхъ Шекспира, никто не изучалъ его такъ безкорыстно, т.-е. безъ малйшаго намренія заимствовать его красоты для французской школы, не примшивая къ литературному вопросу праздный вопросъ національнаго самолюбія или патріотизма. Она поставила себ задачей разобрать, что было чисто-англійскаго въ Шекспир, что относилось къ его времени, къ его націи, также какъ чисто-нмецкаго въ Вернер или Гепеусъ фонъ-Берлихингеръ. Характерныя особенности англійской драмы и нмецкаго романа она объясняла особенностями германскаго и англосаксонскаго генія.

Но, въ то же самое время, по естественному ходу мыслей она заставляла сомнваться въ непогршимости правилъ прежней критики, основанной на литературной опытности, недостатки которой бросались въ глаза читателямъ. Врная мысли Руссо, m-me Сталь показываетъ намъ, отъ какихъ разнообразныхъ и скрытыхъ причинъ зависитъ авторитетъ эстетической критики. Французская мысль перешла границы, она тоже эмигрировала и вынесла изъ своихъ экскурсій въ область иностранныхъ литературъ то, что выносится изъ всякаго рода путешествій. Меньше увренности въ себя, любознательность ко всему ей чуждому и убжденіе, что различія между англійскимъ и французскимъ вкусами не могутъ уничтожить ни Аристотель, ни Буало..

Кром того, до сихъ поръ литературное произведете разсматривали, какъ взятое само по себ, существующее какъ бы вн времени и пространства. М-me Сталь хотя и не смотритъ на него, какъ на выраженіе общественной жизни, но какъ бы предугадываетъ это и пробуетъ опредлить его зависимость отъ нравовъ, законовъ и религіи. Такимъ образомъ, кром расы и національнаго темперамента, критика должна еще обращать вниманіе на религію и ея вліяніе. Абсолютное все уменьшается, относительное ростетъ, а вмст съ этимъ для критики становится все трудне формулировать. Точка зрнія измняется, центръ тяжести теперь не въ предписаніяхъ, а въ причинахъ, и причины лежатъ не въ логик и реторик, а гораздо дальше и глубже.

Прежде чмъ перейти къ Германіи, надо упомянуть о Геніи христіанства Шатобріана, такъ какъ эта книга вышла раньше и имла вліяніе на m-me Сталь.

Геній христіанства составляетъ цлую эпоху въ исторіи французской критики. То, что m-me Сталь едва осмлилась намтить, стсненная двоимъ протестантствомъ, то смло провозгласилъ Шатобріанъ: возстановленіе христіанскаго идеала и его правъ надъ нашимъ чувствомъ и воображеніемъ. Правила Буало окончательно и безповоротно признаны ошибочными, его идеалъ чисто-языческій признанъ узкимъ, недостаточнымъ, а, главное, холоднымъ. Классическое искусство — языческое въ самомъ своемъ основаніи, идеалъ и сюжетъ для него не были намчены классиками Возрожденія, образцами для нихъ въ продолженіе двухсотъ лтъ служили произведенія чисто-языческія. Такъ что тутъ дло было не въ одномъ только Буало, но въ цлой эпох Возрожденія. Опять борьба между древними и новыми. Вопросъ идетъ о томъ, будетъ ли всегда французская поэзія вдохновляться только Гомеромъ и Вергиліемъ, питаться фикціями, въ которыя не вритъ больше ни поэтъ, ни общество, и будетъ ли всегда французское искусство христіанское по крови и все же языческое оскорблять все то, во что вруетъ общество. Вотъ вопросъ. И надо сказать, что Шатобріанъ внесъ большую терпимость въ его ршеніе. Онъ самъ любилъ и понималъ классиковъ, поэтому не требовалъ, чтобы христіанскій идеалъ изгналъ языческій и замнилъ его. Онъ хотлъ только поставить ихъ на одинъ уровень, обогатить такимъ образомъ область поэзіи, раздвинуть и и расширить границы критики. Онъ внесъ новыя богатства въ литературу, открывъ своимъ современникамъ посл поэзіи христіанства поэзію среднихъ вковъ или національнаго прошлаго.

Средніе вка, которые до сихъ поръ не только для философовъ XVIII столтія, но даже для писателей XVII и XVI в. представлялись какимъ-то смутнымъ временемъ невжества и заблужденій, становятся, благодаря Шатобріану, частью національной исторія, и доставили потопъ богатый матеріалъ для романтизма.

Шатобріанъ также, по словамъ Руссо и Бернардена де-Сэнтъ-Пьерра, благодаря своему обаятельному стилю, создалъ новую поэзію, поэзію описанія природы. Онъ не только обогатилъ искусство и поэзію, но заставилъ, критику слдовать за ними, считаться съ достоинствами новыхъ произведеній, для оцнки которыхъ у нея не хватало ни правилъ, ни мры, она’ должна была проврить и отбросить старые принципы, которые стали ужа непригодными. Къ ней можно было примнить слова одного демократа: ‘А не могу не слдовать за ними,— говорилъ онъ о своихъ единомышленникахъ,— я ихъ предводитель’. И критика должна была идти за m-me Стамъи за Шатобріаномъ.

Шатобріанъ самъ хорошо выразилъ свое намреніе въ извстномъ изреченіи, что ‘безплодную критику недостатковъ онъ пришелъ замнить плодотворною критикой красотъ’. Но ‘критика недостатковъ’ иметъ то преимущество, что она позволяетъ намъ избжать ихъ, а ‘критика красотъ’ вызываетъ подражаніе, что производитъ только плохія пародіи. Но не такую замну разумлъ Шатобріанъ: подъ критикой недостатковъ онъ, разумлъ прежнюю критику, вооруженную авторитетомъ правилъ, которыя, по его мннію, задерживали прогрессъ или эволюцію формъ не только искусствъ, но и самой критики.

Остается сказать Нсколько словъ о Германіи, надлавшей шуму, прежде чмъ она появилась, благодаря придиркамъ императорской полиціи, и считающейся лучшимъ произведеніемъ m-me Сталь. Съ точки зрнія исторіи или эволюціи критики, Германія идетъ дальше Генія христіанства. ‘Невозможно,— говоритъ m-me Сталь въ начал своей книги,— чтобы, нмецкіе писатели, наиболе смыслящіе люди во всей Европ, не была бы достойны, чтобы удлить минуту вниманія ихъ литератур и философіи. Говорятъ про одну, что тамъ дурной вкусъ, про другую, что она полна нелпостей. Но весьма можетъ бытъ, что эта литература не подходитъ подъ наши законы и что она обладаетъ идеями, которыя могли бы насъ обогатить. Безсиліе, которое грозитъ нашей литератур, можетъ, навести на мысль, что французскій духъ нуждается въ возрожденіи при помощи могучаго притока, а такъ какъ элегантность нашего общества предохранитъ насъ отъ нкоторыхъ ошибокъ, то намъ надо, главнымъ, образомъ, стараться найти источникъ великихъ красотъ’. Дале она опять, но съ гораздо большею смлостью, разграничиваетъ литературы свера’ юга. ‘Слово романтикъ было введено въ Германіи, чтобы опредлить поэзію, источникомъ которой служили псни труверовъ, поэзію рыцарства и христіанства. Если мы не допустимъ, что паганизмъ и христіанство, сверъ и югъ, рыцарство и греческія и римскія учрежденія раздлили между собою область поэзіи, то мы никогда не будемъ въ состояніи взглянуть съ философской точки зрнія на античные и на новйшіе вкусы’. И дальше: ‘Французская нація, наиболе культурная изъ латинскихъ націй, боле склонна къ классической поэзіи, которую она заимствуетъ у грековъ и у римлянъ. Англійская нація, наиболе извстная между германскими, любитъ романтическую поэзію и гордится образцовыми произведеніями, которыми обладаетъ. Я не буду разсматривать здсь, какой изъ двухъ видовъ поэзіи заслуживаетъ преимущество: достаточно доказать, что различіе вкусовъ въ этомъ отношеніи происходитъ не только отъ побочныхъ причинъ, но также отъ первоначальныхъ источниковъ воображенія и мысли’. Слово сказано, критика должна отнын разсматривать произведенія не какъ самостоятельно существующее цлое, а какъ продуктъ извстной эпохи цивилизаціи. ‘М-me Сталь, — заканчиваетъ Брюнетьеръ, — заставила восторжествовать новую школу, и это понятно: женщины всегда должны быть на сторон новйшихъ, и между многими причинами, на которыя можно было бы указать, главная та, что женщинамъ отводится слишкомъ маленькое мсто въ античной литератур’. Эволюція совершилась. Но послдователи новой школы, романтики съ Викторомъ Гюго во глав, довели принципъ относительности до такихъ крайнихъ предловъ, что критика остановилась въ недоумніи.’Прекрасное, по ихъ мннію, это все то, что мы находимъ прекраснымъ, и если мы находимъ что-нибудь прекраснымъ, никто въ свт не можетъ доказать намъ обратное’. М-me Сталь и Шатобріанъ не такъ понимали вопросъ. Красота произведенія, по мннію m-me Сталь, относительна, потому что она находится въ зависимости отъ времени, обстоятельствъ, націи, религіи, законовъ, соціальнаго устройства. По мннію Гюго, красота произведенія стоить въ полной зависимости отъ прихоти или фантазіи критика. Поэтому романтическое движеніе двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ не только не помогло дальнйшей эволюціи критики, но только спутало ее. ‘Романтизмъ во Франціи,— говоритъ Брюнетьеръ,— это лиризмъ, это торжество диллетантизма, индивидуализма и субъективизма. Не удивительна поэтому оппозиція критики. Подъ страхомъ потерять всякій смыслъ и право на существованіе, критика старается ограничить относительность въ искусств и найти новую точку опоры, регуляторъ или, лучше сказать, critrium своихъ сужденій’.

——

Критика m-me Сталь и Шатобріана, слишкомъ великодушная, могла привести къ печальнымъ послдствіямъ для самой критики. Принципъ все понять, все простить могъ легко выродиться въ своего рода умственное епикурейство, такъ называемый дилетантизмъ, чмъ страдала отчасти m-me Сталь. Систематическая критика однхъ красотъ могла привести къ выраженію личныхъ взглядовъ и впечатлній критика, чмъ гршилъ Шатобріанъ, а въ особенности Викторъ Гюго, и могла вызвать чрезмрный индивидуализмъ въ критик.

Индивидуалисты,— говоритъ Брюнетьеръ,— врядъ ли бываютъ всегда послдовательны, когда они высказываютъ свои предпочтенія, эти предпочтенія часто бываютъ тми же самыми сужденіями, которыя они хотятъ чтобы мы приняли. Всегда есть какая-нибудь причина, почему мы отдаемъ предпочтеніе той или другой вещи, иногда эта причина лежитъ въ нашемъ темперамент, иногда въ самой природ вещей… Врядъ ли дилетанты,— продолжаетъ онъ дале, — вполн искренни, говоря, что имъ одинаково нравится простая, свтлая и логическая архитектура Греціи и парадоксальная готическая архитектура, о которой говорятъ, что она бросаетъ вызовъ законамъ тяжести, выходитъ за предлы человческаго и даже естественнаго. Можно одинаково понимать ихъ, можно стараться понять и объяснить себ смыслъ той изъ нихъ, которую мы не любимъ. Нельзя одинаково любить ихъ, одинаково чувствовать, одинаково наслаждаться ими, и тотъ, кто утверждаетъ противное, ошибается. Трудно любить одинаково Рафаэля и Рембрандта, Андромаху и Гамлета, романы Бальзака и романы Жоржъ-Зандъ… И если бы даже возможно было высказать свои вкусы безъ малйшаго желанія повліять на вкусы другихъ, все же главная задача критики судить, классифицировать. Надо, чтобы критика судила, ‘потому что она для этого и существуетъ, она должна находить общіе мотивы для нашихъ впечатлній, найти имъ оправданія, найти причины предшествовавшія, вншнія высшія. Надо, чтобы критика oaccjfauuровала наши впечатлнія, потому что если они разнообразны по количеству, то не мене разнообразны и по качеству. Есть іерархія умовъ, іерархія вещей, есть также іерархія впечатлній, производимыхъ предметами на умы.

Критика m-me Сталь и Шатобріана была опасна, потому что она была слишкомъ аристократична, надо было немного ограничить ее здравымъ буржуазнымъ смысломъ. Критика должна была найти новый принципъ своимъ сужденіямъ на мсто стараго, отжившаго. Его стали искать по тому пути, который указали Геній христіанства и Германія. И въ этомъ заключается заслуга Кузена, Гизо и Вильнэна.

Въ настоящее время, по мннію Брюнетьера, слишкомъ сурово относятся къ дятельности этихъ трехъ писателей. Ихъ обвиняютъ въ томъ, что въ продолженіе сорока-пятидесяти лтъ они держали высшее образованіе на ложномъ пути общихъ идей, хотя очень блестящихъ, но пустыхъ и вредныхъ для науки и для здраваго образованія. Но Брюнетьеръ не раздляетъ этого презрнія къ общимъ идеямъ, даже преждевременнымъ, даже произвольнымъ, даже ложнымъ. Они вызываютъ удивленіе, оппозицію, возраженія, возбуждаютъ изслдованія и поддерживаютъ вокругъ великихъ задачъ возбужденіе умовъ, служащее первымъ условіемъ открытій и прогресса.

И такъ, критика должна была найти новый принципъ для своихъ сужденій. Подъ вліяніемъ m-me Сталь и Шатобріана, хотя еще не считаютъ произведеніе искусства за простой результатъ, то все же привыкаютъ смотрть на него какъ на отраженіе общаго состоянія умовъ. Эту мысль можно найти въ лекціяхъ Кузена Введеніе въ исторію философіи. ‘Да, господа,— восклицаетъ онъ, — дайте мн карту страны, ея очертанія, ея климатъ, ея воды, ея втры и всю ея физическую географію, дайте мн ея природныя произведенія, ея флору, ея зоологію,— и я берусь вамъ сказать а priori, что за человкъ будетъ въ этой стран’ какую роль она будетъ играть въ исторіи, не случайно, но въ силу необходимости,— не въ одну какую-нибудь эпоху, но во вс,— однимъ словомъ, идею, представительницей которой будетъ она’.

То, что Кузенъ хотлъ сдлать для исторіи философіи, соединить ее со всми остальными частями исторіи, то старался сдлать Гизо по отношенію къ исторіи политической и соціальной въ своихъ лекціяхъ объ Исторіи цивилизаціи во Франціи. До нашихъ дней,— говорить онъ,— изученіе исторіи и философіи хотя обладало большою эрудиціей, но былоограничено: спеціально были написаны исторіи политики, законовъ, религіи и литературы, были сдланы ученыя изслдованія, были высказаны блестящія мысли о судьбахъ и развитіи законовъ, нравовъ, литературы, науки, искусствъ и всхъ прочихъ отраслей человческой дятельности, но ихъ никогда не разсматривали вмст, подъ однимъ взглядомъ, въ ихъ тсномъ и плодотворномъ единеніи. И даже когда пытались схватить общіе результаты, когда хотли создать полную идею развитія человчества, то все же строили зданіе на спеціальномъ фундамент. Рчь о всемірной исторіи и Духъ законовъ представляютъ блестящія попытки дать исторію цивилизаціи, но кто же не видитъ, что Боссюэтъ искалъ ее почти исключительно въ исторіи религіозныхъ врованій, а Монтескье въ исторіи политическихъ учрежденій? Эти два великіе генія ограничили свой горизонтъ. Что же сказать объ умахъ боле низкаго полета? Ясно, что исторія никогда не была общей, ни разу одновременно не прослдила развитіе человка во всхъ отрасляхъ, гд развертывалась его дятельность.

Вильмэнъ въ литератур сдлалъ то же, что Гизо и Кузенъ въ исторіи и философіи. Достаточно взять для этого его главное произведеніе Картина французской литературы въ XVIII ст. Этому произведенію можно сдлать одинъ серьезный упрекъ. Для того, чтобы показать на убдительномъ примр взаимную связь идей, нравовъ и литературы, Вильмэнъ беретъ XVIII ст. Слишкомъ очевидно, что литература XVIII ст. была выраженіемъ людей XVIII ст., поэтому часто она страдаетъ въ чисто-литературномъ отношеніи. Разв думали объ искусств Дидро и д’Аламберъ, когда они выдвигали свои орудія противъ стараго режима? Для того, чтобы быть понятыми, они писали достаточно хорошо. Когда общество работаетъ надъ переустройствомъ общественныхъ формъ, неудивительно, что литература служитъ выраженіемъ его религіозныхъ, нравственныхъ и соціальныхъ идей. Чтобы лучше проврить свою мысль, Вильмэнъ долженъ былъ бы обратиться къ XVII ст. и тамъ показать намъ взаимную связь произведеній съ другими сторонами цивилизаціи эпохи. Другой недостатокъ книги происходитъ отъ близости разсматриваемой эпохи. Со многими дятелями XVIII Вильмэнъ могъ быть знакомъ лично, поэтому въ работ много преувеличенія и пристрастія. Несмотря на эти недостатки, книга Видьмэна занимаетъ видное мсто въ исторіи критики. Прежде все, благодаря уму, увренности и тонкости, съ какими онъ разбираетъ вншнее вліяніе на національную литературу, въ особенности вліяніе англичанъ, Аддисона, Попа, Свифта, которому Вильмэнъ посвящаетъ цлыя главы, литература въ лекціяхъ Видьмэна носитъ европейскій характеръ: это — исторія ея различныхъ теченій. Мы находимъ здсь поэтому и вліяніе французской литературы на иностранную. Онъ не забылъ и про итальянцевъ, ихъ писателямъ — Беккаріа, напримръ, или Фидянджьери — отведено не мене мста, чмъ Юму или Аддисону, такъ что если бы Вильмэнъ не отнесся такъ небрежно къ нмецкой литератур, его трудъ заключалъ бы въ себ полную картину европейской литературы XVIII ст.

Въ его работ есть еще важное нововведеніе. Въ первый разъ въ исторіи появляется біографія писателей для того, чтобы освтить, оживить анализъ и объясненіе произведеній. Конечно, онъ пользовался этимъ новымъ средствомъ далеко не такъ удачно, какъ С.-Бёвъ, въ его лекціяхъ человкъ и его произведенія недостаточно тсно связаны между собою, біографія служитъ ему скоре развлеченіемъ, чмъ руководствомъ. Тмъ не мене, ему принадлежитъ заслуга не только первому указать новый методъ, но и приложить его на практик. Надо указать также на распредленіе работы, на логическую послдовательность и на взаимную связь между отдльными частями. Въ этомъ отношеніи Вильмэнъ превосходитъ Лагарпа. ‘Меня иногда упрекали,— говорилъ онъ по этому поводу,— что я разсказываю, вмсто того, чтобы поучать, что я читаю курсъ исторіи, а не литературы. Я не надюсь исправиться когда-нибудь отъ этого недостатка’. Онъ видлъ очень хорошо, что исторія создавала успхъ его преподаванію. Въ его ловкихъ и искусныхъ рукахъ критика изъ чистолитературной становилась исторической. Она жила, она двигалась. Произведенія у него не были классифицированы и распредлены, какъ цвты въ гербаріи или какъ картины въ музе, они были въ тсной связи другъ другомъ, они вліяли одинъ на другой, они продолжали другъ друга, противорчили, встрчались, соединялись, не смшиваясь, и шли въ одной стройномъ движеніи, которое въ свою очередь сливалось съ движеніемъ идей и нравовъ или, лучше сказать, съ общею исторіей столтія. Въ книг Вильмэна мы изучаемъ не только исторію столтія, но и духъ вка.

Главная заслуга Вильмэна въ томъ, что онъ ввелъ исторію въ критику: ‘Прежде всего, господа,— говорилъ онъ въ начал одной изъ своихъ лекцій,— я не понимаю изученія литературы иначе, какъ при помощи цлаго ряда опытовъ и изслдованій надъ всми созданіями ея мысли… Я не думаю, чтобы формы генія могли бы быть предугаданы, разсчитаны и заключены въ извстное количество правилъ и предписаній… Такъ же, какъ, по великому изреченію Бюффона, для того, чтобы изучить природу, недостаточно знать классификацію наукъ, но надо наблюдать ее самое, въ ея безчисленныхъ богатствахъ и вчной дятельности… такъ для того, чтобы постигнуть геній краснорчія, надо пережить, по крайней мр, въ воображеніи, силу всхъ человческихъ чувствъ, сравнить различные вы и ихъ послдовательныя вдохновенія, изучить вс усилія и вс случайности таланта’.

Литературное произведеніе становится съ этихъ поръ въ тсную связь и даже въ зависимость отъ соціальныхъ и политическихъ состоя* ній общества, отъ всхъ вншнихъ вліяній, отъ всего того, что скоро назовется ‘великимъ давленіемъ окружающаго’ (grandes pressions environnantes). Надо прибавить только, что такъ какъ Вильмэнъ не любитъ длать заключеній, то въ его произведеніи не совсмъ ясно видно, каково это отношеніе, тсное или слабое, случайное или необходимое, служатъ ли ему исторія и біографія для объясненія произведеній, или это украшеніе, средство привлечь вниманіе аудиторіи, манеры говорить и писать, а не думать.

Тмъ не мене, теперь становится ясно, что литературное произведеніе служитъ выраженіемъ не одного человка, даже не нсколькихъ человкъ, а характеризуетъ собой цлую эпоху. Мало того, произведеніе можетъ служить выраженіемъ продолжительнаго періода въ исторіи искусства, валъ Опытъ изученія нравовъ или Естественная исторія Бюффона. Хотя все это находится у Вильмэна въ нсколько неясномъ и спутанномъ вид, тмъ не мене, онъ первый, продолжая работу своихъ предшественниковъ, возбудилъ вниманіе къ подобнаго рода вопросамъ.

Такимъ образомъ критика нашла себ исходъ, нашла свой авторитетъ а вмст съ нимъ и средства исполнять свои задачи. У Вильмэна еще часто встрчается манера старой школы, подъ вліяніемъ которой онъ воспитывался,— въ немъ иногда приглядываетъ Лагарпъ. Но правила для него потеряли всякое значеніе, ихъ мсто заняла исторія. Онъ основывается на другихъ принципахъ. Съ этихъ поръ достоинство произведенія будетъ заключаться въ количеств, въ сложности и тонкости отношеній къ окружающему, выраженіемъ котораго оно служить, въ богатств его внутренняго содержанія и въ сил его значенія.

XIX вкъ считается, говоритъ Брюнетьеръ, преимущественно вкомъ критики и исторіи, съ такимъ же правомъ онъ могъ бы быть, конечно, названъ вкомъ романа и лирической поэзіи, но справедливо все же, что никогда критика и исторія не имли того значенія я вліянія, какъ теперь. Писатель, поднявшій критику до ея настоящаго значенія, вдохнувшій въ нее новый духъ жизни, создавшій ей непоколебимое вліяніе и авторитетъ, былъ, несомннно, С.-Бёвъ. Не было такой отрасли знанія, которую бы не усвоилъ его нсколько скептическій умъ, литература, политика, философія, религія, исторія, искусство и даже наука,— все служило ему предметомъ для изученія и для бесдъ. Статьи его дышатъ интересомъ, неотразимою прелестью и увлекательностью. Ихъ сила и очарованіе, можетъ быть, оттого, что С.-Бёвъ страстно любилъ свое дло, литература для него не была средствомъ для карьеры и министерскихъ назначеній, какъ для многихъ другихъ,— онъ любилъ ее ради нея самой, онъ считалъ ее лучшимъ, благороднйшимъ поприщемъ для проявленія ума и дятельности.

Но, прежде чмъ говорить о С.-Бёв, надо упомянуть о двухъ писателяхъ, которые хотя и не были по профессіи критиками, но, тмъ не мене, имли нкоторое вліяніе на общее направленіе современной критики и на С.-Бёва. Огюстенъ Тьерри въ Письмахъ объ исторіи Франціи, раздляя эпохи національной исторіи, даетъ характеристику каждой изъ нихъ, рисуетъ ея физіономію, ея индивидуальный отпечатокъ, вливаетъ жизнь въ до того времени мертвую исторію Франціи. Въ Исторіи завоеванія Англіи норманнами Тьерри идетъ дальше Вильмэна и Гизо и ставить исторію въ зависимость отъ этнографическихъ данныхъ страны, стойкость {La persistance de la race travers les ges.} націи въ борьб съ вками становится основнымъ элементомъ, краеугольнымъ камнемъ, центромъ его исторической системы.

Мишле во второмъ том Исторіи Франціи вводитъ въ исторію географію, зоологію, физику, показываетъ т скрытыя теченія, благодаря которымъ великій политикъ или писатель является чмъ-то врод ‘abtg’, если можно такъ выразиться, не только своихъ соотечественниковъ, но и родной почвы. Правда, Исторія Франціи Мишле появилась только въ 1833 г., но С.-Бёвъ былъ еще тогда молодъ, его образъ мыслей еще не установился и поэтому обобщенія Мишле должны были имть на него вліяніе. Надо прибавить также вліяніе Форіэля съ его вопросами о происхожденіи вещей, вліяніе нмецкаго критицизма, который тогда носился въ воздух въ вид его главной доктрины относительности знанія (relativit de la connaissance), наконецъ, возрожденіе физіологіи подъ вліяніемъ Кабаниса и Биша, и мы будемъ имть источники критики С.-Бёва. Остается прослдить теперь, что онъ внесъ сюда своего.

Изъ опасенія быть непонятымъ, онъ часто давалъ свои автобіогрфческіе отрывки, изъ которыхъ особенно извстенъ одинъ, мы приводить здсь его цликомъ: ‘Мой умъ прошелъ черезъ всевозможныя метаморфозы. Я началъ прямо и горячо съ XVIII ст., съ Траси, Ламарка и физіологіи: тамъ я заложилъ свой фундаментъ. Оттуда я перешелъ къ доктринерской и психологической школ, но боле сдержанно и не длаясь ея приверженцемъ. Оттуда я перешелъ къ романтической поэзіи, противъ черезъ міръ Виктора Гюго и, казалось, совсмъ туда погрузился. Я прошелъ потомъ или, лучше сказать, заглянулъ въ санъ-симонизмъ, и потомъ сейчасъ въ міръ Ламене, еще очень католическій. Въ 1837 г., въ Лозанн, я познакомился съ кальвинизмомъ и методизмомъ и долженъ былъ заставить себя заинтересоваться ими. Во время всхъ этихъ переходовъ я никогда не терялъ ни своей воли, ни своего сужденія (за исключеніемъ одного момента въ мір Гюго, благодаря его чарамъ), я никогда не измналъ своему врованію, но я такъ хорошо понималъ вещи и людей, что подавалъ самыя большія надежды искреннимъ людямъ, которые хотли коня обратить въ свою вру и считали меня уже своимъ. Моя любознательность, мое желаніе все видть, все разсмотрть вблизи, мое горячее желаніе найти относительную истинность каждой вещи и каждой организація увлекали меня въ цлую серію опытовъ, которые служили мн только курсомъ нравственной физіологіи’.

Въ этой исповди есть много врнаго, но есть и невольныя ошибки. Врно, что С.-Бёвъ послдовательно переходилъ черезъ рядъ метаморфозъ, врно то, что онъ говоритъ о сложности своего измнчиваго существа. Никогда человкъ не былъ созданъ изъ боле мягкой глины, способной принимать всевозможныя формы, никогда не было человка боле способнаго отршиться отъ своихъ мыслей, чтобы войти въ образъ мыслей другаго, никогда не было человка боле тонкаго, боле гибкаго, чтобы ускользнуть изъ дружескихъ рукъ, которыя думали его удержать. Но не совсмъ врно, что онъ началъ съ Траси, съ Ламарка: его Письма къ аббату Барбъ показываютъ, что онъ началъ скоре съ туманной религіи, которою полны Размышленія и Оды и баллады. Въ лучшіе годы реставраціисоставляло большую разницу быть христіаниномъ, какъ понималъ это Шатобріанъ или какъ авторъ Опыта объ индифферентизм. Неврно также, что будто бы онъ уже съ 1825 г. овладлъ методомъ и предметомъ критики, когда онъ, по выраженію Гейне, шелъ, передъ Викторомъ Гюго, трубя въ трубу, онъ не занимался ни опытами, ни курсомъ нравственной физіологіи, и когда онъ говоритъ, что у него всегда было горячее желаніе найти относительную истинность вещей, онъ приписываетъ себ качество, все достоинство котораго онъ чувствовалъ, но никогда не могъ достигнуть.

Это качество — терпимость или безпристрастіе критики — онъ самъ такъ хорошо опредляетъ въ Литературныхъ портретахъ: ‘Одно изъ условій критическаго генія въ его полности, какъ намъ его представляетъ Бейль, это — неимніе своего собственнаго искусства, своего собственнаго стиля. Поспшимъ объяснить нашу мысль. Когда имютъ свой собственный стиль, какъ, напримръ, Монтэнь, — одинъ изъ великихъ критическихъ умовъ, — то больше всего заботятся о мысли, которую высказываютъ, о тонкости выраженій, чмъ о мысли автора, которую объясняютъ, развиваютъ, разбираютъ… Больше того, когда есть свое собственное искусство, напримръ, поэзія, какъ у Вольтера, — тоже великій критическій умъ,— то есть уже опредленный вкусъ, и какъ бы нибылъ онъ гибокъ, онъ скоро создаетъ ограниченія, на горизонт всегда виднется свое собственное произведеніе, эта колокольня никогда не теряется изъ вида’. И восемь лтъ спустя онъ говоритъ почти въ тхъ же выраженіяхъ: ‘Вообще у Маньена (Magnin) есть одно качество, когда онъ разбираетъ предметъ или книгу,— качество, которымъ обладаютъ очень немногіе критики, но которое весьма необходимо для безпристрастія, это — индифферентизмъ. Я спшу опредлить этого рода индифферентизмъ… Вольтеръ очень хорошо замтилъ: ‘Превосходнымъ критикомъ будетъ артистъ съ большими знаніями и съ большимъ вкусомъ, безъ предразсудковъ и безъ зависти: это трудно найти’. Онъ прибавляетъ еще: ‘Артисты — судьи, компетентные въ искусств, это правда, но вс эти судьи подкуплены…’ Безъ сомннія, артистъ можетъ высказать относительно предмета, который его занимаетъ и владетъ имъ, проницательный взглядъ, врныя ‘опредленныя замчанія, съ авторитетомъ, равнымъ его таланту, но когда онъ будетъ судить о своихъ соперникахъ, ему трудно будетъ преодолть зависть, — слово очень дурное и отъ него вс отмахиваются рукою, какъ отъ самаго низкаго изъ пороковъ. Я всегда думалъ,— что для того, чтобы быть великимъ критикомъ или настоящимъ историкомъ литературы, самое врное было бы никогда не конкуррировать ни на какой отрасли искусства’. Эти отрывки имютъ цну невольнаго и тмъ-боле значительнаго признанія. Совсмъ обратно Маньену и Бейлю, С.-Бёвъ началъ именно съ того, что сталъ конкуррировать во всхъ отрасляхъ искусства: историкъ столько же, сколько, критикъ въ Картин французской поэзіи XVI ст., поэтъ въ Жозеф Делормъ, романистъ въ Наслажденіи, и успхъ его, какъ поэта и романиста, не удовлетворилъ его честолюбія.

Не настаивая особенно на этомъ пункт, надо сказать все же, что это мшало безпристрастію и чистот его критики. Поэтъ и романистъ, такъ какъ у него было свое искусство, свой стиль, своя манера, онъ не могъ быть справедливымъ въ отношеніи поэтовъ и романистовъ своего времени. Онъ вообще не былъ справедливъ ни къ Гюго, ни къ Ламартину, ни къ Виньи, ни къ Мюссе, ни къ Бальзаку, и даже когда его критика справедлива, къ ней примшивается нкоторая доля горечи. Въ этомъ кроется объясненіе похвалъ, которыми онъ любилъ осыпать писателей втораго разряда. Кром того, независимо отъ нкоторыхъ предубжденій и предразсудковъ, онъ вносилъ въ критику современниковъ предубжденія чисто-личнаго характера и искренно огорчался успхами и возростающею популярностью своихъ соперниковъ. Онъ вносилъ въ критику также и политическую борьбу, онъ никогда не могъ простить своимъ бывшимъ сотрудникамъ Глобуса карьеры министровъ и посланниковъ, тогда какъ онъ продолжалъ перебиваться въ своемъ студенческомъ помщеніи. Поздне, когда онъ перешелъ на сторону имперіи, онъ длалъ нкоторыя уступка. Надо быть, конечно, слишкомъ большимъ ригористомъ, чтобы упрекать его за это, но уступки все же были сдланы. И, несмотря на вс эти недостатки, во всей исторіи французской литературы нтъ критика боле значительнаго и боле оригинальнаго.

Въ послдовательномъ ход его развитія можно указать пять періодовъ. Первый отъ 1824 до 1830 г., время его сотрудничества въ Глобус и горячаго увлеченія романтизмомъ. Въ этотъ періодъ онъ занимается скоре исторіей романтизма, чмъ критикой. Въ Картин французской поэзіи XVI ст., защищая романтизмъ, С.-Бёвъ ищетъ ему оправданія въ исторіи, желая дать ему право на существованіе, онъ открываетъ его предковъ. Романтики — наслдники забытой традиціи, права которой надо возстановить. Здсь С.-Бёвъ еще не опредлился и критика его хотя очень искусна, но мало оригинальна.

Настоящій путь ему указали, повидимому, лекціи Вильмэна и дали ему, вмст съ тмъ, возможность идти дальше. Черты біографической критики, еще очень слабой у Вильмэна, ясно рисуются въ стать о Пьерр Корнел. ‘Въ дл критики и исторіи литературы нтъ чтенія боле интереснаго и увлекательнаго и, въ то же время, плодотворнаго въ смысл, пріобртенія всевозможныхъ свдній, какъ хорошо составленныя біографіи великихъ людей: не тонкія и сухія біографіи, выбранныя и утонченныя замтки, гд писатель хочетъ блеснуть, и каждый параграфъ которыхъ дышатъ эпиграммой, не полная, тщательная, пространная исторія человка и его произведеній: надо войти въ автора, надо поселиться въ немъ, надо воспроизвести его во всхъ его видахъ, надо заставить его жить, двигаться и говорить, какъ онъ это долженъ былъ бы длать, надо проникнуть въ его домъ, въ его домашніе нравы, надо свести его на землю, къ реальному существованію, къ ежедневнымъ привычкамъ, отъ которыхъ великіе люди зависятъ не мене, чмъ вс другіе’. Методъ этотъ, опредляется еще ясне въ стать о Дидро: ‘Я всегда любилъ корреспонденціи, разговоры, мысли, вс подробности характера, нравовъ,— біографію, однимъ словомъ, великихъ писателей… Надо запереться недли на дв съ рукописями знаменитаго покойника, поэта или философа, изучать его, переворачивать, разспрашивать на свобод, поставить его передъ собою… Черта за чертою прибавляется и отпечатлвается на физіономія, которую хочется воспроизвести… Къ неясному, абстрактному и общему типу, который вы охватили по первому взгляду, мало-по-малу присоединяется и воплощается индивидуальная дйствительность, точная, все боле и боле опредленная… Чувствуется, какъ приближается, какъ рождается сходство, и въ тотъ день, въ тотъ моментъ, когда поймаешь привычный типъ, улыбку, неопредленную складку, тайную и скорбную морщину, которая напрасно старается скрыться подъ начинающими рдть волосами, въ этотъ моментъ анализъ исчезаетъ въ твореніи, портретъ говоритъ и живетъ, человкъ найденъ’. Послднія слова характерны: это уже не біографія, это портретъ въ критик. По указаніямъ С.-Бёва, попробуемъ познакомиться съ тмъ, что заключаетъ въ себ это слово, — съ анатоміей, физіологіей и психологіей писателя.

Анатомія писателя — это общій и поверхностный взглядъ. Былъ ли писатель высокимъ, румянымъ и уравновшеннымъ, какъ Бюффонъ, или хилый, тщедушный и дурно сложенный, какъ Попъ, и отражаются ли ихъ физическія черты въ ихъ произведеніи? Если оба писателя жили въ одно и то же время, если они получили одно и то же общее образованіе, если они касались однихъ и тхъ же предметовъ и оба составили себ извстность, какъ Боссюэтъ и какъ Паскаль, отразится ли въ Проповдяхъ одного его чудный уравновшенный умъ и въ Мысляхъ другаго, отпечатокъ его долгихъ страданій? Или одинъ, какъ Буало, не любилъ женщинъ, другой, какъ Руссо, былъ всегда болнъ и умеръ сумасшедшимъ. Не отразились ли сухость и воздержность одного въ его стил, въ отсутствіи граціи, въ строгой вншности, гд чувствуется старый холостякъ? И болзнь перваго не перешла ли въ его прозу? Вотъ цлый рядъ вопросовъ, которые вошли въ критику С.-Бёва и составляютъ ея главное очарованіе. Она даетъ пищу для науки и развлеченіе для человческой злобы: слабости великихъ людей радуютъ наше тщеславіе.

Физіологія идетъ еще дальше. Какой былъ темпераментъ и физіологія писателя? Откуда онъ наслдовалъ свой темпераментъ? Монтэнь — гасконецъ, а Корнель — нормандецъ. Чтобы изучить писателя и его произведеніе, надо знать, въ какой мр отразилось на немъ вліяніе родной почвы, атмосферы, которою онъ дышалъ, надо изучить его провинцію, его городъ. Надо также знать его семью, его предковъ, его потомковъ. Надо знать также ихъ образъ жизни. Ла-Рошфуко, авторъ Изреченій вельможи, у котораго было все, что составляетъ счастье людей, Паскаль, принадлежавшій къ буржуазіи, граничащей съ дворянствомъ, рожденный и воспитанный въ довольств, авторъ Мыслей, Ла-Брюйеръ, наконецъ, авторъ Характеровъ, ‘рожденный христіаниномъ и французомъ’, жилъ въ зависимости, не имя возможности бороться съ силою вещей. Здсь уже начинается психологія, если только можно точно раздлить границы психологіи и физіологіи. Какъ думалъ авторъ, какъ относился онъ къ вопросамъ любви, религіи, смерти? Какъ понималъ онъ свое искусство? Какъ относился къ обыкновенныхъ развлеченіямъ человка: столъ, игра, путешествіе? Вс эти вопросы имютъ свое значеніе. Имли-ли бы мы Ммсы, если бы жизнь не была для Паскаля размышленіемъ о смерти, а смерть’царь всхъ ужасовъ’? Необходимый для знакомства съ Паскалемъ, вопросъ этотъ необходимъ также для пониманія Мыслей. Были-ли бы у насъ Озеро, Ночи, если бы Ламартинъ и Мюссе не любили?

Этого рода критикой — анатомической, физіологической и моральной — занимался С.-Бёвъ въ продолженіе двнадцати лтъ, учась, размышляя, всюду направляя свою любознательность, похожій, по его выраженію, на тирана древности, который, имя тридцать комнатъ, никогда не зналъ, въ которой изъ нихъ онъ ляжетъ спать вечеромъ. Однако, здсь былъ своего рода недостатокъ, который С.-Бёвъ сакъ опредлилъ, его критика не длала выводовъ. Благодаря масс деталей, среди которыхъ приходилось разбираться, утончался литературный тактъ критики, развивалась психологическая проницательность, но за то терялась точка отправленія, безъ которой можно анализировать произведенія, развивать ихъ, комментировать, объяснять, восхищаться ими, но нельзя судить о нихъ. Этотъ недостатокъ пополнилъ Port-royal.

Port-royal — лучшее произведеніе С.-Бёва и одна изъ лучшихъ книгъ XIX ст. Для того, чтобы лучше оцнить достоинство этой книги, надо сравнить ее съ Port-royal Clemencet. Въ монотонномъ повствованіи исторіографа-янсениста все получаетъ срый, однообразный отпечатокъ, Арнольда и Николь тамъ нельзя отличить отъ Паскаля, вс они, лишенные жизненности, превращаются въ какіе-то призраки, блуждающіе среди развалинъ покинутаго монастыря, ихъ безцвтность и незначительность длаютъ ихъ похожими, они не только не интересуютъ насъ, но намъ даже непріятна ихъ исторія, представляющая простую ссору упрямыхъ монаховъ. Въ Port-royal С.-Бёва, напротивъ, вс эти лица живутъ, онъ облекаетъ ихъ въ плоть и кровь, религія, подчиняя ихъ инстинкты, не уничтожаетъ ихъ, и мы видимъ въ нихъ людей своего вка, мускетера, какъ Трувиль, доктора Сорбонны, какъ Арнольдъ, адвокатовъ и дипломатовъ, мы узнаемъ въ нихъ наши достоинства и наши недостатки, сословную гордость, литературное тщеславіе, скрытое честолюбіе, которыя переживаютъ клятву отреченія отъ свта, самопожертвованіе, милосердіе и фанатическое геройство, мы видимъ въ нихъ живыя, опредленныя личности, вчные типы человческаго рода. Передъ нами развертывается живая, полая картина, творческая сила которой не уступитъ исторіи Мишле, романамъ Бальзака, драмамъ Гюго. С.-Бёвъ самъ хорошо сознавалъ значеніе этой книги, онъ постоянно возвращался къ этому труду, исправлялъ и совершенствовалъ каждое изданіе, не желая давать то, что мы называемъ теперь окончательнымъ изданіемъ. Съ этой книги начинается четвертый періодъ дятельности С.-Бёва,— онъ вполн овладваетъ своимъ талантомъ и критикой и начинаетъ, какъ онъ самъ выражается, естественную исторію умовъ.

Онъ исходить изъ того принципа, что одни и т же общія черты могутъ проявляться въ безконечно-разнообразныхъ сочетаніяхъ, что между ужами, также какъ и между лицами, должна быть аналогія и различіе, и главная задача критики — найти и опредлить это различіе, единственнымъ средствомъ для этого при современномъ положеніи науки можетъ служить методъ натуралистовъ, т.-е. монографіи. Этого рода работамъ С.-Бёвъ посвящалъ свою дятельность въ теченіе двадцати лтъ. ‘Нравственное изученіе характеровъ,— говоритъ онъ,— находится еще въ зачаткахъ, сводится къ деталямъ, къ описанію индивидуумовъ, самое большее нкоторыхъ de quelques esp&egrave,ces семей. Придетъ день,— наблюденія провидятъ его,— когда создастся наука, когда великія семьи умовъ будутъ опредлены и извстны. Относительно человка наука, конечно, никогда не достигнетъ такой точности, какъ относительно растеній и животныхъ,— духовная сторона человка боле сложная, у него есть такъ называемая свобода, которая, во всякомъ случа, предполагаетъ большее разнообразіе возможныхъ сочетаній. Что бы тамъ ни было, но настанетъ время, я думаю, когда наука моралиста достигнетъ боле широкаго развитія. Теперь она находится въ томъ період, въ какомъ была ботаника до Жюссье и сравнительная анатомія до Кювье, въ період анекдотическомъ. Мы занимаемся простыми монографіями, мы собираемъ детали, но я провижу сочетанія, соотношенія… и современемъ откроются великія естественныя подраздленія, которыя будутъ соотвтствовать семьямъ умовъ’.

Такимъ образомъ, С.-Бёвъ измнилъ основаніе критики, измнилъ методъ, направивъ его по пути естественной исторіи. Теперь остается сказать только, гд остановился С.-Бёвъ, и пункты, относительно которыхъ онъ никогда не хотлъ уступить. Онъ всегда былъ противъ того, чтобы критика служила выраженіемъ личныхъ взглядовъ и вкусовъ. Конечно, наши мннія опредляются нашими вкусами, наши вкусы — нашимъ темпераментомъ, а онъ создается независимо отъ насъ. Но критика должна учить насъ подниматься выше нашихъ личныхъ вкусовъ, какъ мораль должна учить насъ стать выше нашихъ инстинктовъ и нашихъ интересовъ, и какъ наука должна, такъ сказать, отдлить насъ отъ человчества, чтобы разсматривать и изучать его извн. Скажутъ, что немногіе достигаютъ этого. Немногіе достигаютъ и добродтели, но какъ много честныхъ людей, которыхъ нельзя назвать добродтельными въ настоящемъ значеніи этого слова, также много диллетантовъ и мало критиковъ.

Съ другой стороны, С.-Бёвъ никакъ не могъ допустить, чтобы на автора и на его произведенія смотрли только какъ на выраженіе нравовъ и образа мыслей извстнаго времени. Здсь онъ вполн послдователенъ: если бы онъ согласился смотрть на писателей, какъ на произведеніе вншнихъ условій,— условій, лежащихъ вн ихъ, дйствующихъ независимо отъ нихъ, то ему пришлось бы отказаться отъ теоріи, что у каждаго писателя есть свой отпечатокъ (le diffrent), нчто единственное въ своемъ род. С.-Бёвъ никогда не могъ допустить также, чтобы въ произведеніяхъ искусства не придавали значенія самой техник искусства,— онъ былъ для этого слишкомъ артистъ. Вотъ что онъ говоритъ по поводу только что появившейся тогда Исторіи англійской литературы Тэна. ‘Что касается Буало, то разв могу я принять странное сужденіе умнаго человка, презрительное мнніе, которое Тэнъ не боится привести мимоходомъ и съ которымъ онъ согласенъ: ‘У Буало есть два рода стиховъ: наиболе многочисленные, написанные какъ будто бы ученикомъ третьяго класса, и мене многочисленные, написанные ученикомъ реторики’? Умный человкъ, говоря подобнымъ образомъ, показываетъ полное непониманіе Буало, какъ поэта, и, я пойду дальше, онъ неспособенъ понять никакого поэта, какъ только поэта. Я понимаю, что нельзя всю поэзію заключить въ технику, но я не понимаю также, какъ можно, когда дло идетъ объ искусств, не считаться съ самимъ искусствомъ и такъ унижать лучшихъ его представителей. Уничтожьте разомъ всю поэзію въ стихахъ — это разумне, если же нтъ, то надо говорить съ уваженіемъ о тхъ, кто обладалъ тайнами стихосложенія’. И дальше онъ говоритъ въ этой же самой стать: ‘Когда говорятъ и настаиваютъ, что литература служитъ только выраженіемъ общества, то надо относиться къ этому мннію очень сдержанно и съ большими оговорками. Человческій умъ, говорите вы, течетъ вмст съ событіями, какъ рка? Я отвчу и да, и нтъ. Но я смло скажу нтъ въ томъ смысл, что человческій умъ не состоитъ, подобно рк, изъ множества подобныхъ капель. Есть разница въ качеств многихъ капель. Однимъ словомъ, въ XVII ст. только одна душа могла создать Принцессу Клавъ, иначе ихъ было бы множество. Вообще только одна душа, одна особенная форма ума можетъ создать тотъ или другой chef-d’oeuvre. Когда дло идетъ объ историческихъ свидтеляхъ, я понимаю, что могутъ быть экиваленты, но въ дл вкуса никогда. Предположите, что однимъ великимъ талантомъ меньше, предположите, что міръ или, лучше сказать, магическое зеркало какого-нибудь поэта разбилось въ колыбели, при его рожденіи, и никогда мы не встртимъ ни одного поэта, вполн похожаго на него, который могъ бы замнить его. Каждый истинный поэтъ создается только въ одномъ экземпляр. Приведу другой примръ этой единственной спеціальности таланта. Поль и Виргинія носятъ, конечно, слды своего времени, но если бы Поль и Виргинія не были написаны, то можно бы утверждать на основаніи самыхъ врныхъ доказательствъ, что такая двственная книга не могла бы появиться въ развращенный XVIII в., только одинъ Бернардэнъ де С.-Пьеръ могъ написать ее. Потому, повторяю я опять, нтъ ничего боле неожиданнаго, чмъ талантъ, и онъ не былъ бы талантомъ, если бы онъ не былъ неожиданъ, если бы не былъ единственнымъ между многими и единственнымъ между всми’.

Такимъ образомъ, С.-Бёвъ, какъ говорить Брюнетьеръ, не хотлъ сдлать послдняго шага въ развитіи своей мысли, но такъ какъ каждая брошенная мысль не можетъ остановиться въ своемъ теченіи и должна быть доведена до конца, то явился Тэнъ, который исполнилъ эту задачу. По прежде чмъ говорить о немъ, надо упомянуть о Эдмонт Шерер и Эрнест Ренан.

Эдмонтъ Шереръ,— протестантскій теологъ, философъ и политикъ, не написавшій ничего, кром статей въ журналахъ и газетахъ, отрывочный характеръ которыхъ мшаетъ цльности его произведеній,— поставилъ себ задачей познакомить французскую мысль съ иностранными литературами, никто лучше его не зналъ Англію и Германію, его статья о Гегел и гегеліанизм въ свое время составила литературное событіе.

Эрнестъ Ренанъ положилъ предлъ литературному, филологическому, лингвистическому и психологическому анализу, дальше котораго идетъ уже мистика. По выраженію самого Ренана, критика для него была искусствомъ ‘возвращать голосъ исчезнувшимъ націямъ’, даже при изученіи отдльныхъ индивидуумовъ онъ искалъ въ нихъ не столько индивидуальныя, сколько расовыя черты. Ренана часто и совершенно неосновательно упрекаютъ въ скептицизм и дилетантизм, онъ, напротивъ, съ помощью лингвистики и антропологіи хотлъ дать критик опредленность и точность науки.

Заслуга Ренана состоитъ еще въ томъ, что онъ расширилъ горизонты критики данными оріентализма. Шопенгауеръ говоритъ въ одномъ изъ своихъ произведеній, что XIX в. также много обязанъ знакомству съ древнимъ міромъ Востода, какъ XVI в. или эпоха Возрожденія знакомству съ грекоримскою древностью: Ренанъ открылъ намъ новый міръ и значеніе его въ исторіи эволюціи критики весьма значительно.

Тэнъ одинъ изъ самыхъ значительныхъ и оригинальныхъ умовъ нашего времени. Никто въ Европ со времени Гегеля не высказалъ относительно исторіи литературы и искусства столько новыхъ, сильныхъ, глубокихъ мыслей, какъ авторъ философіи искусства. Совершенно лишнее искать источники происхожденія его идей. Конечно, онъ наслдовалъ ихъ отъ своихъ предшественниковъ: вс мы наслдники предшествующаго времени. Но изъ какого источника ни почерпалъ бы онъ свои мысли, онъ сдлалъ ихъ своими собственными, онъ положилъ на нихъ такую сильную печать, что въ исторіи современной мысли он будутъ принадлежать только ему. Чтобы выстроить зданіе для своей системы, Тэнъ пользовался, конечно, готовыми камнями, и это не только его право, но и его обязанность. Отъ архитектора не требуютъ, чтобы онъ былъ каменьщикомъ. Надо только, чтобы въ случа надобности онъ могъ замнить его и былъ бы компетентнымъ судьей работы своего подрядчика. Достоинство, сила и талантъ Тэна заключаются въ могуществ его созидательной способности.

Онъ открылъ то, что до него только подозрвали, онъ собралъ и соединилъ въ одно цлое разрозненныя части, онъ создалъ цлую систему изъ того, что С.-Бёвъ только предчувствовалъ.

Вліяніе времени, конечно, оставило свой слдъ на Тан, на немъ отразились германская метафизика, французскій позитивизмъ и въ особенности англійскій натурализмъ, чрезмрное увлеченіе которымъ не разъ мшало безпристрастію его, какъ критика и какъ историка, сюда надо прибавить еще прогрессъ науки и въ особенности общей физіологіи и естественной исторіи.

‘Натуралисты замтили,— говоритъ Тэнъ,— что различные органы животнаго зависятъ одинъ отъ другаго, что, напримръ, зубы, желудокъ, ноги, инстинкт и другія данныя измняются вмст въ тсномъ единеніи, такъ что если измняется одинъ изъ нихъ, то онъ производитъ соотвтствующее измненіе и во всемъ остальномъ. Также и историки могутъ замтить, что различныя способности и склонности индивидуума, расы, эпохи связаны между собою такимъ образомъ, что измненіе одного изъ данныхъ факторовъ, замченное въ индивидуум, въ групп, въ предшествующей или послдующей эпох, производитъ соотвтствующее измненіе и во всей систем. Натуралисты констатировали, что чрезмрное развитіе какого-нибудь органа въ животномъ, какъ, напримръ, кэнгуру и летучая мышь, производитъ уменьшеніе и истощеніе соотвтствующихъ органовъ. Подобнымъ образомъ историки могутъ констатировать, что чрезмрное развитіе одной способности, какъ, напримръ, моральная способность (aptitude morale) у германской расы, или религіозная и метафизическая склонность у индусовъ, производитъ у тхъ же расъ ослабленіе другихъ способностей.

‘Натуралисты доказали, что между свойствами извстной группы животнаго или растительнаго царства одни второстепенны, измнчивы, иногда слабы, иногда совсмъ отсутствуютъ, другіе, напротивъ, какъ строеніе концентрированныхъ пластовъ въ растеніяхъ или строеніе позвоночнаго столба, постоянны и опредляютъ планъ всего организма. Такимъ же образомъ историки могутъ доказать, что между свойствами человческой группы или индивидуума одни подчиненны и второстепенны, другія, какъ, напримръ, постоянное существованіе образовъ и идей, или еще большая или меньшая способность къ боле или мене общимъ концепціямъ, преобладаютъ и заране опредляютъ направленіе его жизни и намреній’. Выраженіе, бывшее для С.-Бёва больше чмъ метафорой, Естественная исторія умовъ опредляетъ у Тена самый предметъ критики, становится ея сюжетомъ. Онъ реализируетъ его и выводить отсюда безконечныя послдствія.

‘Новый методъ,— говоритъ Тэнъ въ другомъ мст,— которому я хочу слдовать, состоитъ въ томъ, чтобы разсматривать человческія произведенія въ отдльности, какъ факты и продукты, причины которыхъ надо найти и характеръ которыхъ надо опредлить. Понимаемая такимъ образомъ наука ничего не осуждаетъ и ничего не прощаетъ: она констатируетъ и объясняетъ… Она поступаетъ такъ же, какъ ботаника, которая съ одинаковымъ интересомъ изучаетъ апельсиновое дерево и сосну, лавръ и березу: она становится сама какъ бы прикладною ботаникой не къ растеніямъ, а къ человческимъ произведеніямъ’. Такимъ образомъ, посл исторіи и психологіи въ критику вводится наука или, лучше сказать, вс науки, изъ литературной она стремится сдлаться научной. Остается прослдить, въ какой мр это удалось ей.

Также какъ вс части животнаго организма тсно связаны между собою, такъ точно части какого-нибудь произведенія, или человка, или эпохи, или цлаго народа, наконецъ, составляютъ тсно связанную систему, каждая часть которой, измняясь, ведетъ за собой неизбжно измненіе и другихъ частей. Это точно самъ Тэнъ называетъ закономъ взаимныхъ отношеній (la loi des dpendances mutuelles). Напримръ, если кому-нибудь нравится какое-нибудь литературное произведеніе, то можно на основаніи этого сказать, что можетъ понравиться ему въ живописи или въ музык.

Въ XVII ст., пресьёзность, развитіе янсенизма и реформа Port-royal, картезіанская философія, основаніе академіи, политика Ришилье, трагедіи Расина и Надгробныя проповди Боссюэта,— все служитъ выраженіемъ, по словамъ Тэна, ‘человка идеальнаго и общаго’, котораго мы можемъ назвать человкомъ XVII ст. или экземпляромъ одной и той же организаціи ума. Но если легко доказать существованіе этихъ соотношеній, то трудно, тмъ не мене, доказать ихъ необходимость, безъ чего не можетъ быть науки въ настоящемъ значеніи этого слова. Какое бы ни было тсное соотношеніе между трагедіями Расина и проповдями Боссюэта съ другими частями цивилизаціи XVII ст., все же нельзя доказать необходимость этого отношенія, такъ какъ они были, въ то же время, современниками Бурдалу и Томаса Корнеля. Если каждое выдающееся произведеніе времени должно быть тсно связано со всми остальными частями цивилизаціи, то невольно приходится вспомнить вопросъ С.-Бёва: какъ могла въ XVIII ст. появиться книга Поль и Виргинія? Въ теоріи Тэна, слдовательно, еще много условностей, единственное, что онъ могъ сдлать и въ чемъ заслуга его несомннна, это то, что онъ научалъ различать въ частяхъ цивилизаціи и отдльнаго индивидуума главное отъ неглавнаго, важное отъ неважнаго, существенное или господствующее (essentiel ou dominateur) отъ второстепеннаго. Онъ поставилъ себ задачей изучить различныя измненія элементарныхъ данныхъ общей психологіи подъ вліяніемъ расы, среды и момента, а, вмст съ тмъ, послдовательныя стадіи, которыя они проходили, новыя формы, которыя они принимали, неожиданныя сочетанія, въ которыхъ они проявлялись.

Подъ именемъ расы, говоритъ Тэнъ въ Исторіи англійской литературы, мы разумемъ врожденныя наслдственныя предрасположенія, которыя человкъ приноситъ вмст съ рожденіемъ и которыя обыкновенно соединяются съ рзко выраженными отличительными чертами темперамента и строенія тла… Между людьми существуетъ, конечно, такое же разнообразіе, какъ между быками и лошадьми: одни смлы и умны, другіе робки и ограниченны, одни способны къ концепціи и къ высшимъ твореніямъ, другіе только къ низшимъ идеямъ и изобртеніямъ, одни способны только къ извстнымъ работамъ, боле богато одарены только нкоторыми инстинктами, какъ мы видимъ породы собакъ, однхъ способными къ бганью, другихъ къ битв, другихъ къ охот, другихъ чтобы стеречь дома и стада’. Такимъ образомъ англичанинъ отличается отъ француза. У нихъ различные темпераменты, различная физическая природа, различныя способности ума: Вольтеръ не могъ бы родиться въ Англіи, Шекспиръ во Франціи. Склонность къ метафизик и къ великимъ синтезамъ, доходящая у арійцевъ Индіи до болзненности, ничтожна у семитовъ. Различіе становится еще больше, противуположность сильне, если сравнить людей блой и желтой расы, китайца съ семитомъ или арійцемъ, Конфуція съ Магометомъ.

По мннію Брюнетьера, Тэнъ преувеличиваетъ вліяніе расы. Испанцы и португальцы признаны также неспособными къ метафизик, какъ и семиты, а, между тмъ, Спиноза — португальскій семитъ — одинъ изъ величайшихъ метафизиковъ въ мір.

‘Вліяніе среды,— говоритъ Брюнетьеръ,— боле значительно и его легче схватить. Среда, какъ показываетъ самое названіе, представляетъ совокупность окружающихъ условій, способныхъ иногда измнить самую расу. Мы подчиняемся вліянію политической и исторической среды, соціальной среды, физической среды. Но не надо забывать, что если мы подчиняемся ему, то мы можемъ также и противиться’. Для примра Брюнетьеръ приводитъ состояніе голландской живописи во время борьбы Голландіи за независимость. ‘Если вспомнить, — говоритъ по этому поводу Эженъ Фроментенъ въ Художникахъ прежнихъ временъ (Matres d’autrefois), сколько событій заключала въ себ исторія Голландіи XVII в., если вспомнить военныя дйствія, энергію этого народа, солдатъ и матросовъ, все, что онъ выстрадалъ, если представить себ положеніе страны въ то ужасное время, то можно только удивляться, какъ могла живопись совсмъ не интересоваться тмъ, что составляло тогда самую жизнь народа… То, что они длали, намъ говорятъ ихъ произведенія. Портретисты рисовали великихъ полководцевъ, своихъ принцевъ, себя или своихъ друзей. Пейзажисты жили въ поляхъ, мечтая, рисуя животныхъ, хижины, деревья, каналы, небеса. Другіе выходили изъ своихъ мастерскихъ только для того, чтобы бродить около тавернъ, около веселыхъ притоновъ, для изученія ихъ нравовъ’. Дйствительно, если мы испытываемъ вліяніе среды, то мы можемъ и противиться ему, или приспособить среду, выбрать изъ нея то, что подходитъ къ нашимъ потребностямъ. Вс современные натуралисты согласны относительно этого пункта, не отрицая вліянія среды, они даже въ зоологіи не придаютъ ей такого значенія и такой важности, какъ Тэнъ.

За то тмъ больше мста отводится вліянію момента или времени. ‘Кром вліянія постояннаго движенія (l’impulsion permanente) и данной среды,— говоритъ по этому поводу Тэнъ,— есть еще пріобртенная быстрота. Когда дйствуютъ національный характеръ и окружающія обстоятельства, они дйствуютъ не на пустую страницу, а на страницу, на которой даже начертаны буквы. Смотря по тому, когда взять страницу, въ тотъ или другой моментъ, буквы будутъ различны, а этого достаточно, чтобы все было различно.

‘Посмотрите, напримръ, два момента литературы или искусства: французская трагедія при Корнел и при Вольтер, греческій театръ при Эсхил и при Эврипид, латинская поэзія при Лукреціи и Клавдіи, итальянская живопись при Винчи и при Гвидо… Съ народомъ происходитъ здсь то же, что съ растеніемъ: одни и т же соки, при одной и той же температур, при одной и той же почв, производятъ при различной степени культуры различныя формаціи, почки, цвты, фрукты, смена, такъ что послдующая всегда исходитъ изъ предъидущей и рождается изъ ея смерти’.

И дйствительно, посл вліянія индивидуума наибольшее вліяніе на литературу и искусство иметъ моментъ — великое воздйствіе произведенія на произведеніе. Или мы развиваемъ идеи своихъ предшественниковъ,— тогда процессъ устанавливается, основываются школы, является авторитетъ традиціи, или мы хотимъ дйствовать другими путями,— тогда эволюція возстаетъ противъ традиціи, школы измняются, процессъ принимаетъ другой характеръ. Но методъ Тэна этимъ не кончается. Въ Исторіи англійской литературы онъ говоритъ: ‘Подобно тому, какъ раковину изучаютъ только для того, чтобы узнать животное, такъ и произведеніе изучаютъ для того, чтобы узнать человка’.

Однако, врядъ ли можно согласиться съ этимъ мнніемъ. Когда мы читаемъ Иліаду, то насъ, прежде всего, интересуетъ то общечеловческое, что въ ней есть, картины нравовъ и быта современниковъ Иліады, и уже посл всего, что за человкъ былъ Гомеръ, какого сложенія и т. д. Но даже если бы насъ въ произведеніи интересовалъ только поэтъ и романистъ, то, чтобы хорошо познакомиться съ нимъ, мы должны были бы научиться отличать его отъ другихъ романистовъ и поэтовъ, его современниковъ и предшественниковъ, а такъ какъ выраженіемъ людей служатъ произведенія, то, прежде всего, надо умть классифицировать произведенія, а для этого надо ихъ сравнивать, а чтобы сравнивать, надо судить, чего не могъ избжать и самъ Тонъ. Онъ ‘осуждалъ’, онъ ‘прощалъ’, а для этого надо было имть какое-нибудь опредленіе ‘прекраснаго’ въ искусств. Когда Тэнъ сдлался профессоромъ эстетики, онъ увидлъ, что греческая скульптура, голландская и итальянская живопись имютъ боле глубокій и дйствительный интересъ, чмъ отраженіе нравовъ современниковъ. Онъ долженъ былъ создать свое опредленіе прекраснаго, свой critrium, и онъ далъ его въ лекціяхъ объ Идеал въ искусств. То, что онъ говорилъ о существенномъ или господствующемъ, доставило ему средство для оцнки относительнаго достоинства произведеній литературы и искусства. ‘На поверхности человка,— говорить Тэнъ,— лежатъ обычаи, идеи, родъ ума, которые держатся три или четыре года: это мода или моментъ. Путешественникъ, пріхавъ въ Америку или Китай, чувствуетъ себя одинокимъ, заброшеннымъ. Разнообразіе одежды можетъ дать понятіе о разнообразіи этого рода ума: изъ всхъ свойствъ человка это свойство самое поверхностное и наимене устойчивое. Подъ ними лежитъ пластъ свойствъ боле устойчивыхъ: онъ продолжается двадцать, тридцать, сорокъ лтъ, приблизительно полъ историческаго періода. Недавно кончился одинъ изъ нихъ, центромъ котораго былъ 1830 г. Мы подходимъ къ пластамъ третьяго разряда, очень обширнымъ и очень сложнымъ. Свойства, ихъ составляющія, продолжаются цлый историческій періодъ, какъ средніе вка, возрожденіе или классическая эпоха. Но народъ въ продолженіе своей долгой жизни проходитъ черезъ многія обновленія, оставаясь все же самимъ собою, не только вслдствіе безпрерывности поколній, которыя его составляютъ, но вслдствіе устойчивости основнаго его характера. Въ этомъ заключается первоначальный пластъ. Подъ могучими слоями, которые уносятъ историческіе періоды, находится слой боле могущественный, который не могутъ уничтожить историческіе періоды. Если вы углубитесь къ низу, вы найдете боле глубокія основанія, подъ характерами народовъ скрывается характеръ расы… Наконецъ, въ самомъ низу находятся черты, свойственныя каждой высшей рас, способной къ самопроизвольной цивилизаціи. Этой лстниц моральныхъ достоинствъ соотвтствуетъ лстница литературныхъ достоинствъ’. Тэнъ говоритъ дальше, что для опредленія достоинства искусства надо знать также степень его благотворности: ‘Равное во всхъ другихъ отношеніяхъ, произведеніе, изображающее характеръ благотворный, выше произведенія, изображающаго дурной характеръ. Изъ двухъ произведеній, равныхъ по таланту выполненія и по творческой сил, то, которое изображаетъ героя, лучше другаго, изображающаго труса’. Къ этимъ двумъ принципамъ Тэнъ прибавляетъ третій, который онъ называетъ степенью интензивности дйствій, онъ опредляетъ его слдующими словами: ‘Надо еще, чтобы въ произведеніи искусства, свойства, достоинства которыхъ мы указали, были бы насколько возможно господствующими. Только тогда они пріобртутъ тутъ яркость и рельефность, только тогда они станутъ боле видимы, чмъ въ природ. Для этого необходимо, конечно, чтобы вс части произведенія искусства способствовали ихъ обрисовк. Никакой элементъ не долженъ оставаться бездятельнымъ или отвлекать вниманіе въ другую сторону: это была бы сила, употребленная въ обратномъ направленіи. Другими словами, въ картин, въ стату, въ поэм, въ зданіи, въ симфоніи вс усилія должны сосредоточиваться въ одномъ фокус. Степень этой интензивности опредляетъ мсто произведенія, и рядомъ съ двумя первыми лстницами для оцнки достоинства произведеній искусства воздвигается третья.

Такова въ общихъ чертахъ доктрина Тэна. Остается указать теперь на связь между новою и старою критикой. Очевидно, нельзя смотрть на произведенія искусства и литературы какъ на простые документы, даже Тэнъ, въ конц-концовъ, приходить къ этому, и рано или поздно придется, посл провозглашенія принципа относительною, опять вернуться къ принципу абсолютною подъ именемъ прекрасною. Если даже литература и искусство дйствительно служатъ выраженіемъ общества, то все же ихъ задача не въ этомъ только. Трудно опредлить, конечно, въ чемъ должна она заключаться, одно можно сказать съ увренностью, что до сихъ поръ величайшіе художники и писатели всхъ временъ и всхъ странъ стремились къ воплощенію прекраснаго, и на основаніи этого надо судить и классифицировать, чего не могъ избгнуть и Тэнъ. ‘Въ мір воображаемомъ, — говоритъ онъ, — также какъ въ мір реальномъ, есть разныя ступени, потому что тамъ есть различныя достоинства. Общество и знатоки опредляютъ одни, оцниваютъ другіе. Это мы и длали въ продолженіе пяти лтъ, пробгая школы итальянскую, голландскую и греческую, мы всегда и на каждомъ шагу высказывали сужденія. Сами не сознавая этого, мы имли въ рукахъ орудіе для оцнки. Другіе люди — такіе же, какъ мы, и въ критик, какъ во всемъ другомъ, есть уже пріобртенныя истины. Каждый признаетъ теперь, что нкоторые поэты, какъ Данте, какъ Шекспиръ, нкоторые композиторы, какъ Моцартъ, какъ Бетховенъ, занимаютъ первое мсто въ области своихъ искусствъ. Между художниками нашего вка первое мсто отводятъ Гёте, у голландцевъ Рембрандту, у венеціанцевъ Тиціану. Три артиста эпохи Возрожденія въ Италіи: Леонардъ да-Винчи, Микель Анджело и Рафаэль стоятъ, по общему признанію, выше всхъ другихъ’. Ясне нельзя высказаться и поэтому боле чмъ странно, когда утверждаютъ, на основаніи Тэна, что критика должна заниматься только ‘значеніемъ’ произведеній, а не ихъ красотою. Въ критик, какъ и въ естественной исторіи, прежде всего, надо понимать, судить и классифицировать, классификація составляетъ одну изъ конечныхъ цлей естественной исторіи.

Главная заслуга Тэна заключается въ томъ, что онъ на основаніи естественной исторіи пролилъ новый свтъ на законы, управляющіе человческими произведеніями. Можно бояться только,— говоритъ въ заключеніе, Брюнетьеръ,— чтобы онъ не сдлалъ задачу критики слишкомъ трудной. Прежде, во времена С.-Бёва, Вильмэна, тмъ боле во время m-me Сталь и Шатобріана, чтобы быть критикомъ, надо было имть врный умъ, вкусъ, знаніе свта и, въ крайнемъ случа, немного таланта. ‘Критика часто становится не наукой,— говорилъ Ла-Брюйеръ двсти лтъ тому назадъ,— а ремесломъ, гд надо больше здоровья, чмъ ума, больше работы, чмъ способности, больше привычки, чмъ генія’. Тэнъ измнилъ все это. Чтобы быть критикомъ теперь, надо сначала сдлать обзоръ всхъ идей, надо выйти за предлы своего времени, надо знать одинаково литературы всхъ странъ, надо знать источники христіанства и буддизма. Это не все. Критику не должны быть чужды спеціальныя науки, естественная исторія или физіологія, даже химія и техническія средства искусствъ. Надо, чтобы онъ, пройдя черезъ вс метаморфозы,— какъ говорилъ С.-Бёвъ,— могъ бы сдлаться грекомъ, чтобы восхищаться Партенономъ, римляниномъ, чтобы наслаждаться Колизеемъ, итальянцемъ съ Данте, англичаниномъ съ Шекспиромъ, надо еще, чтобы онъ могъ отдлиться отъ самого себя, отъ тхъ произведеній, которыя доставляютъ ему удовольствіе, и былъ бы послдовательно ихъ страстнымъ поклонникомъ и безпристрастнымъ судьей. Прежде всего, онъ долженъ знать самого себя, слабыя стороны своихъ личныхъ впечатлній. Если не вс могутъ различать цвта и смшиваютъ всегда одинъ цвтъ съ другимъ, то не вс могутъ также понимать вс свойства искусства,— они должны знать свою неспособность и должны считаться съ нею.

Понимаемая такимъ образомъ критика выходитъ за предлы человческихъ силъ. Этого нельзя допустить, изъ опасенія, какъ сказалъ кто-то, чтобы въ тотъ день, когда она замолчитъ, ‘міръ н наполнился бы предразсудками и суевріями всякаго рода’.

А. П—ва.

‘Русская Мысль’, кн.VI—VII, 1891

Эволюція литературы.

Читайте также: